Это был обширный, особенный и вполне
самостоятельный мир. Он пронизывал всю жизнь, проникал в
каждую душу, формируя жизненный стиль. И хотя этот мир
существовал отдельно, он был спаян с фольклорным,
трудовым и бытовым миром, и все они взаимно обогащали
друг друга. Это взаимообогащение является еще одним
доказательством того, что многообразие, разнообразие,
непохожесть помогают этническому единству, тогда как
нивелирование только разрушает его.
Попробуем и к этому миру подойти с академической
меркой, мысленно расчленить на составляющие, разложить
их по полочкам, классифицировать. Получится превосходная
схема.
Вот хотя бы такая.
И т.д. до бесконечности. Можно составить схему и
по другому принципу, но ничего от этого не изменится,
она останется такой же холодно-безжизненной. Попытаемся
все-таки ее оживить, вдохнуть в нее душу. Хотя задача
эта так же непосильна, как непосильна задача расчленить
какое-то известное нам единство без риска разрушить его
либо оказаться в дураках. (Точь-в-точь как бывает с
ребенком, который, стараясь объяснить очарование
игрушки, разбирает и потрошит ее.)
Очарование исчезает как дым, когда начинают искать
его причины, поэзия улетучивается. Так же исчезает смысл
любого дела, когда начинают говорить о нем больше, чем
делать. Так же точно игра имеет смысл только для ее
участников, но отнюдь не для зрителей (болельщик тоже
игрок, он играет, но играет уже в другую игру, как бы
паразитируя на настоящей игре).
Игры бывают самые разные: детские и взрослые,
мужские и женские, одиночные и общие, весенние и зимние,
дома и на улице, шумные и тихие, полезные и вредные,
спортивные, интеллектуальные и т.д. и т.п. Какие-то из
этих свойств нередко соединяются в одной игре. Но чем же
все-таки характерна игра вообще? Опять же нельзя
ответить на это исчерпывающе. Сколько ни говори, сколько
ни лезь из кожи, пытаясь объяснить все, всегда останется
нечто необъяснимое и ускользающее. Вероятно, игре
присуще прежде всего творчество, питаемое интересом,
азартом, опытом, а также и точным правилом. Из игры
выходят тотчас, как только она становится неинтересной,
другими словами, нетворческой. Но неписаные кодексы игры
не всегда позволяют это сделать, и тогда она из
наслаждения и радости мигом превращается в жестокую
муку.
На границе яви и сна
Едва новорожденное дитя научится мало-мальски есть
и дышать, у него проявляется еще одна способность —
способность к игре. Собственно, младенец испытывает в
такую пору лишь два состояния: состояние сна и состояние
игры. Что происходит в душе новорожденного? Почему он
плачет, если его пытается развлечь чужой, а если то же
самое делают отец или мать, заливается в счастливом
смехе? Бабушка и дедушка, замыкая на внуке собственный
жизненный круг, играют с ним не менее искренно, сами
забавляются не меньше и так же смеются. Одряхлев перед
смертью, старики, как говорится, “впадают в детство”,
становясь по-детски наивными. Такая наивность приходит
иной раз и раньше физической дряхлости. Оттого забавы
младенчества скрашивают заодно и закатные деньки
стариков.
Бабка, качая зыбку, поет колыбельную. Вот старуха
задремала, затихла. Но колыбельная не стихает, ее
продолжает петь (только без слов) сам младенец, и это
его ритмичное мычание длится до тех пор, пока вновь не
очнется старуха.
Игра старика и младенца зависела от особенностей
того и другого, но существовали игры и традиционные,
свойственные большинству северных деревень. Рассказать о
всех таких играх невозможно. Обычный заячий хвост,
легкий, белый, пушистый, подвешенный на ниточке перед
колыбелью, мигом становится предметом игры. Дедушка дует
на него или дергает, внучек ловит. Два растопыренных
старческих пальца с приговором:
Коза-дереза идет,
А кого она забудет?
