О Евпатории
Ирина Ваграмова
Proba 2

Eвпатория расположена /именно рас-положена/
-именно лежит:там нет высоких мест,все ровно.Все-равно.Она в степи.Этот странный город моего детства-весь пропах морем,водорослями,чебуреками и вечерним-ночным
Запахом цветов со странным для заядлой курильщицы названием «табак».Запах острый и почему-то праздничный.
Может потому-что росли эти цветы в т.н. «Курзале»,а там…
Была танцплощадка,там был пушкинский уголок с чудовищной головой из «Руслана и Людмилы»,с чучелом кота на цепи,с гипсовой «девой»,бесконечно проливающей слёзы и воду из кувшина в фонтан.
А в фонтане плавали золотые рыбки,росли всякие камыши,кувшинки и прочие чудсные сказочные растения.Торчали какие-то ещё «чучелки» и бетонные произведения.
По-моему даже было «чучело» Бабы-Яги.
Во всяком случае это было похоже на чучело.
Вдоль главной аллеи стояли чудесные «дяди» и «тёти» с веслами и без.
Вобщем ,когда я попадала в «Курзал»,у меня всегда возникало ощущение праздника.
Люди были одеты празднично и по тем временам и их представлениям - нарядно.Туда ходили или семьями и парами.Таинственые уголки,уютные скамейки и……музыка: играл оркестр.
Другим незабываемым местом для бывавших в то далёкое время в Евпатории была - набережная.
Набережная курортного ,а если ещё и портового города - это отдельная песня,требующая внимания.
Я видела несколько набережных: в Ялте,в Сoчи,в Севастополе,не помню ещё где,но евпаторийская набережная ,в то далекое время моего детства,совсем другая.Она старалась быть на те похожей,но ничего не получалось тогда.Почему ?Бог знает! Может много было санаториев для действительно больных людей, не Домов отдыха для тогдашней правящей элиты.Может у города было мало денег на строительство/и слава Богу/.Город был на половину заполнен «хибарами»-без удобств и т.н. «архитектурных излишеств».

Весь вкус ,вся атмосфера евпаторийского «замеса» ещё была жива.


Набережная начиналась от туберкулёзного санатория,где главврачём был военный /уж незнаю в каком звании,по фамилии Карпов/ - санаторий тоже был военный,хотя там лежали в большенстве своём
/в тот момент/ разного возраста -дети.Они никогда не выходили с территории лечебницы и туда тоже не пускали.
Так вот - скамейки,клумбы,тётеньки с вёслами,бетонная ограда пляжа,бело-желто-розовые тортообразные/ Сталинский ампир/ здания курортных служб: поликлиники, массажные кабинеты , администраторские , бани ,столовые /едальни/ рестораны и прочая необходимая и рутинная застройка - начиналась прямо от всегда запертых ворот этого санатория.
Зимой,ранней весной,поздней осенью море несло свои какие-то равномерные,как стиральная доска,волны через пляж прямо на набережную,смывая скамейки,землю на клумбах,урны,развешивая по кустам,по баллюстрадам ограды пляжа коричневые бороды водорослей,усыпая ракушкамии мелкими /как его называют в рекламных проспектах/ золотым песком /он в Евпатории и правда мелкий и мягкий/всё пространство от кромки воды до ступенек входа в курортные здания.
Когда наступало затишье , выходили уборщики и расставляли по местам скамейки,снимали с «тётенек» с вёслами коричневые «драпировки» из водорослей ,сметали
Песок со ступенек ресторанов и столовых ,а по кромке берега ходили лошади запряженные в такие большие грабли и ,погоняемые,потихоньку прочесывали песок на всех пляжах.Уж незнаю -видимо тогда начальство города
ещё верило в чудеса и может они искали клады,выброшенные морем во время шторма.
Вобще город вне курортного сезона выглядел совершенно другим,по-моему гораздо поэтичней и в своей южной жизни гораздо целомудренней и строже.
И была тишина - не метались ,не суетились чайки.Не метались и не суетились курортники - люди с психологией чаек:скорее - солнца,еды,развлечений,флирта и прочего,что по их мнению,полагалось им за целый год их однообразной,скудной /как минимум впечатлениями/ и часто унизительной трудовой жизни.За их ,пусть и не очень большие часто,но ИХ !деньги.Уж как они,эти т.н. «отпускные» получались,из каких ежедневных и иногда ежеминутных «наступаний на собственное горло» - один Бог может и знает,но этот миг и час,когда «курортник» ступал на землю «обетованную» под названием Крым -грудь его выгибалась колесом,спина выравнивалась ,походка становилась медленной и выдавала полное осознание её владельцем собственной значимости .
А женщины…женщины часто забывали свой возраст и сорокалетние вполне увесистые дамы и даже часто пятидесятилетние бабушки - порхали по пляжу, столовым и магазинам . Они дефилировали по двое или втроём по пресловутой набережной,демонстрируя специально купленные /кто побогаче/, а то и смастеренные самостоятельно или шитые портнихами /тогда было плохо с готовым платьем: в моделях «Москвошвея» в пору было только хоронить -всё равно никто не видит/ разнообразные и весьма интересные наряды.
При этом у этих «курортниц» был ,не смотря на возраст,вид,как у школьниц ,впервые собравшихся на вечеринку с мальчиками.Те ужимки,то же довольно наивное кокетство,т.н. «потребность строить глазки»,те же почти неосознанные и жалкие,особенно сквозь призму времени, приёмы завлечения тех,по тому послевоенному времени, малочисленных мужчин,молодых людей.и порой просто мальчиков.
Они вобщем-то тогда так и назывались : «пляжные мальчики».Всегда загорелые,с мускулистыми телами,т.н. «спасатели». Они «прочесывали» пляжи пешком,тщательно исследуя возможных кандидаток для этой курортной любовной игры. Вечером вся эта толпа высыпала на набережную и шеренгами по трое-четверо демонстрировали соперникам и возможным партнёршам - свои достоинства.
Играл духовой военный оркестр и кто-нибудь наиболее нетерпеливый или раскованный приглашал партнёршу и проходил прямо перед оркестровым балконом в одном -двух турах вальса или танго или….
Но когда заканчивался курортный сезон и резкий мокрый ветер по-хозяйски вычищал город от мелких страстей,неудовлетворённого честолюбия,несбывшихся надежд и похожего на запах остывшего пожарища,проникающего даже в детские игры,привкуса разочарования, тогда город пах мокрым асфальтом,влажной шерстяной тканью,из которой шили тогда зимние пальто,мокрой листвой, древесиной,мокрым песком,водорослями и морем.
И тишина поселялась в городе ,в которой шум прибоя не воспринимался- его как бы не было,если не шторм. Набережная тянулась вдоль берега,
Слева пляжи- закрытые,общедоступные ,детские,дикие.
Набережная проходила мимо входа в «Курзал»;справа строения-учереждения,рестораны и прочая курортная специфика. На набережную выходили почти все городские улочки.Она являлась,как бы завершением всех «маршрутов».
Возле «Курзала» из города на набережную выходили трамвайные рельсы,превращая тем самым в обыкновенную улицу, но через несколько сотен метров трамвайная линия вырывалась из зелёной ограды огромных ,посаженным по обеим сторонам улицы старых массивных деревьев и слева опять возникало море,но уже без уродливых курортных бетонных включений, а отделяемое от рельсов только кустами дикой маслины. Она своими узкими серебристо-зелеными листьями «распахивала ветер и запахивала ветер». А справа вдруг совершенно внезапно открывалась ровная,как стол,степь.
Небо становилось высоким.Волны шли на берег издалека и как бы всасывались в песок.Прибоя в спокойные дни не было. Степь,море,рельсы,ряд деревянных столбов,оливковые кусты и изредко прогромыхивающий уродливый трамвай с несколькими пассажирами,которые почему-то обычно не смотрели в окно.А зачем? Всё равно море и степь и -ничего.Место _называлось «Чайка».
Надо сказать,что параллельно рельсам шла довольно запущенная узкая асфальтовая полоса и очень редко по ней проезжали полосатые круглые автобусы или ещё более редкие легковые автомобили.Собственная машина тода была редкостью.
Купание там было необычное:у прибрежной части моря на протяжении -примерно двести- триста метров глубина состовляла прмерно до пятидесяти сантиметров.Любители ловить рыбу с гарпуном и аквалангом вынуждены были идти пешком пока дно песчанное начинало спускаться вниз и вода из светлой,почти бесцветной становилась темнее и темнее пока не становиласт тёмно синей,почти чёрной.
Тогда можно было плыть и видеть лобанов,бычков .Друг моего отца плыл в этой чёрной воде и я ,как маленькая рыбка-прилипала держась за его плечо, просто плыла рядом.
Здесь заканчивался город.

Ещё одним центром курортной жизни была танцплощадка.
Много рассказать об этом «греховном» месте я не смогу-просто была мала тогда и самая жизнь там начиналась тогда,когда я уже была далеко в объятиях Морфея.Но отчётливо помню,что всё происходящее вечером было средоточием интересов временного населения города. И то,что происходило вечером на танцплощадке -днём обсуждалось бурно и страстно на пляже ,в столовых,в очередях /очереди были везде и в туалет и в кабинки для переодевания,которые были сделанны так,что вся очередь не только кто там ,но и то,что он одевает,что снимает наблюдала/ и в столовую- вобщем во все боле менее нужные места.



