- Никаких унижений и телесных наказаний. Единственная причина, по которой бьют детей – они не могут дать сдачи.
- Первый период: до 5 лет. С ребенком нужно обращаться "как с царем". Запрещать ничего нельзя, только отвлекать. Если он делает что-то опасное, то сделать испуганное лицо и издать испуганный возглас. Ребенок такой язык понимает прекрасно. В это время закладываются активность, любознательность, интерес к жизни. Ребенок еще неспособен выстраивать длинные логические цепочки. Например, он разбил дорогую вазу. Он не понимает, что для покупки такой вазы нужно много работать, заработать денег. Наказание он воспримет как подавление с позиции силы. Вы научите его не бить вазы, а подчиняться тому, кто сильнее. Оно Вам надо?
- Второй период: с 5 до 10. В это время с ребенком нужно обращаться «как с рабом». Ставить перед ним задачи и требовать их выполнения. Можно наказывать за невыполнение (но не физически). В это время активно развивается интеллект. Ребенок должен научиться прогнозировать реакцию людей на его поступки, вызывать положительное отношение к себе и избегать проявления отрицательного. В это время не бойтесь нагружать ребенка знаниями.
- Третий период: с 10 до 15. Как воспитывать ребенка в этот период? Как с ним обращаться? Как с равным. Не на равных, а именно «как с равным», так как Вы все равно имеете больше опыта и знаний. Советуйтесь с ним по всем важным вопросам, предоставляйте и поощряйте самостоятельность. Свою волю навязывайте в «бархатных перчатках» в процессе обсуждения, подсказками, советами. Если Вам что-то не нравится, то акцентируйте его внимание на негативных последствиях, избегая прямых запретов. В это время формируется самостоятельность и независимость мышления.
- Последний период: с 15 лет. Относитесь к нему с уважением. Воспитывать ребенка уже поздно, и Вам остается только пожинать плоды своих трудов.
Какие же последствия может вызвать несоблюдение этих правил?
- Если подавлять ребенка до 5 лет, то Вы подавите его жизненную активность, интерес к жизни, интеллект. Приучите его бездумно и привычно подчиняться грубой силе. Сделаете из него легкую жертву для всякого рода негодяев.
- Если Вы будете продолжать сюсюкать после 5, то ребенок вырастет инфантильным, неспособным к труду и вообще к духовным усилиям.
- Если Вы будете опекать ребенка как маленького после 10, то он вырастет неуверенным, будет зависимым от более самостоятельных друзей, которые не всегда могут оказывать нужное влияние.
- Если Вы не будете уважать ребенка после 15, то он Вам этого не простит и уйдет навсегда при первой возможности.

Для большинства людей чужая душа — потемки. Ещё труднее нам разобраться в людях противоположного пола. Мужчины тысячи лет пытаются понять женщин: по выбранному ей интерьеру, по тому, какую одежду и аксессуары она предпочитает, и даже по манере красить губы.
Невероятно, но факт! Почти каждая женщина стачивает помаду совершенно по-своему. Тем самым женщина бессознательно выражает свой внутренний мир.
Британские ученые создали классификацию женских типажей по срезу помады:
Если помада долго сохраняет слегка заостренную форму, это говорит о том, что она — человек практичный, уверенный в себе и в меру консервативный. Она всегда знает, чего хочет и чего ей недостает.
Если верх помады равномерно закруглен, то о хозяйке такой помады целеустремленная и хладнокровная особа. Своими успехами она обязана, в первую очередь, трудолюбию и аккуратности. Единственное, чего ей действительно недостает, так это чувства юмора, но ты это и так уже почувствовал.
Верх помады неопределенной формы выдаёт обладательницу неуравновешенного характера. Любой пустяк может вызвать её недовольство, однако она скрывает его под маской самоуверенности и энергичности. К большинству людей такая девушка относится с недоверием. Любит романтику, красивые вещи и принцев в белых лимузинах.
Если конец столбика помады заострен подобно карандашу — это часто свидетельствует об эгоизме и склонности к самосозерцанию. Такую особу отличает высокомерие и пренебрежительное отношение к мнению других. Она нелегко сходится с людьми из-за своей завышенной самооценки.
Хозяйка помады с плоским верхом оптимистка, ей чужды хандра и уныние. Она непосредственна в отношениях с людьми и очень легко находит общий язык с окружающими, однако иногда своей прямотой она может неумышленно обидеть.
Форма заточенного карандаша с отсутствующим грифелем — очень редкий тип среза помады. Оригинален и характер ее обладательницы. Она — человек настроения, порывистый, неуравновешенный, легко приходящий в восторг и отчаяние. Обычно веселая красотка, которая всегда находится в центре внимания.
Стертый с одной стороны столбик помады выдает женщину с богатым воображением. Она деловита, ответственна, способна легко и изящно выражать свои мысли, лояльна к недостаткам других, а ей самой чужды капризы любого толка.
Помада в форме усеченного конуса, принадлежит спокойной девушке с легким нравом. Она отлично разбирается в людях, а ее единственный серьезный изъян — склонность завидовать чужой удаче.

Поговорка «Встречают по одежке» относится не только ко взрослым. Психологи считают, что родителям нельзя экономить на одежде для детей, так как плохая одежда очень сильно влияет на самооценку ребенка и на отношение к нему окружающих детей и взрослых.
Многие родители считают, что не стоит тратиться на хорошую дорогую одежду для детей, так как они все равно из нее быстро вырастают, а также без конца пачкают и рвут. Однако психологи предупреждают родителей, что некачественная, дешевая, некрасивая одежда может испортить дальнейшую жизнь ребенку с самых юных лет.
Новая, качественная, удобная одежда красивых радостных цветов влияет не только на формирование вкуса, но и на развитие характера, мышления и личности ребенка в целом. Положительная оценка их внешнего облика окружающими формирует высокую самооценку в сознании ребенка.
С некоторого возраста ребенок, которого родители одевают в линялую и немодную одежду, отданную родственниками и друзьями, часто сутулится, хочет спрятаться, чувствует себя не очень хорошо, ходит понурым. Отношение других детей к ребенку тоже формируется по большей части благодаря внешнему виду. Обидные клички, пренебрежительное отношение, нежелание играть вместе - вот то, на что способны дети, которым может не нравиться внешний вид другого ребенка. И наоборот: качественная, красивая, яркая одежда может привлечь к детям новых друзей, вызвать интерес, быть поводом для первого знакомства в новом коллективе.

Нашла интересную статью...В Священном Писании говорится, что человек - это храм, в котором обитает Дух Бога живого.... И как известно, у любого храма есть двери и стены.... Последние - это одежды праведности и кровь Христа, являющиеся постоянной оградой... Проблема состоит в дверях, которые закрываются или открываются по нашему усмотрению. «Се, стою у двери и стучу: если кто услышит голос Мой и отворит дверь, войду к нему и буду вечерять с ним, и он со Мною» (Откр., 3 : 20)...
И вот статья..
Согласно последним исследованиям, в основе любого человеческого порока лежат происходящие в организме химические реакции. Список известных смертных грехов появился только в XIII веке, когда видный христианский богослов Фома Аквинский уточнил его и переписал. При этом конкретные пороки он выделил из прочих потому, что они влекли за собой другие грехи, исчисляемые десятками.

Многие путают смертные грехи с десятью заповедями, данными Богом Моисею. Между этими двумя списками есть некоторое сходство, но различий больше. Так, например, понятия "не убий" и "не укради" относятся к заповедям, отступление от которых карается на небесах как смертные грехи. А семь пороков, о которых мы поговорим сегодня, одолевают в течение жизни каждого человека, но при горячем желании от них можно избавиться.

Но можно ли ни разу не поддаться искушению и не совершить ни одного смертного греха? На этот вопрос попытался ответить Джон Медина, испанский биолог. В книге «Ген и семь смертных грехов» он пишет, что бесполезно сопротивляться грехам, так как наши проступки - это не что иное, как животные инстинкты, которые живут в сознании человека постоянно. Эти суждения вызвали много споров.

Что касается словосочетания "грехи смертные" - ими считаются те грехи, которые не покрываются смертью человека, а остаются с ним и после того, как он перейдет в мир иной, и где ему придется отвечать за них по всей строгости. Важно, что сами смертные грехи разные по своему смыслу. Одни из них являются проступками человека перед самим собой, другие - перед людьми, третьи - перед Господом Богом. Например, убийство - это грех человека перед людьми - с современной точки зрения самое тяжкое прегрешение. А вот с виду безобидная гордыня оказывается вызовом Самому Всевышнему, поэтому в православии она считается самым тяжким грехом. То же самое можно отнести и к унынию, так как это тоже грех перед Богом. Уныние противоречит всему настрою глубоко верующего человека: ведь по смерти его ждет Царствие Небесное, а апатия или хандра означает неверие.

Лень (апатия, безделье).

Как объяснить лень с биологической точки зрения? У любого человека в сознании есть некий «будильник», который посылает из мозга определенные сигналы. А «программа», способная выключить или включить «звонок», записана в наших генах. Поэтому именно гены несут ответственность за праздность, уныние и нежелание работать.

С точки зрения автора книги, без лени невозможно долго прожить. Иногда людям просто необходимо побаловать себя бездельем. За это время их «аккумулятор» заряжается. Каждый из нас в состоянии вспомнить случай, когда нужная идея приходила в голову именно в тот момент, когда мы полностью отключались от напряженной работы и переставали искать выход из создавшегося положения. Более того, исследования профессора Питера Акста (Германия) доказали, что бездельники и лентяи нередко живут дольше и работают лучше (когда захотят), а некоторым из них даже присуща гениальность.

Российский психолог, кандидат наук Алексей Миронов высказывается по этому поводу следующим образом: «Те, кто умеет бездельничать по-настоящему, многого достигают в жизни. Илья Муромец 33 года провалялся на печи, а потом встал и совершил много подвигов. А если перегружаться, то можно и умереть. Джек Лондон, например, напряженно работая сутки напролет, написал много бессмертных произведений, но сам скончался в первом же за свою 40-летнюю жизнь отпуске. Сгорел как свечка, потому что не осталось жизненных сил».

А вывод напрашивается сам собой: в определенных дозах лень даже полезна, так как позволяет обдумывать важные решения и сохранять силы для будущих свершений.

Чревоугодие (обжорство).