Покачиваясь, приближаясь к детскому животу, они и
впрямь напоминали рога. То исчезнут, то опять появятся,
приводя ребенка в восторг. Бесчисленные “ладушки”,
“сорока кашу варила”, считалки, игра “на пальчиках”
составляли жизнь младенца во время его бодрствования.
Если у него не было по какой-то причине соучастника, он
играл сам с собой, уходя в себя и развивая излишнюю
созерцательность.
Но в большой семье ребенок редко оставался один.
Играли с ним все. Для старших детей общение с младенцем
тоже было игрой. Он просыпался, чтобы играть, играл
(жил) для усталости и сна. Даже кормление для младенца
не что иное, как игра. Чем старше становился ребенок,
тем больше появлялось у него осознанных игр и тем
быстрее раздваивалась его жизнь.
Взросление можно назвать исчезновением
неосознанной игры. Личность больше всего и формируется,
по-видимому, на гребне этой раздвоенности: период вполне
трагический.
Впрочем, какой период в человеческой жизни не
трагический? Эту неизбывную трагичность, связанную,
помимо всего, и с бесконечностью жизни, не скрывали даже
колыбельные песни:
— Цыба-коза,
Слезяные глаза,
Где ты была?
— Коней пасла.
— А кони-ти где?
— Николашка увел.
— Николашка-то где?
— В клетку ушел.
— Клетка-та где?
— Водой помялась.
— Вода-та где?
— Бычки выпили.
— Бычки-ти где?
— В горы ушли.
Может быть, и самой поющей казалось, что всему
этому конца нет и не будет.
— Горы-ти где?
— Черви выточили.
— Черви-ти где?
— Гуси выклевали.
— Гуси-ти где?
— В тростник ушли.
— Тростник-от где?
— Девки выкосили.
— Девки-ти где?
— По замужьям ушли.
— Мужья-те где?
— Все примерли
Со страхом глядит ребенок на деда или бабку. И
вдруг оказывается, что умерли, да не все, что остался
еще Степка, который...
Тут начинается новая песенка, новая игра, новое
настроение.
Но во младенчестве не очень-то засидишься.
Когда жизненные обязанности начинают вытеснять во
времени игру и фантазию, человек с душевным талантом не
преминет внести творческое начало и в исполнение этих
обязанностей. И тогда жизненные обязанности становятся
не раздражающей обузой, а эстетической необходимостью.
Серебро и золото детства
В детстве невыразимо хочется играть. Ребенок, не
испытывающий этого влечения, вряд ли нормальный ребенок.
Играть хочется всем детям. Иное дело: на игру, как в
юности на любовь, способны отнюдь не все, но играть-то
хочется всем... Дети увечные или слишком стеснительные
не могли участвовать в любой игре, на этот случай народ
создал десятки щадящих игр, в которых наравне со
здоровыми и нормальными могли играть убогие дети.
Вот одна из таких простейших старинных игр.
Попросив у бабки платочек, кто-то из детей наряжается
старушкой, берет палочку и, сгорбившись, топает по
дороге. Все бегут за “старушкой”, наперебой спрашивают:
— Старушка, старушка, куда пошла?
— В монастырь.
— Возьми меня с собой.
“Старушка” разрешает на одном щепетильном условии.
Все чинно идут “в монастырь”, но паломники начинают
пукать ртом, и “старушка” вдруг обнаруживает
необыкновенную резвость. Все с визгом и смехом
разбегаются от нее в стороны. Ради такого восторженного
момента наряжают другую “старушку”, игра повторяется.
Другая игра — в “ворона”.
Какой-нибудь малыш сидит и копает ямку, в ямке
камушки. Вокруг него ходят играющие, приговаривают:
“Кокон-Коконаевич, Ворон-Воронаевич, долгий нос. Бог на
помочь!” “Ворон” молчит, как будто не слышит.
