Северусу отвели под опочивальню очень большую, неуютную, даже не оштукатуренную комнату, ранее служившую, как ему потом сказал простодушный Папенька, помещением для двенадцати рабов. 

Снейпу был неприятен факт выделения самому Господину дома комнаты, где ещё прошлым днём обретались, как он заставлял себя думать о рабах, унтерменши. Думалось неубедительно, но всё равно на душе было очень гнусно. 

Вчера случилась неприятность, большая. Та самая очень сытная и жирная трапеза ради отпразднования счастливого возвращения в свой дом чудом выжившего, угодного всем милостивым богам высокорожденного наследника-чародея и по совместительству ещё и нового Господина дома. Присутствовали, возлежа за низеньким столиком, на подушках особого вида, Малефиций, Вероника, Квотриус и ещё пара домочадцев, свободных людей: управитель имения и смотритель за рабами, отличавшиеся очень грубыми чертами лиц, выдающих пиктское происхождение. 

Северус отказался принимать пищу полулёжа и гордо восседал, как король на именинах, на изукрашенном искусной резьбой, столь знаменательном и выдающемся табурете Папеньки, с которого тот свалился в муках от Круциатуса в первый день.

На стене трапезной была грубо намалёванная фреска, изображающая Цереру Многоплодную в окружении овощей, фруктов и… естественно, вездесущих овечек.

 

… К слову сказать, в опочивальне Квотриуса тоже была фреска с изображением какого-то чудовища вида ужасного, которое Снейп с трудом идентифицировал, как бога Морфеуса, Сном Обымающего.

Наверняка, и в бывшей опочивальне Нины, и в супружеской спальне, и в опочивальне Маменьки есть подобные лубочные картинки… 

 

… Праздничный стол украшал здоровенный самец овцы, он же баран, зажаренный на вертеле, осыпанный дорогими иноземными специями, и поданный с соусами и приправами в маленьких, неглубоких чашах. 

Ради великого торжества был и привозной из далёких земель, сваренный до полу готовности подостывший рис, не промытый и свалявшийся в неаппетитные слизистые комки, выложенные на широком блюде. Ну, не умели здесь хорошо готовить, по-Хогвартски или, как в родном Гоустл-Холле, а учить кухонных рабов… 

Вот ещё! 

К рису добавили опять-таки иноземный изюм и… доморощенные обжаренные морковь и лук с толчёным чесноком, так "замечательно" сочетавшимся со сладким изюмом. Рис, очевидно, был сварен на собранном во время жарки туши жире, разбавленном водой, своего рода бульоне. Поэтому комки неприятно, жирно поблёскивали. 

Зельевару, перепробовавшему в малых дозах все сваренные им яды и антидоты в лаборатории Волдеморта и потому "посадившему" все внутренности, была противопоказана такая жирная пища, но иных блюд на столе не было. 

Папенька торжественно заявил:

– О высокорожденный сыне мой и Господин дома! Да изволь разделать собственноручно агнца сего, дабы все мы вкусили от рук твоих и с благословения твоего!

Из столовых приборов наличествовали только острые ножи. Профессор взял два и, одним придерживая тушу мощного такого, полноразмерного барана с ласковым прозвищем "агнец", другим ловко, держа нож, как и положено, в левой руке, отрезал обычные порционные куски. У присутствующих округлились глаза. 

– Что-то соделал я не по обычаю ромейскому? Зато ведомы мне множество иных, куда более вежественных. Приступайте, а то вы из-за моего долгого сна столь многое время оставались голодными. Сожалею, высокорожденный патриций и отец мой, но всю ночь напролёт читал я в термах. После долгого чтения и ночей бессонных двух, с дороги необходимо мне было поспать. 

К упущению вашему, домочадцы, не получил я до сих пор опочивальни. Квотриус, как и положено брату-бастарду, уступил мне на время сна дневного свою. 

Про головную боль, только усилившуюся от ышке бяха, Северус решил промолчать. Он посчитал своё вынужденное пьянство не достойным высокого образа философа-стоика, который приписал ему Папенька, а из роли выходить не хотелось. 

Братик тоже помалкивал, но не о запретном же и не угодном высокорожденному брату поцелуе ему было рассказывать… 

Однако никто из возлежавших за столом не притронулся к пище, хотя Снейп заметил, каким голодным блеском наполнены глаза. 

