Неправильный обмен

Татьяна Хохрина

-Когда мне невмоооочь пересилить бедуууууу, когда подступааааает отчаяньееееее...Нинка с тоской стащила очередное платье через голову и раздраженно пихнула вглубь шкафа, даже не напялив на плечики.Каждый сезон - плюс пять кило и всё малО..Слезы закапали на врезавшийся в плоть лифчик. Тоже уже мал...Ну что делать?! Советы все эти идиотские, от прожорливых, но тощих приятельниц, типа "сократи мучное", "не ешь после шести", "только куриные грудки"...Не знаю, может им это и помогает, а она чего только не делала - все бесполезно! Кто-то рядом ест, а она толстеет. Какие-то другие механизмы тут срабатывают!

Вон Анька, подруга ее институтская, тоже была жирная, а потом, как закрутился у нее роман с начальником, за полгода так похудела - хоть на подиум выпускай! А Нинке и здесь худеть не с чего. В 26 она с Илюшкой разбежалась и личная жизнь на этом закончилась. Так что уже десять лет у нее - только общественная, а с нее не похудеешь. Да и для кого? На работе в редакции одно бабье, целый день баранками хрустят и диеты обсуждают. На семейных торжествах в основном унылые пожилые пары, прыщавый молодняк и вдовые старухи.

Нинка даже с психотерапевтом консультировалась, он у них книжку издавал. Тот только подтвердил, что нужна мотивация, вытекающая из увлечения, а при Нинкином раскладе увлечение скорее всего может возникнуть в отпуске. Но до сих пор отпуска не вносили существенных перемен. Рвешься на море, рвешься, а там, как снулые карпы, кверху брюхом плавают три с половиной облезлых чужих мужа, а на берегу лежбище женщин трудной судьбы и озверевших матерей с вопящими отпрысками. Ну и занимаешь очередь в этом конвейере, заедая скуку местными сладостями.

Завтра очередная попытка и сейчас надо быстро определить, в чем лететь и что брать с собой для максимальной соблазнительности, собрать чемодан и - на поле чудес в бухте Афродиты. "Кипр - остров Вашего личного счастья", как написано в рекламной подтирке, обмененной на три тысячи потом и кровью заработанных долларов. Проверим, чем этот остров отличается от материков ее личного счастья за прошлые десять лет.

Нинка обратила на него внимание еще в аэропорту. Высокий такой, ни худой-ни толстый, в очках, улыбчивый. Приятный. И не провожал его никто. Он и Нинке улыбнулся, когда она спросила, где регистрация, и шутя так, будто бы грозно сказал :"Следуйте за мной!". Она последовала, но специально отстала, чтоб он не слышал, как она пыхтит, когда спешит, и не видел, что морда краснеет. Но в самолете они оказались через проход и он опять ей улыбался, дал Огонек полистать и помог чемодан с багажной полки снять. Когда же оказалось, что и тому, и другому в автобус от отеля "Колумбия", т.е. отдыхать предстоит в одном и том же месте, они уже по-настоящему познакомились и сели рядом. Его звали Илья! Ну как тут не поверить в судьбу и предзнаменования! Нинка заливалась девичьим румянцем, беспричинно хихикала, излишне суетилась, при этом все время поправляя волосы и не забывая втягивать живот, т.е.абсолютно была готова к обретению мотивации.

Утром они встретились на завтраке, от внутреннего напряжения Нинка с трудом затолкала в себя две ложки йогурта и чашку кофе, умилённо смотрела на опустошавшего тарелку за тарелкой Илью, в какой-то миг почувствовала себя солдаткой, дождавшейся мужа с фронта, а потом засеменила за ним на пляж, который в известном смысле и должен был стать ее Ватерлоо.
Илья все время улыбался. Улыбался, как казалось Нинке, одобрительно. Даже когда она, затаив дыханье, сняла сарафан и оказалась в купальнике, не оставлявшем иллюзий по поводу ее параметров, симпатия и интерес не исчезли с лица Ильи. При этом он всего лишь раз скользнул взглядом по остальному замершему в ожидании женскому контингенту и окончательно развернулся в сторону Нинки.

"Только не форсировать события и не напугать!" - давала себе установки она, чувствуя себя одновременно Золушкой на балу и Матой Хари в тылу у врага. Поэтому она не приставала к Илье с расспросами, не тянула в воду, просто загорала рядом, уставившись невидящими глазами в книжку, любовалась на бесконечную серебрящуюся гладь моря и чувствовала себя почти счастливой. Обедать она не пошла, дала Илье тайм-аут, чтоб соскучился, и ушла с пляжа перед самым ужином. Илья в первый день немножко подгорел, она намазала ему покрасневшие плечи и спину какой-то болтушкой, он рано ушел спать, а Нинка еще долго бродила по берегу и улыбалась сама себе. Так, делая почти незаметные шаги навстречу друг другу, они провели неделю.

До конца отпуска Нинке оставалось столько же. За это время она узнала, что Илье осенью будет сорок, что он работает в фармацевтической промышленности, живет в Москве с мамой и таксой Гретой и, на пристальный нинкин взгляд является практически идеальным мужчиной. Да и весы в ванной комнате указывали на то же самое. Внешне, конечно, пока было практически незаметно, но за прошедшую неделю Нинка похудела на три килограмма. Илья смотрел на нее ласково, улыбался, мазал ее, как ей казалось - с нежностью, кремом от сгорания, и она замерла в ожидании нового витка отношений и ошеломляющих признаний. Они не заставили себя ждать.