— Чего, Ворон, делаешь? — кричат ему на ухо.
— Ямку копаю, — отзывается наконец Ворон.
— На что тебе ямка?
— Камушки класть.
— На что камушки?
— А твоих деток бить.
— Чем тебе мои детки досадили?
— Лук да картошку в огороде погубили.
— А высок ли был огород?
Ворон-Воронаевич бросает вверх горсть камушков.
Все разбегаются и кричат: “Высоко, высоко, нам и не
перескочить”.
Старинная игра в “уточку” также очень проста, но
самые маленькие дети очень ее любили, как и
Ворона-Воронаевича. Изображающий Уточку ходит в кругу
под странную, на первый взгляд вовсе не детскую песенку:
“Уточка ути-ути, тебе некуда пройти, кабы петелька была,
удавилася бы я, кабы вострый нож, то зарезалась, кабы
озеро глубоко — утопилася...” Уточке надо вырваться из
круга и поймать новую Уточку. Прелесть игры связана,
вероятно, с психологическим контрастом грустного начала
и веселого завершения.
Существовала игра в “решетце”, когда едва
научившиеся ходить дети стоят гуськом, а один просит у
переднего “решетца” просеять муки, и ему говорят: “Иди
бери назади”. Если задний успеет перебежать наперед,
приходится снова просить “решетца”.
В “монаха” играли дети постарше, при этом тот,
кого гоняли, сначала отгадывал краски — например: белая
или черная? Если отгадаешь, то тебя кладут на руки. Ты
должен запрокинуть голову и во что бы то ни стало не
рассмеяться. “Агу?” — “Не могу”. — “Рассмейся”. — “Не
могу”. Если рассмеешься, останешься монахом на второй
срок.
В зимние длинные вечера маленькие вместе с
большими детьми играли в “имальцы”. Водящему завязывали
глаза, подводили к столбу, приговаривали:
— Где стоишь?
— У столба.
— Что пьешь?
— Чай да ягоды.
— Лови нас два годы!
“Слепой” ловил, причем, если создавалась угроза
наткнуться на косяк или острый угол, ему кричали:
“Огонь!” Первый пойманный сам становился “слепым”.
Девочки в любое время года с самого раннего
возраста любили играть в лодыжки. Эти суставные
косточки, оставшиеся от бараньего студня, они копили,
хранили в специальных берестяных пестерочках, при случае
даже красили. Игра была не азартная, хотя очень
продолжительная, многоколенная, развивала ловкость и
быстроту соображения. Самые проворные держали в воздухе
по три-четыре лодыжки одновременно, подкидывали новые и
успевали ловить.
Весной, одетые тепло, но кто во что горазд,
маленькие дети устраивали “клетки” где-нибудь на
припеке, куда не залетает северный ветер. Две-три
положенные на камни доски мигом превращались в дом,
вытаявшие на грядке черепки и осколки преображались в
дорогую посуду. Подражая взрослым, пяти-шестилетние
девочки ходили из клетки в клетку, гостились и т.д.
Для мальчиков такого возраста отцы либо деды
обязательно делали “кареты” — настоящие тележки на
четырех колесах. Колеса даже смазывали дегтем, чтобы не
скрипели. В “каретах” дети возили “сено”, “дрова”,
“ездили на свадьбу”, просто катали друг друга, по
очереди превращаясь в лошадок. “Карета” сопровождала все
быстролетное детство мальчишки, пока не придут игры и
забавы подростка.
С возрастом игра обязательно усложняется, растут,
говоря по-современному, физические нагрузки. Игровая
ватага поэтому сколачивалась по преимуществу из
ровесников. Какими глазами глядели на нее младшие, можно
легко представить. Зависть, восхищение, нетерпение
всегда горели в этих глазах. Но вот младшего по его
всегдашней немой просьбе принимают наконец в игру. О,
тут уж не жди себе пощады!