По убеждению ученых, голод является ощущением, которое возникает в тот момент, когда организм человека начинает испытывать нехватку энергии. А к греху обжорства нас подталкивают гормон лептин и вкусовые рецепторы, находящиеся на языке и в носу. Лептин ответственен за аппетит и постоянно контактирует с гипоталамусом - одним из наиболее «таинственных» отделов мозга. Данная зона серого вещества является «сигнальной сиреной», которая без промедления извещает нас о том, что наш организм нуждается в энергии, поэтому нам пора подкрепиться. Этот механизм работает наподобие сигнала Павлова, только применительно к человеку. Таким образом, грех обжорства не приносит вреда никому, за исключением самого любителя пищевых излишеств.

Гнев (ярость, месть).

Лучшим объяснением данного греха с точки зрения генетики являются эксперименты биологов, проведенные над близнецами. В результате было обнаружено, что если один из близнецов агрессивен, то и другой тоже. Таким образом было доказано, что гнев заложен в наших генах изначально: у одних людей в меньшей, а у других в большей степени. Джон Медина так поясняет этот феномен: «Существует своеобразная неврологическая «трасса», связывающая отдел мозга амигдала с гипоталамусом. Она отвечает за направление импульсов в другие части головного мозга, для передачи в них информации об агрессивном поведении. И этот биологический «код гнева» передается из поколения в поколение».

Для чего это нужно? Такой вопрос вряд ли возник бы у первобытного человека, ведь только злость помогала древним людям выжить в жестокой конкурентной борьбе. Со временем у человека развились и те области мозга, которые стали отвечать за контроль над эмоциями и подавление агрессии. Но до сих пор они не способны полностью их «обезвреживать».

Вывод напрашивается сам собой: природа не просто так оставила нам возможность злиться и гневаться. Тот, кто не в состоянии проявлять агрессию, как правило, «проигрывает» соперникам и не может пробиться в лидеры. Поэтому иногда полезно впадать в ярость, хотя бы потому, что нам приходится отстаивать свои интересы.

Алчность (скупость, жадность).

С точки зрения психологии жадность является навязчивой, но естественной борьбой за право собственности в тот момент, когда на это право покушается кто-то посторонний. До сих пор никто не выделил отдел головного мозга, отвечающий непосредственно за жадность. Однако были обнаружены гены, стоящие у истоков этого греха и определяющие страх и беспокойство, сопровождающие этот порок. Доктор Медина отмечает «пять основных отделов головного мозга, отвечающих за появление «жадных» чувств: таламус, амигдала, гиппокамп, кора головного мозга и миндалевидное тело».

Последние исследования, проведенные учеными из университета Нью-Йорка, не только полностью подтвердили предположения испанского ученого, но и точно определили местонахождение «центров алчности». Наблюдая за деятельностью мозга добровольцев, принявших участие в азартной компьютерной игре в условиях лаборатории, исследователи выяснили, что при первом же появлении признака выигрыша у человека усиливается приток насыщенной кислородом крови к области мозга, называемой «нуклеус аккумбенс». Если же игрок был в проигрыше, этого явления не наблюдалось.

Таким образом, можно считать, что нет ничего плохого в том, что вы не желаете ни с кем делиться своим заработанным или нажитым.

Зависть (ревность).

Зависть и другие подобные переживания не вызывают активных действий. Это так называемые «внутренние» чувства, однако когда они переходят в агрессивную стадию, ничего хорошего окружающим это не сулит. Зависть возникла в процессе эволюции человека как необходимая реакция сознания на различия между людьми и степень их материального благосостояния. В зависти заложен некий элемент мотивации, и, завидуя, мы идем на новые свершения. А такое чувство, как ревность, помогает отстоять право на обладание объектом своей любви или же его добиться.

Вывод: нет ничего непристойного в том, что вы хотите переплюнуть конкурентов. Причем неважно в чем: в бизнесе или личной жизни. Потому что без зависти вы не сдвинулись бы с места, а, завидуя, можете добиться многого.

Высокомерие (гордость, гордыня).

Библейский грех гордыни является типичным доказательством комплекса неполноценности человека. По словам доктора Медины, этот недостаток напрямую зависит от нашего принятия нового и способностей к обучению. А корень зла находится в одном из генов под названием CaM-kll, который стимулирует нашу надменность и амбиции.

Психологи же утверждают, что чувство собственного достоинства и гордость - важнейшие составляющие того, что данный индивидуум проживет успешную и счастливую жизнь.

Вывод: люди, которые любят и чтят себя, на самом деле безобидны и во многих случаях щедры. Например, они могут одолжить крупную сумму денег, а потом будут долго гордиться этим «гусарским» поступком.

Похоть (блуд, сладострастие, распутство).

По утверждению Джона Медины, причиной греха, связанного с неумеренной сексуальной активностью, являются «специальные отделы мозга, действие почти тридцати различных биохимических механизмов и более сотни специальных генов, отвечающих за этот процесс». И действительно, еще в прошлом веке ученые установили, что сексуальная жизнь насквозь пропитана химическими «реактивами». Так, допамин, к примеру, является «виновником» сексуальных фантазий, серотонин заставляет человека испытывать томление в предвкушении близости, а также в процессе полового акта и после него. Гормон под названием «альфа-меланоцит», вырабатываемый гипофизом, отвечает за возбуждение половых органов, а гормон окситоцин способен вызвать у партнеров упоительные судороги при оргазме и желание ласкать друг друга. Гормоны эстроген у женщин и тестостерон у мужчин вызывают половое влечение. Они вырабатываются соответственно в яичниках и яичках. То есть половой акт - это результат деятельности некой лаборатории, скрытой в каждом человеке.

Исходя из всего сказанного, можно сделать вывод: у каждого человека есть здоровый инстинкт продолжения рода.

А что говорят психологи?

Наверное, это очень удобно: можно унижать людей, обворовывать и объяснять потом, что виноваты во всем химические реакции. Джон Медина создал прекрасный труд, который могут взять на вооружение все негодяи мира. Ведь каждый человек делает самостоятельный выбор: давать своим животным инстинктам волю или сдерживать их.

Таким образом, ученые оправдали все смертные грехи, однако они же утверждают, что самый страшный из пороков - гнев, порождающий жестокость. Это показало недавнее исследование, которое ученые провели по заказу Би-би-си. Пять тысяч добровольцев в один голос подтвердили: старая концепция смертных грехов давно и безнадежно устарела. При опросе было выяснено, что жестокость в той или иной форме проявляют около 80% опрошенных. Гордятся, завидуют и чревоугодничают две трети, а половина - ленивы, алчны и похотливы. В современном мире убийство считается особо тяжким преступлением

Что касается теории доктора Медины, сводящего все грехи к биохимической особенности человека, то, если придерживаться таких взглядов, можно считать, что сам человек ни за что не отвечает. Однако в древности, когда создавалась концепция «семи смертных грехов», биохимия человека была такой же, и поэтому против естественных склонностей встал Божественный (нравственный) закон. И если сегодня люди немного больше знают о своей биохимической природе, то это не означает, что мы можем безнаказанно заниматься тем, что представляло собой предмет осуждения еще несколько тысяч лет тому назад, когда о науке под названием «биология» никто ничего не слышал.

"Завяжи узелок на память!" - говоришь ты забывчивым друзьям. Конечно, это только шутка. Сейчас мало кто завязывает узелки - есть электронные записные книжки, напоминалки в мобильнике, и, наконец, уже почти устаревшие способы - записки на клочках бумаги, разбросанные там и сям. А что если взять и завязать узелок на счастье!? Что-то с памятью моей стало. М-да. А завяжешь узелок, время от времени посмотришь на него и подумаешь: "А ведь сегодня есть повод порадоваться!" Какое-нибудь маленькое счастье да придет к тебе! Ты его приманишь узелком, оно покрутится, потыкается любопытным носом и задержится в ожидании, что это за узелок такой счастливый? На чем завязывать узелки? Да на чем угодно, на всем, что можно завязать - на веревках, ленточках, носовых платках, шнурках. Можно завязать узелок мысленно. Так еще интересней. Узелков на счастье нужно завязывать как можно больше - счастье такая вещь, что много его не бывает. К тому же в день завязывания этих полезных и необходимых человеку узелков следует подумать, а не запастись ли счастьем и на будущее?! Принимайтесь за работу! Срочно вяжите узелки на счастье! И оно обязательно придет к вам!

Многие исторические арте-факты истории забываются..Однако мы должны помнить и переосмысливать уроки истории..
Особенно трагично, когда гибнут дети.. Из за фанатизма взрослых, которые заставляют своим примером и поведением становится фанатиками и детей...
Прошло восемнадцать лет со дня отплытия юных крестоносцев из Марселя. Все сроки для возвращения участников дет­ского похода минули.

Отшумели, уже после смерти Ин­нокентия ИИИ, еще два крестовых похода, удалось захватить Иерусалим у мусуль­ман, пойдя на союз с египетским султаном... Словом, жизнь шла бурная, хотя и не­сколько однообразная. О пропавших детях и думать забыли. Кинуть клич, поднять Европу на поиски, разыскать пять тысяч ребят, которые, возможно, еще живы, – такое и в голову никому не приходило. Столь расточительный гуманизм был не в обычаях того времени.

Матери свое уже отплакали. Детей рожда­лось видимо–невидимо. И умирало детей немало. Словом, каждодневных забот хва­тало. Хотя, конечно, трудно представить, что сердца матерей, проводивших детей в поход, не саднило от горечи бессмысленной утраты.

В 1230 г. в Европе внезапно объявился монах, некогда отплывший из Марселя вместе с детьми. Из его рассказов, быст­ро облетевших весь континент, родите­ли узнали о трагической судьбе своих без вести пропавших детей. А случилось сле­дующее.

Детишки, скученные в трюмах, ужасно страдали от духоты, морской болезни и страха. Они боялись сирен Сирены – в древнегреческой мифологии – полу­птицы–полуженщины, обитавшие якобы на остро­ве у берегов Южной Италии. Чарующим пением они завлекали мореплавателей к своему острову, усыпляли их, а затем пожирали], левиафанов Левиафан – в библейской мифологии – огром­ное морское чудовище] и, конечно, бурь. Именно буря обрушилась на несчастных, когда они миновали Кор­сику и огибали Сардинию. Корабли поне­сло к острову святого Петра у юго-запад­ной оконечности Сардинии. В сумерках дети вопили от ужаса, когда судно швыряло с волны на волну. Находившихся на палубе десятками смывало за борт. Пять неуправ­ляемых кораблей – с изорванными пару­сами и сломанными мачтами – течение пронесло мимо рифов. А два летели прямо на прибрежные скалы. Крики и многого­лосый хор молящихся детей стали еще истошней – и вдруг все враз стихло. Ко­рабли разнесло в щепы. Поглотив свою добычу, шторм быстро успокоился.