На девятый день пребывания, раскинувшись на лежаке после заплыва, Илья сказал:"Сегодня обедать не буду. Поваляюсь еще часа два и пойду вещи складывать. Я ведь только на десять дней. Завтра мне чуть свет в аэропорт." Нинку парализовало. Она была почему-то уверена, что раз они вместе прилетели, им и улетать вместе. Вот, значит, как...Она застыла, глядя на него глазами обманутого ребенка, стараясь не зареветь. Илья продолжил: "Но до моего отъезда нам надо поговорить. Хочешь - здесь, а хочешь - после ужина, сядем в беседке над морем, так романтичнее..." Нинка выдохнула. Слава Богу! Да! Личное счастье есть! Не обманули! Но ответила только и то - шепотом:"Вечером..."

Перед ужином она особенно тщательно навела марафет, втиснула отвыкшие от каблуков ноги в десятисантиметровые шпильки и надела платье, в котором выглядела наиболее стройной и соблазнительной. "Пусть запомнит этот вечер",- торжествующе думала она. Илья пришел на ужин, как ей показалось, более строго одетым и с каким-то свертком в зеленом подарочном пакете. Она запретила себе даже думать, что там, чтоб не портить наслаждения сюрпризом. Они поужинали, немного потанцевали, Илья все время ласково улыбался. Потом, едва заметно направляя, повел Нину в белеющую в стороне беседку.

"Ты очень славная, Нина. Я так рад знакомству с тобой! И я не хотел бы его прерывать своим отъездом! Ты такая хорошенькая, остроумная, веселая! И у меня есть для тебя предложение, который может связать нас очень надолго..." Нина перестала дышать. Дождалась! Мамочки! Дождалась! Ей делают предложение!!! - "Ниночка! Эта волшебная коробочка - тебе! В ней - Гербалайф! Ты ведь наверняка хочешь похудеть! А я могу рассказать тебе, как! Я могу научить тебя стать стройной, привлекательной, я помогу тебе обновленной встретить ЕГО..."Нинка не расслышала последних слов, потому что треснувшая от удара каблуком коробка с пилюлями Гербалайфа дробью рассеяла содержимое по каменному полу беседки и только этот звук тысячью молоточков стучал у Нинки в ушах...

Держа шпильки в руке, она босиком добрела до своего номера, не оглянувшись и больше не увидев лица Ильи, за ночь смолотила все, чем был забит минибар и за оставшиеся четыре дня набрала обратно свои три килограмма. Что остров, что материк - счастья не было и нет. Один неправильный обмен...

© Татьяна Хохрина

Приходи ко мне лечиться и корова, и волчица....

 

***
О Высоцком не надо больше
пафоса. Не по его душу.
Потому что не сможем тоньше,
потому что не сможем лучше.

О Высоцком не надо громко,
помяните поэта тихо,
пусть струна запоёт тонко,
в ней тоска посильней крика…

Инна Костяковская

ПЕРЕВЕДИ ЧАСЫ НАЗАД

Татьяна Хохрина 

Переведи часы назад, 
На пять минут, на день, на год. 
Переведи часы назад, 
Пусть снова этот год пройдет. 
Январский день засыпет сад, 
Начертит пальмы на окне. 
Переведи часы назад 
И снова приходи ко мне. 

Но стрелки, но стрелки, 
Зови не зови, 
Но стрелки, но стрелки 
По кругу несутся.

Мы что-то забыли в прошедшей любви, 
А ей никогда, никогда не вернуться. 

Переведи часы назад, 
На время всех обид и ссор, 
Переведи часы назад, 
На наш последний разговор. 
На циферблате наугад 
Застынут стрелки в прежних днях, 
Переведи часы назад 
И снова полюби меня.

 Михаил Шуфутинский - Переведи часы назад  

...Сингарела, Сингарелааааа, как глаза твои сияюууууут...

Какая пошлость этот шансон! И Шуфутинский со своими ужимками! Наизусть я уже выучила весь его репертуар! Кто-то оставил кассету со всей этой гадостью в магнитоле машины, которую мы взяли напрокат, и вот уже две недели мы мотаемся по Кипру в сопровождении Михаила Захаровича. Можно было, конечно, выбросить эту кассету в ближайшую урну, но вот незадача - ненавижу ездить в машине в тишине. Ребенок начинает вертеться и ныть, мы с мужем - цепляться друг к другу, и хочется это путешествие свернуть как можно быстрее. А под музыку все по-другому. Мы хором орем эти идиотские шлягеры в открытые окна автомобиля и мир кажется прекрасным вдвойне! Жаль, конечно, что кроме этой зажеванной пленки ничего с собой нет, и репертуар это совсем не наш, но уж извините - у нас нэт для вас других писатэлей! Так что кушайте, что дают, а Окуджаву и всех остальных будете дома уродовать.