Существовала такая игра — в “муху”.
У каждого игрока имелась шагалка (называли ее и
куликалкой, нынешние городошники — битой). На ровном,
достаточно обширном лужке вбивался в землю очень гибкий
еловый кол. Если на него посадить деревянную “муху” и
ударить по его основанию, “муха” летит, и довольно
далеко. Игра начиналась с кувыркания “шагалок”. Палку
надо было так бросить, чтобы она кувыркалась, “шагала”
как можно дальше. Сила здесь иногда просто вредила. Тот,
чья “шагалка” оказывалась ближе всех, обязан был водить,
бегать за “мухой”. Игроки забивали каждый для себя
небольшие тычки (тычи) на одной линии, на расстоянии
четырех-пяти метров от кола. Затем по очереди, стараясь
попасть по колу, бросали “шагалки”. Если “муха” летела
далеко, игрок успевал сбегать за своей “шагалкой” и
вернуться к защите своей тычки. Если отбил “муху”
недалеко или вообще не попал в кол, то ждал соседского
удара. Если же “муха” падала с кола в специально
очерченный круг, игрок должен был водить сам. Меткие
удары гоняли водящего часами, до изнеможения. Но вот
ударили все, и все неудачно. Бьет последний. После его
удара все бегут за своими “шагалками”. Гоняемый, если
“муха” осталась на колу, может захватить любую тычку.
Если “муха” летит, надо успеть сбегать за ней и посадить
на любую “свободную” тычку. Владелец тычки имеет право
ее сбить. С того места, куда улетела “шагалка”, он бьет,
и если не сбивает, то начинают гонять его.
Игра совершенно бескомпромиссная, не позволяющая
делать скидок на возраст, не допускающая плутовства, не
щадящая слабого или неумелого. Заплакать, попросить,
чтобы отпустили, считалось самым неестественным, самым
позорным. Надо было выстоять во что бы то ни стало и
победить. Бывало, что игру переносили и на следующий
день. Какую ночь проводил неотыгравшийся мальчишка,
вообразить трудно.
Борьба и кулачный бой — древнейшие спортивные игры
— занимали когда-то немалое место в русском народном
быту. Трудно сейчас говорить о точных правилах этих игр.
Но то, что существовали определенные, очень жесткие
правила, — это несомненно.
Боролись на лужке, в свободное, чаще всего
праздничное время, подбирая друг другу одинакового по
физическим силам соперника.
Игра была любима во всех возрастах, начиная с
раннего детства. Любили бороться и молодые мужики, но
чем дальше, тем шутливее становилось отношение к этому
развлечению.
Кулачные бои обладали, по-видимому, способностью
возбуждать массовый азарт, они втягивали в себя, не
считаясь ни с возрастом, ни с характером. Драки
двадцатых-тридцатых годов еще имели слабые признаки
древнейшего кулачного боя. Начинали обычно дети, за
обиженных слабых вступались более сильные, за них, в
свою очередь, вступались еще более сильные, пока не
втягивались взрослые. Но когда азарт достигал опасной
точки, находились сильные и в то же время
добродушно-справедливые люди, которые и разнимали
дерущихся. Другим отголоском древних правил кулачного
боя было то, что в драке никто не имел права
использовать палку или камень, надо было обходиться
одними собственными кулаками. Игнорированием этого
правила окончательно закрепилось полное вырождение
кулачного боя. Но даже и при диких стычках с
использованием кольев, камней, гирек, железных тростей,
даже и в этих условиях еще долго существовал обычай
мириться. Посредниками избирались двое родственников
либо побратимов из двух враждующих сторон. Устанавливали
и пили так называемую мировую, при этом нередко
свершалось новое братание, вчерашние соперники тоже
становились побратимами. Обряд братания состоял из
троекратного целования при свидетелях.