1.


2.


3.


4.


5.


Продолжение следует.....

Leonard Terlitsky
18 августа в 15:35 ·


1.



Моя мама, Фаня Терлицкая, 18 августа 1917 - 27 мая 1990. Сегодня ровно 100 лет со дня её рождения. Вот отрывок из моего ещё недописанного рассказа «Фейгале»:

.....Потом началась война. В июле 1941-го Натан ущёл добровольцем на фронт.
– Только вернись живым, – сказала ему Фейгале.
– Обязательно! – пообещал он, целуя на прощание жену и 4-летнего Марика. – Береги сына...
Ранней осенью, когда пушки грохотали на дальних подступах к Москве и в городе начиналась паника, детский сад Марика срочно, ничего не сообщив родителям, эвакуировали в неизвестном направлении. Фейгале бегала по инстанциям, пытаясь что-то выяснить, но точной информации не было.
Тогда она отправилась в путь через разорённую войной страну – теплушками, товарными эшелонами, попутными грузовиками – и три месяца спустя нашла детский сад за Волгой, в чувашской деревне Большой Сундырь. Она устроилась туда нянечкой: выносила горшки, таскала воду из колодца, стирала, мыла полы и, заодно, пеклась о сыне.
Однажды она спасла ему жизнь.
Одним морозным утром Марик исчез. «О-о-о-о-они с П-петей и К-колькой н-на войну у-убежали», картаво признался один из воспитанников детсада. «Я х-хотел ними, но они с-сказали, что з-заик в К-красную армию н-не берут.»
Она бросилась к околице, увидела в снегу уходящую к Волге цепочку маленьких следов и, как гончая, мчалась за беглецами пока не увидела на льду реки, метрах в ста от берега, три чёрные точки.
– Марик! Немедленно иди домой! – крикнула она изо всех сил. Точки замерли.
– Меня мама зовёт. Я пошёл, – послушно сказал замерзший Марик. Переглянувшись, два других беглеца потянулись за ним.
На следующий день температура у Марика поднялась до 40, его бил озноб, он стонал и метался. «Двухстороннее крупозное воспаление лёгких», поставила диагноз детсадовская медсестра – эвакуированная из Ленинграда врачиха. «Плохо. Мне его лечить нечем, даже аспирина нет. Говорят, что от этого есть какое-то новое лекарство, пенициллин называется...»
Лекарства могли быть только в военном госпитале в городе Чебоксары, в 35 километрах. Транспорта не было, и Фейгале, замотавшись в платки и натянув валенки, отправилась туда пешком. Обледенев от многочасовой ходьбы по затянутой пургой степи, она добралась до города к вечеру, нашла госпиталь, прорвалась в кабинет к главврачу и бухнулась ему в ноги: «У меня сын умирает! Дайте пенициллин!».
Её напоили кипятком и отогрели, а потом главврач не только дал ей несколько ампул драгоценного пенициллина, который поставляли по ленд-лизу в редкие военные госпитали, но и отрядил полуторку отвезти её обратно в Большой Сундырь. Он сильно рисковал – в жёстких условиях войны его могли отдать под трибунал и за то, и за другое по отдельности. Фейгале поминала этого безымянного врача добрым словом до конца своих дней.
Еды для детсадовцев не хватало. Чтобы подкормить сына и других детей, Фейгале вырезала из драных простыней целые куски, вышивала на уголках незатейливый узор и меняла свои поделки у местных крестьянок на молоко, яйца и овощи.
Осенью 1944-го, когда фронт откатился на Запад и они с Мариком вернулись в столицу, в комнатку у Тишинского рынка с трудом поместились три мешка с картошкой и мешок с луком и чесноком, которые она выменяла на вышитые косынки. Это было невообразимое по нищему военному времени богатство.
Первое, что она приобрела на Тишинке за несколько картофелин, была книжка «Сказки голубой феи», сочинения госпожи Чарской – роскошное дореволюционное издание в переплете из синей, тиснёной серебром кожи, с прекрасными гравюрами-иллюстрациями. Я получил эту добрую книжку в наследство от старшего брата и хорошо её помню.....
2.

Калина Ирина Игнатьевна

Авторы воспоминаний о ГУЛАГе

[Калина И. И.] «Детский» срок : лит. запись С. Мельника // Политические репрессии в Ставрополе-на-Волге в 1920–1950-е годы : Чтобы помнили… – Тольятти : Центр информ. технологий, 2005. – С. 121–125.


«ДЕТСКИЙ» СРОК



«Ну, какой товар привезли?» — спросил покупатель на Бутырском вокзале, рассматривая по статьям семнадцатилетнюю Иру Калину».

А. Солженицын, «Архипелаг ГУЛАГ»



Первая наша встреча с героиней эпизода «Архипелага» на одной из конференций Всесоюзного историко-просветительского общества «Мемориал» в начале 1990-х была, как потом оказалось, не последней. Ирина Игнатьевна Калина - женщина, отсидевшая в сталинских лагерях «детский срок» по вполне взрослой статье 58-10,11, - пригласила меня в гости. В одну из следующих поездок в Москву мы встретились у нее дома, в маленькой однокомнатной квартирке недалеко от Арба-


- 122 -

та. Накануне во Дворце молодежи прошла выставка работ репрессированных; там были и поделки, выполненные в тюрьме ее мамой.

Ирина Игнатьевна не знает, кто рассказал эту историю Солженицыну, - но все правда. Кроме разве что возраста: ей было не семнадцать, а двадцать один. Впрочем, ошибиться было нетрудно: стройная, миниатюрная, как говорят о таких женщинах, она и к семидесяти годам сохранила следы былой красоты. По словам Ирины Игнатьевны, самая большая трагедия для нее была не в том, что ее «прогнали по сталинской каторге», а в том, что она была еще очень юной.

Ее полное имя - Зора-Ирина. Так в паспорте. Так причудливо нарекли ее родители. Отец - из интеллигентной польской семьи. 19-летним вступил в рабоче-крестьянское движение, дважды был в царской ссылке, бежал. В Швейцарии, в эмиграции получил степень доктора медицины. После октября семнадцатого он - генеральный консул в вольном городе Данциге.

- Папа умер в ранге министра иностранных дел Белоруссии, - рассказывает Ирина Игнатьевна. - Человек сильный, волевой, в тюрьме он не подписал ни одного протокола допроса. Его заморозили в ледяном карцере. Он умер, не будучи осужденным.

Ира Калина вначале оказалась в ГУЛАГе в Лефортовской тюрьме. В 1949-м ее взяли с первого курса института. Полураздетую посадили в карцер, холодный и черный каменный мешок.

В одной из камер кричала и билась головой о стену женщина: «Не хочу больше жить!» В соседней стучал в кормушку и кричал мужчина, и дежурный офицер вразумлял его: «Как вам не стыдно: рядом с вами полуребенок, смотрите, как она это переносит». Чтобы не сойти с ума, полуребенок вспоминал один за другим номера телефонов своих знакомых.

Именно здесь, в Лефортово, а потом на этапе, в пересылке, и наконец, в Степлаге, где в итоге оказалась, она поняла: в ГУЛАГе нет кулис, здесь не укрыться, и прежде всего - от самой себя. Поняла, какой у нее характер, генетический код, неистребимая фамильная гордость.

Они с сестрой росли детьми «врага народа». Их мама - мудрая женщина, из дворян, а посему очень неприспособленный к жизни человек, не смогла уберечь от тюрьмы ни себя, ни Ирину. Впрочем, кто был приспособлен в ту эпоху к жизни? Скорее, к смерти...

«Вы должны ненавидеть Советскую власть, - убеждал ее следо-


- 123 -

ватель. - Я выброшу вас раз и навсегда за борт социалистического общества»... Общества, «на борт» которого так и не попала ни она, ни ее сверстницы. Но у нее было преимущество: она могла сравнивать - детство в вольном Данциге и юность здесь, «на борту». По воспоминаниям Ирины Игнатьевны, им, как членам семьи дипломата, полагался особняк, дача, ложа в театре, машина. Однажды в дождь мама послала за ними в школу машину, но, не сговариваясь, они с сестрой бросились в разные стороны: застеснялись. Эмма Байдукова, дочь легендарного летчика, привилегий не стеснялась: «она была воспитана в СССР»...

Задача перевоспитания Иры Калины была возложена на ведомство, представители которого, как известно, обладали «холодной головой и горячим сердцем». Она до сих пор вспоминает, как в одну из ночей ее, лагерный номер СХ-365, привели к начальнику лагеря... «Наутро меня вызвали несколько чинов МВД, велели лечь в гинекологическое кресло, осмотрели и вынесли вердикт: «Можете идти, вы девственны», - так, по-гулаговски, заботились о «цветах будущего». За отказ стать наложницей начальника лагеря ее бросили в штрафную бригаду к некоей Юлии Радченко, жестокой и злой женщине. Она была из тех заключенных, кому доверили ходить в подпасках лагерных «пастырей», и, держась за место, Радченко выжимала из рабов 2-3 нормы.