....Пусть тебе присниииится Пальма-де-Майоркааааа... Это как раз совершенно не обязательно. Нам и здесь неплохо. 1994 год, дочке 7 лет, в сентябре в первый класс - ребенку хорошо бы на море. Особенно хорошо бы - на Средиземное. А уж как хорошо бы на Кипр-то -спокойный, чистый, здоровый, не обезображенный цивилизацией и пока еще - нашими соотечественниками, а туалеты при этом сияющие, кондиционеры работающие и из каждого сорванного с ветки апельсина выжимается стакан сока. А всего остального мы еще и не видели, так что от отсутствия этого почти не страдаем. Мы еще не научились недоуменно вскидывать брови от того, что нам меняют постель раз в два дня а не каждый день (как-будто дома мы меняем каждый), мы еще не морщимся от того, что второй день в ресторане на завтраке - о, ужас!- не работает тостер, а на пляже надо поторопиться занять лишний лежак. Мы молоды, мы еще верим, что дальше все будет лучше и лучше, а жизнь прекрасна и другой быть не может. Нам просто очень хорошо вместе здесь и сейчас, даже если четвертым с нами Шуфутинский...

....Снова гость к моей соседке, дочка спит, торшер горит...

Нам еще кажется, что мы уже страшно богатые, раз можем целые три недели отдыхать в трехзвездочной гостинице за границей, да еще брать в прокат автомобиль, как в американском кино! Какая крутизна! Весь мир в кармане! У нас шикарный номер - метров 12, кинг-сайз бед (для тех, кто понимает) плюс дополнительная коечка для дочки, кандей, телек, мини-бар и ванна с туалетом. Родители наши даже представить такого не могли - фантазии не хватало.Папа все советовал колбасного фарша и шпрот пару банок с собой взять. А еще лоджия с шезлонгами, хоть на пляж не ходи, если лень, а внизу - бассейн и ресторан, где по вечерам, можно сказать, с доставкой в койку завывает "С'агапо" сладкоголосый толстоватый грек. Не Шуфутинский, конечно, но тоже сгодится! Это сейчас мы стараемся взять двухкомнатный номер, даже если мы вдвоем, проверяем, чтоб, не дай Бог, никакого ресторана рядом - чтоб было тихо и не воняло кухней. И пожалуйста - только окнами не на бассейн, чтоб дети не орали. А тогда нас волновало, чтоб не орал только один ребенок - наш, и то ночью, когда ей положено спать, а нам - еще нет...Это сейчас мы возмущаемся на ресепшене, что вчера вечером в ванной, кажется, мелькнул таракан! Живой! А тогда, голые, умирая от беззвучного смеха, чтоб не разбудить дочку, мы гонялись за тараканом с фонариком, который дал нам в дорогу мой папа, думая, что нас ждут военно-полевые условия. Сейчас мы живем в гостиницах, где по определению не может быть тараканов, где такая тишина, что мы тоже начинаем говорить шепотом, хотя будить нам некого - дочка давно отдыхает не с нами, пришло ее время ловить тараканов, а у нас у самих бессонница. Гости наших нынешних отелей вечером ходят в оперу, а утром - на водные процедуры, а в том отеле на каждом втором балконе ночью занимались любовью и, когда как-то особенно поздно мы вернулись в гостиницу, нам пришлось, хихикая, объяснять дочке этот флэшмоб, хотя слова такого мы тогда еще не знали.

....Левый, левый, левый берег Донааа, чайки, пляжи, плёсы у затонааааааа...

Мы плавали тогда до посинения. На черноморских курортах, куда мы попадали до этого, море было всегда довольно грязное и людей тьма - ногу поставить некуда. А здесь благодать! Чистейшее море, англичане все у бассейна, так что море и берег - твои. А то что по гальке идти больно, так это - сейчас. Хотя сейчас больно и не по гальке. Тогда же - подумаешь, какие баре! Три прыжка - и ты в воде. Или муж может на руках в воду занести. Тогда тебя еще можно было поднять, а ему еще это нравилось. Так что из воды не вылезали. И не помню, что сгорали очень, хотя еще не знали про все эти кремы-эмульсии от солнца. Ну отползешь в тень, нос и плечи йогуртом намажешь - и вроде ничего. А часа в два обедать шли. В таверну. Господи, в каких только ресторанах мы потом не бывали, мишлен на мишлене! Трюфеля-устрицы-фуагра и прочий буйабез....Но удивительней и вкусней тех горьковатых зеленых оливок и чуть подгоревшей дорады, которую там называют ципура, или отбивной, которая еще утром блеяла или хрюкала, так ничего мы никогда и не ели! И кофе. Турецкий, который нельзя называть турецким - у них же война! И арбузы величиной с земной шар...

...Две погааааааасшие свечи снова вспыыыыыыхнули в ночи...

Смотреть на этом Кипре, откровенно говоря, совершенно нечего, никакая особая культур-мультур до этого острова не доплыла, и Афродита вылезла на берег в чем мать родила, не оставив материальных объектов для исследования. Ну и слава Богу! А то уродливое интеллигентское воспитание тревожило бы совесть и гнало в сторону музейных комплексов. А так нет человека - нет проблемы! И весь культурный слой тонким покровом распределился между невнятными руинами, остатками замка крестоносцев, подозрительно напоминающими снесенное овощехранилище, малюсеньким зоопарком, где ждали бесславного конца несколько несчастных зверюшек, и высокогорными православными святынями, до которых добирался не каждый. Поэтому совесть мирно дремала в лучах жаркого солнца, успокоенная парой заходов в зоопарк покормить слона, который благодарно узнавал нас все последующие годы. А расширение кругозора производилось за счет поисков нового места очередного ужина, для чего, собственно, и нужна была машина с Шафутинским.