От мужских, детских и подростковых игр резко
отличались женские. Трудно подобрать более яркий пример
народно-бытового контраста, хотя общие признаки
(интерес, творческое начало и т.д.) остаются. Мягкость,
снисходительность, отсутствие азарта и спартанского
начала очень характерны для девичьих игр. Интересно, что
мальчикам, особенно в раннем возрасте, хотелось играть и
в девичьи игры, например “в лодыжки” или “в клетку”.
Однако даже взрослые, не говоря уж о сверстниках,
относились к такому желанию с усмешкой, порою и вовсе
язвительно. Не в чести были и бой-девочки, стремившиеся
играть в мальчишеские игры. Такую девочку называли не
очень почетно — супарень. Это вовсе не означало, что
мальчики и девочки не играли совместно. Существовало
десятка полтора общих игр, в которых участвовали дети
обоего пола. Примером может служить игра “в галу” —
усложненная, в несколько этапов, игра в прятки, игра с
тряпичным мячом и т.д.
Представим себе теплый, безветренный летний вечер,
когда позади хозяйственные дневные обязанности, но
скотина еще не пришла. Несколько заводил уже крутятся на
широкой улице. Какое сердце не дрогнет и восторженно не
замрет при кличе с улицы? Один за другим, кто вскачь,
кто бочком, сбиваются вместе. Галдеж прерывается выбором
двух “маток”, они тотчас наводят порядок и кладут начало
игре. Вся ватага разбивается на двойки, пары подбираются
не по возрастному, а по физическому и психологическому
равенству. Но даже двух людей, идеально одинаковых по
смекалке, ловкости и выносливости, не бывает. Поэтому
каждая “матка” стремится угадать, отобрать себе лучшего.
Двойки будущих противников отходят подальше,
шушукаются, загадывая для каждого свою кличку или
признак. Пары по очереди подходят к заправилам, то к
одной “матке”, то к другой, спрашивая: весну берешь или
осень? белое или черное? ерша или окуня? кислое или
сладкое? Уже во время выбора кличек начинают работать и
фантазия, и воображение, и чувство юмора, если оно
природой заложено в игроке. Разбившись таким способом на
две одинаковые по выносливости команды, начинают игру.
“Лапта” — лучший пример такой общей для всех игры.
Игра “в круг” с мягким мячом также позволяла участие
всех детей, не исключая излишне застенчивых, сирот,
нищих, гостей и т.д. Общие игры для детей того и другого
пола особенно характерны для праздничных дней, так как в
другое время детям, как и взрослым, собраться всем
вместе не всегда позволяли полевые работы и школа.
Возвращаясь к девчоночьим играм, надо сказать об
их особом лирическом свойстве, щадящем физические
возможности и поощряющем женственность. Если мальчишечьи
игры развивали силу и ловкость, то игры для девочек
почти полностью игнорировали подобные требования. Зато
здесь мягкость и уступчивость были просто необходимы.
Подражание взрослым, как всегда, играло решающую,
хотя и незаметную роль. Вот бытовая картинка по
воспоминаниям Анфисы Ивановны.
Две девочки четырех-пяти лет, в крохотных
сапожках, в сарафанчиках, с праздничными платочками в
руках, пляшут кружком, плечо в плечо, на лужку около
дома. И поют с полной серьезностью сами же про себя:
Наши беленькие фаточки
Сгорили на огне,
У Настюшки тятя умер,
У Манюшки на войне.
Плакать или смеяться взрослому при виде такого
зрелища? Неизвестно.
Девочки устраивали игрушечные полевые работы,
свадьбы, праздники, гостьбы. Игра “в черту” была у них
также любимой игрой, особенно ранней весной. По
преимуществу девичьей игрой было и скаканье на гибкой
доске, положенной на бревно, но в этой игре преобладала
уже спортивная суть. “Скаканием” не брезговали и
взрослые девушки, но только по праздникам.