Хрупкая, истощенная, с дистрофией первой степени от постоянного сидения на штрафном пайке в БУРе (бараке усиленного режима), Калина проштрафилась и здесь: загнав в цементно-мерзлую землю отбойный молот, она не смогла его вытащить. За «отказ от работы» Ирину избили и выставили на мороз...

В Степлаге не было «жердочек», как на Соловках. Зато были «комарики». И были жуткие, впивающиеся в запястья американские наручники - если не снять их вовремя, руки синеют и отекают. К счастью, до этого не доходило. Руки берегли, ведь ими подневольные женщины строили дамбу: добывали камень в каменоломне, разбивали его, рыли землю, бетонировали котлован. Город Балхаш построен их руками... Наверное, это про таких, как они, Платонов устами героя «Котлована» размышлял: «Дом человек построит, а сам расстроится. Кто жить тогда будет?»

- Там нет кулис. Там не укрыться. Кто-то, может, считал за счастье быть наложницей. Или стукачкой. И за это остаться в зоне, чис-


- 124 -

тить уборные, или работать в прачечной, дневалить. Я мечтала остаться в tone, не находиться каждый день от зари до темна в котловане, когда тебя ведут, как быдло, не слышать: «Шаг влево...» Да, хотелось спастись, но не такой же ценой!



«Разговор с женщиной в тюрьме - он совсем особенный. В нем благородное что-то, даже если говорить о статьях и сроках». (А. Солженицын, «Архипелаг ГУЛАГ»)



И все же как о ней узнал Солженицын? Ирина Игнатьевна теряется в догадках. В ходе разговора мы вместе выстроили гипотезу.

«Это было на Куйбышевской пересылке, в 1950 году, - читаем в «Архипелаге». - Пересылка располагалась в низине (из которой, однако, видны жигулевские ворота Волги), а сразу над ней, обмыкая ее с востока, шел высокий, долгий травяной холм... И вот как-то летним пасмурным днем на круче появилась городская женщина... Я думаю, что статуя такой женщины... могла бы хоть немного что-то объяснить нашим внукам».

По воспоминаниям Ирины Калины, когда в Куйбышеве, на пересылке, гнали их колонну, толпа безликих серых людей в бушлатах искала среди арестантов своих близких. Толпа шла мимо толпы. Ира выделялась из движущейся массы своим городским видом... Вдруг ее словно хлыстом ударили: «Люди думают, что я проститутка!»

Белая, чистая ворона в стае!..

Нет, неправда, говорит она, что горе людей объединяет. Те, у кого был срок в четверть века, завидовали таким, как она (дескать, что такое 5 лет?!). Завидовали, что интеллигентная, гордая. Тому, что даже в самые тяжелые времена не опустилась, не завязала по-старушечьи платок. Тому, что не как все, и хотя вынуждена вровень со всеми нести крест, ближе прочих к свободе. Потому что воспитана свободной.

В апреле 1953-го Иру Калину застала амнистия. Это была та самая амнистия - щедрой рукой любвеобильного Берии брошенная жалкой горстке из сонма политических обитателей Архипелага. Из их лагеря освободили лишь двоих.

«Черный ворон» - заключенная, которая водила женщин по вызову к оперуполномоченному, сказала белой вороне перед выходом: «Ира, я тебя уважаю, и ты знаешь, за что»...


- 125 -

Освобождение было тяжелым. Когда открыли ворота, женщины, оставшиеся в лагере, так плакали и кричали, что свобода, к которой она рвалась, показалась девушке в тягость.

Как у Ольги Берггольц, хотя и написано по другому поводу:

...А те, что вырвались случайно,

Осуждены еще страшней

На малодушное молчанье,

На недоверие друзей.

И молча, только втайне плача,

Зачем-то жили мы опять, -

Затем, что не могли иначе

Ни жить, ни плакать, ни дышать.

Ирина «жила в ногу со своей страной». Правда, путь ее не был устелен цветами. Все эти годы она рисовала, нашла себя, как бы сказали сейчас, в промышленном дизайне, получила признание.

- Очень люблю свою работу. Может, поэтому не сломалась... Знаете, быть просто свободным - это такое счастье! Вы этого не понимаете, и слава Богу. Меня не страшит ни голод, ни лишения. Все это я испытала. Но нет ничего страшнее произвола, от которого ты не защищен...

Ирину Игнатьевну пугают рецидивы прошлого. Она вспоминает, как в Доме художника на Крымской проходило обсуждение фильма «Сталинист Иванов», снятого в конце восьмидесятых Куйбышевской студией кинохроники.

- Правда, он ваш, тольяттинский?- спросила она. - Фильм сделан прекрасно. Он убедителен. Не пройди я все это сама, фильм мог бы меня убедить. Представляете, как верит Иванову молодежь? Знаете, у сталинизма глубокие и ползучие корни. Многие сталинисты были палача ми, и сегодня они делают все, чтобы правда об ужасах ГУЛАГа не просачивалась в массы. Но у молодежи чистые сердца. Однажды, когда в ДК МЭЛЗ проходила Неделя совести, в толпе бродили люди и бросали как бы невзначай: «Зачем вы слушаете этих маразматиков?» А молодые ребята и девчонки, которым я рассказывала о судьбе своей семьи, плакали вместе со мной и гладили меня по щекам... Трудно пройти этот путь. Но перед смертью я могу поцеловать себе руки.

...И я целовал ей руки. Руки, не осилившие подневольный отбойный молот. Руки, сделавшие в этой жизни столько добра. Святые руки.
--------------------------------------------------------------------------------------ООригнал статьи здесь: http://www.sakharov-center.ru/asfcd/auth/?t=page&num=3735
----------------------------------------------------------------------------------------
Ирина Калина"Шкатулка,переброшенная через забор. Оригинал статьи в "Новая газета"№10.Здесь:
http://issuu.com/novayagazeta/docs/novgaz-pdf__2012-108n#embed

Кремски не спит ночью, днем он дремлет, и только когда приходит его дочь, кормить и давать лекарства, он просыпается.

Ему 90 лет, и он устал жить на этом свете, особенно здесь, в Германии, куда его привезли дети в 92-м году из Гомеля, где он жил всегда, кроме тех лет, когда был на войне и в лагерях. Его ранили под Харьковом, и он попал в плен. Потом уже были лагеря, немецкие и советские, а теперь он опять в Германии.

Он уже пять лет не выходит на улицу, и только балкон в доме, где до него жили американские военные, стал его средой обитания. Он сидит в кресле на балконе, и перед ним поле, огромное поле, которое за год меняет цвет от белого до разноцветного; сначала оно долго белое, а потом оно зеленеет, а потом оно краснеет от садовой земляники, потом оно становится малиновым, и добрые немецкие бауры разрешают собирать на поле малину.

Кремски никогда не ест эту малину, никогда, потому что он работал в войну у этих добрых людей и наелся еще тогда их добротой.

У него в доме нет пяти мешков для раздельного сбора мусора: немцы прекрасно всё сортируют, людей в печи, детские ботиночки отдельно, волосы отдельно, кожу на абажуры. Он в лагере сортировал горы теплой еще одежды, оставшейся от людей, которые сгорели.

Он помнит сладкий дым, падавший черными хлопьями. Он не делал операцию на своей ноге в Германии, не хотел пользоваться опытом немецких врачей… Он сидит на балконе и пытается понять, почему он, победитель в прошлой войне, отсидевший в концлагерях, — не сумел обеспечить нормальную жизнь своим детям и внукам на родине.

Почему он должен на старости лет жить на земле убийц своей семьи и радоваться тому, что они живут с чувством вины за преступление своего народа, всего народа, который с удовольствием во всем участвовал.

Раньше его возили в супермаркет в центр городка, где они жили, и чудесные старушки и не менее чудесные дедушки с нескрываемым страхом смотрели на его номер на руке. Не номер телефона для старика, который может заблудиться, а номер узника в лагере, где его не успели сжечь. Он заметил, что они никогда не берут продукты, которые он трогал своей оцифрованной рукой.

Да, была ужасная война, говорят они, мы и не знали о чудовищных вещах, но французские сыры и польские колбаски были прелестны, и чулки, и духи, и сумки, и мало ли что присылали Фридрихи и Гансы с фронтов этой ужасной войны.

Ночью Кремски сидит на балконе, рядом столик, он курит. Ему тысячу раз говорили, что надо бросить. Но он столько потерял за свою жизнь, что теперь бросать ему уже ничего не надо.

Двадцать восемь душ в гомельском гетто остались в яме навсегда, их убили соседи, которые вместе жили, учились, одалживали соль и спички. А потом самые ловкие из них надели белые повязки и стали убивать своих соседей, под руководством доблестных немцев, а за это убийцам дали растащить имущество убитых, но только после эффективных менеджеров из хозяйственных служб вермахта и СС.

Кремски видел свой буфет и швейную машинку у своего прежнего соседа, который потом сидел в советском лагере вместе ним. В советском лагере соседу дали 25, а Кремски — 10, они жили в соседних бараках и вышли вместе в 1956 году.