Пять других кораблей кое-как добрались до африканского берега. Правда, прибило их в алжирскую гавань... Но оказалось, что именно сюда они и должны были приплыть. Их здесь явно ждали. Суда мусульман встретили их и отконвоировали в порт. Образцовые христиане, сердобольные Ферреус и Поркус потому и пожертвовали семь кораблей, что вознамерились продать пять тысяч детей в рабство неверным. Это был своеобразный подвиг во имя наживы! Марсельцы растерзали бы негодяев, узнай они о судьбе детей! Но, как верно рассчи­тали купцы, богом которых была звонкая монета, чудовищная разобщенность христи­анского и мусульманского миров способ­ствовала успеху их преступного замысла и обеспечила их личную безопасность.

Что такое рабство у неверных, дети зна­ли из жутких историй, которые разносили по Европе пилигримы. Поэтому невозмож­но описать их ужас, когда они поняли, что произошло.

Часть детей раскупили на алжирском базаре, и они стали рабами, наложницами или наложниками богатых мусульман. Остальных ребят погрузили на корабли и отвезли на рынки Александрии. Четырем сотням монахов и священников, которых вместе с детьми привезли в Египет, сказоч­но повезло: их купил престарелый султан Малек Камель, более известный как Сафадин. Этот просвещенный правитель уже поделил свои владения между сыновьями и имел досуг для ученых занятий. Христиан он поселил в каирском дворце и засадил за переводы с латыни на арабский. Образо­ваннейшие из ученых рабов делились своей европейской премудростью с султаном и давали уроки его придворным. Жилось им сытно и вольготно, только нельзя было выходить за пределы Каира. Пока они осваивались во дворце, благословляя бога, дети работали на полях и мерли как мухи.

Несколько сотен маленьких рабов отпра­вили в Багдад. А попасть в Багдад можно было только через Палестину... Да, дети ступили-таки на "святую землю". Но в око­вах или с веревками на шее. Они видели величественные стены Иерусалима. Они прошли через Назарет, их босые ступни обжигали пески Галилеи... В Багдаде юных рабов распродали. Одна из хроник повест­вует, что багдадский халиф вздумал обра­тить их в ислам. И хоть событие это описано по тогдашнему трафарету: их-де пытали, били, терзали, но ни один не предал родную веру, – рассказ мог быть правдивым. Маль­чики, которые ради высокой цели прошли через столько страданий, вполне могли показать несгибаемую волю и умереть муче­никами за веру. Таких было, согласно хро­никам, восемнадцать. Калиф оставил свою затею и услал оставшихся в живых христи­анских фанатиков медленно иссыхать на полях.

В мусульманских землях малолетние крестоносцы умирали от болезней, от побо­ев или осваивались, учили язык, постепенно забывая родину и родных. Все они умерли в рабстве – из плена ни один не вернулся.

К монаху, за какие-то заслуги отпущен­ному из Каира, стекались со всей Европы матери пропавших во время похода детей. Но много ли радости было им от того, что монах видел их сына в Каире, что сын или дочь еще живы? Монах рассказал, что в Каире томятся в неволе около семисот уча­стников детского крестового похода. Разу­меется, ни один человек в Европе пальцем о палец не ударил, чтобы выкупить из раб­ства былых кумиров невежественных толп.

Что стало с вожаками юных крестонос­цев? О Стефане было слышно только до прихода его колонны в Марсель. Попал ли он в плен к мусульманам, или заблаговре­менно дезертировал, или погиб в морской пучине – неизвестно. Николас пропал из виду в Генуе, но в Германию не возвратил­ся – его земляки хотели растерзать маль­чишку, узнав, скольких детей он погубил в чужих краях, но довольствовались его отцом, который приложил руку к созданию "святого отрока". Третий, безымянный, во­жак детей–крестоносцев растворился в без­вестности.

Папа Григорий ИХ (1227 – 1241), узнав о гибели двух кораблей с детьми у берегов Сардинии, повелел воздвигнуть им памят­ник на острове Святого Петра.

Надо сказать, что рыбаки сразу после ко­раблекрушения погребли на безлюдном острове сотни детских трупов. Но уж такова была разобщенность тогдашней Европы, что известие об этом не дошло ни до француз­ских, ни до германских матерей. Двадцать лет спустя детей перезахоронили в одном месте и на их братской могиле воздвигли церковь Новых Непорочных Младенцев. Рядом с церковью для постоянных богослу­жений поселили двенадцать монахов. Цер­ковь стала местом богомолья – паломники являлись с приношениями, монахи благоденствовали. Так длилось века три. Потом церковь захирела, и монахи покинули остров. В 1737 г. на нем поселились беглецы из мусульман­ского плена (вот она, ирония истории). Их колония процветала, занимаясь рыбной ловлей и добычей кораллов. Был построен город, в котором проживало десять тысяч человек. Но церковь Новых Непорочных Младенцев давно разрушилась, даже ее руины со временем затерялись, и новое население острова знать не знало о траге­дии, случившейся у этих берегов полтора столетия назад.

Да и на континенте о детском крестовом походе постепенно совсем забыли. Детские религиозные массовые психозы проявля­лись еще дважды: в 1237 г. тысячная толпа детей из Эрфурта собралась тайком от роди­телей и с песнопениями ушла в Армштадт, где происходила канонизация святой Елиза­веты, ландграфини Туринской, а в 1458 г. совершилось массовое паломничество детей против воли родителей по маршруту Швабия – церковь Святого Михаила в Норман­дии. Но и эти рецидивы детского религиоз­ного фанатизма не вызвали интереса историков...

Что же касается современников детского крестового похода, то, как мы уже гово­рили, хронисты ограничились лишь весьма беглым его описанием, а простой народ, забыв свой энтузиазм и восторг от затеи маленьких безумцев, вполне соглашался с двухстрочной латинской эпиграммой – литература почтила сто тысяч загубленных ребятишек лишь шестью словами:

На берег дурацкий

Ведет ум ребятский.

Страшно, когда за преступное ребячество взрослых расплачиваются дети. Так закончилась одна из самых страшных трагедий в истории Европы.

Страшная правда о детских сказках

«Что страшного может быть в детской сказочке?», - удивится кто-то. –«Ну, съел Волк Красную Шапочку. Но конец-то у сказки все равно счастливый»! Правда о сказках заключается в том, что это не всегда были поучительные истории для малышей. Это были весьма колоритные саги или притчи, отвлекающие наших предков от их тяжелого труда, забот и тягот. Как приятно на ночь послушать такую сказку и узнать, что у тебя не самая тяжелая жизнь на этом свете. Пять известных детских сказок, как говорится, на старый лад.

Красная Шапочка

Это одна из самых первых сказок, которую мамы и папы рассказывают своим деткам на ночь. Сказка, в том варианте, в котором мы ее знаем, достаточно поучительная. Суть сказки такова. Девочка, которой мама на протяжении нескольких лет шьет шапки исключительно красного цвета – ну, не завозят в сельпо дешевой ткани других цветов - идет в гости к бабуле.

Не будем обсуждать степень безалаберности мамы, которая отпускает девчонку в одиночестве бродить по темному лесу, а свою маму – то бишь, бабушку Красной Шапки – ни под каким соусом к себе на постоянное место жительства не забирает. Ну, кто его знает, чего там бабуля наговорила маме в молодости – тем более, что растит мама Шапку, по всей видимости, в гордом одиночестве. Хорошо еще, что пирожков и молока для старушки не пожалела. Правда, есть вариант, что продукты передаются бабушке в надежде на то, что свою избушку та завещает Красной Шапке. Мама не старая, глядишь, еще жизнь свою устроит. Но разговор не о маме.

Надышавшись лесного кислорода, Шапочка не понимает, что в бабушкиной избушке ее поджидает не милая старушка, а Злой Волк, к тому моменту уже полакомившийся бабулей – заметьте, бабушка была так немолода, что Волк глотает ее целиком, так и не сумев её прожевать. Так что десерт в виде диетической Шапочки подоспел как раз вовремя.

Недаром Толстой и Поленов открывали школы для сельских детей. Недаром Ленин завещал «учиться и еще раз учиться». Вместо того, чтобы задавать Волку конкретные наводящие вопросы, Шапка, пуская пузыри, вяло допытывается у Волка – Бездонной Утробы: «А чего у тебя с глазами, а чего у тебя с руками?». И, поскольку не догадалась спросить у него справку из сельсовета, была им съедена. Кстати, оказалась совсем уж не сильно мягкой – видимо, наследственное, поскольку тоже была проглочена Серым целиком.

Короче, если бы не бравые ребята-охотники, проходившие мимо и по доброте человеческой Серого по брюху полоснувшие, то так бы и переварил Волк бабку с внучкой. Пусть медленно, как удав кролика, но переварил. И мама еще бы три дня о них не вспомнила. А так всем хорошо. И только Волку плохо.

И в версии братьев Гримм, и в более ранней версии Шарля Перро окончание сказки было не столь жизнерадостным. Танцы с серыми волками в реальной жизни ничем хорошим не заканчиваются – съедены были обе: и девчонка, и бабуля. Еще более ранние немецкие, французские и итальянские варианты сказки о Девочке и Волке (равно, как французской и швейцарской сказок о Девочке и Огре) не только пестрели подробными описаниями того, что Волк делал с внутренностями бабушки, что куда наматывал, и что куда сливал, но, кроме всего прочего, имели и сексуальный подтекст.

- Бабушка, я хочу есть.
- Возьми на кухне кашу!
- Только кашу?
- Жуй молча!
- А можно мне вина?
- Почему бы и нет?
- Оно такое красное… Слишком красное…
- Заткнись и пей.
- Ну, все, я наелась и напилась. А теперь хочу спать…
- Ну, что же, можно. Встань-ка перед моей кроватью и раздевайся…
- А как?
- Ну, как-как. Снимай свой фартучек. Хорошо. Теперь юбку. Теперь туфельки. Покрутись. Теперь чулки.
- Куда мне их положить?
- Милая, кидай все в огонь. Это больше тебе не пригодится.
- А теперь мне холодно…
- Ну, милая, иди ко мне в постельку!...
- О, ты такая мохнатая? Почему?
- Это бывает с возрастом.
- У тебя такой большой рот…
- А вот это, чтобы было удобно есть таких малышек, как ты…
И Волк проглотил Красную Шапочку.

Если в пересказе современной версии «Красной Шапочки» я позволила себе покуражиться, то в сводной проистории мне пришлось выкинуть из прямого перевода не двусмысленности, а однозначности, которые были бы сейчас вами восприняты, как леденящие душу подробности. Да уж, после такой сказки трудно пожелать кому-то: «А теперь спи спокойно, малыш»!..