...Старое кафе, верные друзья, но ничего вернуть нельзя....

Нам сказали, что есть изумительное место, куда надо ехать есть рыбу. Между английских баз притаилась на берегу крошечная деревня Зиги, где все мужчины были рыбаками, а все женщины - поварихами семейных ресторанчиков. Да их и ресторанчиками-то не назовешь - так, пяток столов под навесом у каждого дома. Присаживайся в любом месте - не ошибешься! У ног будет шуршать море, какие-то светящиеся рыбешки будут вспыхивать во тьме ранней южной ночи, тишина будет такая, что потрескивание свечи на твоем столе покажется громким, будет пахнуть свежестью, йодом и жареной рыбой, но не как в больничной столовой, а как пахнет только там и больше нигде. И можно даже не есть. И не пить холодное белое домашнее вино, сверяясь, как теперь заведено, с годом сбора винограда и названием погребов. Голова и так будет кружиться от этой ночи, и тишины, и тяжелой воды, и полусонного ребенка, и мужской ладони на твоем плече.

...Тихо, как в раюууу. Звезды над местечком высоки и яркииии...

Потом вы несетесь в машине обратно, в бухту за 80 километров от Зиги, где ваша гостиница. И тут как раз наступает очередь Шуфутинского, чтоб не уснуть и, пролетая по серпантинке (ведь тогда еще там не было хайвэя), не превратиться окончательно в ночную морскую птицу и не спикировать с высоты в море. Поэтому вы врубаете этот нелепый шансон на всю мощь дохленькой магнитолы и дурными голосами орете выученные за каникулы песни, но дочку даже это не встряхивает, и она, привалившись горячей персиковой щекой к твоему подгоревшему плечу и не отпуская твою руку, сопит в такт вашим безумным воплям. А над головой сумасшедшее звездное небо, какое бывает только на юге, а в окна бьет такой ночью свежий и плотный горный воздух, что его можно резать ломтями, и полное ощущение себя как песчинки во вселенной и части природы в той первозданности, где нет границ, гражданств, субординаций, обязательств, очередей на квартиру и графика плановых работ, а есть вдох и выдох, за которые проходит вся твоя жизнь, и в ней сейчас важны только вы трое и ваша любовь друг к другу.

...Душа болиииит, а сердце плачееееет, а путь земной еще пылиииит...

Надо выключить кондиционер - шею надует. И таблетки не забыть проглотить, а то вчера не выпила, а сегодня коленки болят - ужас! Слава Богу, дочка позвонила,ведь каждый день с ума сходишь, как она там. Тоже надо было поехать отдохнуть куда-то, нервы совсем ни к черту! Хотя не хочется никуда. И дел тьма. В сентябре будет шестьдесят. Народ соберется, надо организовать все, хлопот полный рот. Сказать, чтоб очень уж ощущался праздник....Да и какой на самом деле это может быть праздник? Что дожила? Или это к ночи так раскисаешь...Нет, надо действительно собраться и все устроить в лучшем виде! И людям на радость, и себе. Муж и дочка все пытают, что я хочу в подарок. Откровенного говоря, ничего уже особенно не хочу. Хотя нет! Хочу! Хочу диск Шуфутинского со всеми теми песнями. И пусть только кто-то откроет рот, что ему не нравится!...На счастье, на счастье мне мама ладанку надела, на тело.....

ВЕЗУЧАЯ

Татьяна Хохрина

- Рай, не знаешь, кто у нас в однокомнатной на первом этаже? Да я знаю, что бабка какая-то, я конкретно спрашиваю, что о ней известно. Противная, мрачная всегда. Буркнет "здрасте" и идет, а то и вообще молча мимо тебя чешет, как-будто ты - пустое место. И вид всегда такой жуткий, словно под вагоном сюда приехала. Одета, как нищенка, голову небось овечьими ножницами стригли... А квартира-то кооперативная! Значит, денежки водятся. И льготы есть у нее, мне в домкоме говорили. И пенсия особенная, Валька-почтальёнша еще удивлялась - ни у кого тут такой нет, какие-то все переводы-выплаты приходят! Ну как - мне зачем?! Во-первых, знать надо, кто рядом, во-вторых, хоть она и нелюдимая такая, но старая же, помощь-то нужна и вообще...Я вот не видела, чтоб кто ездил к ней. Значит, одна! Так я думаю, может, походить к ней. Убрать-помыть-сготовить, то-сё..Ну ты же знаешь, нас в двух комнатах шесть человек и Нинке осенью рожать! А бабке этой кому-то же надо квартиру оставить и начинку всю, не с собой же в гроб! Ну я и не говорю, что завтра, пусть живет пока, но не вечно же! Да еще с такой рожей перекошенной. Как звать ее, не знаешь? Подойду завтра к ней, помощь предложу.