На балконе он сидит до утра, на малиновом поле тихо, но скоро добрые бауры откроют ворота, и веселые еврейские дети из Шяуляя, Риги, Бишкека и Гомеля пойдут есть малину. А пока только прожекторы шарят по полю, и что-то далекое встает в памяти Кремски.

Вот ему кажется, что сейчас завоют сирены и собаки, и он опять встанет в строй и побежит сортировать, сортировать, сортировать: детские рубашечки туда, башмачки налево, сандалики направо, евреи направо и налево, дети отдельно, старики отдельно, бабушки отдельно. Орднунг.

У него три медали, остальные послевоенные побрякушки он не признает, он и военные не сильно жалует: три медали не вернут ему бабушку Цилю, Осю, трехмесячную Хаечку, он помнит каждого, ему хватит своих убитых. А тех, кто до сих пор пересчитывает убитых, сомневаясь, было их 6 миллионов или меньше, он не слышит, нет таких совершенных калькуляторов, считающих души, да упокоятся они с миром.

В Союзе он не носил медали, да и здесь, в Германии, он их ни разу не надевал. Демонстрировать немцам свои награды ему противно: зачем, разве эта демонстрация даст остыть его боли и ненависти.

Он не желает мести, ему просто ужасно жить рядом с людьми, предки которых виноваты в том, что он уже давно мертвец.

Сегодня к нему приходил внук, он работает в госпитале для стариков, он им моет задницы, массирует ноги, перекладывает, кормит и всё такое.

Они любят его, Гришу, он добрый. Особенно его любит дедушка Вилли, безногий ветеран люфтваффе, он обожает Гришу и дарит ему из своей пенсии каждый месяц денежку. А дедушка Ганс, награжденный двумя железными крестами, подарил Грише свой старый мотоцикл, Гриша — байкер и гордится раритетом.

Кремски слушает своего внука, еле сдерживая свою ненависть к стране, где он доживает свой век, и только ночью он, сидя на балконе, позволяет себе не сдерживать себя.

Когда он умрет, он желает, чтобы его сожгли. Это, правда, не по еврейскому закону, но ему кажется, что его пепел соединится с пеплом его семьи, и он ее опять обретет.
Это необходимо перевести на все языки Мира и давать читать детям!!!

Алексей Широпаев Это очень разумный, порядочный русский интеллигент с разносторонними интересами. .
***********************************
ПОЗОР!
Я вспоминаю ясное московское лето 1981 года. В Музее Изобразительных искусств им. Пушкина(мы его всегда называли просто Пушкинский) проходит потрясающая выставка: «Москва-Париж».
Это было, не побоюсь сказать, эпохальное событие в культурной жизни СССР. Выставка, с одной
стороны, открывала мир великого русского авангарда, а с другой — показывала его связь
с западным авангардом, раскрывала тончайшие и глубокие взаимосвязи и взаимовлияния нового
искусства России и Запада. Именно там, на стендах этой выставки, мне впервые довелось увидеть
ранние сборники русских поэтов-футуристов. Помню волшебное впечатление от соприкосновения
с легендой, оставшееся со мной на всю жизнь. Выставка оказала огромное влияние на многих и для
многих стала своего рода духовной школой. Значение выставки далеко выходило за рамки
культуры. Выставка стала общественным явлением. Это было первое дуновение будущей
перестройки. «Москва-Париж» накладывалась на скудную информацию о событиях в Польше, что
рождало особый настройВообще Пушкинский музей был какой-то отдушиной западничества. В нём всегда витало что-то
неуловимо диссидентское. Там я впервые увидел импрессионистов, Ван Гога, Гогена, Матисса.
Роль этого музея в моём формировании переоценить невозможно. Музей всегда старался быть
неким духовным центром для передового общества. Помните стихи Вознесенского: «Есть русская
интеллигенция/ Вы думали, нет? Но есть...». Вот Пушкинский всегда старался быть домом для
русской интеллигенции. Вспомним камерные, такие московские «Декабрьские вечера» с Рихтером.
В общем, Пушкинский — это очень важная, существенная часть моей жизни, без которой меня —
такого, как я есть — просто не было бы. И все эти годы во главе Пушкинского музея стояла Ирина
Антонова.
И вот. Новость. 11 марта в СМИ появилась информация о верноподданнейшем «коллективном
письме деятелей культуры в поддержку президента Путина по Украине и Крыму». Его уже
подписали более СОТНИ человек — и желающие «отметиться» всё прибывают! Нет, я понимаю,
почему среди подписантов — «великая русская певица» с говорящей фамилией Бабкина. Но почему
рядом с именем Бабкиной стоит имя Ирины Антоновой мой разум понимать отказывается. Она-то
как оказалась в этой «чёрной сотне»?? Почему?? Как так у нас получается, что человек,имеющий
за плечами «Москву-Париж» и «Декабрьские вечера», выставки Дали и Кандинского, заявляет себя
душителем свободы, подписывается в поддержку кремлёвского империализма, не брезгуя
компанией?
Я понимаю, почему среди подписантов фигурирует артист Алексей Баталов — что с него взять,
с советского-то человека, с младых ногтей воспитанного на бездумной ненависти к «фашистам-
бендеровцам»? Но вот почему я в этом списке вижу имя Павла Лунгина, создателя блистательного,
освобождающего фильма «Такси-блюз», а также фильма «Царь», раскрывающего патологию
абсолютной власти — не понимаю. Не понимаю, почему теперь Лунгин решил поддержать своим
именем ту самую патологию власти. Не понимаю, почему он смог разглядеть её в Иване Грозном,
но не разглядел в Путине.
Мне понятно, почему среди подписантов значатся «поп-исполнители» Николай Расторгуев и Олег
Газманов. Последний недавно отметился публичным исполнением песни, где в качестве «моей
родины» перечислялись республики бывшего Советского Союза. Латыши справедливо потом
ставили вопрос о недопущении Газманова на территорию Латвии. С этими эстрадными патриотами
и их «комбат-батянями» всё предельно понятно. Ясно, что рядом с ними в качестве подписантов
должны были встать (и встали) плечом к плечу артист Михаил Пореченков и, разумеется, режиссёр
Фёдор Бондарчук. Понятно, что съехавший на почве православия талантливейший Николай Бурляев
и коммунист (прежде — художник) Владимир Бортко также не остались в стороне. Это всё,
повторяю, понятно. Непонятно другое.
Вы мне объясните, как рядом с их именами под этим позорным письмом появились имена скрипача
Владимира Спивакова и пианиста Дениса Мацуева? Почему они, интеллигенты, элита мировой
культуры, поддержали агрессию и лживую антиукраинскую пропаганду? Как они смогли поставить
себя на одну доску с путинскими гопниками, недавно осквернившими в Донецке памятник Тарасу
Шевченко? Что ж это за внутренняя порча такая? Нет, я понимаю, каким образом в этой грязи
оказались маэстро Юрий Башмет и изысканный мастер джаза Игорь Бутман. Башмет (как, впрочем,
и Антонова) был доверенным лицом Путина на последних «выборах», а Бутман — давний член
«Единой России». Коготок увяз — всей птичке пропасть. Но вот о чём думал родившийся
в Тбилиси Николай Цискаридзе, ставя свою подпись? Уж точно не о Грузии августа 2008-го, чуть
было не раздавленной гусеницами российских танков. Почему в нём-то не шевельнулось ничего
из тех чувств и мыслей, что вывели в 1968-м на Красную площадь горстку подлинных
интеллигентов с протестом против вторжения в Чехословакию?
Мне понятно, почему я вижу подпись, скажем, Карена Шахназарова. Теперешний патриот
Шахназаров — это совсем не тот человек, который когда-то, чуть ли не в конце 80-х, снял
замечательную сюрреалистическую притчу «Город Зеро», одно из лучших кинематографических
раскрытий пресловутой «тайны России». Я не спрашиваю, почему под письмом стоит подпись
Олега Табакова, полностью превратившегося в старого циничного придворного шута. Мне
непонятно другое: почему под этим письмом стоит подпись Алексея Учителя, автора тонкого
и абсолютно нонконформистского фильма об Иване Бунине («Дневник его жены»)? Как имя
Учителя оказалось в одном столбце с именами Бабкиной, Газманова и абсолютно деградировавшего
Говорухина? Почему и он не смог или не захотел понять то, что сейчас происходит в Украине —
Украинскую революцию?Вот, скажем, режиссёр и актёр Андрей Смирнов, постановщик замечательного фильма «Жила-была
одна баба», впервые правдиво показавшего Тамбовское народное восстание 1920-21 годов.
Смирнов, кстати, блестяще снялся в вышеупомянутом фильме Учителя в роли Бунина. И вот теперь
Андрей Смирнов и Алексей Учитель оказались по разные стороны баррикад. Андрей Смирнов
наряду с другими российскими кинематографистами подписал обращение с протестом против
интервенции в Украину. В отдельном письме сказал своё слово и Александр Сокуров — честь ему
и хвала:
Я поражен этой абсолютной влюбленностью в войну. Как будто речь идет не о российском народе,
не о чести, не о жизни, а об участии в какой-то игре. Мы сыграли в Олимпийские игры, получилось
хорошо, это какое-то опьянение, как какая-то наркотическая зараза, как будто мы насовершали
всяких разных преступлений и нам это понравилось, и нам уже ничего не страшно... Мы не один
народ с украинцами, мы разные. У нас внутренне разные культуры. Не зря украинцы всегда хотели
жить отдельным государством. Да, мы близки, у нас есть много похожего, но это не означает, что
мы один народ. Это совсем не так. Мы разные и нам эту разность нужно уважать и ценить. Мне
кажется, что некое страшное затмение нашло на многих русских людей. А это означает, что все
те проблемы, все те грехи народа, которые были совершены в сталинское время, те страшные
репрессии, неразрешенные и непокаянные грехи, все это сейчас всплыло на поверхность
и начинается заново. Мы и тогда, как народ, поступили плохо, поддерживая репрессивный
сталинский режим, прославляя все то зло. Мы не покаялись, мы не посчитали все это ошибкой...
Вот он, голос подлинной русской интеллигенции. А что касается тех, кто подписал письмо позора...
Это совершенно другая генерация. Несмотря на разницу в возрасте и степени таланта, подписантов
объединяет общий совковый внутренний генезис. Это не интеллигенция, а прикормленная
и услужливая дворня по части культуры (я не оскорбляю, а просто констатирую факт). У неё есть
свои духовные отцы. Мне вспоминается яркий эпизод из жизни одного из них. Рассказывают: после
того, как советский гимн, звучащий и поныне, был написан и высочайше утверждён, Сталин
спросил Сергея Михалкова, чего он хочет для себя лично. И что же вы думаете? Поэт Михалков
выдал высший пилотаж холуяжа — нечего сказать, продвинутый папа был у режиссёра Михалкова.
Он попросил у Сталина не дачу, не машину, не квартиру, а сталинский карандашик, которым вождь
вносил исторические поправки в текст гимна. И получил-таки этот волшебный карандашик.
Ну и в придачу, вероятно, дачу, машину, квартиру...
Видать, сталинский карандашик свербит в одном месте у подписантов позорного письма. Они
многое получат, всё — кроме чести принадлежать к русской интеллигенции. У них был шанс
оказаться в одном ряду с Радищевым, Герценом, Пастернаком, Солженицыным. Но они предпочли
встать в хвост позднему Максиму Горькому, «красному графу» Толстому, Сергею Михалкову,
Михаилу Шолохову, требовавшему с партийной трибуны расправиться над инакомыслящими. Они
отныне заодно с теми, кто восхвалял сталинский поход против Финляндии, оккупацию Прибалтики;
они заодно с теми, кто молчал о Венгрии в 1956-м и о Чехословакии в 1968-м. Они могут утешаться
тем, что и Пушкин призывал к подавлению Польского восстания — так ведь этот чёрный факт
ничего не прибавил к чести Пушкина, в лучшем случае. Они не ведают, что подписали не просто
письмо — они подписали ДИАГНОЗ в отношении России; ибо, если деятели культурыподдерживают и одобряют агрессию, подавление свободы другого народа, это свидетельствует
о серьёзнейшей патологии общества, патологии сознания и духа. Наша страна глубоко (а, может,
и безнадёжно) больна, однозначно. Она крайне опасна для окружающих — опасна тем более, что
её неадекватность оправдывают и подогревают искусные скрипачи и музыканты, великолепные
танцовщики и яркие режиссеры. Россия сошла с ума не только на уровне Путина и Кремля. Она
сошла с ума на уровне своей некогда великой культуры — а это неизмеримо страшнее. Она сошла
с ума на уровне СОВЕСТИ. Путинский гопник-погромщик, засланный за небольшие деньги
в Харьков и Донецк, и высокооплачиваемый виртуоз Мацуев, вкусивший сладости официоза
на закрытии Олимпиады, отныне идут рядом. И этот чудовищный союз разрушит Россию. Ибо
он генерирует дикость. Он благословляет и поощряет взбесившегося холопа и хама.
Подписанты обанкротили смысл и честь русской культуры. Их не отвратила даже вопиюще-лживая
стилистка письма:
...Мы хотим, чтобы общность наших народов и наших культур имела прочное будущее. Вот почему
мы твердо заявляем о поддержке позиции президента Российской Федерации по Украине и Крыму.
Очевидно, по мнению подписантов, «прочное будущее» общности «наших народов» обеспечивает
законспирированная путинская военщина, «зелёные человечки», под чьими дулами и состоится
«референдум» о «воссоединении» Крыма с Россией. Однако на лжи и насилии никакой
полноценной общности не построишь. Отныне, слушая выступления Башмета, Спивакова, Мацуева,
следя за балетными пируэтами Цискаридзе, смотря очередной фильм Учителя, слушая
искусствоведческие рассуждения Антоновой, люди во всём мире будут помнить, что эти
замечательные деятели культуры заявили себя врагами свободной Украины и поджигателями
ВОЙНЫ. Они поддержали нагнетание животной истерии в обществе и одобрили сползание к новой
сталинщине. Не перевесит ли только лишь одна подпись многие заслуги на ниве культуры?
P/S Кстати. А не попадут ли теперь некоторые подписанты, любящие гастролировать за рубежом,
под действие санкций в отношении России? На мой взгляд, это была бы полезная воспитательная
мера. Зачем Западу видеть у себя путинских «полпредов» от культуры? Пусть несут ответственность вместе с властью, которую поддержали.

