Жизненный круг. Младенчество

Ритм — основа не только труда. Он необходим
человеку и во всей его остальной деятельности. И не
одному человеку, а всей его семье, всей деревне, всей
волости и всему крестьянству.
Лад и строй, как и не русские по происхождению
слова “такт” и “тембр”, принадлежат миру музыки. Но
“такт” в современном русском языке употребляется в более
широком бытовом смысле и служит для характеристики
хорошего поведения*.
О “ладе” и “строе” и говорить не приходится.
Достаточно вспомнить гнезда слов, связанных с этими
словами.
Гармония, как духовная и физическая по отдельности,
так и вообще — это жизнь, полнокровность жизни,
ритмичность. Сбивка с ритма — это болезнь, неустройство,
разлад, беспорядок.
Смерть — это вообще остановка, хаос, нелепость,
прекращение гармонического звучания, распадение и
беспорядочное смешение звуков.
Ритмичная жизнь, как и музыкальное звучание, не
подразумевает однообразия. Наоборот, ритм высвобождает
время и духовные силы каждого человека в отдельности или
этнического сообщества, он помогает прозвучать
индивидуальности и организует ее, словно мелодию в
музыке. Ритм закрепляет в человеке творческое начало, он
обязательное, хотя и не единственное условие творчества.

Ритмичность была одной из самых удивительных
принадлежностей северного народного быта. Самый тяжелый
мускульный труд становился посильным, менее
утомительным, ежели он обретал мерность. Не зря же
многие трудовые процессы сопровождались песней. Вспомним
общеизвестную бурлацкую “Эй, ухнем” или никитинское:
Едет пахарь с сохой, едет — песню поет,
По плечу молодцу все тяжелое...
Гребцы в лодках, преодолевая ветер и волны, пели;
солдаты на марше пели; косцы на лугу пели. Пели даже
закованные в кандалы каторжане... Ритм помогал быстрее
осваивать трудовые секреты, приобретать навыки, а порой,
пусть и на время, освобождал человека даже от
собственных физических недостатков. Например,
женщина-заика, не способная в обычное время связать и
двух слов, петь могла часами, причем сильно, легко и
свободно.
Ритмичным был не только дневной, суточный цикл, но
и вся неделя. А сезонные сельхозработы, праздники и
посты делали ритмичным и весь год.
Лишь дальние многодневные поездки “под извоз”
сбивали суточный ритм крестьянской жизни. В прошлом веке
и в начале нынешнего эти поездки (на ярмарку, по
гужповинности, на станцию, на лесозаготовки и т.д.) не
были частыми. Они, несмотря на тяжесть и дорожную
неустроенность, воспринимались вначале как вынужденное
нарушение обыденности. С ростом российской
промышленности в сельскую экономику все больше начало
внедряться отходничество, поездки стали чаще и
обременительней, что приводило к нарушению не только
суточной, но и годовой ритмичности.
Человек менял свои возрастные особенности незаметно
для самого себя, последовательно, постепенно (вспомним,
что и слово “степенно”, иначе несуетливо, с
достоинством, того же корня). Младенчество, детство,
отрочество, юность, молодость, пора возмужания,
зрелость, старость и дряхлость сменяли друг друга так же
естественно, как в природе меняются, например, времена
года. Между этими состояниями не было ни резких границ,
ни взаимной вражды, у каждого из них имелись свои
прелести и достоинства. Если в детскую пору младенческие
привычки еще допускались и были терпимы, то в юности они
считались уже неестественными и поэтому высмеивались.
То, что положено было детству, еще не отсекалось
окончательно в юности, но в молодости подвергалось
легкой издевке, а в пору возмужания считалось уже совсем
неприличным. Например, в младенчестве человек еще не
может вырезать свистульку из весеннего тальникового
прутика. У него не хватит для этого ни сил, ни умения
(не говоря уже о том, что старшие никогда не доверят ему