Александра Львовна войдя заперла дверь, в крохотной прихожей сунула в ящик пакет картошки, пустую сумку бросила рядом и прямо в ботинках и пальто прошла в комнату. Не зажигая света, она села в продавленное кресло у окна, выходящего в редкий лесок, и в который раз подумала, как повезло ей с видом из окна - людей практически она не видит, только этот жалкий лесок, совсем непохожий на тайгу вдоль Мертвой дороги из Салехарда в Игарку, где она девять лет валила лес. С тех пор, как она вернулась, прошло уже почти десять лет, давно кончился кошмар коммунальной конуры, реабилитация сделала ее почти богатой, пенсия с учетом северных плюс компенсация за родителей позволили стать хозяйкой этой восемнадцатиметровой крепости, а больше ничего ей и не надо было. Возможность не видеть никого на соседних нарах, не находиться круглые сутки среди людей, пусть и таких же загнанных, как ты, не вставать затемно на поверку и самой выбирать, когда идти в баню и какую баланду сварить сегодня, была высшим знаком счастья и свободы! Всем она сегодня была довольна, еще бы не выходить на улицу, на солнце, от которого так резало глаза и она ощущала себя совершенно голой, потому что годами такой яркий свет либо бил в глаза на допросе, либо шарил по телу при очередном обыске. Она вообще неуютно ощущала себя вне квартиры. Когда она шла на станцию в магазин или аптеку, ей все время казалось, что это побег, что она напрасно пытается раствориться среди этих спешащих по делам людей, все равно ей не скрыться, ее вот-вот поймают и добавят срок. Поэтому она выходила только по крайней необходимости и переводила дыханье, только задвинув изнутри засов входной двери.

Зато в комнате было чудесно! Спокойно, тихо, полумрак не раздражал глаза, уютно посвистывал чайник, голова кружилась от запаха борща или свежей булки. Если не открывать окна и не снимать пальто и тяжелые мужские ботинки, ей было даже тепло, хотя она годами не могла согреться.

Тогда, на лесоповале, она коченела так, что с трудом останавливала себя, чтоб не сунуть руки в костер, и, похоже, ледяной озноб поселился внутри нее навсегда, но все же в этом последнем своем убежище ей удавалось загнать его так глубоко, что он почти себя не обнаруживал. А еще здесь в квартире собрались все, кому не было больше на земле места и кто все эти годы прятался внутри нее. А теперь - пожалуйста! Здесь, стоит только захотеть и позвать, рядом оказывается расстрелянный отец, сгинувшая в лагерях мама, пропавший без вести муж и выбитый сапогом на допросе ребенок. Она была уверена, что это мальчик, звала его Левушкой в честь деда, родись он тогда - ему было бы скоро двадцать, но здесь он оставался всегда ребенком и именно для него в малюсеньком холодильнике Север всегда стояла бутылка свежего молока, сама она молока не пила - организм не принимал. Неудивительно, что ей никого больше не хотелось видеть. У нее и так тут полно хлопот и большая компания. Она хотела еще котенка завести или щенка, тем более, что молоко все равно регулярно выливала, но она навсегда усвоила, что нельзя, чтоб рядом был кто-то, зависящий от тебя, она помнит, как выли каждую ночь ее товарки, гадая о судьбе оставленных детей. Свобода так зыбка, какие уж тут могут быть питомцы...
- Александра Львовна, Вы дома? Это Лида, соседка из сорок второй квартиры! Здрасьте! Я че зашла-то - я смотрю, как редко Вы выходите, тяжело идете так, всегда одеты очень тепло... Я ж понимаю, что старость - не радость, что трудно одной-то в Ваши года. Мне вон пятьдесят восемь - и то я уже сдавать стала, не то, что раньше, а Вам-то, извиняюсь, небось за семьдесят далеко? Сколько?? Пятьдесят шесть?? Ой, Александра Львовна, че-то вы путаете! Ну, семьдесят три я еще поверю, а то что же, моложе меня что ли?! Нет, мне-то все равно, я ж не на работу Вас принимаю, наоборот, сама хотела напроситься к Вам в помощницы по хозяйству, но раз Вы такая молодая, то и смешно говорить об этом!

А, уж простите за любопытство, где жизнь-то Вас побила так? И зубы все железные, и голова белая, и, что скрывать, руки вон так дрожат, что чайник с трудом удерживают? Это болезни какие-то или, как бабки говорили. божья кара такая? Или, может, все-таки в бумагах напутали чего и возраст Ваш другой? Ой, ой, прямо волком на меня глядите, будто я виновата в чем! К Вам с добром пришли, а Вы аж выпихиваете из квартиры! Я-то по доброте душевной думала, дай бабушке сиротской подмогну по-соседски, а Вы как собака цепная! Боитесь, добро Ваше увижу да утяну?! Я, может, и беднее Вас, только мне не надо, я чисто от сердца помощь предлагала! - Лида так страстно укоряла Александру Львовну за негостеприимство, что сама поверила в свое бескорыстие и чуть не заплакала. Тем более поняв, что при таком возрасте соседки квартиры ее не дождаться...- Пожалуйста, я уйду и дверь Вашу сроду больше не открою, колотитеся, как хотите! Не жалуйтеся только потом! - И, пятясь, Лида выскочила вон, громко хлопнув за собой дверью. - Нет, ну какая старуха противная! Я Райке и говорила, что мразота! Пусть сама в своем тряпье ковыряется и хоть грязью зарастет! И все врет она, что ей пятьдесят шесть! Из ума выжила видать! Вон, сынок мой, Толик, вохровец, врагов Родины охраняет, так и то, как он рассказывает, они пашут, как проклятые и лучше выглядят, чем бабка эта! Тьфу, только время зря потеряла! Лучше бы на втором этаже у евреев пошла окна помыла, заработала бы...