– А-а, сукины дети, куски вам кажутся маленькими? Обойдётесь, авось, в итоге побольше сожрёте, – подумал профессор. – Ан нет, они же меня ждут! Господина, дери их мордредова тёща за пятки!

Снейп рукой, как и у всех домочадцев, предварительно вымытой в воде с сушёными привозными лепестками роз, свои ещё в Англии не росли, потянулся за скользким комком риса со всеми его добавками и, поморщившись, отправил в рот. 

А рис-то оказался с "начинкой"! Изюм был дешёвым, с косточками, но Северус проглотил их, не жуя. Следующий комок осклизлого, хрустящего риса Снейп демонстративно долго и тщательно избавлял кончиком ножа от многочисленных разваренных виноградин. Оказалось, что так и только так, в принципе, можно есть. 

Но к жирнющему барану он даже не притронулся. Во избежание вполне предсказуемых последствий. 

– О высокорожденный наследник мой и Господин дома! Отчего не вкушаешь ты мяса агнца? – произнёс изголодавшийся Папенька.

Северус понял, что никому прежде Господина дома не позволялось откушать того или иного блюда. 

– Противно оно тебе или, быть может, тебе запрещено есть в нашем ничтожном обществе?

– Просто у меня острый гастрит, – со злостью подумал зельевар. – И меня после вашего барашка будет мучить, как минимум, жуткая изжога, а в доме и соды простой нет. Ну, а в худшем случае, блевялик одолеет. Так, спрашивается, зачем мне это есть?

Снейп ответил жёстко, без всех этих надоевших "вежливостей":

– Отец, нет ли в доме тельца, коего можно было бы зажарить для меня? Таковая еда постная подошла бы моему больному желудку. А вас всех, о, домочадцы, я с радостью благословляю на поедание жирного ягнёнка сего. 

Квотриус, которому Северус слова не давал, заметил:

– О высокорожденный брат мой и Господин, у тебя в имении, конечно, есть тельцы, весьма хорошо откормленные, молодые, жирные, один из которых подошёл бы тебе, но на пастбище они, а освежёванной туши высокорожденная патрицианка Вероника Гонория, не ведая о предпочтениях твоих, не догадалась припасти. 

– А, к Дементорам всё и вся! Ешь, как все, – подумал голодный Снейп.

И принялся за барашка, разделывая кусок двумя ножами, одним их которых, используемым вместо вилки, отправлял отрезанный маленький кусочек с безуспешно вырезаемым жиром, в рот. 

Он заметил, как жадно пожирали свои порции пикты: просто руками; как Маменька старалась манерничать с ножом в правой руке; как громко чавкал Папенька… 

Вот только Квотриус ел значительно медленнее и меньше остальных, подолгу рассматривая кусок баранины прежде, чем отправить его в рот и в эти мгновения… засматриваясь на красивые, отточенные движения рук брата. 

Желудок Снейпа от настоящей, горячей пищи и долгого голода так скрутило, что он уже не мечтал отказаться от почти семейной трапезы. Ему пришёлся по вкусу даже "агнец", а что будет после, то и будет. Но он и подумать не мог, что ему и, на радостях, Братику, предложат по совсем ещё юной, красивой рабыне-бриттке. Те скромно возлегли рядом с переставшим есть Квотриусом и у ног ещё жующего зельевара. 

Меж тем пикты-домочадцы, даже не умыв рук, удалились, а пожилой раб-виночерпий подал привезённое с виноградников Галлии вино. На вкус оно оказалось плохой подделкой под столовое белое, но, видимо, это было лучшее вино в убогом Сибелиуме. Все принялись с жадностью пить эту кислятину из высоких и широких, как блюдца-переростки, золочёных медных стаканов, чтобы погасить жар в желудке от избытка специй. В результате все быстренько насосались до зела, а Папенька с Маменькой вовсе перепились, и дружное семейство Снепиусов в полном составе осталось развлекаться. 

Папенька жирными после баранины руками задрал столу и полез под подол туники Маменьки. Та сладострастно запрокинула голову и захохотала, а Квотриус… всё так же возлежал, только умыв руки после трапезы, казалось, не обращая внимания на красавицу рядом с собой. 

– Ну и перед кем он выделывается? Видит же, что Веронике не до его воздыханий, – уже чувствуя подступающую изжогу, тоскливо подумал Северус. –Тоже мне, нашёлся "рыцарь" античный!

