
Царевичу Дмитрию минул год, когда царь Иван совсем занемог. Могучий организм не выдержал сумасшедшей жизни, вечного напряжения сил, вечных торгов с Богом и собственной совестью.
До зимы 1584 года царь слабел, но держался. Однажды в небе над Кремлем, между главами церкви Иоанна Великого и Благовещенского собора, появилась комета. Вид ее был чуден и страшен. Иван Васильевич вышел на Красное крыльцо, долго смотрел на комету, вокруг нее мерещились ему крестообразные знаки... Царь вдруг изменился в лице и сказал: ”Вот знамение моей смерти...”
В России и Лапландии стали искать астрологов, толкователей. Набрали около шести десятков, отвели им особый дом, чтобы всегда были под рукой. Царский любимец Богдан Бельский каждый день вел с ними беседы, пытался выведать судьбу царя и боялся узнать страшное.
А царя вскоре раздула водянка, внутренности у него начали гнить. По преданию, астрологи назвали точную дату смерти. Больной велел им молчать и пригрозил, что всех сожжет заживо, если они пугали его понапрасну.
И все-таки готовился к смерти: составил завещание с подробными наставлениями касательно жизни близких и всего государства. Наследником престола объявлен был царевич Федор. При нем назначался Совет из именитых бояр. Маленький Дмитрий с матерью и родней получал в удел город Углич с окрестными селами.
Днем царь отвлекался, как мог. Садился в кресло и велел нести себя в заветные кладовые, где перебирал драгоценные камни. Вгонял в краску юных невесток, приходивших к нему с благочестивыми утешениями.
Ночи несли с собой мучения: дыхание то и дело прерывалось. В бреду ясно виделся убитый сын. Приходил, садился в ногах ложа. Царь плакал, просил прощения, а Иван улыбался и однажды показал отцу язык...
В день, когда астрологи напророчили ему кончину, Иван Васильевич неожиданно почувствовал себя лучше. Верный себе, поспешил послать к ним все того же Богдана Бельского, чтоб объявил им о казни за лживые басни. “Еще не вечер...” — по преданию ответили астрологи.
Для больного приготовили целебную ванну. Полежав в ней, он, казалось, обрёл прежние силы: не захотел ложиться в постель, попросил шахматную доску, сел, сам расставил фигуры... Бельский примостился напротив, зажал в кулаках две пешки, белую и черную, протянул кулаки государю, чтобы тот выбрал свою... А государь вдруг страшно захрипел и рухнул отечным телом на доску.
Врачи принялись тереть его целебными настоями. Спешно приведенный митрополит читал над едва дышащим царем молитвы монашеского пострижения, нарекая его Ионою, как звали Ивана в монашестве. Но ни медицина, ни молитвы не могли вернуть его к жизни.
Великий Князь и Царь Всея Руси Иван IV Васильевич Грозный умер.
А двор и столица еще боялись поверить в это. Тиран и мертвый держал их в страхе. Все оцепенело. Наконец, раздалось громогласное: “Не стало Государя!”, и все завопили, зарыдали. То ли от жалости, то ли от облегчения, то ли от страха: если при сильном жить было невмоготу, то при слабом правителе могло быть еще хуже...
Итак, царем стал “молчальник и постник” Федор. Ирина — его жена, в девичестве Годунова — царицей. А её брат Борис Годунов, которого покойный государь не пожелал назначить одним из опекунов царя Федора, на деле стал править страной. Зато среди опекунов оказался земский боярин Юрьев, Никита Романович — брат первой жены Грозного Анастасии. “Романович” – пока лишь отчество...
Еще до церемонии коронования Марию Нагую с малым сыном и родственниками, которых не постигла более тяжкая опала, торжественно и непреклонно выпроводили в Углич. Но расправа с Нагими началась уже в ночь, когда умер царь. Некоторые взяты были под стражу. Зная волчью повадку этой семейки, их далеко идущие замыслы, можно сказать, что предосторожность эта была не лишней.