Музыкальная декоративность, песенное и
скороговорочное сопровождение в играх для девочек
перерастали позднее в хороводные элементы. Молодежное
гуляние, хоровод, все забавы взрослой молодежи
соответственно не утрачивали главнейших свойств детской
игры. Забавы не исключались трудовыми процессами, а,
наоборот, предусматривались. Конечно, не у всех так
получалось, но в идеале народного представления это
всегда чувствовалось. Талантливый в детской игре был
талантливым и в хороводе и на работе. Поэтому разделение
народной эстетики на трудовую, бытовую и фольклорную
никогда и ни у кого не минует холодной условности...
Юноша трижды шагнул, наклонился, рукой о колено
Бодро оперся, другой поднял меткую кость.
Вот уж прицелился... прочь! раздайся, народ
любопытный.
Врозь расступись: не мешай русской удалой игре.
А. С. Пушкин
Долгое раставание
Детство в деревне и до сих пор пронизано и
расцвечено разнообразными, чисто детскими забавами.
Забавы совмещаются с полезным делом. Об этом надо
повторять снова и снова... Рыбалка, например, или работа
на лошадях — классические примеры этой общности.
Существовали десятки других примеров, когда детская игра
переходила в труд или когда труд незаметно, без лишнего
тщеславия проникал в детскую игру. Пропускать ручейки и
потоки ранней весной было детской привилегией, занятием
ни с чем не сравнимым по своей прелести. Но ведь при
этом ребенок не только закалялся физически, не только
приобретал смелость в игре с водой, но еще и приносил
пользу, о которой, может быть, не подозревал.
Точно так же мальчишка не пас, а сторожил скот от
волков и медведей, это уже кое-что по сравнению со
скучной пастьбой. Катание на лошади верхом и на телеге
было для него вначале именно катанием, а не возкой сена,
снопов, навоза или дров.
Такие забавы всячески, неназойливо, поощрялись
взрослыми, но у подростков было множество и нейтральных
по отношению к полезному труду игр. Отец с матерью,
старшие братья и сестры, вообще все взрослые как бы не
замечали бесполезных игр, иногда даже подсказывали их
детям, но не всерьез, а так, мимоходом. Подростки и дети
сами из поколения в поколение перенимали друг от друга
подобные игры.
Среди десятков таких забав — строительство
игрушечных мельниц, водяных и ветряных. Сделать первую
простейшую вертушку и установить ее на огородном коле
помогал старший брат, дедушка или отец. Но потом уже не
хочется, чтобы кто-то тебе помогал... Вертушка вскоре
сменялась на модель подлинной толчеи с пестами, для чего
можно было использовать любой скворешник. А от такой
толчеи уже не так далеко до запруды на весеннем ручье с
мельничным наливным колесом.
Еще не отшумел этот ручей, а в лесу уже течет
другой ручеек: сладкий березовый сок за полдня наполняет
небольшое ведерко. Там, в логу, появились кислые стебли
щавеля, а тут подоспели и гигли — сладкие хрустящие
трубки дягиля. Однако их можно есть, только когда они
свежие, мягкие, сочные. К сенокосу они становятся
толстыми и твердыми. Если срезать самое большое нижнее
колено, оставить один конец глухим, проткнуть его
сосновой иглой, навить на ивовый пруток бабкиной кудели,
получится водозаборное устройство. Засосав полный гигель
воды, мальчишка подкрадывается к девчоночьим “клеткам”.
Тонкая сильная струйка воды била на восемь-десять
метров, девчушки с недоумением глядели на синее, совсем
безоблачное небо. Откуда дождик?
Тот же гигель с глухим концом, если сделать ножом
плотную продольную щель и сильно дуть, превращался в
оглушительную дуду. В конце лета, когда поспевала
рябина, из гигеля делали фуркалку. Ягоды из нее бесшумно
летели метров на двадцать-тридцать. Сидя в засаде
где-нибудь в траве или на дереве, можно успешно
обстреливать петухов, кошек, сверстников, но...