Дали тебе девку, как ты хотел, красивую, молодую, не то, что твоя старуха, так развлекайся! Учись у старших, вон, смотри, что "родители" вытворяют! Твоей разлюбезной пассии не до тебя, уж увольте меня от грязных игр с магглом. Именно, с мужчиной!

На "родителей" хоть и полупьяный, но трезвомыслящий Снейп решил упорно не смотреть, а то, как бы самому не развлечься… 

Словно в ответ на его мысли, под громкие стоны похабных "родичей", "его" девица привстала на колени и одним махом задрала подол туники из тонкой шерсти. Рабынь даже приодели перед тем, как подкладывать Господам. Потом она завалилась навзничь на наваленные подушки и откровенно раздвинула ноги. 

– Всё испортила, дура, к Мордреду тебя в пасть! – сказал Северус по-английски.

Но девица уловила разгневанный тон Господина дома, достаться которому великая честь, и ойкнула, прикрывшись. 

– Видно, не по нраву я тебе, высокорожденный Господин, – пролепетала она. 

– Пошла! Ступай прочь! – был ответ Господина. 

– Может, сестру мою изволишь взять? – с надеждой спросила развратница. – Она ещё мала, зато куда красивее меня, да и девственна. И будет принадлежать она лишь тебе, о высокорожденный Господин дома. Ежели не захочешь взять её, станет она просто согревать твою постель. Только не прогневайся! 

– Прочь с глаз моих, путана! – взревел оскорблённый в лучших чувствах Снейп. 

Спокойно оторвавшись от своего занятия, Папенька, маслянисто взглянув на наследника, спросил:

– По что же ты, о высокорожденный наследник и Господин дома, обзываешь любимицу мою "путаной"? Лишь я один имел её, а не многие мужчины, и тебе даровать возжелал, как Господину своему. 

Малефиций задумался, не обращая внимания на призывные стоны супруги, и выдал нечто оригинальное:

– Быть может, тебе, о высокорожденный наследник и Господин дома, по нраву боле придётся хорошенький, девственный мальчик?

Снейпу становилось всё хуже, и, чтобы спустить пары, он заорал на родном языке:

– Малефиций, ты просто грязный, похотливый козёл! Старый кобель! А жена твоя дряхлая сука! А Квотриус латентный пидор! Проклятые магглы!

А на латыни почти спокойно, но внушительно добавил:

– Ну и семейство у меня, те ещё развратники и глубоко противны мне. Все! Веками бы вас не видеть.

Папенька одёрнул свою, задравшуюся уже на спину от активных движений тунику, сел и холодно сказал:

– О высокорожденный сыне мой, ты, верно, из последователей Распятого Раба, раз считаешь наши древние, предками благословлённые нравы недостойными. Но ты суть Господин всем нам, чародей великий, наследник мой, а посему… 

Вероника, оденься, сыну противны наши игры. 

Неудовлетворённая женщина кое-как привела себя порядок и заплакала:

– Увы мне! Увы всем нам! Господин наш не желает разделять утех плотских ни с кем из предложенных! А как же продолжение славного, благородного, патрицианского рода Снепиусов?!? Неужли богами суждено заняться сим сыну рабыни злобной, нечестивой, одному из многих себе подобных?

– Прекрати, женщина! – грубо одёрнул Папенька некрасивую сейчас, с заплаканными глазами и разметавшимися во время "развлечения" волосами Веронику, – Просто высокорожденный сын наш и Господин дома считает себя ниже плотских развлечений с грязными рабынями. Ему по нраву, верно, пришлась бы столь же высокорожденная патрицианка. 

– Но ты-то не считаешь рабынь грязными, отнюдь! – истерично вскричала Маменька, переключившись на мужа. 

– То не твоё дело, женщина. Не прошло и трёх ночей, как была ты прощена, а уж начинаешь гордо вскидывать голову! Захочу и не войду в тебя более! И вновь верну Нину, а с тобой, длинноволосая тварь, разъединю и Пенаты, и Лары! 

– Не разъединишь! Не восхочешь ты осквернить род Снепиусов древних, благородных Союзом непотребным с рабы…

– А ну молчать! Рот на замок! Оба! А ты, Квотриус, бери свою красотку и сваливай в спальню, раз такой стеснительный! 

 

Северус снова в оскорбительной фразе, брошенной именно "тихоне" Братику, высказался разговорным языком низших слоёв общества во времена античные. 

Языком, которым писались средневековые хроники. 