Маленький Димитрий отпущен был из Москвы “с великой честью”. Возок, в котором он должен был ехать с матерью, окружало множество бояр, две сотни дворян, стрельцы. В задних рядах вздыхало простонародье. Федор заливался слезами, целуя хмурое личико младшего брата. Нагие пронзали взглядами каждого, приближавшегося к возку: царевич оставался единственной их надеждой, единственным, хоть и небольшим, козырем в политической игре, которую они проигрывали вчистую...
А Москва-матушка под майским светлым солнцем была такой ласковой, такой нарядной, такой желанной... Купола и маковки церквей горели золотом. Точно райские кущи, точно гора драгоценных каменьев, светился и переливался глазурью изразцов храм Покрова Богородицы — вечный памятник покорению Казанского ханства. Сады кипели яблоневым, вишневым, грушевым цветом. Навалясь на дощатые заборы, выбрасывала свои упругие кисти сирень. Пчелы, истомившиеся за долгую зиму в погребах, золочеными пулями носились в теплом воздухе. Само их гуденье, казалось, пахло медом...
Обоз царевича и его матери медленно выползал за городские стены. Все, что оставалось позади, казалось теперь Марии таким прекрасным, наполненным исключительно радостями и довольством. То, что ждало впереди, словно бы лежало в холодном тусклом тумане, ничем не манило, не сулило ничего хорошего. Царевич жался к матери. Она с тревогой поглядывала на его серьезное личико.
1.
УГЛИЧСКОЕ ЖИТЬЕ ПОСТЫЛОЕ, ПОДНЕВОЛЬНОЕ
Город Углич к тому времени стоял на берегу Волги уже более четырех веков. Из них более трех с половиной веков был главным городом самостоятельного удельного княжества. Как и всякий русский город, сокрушаем был гладом и мором, терпел и от чужих, и от своих. Татары жгли его и грабили. Спустя полтораста лет свой же русский, тверской князь, тягавшийся с Москвой, поступил не лучше: спалил Углич дотла... Но каждый раз он отстраивался, заново укреплялся, охорашивался.
Было в Угличе три собора, полтораста приходских церквей, около десятка монастырей. Церковные праздники и посты, “родительские дни”, “прощеные воскресенья” расписывали поведение обывателя на протяжении всего года. Жизнь текла мирно и размеренно.
И в палатах Угличского кремля, где поселилась Мария Нагая с сыном, все пошло как бы заведенным порядком. Каждое утро солнце всходило над Каменным ручьем, каждым вечером опускалось за речкой Щелковкой. Деревянные мощные стены с девятью глухими и двумя проездными башнями надежно укрывали почетных изгнанников от городских смут и волнений. Царевич находился неотлучно при матери, рос под присмотром мамок и нянек. Жизнь его состояла в основном из игр и забав, которые разделяли с ним ровесники — дети приближенных.
Мальчики приходили из-за стены, они рассказывали маленькому Дмитрию байки о том, что делалось в городе. Там, похоже, что ни день, происходили разные чудеса. То на кладбище начнут бродить среди могил синие огни, то у кого-то во дворе курица вдруг петухом прокричит... то, случилось, баба вязала чулок, чует — нитка не идет, будто зацепилась за что-то... Баба глянула, а это домушник* сидит под столом, держит нитку. А сам скалится...
— Как скалится? — серьезно спрашивал царевич.
— А вот так! Мальчики принимались хохотать и кривляться, пугать друг друга оскаленными зубами и скрюченными пальцами.
Царевич смотрел на них снисходительно. Его никто не смел пугать, над ним никто не смел подшучивать и дразнить его. Он был законный наследник, ему по праву принадлежал русский престол. Он должен был жить в Москве, а не в этом противном Угличе. И жил бы там, если бы не злодеи, из которых главный — Бориска Годунов.
