под двадцатое в ноябре я всегда остаюсь ни с чем.
непременно вдали от дома и в ночь. затем
выпадает иссиний снег ударом под дых глухим,
чтоб к утру уже вроде совсем примириться с ним,
говорить, мол, что так уж теперь наречён:
на двадцатый ноябрь небрежно вести плечом.
 

зачем тебе знать, как обстоит всё на самом деле?
как я сбиваюсь в комок у каждой закрытой двери,
играю в подкидыша как самый последний трус?

зачем тебе вспыхивать с полпинка на такую жалость -
вспоминать обо мне кому-то, раз мне осталось
только пробовать имя твоё языком на вкус?

в этом нет никакого толку за сотни миль.
ежедневно я падаю маслом вниз,
и на влажное липнет пыль.
 

уже довольно долгое время я ищу себе оправданий. о-правда-ний. правды. на книжной полке у меня самым крайним "карманный справочник мессии" - дадада, я обращаюсь к нему, и даже чаще, чем приличествует - кажется, я прошерстила его весь, открывая каждый день, по нескольку раз, разбивая к чертям все правила гадания тычком пальца и задавая книжке один неизменный вопрос. там, кажется, сплошные оправдания, да всё не те. а сегодня как будто всё ясно и просто: ты, наверное, кицунэ-китайская-лисица (знаешь, та, что не умеет сказать "нет" в самую человечью мякоть). мы всегда были лисицы и о лисицах.  хотя теперь, если у меня есть хоть капля совести, на привычное обращение к тебе аки [знаешь, бла бла бла...] я больше не имею никакого права: я слишком много знаю и меня пора убить. китайской лисой быть ведь как - встретишься с человеком, а он и спросит:

- хочешь со мной жить-быть? 

[сидишь на попе в жирной апрельской земле и отвечаешь: "нет". но человек не слышит "нет" - такая уж его человечья доля. человек всегда слышит "да". 

- значит, будешь со мной? - опять говорит. 

- значит, буду, - отвечаешь уже, как смирился.

и вот лежит человек с тобой, живой, горячий. лежит, как в могиле, и плачет. а любой плачущий человек как ребёнок. как его отпустить? как его ударить? как ему сказать "я не люблю тебя"? в самую мякоть сказать "ничего у нас не выйдет". лис не умеет в таких случаях сказать "нет". это же только человек может рубануть по пальчикам из любовной могилы, которые царапаются, лезут, уцепиться пытаются, жить хотят. лис рубануть не может - жалко ему. "ну что ты, не плачь, я ещё с тобой поживу", - говорит. и вот перестаёт плакать, встаёт с постели взрослый человек, а в глазах - степь. тёмная, тысячелетняя. глядит пристально-жалобно, наблюдает, стережёт.

- но и это ещё не всё, - продолжает настаивать человек (степь же, она, оказывается, разговорчивая). - мне нужна только правда. никогда не лги мне, ложь разлагает.

ну, вообще, бабах-приехали. извернулся лис, вырвался.

- правду хочешь? так ты же знаешь её, правду-то. лучше меня знаешь. оттого и плакал. или, может, ты плакал, что тебя блохи замучали?

молчит. опять начинает плакать.

- хорошо, - говорит лис с закипающим раздраженьем. - хочешь свою поганую правду? возьми её: не люблю я тебя.

- нет, - отвечает, плача. - любишь. потому что я знаю, что у тебя любовь ко мне - есть. я её чуствую. когда её не станет, я уйду. или тебя прогоню.

- окэй, - говорит лис, - есть.

ложится обратно в постель, сворачивается в крендель и вылизывает себе четвёртый хвост. а пёс человека заливается за дверью злобным лаем. даром что трахнутый на голову кобель, но чует. давно его усыпить надо.]

наискось (с) "исповедь китайского лиса-оборотня", дмитрий даёт, во что верить, мерси ему гран.

крутится жёлтое косыми лучами-спицами-ступицей,
перебирает игральные пальцы, на ладони блестит.
сэр сидит в мастерской - грустно насупился,
потирает глаза, дёргает мочку, молчит.
жёлтое скалится, искрится и тихо шепчет:
"сэр, ваша карта бита. сэр, ваш противник бит".
жёлтое светит в пустой прилавок: закончились декабри.
что-то давнее только валяется у самой двери
сломанным (вроде тепла ладоней), но и с него - вода.
на каждое слово сэра сударыня ставит два.
право-жёлтого, лево-жёлтого (лево-руля), сударыня - рулевой.
всему вокруг не сезон дождей, и она держит курс домой
в бастион одеял на рельсах, где оставлен терпкий медовый чай,
недопитый сэром. и не больно тайком по нему скучать.
 

ждали. как же тебя здесь ждали с попутными кораблями,
встречали срочную почту, птиц с пустыми карманами.
хоть строчку просил сентябрь, и поезда проходили мимо,
белья календарь полоскало у горизонта солнце,
камни - и те становились глиной под серебром твоим, бронзой.
что случилось с твоим именем, куда оно сгинуло?
повторить - значит дважды войти и остаться в живых.