Языком, который в наступающую эпоху варваров будет считаться верхом знаний и утончённости. 

Снейп мстил Братику за поцелуй, полученный без спроса. 

А разве, спросив, получил бы Квотриус хоть невинный, братский поцелуй от мага, околдовавшего его? Нет, никогда, и бедный полукровка это знал. Не ведал он лишь, как жить с любовью в сердце к мужчине, брату сводному, такому заносчивому, воистину суровому… 

Этот мужчина лишь своим присутствием очаровывал бедного Квотриуса, не искушённого в любви. 

Да разве можно назвать любовью то грязное чувство, приходившее по ночам, после снов с участием Вероники, из-за которого ему приходилось будить Карру, спящую за порогом опочивальни, и как похотливому кролику, совокупляться с противной, отталкивающе толстой, морщинистой, старой женщиной?!? 

 

… Ночью Снейп всё-таки оправдал гордое звание, не стоика, нет, но провидца, обильно "обновив" опочивальню. Разумеется, его вырвало. В комнате не было ни капли воды, а камерный раб преспокойно храпел за дверью. 

Практически лишённый голоса из-за истерзавших гортань рвотных позывов Северус еле выговорил, хрипя и трясущейся от слабости рукой направив волшебную палочку на воняющую кислятиной и не переваренным жиром лужу:

– Evanesco. 

Но магия не подействовала, и пришлось потрескавшимися от желчи губами ровным, повелительным голосом, как того требовало заклинание, произнести заветное слово, сделав пас палочкой. 

Лужа на полу исчезла, но везде царила ночь, такая, о которой говорил Братик, мистически чёрная, беззвёздная, безлунная, а, главное, зараза, безветренная, умопомрачительно душная. На заклинание освежения воздуха не оставалось ни физических, ни магических сил, усталость возобладала над "старой рухлядью", как мысленно обозвал себя профессор, и он провалился в глубокий от изнеможения, влажный от пота, сон. 

 

… Ему снился целомудренный Квотриус, так и не взявший женщину с собой;

Квотриус, тяжко вздыхающий и глядящий из-под таких густых и длинных ресниц матово поблёскивающим, сулящим запретную, желанную негу, взором;

Квотриус, сейчас прилёгший рядом с ним, Северусом, и говорящий что-то мягким голосом; 

невыразимо, сказочно прекрасный Квотриус с невинным, юношеским выражением лица, целующий его, Сева, в сухие губы, не знавшие мужского поцелуя; 

Квотриус, с желанием прижимающийся к нему трепещущим телом, порождая ответный жар в паху; 

Квотриус, сомкнувший губы, такие красные, как кровь на снегу, на его члене, и посасывающий неумело, по-детски… 

верно, так сосут младенцы грудь матери… 

 

Северус проснулся оттого, что кто-то, при ближайшем рассмотрении оказавшийся братом-бастардом, сидит в ногах на его ложе и тихо, спокойно предлагает напиться холодной водой из колодца и умыть потное лицо. 

Гордый наследник впервые с благодарностью, умело замаскированной под снисхождение, взглянул чёрными, непроницаемыми глазами, особо притягательными этой мёртвой ночью, на него, недостойного полукровку, Квотриуса. 

Но чародей тут же отвёл глаза и высказался злобно:

– Мой славный Братик, знаете ли, случайно услышал, что высокорожденному брату и Господину случилось плохо и заглянул на огонёк. Не так ли, Квотриус?

Молодой человек с трудом подавил вздох разочарования и ответил тихо, смиренно, опустив голову:

– Верно, Господин мой и брат, чародей искусный, ибо проходил я мимо в камору для рабынь-старух, к матери, коя ждёт, когда изволишь ты сослать её в племя родное. Ждёт она с присущей её новой вере кротостью, покорно, не ропща… 

Да и на кого роптать ей ныне?

 

Нина в одно мгновение потеряла высокое положение фактической жены, ну, хотя бы статус Госпожи наложницы прежнего Господина дома. Она лишь по слову высокорожденного сына Вероники превратилась в обычную, хоть и красивую, но уже немолодую, невольницу, правда, в доме нового Господина почти бесполезную. Не умела Нина работать тяжело, не научилась, с юности окружённая роскошью и избалованная вниманием прежнего Господина. 

Да и всю жизнь, отданную любимому Снепиусу Малефицию, высокорожденному патрицию, ожидала она, что вернётся её Господин хоть на старости к законной супруге, такой же высокорожденной патрицианке Веронике. Супруга Господина ничем не заслужила опалу, как считала по незнанию истинной причины Нина. 