Эти разговоры Димитрий слышал с малых лет, когда еще толком и понять не мог, что такое престол и наследник.
Но то, что он особенный мальчик, понимал и чувствовал всегда. Ему и подарки дарили особые, царские. Из него готовили воина. Ни у кого из сверстников, например, не было нарядной, по его детской руке сделанной палицы. Этой палицей можно было взаправду убить. Однажды Димитрий зашел на птичий двор и, пока его не хватились, уложил несколько гусей и курицу. Оказывается, если птицу стукнуть паличкой по голове, она тотчас валится, трепыхается недолго, вытягивает лапки и издыхает. Гусей Димитрий бил за дело: они были злые и глупые, шипели, как-то два гуся гонялись за ним по двору, норовя ущипнуть. Курица-дура просто попалась под руку...
Потом ему подарили подлинное чудо — настоящую сабельку! Она лежала в бархатных, расшитых золотой нитью ножнах, рукоять сверкала дивным узором, лезвие было светлым и холодным. Об него можно было порезаться. Но зато как весело было ссекать головки пырея, пластать пухлые тяжелые листья лопухов, которые росли по краям крепостного рва!
Царица Мария Нагая томилась и скучала. Что за жизнь в ссылке? Рукоделие бесконечное, надоевшие разговоры с мамками-няньками да чинные и нудные посещения их дома духовными лицами: попом Богданом, Покровским игуменом Давидом, Алексеевским игуменом Савватием... Когда узнала, что у дьяка Михайлы Битяговского на подворье обитает дурочка, юродивая девка, упросила, чтобы велел ей приходить во дворец. Бормочет себе под нос девка что-то непонятное, песни поет, подол на голову задирает — все-таки забава.
Места угличские, конечно, здоровые и приятные. Кругом хвойные леса, грибы хоть косой коси, от ягод поляны красны.
Волга-матушка течет возле самых стен Кремля, зимой застывает широким белым полем. Весной, когда лед ломается, грохот, стон стоит, льдины голубые друг на друга громоздятся, весь город тогда на берегу. И царская семья выходит из “вылазных ворот” прямо к реке, общее у нее тогда со всем народом развлечение. Вместе грохоту пугаются, вместе силищей реки любуются. Дивятся на проплывающую мимо копну прошлогоднего сена... Или вон сани с задранными оглоблями, а на санях — гляди-ка, что это, не человек ли? Нет, полушубок овчиный, рукав болтается. Прозевал кто-то и сани, и полушубок, теперь не догнать...
Мальчик озябнет на ветру — царица Мария возьмет его под полу богатой своей шубы, только личико выглядывает наружу. Темные сметливые глаза все подмечают...
На короткое время развлечется царская семья, развеется, и опять — во дворец, точно в тюрьму. Нет, не удельными князьями, не правителями они себя ощущали, скорее, почетными узниками. Да, впрочем, не очень-то и почетными... Дьяк Михаил Битяговский, приставленный как бы для исполнения их воли, их желаний, — вот кто был на самом деле полновластным хозяином. Он собирал доходы с княжества и не держал ни перед кем отчета. Царскому дому выдавал определенную сумму “на обиход”. Марии Нагой такое содержание казалось нищенским. Дядья и братья ее видели в этом унижение всей семье.
Два года, проведенные близ трона, не прошли для Нагих даром. Их словно по губам помазали сладким медом власти да тут же и отняли ложку. Нагие бесконечно совещались между собой, интриговали, строили планы. То в Никольские ворота, то в Спасские раздавался ночной стук. Разбуженная Мария выходила к родне, чтобы услышать весть об очередной опасности, грозящей маленькому Димитрию. Борис ищет способа убить его! Борис подкупил слуг, велел сыпать яд в пищу царевичу! Борис тайно подослал ворожею, она порчу на царевича наводит!