Александра Львовна заперла за Лидкой дверь, налила кружку почти черного чая, подмигнула сама себе, отразившись в стеклянной дверце буфета, и с наслаждением опустилась в кресло у окна. Ну и пусть зубы железные! Но жива же! Совсем весна уже! Не успеешь оглянуться - зацветет все! Надо только найти кого-то окна помыть, самой не осилить...

© Татьяна Хохрина

ЗАВТРА НАСТУПАЕТ НЕ ДЛЯ ВСЕХ

(15 лет теракту в Нью-Йорке)

Татьяна Хохрина

Я должна была прилететь в Нью-Йорк 12 сентября. 11 сентября скорректировало эти планы. И я попала на Манхэттан только в начале октября. Это был уже совсем другой город. Тяжелые здания Мидтауна и Верхнего Манхэттана, ранее демонстрировавшие уверенность, сытость и непоколебимость нью-йоркской жизни, почему-то стали ассоциироваться с мавзолеями и надгробьями. Дышать было невозможно даже три недели спустя, все беспрерывно кашляли. И каждый день хоронили пожарных, продолжавших умирать, потому что честно делали свое дело. Ground Zero было по-прежнему оцеплено, место катастрофы можно было увидеть только выезжая из тоннеля на Battery Park. И эта на секунду встававшая перед глазами черная уродливая груда железа и бетона казалась все еще теплой и хранящей в себе по-прежнему живых людей. Встречные старались не смотреть друг другу в глаза и говорили тихо, как в больнице или траурном зале, не осталось и следа от американской вечно подростковой жизнерадостности. Было ощущение, что от этого оправиться не смогут, город эмигрантов, уверенных, что найдено самое надежное и безопасное место на земле, утратил почву под ногами... Отовсюду стекались рассказы, что очевидцы сходили с ума, не перенеся увиденное, больницы были заполнены искалеченными жертвами, ходили по рукам не отцензуированные видеозаписи, которым позавидовал бы Хичкок.Но самое страшное было в понимании, что это может повториться, что ты не защищен, что твоя уверенность зиждилась на песке.
Так сложилось, что последующие годы я много раз подряд попадала в Нью-Йорк в эти скорбные даты. И каждый раз как завороженная слушала трансляцию траурных собраний на месте катастрофы. И поражалась тому, что американцы, вроде бы не такие тонкие, душевные, сложно устроенные и одухотворенные, какими мы всегда мнили себя, находили каждый раз единственно правильные и удивительно человечные формы выражения своей скорби и своего единения. Эти выступления ни разу не были формальными, приторными, пошлыми, не был забыт и не упомянут ни один человек из почти трех тысяч погибших, для каждого находились такие слова, которые убеждали, что утрата абсолютно невосполнима. И каждый раз было очевидно, что все они - вместе, что они справятся, что они - не забудут, что этот шрам будет болеть всегда, но не будет гноиться.
И еще. Непобедимость и сила человеческого духа утверждались не только подвигами и пафосом, но и юмором даже в таких диких обстоятельствах. Был снят фильм о спасшихся, где им среди прочего задавался вопрос, о чем они думали, спускаясь по черной лестнице горящих Близнецов. Пожилой итальянец - о детях, японец - об отце, погибшем в Хиросиме, перуанка молилась. Бывший москвич, веселый еврей-айтишник сказал:"Я думал, какая бл*дь сделала такие узкие лестницы?!"

Теракт убил не только тех, кто был в башнях, но и тех, кто находился в тысячах километров от Нью-Йорка, пишет “Русский базар”

Сегодня Михаил Викторович Барков – известный в России человек,  вице-президент ОАО «Транснефть». В 2001 году он тоже занимал неплохую должность – был торговым представителем России в США. Его отец – Виктор Кузьмич Барков – единственный россиянин, который умер от инфаркта, увидев по телевизору теракт в Нью-Йорке.

72-летний Барков-старший умер у себя дома в России буквально через пару секунд после того, как увидел падающие башни-близнецы Всемирного торгового центра. Он был уверен – в одной из башен находится его старший сын Михаил — накануне он позвонил из Вашингтона и рассказал родителям о планах на 11 сентября. День должен был начаться с важной встречи – в 9 утра его ждали в Нью-Йорке на важных  переговорах в ВТЦ.

Старенькие родители Михаила не знали, что необходимые для переговоров документы не успел подготовить секретарь, встречу отменили. Полдня Михаил Викторович не мог дозвониться до подмосковной Коломны, а когда наконец дозвонился, тело отца было уже в морге.

«Витя телевизор не включал весь день, что-то делал, не до него было. А потом, уже вечером, присел, включил и тут же за сердце схватился… Ему же волноваться было нельзя – 2 инфаркта, мне его лечащий врач сказал, мол, никаких стрессов, а я еще тогда подумала: «какие стрессы — мы так тихо живем». Миша знал, что мы переживаем за него, и почти каждый день звонил из Америки. А вот в тот день дозвониться не смог», — рассказала жена умершего россиянина Римма Николаевна.

Читайте также на ForumDaily:

Два россиянина, пережившие теракты 11 сентября, рассказали о своем спасении 

Теракты в Нью-Йорке и Москве: как берегут память о погибших в США и России 

 ПИСЬМО ЖЕНЫ ИЗ ОЧЕНЬ ДАЛЬНЕГО ЗАРУБЕЖЬЯ.