Такой, покорной отнюдь не Северусу, но странному, подумать только, единственному богу, и находил матерь Квотриус среди иных рабынь. 

Единственное, что матерь хорошо умела, так это прясть и ткать, как положено матроне. После переселения в рабскую камору, попеременно отбивая поклоны своему Господу, почти не спала она, а занималась рукоделием, дошивая праздничную тунику для сына своего единородного. Она любила Квотриуса лишь, как дитя своё, зачатое возлюбленным Господином, единственным мужчиной, познавшим её. Но, верно, не угодна была Господу либо сама Нывгэ, либо связь её прелюбодейская с Господином своим. 

Если честно, то просто зазналась Госпожа наложница. Сейчас у бывшей любимицы прежнего Господина дома появилось время подумать о своей жизни, ведь у неё был план. Она легко решила, что грешна премного, потому и дитя в страшных муках родилось, отчего еле выжившая Нывгэ стала неплодна. 

Была Нывгэ-Нина не слишком широкобёдра, вот и не брали её замуж сородичи, видя, что не годится она стать хорошей, многоплодной матерью. 

Но женщина вспоминала, что и после тщетных попыток зачать ей дитя новое Господин не отослал её, рабыню, прочь. Напротив, приказал он воспитать их сына, как высокорожденного наследника, а не жалкого отпрыска рабыни, и сам сделал из него славного воина, всадника потомственного. Это ли не честь для полукровки? 

Ох, если бы Нина остановилась на этой благой мысли!..

 

В ночь сию не дошёл сын до матери, но пришёл к страдавшему рвотой тяжкой  высокорожденному брату своему и Господину Северусу, ибо не позаботился тот держать за порогом хорошего, чутко спящего камерного раба. Да и откуда пришлецу из неведомых земель… или времён даже знать, кто из его многочисленных "сводных братьев" каков на самом деле!

Вот и вышло, что некому было даже дать ему воды, кроме случайно проходившего ещё одного сводного брата-бастарда, но истинного, любящего брата. 

Да будут благословенны милосердные боги!

 

Квотриус, разбудив негодного раба пинком под рёбра и войдя в комнату, не увидел следов рвоты, только чувствуя её запах. Воин, привычный к запахам похуже, и крови, и гноя, и истлевшей, и горелой плоти, поспешил проверить, что губы брата сухи, он не захлебнулся рвотой, а спокойно и глубоко спит. 

Прогнав раба, Квотриус сам сходил к колодцу и принёс высокорожденному брату и Господину, а сейчас просто страдающему от жажды человеку, хоть Северус и чародей, полное до краёв кожаное ведёрко с холодной водой. 

Северус во сне вдруг страстно застонал, да так протяжно, что Квотриус догадался о причине, заставившей брата-стоика… так стонать. Верно, сам Морфеус добрый послал ему образ прекрасной девицы-патрицианки, и высокорожденный брат и Господин просто, как все смертные мужчины в таком случае, излил семя. 

– Буду уповать на богов, дабы не понял он, что слышал я стон его  страстный. Интересно лишь, кто патрицианка сия младая, коя успела завоевать сердце высокорожденного брата и Господина моего Северуса столь сильно и крепко, что погнушался он лучшей, любимейшей более остальных, кроме матери моей, молодой красавицы-рабыни высокорожденного отца нашего. Кто же дева сия, коя удостоилась чести привидеться возлюбленному брату моему? – думал молодой человек, боясь спугнуть, без сомнения, эротичное видение брата-чародея. – Но отчего чудится мне, что имя моё вот-вот слетит с прекрасных, целомудренных губ его?

И тут в опочивальне тихо раздалось протяжное: 

– Квотриу-у-у-с… 

– Не может быть! Нет! Мне послышалось! Не мог высокорожденный брат звать во сне меня, грязного полукровку! Он же ясно дал мне понять, что я не нравлюсь ему, ибо не развратный мужеложец Северус, отнюдь! 

Влюблённый младший брат почти потерял от возбуждения голову, но продолжал уговаривать себя, чувствуя, как неумолимо поднимается от прилившей к паху крови пенис. 

– Верно, брат-маг почувствовал во сне даже, что рядом я и стоном попросил о помощи, – тщетно успокаивал разыгравшееся воображение Квотриус. – Что мне остаётся делать с проклятым пенисом неразумным?!? Придётся удовлетворить возникшее, столь низкое желание!