А вот еще несколько мнений о воспитательной силе сказок...
Елена Фанайлова:
И за нашим столом – клинический психолог Оксана Старостина, Алексей Маркевич, директор Центра «Нарния», Яков Кротов, священник, ведущий программы «С христианской точки зрения» Радио Свобода, писатель Линор Горалик, писатель и журналист Маша Гессен и ее дети – Ёлка и Вова, Леонид Карасев, философ и литературовед, и Ирина Балахонова, главный редактор издательства «Самокат».

И я бы хотела начать этот разговор с ваших личных впечатлений: что такое страшная сказка? Какая страшная сказка является, может быть, самой для вас памятной? Или какую, например, страшную сказку вы считаете образцовой в жанре «страшной сказки».



Линор Горалик: Для меня самой страшной сказкой были и остаются «Красные башмачки» Андерсена. Эта сказка (все, наверное, помнят) про девочку, которую предупреждали не идти в церковь в красных башмачках, а она пошла. И пока ей не отрезали ножки, она так и не опомнилась. Я до сих пор испытываю, уже как взрослый человек, перед ней определенный ужас, потому что твердо уверена, что так все обычно и происходит.



Елена Фанайлова: А в красных башмачках было нельзя идти потому, что это слишком красиво?



Линор Горалик: Вот у нас есть специалист, который, наверное, может объяснить более верно. Но это связано вообще с отношением к красному цвету, насколько я понимаю.



Яков Кротов: Исторически просто красные башмаки – это положено только для римского императора, для царя. Поэтому даже в протестантской, в лютеранской культуре все равно сохранилось представление такое, что красный цвет – это аристократия, это знатность, и если человек в храм идет в красных башмачках или даже в красном платке, значит, он слишком хочет показать свое богатство.



Елена Фанайлова: Яков Гаврилович, а в вашем представлении, какая сказка самая страшная?



Яков Кротов: «Мальчик с пальчик».



Елена Фанайлова: Почему?



Яков Кротов: Ну, страшно: лес...



Елена Фанайлова: ...и мальчик маленький.



Яков Кротов: У меня самое страшное вот от этой сказки то, что там сыпешь-сыпешь, а их клюют, и не найти дороги.



Елена Фанайлова: А, верно.



Алексей Маркевич: Тут, наверное, есть разница: страшные сказки – воспоминания из раннего детства, и страшные сказки – уже взгляд сегодняшнего дня. Поэтому в раннем детстве, я думаю, здесь все зависит от того, за что ты больше переживал, за какого-то героя. Это, может быть, сказка совершенно не страшная по какому-то определению, по классификации, но вот ты переживал за какого-то героя, а он в этой сказке страдал или была угроза для того, чтобы он страдал, и вот поэтому она могла быть страшной. Вот для воспоминания сразу – «Снежная королева». Потому что Снежная королева - это такой герой, который является олицетворением зла. И наверное, правильно, что я боялся этой Снежной королевы. Значит, то, как сказка написана, она так и оказалась прочитана.



Елена Фанайлова: Это уже «второй» Андерсен на три выступления.



Алексей Маркевич: Ну, Андерсен, он вообще здесь классика. Особенно, если читать не адаптированные сказки Андерсена, то там можно пару десятков таких сказок найти.



Леонид Карасев: Ну, для меня тоже, наверное, это Андерсен, который, как выясняется, совсем недобрый. Если внимательно почитать его сказки – я в свое время даже собирался об этом что-то написать, но как-то планы отложились, - у него просто через одну в сказках происходят ужасные события. Поэтому для меня это Андерсен.



Елена Фанайлова: Весь корпус?



Леонид Карасев: Да, пожалуй, что так. Я его как доброго писателя не воспринимаю.



Ёлка Гессен: Мне кажется, что это не совсем сказка, но для меня это самое страшное – «Шерлок Холмс».



Елена Фанайлова: Ну, в общем, отчасти это сказка, конечно. Это важное уточнение. Вова, а у тебя какая самая страшная сказка?



Вова Гессен: Для меня то же самое.



Маша Гессен: Понятно, что у этих детей обделенное, бедное детство. Они, в общем, не слышали страшных сказок. А все потому, что я их безумно боюсь. Я не помню страшных сказок из своего детства, но я помню, что сама обложка и дизайн книжек «Сказки» Афанасьева пугал меня издалека. И я до сих пор не могу терпеть ничего, что как-то напоминает мне это по дизайну. Они были очень специфически оформлены. Поэтому, видимо, я инстинктивно избегаю чтения страшных сказок детям. В результате, я помню, что как-то раз мы много месяцев читали книжку «Муми-тролль», которая, наверное, самая нестрашная и самая занудная книжка, когда бы то ни было написанная для детей. Вот, видимо, это две альтернативы: либо занудный «Муми-тролль», либо страшные сказки.



Елена Фанайлова: Однако «Шерлок Холмс»...



Маша Гессен: Однако обнаружился «Шерлок Холмс» в доме, так что потребность в страшных сказках была удовлетворена.



Оксана Старостина: То, что меня волновало в детстве, это, конечно, «Костыль-нога» называется, про медведя, который бродит по деревням и ищет свою сваренную ногу. Достаточно жуткая сказка. И второй фрагмент – это окончание «Песни о вещем Олеге», когда змея выползает из черепа и жалит в ногу Олега. Я помню, у нас весь класс боялся.



Ирина Балахонова: Вот я всех послушала, и мне кажется, что я боялась почти всего. Я вдруг поняла, что когда я была совсем маленькой, я боялась Бабы-Яги и даже волка, который потом оказывался позитивным персонажем в русских народных сказках. Очень боялась Кощея Бессмертного, и вот эта фраза: «Не жег бы ты, Иван-Царевич, шкуру лягушечью», - мне казалось, что на этом вся судьба прекращена, и дальше будет только один ужас тихий. А потом, эти железные сапоги, железные хлеба и так далее. Мне казалось, что это невозможно, он никогда ее не найдет, и в общем, история любви заканчивается. И как любой девочке, мне от этого было очень грустно. И потом, я ужасно боялась в сказке «Дикие лебеди», что Элиза не успеет сплести эти рубашки.



Елена Фанайлова: Из крапивы.



Ирина Балахонова: И я уже просто, по-моему, перевоплощалась в Элизу, и я понимала, что мы не успеем сплести рубашки. Это было самое страшное. Было такое ощущение, когда от тебя все зависит, а ты ничего не можешь. И много чего еще. На самом деле, сказки-то, они вообще ужасно страшные все. Страшная сказка «Девочка со спичками», ужасно страшная. Несмотря на то, что нам, наверное, все скажут, что это как бы надежда на жизнь где-то там после смерти, но мне кажется, что это абсолютная безнадега. И «Сказка о счастливом принце» Оскара Уайльда – это ужасно страшная сказка. И просто чем старше я становлюсь, тем больше плачу над ней. Ну и так далее.



Леонид Карасев: По поводу истории о вещем Олеге. Я думаю, что сам Александр Сергеевич в детстве был впечатлен вот этим эпизодом из русской истории о том, как укусила змея, выползшая из черепа, что и послужило вообще причиной того, что он вообще написал эту вещь.



Линор Горалик: Как интересно, что с нами здесь Ёлка и Вова Гессен, потому что я вдруг поняла, что есть еще и разница, кому какой корпус текстов доставался в детстве. Вот нам, взрослым, доставался один, а вот им, мы уже видим, достается другой. И я вдруг подумала, что были два детских текста, вызывавших у меня леденящий душу ужас. И первой из них (только не смейтесь надо мной) была «Клятва юного пионера». Я не пытаюсь оригинальничать. Я вдруг поняла, что вот ровно то чувство, которое описывает коллега, когда говорит об Элизе, когда это вдруг про тебя... Слушайте, масштаб обещаний, которые там надо было принести, вызывал у меня ровно чувство погружения в страшную сказку. Ты вдруг оказываешься за пределами своей обыденной жизни и переходишь к более высоким смыслам, где от тебя ждут, что ты съешь семь железных хлебов или что-то еще. А другое дело – есть тексты, которые нам не достались, и наверное, хорошо. Потому что «Безноженьку» Вертинского я прочитала уже взрослым человеком, и мне было дурно. А я знаю мальчика, который прочитал ее, как положено, лет в 8, там была диссидентская семья, и это было очень тяжелое переживание, действительно.



Леонид Карасев: Нашему поколению и всем, кто жил до нас, в 1930-1940-1950-1960-ые годы, не досталось истории про Питера Пена, его не было, потому что это была страшная сказка для государства и для советской власти - вот кто боялся ее. Там проводилась мысль о том, что можно остановить время, выскочить из пространства социального, укрыться на каком-то райском острове и не стареть. То есть поскольку коммунистическая мечта тоже подпитывалась идеей о бессмертии телесном и достижении определенным образом... ну, как Ленин, лежащий на Красной площади, нетленное тело, но такой вариант не проходил никак. Поэтому эта сказка появилась только уже в 1980-ые годы.



Елена Фанайлова: Вот мне интересно, «Властелин колец» и «Гарри Поттер» - это страшные сказки?



Вова Гессен: Я считаю, что да.



Ёлка Гессен: И я тоже.



Елена Фанайлова: Вова и Ёлка считают, что да. А что там ужасного, Вова?



Вова Гессен: В «Гарри Поттере» много очень приключений. И все время чувствуется, что рядом какое-то страшное колдовство. Потому что ведь «Гарри Поттер» - там все-все волшебное, и ты не знаешь, где и что. Ну, если там был бы один человек, то он бы сошел с ума.



Елена Фанайлова: Вот так! Это Вова так считает. А Ёлка?



Ёлка Гессен: Там еще очень страшное, как Волан-Де-Морт в седьмой части убивал Гарри Поттера.



Елена Фанайлова: Да, это ужасно.



Вова Гессен: И самое ужасное, когда он вселяется в него.



Елена Фанайлова: Я поддерживаю эти выступления. Слушайте, а вам нравится бояться?



Вова Гессен: Ну, когда смотришь фильм – нравится, но после этого я все время спать не могу, и все время хочется, чтобы рядом дома кто-то был. Потому что сразу после фильма одному дома просто быть невозможно.



Маша Гессен: Я готова это подтвердить. Ребенок буквально не спит ночами после какого-нибудь «Гарри Поттера» или «Шерлока Холмса».



Леонид Карасев: А что страшнее – смотреть или читать «Гарри Поттера»?



Вова Гессен: Конечно же, смотреть. Потому что ты представляешь как бы всю жизнь. И после этого кажется, что вокруг тебя тоже есть...



Елена Фанайлова: ...такие силы.