Мария начинает метаться. Ворожея проклятая — не та ли дурочка, которую она брала у Битяговских для забавы? В шею гнать её, на порог не пускать! Насчет дурочки Михаил Нагой царицу успокаивал: у него самого на подворье живет колдун Андрюшка Молчанов, его колдовство любые чары перешибет.
И вдруг Марии удар нанесен был в самое сердце. Боярыня Василиса Волохова, царевичева мамка, задушевная подруга, которой царица поверяла все свои горести, все тайны измученного сердца, выдает замуж дочь, и за кого?! За Никиту Качалова — племянника злодея и утеснителя Мишки Битяговского! Кому же после этого верить?
Во дворце теперь всех опасаются, всех подозревают. Михаил Нагой, от безделья и ущемленного самолюбия, с утра напился и ругает на чем свет стоит в царских покоях московских бояр-изменников, которые продались Бориске Годунову.
Чего ж тут удивляться странным играм маленького царевича? Как-то лепил он со сверстниками своими снежных болванов на волжском льду. Скатали, слепили из больших комьев дюжину. Царевич велел расставить снеговиков в ряд, дал им боярские фамилии. Потом взял в руки свою любимую сабельку и снес каждому боярину голову! А тому, которого назвал Бориской, сначала руки обрубил, потом круглое чрево проткнул, тогда уже обезглавил...
По Всей Руси пошел слух о жестоких забавах Димитрия. А Нагие принялись кричать, что это, дескать, годуновские выдумки, царевич на редкость пригож, умен, благочестив...
Но одно ведь не исключает другого. И батюшка царевича Иван Грозный был умен, и в благочестие впадал неистовое. А головы нравилось ему рубить не снежные — живые, и оставлял на полях брани без счета не гусей, не кур, а русских воинов.
Лет с семи у Димитрия стали случаться припадки “падучей болезни”, так в ту пору называли эпилепсию. Припадок с силой швырял мальчика наземь,он бился в корчах с пеной у рта. Ему старались помочь, держали язык, чтобы не заглотил его, скручивали руки, чтобы не разодрал лица. Больной сопротивлялся с недетской, почти нечеловеческой силой. Однажды с ним пыталась сладить младшая дочь Андрея Нагого. Мальчик вцепился в нее и, по словам свидетелей, “объел ей руки, насилу отняли”. В другой раз “свайкой”, игрушкой с заостренным металлическим штырем и тяжелой головкой, поранил свою матушку, Марию.
Можно задать вопрос: зачем же мальчику, подверженному столь тяжкому недугу, давали в руки острые и опасные предметы: свайку, саблю? Обыкновенному мальчику и не стали бы давать: поберегли бы его здоровье, покой его родных и близких. Но Димитрий был царевичем, претендентом на престол. Слухи и сплетни казались Нагим куда страшнее, чем возможные раны и увечья. Царевичу положено иметь саблю, нож на боку... Если такое простое оружие ему не по силам, как можно доверить ему государство?
А что скажут и что подумают иностранцы? Послы и шпионы собирали слухи и сплетни об угличском затворнике, донесения о нем шли в Лондон и Вену, в Париж и Варшаву. Слишком великой и могучей была Россия, чтобы можно было не прислушаться к ее дыханию, не следить за ее политическим здоровьем, не стараться предугадать, кто же из властителей будет завтра распоряжаться ее судьбой, а значит, влиять на судьбы других стран.
2.

Бедные царские дети! Все в их жизни шиворот-навыворот, что с ними ни делают — все не для их детской пользы, а в интересах государства, в угоду молве...
Придет время, и в царственном ребенке сочтут необходимым воспитывать гражданина, станут добиваться его физического и духовного здоровья нормальными, общепринятыми способами. Но когда еще это случится...
А пока что маленький царевич Димитрий был отдан во власть плохой наследственности, политическим претензиям родни, слухам, пересудам, равнодушному раболепию слуг, лицемерному дружелюбию товарищей. Могло ли все это кончиться добром? Добром и не кончилось.