Лазарь! Мне звонила наша дочь,я все знаю, я оставила тебя с женщиной в нашем доме, чтобы ты не в чем не нуждался, пока я смотрю за Аликом в Майями, он наш внук, он должен стать гением, а ты, как был свиньей, так и остался ею, хотя ходишь в синагогу в каждый шаббат.
Эта тварь, уже три недели ходит в моей шубе ( люди все видят) и весь двор смеется надо мной, зачем ты мечешь мой бисер перед этой дешевкой из Полтавы, разве ее 55, слаще моих пятидесяти с хвостиком, что она такого делает тебе, что я , с двумя дипломами и двумя языками не умею, ты клялся мне, что уже пять лет, твой Тополь-М не способен поражать никаких целей кроме унитаза, я пережила это, ты даже не знаешь, чего мне это стоило, я еще была в собственном соку тогда, а ты все манкировал и манкировал, ссылаясь на полную твою невозможность окормлять свою ниву по месту жительства.
И что я узнаю, ты лгал мне, ты пренебрегал мною, хотя я была еще, ой как востребована.
Сам Лев Маркович, не раз мне предлагал приехать к нему в Друскненинкай, он даже хотел бросить к моим ногам свою жизнь, полную океанских круизов, частных джетов и ужинов в ресторанах премиум-класса, я уже не говорю, о десятках каратах чистой воды, которые он скрыл еще от ОБХСС в годы советского лихолетья.
Ты все растоптал Лазарь, ты не смог пролезть в игольное ушко, похоть победила твою совесть. Исцелись Лазарь!
Иначе я приеду, соберу детей и внуков и мы устроим тебе такой Нюрнберг, что ты сам повесишься, как Герман Геринг.
Уймись! Пока еще твоя жена Лара.
P.S. Положи деньги на карточку, старый павиан, я хочу купить Бэллочке новый кабриолет, ей уже от людей стыдно.

Ответ моей подруги Хохриной.

Письмо Лазаря жене Ларе в дальнее зарубежье.
Ларочка, китценька моя, во-первых, здравствуй! Мало того, что я здесь несу непосильную ношу разлуки и тоски, пока ты бескорыстно отдаешь себя воспитанию внука Алика гением, что обречено на успех - ведь он твой внук, у него и голова, и сейхл твои, а от меня только плоскостопие и фиммоз. Так ты еще и добиваешь меня такими беспочвенными, обидными, оскорбительными упреками и подозрениями! Мне не в чем оправдываться, но я вынужден дать объяснения, чтобы чужие наветы и досужие домыслы не легли между нами пограничным шлагбаумом!
Уезжая, ты велела мне проветривать шубу. Ну подумай сама, мейделе моя, не сам же я буду в ней ходить в синагогу. Она женская, тяжелая, к тому же давит мне подмышками. Но раз я обещал тебе - что делать?! Пришлось позвать эту женщину из Полтавы, Симу. Ей пятьдесят пять, она уже на пенсии, шубу сроду не носила - пусть себя побалует и сделает доброе дело! Сама Сима без твоей шубы мне не интересна и даже противна, а если эта гнида Гуревич с верхнего этажа и написала тебе, что видела, как мы с Симой обнимались, так это потому что в шубе я принял Симу за тебя, моя крейнделе, и не мог пройти мимо. Как только потеплеет и ты выдвинешься домой, Сима на верхнем плацкарте поедет в Полтаву, а шуба - в пронафталиненый чехол. Да, хочу тебя еще обрадовать. В тоске по тебе мой было зачахнувший росток от пролитых по тебе слез ожил, окреп, гордо поднял голову и надеется на твое скорое возвращение. Поэтому я - не исцеленный Лазарь, я - вечный Живаго, ждущий свою Лару!
Теперь о Льве Марковиче. Чтоб ты знала, в Друскенинкай едут только с проблемами в опорно-двигательной системе, а ты летаешь, как птичка, между двумя полушариями. А до моего Нюрнберга Лев Маркович может и не дожить, в истории с Львами Марковичами это уже было. Так что пусть этот какер позаботится о себе, а о тебе подумаю я, как исправно делал это последние 32 года!
И, во-вторых. Если ты хочешь для Бэллочки новый кабриолет, это тебе надо пролезть в игольное ушко и прикусить свой язык, а то будишь добираться сюда из Майами на надувном матрасе и единственной твоей карточкой будет фотография на паспорт.
Обнимаю и жду встречи. Твой Лазарь

НЕ ПО-ЛЮДСКИ

— Коль, не видел, Соня пришла?

— Я думал, уволили ее уже. Говорили же, что очистят от этих… ну это… органы все. Ну после врачей-то.

— Да нет, про нее не слышал пока. Вообще, жалко, если попрут. Они с матерью вдвоем, а работает вообще одна Сонька. Хорошая девка. И красивая такая! Прям не скажешь, что евреечка.

— Да ладно, сразу видно, ты что! Но девка неплохая, все улыбается. А может, и притворяется. Они же хитрожопые такие. И все с вывертом, не как у людей. И не волнуйся, не пропадут. У них всегда деньги прижоплены. Ты о себе лучше беспокойся! А что ты ее ищешь-то? Соскучился?