Что я видел и понял в лагере
/часть первая/.

1. Чрезвычайную хрупкость человеческой культуры, цивилизации.

2. Человек становился зверем через три недели — при тяжелой работе, холоде, голоде и побоях.

3. Понял, что дружба, товарищество никогда не зарождается в трудных, по-настоящему трудных — со ставкой жизни — условиях. Дружба зарождается в условиях трудных, но возможных (в больнице, а не в забое).


1.

5. Понял разницу между тюрьмой, укрепляющей характер, и лагерем, растлевающим человеческую душу.

6. Понял, что сталинские «победы» были одержаны потому, что он убивал невинных людей — организация, в десять раз меньшая по численности, но организация смела бы Сталина в два дня.

8. Увидел, что единственная группа людей, которая держалась хоть чуть-чуть по-человечески в голоде и надругательствах, — это религиозники — сектанты — почти все и большая часть попов.

9. Легче всего, первыми разлагаются партийные работники, военные.

10. Увидел, каким веским аргументом для интеллигента бывает обыкновенная плюха.

11. Побои как аргумент почти неотразимы (метод № 3).

16. Понял, что можно жить злобой.

17. Понял, что можно жить равнодушием.

18. Понял, почему человек живет не надеждами — надежд никаких не бывает, не волей — какая там воля, а инстинктом, чувством самосохранения — тем же началом, что и дерево, камень, животное.

19. Горжусь, что решил в самом начале, еще в 1937 году, что никогда не буду бригадиром, если моя воля может привести к смерти другого человека — если моя воля должна служить начальству, угнетая других людей — таких же арестантов, как я.

20. И физические и духовные силы мои оказались крепче, чем я думал, — в этой великой пробе, и я горжусь, что никого не продал, никого не послал на смерть, на срок, ни на кого не написал доноса.

21. Горжусь, что ни одного заявления до 1955 года не писал (в 1955 г. Шаламов написал заявление на реабилитацию).

Варлам Шаламов

http://7iskusstv.com/2014/Nomer1/Ezerskaja1.php?fb...es%22%5D&action_ref_map=%5B%5D


1.

Каждые два-три дня пылкий влюбленный посылал даме своего сердца письма с такими признаниями: «Милая, ненаглядная, любимая, драгоценная и единственная… Ангел… Дорогая зазнобушка моя… Душка ненаглядная… Желанная… Моя прелесть… Дорогой ангел, бесценное обожание… Милое, обожаемое сокровище мое… Родная голубка… Такое у меня умиление, такая нежная к Тебе любовь…» и тому подобное.

Кем же был этот Ромео? Юным романтиком? Отнюдь. Эти строки принадлежали зрелому 42-летнему мужчине и предназначались не деве юной, а собственной жене, обремененной заботами об их шестерых детях. Имя этого пылкого влюбленного – Петр Аркадьевич Столыпин.
Продолжение-здесь:
http://ru.exrus.eu/%D0%9F%D0%B5%D1%82%D1%80-%D0%B8...%B8-id52a2e747ae20150310f7c453

1.


2.