ТРАГЕДИЯ. БУНТ И САМОСУД
Пятнадцатое мая 1591 года пришлось на субботу. Люди отстояли в церквах позднюю обедню, разошлись по домам и приступили к трапезе. Иными словами, принялись за обед. В домах разного достатка церемония обеда проходила примерно одинаково. Хозяйка ставила на стол большую миску щей, на дне которой лежало накрошенное мясо. Семья в торжественном молчании рассаживалась вокруг стола на деревянных лавках. Глава семьи, хозяин, уперев круглым краем в грудь большую ковригу хлеба, длинным ножом принимался отрезать от нее толстые ломти и клал их перед каждым из едоков. Затем читал краткую молитву. Все сотворяли крестное знамение и брали в руки деревянные ложки. Хозяин стучал по краю миски, давая знак начинать обед.
Теперь каждый, строго по очереди, зачерпывал горячую похлебку и, подставив ломоть хлеба, чтобы не проливать, не капать на стол и на колени, нес ложку ко рту. Если же какой-нибудь шустрый парнишка норовил зачерпнуть поглубже, глава семьи, не говоря ни слова, спокойно облизывал свою ложку, звонко стукал ею по лбу нарушителя порядка, и трапеза продолжалась. Потом хозяин дома давал команду: “По мясам!”, и миска дружно очищалась до самого дна. За щами следовала каша. Или пареная репа. Или капуста.
Итак, жители Углича в ту роковую субботу, в тот роковой час либо сидели за столом, либо предавались отдыху. И вдруг загудел, забил особым, набатным звоном колокол главного собора! Ему откликнулись колокола других церквей. Надо своими ушами хоть раз в жизни слышать набатный звон, чтобы понять, что это такое. Короткие, частые и вместе с тем чрезвычайно полнозвучные, мощные удары буквально подбрасывают человека, срывают его с места. Из-за обеденных столов, с лежанок и полатей, где отдыхали, побросав дела и занятия, угличане выскочили на улицы.
Первая мысль — пожар! Где? Должно быть, в царском дворце, раз такой переполох. Толпа кинулась ко дворцу, над которым, однако, не было видно ни дыму, ни пламени. Но вбежав в открытые настежь ворота, люди увидели куда более ужасное зрелище: на земле, с перерезанным горлом, весь в алой и свежей, блестевшей на солнце крови, лежал бездыханный царевич Димитрий.
“На заднем дворе”, — скажут потом одни свидетели. “На Красном, парадном крыльце!” — будут настаивать другие. Рядом, в глубоком обмороке, лежали любимая кормилица царевича Арина Тучкова и несчастная его мать, царица Мария Нагая... Которая как увидела окровавленного сына, так и рухнула без памяти, — скажут потом одни. Нет! — возразят другие, — не сразу! Царица успела отколотить поленом барыню Василису Волохову, успела прокричать имена убийц, и только потом упала возле сыновьего тела.
А теперь на минутку отвлечемся. Переведем дыхание. И заодно прочитаем один текст. Надо сказать, отыскался он случайно, в книге, которая к царевичу Димитрию не имеет никакого отношения. Но когда чем-то интересуешься, нужные сведения появляются в самых неожиданных местах.
Жил-был такой историк: Иван Егорович Забелин. Издал он две очень любопытных книжки: “Домашний быт русских цариц” и “Домашний быт русских царей”. Точнее, первую книжку он выпустил сам, а для второй только успел собрать богатейший материал. И вскоре скончался.
Книжку “Домашний быт русских царей” сложила его дочь Мария Забелина. Отнеслась она к отцовскому архиву благоговейно. И вот в описании быта первых Романовых вдруг появляется странный текст. Мария обозначает его: из бумаг автора, источник — рукопись. Что, откуда, кем написано — ничего не ясно.
