Воспитание девочек, особенно в семьях, где достаток хоть сколько-нибудь это позволял, было организовано со всем вниманием. Еще до рождения младенца женщина переставала выезжать с визитами, в дальние прогулки и театры. С самого появления на свет ребенок оберегался мамой, бабушкой, кормилицей и няней. Первый выход матери после рождения ребенка - в церковь, где она с мужем благодарила Бога за благополучный исход родов. Дальше надо было думать о крестинах. Мать ребенка не принимала участия в этом обряде, она ждала своего малыша дома.

Самые ранние впечатления ребенка были связаны с кормилицей, которая затем могла стать и няней малыша. В старину кормилицу выбирали с большой тщательностью: и чтобы молодая была, да красивая, здоровая, породистая, чистая, чтобы дитя барское любила как свое собственное. А уж выбрав кормилицу, окружали ее вниманием и почетом. Сами мамы, если говорить о женщинах из общества, редко кормили своих детей. Упоминание об этом встречается на страницах романа "Война и мир": "Наташе, после родов первого слабого ребенка, когда им пришлось переменить трех кормилиц и Наташа заболела от отчаяния, Пьер однажды сообщил ей мысли Руссо, с которыми он был совершенно согласен, о неестественности и вреде кормилиц. С следующим ребенком, несмотря на противудействие матери, докторов и самого мужа, восстававших против ее кормления, как против вещи тогда неслыханной и вредной, она настояла на своем и с тех пор всех детей кормила сама."

От няни требовали, чтобы дети были чисто умыты и одеты, вовремя накормлены, чтобы в детской был порядок. Няня сопровождала детей во время прогулки, выхаживала во время болезни. Если няня приживалась в семье, то она становилась настоящим членом семьи, растила не одно поколение и доживала век вместе со своими бывшими воспитанниками. Воспоминания о нянях, как правило, полны любви и нежности. Она спасала от всех детских невзгод, пела песни, рассказывала сказки. Сами няни тоже привязывались к своим питомцам, вступались за них даже перед родителями. Расставание всегда было болезненно для той и другой стороны, а воспоминания детства вызывали к жизни милый сердцу образ. Софья Ковалевская вспоминает: "Вот вечер. Няня уже уложила меня и брата в кроватку, но сама еще не смяла с головы своей неизменной шелковой косынки, снятие которой обозначает у нее переход от бдения к покою. Она сидит на диване перед круглым столом и в обществе Настасьи распивает чай."

Через своих нянь дети приобщались к истокам народного творчества, слушая колыбельные песни, сказки, поговорки. Именно такая няня жила в семье композитора Н.А. Римского- Корсакова. Она была из крестьян Вятской губернии и звалась Авдотьей Ларионовной Савалдаевой. О ней вспоминают: " Няня знала много песен, в том числе и колыбельные, которые она неизменно напевала, укладывая детей спать. (Одна из них использована в первом действии оперы "Сказка о Царе Салтане").

Когда дети немного подрастали, к ним приглашали гувернанток. Роль гувернантки в семье определялась как как роль наставницы, которая очень часто учила их иностранным языкам. Нанимали гувернанток с большой осторожностью. Они должны были иметь рекомендации из учебных заведений, которые кончили или от хозяев того дома, где до этого жили.

Дети промышленника Гиршмана с няней на прогулке


Детская - убежище для ребенка. С нее начиналось познание мира. От того, как была устроена детская комната, во многом зависели первые впечатления, первый опыт ребенка. Дочь писателя Леонида Андреева, Вера, вспоминает: "Наша детская — большая и светлая комната. У меня уютная кроватка с опускающейся сеткой. Последнее, что я вижу, засыпая, это печь — большая кафельная печь, занимающая весь угол комнаты. Она светлая, красивая, наверху цыплята — ярко-желтые, веселые, — идут себе друг за дружкой по зеленому полю.