Остановимся здесь на секунду.
Вспомним, с чего мы начинали и до чего добрались.
Ведь с близкого расстояния из этой фузеи ничего не стоит
выбить глаз, и не только петуху... Граница между добром
и злом едва уловима для детской души, ребенок
переступает ее с чистым сердцем, превращая это
переступание (преступление) в привычку. Самая безобидная
игра коварно и незаметно в любой момент может перейти в
шалость, шалость — в баловство, а от баловства до
хулиганства подать рукой... Поэтому старшие всегда еще в
зародыше пресекали шалость, поощряя и сохраняя четкие
границы в детских забавах, а в играх — традицию и
незыблемость правил.
И все же во многих местах проволочные стрекалки (с
одного стречка можно раздробить пуговицу), а также
резиновые рогатки (камушек свободно пробивал стекло в
раме) со временем пришли на смену безобидным гиглям,
ивовым свистулькам и резным батожкам. Такой смене
обязаны мы не одной лишь цивилизации, снабдившей
деревенских мальчишек сталистой проволокой и вагинной
резиной. После первой мировой войны появились в деревнях
и взрослые шалуны. Такой “шалун” сам не бросал камни в
окна общественных построек. Оставаясь в безопасности, он
ловко подучивал на это ватагу мальчишек. И все же забавы
деревенских детей и подростков полностью сохраняли свои
традиции вплоть до второй мировой войны. Разнообразие их
и живучесть объясняются многовековым отбором, сложностью
и многообразием трудовых, природных, бытовых условий.
Использовалось буквально все, что оказывалось под рукой.
Бабушке-няньке ничего не стоило снять с головы платок,
сложить его в косынку и сделать “зайца”, если тряпичные
“кумки” (“кумы”) “спят” и их не пришло время будить.
Жница из одной горсти соломы умела сделать соломенную
куму (возможно, отсюда пошла и “соломенная вдова”).
Согнув пополам ровные ржаные стебли, перевязав “талию” и
распушив “сарафан”, куму ставили на стол. Если по
столешнице слегка постукивать кулаком, кума шла плясать.
Теперь представим детский (да и любой другой) восторг
при виде того, как несколько соломенных кукол танцуют на
столе от искусных постукиваний по широкой столешнице!
Куклы то сходятся, то расходятся, то заденут друг друга,
то пройдутся мимо. Задача в том, чтобы они плясали друг
около друга, а не разбегались и не падали со стола...
Обычная лучина служила зимним вечером для многих
фокусов. Чтобы сделать “жужжалку”, достаточно было иметь
кусок дранки и плотную холщовую нить. Ребятишки сами
мастерили “волчка”, который мог крутиться, казалось,
целую вечность. Распространены были обманные игры,
игры-розыгрыши, фокусы с петелькой и ножницами или с
петелькой и кольцом. Наконец исчерпанная фантазия
укладывала всех спать, но на другой же день обязательно
вспоминалось что-нибудь новое. Например, “курица”, когда
в рукава старой шубы или ватника засовывали по одной
руке и ноге, а на спине застегивали. Такую “куру”
ставили “на ноги”, и ничего смешнее не было того, как
она ступала и падала.
Весной на осеке и летом на сенокосе подростки
обязательно вырубали себе ходули, вначале короткие,
потом длинней и длинней. Ходьба на ходулях по крапиве и
по воде развивала силу, выносливость.
Очень смешно выглядела деревенская чехарда,
совершенно непохожая на городскую. Играющие стихийно
собирались на улице, находился доброхот, бравший на себя
неприятные обязанности. Он садился на лужке. Ему на
голову поверх его собственной шапки складывали все
головные уборы играющих.
Иногда получалось довольно высоко, надо было
сидеть не шелохнувшись, чтобы вся эта каланча не упала.