Вова Гессен: Да. Но после этого ты об этом забываешь, а когда вспоминаешь – ты понимаешь, что ты боялся ничего. И потом, когда я опять это смотрю, то я опять начинаю бояться.



Елена Фанайлова: Оксана, насколько детям полезно или вредно смотреть и читать страшные сказки?



Оксана Старостина: Елена, я бы по-другому вопрос поставила: не то, насколько полезно или вредно, а что это им дает. И в общем, дает достаточно много. Потому что, может быть, основная суть страшных сказок – это то, что они являются замечательным материалом для того, чтобы там отражались очень ранние фантазии, которые, в общем-то, обычно бессознательные. И эти фантазии достаточно жуткие. Например, фантазии о съедении, расчленении, об исчезновениях внезапных, о потерях. И все эти фантазии очень живы в детях, и очень для них актуальны, потому что они ими написаны в настоящий момент. Например, маленький ребенок, совсем маленький, грудной, когда он сосет грудь, у него возникает фантазия, что так же, как он ест, так и его могут съесть. И это особые фантазмы. Они выглядят в голове не так, как у нас. А как они выглядят, никто не знает. Но очень возможно это допустить. И например, в сказках, когда проходит некая тема о съедении, о поглощении, это очень сильно захватывает ребенка. И какие-то его впечатления, по большей части бессознательные фантазии, они получают свою оболочку в этих словах. А ответы очень разные могут быть. И конечно, это пугает.



Линор Горалик: Представилось продолжение этой фразы, что фантазии о съедении, поглощении его захватывают – и он становится рейдером, вырастает и становится рейдером.



Елена Фанайлова: Давайте поразмышляем: зачем страшные сказки нужны людям? Ёлка Гессен хотела бы выступить.



Ёлка Гессен: Есть еще один очень страшный фильм и сказка – «Хроники Нарнии-2».



Елена Фанайлова: Там страшно? Я вот не успела посмотреть. «Возвращение принца Каспиана», да.



Вова Гессен: Я думаю, что для человека нужны сказки, а особенно – для ребенка, чтобы... когда он маленький, он думает: «Ой, все будет прекрасно. Сказки хорошо заканчиваются. Все будет хорошо, жизнь хорошая». Но ему, на самом деле, надо узнать, что в жизни есть страшные приключения, и не надо надеяться только на хорошее. Потому что он может думать, что ничего с ним не будет, а оказывается, с ним что-то будет.



Леонид Карасев: В самую точку попал Вова. Потому что сказки, они, в общем-то, и должны быть страшными в идеальном своем варианте. И поскольку происходят они, как в свое время показал наш выдающийся фольклорист Владимир Яковлевич Пропп, из обряда инициаций, то есть из посвящения молодых людей, детей фактически во взрослых воинов. Поэтому совершенно правильно, интуитивно найдено объяснение.

А что касается самого эффекта страшности, то ведь тут тоже довольно сложно провести градации страха: вот чего именно мы боимся в сказке. Бывает, что жалко персонажа, бывает, что ты переживаешь за него, а бывает чисто физический, животный страх, который охватывает и воздействует особым образом. Вот я недавно такой страх испытал от произведения искусства. Это была, правда, не страшная сказка, но в совершенно неожиданном жанре. Я посмотрел одноактный балет «Урок» по пьесе Ионеско. Это было очень сильное впечатление. Женщины, идущие со стулом, на меня произвели такое тяжелое впечатление... И дети, главное, были в зале, и они тоже все замерли. Они поняли, что это то, что, в общем-то, довольно тяжело пережить. Видимо, оттого, что жанр ожидался один, а получился совсем другой. Ну и стулья опять же... Ионеско без стульев не может. Поэтому говоря о страшном в сказке и о том, о чем я спросил «что страшнее – «Гарри Поттера» смотреть или читать?», а седьмого лучше бы, конечно, в маленьком возрасте и не читать, вообще-то говоря, первым и вторым ограничиться хотя бы, нужно учитывать этот момент. А мое отношение к «Гарри Поттеру» нормальное совершенно. Это просто современный вариант, когда из обычных детей сделали волшебников. В общем-то, ценности все остаются, как говорится: добро – это добро, а зло – это зло.



Елена Фанайлова: Вова хотел бы продолжить дискуссию?



Вова Гессен: А вы знаете, почему я боялся книги? Потому что ведь когда человек читает, он что-то себе представляет. И иногда бывает, что ты представляешь персонажа, например, плохого страшнее, чем он есть на самом деле. И вот в фильме этот Волан-Де-Морт, он не очень страшный. Он просто противный, но не страшный. А когда ты сам представляешь, ты знаешь, чего ты боишься, и твой мозг это представляет.



Алексей Маркевич: Здесь, наверное, надо разделить какие-то виды страхов. Тем более, мы тут затронули визуальное искусство. Есть страх, когда просто кто-то неожиданно выпрыгивает – и ты кричишь, и это используется, особенно в фильмах. Ну и в книгах тоже это может быть, когда вдруг появляется какой-то необычный и страшный персонаж. Но это просто испуг. И другой момент, когда страх – это как переживание. И переживание, чаще всего связанное со страхом смерти. Потому что все, что упоминалось, то это или смерть героев каких-то, или же возможная их гибель из-за чего-либо. И наверное, для нас сказки Андерсена сейчас так воспринимаются тяжело потому, что в современном обществе тема смерти, она больше табуирована. А раз она табуирована, значит, она вытесняется из сознания, в том числе и семейного сознания, детского сознания и так далее. Здесь есть множество причин, почему это происходит. И когда ребенок встречается с этим в сказке, то для него это что-то неожиданное. Ну, в общем-то, это хорошо, что он может хотя бы через сказку это как-то осмыслить и пережить. И я, конечно же, не соглашусь, что книжка может быть страшнее, чем фильм, потому что книжкой я сам управляю: я могу ее закрыть, могу притормозить, осмыслить, вернуться еще раз. А в фильме я вообще не властен. Вот я как сел, полтора часа отсидел, и что в меня влили... Успел я переварить или мой мозг, если он оказался неподготовленным, я не успел, и тогда, действительно, это, может быть, такое психологическое насилие страхом.



Маша Гессен: То, что касается управления книжкой, по-моему, противоречит вообще всему, что я ощущаю. Вы предполагаете, что мы управляем своим воображением. А вот уж что мы в детстве умеем делать меньше всего – так это управлять собственным воображением. А оно куда-то уносится в страшные дали, и в общем-то, только поспевай. Причем ты еще находишься в чудовищном одиночестве в этот момент, а не то что в кинозале.



Алексей Маркевич: Нет, может быть, я плохо выразился. Я не говорю, что мы управляем воображением. Мы управляем процессом чтения. Потому что я могу остановиться и могу спросить у мамы и у папы, что это и почему это, могу с ними обсудить что-то, или с друзьями, в зависимости от книжки и так далее. Могу ее вообще закрыть и выбросить. Могу читать быстрее, могу читать медленнее. Поэтому в этом смысле здесь я больше влияю на что-то.



Елена Фанайлова: Алёша, с другой стороны, я могу выключить телевизор, я могу встать и выйти из кинозала. Мне кажется, что процесс чтения гораздо более аутичен, чем процесс просмотра. Ну, хорошо, мы заканчиваем. Это итог дискуссии.



Ёлка Гессен: Еще очень страшно, когда так делают иногда в кино, что как будто на тебя кто-то идет, и тебе очень страшно.



Вова Гессен: А еще как бы мы не совсем понимаем, когда нам вовремя надо остановиться. Вот я смотрю какой-то фильм, и он мне нравится, но я понимаю, что я боюсь. Но я не могу просто выключить телевизор и уйти, потому что мне очень интересно, что дальше будет. А в то же время я еще боюсь. Но еще вы говорили о том, что мы боимся больше всего, когда герой умирает. Но я, в принципе, боюсь не того, когда он умирает, а процесса, когда он умирает. Например, когда его убивают, когда он вешается. И вот это все выглядит очень и очень жутко. А особенно, если это в фильмах.



Леонид Карасев: Я хотел бы добавить просто по поводу процесса чтения и возможности остановки. И вот из недавнего опыта. Читали дочке Мане, которой 9 лет, вслух «Пиковую даму» Пушкина – воспринимала, восхищалась. Но как только услышала слова «так ты ответишь мне, проклятая старуха», сказала: «Все, больше не надо», - и вышла из комнаты.



Линор Горалик: Вот два слова ровно про это. Мы всю дискуссию, на самом деле, как мы ни пытаемся, как разумные люди, вести на какие-нибудь темы, мы говорим все-таки об индивидуализации страха. Мы все время перечисляем, насколько это не общие механизмы. И вот интереснее всего то, что говорили три последних оратора, в том числе и Вова с Ёлкой. Они называют вещи, которые страшны именно для них. Для меня, когда речь идет о детской страшной сказке, мне кажется, что всегда надо держать в голове, что мы не понимаем, что ребенку страшно, а что – нет. Вот что страшного во фразе «ты ответишь мне, проклятая старуха»? Этому конкретному ребенку видно что-то. Может быть, еще 90 процентам детей, но взрослому, может быть, не очень. И это очень странно, потому что иногда есть авторы, которые умеют на этот нерв попадать у детей. Иногда промахиваются. И я не очень понимаю, как этот механизм устроен.



Вова Гессен: И вот еще предложение выйти из кино. Это как бы немного не то, что... Ведь, в принципе, выходят из кино тогда, когда самое страшное место. Но ведь потом, когда ты выходишь, ты представляешь, что было дальше, и тебе становится еще страшнее, в некотором смысле. Может быть, так же, но все равно остается страшно, потому что ты представляешь: ну, раз началось страшно, может быть, и продолжится такое.



Елена Фанайлова: И лучше досмотреть до конца, да, Вова?



Маша Гессен: А вдруг там будет счастливый конец хотя бы?



Вова Гессен: Ну да. А ты представляешь только плохое, потому что ты закончил на плохом - и представляешь плохое. Ты закончил на хорошем – и понимаешь, что, даже если это правда, все хорошо заканчивается.



Елена Фанайлова: И к нам присоединилась Ксения Молдавская, обозреватель еженедельника «Книжное обозрение».