14 Декабря 2013 г. 13:46

Офигенное интервью. Вернее, интервью, переделанное в монолог. Даже мне понравилось
Продолжение здесь:

http://urfin1657.livejournal.com/923554.html#cutid1

Актриса готовится к юбилейной дате отца – Александра Вертинског. В марте исполнится 125 лет со дня его рождения

2013 » Ноябрь » 8

 

Беда Это моя бессонница. Всю жизнь ею страдала. Килограммами поглощала снотворное: нембутал, люминал, тазепам, рогипнол, валиум... Богиня У каждого в детстве был свой фильм. У меня это - «Большой вальс». Помню, как каждый понедельник с братьями я ходила в кинотеатр «Центральный» на Пушкинской площади и в энный раз безотрывно глазела на смеющееся счастливое белоснежное лицо голливудской звезды Милицы Корьюс. Субтитры, сопровождавшие фильм, знала наизусть... В шестьдесят шестом году во время выступлений в Лос-Анджелесе ко мне за кулисы зашла полная высокая женщина, чье лицо что-то остро мне напомнило. Милица Корьюс!.. Мы подружились.    Она родилась в Киеве и там провела свое детство. Кровей в ней, видимо, намешано было много, но истоки культуры были славянские. Странный мир. Пол-Голливуда говорит по-русски... В следующие мои приезды, вплоть до ее внезапной смерти, она старалась не пропустить ни одного моего спектакля. Реагировала бурно, кричала «браво» - ее серебряный голос я всегда различала в гомоне возгласов толпы балетоманов. Последней уходила из зала. Так она мне до конца и не поверила, что была непостижимой богиней для целой нации, прекрасной инопланетянкой, лучиком счастья в самые тяжелейшие годы нашей истории. Герой Советского Союза     На премьеру «Спартака» я пригласила в Большой театр нескольких своих знакомых. Два билета были забронированы на фамилию Щедрин. За несколько дней до премьерного вечера мы виделись с ним у Лили Юрьевны Брик, и я увлеченно рассказывала о новой работе. Он попросил билеты. Я пообещала. Утром после премьеры Щедрин позвонил мне по телефону и наговорил комплиментов. Потом продолжил: «Я работаю над новым «Коньком-Горбунком». Для вашего театра. Все настаивают, чтобы я пришел несколько раз в класс. Это правда поможет? А вы когда занимаетесь? А завтра в классе будете?..» Следующим днем мы свиделись в классе. Урок начался. Занималась я в черном, обтянувшем меня трико - была одной из первых, кто репетировал в купальнике-эластик. Купальник к моей фигуре здорово подошел, выгодно выделив ее достоинства: удовлетворенно перехватывала свое отражение в зальном зеркале. Часовая разминка в обтянувшем торс одеянии! На Щедрина обрушился ураган фрейдистских мотивов... А я еще и добавила: «У меня после класса - плюс две репетиции. В первом зале. Хотите посмотреть?» Щедрин запнулся. «Спасибо. Для одного дня впечатлений у меня предостаточно...» Но вечером он позвонил мне и предложил покататься по Москве. Старикашка Фрейд победил. Я без раздумий согласилась. Кончилось все тем, что мы вместе сорок два года...   Сколько же пришлось ему натерпеться вместе со мной от бесчисленных драматических перипетий моей непростой судьбы? Нанервничаться. Напереживаться. Ночи не спать. Во сколько капканов угодила я за все эти годы по своей беспечности, легковерности, нетерпеливости. Просто от матушки-лени. Как часто попадала в них оттого лишь, что лень мне было «включить свои мозги». Легким характером природа меня не наделила. Это я сама хорошо знаю. Брат мой Александр часто с добрым сочувствием говорил Родиону: «Тебе за Майю давно пора дать звание Героя Советского Союза». Дети Появились все признаки, что забеременела. Родить? И расстаться с балетом? Танцевать или детей нянчить - выбрала первое. Щедрин без восторга, но согласился.   Запахи  У каждого города есть свой запах. Уже в аэропорту Мюнхен пахнет автомобильными лаками, Прага - каминным дымом, Токио -соевым соком. Мадрид - миндалем, Москва - мусором улиц, Брюссель - запахом мокрой замшелой хвои... Идеальная вдова Последние годы у нас и на Западе вышло вдоволь литературы о Лиле Брик. Не буду повторяться. Замечу только, что Лиля очень любила балет. В юности она изучала классический танец. Пробовала сама танцевать. Кичилась передо мной пожелтевшими, вылинявшими фотографиями, где была увековечена в лебединой пачке на пуантах. При первом просмотре Лилиных фото я ее уколола: «Левая пятка не так повернута». Обиделась: «Я хотела вас удивить, а вы про пятку...»    Лиля и Катанян не пропускали ни одного моего спектакля. И всякий раз слали на сцену гигантские корзины цветов. Решением Сталина Брик получала третью часть (мать и сестры другие две трети) наследия Маяковского. И денег у нее водилось видимо-невидимо. Она сорила ими направо и налево. Не вела счету. Когда звала меня в гости, оплачивала такси. Так со всеми друзьями. Обеденный стол, уютно прислонившийся к стене, на которой один к другому красовались оригиналы Шагала, Малевича, Леже, Пиросмани, живописные работы самого Маяковского, всегда полон был яств. Икра, лососина, балык, окорок, соленые грибы, ледяная водка, настоянная по весне на почках черной смородины. А с французской оказией - свежие устрицы, мули, пахучие сыры... Но в один прекрасный день Лиля оказалась нищей. Хрущев приказал прекратить выплаты наследникам Маяковского. Лиля внезапно оказалась на мели. Стала распродавать вещи. Беззлобно итожила: «Первую часть жизни покупаем, вторую - продаем...» Лебединая песня   Своего «Умирающего лебедя» я подсматривала в Московском зоопарке. С натуры. Несколько раз ездила туда с единственной целью - подглядеть лебединую пластику, форму движения крыльев, посадку головы на изгибе шеи. Один раз мне повезло. Внезапно черный лебедь в нескольких метрах от меня расправил крылья во всю ширь, поднял свою перепончатую ногу-лапу и встал на другой в классический арабеск. Стоял он неправдоподобно долго. Помню, восхитилась - вот это устойчивость...   Невезение Много раз мне задавали один и тот же вопрос: кто из балерин, на ваш вкус, на вершине балетного Олимпа? И всю жизнь я называла три имени. Семенова, Уланова, Шелест. Уланова и Семенова оставили о себе легенды. Их имена не нужно было комментировать. А имя Аллы Шелест в мире не знают. Меня всегда переспрашивали. Кто это?.. Жизнь часто несправедлива. Но поэт, композитор, художник пробьются через века. Если у них термоядерный заряд, конечно.    Пролежала «Неоконченная симфония» Шуберта на чердаке венского дома пятьдесят два года. И ничего, не испортилась. Не взял шедевр тлен. А балеринам - горше. Прошел их век, кончился, ничего не осталось. Всю жизнь что-то приключалось с Шелест в последний момент. Рушилось. Она сама трунила над своим злым роком. В девятилетнем возрасте собралась с одногодкой-мальчиком в кино. Нарядилась в лучшее выходное розовое платье. В кулачке зажала деньги, которые родители дали на сласти и билет. Внезапно мальчик столкнул Аллу в грязную лужу, вырвал деньги и с гиком убежал. А она осталась в розовом платьице сидеть в луже. Так и сложилась вся ее последующая жизнь... Годы расцвета Шелест пришлись на время, когда никто из России на гастроли никуда не ездил. Премьер было мало. Худруком Кировского балета был Сергеев, и все, что делалось, делалось на его жену Наталью Дудинскую. Для Шелест на светофоре всегда был зажжен красный свет. В сорок с небольшим ее незаметно вывели на пенсию. У Шелест был дар перевоплощения. На сцене она была немыслимо красива. Божественно! А после представления затухала, снимала грим, вставала под душ. И когда проходила через толпу наэлектризованных ею поклонников, запрудивших тесный артистический подъезд, то ее не узнавали. Она шла домой одна. Так была неприметна.   Память   Как-то судьба привела нас с Щедриным в баварский город Вюрцбург. Мы заплутали. Пропустили поворот с автобана. И, желая исправить нашу оплошность, въехали в симпатичный, ухоженный город. Был уже вечер, десятый час. И вдруг по всему городу зазвучали колокола. Я посмотрела на часы. Был 21 час 20 минут. Будний день. Никакого праздника. Звон был медленный и печальный. Мы остановились. Улицы - безлюдны. Задать вопрос некому. Ни единого прохожего. Слуховое впечатление звонящего в сумерках города ворожило... Лишь позже композитор Вильфред Хиллер, чей отец был убит в 1941 году под Лугой, рассказал нам, что каждый год, каждый год 16 марта все двадцать церквей города Вюрцбурга, какой бы день недели ни был - будни или праздник, - поминают ровно в девять часов двадцать минут вечера день и час бомбардировки 1945 года, когда американская авиация разрушила баварский город дотла. Такая память впечатляет...   