отточенного ножа). В детстве он ворохами делает эти
самые свистульки, в юности уже стесняется их делать,
хотя, может быть, и хочется, а в молодости у него
достаточно других, более сложных и полезных развлечений.
Можно лишь сократить или удлинить какое-либо возрастное
состояние, но ни перескочить через него, ни выбросить из
жизни невозможно.
Такая постепенность подразумевала обязательную
новизну и многообразие жизненных впечатлений. Ведь ничто
в жизни уже нельзя было повторить: ни первый
младенческий крик, ни первый нырок в окуневый омут.
Возможность стать рекрутом или женихом не представляется
человеку дважды, а если и представляется, то исчезает
новизна и очарование, очарование любого, даже такого
печального события, как разлука с родиной, связанная с
уходом в солдаты. Вдовец, вынужденный жениться во второй
раз, стеснялся делать свадьбу. У женщин было отнюдь не в
чести второе замужество. Общественное мнение, весьма
снисходительное к физическому или другому недостатку,
становилось совершенно беспощадным к недостатку
нравственному. Не потому ли дурной человек хотел стать
не хуже других (по крайней мере, не хвастался тем, что
он дурной), средний стремился быть хорошим, а хороший
считал, что ему тоже не мешало бы стать лучше?
Ритмичность, сопровождавшая человека на всем его
жизненном пути, объясняет многие “странности”
крестьянского быта. Считалось, к примеру, вполне
нормальным, хотя и не очень почтенным то, что дитя и
старик из зажиточного хозяйства вдруг пошли с корзиной
по миру (значит, в хозяйстве неожиданно пала лошадь, или
сгорело гумно, или вымокла рожь). Но никто даже и
представить себе не смог бы такую картину: не дитя и не
старик, а сам хозяин потерпевшего двора в разгар
сенокоса пошел бы с корзиной по миру. В северных
деревнях еще не так давно считалось позорным праздновать
в будние дни. Женщинам и холостым парням разрешалось
пить только сусло и пиво, а тех мужчин, которые
напивались и начинали “шалить”, под руки выводили “из
помещения”. Старики и старухи имели право нюхать табак.
Но трудно сказать, что ждало подростка или молодого
мужчину, осмелившегося бы завести свою табакерку.
Всему было свое время и свой срок.
Разрыв в цепи естественных и потому необходимых в
своей последовательности житейских событий или же
перестановка их во времени лихорадили всю человеческую
судьбу. Так, слишком ранняя женитьба могла вызвать в
мужчине своеобразный комплекс “недогула” (гулять, по
тогдашней терминологии, вовсе не значило шуметь,
бражничать и распоясываться. Гулять означало быть
холостым, свободным от семейных и воинских забот). Этот
“недогул” позднее мог сказаться далеко не лучшим
способом, иные начинали наверстывать его, будучи
семьянинами. Так же точно и слишком затянувшийся
холостяцкий период не шел на пользу, он выбивал из
нормальной жизненной колеи, развращал, избаловывал.
Степень тяжести физических работ (как, впрочем, и
психологических нагрузок) нарастала в крестьянском быту
незаметно, последовательно, что закаливало человека, но
не надрывало. Так же последовательно нарастала и мера
ответственности перед сверстником, перед братом или
сестрой, перед родителями, перед всей семьей, деревней,
волостью, перед государством и, наконец, перед всем
белым светом.
В этом была основа воспитания. Ведь тот, кто
обманул сверстника в детской игре, легко может обмануть
отца и мать, а обманувшему отца и мать после нескольких
повторений ничего не стоит пренебречь мнением и всей
деревни, и всех людей. Отсюда прямая дорога к эгоизму и
отщепенству. Человек понемногу начинает злиться уже на
всех, противопоставляя себя всему миру.
Противопоставление же оправдывает в глазах эгоиста или
эгоистической группы и антиобщественные поступки,
обычные преступления.