прости. но как же тебя здесь ждали
с попутными кораблями,
с пустыми карманами.

-с-
 

она говорит, размазывая по тарелкам завтраки:

милая вера, разреши, я пришлю тебе пятнадцать сочетаний корявых? о том, что ногти сгрызаю на тутошнем неморозе, что ночью рисуют на стенах огни машин, что руганью сплёвываю табак. ты это всё распакуй по пять, пожалуста - так, как только ты это умеешь. и обязательно чтобы с этим твоим надрывом.

она говорит, пропуская обеды в курилках:

милый шарль, разреши, я пришлю тебе дробью резких по паре? о том, что на стенах висят негативы прозрачные, что пальцы доктора вчера изуродовали, что кошка черна, а кот бел, что торчат ключицы ключами, торчат лопатки как лопаты. ты это всё разложи сверху вниз, пожалуста - так, как только ты это умеешь. и обязательно чтобы без запятых, да без точек. можешь даже на марсианском (как ей) - я умею это прочесть.

она говорит ввечеру, заменяя фонарями жёлтыми ужины:

милая аля, разреши, я пришлю тебе сплетёнок тройку? расскажешь им всем, как нас мнили жителями звёздного неба, как мы духи выжимали из чьих-то добрых стихов, бусы сплетали из толстых воротников, а дальние города на завтрак пекли вместо хлеба. ты это всё пусти виться лентами алыми - так, как только ты это умеешь.

по двадцать три из двадцати четырёх в моих днях - вас.

знаешь, здесь у нас тоже очень холодно. двадцать там с чем-то морозовольт. а я бы сморозила, что двести двадцать.

я, кажется, снова француз? 

однажды (это было как раз то время, когда луна уже вовсю подмигивала крышам и котам на них, а мой воображаемый друг Синий собирался было махнуть последний глоток чая и улететь на крыльях своего шарфа - было пора), он вдруг вздёрнулся очень, растерялся всей своей синевой и ткнул мне куда-то в район воротника, туда, где эти косточки под шеей. и как это разглядел только - там, в шерстяных полосочках вылезла робко одна петля.

мы тогда не очень-то огорчились. подумаешь, говорил Синий, ты, капитанишка, не бойся. и не такие пробоины видали. он прилетал каждый вечер, как обычно. это ему сказали так: ты капитанишку береги тут, смотри. он и смотрел. только каждый день петля вылезала всё больше, высовывалась своей верёвочной головкой. так я начала превращаться в шерстяного человека.

Синий даже стал иногда посиживать на подоконнике, беспокойно побалтывать ногой туда-сюда, глядя, как распускались шерстинки. они и внизу разболтались, распушились, и скоро ему даже пришлось помогать мне сматывать всё в клубок. так я превратилась в полуклубок, и даже Синий уже ничего не мог. опускал глаза добрые, да шептал: ты, капитанишка, только не бойся.

потом я стала просто клубком синих шерстяных ниток - не то чтобы очень толстых, но и не то чтобы тонких. Синий сник. а я не умела ещё, не знала, что ведь шерстяным человеком быть огого как. он заскучал, да и как не заскучать тут: сиди вечерами да ночами с клубком колючей шерсти! это потом я всему научилась. тут тебе и дороги дальние, и границы хоженые - знай себе катись, разматывайся, добрым дорогу указывай. тут тебе и плечи добрых обнять можно, согреть. и руки согреть тоже можно. и рассыпаться грудой тепла, расплестись и улечься рядом. а холодно, нету рядом никого - в тугой клубок, да покрепче.

вот так я стала шерстяным человеком. а Синий тоже ушёл - одной шерстью сыт не будешь. на замену никого не прислал, да и капитанишка уже не капитанишка, а клубок. и привык, и доволен. на чашку чаю теперь приходит Ай. он весёлый.

а может, и прилетит ещё когда Синий. и что-нибудь смастерит. с Аем подружится. он такой.

в волшебном мире моют тряпкой 

и если с утра не закурить, то зачем просыпаться?
а бродский не стал бы так делать, детка. он бы писал стихи.
это как знать всё о геноме, но не сложить в умишке, сколько будет рублей, если есть сорок тысяч копеек.
это как знать, кто такой Хаббл и что вселенная расширяется, но так и не смочь к концу четырнадцатой подряд утренней сигареты понять, каким же привкусом теперь будут отдавать все сказанные тебе мной слова.
и всё ещё нет ничего важнее, чем петь регги, сидя на газетном полу, но отчего-то синяки под кожей. отчего же?
и всё ещё нет ничего паршивей и солонее, чем солёные, которых кроме матери и девочки-сказочника никто и не видел раньше.
это как быть беременной и есть земляничное мыло, это как блевать в ванной от голубого экрана, как посреди
вагона поезда красная стрела кричать суки и сдёргивать шарф. /никто не умеет так драматично затягиваться, как ты/
 

когда я вырасту, у меня будет собачий питомник и завод по производству карандашей.
поверь мне, как хорошо, когда есть много лохматых безгранично благодарных тебе собак. это их газетный пол в их
комнате, и они окружают тебя сидящую поющую регги. и я прошу Ману, развей мою печаль, и я прошу Бобби, спой мне ещё одну.
это как когда во время секса вены уходять вовнутрь.
это как жители больших каменных улиц, радые твоей улыбке. тоесть, моей хуеватой улыбке.
не в меру хорош блокнот с кучей чистых страниц, ожидающий тебя. хорош тайком рыжий ходжа насреддин.
 