Страх Каждый приход Сталина в Большой театр сопровождался резчайшим усилением охранных процедур. У всякой двери, в кулисах, у лифта, в репетиционных залах появлялись соглядатаи с тупыми лицами, но внимательными глазами. Да и полпартера наводняли почитатели музыкальных представлений в штатском. Участникам вечернего спектакля вручались одноразовые спецпропуска с датой. На спектакли Большого театра Сталин хаживал не раз. И всем в театре о том тотчас же становилось известно. Особую склонность он питал к опере. Я участвовала в двух оперных постановках, которые лицезрел Сталин. Персидка в «Хованщине» и Рыба-игла в «Садко». Партию Рыбы-иглы придумал Лавровский. И лейт-движением моего танца (помимо, естественно, широких прыжков) был многократный резкий жест указательным пальцем правой руки, олицетворявший острую иглу морского чудища. Таких жестов в моем танце было множество. Первый же резкий, словно выстрел, «выпад» Лавровский срежиссировал в правом горизонтальном направлении. И когда я на премьере после первого широкого жете встаю на арабеск и следующим движением должна выстрелить всем телом в поставленном Лавровским направлении, то вдруг в моем мозгу молнией проносится леденящая спину мысль. Ведь «мой выстрел» приходится точно в правительственную ложу, в глубине которой застыли рыжие усы Сталина. И я пасую. Трусливо пасую. И устремляю свой «выстрел» вверх, на колосники. Все это происходит в доли секунды. Абсолютно подсознательно. Мы были все тогда рабами страха...   Талант Балерина Лепешинская не была моим идеалом. Роста она была скверного, руки и ноги короткие, голова всегда напоминала мне маску ряженого на масленичном гулянье. Пальцы-крохи никак не улучшали пропорций тела. Отлично понимая это сама, она непременно держала в руках на сцене какой-либо театральный атрибут. Зонтик, веер, платочки, цветочки. Короче, ее физические данные расходились с моими представлениями о красоте женского тела в балете. Но у нее был азарт, напор, бесстрашие, динамичное вращение. Она без оглядки кидалась с далекого разбега «на рыбку» - в руки партнеру. Публике была по душе авантажность Лепешинской, ее жизнерадостность. Суметь скрыть недостатки, высветить свои достоинства - это тоже еще какой талант. Чудо   В балетном училище меня ужасно терзало колено. Мое левое проклятое колено. Теперь думаю, что от неправильной постановки ног. Когда ступня упирается не на мизинец, а на большой палец - вся нога разворачивается вовнутрь. Тело давит на колено, а оно опорное и толчковое. В четырнадцатилетнем возрасте я обила пороги всех тогдашних московских светил-ортопедов. Молила об исцелении. Теперь их портреты на стенах травматологических клиник повсюду.    Восславленный профессор Бом тщательно осмотрел колено. Куда ни нажмет - больно. Заставил исполнить низкое плие. Я не смогла. Бом с сожалением покачал головой и объявил свой приговор: «Надо менять профессию, девочка. Ты балериной не будешь. Колено выправить нельзя...» Теперь те светила-исцелители пребывают в ином мире. От них остались лишь розовые легенды да строгие портреты по коридорам, пахнущим карболкой. А я столько лет танцевала! Прыгала, прогибалась, вертелась. А спас меня массажист Никита Григорьевич Шум. Он лечил спортсменов, и кто-то, как мой последний шанс, его порекомендовал. Это был огромный человечище, человек-гора, с руками, как широченные деревенские грабли. В двадцатых годах он выступал в цирке на манеже борцом. Всегда в красной маске, и так и прозывался - «красная маска».    На разминке уложил однажды великого Ивана Поддубного на лопатки. Непобедимый чемпион так рассвирепел, что без правил схватил Никиту и швырнул за барьер. От удара ключица, как спичка, сломалась и осталась кривая, безобразная на всю жизнь. Шум принимал, конечно, нелегально в крохотной без окон комнатушке под лестницей, невдалеке от Белорусского вокзала. Никита Григорьевич часа полтора медленно-медленно прощупывал мне все колено. Он никуда не спешил. В напряженной тишине я слышала лишь гулкие, дробные лестничные шаги снующих туда-сюда жильцов. Затем тягуче произнес: «Будешь ходить ко мне две недели каждый день, мне надо три-четыре часа твоего времени. Снова будешь танцевать, колено отживеет...» Две полных недели он колдовал над моим бесперспективным, безнадежным коленом. На пятнадцатый день чародей разрешил мне начать заниматься. Колено было обессиленное, но совершенно здоровое. Надо расплачиваться. О цене уговору не было. Дяди и тетки в складчину собрали некую сумму, которую я через несколько дней после конца лечения принесла Никите Григорьевичу в сверточке, смастеренном из театральной афиши. Без всякой позы, не распечатав моего свертка, совершенно просто он отказался взять деньги: «Тебе они сгодятся самой. А мне подбрасывают футболисты. На жизнь и курево хватает...» Артисты боготворили Шума. Когда его могучая фигура высилась в кулисах, мы танцевали смелее, без оглядки. Никита в театре, чуть что -вызволит. Характер   Рыжая, как морковка, вся в веснушках, с голубым бантом в волосах, зелеными глазами и белесыми ресницами—так я выглядела в пять лет. Уже тогда была ребенком своевольным, неслухом, как все меня обзывали. Спустила по течению ручейка свои первые сандалики. Вместо корабликов, которые усмотрела на старинной почтовой открытке. Мама долго убивалась. Достать детские туфельки было задачей неразрешимой. С канцелярской кнопкой доигралась до того, что она застряла в моем детском носу накрепко. Мама возила меня на телеге с говорливым мужиком к сельскому лекарю. Тот молниеносно принес мне облегчение. В общем, кротким нравом не отличалась, а чаще всего была так просто несносна. Всю жизнь этим доставляла массу проблем близким. Но были моменты, когда этот мой несносный характер выручал меня. Во время войны нашу семью эвакуировали в Свердловск. А вот балетную школу перебросили в маленький городишко Васильсурск на Волге. Эта нечаянная промашка мне обошлась втридорога. Ровно год, с пятнадцати с половиной до шестнадцати с половиной лет, я балетом не занималась. Мало-помалу меня охватила паника.    Еще такой год -и с балетом надо распрощаться. В попавшейся как-то мне на глаза газетной заметке было написано, что остававшаяся в Москве часть труппы показала премьеру на сцене филиала Большого. Сам Большой был закрыт. Потом дошли вести, что и часть балетного училища не уехала. Занятия продолжаются. Меня как током ударило. Надо ехать в Москву! Но как? Нужен специальный пропуск. Влиятельных знакомых -никого. Идти по учреждениям да объяснять, почему и зачем - трата времени. Кто будет слушать девчонку про балет, тренировки, физические кондиции, учителей?.. Я решилась на отчаянный шаг - пробраться в Москву неле¬гально. Мать паниковала, отговаривала: «Тебя заберут, арестуют». «Пускай, - горячилась я, - время уходит, я истомилась, задеревенела, заскорузла...» Купить билет на поезд было нелегко. Он стоил дорого, денег - в обрез. Да и без пропуска билет не продадут. Но мне помогли... Из Свердловска поезд шел пять суток. Весь путь я решала, сойти ли перед Москвой на последней остановке и дальше идти пешком? Или сыграть ва-банк - в многолюдье вокзала скорее проскочишь? Наконец, пристроившись к хромому старцу и поднеся его саквояж, чему он сердечно обрадовался, подыграв мне со всей искренностью, я проскользнула через военный патруль у дверей вокзала. Роль подростка при старом инвалиде мне удалась на славу. Я -в Москве. На мою удачу, одна наша родственница оставалась все это время в столице, у нее и переночевала. Уже утром следующего дня я была в помещении училища на Пушечной. Моему приходу обрадовались. Никто и не стал допытываться, как я добралась. Риск оправдался, и я выиграла. Элегантность   Жила-была в Москве волшебница Клара. Не совсем волшебница, но... предпринимательница. Скажем так. Клара ходила по домам актеров - главным образом невыездных. При ней всегда была внушительных размеров сумка, в которую вмещался целый платяной шкаф. Платья вечерние и каждодневные, пальто, пелерины, туфли, кофты, нижнее белье, сумочки... Все Кларины сокровища были импортные. Хорошего качества. Жены советских дипломатов регулярно продавали ей свой ходкий товар. Контрабандная тропа была хорошо протоптана. Вещи всегда новые, с радужными ярлыками и марками заморских магазинов. Только цены были нерадужными - стоили предметы роскоши баснословно дорого. Но в рубище не походишь. Надо одеться не хуже тех, кто ездит в загранку. Смотрят на меня. Я на виду. Все, что я носила, купила у Клары. Втридорога. Она не была альтруисткой. В Большом у Клары были и другие клиентки - из того же племени «невыездных», что и я. Мать моей театральной подружки, надсадно страдавшая за свою невыездную дочь, в порыве слепой злости изрекла бессмертный афоризм. Он долгие годы горькой ухмылкой скрашивал ограниченность наших балеринских гардеробов. Тех, кто сидел в Москве. «Хуже их ходить не будем!..» И мы не ходили хуже. Но для этого пришлось «обтанцевать» тысячи крохотных клубных сцен, нетопленых, кривополых площадок, исколесить сотни растерзанных немощеных дорог, проложить множество тяготных маршрутов, настудить, намучить ноги. В то время элегантность давалась кровью.       Источник: http://Журнал STORY, 2010... Автор: Составитель: Вера Кротова Переслал: gabay moisey