Над кроваткой — часы с кукушкой. Очень милая избушка, похожая на ту, что в моей любимой книжке, но не такая страшная, — там, на картинке, забор из кольев, на которые насажены черепа с горящими глазами, а вокруг темный и дремучий лес… Подходящее жилище для бабы-яги, что и говорить! В нашей избушке живет вовсе не баба-яга, а веселая и жизнерадостная кукушка. Впрочем, ее появление тоже не лишено таинственности. В какой-то определенный, но всегда неожиданный момент широко распахиваются расписные ставни окошка, оттуда высовывается кукушка и, проворно кланяясь, начинает звонко выкрикивать свое «ку-ку». Иногда она кричит долго, так, что сбиваешься со счета, а иногда мало, всего даже раз, и сразу скрывается, как будто чего-то испугавшись. Как нарочно, она никогда не появляется, когда этого хочешь, но только отойдешь и забудешь про нее, как она выскакивает, — такая насмешница. Внизу висят две гири в виде еловых шишек — одна повыше, другая пониже.
Когда мне надоедает считать цыплят на печке или рассматривать избушку, я подолгу разглядываю узор из черных и коричневых кружочков от сучков на светло-желтом деревянном потолке, силясь понять, что он изображает. Почему-то я никогда не могла прийти к какому-нибудь определенному решению, так как кружочки начинали смешиваться и расплываться у меня в глазах. Особенно уютно было рассматривать потолок, когда по нему скользили блики и тени от горящих в печке дров, — они ласковые и теплые, совсем нестрашные. Глаза сладко слипаются, а в соседнюю комнату приоткрыта дверь, оттуда падает на пол широкая полоса желтого света и слышатся приглушенные голоса. Иногда звякнет ложечка, мамин голос скажет нежно: «Ну, Сапатосик, не пора ли тебе спать?» Что отвечает Саввка, мне уже не слышно, так как я медленно опускаюсь на дно глубокой сонной реки широкими плавными взмахами — взмах направо, взмах налево, все глубже, глубже… Так опускается на дно брошенный в воду кусок тонкой жести. А дно-то у речки теплое, пухлое, все устланное снами."

Познание мира, такого огромного и незнакомого, продолжалось и во время прогулок, когда под зорким наблюдением няни, гувернантки или мамы малыш осматривал лужайку перед домом или шагал в городской сад, подмечая по дороге все то, что взрослому человеку не дано было увидеть.

Анастасия Цветаева пишет: "Александровский сад, его несхожесть ни с какими московскими скверами. В него сходили — как в пруд. Тенистость его, сырость, глубина. Что-то упоительное было в нем. Особенные дети, с особенными мячиками, были там. Купы деревьев — словно куски дубов, гроты. И была высокая зубчатая стена, за которой — Кремль. Тот Кремль, где Царь-пушка, Царь-колокол и где живет царь.

В Александровский сад нас водили редко; чаще на ближние — Тверской и Страстной бульвары и на Патриаршие пруды. Об Александровском саде на всю жизнь осталась тоска."

"Одно из удивительных впечатлений детства был фотограф. В Москве ли кто-то нас снимал, во дворе, под кустами желтой акации, или в Тарусе, на площадке перед домом, между тополей, — обладатель фотографического аппарата был таинственен и чем-то напоминал Чернилку из гофмановской сказки: он вдруг исчезал под куском черного сукна, став сразу меньше, нагнувшись, и начинал двигаться к нам, неся на себе высокий треножник, на котором колебалось непонятное сооружение, покрытое чем-то черным, свисавшим, и все это было похоже на живое странное существо. Так и прошло оно через детские годы, и почему из этого являлись блестящие карточки с изображениями людей — нас! — было невозможно понять."

Большое значение в жизни ребенка имели игрушки. Для девочек это прежде всего - куклы. Только в Петербурге было более 40 магазинов, где продавались игрушки.

Детство - счастливое время открытий и праздников, радостей и восторгов. Но это только тогда, когда есть кому позаботиться об этих праздниках и уберечь малышей от боли и лишений. Дети-сироты, подкидыши и те, чьи родители по бедности не могли прокормить их, воспитывались вне дома, а в казенных учреждениях: воспитательных домах, яслях, приютах. Семьям, взявшим детей, полагалась плата, которая постепенно уменьшалась - за мальчиков платили до 17 лет, за девочек - до 15.