Но в тексте говорится о последнем дне царевича Димитрия! И уже с первой строки видно, что речь идет о больном мальчике. “Того дни царевич поутру встал дряхло с постели своей и глава у него государя царевича с плеч покатилась. И в четвертом часу дни пошел к обедни и после моления у старцов Кирилова монастыря образы принял. И после обедни пришел к себе в хоромы и платьицо переменил. И в ту пору с кушаньем вошли и скатерть наслали. И Богородичен хлебец священники выняли. А кушал государь царевич однажды днем, а обычай у него государя царевича был таков, по все дни причащался хлебу Богородичну. И после того похотел испити и ему государю поднесли испити и испив, пошел с кормилицей погуляти...”
О том, что на неделе с царевичем были припадки, мы знаем и по другим источникам. Богородичен хлеб — церковная просвирка, булочка из тонкого и крутого теста. Разве это еда? Да и почему мальчик, отстоявший долгую субботнюю службу, должен есть “однажды днем”?
Но вернемся к царице Марии, прокричавшей об убийстве и назвавшей имена.
Кого назвала она убийцами сына? Известных извергов, мучителей своих: дьяка Михаила Битяговского, его сына Данилу, его племянника Никиту Качалова, того самого, за которого Василиса Волохова посмела выдать свою дочь, и сына Василисы Осипа Волохова. А подучил их, подбил на неслыханное преступление, конечно же, Борис Годунов!
Далее события приобретают характер кровавого горячечного бреда. Набатный звон все бьется над городом, возбуждая жителей, туманя разум и распаляя сердца. Пономарь Соборной церкви заперся на колокольне, до него не добраться. Потом у этого пономаря, по имени Федот, по прозвищу Огурец, будут допытываться, кто же приказал ему бить в колокола. Он станет ссылаться то на того, то на другого, концы опять сведутся к царице Марии.
Но не она — главная пружина действия! Мишка Нагой, прискакав во дворец по набатному же зову, пьяный и разъяренный, поднимет толпу на страшный самосуд.
Дело в том, что дьяк Михаил Битяговский, тщетно попытавшись проникнуть на колокольню и унять ретивого пономаря, явился не куда-нибудь, а прямо во дворец, на место трагедии. “Пролитая им невинная кровь не позволила бежать злодею, притянула его обратно, на место преступления”, — так объясняли позже этот поступок одни. Другие им возражали: “Нет, Битяговский проявлял дьявольскую хитрость и лицемерие, чтобы отвести от себя подозрения!” В общем реве, в криках, требующих немедленного возмездия, потонули голоса немногих подлинных свидетелей.
Между тем постельница Марья Колобова и ее сын Петруша поначалу, видимо, пытались объяснить, что же произошло на заднем дворе. Именно там, а не на Красном крыльце! Царевич играл с мальчиками в “ножички”, в “тычку”. Игра в тычку сводится к следующему: на земле рисуется круг или, скажем, квадрат. Затем в руки берется ножичек или уже описанная нами свайка и бросается так, чтобы острием воткнуться в землю. При броске ножик держат либо за рукоять, либо за кончик лезвия, либо подбрасывают с ладони... Есть и похитрее приемы: можно кидать через плечо, можно — с колена, с локтя, главное, чтобы ножик описал в воздухе дугу и вошел в землю. Для этого он должен быть достаточно тяжелым и иметь прочное, с острым концом лезвие.
В тот момент, когда ножик был в руках Димитрия, его свалил сильнейший приступ “падучей болезни”. Его, как позже скажут мальчики, буквально “набросило”, кинуло на нож, его било об землю, и в какой-то момент, видимо, нож оказался рукояткой к земле, острием — к горлу царевича. Тяжести детского тела, да еще бьющегося в судорогах, оказалось достаточно, чтобы нож нанес глубокую рану, пронзив сонную артерию. Когда, преодолев ужас и оцепенение, женщины кинулись к ребенку, он был уже мертв.