Затем самый здоровый, длинный игрок должен был
разбежаться и перепрыгнуть. При этом запоминалось число
свалившихся кепок. Последним прыгал самый маленький, но
к этому моменту на голове сидящего могло не остаться ни
одной камилавки... Провинившиеся (уронившие кепки)
вставали по очереди на четвереньки. Доброхота за руки и
за ноги брали четверо ребят. Раскачав, изо всех сил
шлепали его задом в зад того, кто стоял на карачках.
Делали столько ударов, сколько было обронено головных
уборов. Удары были совершенно безболезненны и неопасны,
но смеху было немало. При ударе тот, кто стоял на
карачках, подавался далеко вперед. Самое смешное было
тогда, когда он, установившись на прежнее место,
оглядывался, желая узнать, что происходит сзади. Перед
ударом у него менялось выражение лица...
Классической русской летней мужской игрой была
воспетая А.С.Пушкиным игра “в бабки”. Ее любили
одинаково дети, подростки и юноши, а в свободное время
были не прочь поиграть и женатые. “Бабки” — суставные
бараньи и телячьи кости, оставшиеся после варки студня,
назывались еще козонками, кознями. Их копили, продавали
и покупали, они же передавались как бы по наследству
младшим мальчикам.
Пушкинская “меткая” кость — это не что иное, как
крупный бычий козонок. В нем просверливали дыру и
заливали свинцом. Позднее кость заменили каменной, а
затем и железной плиткой, называвшейся “битой” или
“биткой”.
На кон ставили по одной “бабке”, а если играющих
немного, то и по паре.
Существовало несколько видов игры, но для всех
видов было необходимо сочетание хорошего глазомера,
ловкости и выдержки. Бил первым тот, кто дальше всех
бросил битку, и с того места, где она упала. В одном из
видов игры кон ставился, если употребить воинскую
терминологию, не в шеренгу по одному, а в колонну по
два. Кон в шеренгу ставили то к стенке, то на открытом
месте, в последнем случае вторая серия ударов
осуществлялась уже с другой стороны.
В трехклассных церковноприходских школах
разучивали стихотворение:
На лужайке, близ дороги
Множество ребят,
Бабки, словно в поле войско,
Выстроились в ряд.
Эх, Павлуньке вечно счастье,
Снова первый он.
И какой богатый, длинный
Нынче, братцы, кон.
Продолжение и автора стихов Анфиса Ивановна не
запомнила.
Взрослые игроки “в бабки” собирали по праздникам
большую толпу болельщиков — женщин, родственников,
гостей...
С игрой “в бабки” могла посоперничать только одна
игра — “в рюхи”, или в городки. Это также очень красивая
игра, единственная сохранившаяся до наших дней и
узаконенная в официальном списке современных спортивных
состязаний.
Игры и народные развлечения трудно выделить или
обособить в нечто отдельное, замкнутое, хотя все это и
существовало автономно, отдельно и было четко
разграничено.
В этом и есть главная парадоксальность народной
эстетики.
Что, например, такое деревенские качели? Можно ли
их охарактеризовать, определить главное в них? Можно,
конечно... но это описание будет опять же пустым и
неинтересным, если читатель не знает, что такое весна,
купальная неделя, что такое деревенский праздник и т.д.
и т.п.
Кстати, качели — на Севере круговые и простые
(маятниковые) — были с давних времен широко
распространены. Это около них в праздничной сутолоке, в
веселой забывчивости некоторые общие игры незаметно
наполнялись музыкальным содержанием, становились
ритмичными, насыщались мелодиями и приобретали черты
хоровода.
Ребенок уже не ребенок, а подросток, если он все
еще играет, но играет уже в хороводе, совместно с
подростком иного пола. Такая игра уже не игра, а что-то
иное.
Долгое, очень долгое расставание с игрой у
нормального человека... Только сломленный,
закостеневший, не вовремя постаревший, злой или совсем
утративший искру Божию человек теряет потребность в
игре, в шутке, в развлечении.
Василий Белов