Младенчество

Женщина не то чтобы стеснялась беременности. Но она
становилась сдержанней, многое, очень многое уходило для
нее в эту пору куда-то в сторону. Не стоило без нужды
лезть людям на глаза. Считалось, что чем меньше о ней
люди знали, тем меньше и пересудов, а чем меньше
пересудов, тем лучше для матери и ребенка. Ведь слово
или взгляд недоброго человека могут ранить душу, отсюда
и выражение “сглазить”, и вера в порчу. Тем не менее
женщины чуть ли не до последнего дня ходили в поле,
обряжали скотину (еще неизвестно, что полезнее при
беременности: сидеть два месяца дома или работать в
поле). Близкие оберегали женщину от тяжелых работ. И все
же дети нередко рождались прямо в поле, под суслоном, на
ниве, в сенокосном сарае.
Чаще всего роженица, чувствуя приближение родов,
пряталась поукромней, скрывалась в другую избу, за печь
или на печь, в баню, а иногда и в хлев и посылала за
повитухой. Мужчины и дети не должны были присутствовать
при родах*.
Ребенка принимала бабушка: свекровь или мать
роженицы. Она беспардонно шлепала младенца по крохотной
красной попке, вызывая крик.
Кричит, значит, живой.
Пуп завязывали прочной холщовой ниткой.
Молитвы, приговорки, различные приметы сопровождали
рождение младенца. Частенько, если баня к этому моменту
почему-либо не истоплена, бабушка залезала в большую
печь. Водою, согретой в самоваре, она мыла ребенка в
жаркой печи, подостлав под себя ржаную солому. Затем
ребенка плотно пеленали и лишь после всего этого
подносили к материнской груди и укладывали в зыбку.
Скрип зыбки и очепа сопровождал колыбельные песни
матери, бабушки, а иногда и деда. Уже через несколько
недель иной ребенок начинал подпевать своей няньке.
Засыпая после еды или рева, он в такт качанью и бабкиной
песенке гудел себе в нос:
— Ао-ао-ао.
Молоко наливали в бараний рожок с надетым на него
специально обработанным соском от коровьего вымени,
пеленали длинной холщовой лентой. Пеленание успокаивало
дитя, не давало ему возиться и “лягаться”, не позволяло
ребенку мешать самому себе.
Легкая зыбка, сплетенная из сосновых дранок,
подвешивалась на черемуховых дужках к очепу. Очеп — это
гибкая жердь, прикрепленная к потолочной матице. На
хорошем очепе зыбка колебалась довольно сильно, она
плавно выметывалась на сажень от пола. Может быть, такое
качание от самого дня рождения с последующим качанием на
качелях вырабатывало особую закалку: моряки, выходцы из
крестьян, весьма редко подвержены были морской болезни.
Зыбка служила человеку самой первой, самой маленькой
ограничительной сферой, вскоре сфера эта расширялась до
величины избы, и вдруг однажды мир открывался младенцу
во всей своей широте и величии. Деревенская улица
уходила далеко в зеленое летнее или белое зимнее поле.
Небо, дома, деревья, люди, животные, снега и травы, вода
и солнце и сами по себе никогда не были одинаковыми, а
их разнообразные сочетания сменялись ежечасно, иногда и
ежеминутно.
А сколько захватывающей, великой и разнообразной
радости в одном, самом необходимом существе — в родной
матери! Как богатеет окружающий мир с ее краткими
появлениями, как бесконечно прекрасно, спокойно и
счастливо чувствует себя крохотное существо в такие
минуты!
Отец редко берет ребенка на руки, он почти всегда
суров с виду и вызывает страх. Но тем памятнее его
мимолетная ласковая улыбка. А что же такое бабушка,
зыбку качающая, песни поющая, куделю прядущая, всюду
сущая? Почти все чувства: страх, радость, неприязнь,
стыд, нежность — возникают уже в младенчестве и обычно в
общении с бабушкой, которая “водится”, качает люльку,
ухаживает за младенцем. Она же первая приучает к
порядку, дает житейские навыки, знакомит с восторгом
игры и с тем, что мир состоит не из одних только
радостей.
Первая простейшая игра, например, ладушки либо игра
с пальчиками. “Поплевав” младенцу в ладошку, старуха
начинала мешать “кашу” жестким своим пальцем:
Сорока кашу варила,
Детей скликала.
Подте, детки, кашу ись.
Этому на ложке, —
старуха трясла мизинчик, —
Этому на поварешке, —
начинала “кормить” безымянный пальчик, —
Этому вершок.
Этому весь горшок!
Персональное обращение к каждому из пальчиков
вызывало нарастание интереса и у дитя, и у самой
рассказчицы. Когда речь доходила до последнего
(большого) пальчика, старуха теребила его,
приговаривала:
А ты, пальчик-мальчик,
В гумешко не ходишь,
Горошку не молотишь.
Тебе нет ничего!
Все это быстро, с нарастанием темпа, заканчивалось
легкими тычками в детскую ручку:
Тут ключ (запястье),
Тут ключ (локоток),
Тут ключ... (предплечье) и т.д.
А тут све-е-ежая ключевая водичка!
Бабушка щекотала у ребенка под мышкой, и внук или
внучка заходились в счастливом, восторженном смехе.
Другая игра-припевка тоже обладала своеобразным сюжетом,
причем не лишенным взрослого лукавства.
Ладушки, ладушки,
Где были? — У бабушки.
Что пили-или? — Кашку варили.
Кашка сладенька,
Бабушка добренька,
Дедушка недобр.
Поваренкой в лоб.
Конец прибаутки с легким шуточным щелчком в лоб
вызывал почему-то (особенно после частого повторения)
детское волнение, смех и восторг.
Таких игр-прибауток существовало десятки, и они
инстинктивно усложнялись взрослыми. По мере того как
ребенок развивался и рос, игры для мальчиков и для
девочек все больше и больше разъединялись,
разграничивались.
Припевки, убаюкивания, колыбельные и другие
песенки, прибаутки, скороговорки старались оживить
именем младенца, связать с достоинствами и недостатками
формирующегося детского характера, а также с
определенными условиями в доме, в семье и в природе.
Дети качались в зыбке, пока не вставали на свои
ноги. Если же до этой поры появлялся новый ребенок, их
клали “валетом”. В таких случаях все усложнялось,
особенно для няньки и матери... Бывало и так, что дядя
рождался после племянника, претендуя на место в
колыбели. Тогда до отделения молодой семьи в избе
скрипели две одинаковые зыбки.
Кое-где на русском Северо-Западе в честь рождения
ребенка, особенно первенца, отец или дед сажал дерево:
липу, рябину, чаще березу. Если в палисаде у дома места
уже не было, сажали у бани или где-нибудь в огороде. Эта
береза росла вместе с тем, в честь кого была принесена
из лесу и посажена на родимом подворье. Ее так и
называли: Сашина (или Танина) береза. Отныне человек и
дерево как бы опекали друг друга, храня тайну
взаимности.


Василий Белов