а про меня там было?

оно исполнилось совсем. прямо совсем-совсем точно, то желание, которое я наколола на дерево на зимней ярмарке. слово в слово.

сна совершенно нет. завтра наступает лето.

я придумала. это будет, когда я приеду, надо ведь с этого начинать - с приезда, хотя я никогда не начинаю сначала, а только из середины. я только не знаю, туда самолёты ходят или поезда летают? я поездом хочу приехать, чтобы мы встретились на вокзале. я ещё когда уезжать буду на своём зеленом поезде - как всегда из окна высунусь и руки на опущенное стекло положу. мне так нравится очень. это наверное будет вечером и будет вечернее солнце выглядывать сквозь вокзальную стеклянную крышу. или крыши там не будет, а будет просто улица.

и вот я приеду (конечно, у меня будет БАГАЖ). про багаж я ничего не придумала, но у меня даже нет своего чемодана.. и никогда не было. я буду в пальто, потому что.. я буду класть руки в карманы, ну, чтобы не курить в ожидании. вообще, оказывается, я совсем не всё придумала.. я ещё не знаю - день или вечер или утро. ты подойдёшь ко мне со спины. это конечно будешь ты, потому что я же тебя буду ждать, и ты закроешь мне глаза руками. раньше я думала, на мне ещё будет платок: белый в красный горошек, а зонта, конечно, не будет. сейчас не знаю. может, в горошек будет пальто - синее в белый, значит. и мои любимые ботинки с цветными шнурками. если соберусь, найду такое.

нет, я нескладно придумала. наверное, должен быть ещё рюкзак с походно-полевыми штуками. чтобы потом была та самая походно-полевая история. но при чем тут тогда пальто?..

ну и вот, руки. я накрою их сверху ещё своими и проведу от кончиков пальцев до кистей, а там наверное тоже будет пальто.

неподушка под головой

и не шёпот на ушко, как раньше порой

хочется уйти каким-нибудь подземным ходом.

утро началось с пачки сигарет. почему человек, тысячу раз выходящий из метро в одну и ту же сторону много дней подряд, на тысячу первый раз случайно сворачивает в другую? наверное, чтобы обнаружить с другой стороны красивое утро. кажется, я курила возле терновых кустов. разве в москве может расти терновник? чуть поодаль оказался пушкин на косом щитке, торчащем из земли. как забавно. и это просто с другой стороны.

начистоту,  безумный день. мне вдруг пришло в голову подумать о том, как можно нарисовать ошибку. не ошибку в задаче там, а глупую человеческую ошибку, оплошность, что вместо скребущихся кошек. кажется, это должен быть такой волнистый замкнутый контур, бесформенный. а сбоку внутри - неровная чёрная клякса, или штрихи. они должны быть раздражающими. например, как то, что я не умею держать язык за зубами.

когда я нервничаю, рука перестаёт быть твёрдой. я начинаю забывать ставить трёму над буквой *ё* , начинаю писать с обратным наклоном. вчера было глупо. вчера у меня дрожали руки от глупой оплошности. мне было так страшно тебя потерять. теперь, кажется, в норме. а может и нет, мне ведь не узнать этого. я не умею читать мысли.

идея *табло 0:0* воплощена в жизнь.

я буду лежать в палатке болотного цвета. я не буду спать, но свернусь калачиком, накрывшись множеством курток. кофта свободна, с капюшоном и приятна к телу.

изнутри ткань у палатки шершавая, я провожу по ней пальцами, чтобы она натянулась и выгнулась наружу. снаружи она как клеёнка, и я слушаю, как по ней барабанит дождик. на улице кто-то ходит и гремит котелками и ложками. я не знаю, какие они, котелки? и такого ли цвета палатки? вот что-то упало, я съёживаюсь.

теперь кто-то тихо прожужжал молнией и вошёл, пригнувшись. в палатках ведь с молнией вход?

встаёт сзади, и мне на лицо сверху капают дождинки. "пойдём гулять, вставай". я притворюсь сонной, протру глаза и спрошу "а что, разве дождь уже начался?" мы побежим по километрам травы, чтобы промокнуть.

-

год спустя, это, блять, лучшее, что я написала о том волшебном времени

сказки, которые с тобой случаются, нужно обязательно записывать. а потом рассказывать кому-нибудь.

чтобы он сохранил.