— Да ладно тебе! Степаныч велел к нему прислать. Небось как раз увольнять и будет.

Соня вошла в кабинет прокурора района, улыбаясь и не ожидая ничего плохого, как любая ее жизнерадостная восемнадцатилетняя ровесница. К тому же она знала, что Василий Степаныч к ней точно хорошо относится, всегда конфетку на стол кладет или яблоко, а иногда даже шутя за косу дергает. Называет «лучшая коса Московской прокуратуры». И на занятия в институт всегда отпускает, хотя часто сам по вечерам задерживается. А в праздник Советской Армии, когда Соня весь вечер играла на пианино и пела, даже сам под ее аккомпанемент исполнил «Ничь яка мисячна» и поцеловал Соню в лоб. Ну, он, правда, выпивший был.

— Садись. Как дела твои? Справляешься? А в институте? Курс у тебя какой, все забываю? Не обижают наши-то? А то фронтовики — народ простой!

Соня поняла, что это запев, что можно и не отвечать. Он позвал ее за чем-то другим, только пока не ясно зачем.

— Я что тебя позвал-то… Я, ты знаешь, крутить не люблю! Ты — девушка грамотная, ситуация в стране тебе известна. И то, какую неблаговидную роль в ней играют твои эти… ну как сказать… такие же, как вы, ты, то есть… Ну, евреи, короче, ты уж извини. Но из песни слов не выкинешь! Я сам не ожидал, даже дружил в школе с некоторыми. Но не об этом речь. В общем, нехорошо, можно сказать, не по-людски, даже по-вражески, как теперь выясняется, повели себя очень даже многие граждане еврейской национальности, хотя мы их заслонили собой от фашистской гадины. А они, вы, то есть, все на заграницу заглядывались. Я уж не говорю об этих выродках, что под маской врачей травили и фактически убивали лучших наших товарищей. Ну этим мы по следственной линии занимаемся, а я сейчас о тебе. К тебе конкретно претензий нет, работаешь хорошо, грамотная, учишься, опять же, и на рояле тоже… Но должна понимать. Именно из доброго к тебе отношения я с тобой так говорю. Судьба ваших всех практически ясна. Это уже детали, где вам жить определят — в Забайкалье там, или еще где на Севере, или в Азии, но вопрос о высылке почти решен. И я обращаюсь к тебе как к комсомолке и, несмотря ни на что, хорошему человеку. Ты ведь встречаешься с парнем, Валентин, кажется. Хороший русский парень. Фронтовик. Всю войну — без единой царапины и живой вернулся, матери на радость. Так неужели у тебя хватит совести жизнь ему изгадить?! Разве заслужил он это?! Если ты, как мы всегда считали, достойный человек, ты должна его от себя отодвинуть! Не по-людски это — его за собой в яму тянуть. Подумай об этом. Увольнять тебя мы не будем, работай, все равно это ненадолго. А парня отпусти. Ну иди. К тебе лично, как уже сказано, претензий нет. Любе скажи, чтоб чаю мне принесла.

Соня вышла из приемной, не помнила, как дождалась окончания рабочего дня и поспешила домой. За весь день она больше не проронила ни слова, только внутри что-то дрожало мелко-мелко и руки были такие ледяные, словно не июль, а февраль. И печатать не могла совсем. Ну, неважно. Теперь вообще все уже неважно.

Когда она ехала в метро, вдруг поймала на себе несколько удивленных взглядов. Было безразлично, но автоматически она провела рукой по волосам, потом по лицу. Ладонь была мокрая. А когда она опустила глаза, то увидела, что от слез расплывается темное пятно на выцветшем старом платье. Как неловко! Нельзя реветь при людях. Стыдно, все смотрят. А может, они смотрят, потому что гадают, не преступница ли она? Не преступники ли ее мама, тетка, двоюродные братья и баба Гута? Ведь точно известно, что не преступники, только про маминых и папиных родных, которых немцы расстреляли. А остальные под сомнением. Как она.

На платформе ее ждал Валька, издалека улыбаясь во все лицо. Надо сказать, чтобы он уходил. Василий Степаныч прав, нельзя портить жизнь человеку, который тебя так любит. Только как ему сказать? Может, он не знает про все это. Или не понимает, какая опасность ему грозит. Когда Валька увидел Сонино лицо, он ужаснулся. Что случилось?! Мама?! Ей не удалось ничего придумать, она вообще не умела врать. Она вытащила его в тамбур электрички и, не вытирая слез, пересказала весь сегодняшний разговор. И замолчала. И ей казалось, что колеса вагона так грохочут на стыках, что страшный железный звук колотит ей по голове, вбивая ее в пол.

Но потом она услышала другой звук. Валька смеялся! Как же он смеялся! Его хохот заглушил и стук колес, и паровозные гудки, и голос в репродукторе, и болтовню пассажиров.

— Повезло тебе, Софка, что я крестьянский сын. А то кто там на севере тебе дом построит и землю вспашет?! Хорошо бы в тайгу сослали, там охота прямо от порога, не то что сейчас я за сто километров на попутках езжу! Вытирай сопли, а то я маме своей говорил, что ты красавица, а приведу сейчас зареванную и гундосую! Ты уж меня не позорь.

Они прожили вместе пятьдесят два года. Это были мои родители.

Иллюстрация: Владимир Любаров. «Ангел»