Кажется, что дети и взрослые боятся разного в детских сказках, в страшных сказках. Потому что есть, как верно заметила Ира Балахонова, эмоциональная реакция и есть реакция, пытающаяся эти свои эмоции как-то отрефлексировать и боящаяся уже будущего страха. Мне кажется, что есть два примера такого отношения к страшной детской литературе. Первое – это переводная книга со шведского Перниллы Стальфельт «Книга о смерти», хотя, в строгом смысле, это не сказка, это, в общем-то, «нон-фикшн», человек рассказывает детям некие истории о смерти, об этом ритуале, о том, как люди к этому относятся. Книга вызвала очень противоречивые реакции у русской аудитории, была масса каких-то откликов в Интернете, когда люди говорили, что нельзя с детьми говорить про смерть, что эту книжку надо запретить и так далее. И вторая история связана как раз с книгой, которую выпустило издательство «Самокат», главным редактором которого является Ира Балахонова, - это книга Ульфа Нильсона «Самые добрые в мире», художник Эва Эриксон ее иллюстрировала. Эта книга уже получила массу международных премий. Но в Петербурге существует общественная организация под названием «Совет по социальной рекламе», которая направила гневные письма в Федеральное агентство по печати и массовым коммуникациям, и еще куда-то, в общем, с тем, что эту книжечку надо запретить.

Итак, детские и взрослые реакции.



Яков Кротов: Финский писатель Мартин Ларни однажды сказал, что люди, которые чувствуют, считают жизнь трагедией, а люди, которые мыслят, считают жизнь комедией. На самом деле, конечно, люди так не делятся. Он, скорее, имел в виду, что для женщин жизнь – это трагедия, а для мужчин – комедия. Но люди не делятся на мужчин и женщин. Эмоциональное, интеллектуальное у нас у всех просто в разных несовпадениях по фазам. В этом смысле ребенок – существо, у которого все-таки идет эмоциональная доминанта, я думаю, у большинства детей и у большинства из нас. И поэтому он лучше видит трагическую сторону мироздания.

Я позволю себе резко не согласиться, наверное, с Проппом, потому что, не будучи специалистом в фольклористике, я все-таки решительно отношусь... ну, у меня больше доверия вызывает то направление в антропологии, которое считает, что сказки, они не есть результат обряда, что, скорее, обряд – это результат мифа. И что такое миф, включая страшную сказку? Это ответ на вопрос о происхождении зла в мире. Будет ли это рассказ о грехопадении – это тоже страшная сказка. Отсюда уверенность многих атеистов, что, собственно, вера в Бога – это наследие детских лет. Вот пугали Боженькой – и вот человек вырос, и у него какие-то остаточные рефлексы сохранились.

Поэтому когда в одной из рецензий на Стальфельт я прочел, что в христианской культуре смерть воспринимают как таинство, и к ней относятся с благоговением, и это писала православная отчетливо литератор, я был в шоке. Потому что как историк и как священник я знаю, что к смерти никто и никогда с благоговением не относится. Относятся с благоговением к церкви, к христианским каким-то обрядам, но смерть не может вызывать благоговения по одной причине – ее не существует. Это то, о чем говорили ребята, что самое страшное, как говорила Ёлка, - это « suspense», это не то, что можно увидеть, а это то, что приближается невидимое на тебя. В этом смысле к смерти относиться с благоговением невозможно, потому что смерть есть небытие. А как можно благоговеть перед дыркой от бублика?..

И почему вот этот конфликт с цензурой. А у меня есть еще заметочка: в Китае запретили японскую детскую книжку «Предсмертная записка». Это комиксы о том, что есть записная книжка, и чье имя туда запишут – тот умрет. Почему? Потому что в коммунистическом мире злу не место. Кстати, при Сталине такой был «наезд» на детские сказки: выискивали страх даже там, где его нет. А моя мать вспоминала (детство прошло в конце 20-ых годов), что у них страшное было... Это что? А вот если посмотреть на изображение октябрятского значка, повернув его вверх ногами, то виден профиль Троцкого. Троцкий, конечно, был символом зла, смерти и так далее. Страшные сказки были запрещены, и дети сами их создавали. Ну, как «по черной улице...» и так далее.



Маша Гессен: Я, честно говоря, Яков, ничуть не больше верю в разделение на детей и взрослых, чем на разделение на мужчин и женщин. И мои дети мне об этом постоянно напоминают. То есть у меня в процессе разговора появилось несколько мыслей. Одна из них – не мысль, а воспоминание, я пыталась все-таки вспомнить, чего же я боялась в детстве, и вспомнила, что вот так вот сладострастно из литературы я боялась книжки «Охота на микробов» и книжки «Дорога уходит вдаль». Потому что, видимо, я родилась писателем «нон-фикшена», и вот это все, что наворочено в сказках, в общем, мне было очень легко отделить от действительности, и было, соответственно, не страшно. А «нон-фикшн» - это по-настоящему страшная вещь. Вот все, что там происходит, было, на самом деле, ужас, ужас. Можно лежать ночами и бояться.

Что же касается детей и, в частности, их отношения к смерти. Вот сидящий здесь Вова 10 лет отроду недавно попытался у меня выяснить, что же все-таки происходит с «вовностью» после того, как Вова умирает. А сидящая здесь Ёлка 6 лет отроду сказала, что она, в принципе, хочет получить ответы только на два вопроса: откуда берется жизнь? и зачем все это? Вот после этого как-то утверждать, что детское восприятие жизни как-то коренным образом отличается от взрослого, кроме того, что мы как-то научились это отфильтровывать, эти главные вопросы, мне очень сложно.



Леонид Карасев: Единственная главная граница, которая отделяет мир детства от мира взрослых людей, проходит по линии смерти. Пока есть ощущение того, что смерти нет, - это детство настоящее. А как только появляется реальное представление о смерти, то детство исчезает.



Елена Фанайлова: Я категорически не согласна с этим замечанием. Но передаю микрофон Ирине Балахоновой.



Ирина Балахонова: Когда я сказала о том, что есть два восприятия – детское и взрослое, я имела в виду, скорее, открытость детей, которые не поставили себе еще пока никаких барьеров не только по отношению к теме смерти, но и по отношению ко всем проявлениям жизни. И если они не были воспитаны в каких-то очень жестких рамках и им не говорили каждый день «плюнь, брось, с земли не поднимай, это нельзя», и они не стали маленькими ханжами, вот тогда, в общем-то, дети, они воспринимают жизнь такой, какая она есть. Они хоронят букашек, они их берут в руки, они им сочувствуют, сопереживают, они пытаются что-то для себя осознать, как-то это осмыслить, может быть, не задумываясь о том, настигнет ли их это в какой-то момент, а кто-то и задумывается уже. А взрослые почему-то порой – и вот тут мы столкнулись с этим в реальности на примере книжки «Самые добрые в мире» - просто бьют тревогу и начинают кричать на страницах СМИ, вот в таких заявлениях, как то, о котором говорила Лена, в защиту этики, морали и нравственности, о том, что дети не должны говорить на тему смерти, что на тему смерти говорить вообще неприлично, и давайте оградим детей от чего-то. И получается, что взрослые какие-то свои страхи переносят на детские сказки. А этого не нужно делать, потому что у детей просто нет этих страхов, они у них пока не сформировались. И я уверена, что они как раз не сформируются благодаря литературе, а скорее, способность их преодолевать формируется благодаря литературе.



Ксения Молдавская: Взрослые настолько стремятся детей уберечь от всего, что это приобретает какие-то уродливые формы. И вот чем более озабочен взрослый стремлением уберечь ребенка, тем чаще у меня складывается впечатление, что этот взрослый держит ребенка за маленького идиота, который совершенно не умеет размышлять, не умеет чувствовать, не умеет ничего. Ему нужно что-нибудь такое кругленькое, пушистенькое, совершенно безопасненькое, как говорит один издатель, который своим художникам запрещает даже дупла рисовать на деревьях в книжках. Но это отдельная, долгая песня.



Елена Фанайлова: Это к Фрейду...



Ксения Молдавская: Да-да, именно по Фрейду, он это так и объясняет. Действительно, он говорил это в эфире «Радио России», этот человек: «Художница пришла и нарисовала дерево с дуплом, и я ей так и сказал: «Если у вас проблемы с вашим молодым человеком, зачем это тащить в детскую книгу?». Да, дупло на дереве. То есть белочке жить негде. И это, на самом деле, начинается даже не во взрослом возрасте. Я вот год назад общалась с норвежскими коллегами, а у них есть очень интересная тенденция в школьных библиотеках: когда старшеклассники приходят в младшие классы и рассказывают детям о книжках, которые они читали вот в этом возрасте – в 7 лет, в 8 лет, в 9 лет. И вот эта школьная библиотекарша из Норвегии совершенно прекрасная, она говорит: «Я заметила, что они стараются не рассказывать о книжках про любовь, не рассказывать о книжках, действительно, про смерть, не рассказывать о книжках, в которых что-то такое случается». «И когда я, - говорит она, - спросила у старшеклассников, почему вы так поступаете, они говорят: «Ну, детям же это рано читать». Они совершенно не помнят своих собственных реакций».

И последнее, что я хотела бы сказать. История с «Самыми добрыми в мире», она продолжается. Вот ровно только что я получила письмо от Иры Балахоновой и представителя в городе Петербурге Димы Яковлева, и он пишет: «Дорогие друзья, история с Общественным советом по социальной рекламе продолжается. На очереди книга Стиана Холе «Лето Гармана», вышедшая в издательстве «Махаон». Да, Линор, «Лето Гармана» - вот эта прекрасная, поэтичная книжка, изумительная совершенно. Эта книга получила «Золотое яблоко» на бьеннале иллюстраций в Братиславе. Но там восхитительный текст, который абсолютно гениально перевела Оля Дробот. И еще книга Ю Айда «Школа убийц», издательство «Сакура-пресс». Это «манга», на которой большими цифрами написано «16+».



Линор Горалик: У меня, как у всякого обывателя, есть известный человек, которого я не знаю, но ненавижу. Это человек, которого зовут Нейл Постман, он очень известный культуролог, написавший в 1978 году... Одно предисловие. Я пишу некоторый «нон-фикшн» про педофилию как культурный выбор общества, как табу, выбранное обществом. Я пишу ее давно. И в рамках этой темы читаю много всякого, связанного с историей и культурологией детства. Так вот, Постман написал в 1978 году системообразующую книгу, которая называется «Исчезновение детства». 1978 год – это важно помнить. Это было такое эссе, написанное в жанре культурологического плача по погибающей цивилизации, это модный жанр, про то, что все, что мы делаем и транслируем детям, начиная с 1950-ых, естественным образом, годов, разрушает нашу цивилизацию, отнимает у них счастливое детство, и вообще, как-то нам гореть в аду по этой странной причине, а не по всему остальному.