Кроме воспитательных домов были созданы и дневные детские приюты - "ясли", в которые принимались исключительно грудные дети. В России ясли создавались при фабриках и городских обществах. Особенно хорошими были ясли при фабриках Саввы Морозова, при резиновой мануфактуре в Петербурге и т.д. Ясли и приюты учреждались и в деревнях, но недостаток средств не позволял их организовать в достаточном количестве. В основном, сельские ребята были предоставлены сами себе. Они очень рано включались в работу: сначала по дому, потом в огороде и поле. На девочках лежала обязанность нянчить младших сестер и братьев, готовить несложную деревенскую еду, убирать дом, ходить за скотиной.

Лет до 4-5 девочек и мальчиков в семье растили вместе. Они, как правило, занимали одну детскую комнату, у них была общая няня, и распорядок дня был тоже общий. Даже одежду они носили очень похожую.

Девочек рано начинали учить музыке, танцам, рисованию и рукоделию. Воспитание их строилось на развитии духовного начала, утонченного понимания искусства, чувствительности. Круг их чтения был довольно широк: он включал лирику, приключения, но имел и свои особенности: "У меня было какое-то особенное чувство радости и благоговения каждый раз, как я входила в библиотеку. Папа научил нас чрезвычайно бережно относиться к книгам и, всегда снисходительный к нашим шалостям, приходил в настоящую ярость, когда мы пачкали или рвали книгу.
Благополучно миновав все Сциллы и Харибды папиного кабинета и скрывшись от взоров Льва Толстого за занавесом, я прямо устремляюсь к «нашим» полкам шкафа. Чего там только не было! Полное собрание сочинений Жюля Верна, чуть ли не в восемьдесят томов, Луи Буссенар, тоже чрезвычайно плодовитый писатель, конечно, Майн Рид, Фенимор Купер, Дюма. Были там красные с золотом издания «Золотой библиотеки» — прелестные и трогательные греческие мифы в этом издании были моей любимой книжкой. Лидия Чарская со своими падающими в обморок слезливыми институтками возбуждала острое презрение мальчишек, — чтобы не уронить себя в их глазах, я вслух тоже глумилась над героинями Чарской, но втайне любила несчастную и гордую княжну Джаваху и очень жалела бедную институтку Лиду, так страдавшую — за что? — от ненавистной мачехи.
Бессмертным произведением, навеки поразившим мое воображение, был, конечно,
«Всадник без головы». Я до сих пор помню начало: «Конский топот разбудил в полночь техасского оленя. Животное подняло голову, насторожилось. Топот повторился — на этот раз копыта звучали по каменному грунту…» Мы с Тином даже решили переписать всю книжку в тетрадь и действительно начали этот героический труд, но потом как-то отвлеклись и забыли.
А капитан Немо — таинственный, жестокий, но такой все ж таки благородный человек! Почему он рыдал над роялем в этот одинокий ночной час, что за горе терзало его сердце?

А чудесные рассказы Сетона-Томпсона о зверях, которые своим благородством и мужеством так превосходили жестоких и корыстных людей! Горячие и, пожалуй, самые искренние слезы за всю свою жизнь я пролила, читая о могучем виннипэгском волке, умирающем от тоски в неволе, о бедном голубе Арно, который погиб от руки какого-то мерзавца в нескольких шагах от своего дома, куда он так стремился после долгого изгнания, о мустанге-иноходце, который предпочел смерть в пропасти постыдной неволе во власти коварного человека.
Я очень рано научилась читать, — кажется, при помощи детских кубиков с нарисованными на них буквами. Еще раньше, лет трех от роду, я говорила наизусть всякие детские стихи, и, когда приходили гости, меня заставляли демонстрировать им свое искусство. Я приходила с толстой книгой, раскрывала ее в нужном месте и начинала «читать», сильно шепелявя: «Жил-был кот бархатный живот, жили-были мыфки серые пальтифки…» Я переворачивала страницу, когда это требовалось, и с важным видом «читала» дальше."


Воспитывали детей довольно строго: ложь, упрямство, манкирование своими обязанностями - все это имело практические последствия в виде наказания.

Т.Н. Рыхлякова "В семье родилась девочка"