 

Как стрела из лука, вылетел он из опочивальни высокорожденного брата и Господина и бросился в пустующую, находящуюся поблизости прихожую комнатку. Последняя разумная мысль Квотриуса была о том, что уже непреодолимо хочется звать Господина дома просто, как сводного брата, прекрасным, так подходящим ему именем.

В крохотной тёмной прихожей полукровка быстро задрал тунику и, обхватив, как обычно, правой рукой, уже причиняющий боль мужской орган, наскоро совершил привычные движения, почти сразу извергнув семя на пол и в кулак. Рука предательски трепетала от всё ещё сохранявшегося возбуждения, так и не покинувшего тела. 

– О, брат мой, чародей, зачем ты приворожил меня? Зачем мучаешь желанием столь невыносимым, коего никогда прежде не чувствовал я даже в мечтах о прекрасной Веронике?! За что-о-о? – почти зарычал Квотриус, зная, что в этой глухой каморке его не увидят и не услышат, доставляя себе граничащее с болью удовольствие. 

Кончив повторно и кое-как утихомирив непристойное желание заниматься мастурбацией всю ночь напролёт, Квотриус вышел в душную ночь, чтобы омыть руку в колодезной воде. Он приказал себя подумать о брате, не как об источнике бредовых фантазий, а как о страждущем помощи, больном человеке. Ведь в исчезновении рвоты посредством магии разумный Квотриус не сомневался. Значит, Господин дома так слаб сейчас, что даже не способен очистить воздух от едких испарений, и бастард смело вернулся в опочивальню высоко… 

– А-а, сейчас, когда все в доме спят, просто Северуса! – решился Квотриус и присел у спящего брата в ногах.

Он не осмелился потревожить сон чародея, но желал, чтобы тот поскорее пробудился и получил холодной, родниковой, о, уже нагревшейся в парном воздухе воды. Квотриус опять пошёл за свежей влагой, не окликнув никого из рабов.

 

Северус запомнил Братика, но думал, что привиделся он в похабном, скабрезном, как анекдоты Ремуса после изрядной порции скотча, сне с непосредственным участием этого развратного, испорченного тихони. Сейчас, когда в комнате никого не было, Снейп решил, если тот посмеет ещё раз сунуться, устроить ему небольшое нравоучение посредством магии, чтобы не беспокоил по ночам сон высокорожденного, понимаешь, брата и Господина. 

Окончательно ссориться с Братиком профессору почему-то не хотелось, он подумал просто учинить над Квотриусом почти беззлобную шутку. 

– Какая же духота! Неужели климат Англии так изменился с тех давних пор? 

Сейчас, после пусть и бредового, но глубокого сна, у волшебника появились силы на три-четыре простейших заклинания, первым из которых стало:

– Aerum nova!

В воздухе заметно посвежело и стало прохладнее. Исчезла эта жуткая, не английская духота, сменившись лёгким движением воздуха. 

Вторым стало необходимое:

– Aquamento!

И Снейп напился холодной, свежей воды, льющейся из кончика волшебной палочки. 

Ну, а третье "добрый" зельевар приберёг для возмутителя спокойствия, Братика, если он, конечно, наберётся наглости вернуться и примется пялиться бесстыжими глазами на Господина и высокорожденного патриция Снепиуса Северуса. 

И Братик вернулся, подошёл к следящему из-под полу прикрытых век Северусу с каким-то кожаным приспособлением на верёвочной ручке. 

Мгновенно нацеленная волшебная палочка, и молитвенно прозвучавшие в тишине слова:

– Смилуйся, высокорожде… 

Но запланировано же невинное увеселение! Вот и заклинание весёленькое:

– Tarantallegra!

Холодная и вкусная колодезная вода из кожаного ведра, не удержанного в бешеной пляске Квотриусом, окатила профессора. Графу Снейп впервые в жизни стало стыдно перед простым, но таким заботливым безо всякой на то причины магглом. О причине заботы высоколобый, но усталый профессор просто, по-человечески забыл. Ведь маги тоже люди! 

Для Очищающего заклинания теперь нет нужды. 

Значит, на излёте магической ауры ослабленного организма Северуса должны прозвучать необходимые для успокоения так некстати проснувшейся совести, и для безвинно пострадавшего Квотриуса, последние слова:

– Finite incancantem!