В частности, я вспомнила о нем, когда речь зашла о том, что пока нет смерти, детство не заканчивается. Постман называет две конкретных тайны, от которых оберегается детство и от которых, по его мнению, детство надо оберегать до морковкиного заговенья. Первое – это тема смерти. И второе – это тема, естественно, любви и секса. Вся книга его построена не на идее, что это вредно. Она построена на психологическом зазоре. Этот зазор заключается в том, что сам Постман очень хочет явно, чтобы в мире был кто-нибудь свободный от наших трагедий. Он хочет некоторой вещи, которую разумно называют «презумпцией невинности». Он хочет сохранять в ребенке невинность до тех пор, до каких возможно, потому что ему, Постману, от этого легче жить. Беда заключается в том, что соблазн этот у любого взрослого человека огромен. Но ребенок, к сожалению, от этой презумпции невинности, на мой взгляд, проигрывает. Он-то не живет в дистиллированном мире все-таки, а живет вполне в аду.



Ёлка Гессен: Дети смотрели тоже много фильмов и читали, и некоторые даже это чувствовали, и некоторые не знали, что это, правда это или нет, но они этого все равно боялись.



Елена Фанайлова: А какие фильмы ты имеешь в виду, например?



Ёлка Гессен: Еще и книжки. Например, когда я заснула один раз в машине, включили по диску про Али-Бабу. Я потом проснулась и очень испугалась, потому что я очень боялась этой сказки. И даже не знала, правда это или нет.



Елена Фанайлова: А ты разбойников боялась?



Ёлка Гессен: Я вообще разных ролей боялась. Сначала я думала, что это были какие-то истории, а потом я спросила маму: «Это была правда или нет?». И мама мне сказала: «Это неправда».



Вова Гессен: Смотрите, почему я боюсь фильмов больше, чем мультиков. Потому что мультики – мы видим, что это все нарисовано, мы видим, что это неправда. А когда фильм – это то же самое, что происходит у нас, но только иногда это поворачивается на темную сторону. Как бы мы видим нашу жизнь на темной стороне, хотя это неправда. То есть это то же самое, как мы живем, но только с темной стороны мы на это смотрим. А мультики – это рисунки, и мы видим, что это совсем не то, потому что мы никогда не видели такого. А фильмы – это все, что мы видели, все мы это как бы знаем. И очень страшно, потому что ты видишь свою жизнь, но только с плохой стороны.



Елена Фанайлова: Вова, отличное выступление!



Яков Кротов: Я хотел бы вернуться к проблеме цензуры, которая будет нарастать, я думаю. А с чем это связано? Действительно, я согласен с Машей, что граница не проходит между взрослым и ребенком, и к сожалению, еще и в дурном отношении. Это означает, что большинство жителей нашей дорогой Родины необъятной, они абсолютные невротики, и на этом стоит политическая система, которая активно поощряет страхи, рассказывает страшные сказки про взорванные дома, про отрубленные головы в подземных переходах. Это сказки, в основе которых иногда, к сожалению, лежит реальная политическая манипуляция. И в этой связи я бы сказал так, что все-таки опыт смерти у ребенка есть. И у взрослого он должен быть. Это золотой опыт. Но это опыт не смерти, а это опыт переживания конечности бытия. Но конечность и в греческом, и в русском имеет два смысла: конечность как окончание и конечность как цель, как начало чего-то нового. Это и делает человека человеком. Циник, трус, каким является, я боюсь, средний постсоветский человек, как и советский, - это существо невротическое, жизнь которого бесцельна и бессмысленна. И в этом смысле это дурная бесконечность.

Я бы еще отметил вот что. Вот то, о чем говорили ребята. Ведь есть качественная разница между Льюисом и Толкиеном, и даже между Льюисом и Толкиеном, между Льюисом и «Гарри Поттером», и Толкиеном, именно как видеорядами, я не читал «Гарри Поттера». И разница вот в чем. Льюис и Толкиен более советские, они рисуют мир, в котором зло и смерть имеют совершенно четкие структуры, все формализировано, и в этом мире легко пугаться и очень легко успокаиваться. Толкиен – конечно, это не детская литература, это своего рода Лев Толстой, он рисует мир, в котором зло не структурировано, и в этом смысле там конечного ответа все-таки нет, и там трагедия, а не драма. И это какой-то более взрослый страх, который должен нас сопровождать, ну, иногда называют «страх Божий».



Оксана Старостина: Вот хочется еще добавить то, о чем здесь многие говорили, - об охранительной позиции особой, которую занимают самые разные люди. И обычно исходят из той идеи, что ребенок в каком-то смысле, ну, действительно, чистый лист. И если ему показать что-то, это как будто бы само собой перенесется в него. Значит, если ему показать страшный фильм или прочитать страшную сказку, то он обязательно будет бояться. И самое главное, это нанесет ему какую-то травму или причинит ужасную боль, с которой ребенок не способен будет справиться. И переживание, которое лежит в основе этой охранительной позиции, - то, что, конечно, сам взрослый чувствует или переживает это так, что если ребенок будет травмирован или будет бояться, то он ему ничем не сможет помочь, и ребенок пропадет, ему будет очень плохо, и он не сможет с этим справиться. И конечно, это, может быть, самый жгучий и основной страх взрослого, который сталкивается со страхом ребенка.

И еще хочется добавить к тому, что вообще может быть страшно. Как-то здесь речь идет о смерти, хотя есть и другие очень страшные вещи. Например, расчленение или поедание в каком-то смысле даже не представляется как смерть, а это то, что уродует, то, что это такая страшная, непонятная метаморфоза, которая уродует, калечит и что-то очень меняет. Ну, например, ты думаешь, что это что-то свое, родное, любимое, допустим, это твои любимые родители, а оказывается, что это жуткие существа. Например, в детских страшилках, в пионерских страшилках одна из самых популярных тем: девочка думала, что это ее мама, она наклонилась – и увидела, что у мамы-то копыта. Вот кошмар! И между прочим, есть и особое переживание, которые достигает иногда уровня бредового переживания. Например, есть бред чужих родителей, который описан в детском возрасте. Это особое переживание болезненное, которое испытывает ребенок, и не только ребенок, когда он, действительно, начинает бредить и переживать своих родителей чужими.



Яков Кротов: У меня есть вопрос. Полезно ли стремиться к тому, чтобы у ребенка не было страхов? Или страхи могут иметь конструктивную форму?



Оксана Старостина: У ребенка должны быть страхи. Это то, чего нельзя минуть. Точно так же, как у ребенка должны быть тревоги. И главный вопрос: насколько ребенок будет способен с этим справиться, как-то справляться, не изжить, а справляться, или же эта способность почему-то будет очень нарушена, и тревоги будут такими проникающими, такими сильными, что они будут очень сильно влиять на жизнь ребенка и на его развитие, очень сильно мешать ему и, в общем, вызывать сильные страдания. И это зависит от очень многих моментов.



Леонид Карасев: По поводу страха. Вы знаете, я думаю, что дети сами давно решили вопрос о том, нужно им страшно или нет вот в тех самых детских страшных историях, о которых вы упомянули. У меня так получилось, что я оказался пионером жанра в некотором смысле. В 1979 году, когда я был еще студентом второго курса университета, я сделал доклад о детских страшных историях на философском факультете. Можете себе представить ситуацию: как это разрешили, как это прошло. Это удивительный факт. И этот тип передачи информации не имеет никаких аналогов - это когда информация передается от детей к детям. И собственно говоря, это не пионерские страшилки, потому что тогда еще я спрашивал пожилых людей, 60-70-летних, и они мне рассказывали точно такие же страшные истории, но только иногда вместо машины была лошадь, вместо телефона было заколдованное письмо.

Мы говорим про особый тип истории. И они делятся на три категории, если уж говорить конкретно. Первая – это когда главный персонаж – это чаще всего какая-то девочка 6-7-летняя, к которой приближается какой-то опасный объект, и она его ожидает. Это могли быть черные занавески, это может быть оранжевая рука, перчатка красная какая-то – все что угодно. И в конце концов, персонаж гибнет. Второй тип истории – это когда описывается некая ситуация, например: в темном-претемном лесу, на темной-претемной поляне стоял черный-пречерный замок, - и так далее, до последнего, финального напугивания, когда рассказчик резко пугает того, с кем разговаривает: «Отдай мое сердце!». У Марка Твена есть такая история про старателя и его жену. У нее была золотая рука. И когда она умерла, старатель долго переживал, что он похоронил ее вместе с золотой рукой. И вот ему все кажется: пойти и забрать эту руку. И заунывный голос он слышит там от нее. И вот в итоге он идет и выкапывает эту самую золотую руку, возвращается с ней домой. И все заканчивается напугиванием, когда Марк Твен советует обернуться к кому-нибудь из наиболее слабонервных слушателей и резко сказать: «Отдай мою руку!», - что-нибудь в этом роде. И третий тип историй страшных – это то, о чем дети сейчас говорили. Там, кстати говоря, Шерлок Холмс действует очень активно. Черный Фантомас, так называемый Доктор Боцман, имеется в виду Ватсон. Там подземные фабрики, где какие-то люки, детей перерабатывают на котлеты, какие-то конвейеры, и там все это происходит – это все то, что дети производят сами. Поэтому вопрос о том, нужны ли детям эти механизмы, которые готовят их, и все-таки они во многом инициационные, как ни говори, мне кажется, вопрос, не имеющий никаких сомнений, что, естественно, это необходимо.



Ёлка Гессен: Я хотела бы сказать, что когда дети смотрят, они представляют себе одно, а когда они читают, то они представляют... они то же самое читают, но они представляют совсем другое. И у них книжка и фильм различаются. И может быть, им мамы не сказали, что это тот же... или они не слышали, что это та же серия или то же самое, но они представляют совсем другое или страшнее. И еще я хотела бы сказать, что однажды был такой мультик, как девочка пошла с мамой, и они очень захотели съесть курицу, а она была отравленная. И они стали, извините, хрюшками. И она думает: «Где мои родители?». А потом она узнала, что это ее родители, и очень испугалась.



Вова Гессен: У меня есть небольшой вопрос. Во-первых, когда ребенок рождается, я не знаю, но думаю, что он почти ничего не понимает, он не знает, что это – мир. И вообще, откуда у него появляется страх? Откуда?



Елена Фанайлова: Пускай взрослые отвечают. Психолог Оксана Старостина или Алексей Маркевич, что вы думаете про это? Откуда у ребенка появляется страх?