Допустим, что это лишь одна из версий гибели царевича. Но даже в качестве версии ей не было ходу на бурлящей гневом площади. Явившись в Кремль, Битяговский пытался повлиять на толпу и усовестить Михаила Нагого, просил унять шум, не делать дурного. Но Нагой был уже невменяем. Незадолго до несчастья, утром того же субботнего дня, он в очередной раз схлестнулся с дьяком в непримиримом споре. И вот — случилось непоправимое, случилось то, что снова, теперь уже, как видно, безвозвратно отнимало у Нагих и у Михаила, в частности, возможность властвовать. Так в ком же видеть виновника, как не в распроклятом государевом дьяке?
Тем более, что распроклятый дьяк снова начал распоряжаться, как хозяин. Мало того, его уже начали слушаться... К примеру, Осипу Волохову благодаря заступничеству его шурина Никиты Качалова удалось скрыться...
Впрочем, была на площади еще и женщина, все надежды которой рухнули в одночасье и которая жаждала мести. Мария Нагая, превратившаяся за годы угличской ссылки в зрелую двадцатисемилетнюю матрону. Подбиваемая дядьями и братьями с их властолюбивыми мечтами и замыслами, Мария Нагая, которой недавно приветливо светили окошки московских царских теремов, понимала — отныне судьба уготовила ей монашество и забвение. Мария Нагая с пылающими горем и гневом очами указала бестрепетной рукой на Битяговских: “То — душегубцы царевичевы”.
Выкрики пьяного Михаила Нагого взбудоражили толпу. Сказанное матерью, только что потерявшей единственного сына, привело толпу в мрачное неистовство.
Битяговские пытались спастись, запершись в казенной избе. Натравленная Михаилом Нагим чернь высадила двери, выволокла людей наружу и забила до смерти. Всей оравой повалили в подворье Битяговских. Разграбили его, выпили в погребах все хмельное и раскололи бочки. После чего совсем легким делом стало сдернуть с жены дьяка головной убор и платье и, вместе с малыми детьми, приволочь на площадь. Нашли в доме Осипа Волохова, поволокли туда же. Позже избитая до полусмерти мать его Василиса боролась, как тигрица, за жизнь сына. Но повелением царицы Марии убили и его.
Пятнадцать человек оказались растерзанными толпой к исходу этого страшного дня. В мясорубку заодно попала и та дурочка, что бегала с подворья Битяговских в Кремль развлекать царицу...
Трупы сбросили в крепостной ров, в котором некогда маленький Димитрий казнил своей сабелькой лопухи и крапиву, и оставили там на растерзание зверям и птицам.
Между тем по ночным дорогам застучали конские копыта, понеслись гонцы со страшной вестью. В Ярославле Афанасий Нагой глубокой ночью забарабанил в ворота дома, где находился в то время английский посланник Джером Горсей. Посланник, вооружившись пистолетом, выглянул в окно и услышал весть, что царевич скончался, что дьяки, наученные Годуновым, перерезали ему горло в присутствии царицы, а сама царица отравлена и при смерти. Примерно так и осветит события Горсей в частном письме на родину, которое по сути дела являлось донесением.
И в Москву торопился гонец с письмом. Николай Михайлович Карамзин, писатель и историк, излагает события в следующем виде. По мнению Карамзина, гонца перехватили на ближайшей от Москвы заставе. Письмо, где все было изложено “по правде”, то есть рассказано о зверском убийстве и о том, как угличане, хоть и беззаконно, но справедливо убийц покарали, это письмо велением Годунова было изъято и подменено другим! В котором сообщалась, по мнению Карамзина, совершенно глупая история о невольном самоубийстве царевича.
Именно с этим “подлогом” Годунов поспешил к царю Федору. Старший брат убиенного (или самоубийцы) залился слезами, затем смиренно произнес, что на все, мол, воля Божия... Иного, собственно, от него и ждать было нельзя.
1.