Оксана Старостина: Что ж, на самом деле, можно ответить на этот вопрос. Становится страшно потому, что ребенок начинает жить, он начинает есть, плакать, писать, какать. Он, действительно, ничего не понимает, что с ним происходит. Например, когда ему плохо, когда он голоден, он это чувствует, причем не так, как мы, а это чувство становится абсолютно нестерпимым, ужасным, абсолютно невыносимым. И он, например, начинает кричать. И кричит долго и мучительно. И если помощь не приходит, например, если не подходит мама и не начинает его укачивать, кормить или ласкать, то мир взрывается, на самом деле. Потом этому ребенку может быть очень плохо, и особые воспоминания о таких состояниях, они могут и в дальнейшем на него влиять. Собственно, поэтому тревоги и страхи возникают, и в общем, они есть у всех, у детей и у взрослых, просто, в общем, взрослые иногда чуть лучше с ними справляются, а иногда – хуже.



Вова Гессен: А почему страх их меняется? Ведь сначала они – дети, и они боятся одного, а потом, когда они вырастают, они боятся другого. И вообще, когда им взрослый говорит: «Придет кто-то и тебя съест», - почему они этого боятся? Почему они вообще в это верят?



Ирина Балахонова: У меня к Оксане, может быть, риторический вопрос. Оксана сказала, что страхи у ребенка возникают как бы спонтанно, если вдруг родители его немножко обделяют своим вниманием или вовремя, скажем, не оказываются в том месте, где им нужно быть – с ребенком, вовремя его не поддерживают. Это в лучшем случае. Но мне кажется, что Оксана забыла сказать о том, что большинство страхов возникает у детей потому, что родителям удобно напугать ребенка с тем, чтобы ребенок не делал каких-то опасных действий.



Елена Фанайлова: Контролировать.



Ирина Балахонова: Да, это так, мне кажется. Ну, из чувства самосохранения, чтобы ребенка оградить, возможно, от каких-то вещей: «Не трогай это. Не ходи туда – там тебя съедят». Взрослый совершенно не хочет, чтобы его ребенка съели, он просто не хочет, чтобы ребенок ходил в какое-то место, где он будет вне контроля. «Не дотрагивайся до ножа – отрежут руку». «Не ковыряй эту ранку – тебе отрежут ногу, у тебя начнется заражение крови». Вспомните, сколько всего говорят взрослые детям, чтобы они чего-то не делали, и тем самым пугая их до смерти каждый раз.



Елена Фанайлова: Друзья мои, я бы хотела все-таки вернуть нашу дискуссию из мира детских страхов в мир страшной сказки и как-то уже подводить итоги этой программы. Я полагаю, что страшные сказки все-таки есть какой-то способ переживать эти страхи, имеющиеся в жизни. У меня совершенно простая идея.



Алексей Маркевич: Нам важно еще здесь все-таки понять, что когда мы говорим о том, что в современном мире детям доступно практически все, и это может отнимать у них детство, в этом есть большая доля истины. И это мы видим все больше и больше. И как раз именно в отсутствие сказок для детей, в том числе и страшных сказок. Потому что когда ребенок сразу окунается во взрослый мир, то он просто не успевает и не может его пережить. Если он включает телевизор и смотрит совершенно взрослые вещи, в любом смысле этого слова, то он не успевает пережить свое детство. И часть его развития, часть его жизни, она выкидывается. Поэтому-то он, может быть, и не взрослеет по-настоящему, потому что он не видит этого перехода. И если мы говорим о каких-то ограничениях, вот шла речь о цензуре, не о цензуре, но ребенок должен быть ограничен от того, что его ранит. И это не детская сказка, наверное, это совершенно взрослая будет история какая-то или взрослый фильм. Но, тем не менее, ребенок может справиться со своими страхами, с детскими рассказами, которые он слышит в пионерском лагере или еще где-либо, но ему гораздо сложнее, если вообще возможно, справиться вот именно с тем, что он встречает во взрослой жизни, или та взрослая жизнь, которая вторгается в его детство.



Маша Гессен: Вообще, нет ничего страшнее, чем бесстрашный ребенок, чем непуганый ребенок. Как, впрочем, нет ничего страшнее, чем непуганый взрослый. И достаточно посмотреть на постсоветского человека, выросшего в удивительном мире, где, с одной стороны, были страшные истории про внешний мир, а с другой стороны, не существовало ни стихийных бедствий, ни вообще каких-то еще бед, которые всюду подстерегают человечество, - да, это те самые люди, которые бегут купаться в водоем, где большими буквами написано «Купание запрещено!», не пристегиваются ремнем безопасности, если только их не напугали еще пуще по какой-то причине. Вот, собственно, для этого нам и нужны страшные сказки – чтобы знать о том, что жизнь полна опасностей.



Ксения Молдавская: Закон жанра сказки предполагает, что любая страшная история, она разрешается. И обычно она разрешается хорошо. И вот для этого нужны страшные сказки – что они всегда разрешаются хорошо. Придет охотник и спасет Красную Шапочку и ее бабушку.



Яков Кротов: Я думаю, что, конечно, многие детские страхи, испуги оттого, что детей пугают, но страхи имеют более глубинную природу. В конце концов, слово «сказка» и слово «сказ», они от одного корня. То, что родил Геродот, мировая история – это тоже сказка, и довольно страшная на протяжении последних тысяч лет. И все-таки самый основной детский страх, который возникает, он не от детской сказки, а он от того, что человек – существо уникальное. Обезьяны не боятся в таком смысле, в каком боимся мы. Человек – существо загадочное, в нем есть нечто бесконечное. И когда он начинает расти как человек, он понимает, что он, бесконечное существо, оказался в конечном мире. Нас должно пугать с детских лет то, что мы понимаем этот мир, мы видим его до донца, а человек создан для жизни в каком-то по-иному организованном мире. И в этом смысле страшные сказки, они – способ дать понять ребенку и ребенку выразить простую вещь: смысл жизни человека не исчерпывается тем, чем он является сейчас, он за какой-то невидимой гранью.



Алексей Маркевич: Христианский ответ на страх очень простой: любовь изгоняет страх. И поэтому детская сказка в этом смысле там, где любовь, она превозмогает и она помогает как раз пережить вот этот страх.



Линор Горалик: Я просто дополню то очень ценное для меня, о чем сейчас сказала Ксения Молдавская. Сказка нужна не только для того, чтобы напугать, но и чтобы показать, что этот страх можно пережить. Когда кто-то из коллег упомянул детскую страшилку про девочку, которая сидит у мамы на коленях, мама ей что-то рассказывает страшное-страшное, девочка смотрит вниз, а у мамы копыта, я подумала: «Какой ужас!». А потом подумала: «И тут девочка опять посмотрела вниз, и видит, что у нее тоже копыта, и все встало на свои места». Вот мне кажется, что хорошая страшная сказка примерно так и устроена.

Про драконов и пирог....

У индейских племён есть легенда,которую рассказывают каждой девочке.Суть её в том,что когда у неё будет муж,то раз в месяц он будет уходить из семьи в пещеру,чтобы сразиться с огнедышащим драконом.Девушке нельзя будет идти с ним.Иначе дракон погубит её.Она должна какое-то время побыть одна,без внимания мужчины.И отпускать его с лёгким сердцем.Можно молиться за него.
Почему мужчине надо уходить в пещеру,в гараж,в интернет....?Мужчина-существо внедомашнее.Его раздирают аж два дракона-желание быть нужным и желание быть свободным.Несовместимые такие желания.
Вот мужчина и женщина пекут пирог своей Судьбы.Если посмотреть на пирог женщины,то там 90 процентов начинки о любимом мужчине и только 10 процентов о работе,подружках,книжках и самой себе.Даже думая о самой себе или детях-женщина всё-равно думает косвенно о своём мужчине.
Если посмотреть на пирог с начинкой глазами мужчины,то 90 процентов ориентировано на внешнюю среду и только 10 процентов на женщину и семью.
Чтобы выдерживать напор внешней среды,оберегать и защищать женщину-мужчина ,проходя такое страдание,вынужден время от времени отдаляться-уходить в пещеру.Уезжать,погружаться в самого себя,в работу,в мысли.
Когда мужчина рядом с женщиной 24 часа в сутки,то он думает примерно так:"Ты не оставляешь мне никакого свободного пространства личного,я чувствую,что ты меня душишь.В моей жизни есть только ты,от меня самого ничего не осталось".Отдаляясь,мужчина начинает чувствовать себя духовно сильнее и ещё больше притягивается к женщине.
Очень важно в этот момент женщине принять уход спокойно и возвращение с радостью.Надо понять,что мужчина по природе своей не может постоянно присутствовать в жизни женщины.Если мужчина быстро уходит и быстро возвращается,то женщина уходит от мужчины медленно,этапами.Причиной ухода может явиться точка,когда мужчина повёл себя не по- мужски.Предательство,трусость,чрезмерная жадность,избиение,измена. Её жизненное страдание в переменчивом настроении.Ей надо,чтобы мужчина всегда был рядом,всегда был внимательным и заботливым."Куда исчезла романтика?"-спрашивает она себя:"Почему он стал угрюмым,агрессивным,пассивным?" Стоп.Это значит передозировка в отношениях.Эмоциональное перенасыщение и у мужчины-аллергия на эту женщину,даже любимую.Его срочно надо отправить в пещеру к дракону.
Это существенная разница природы каждого из нас.Без этого знания семью не сохранить.
Для женщины -уход мужчины-нервный переполох,свинство с его стороны.Этот страх особенно чувствуется у тех,кто детство провёл не с мамой и бабушкой,а в детском саду.Когда ребёнка сдавали на пятидневку и он никогда не знал-заберут ли его вновь домой.Когда бояться так сильно,то можно потерять все отношения точно.И если не понимать что происходит,то можно жить как в концлагере.Делая друг-другу назло.Мужчины,ваша женщина просто не понимает,что отдаляясь,мужчина сохраняет отношения.Что делаем мы в ответ-пытаемся отмстить.."вернулся,голубчик,сейчас получишь по полной и однозначно лешишься сладкого".
И по-поводу сладкого...Почему женщинам нельзя начинать отношения с мужчиной сразу с интимной стадии? Женщина автоматически примеряет любовника на роль мужа. Отношения не идут дальше секса,а мужчина уже получает истерики по полной программе,как от законной жены.Женщина легко забывает,что он ей никто.Мужчина не насыщается нормально с такой женщиной.Это словно вместо полноценного обеда получать порцию мороженного постоянно.А если женщина ещё и меркантильная,то дух мужчины расходуется быстро,словно сворачивается в трубочку, и ему требуется больше времени для одиночества,для восстановления сил.И он долше сражается с драконом.
И последнее,пост и аскетический образ жизни необходим больше мужчинам,а женщину может довести до безумия.Пока мужчина сражается с огнедышащими чудовищами-отдохните и займитесь собой по полной программе.Будьте счастливы и здоровы!.