 

Серия сообщений "балет":
Часть 1 - Музыка Андрея Петрова и балет "Сотворение мира"
Часть 2 - "Царь воздуха" Вацлав Нижинский (1889 - 1950)
...
Часть 12 - С днём рождения, великолепнейший Николай Цискаридзе!
Часть 13 - Даниэль Обер. Балет "Марко Спада" в Большом
Часть 14 - Толковый словарь ...Майи Плисецкой - "Палитра жизни"
Часть 15 - История Moulin Rouge
Часть 16 - Julianne and Derek Hough perfomen the Jive
...
Часть 34 - ГАЛА-КОНЦЕРТ ЛАУРЕАТОВ КОНКУРСА VAGANOVA-PRIX
Часть 35 - ЕВРЕИ В МИРОВОЙ ЦИВИЛИЗАЦИИ
Часть 36 - Звезда из прошлого Ида Рубинштейн

2013 » Ноябрь » 9

1.

С Лидией Корнеевной Чуковской меня, начинающего историка науки, познакомил Матвей Петрович Бронштейн, замечательный советский физик. Правда, к моменту знакомства, в 1980 году, я только начал догадываться, насколько этот человек был замечателен. Мне было известно, что он сгинул в 1937 году, на тридцать первом году жизни.  Это сейчас, зная о нем быть может больше, чем о своих родственниках, я понимаю, что Матвей Петрович был украшением рода человеческого, хотя это и не указано в заметке о нем в БСЭ. А тогда я лишь прочитал несколько его статей в старых физических журналах, обнаружив поразительную глубину и проницательность молодого теоретика и необычную свободу его языка. Один мой коллега-историк сообщил мне, что вдова этого физика – Лидия Чуковская – живет на улице Горького, и дал ее телефон. Должен сказать, что и о ней у меня было весьма туманное представление. Я знал, что она из "отщепенцев-диссидентов", но струйки Сам- и Тамиздата, которые до меня доходили, не донесли ни ее открытых писем, ни ее книг. Сейчас я думаю, что это к лучшему: если бы я понимал ее "социальное положение", если бы хотя бы прочитал ее "Гнев народа", я, быть может, не решился бы позвонить ей. Я позвонил, объяснил причину звонка, – мне сказали, что Лидия Корнеевна больна, но что она позвонит мне, как только поправится. Через несколько дней она позвонила и пригласила прийти. Я надеялся, что у вдовы могли остаться какие-нибудь рукописи и, главное, докторская диссертация, которая стала событием в истории физики. Увы, никаких рукописей Матвея Петровича не уцелело, если не считать надписей на подаренных им книгах... Однако в рассказе Лидии Корнеевны начала открываться для меня личность человека, в котором уместились таланты физика и детского писателя, человека тонкой и жизнерадостной души. С этого началось настоящее знакомство с моим героем – наименее известным из наиболее замечательных российских физиков. И началось знакомство с замечательной женщиной, в душе которой он жил столько десятилетий после своей земной смерти. "Солнечное вещество" – так называется его рассказ о том, чем жива наука. По мнению знаменитого физика, нобелевского лауреата, Льва Ландау – и я с ним вполне согласен – рассказ этот читать "интересно любому читателю – от школьника до физика-профессионала". А о рождении этой книги, о появлении нового детского писателя говорит его дарственная надпись, сделанная 21 апреля 1936 года: "Дорогой Лидочке, без которой я никогда не смог бы написать эту книгу". За оставшиеся ему полтора года жизни он создаст еще два маленьких шедевра научно-художественной литературы, при этом интенсивно работая в теоретической физике. Его талант был сам сотворен из солнечного вещества, которое всегда освещает путь науке и дарит теплый свет людям. Чтобы объяснить, почему я так увлекся Бронштейном, надо бы рассказать о квантовой гравитации и космологии. Это я сделал в научной биографии, изданной в Москве несколько лет назад. С тех пор, однако, в посмертной жизни ее главного героя произошло несколько событий, о которых хотелось бы рассказать. Все они связаны с Лидией Чуковской.     Из архива КГБ-НКВД   Летом 1990 года Лидия Корнеевна получила возможность ознакомиться с так называемым следственным делом ее мужа. Разумеется, ей было ясно, что лежавшие перед ней бумажные листы, сшитые в одно дело следователями НКВД и архивистами КГБ, очень далеки от последних месяцев жизни близкого человека. Но других-то следов от того времени не осталось! Не осталось даже его могилы... Архивная папка начинается ордером на арест, выданным в Ленинграде 1 августа 1937 года. Арестовали Матвея Петровича в Киеве, ночью, в доме его родителей. В тюрьме у него изъяли путевку в Кисловодск, мыльницу, зубную щетку, шнурки... И народный комиссар Украины приказал: "Арестованного Бронштейна Матвея Петровича как особо опасного преступника направить особым конвоем, в отдельном купе вагон-зака в г.Ленинград в распоряжение УНКВД Ленинградской области". Среди архивных бумаг лишь анкета от 15 августа заполнена собственноручно Матвеем Петровичем. Еще лишь одна его подпись не вызвала сомнений – на первом протоколе допроса от 2 октября, согласно которому он не признал предъявленные ему обвинения. Другие его подписи неузнаваемы. По протоколам допросов можно узнать, какие "показания" следователя пришлось выслушать Матвею Петровичу. Так, согласно протоколу от 9 октября он входил в "контрреволюционную организацию интеллигенции, боровшуюся за свержение советской власти и установление политического строя, при котором интеллигенция участвовала бы в управлении государством наравне с другими слоями населения по примеру стран Запада", и "хотел построить в сущности фашистское государство, способное устоять против коммунизма". В следующем протоколе – от 2 декабря – появился уже "индивидуальный террор над руководителями ВКП(б)". А согласно обвинительному заключению от 24 января 1938 в своей "практической антисоветской работе" М.П.Бронштейн: "готовил террористические акты" и... вредил "в области разведки недр и водного хозяйства". Суд заседал 18 февраля 1938 года с 8.40 до 9 часов. Об этом 20-минутном правосудии полвека спустя сообщила справка КГБ:     БРОНШТЕЙН Матвей Петрович, 02.12.1906 г. рождения, урож. г. Винницы, еврей, беспартийный, с высшим образованием, научный сотрудник Ленинградского физико-технического института, осужден 18 февраля 1938 года Военной Коллегией Верховного суда СССР за "активное участие в контрреволюционной фашистской террористической организации" по ст. 58-8 и 58-11 УК РСФСР к высшей мере уголовного наказания – расстрелу, с конфискаций всего, лично ему принадлежащего, имущества. Приговор о расстреле Бронштейна Матвея Петровича приведен в исполнение 18 февраля 1938 года в г.Ленинграде. Определением Военной Коллегии Верховного суда СССР от 9 мая 1957 года приговор Военной Коллегии от 18 февраля 1938 года в отношении Бронштейна М.П. по вновь открывшимся обстоятельствам отменен и дело о нем прекращено за отсутствием состава преступления.   Архивные документы сообщают о судьбе следователей Карпова, Лупандина и их начальника Шапиро. Начальника расстреляли еще в 1939 году, "разоблачая ежовщину". Истязателя Лупандина запечатлел в своих воспоминаниях поэт Николай Заболоцкий, попавший в его руки спустя месяц после гибели М.П.Бронштейна. В августе 1938 оперуполномоченного Лупандина, соответственно его "низшему" образованию, перевели на хозяйственную работу, а закончил он свою многотрудную жизнь в 1977 году персональным пенсионером союзного значения. Карпов дослужился до поста Председателя Совета по делам Русской православной церкви при Совете Министров СССР. Последний лист в архивной папке – бумага 1958 года: "возместить Л.К.Чуковской стоимость бинокля, изъятого при обыске 1 августя 1937 года"...     Последние недели в камере   В конце 1990 года Лидию Корнеевну разыскал Борис Аркадьевич Великин, ее ровесник, только что прочитавший ее "Записки об Анне Ахматовой". Основа этой книги – дневник, который Л.Чуковская вела с конца 30-х годов. И предисловие говорит об обстоятельствах времени: "... Февраль 1938. Деревянное окошко на Шпалерной, куда я, согнувшись в три погибели, сказала: "Бронштейн, Матвей Петрович" и протянула деньги, - ответило мне сверху густым голосом: "Выбыл!", и человек, чье лицо помещалось на недоступной для посетителя высоте, локтем и животом отодвинул мою руку с деньгами". Прочитав это, Великин понял, чьим мужем был человек, с которым его свела судьба в декабре 1937. Тогда ошарашенный инженер Кировского завода оказался в камере, рассчитанной царскими жандармами на 16 человек, но вместившей раз в десять больше. На брезентовых топчанах, опускавшихся на ночь, могли поместиться немногие, те, до кого не дошла очередь спали на полу, новички - рядом с парашей. Из полутора сотен сокамерников он запомнил нескольких: актера МХАТа, сыгравшего спустя 10 лет роль Сталина; директора Дома ученых – знатока кино; железнодорожника, не расстрелянного из-за описки. И – ярче других – в памяти его остался Матвей Петрович. А ведь после Шпалерной у Великина была Колыма, штрафной лагерь, взрывные работы в слепой шахте... Он тянул вагонетки, из работяги превращался в доходягу, затем – в еле тлевший "фитиль", несколько раз чудом спасался. Строил мартеновский цех в Магадане, работал в Норильске... 19 лет, до 1956 года. Чем же ему запомнился так надолго – на 54 года – товарищ по многолюдной тюремной камере, рядом с которым он провел два месяца? Необычайной концентрацией интеллекта, культуры и нравственного чувства. Пересказывать друг другу абсурдные обвинения, которые они слышали от следователей, мало кому хотелось. Стараясь укрыться от слишком реального абсурда, они – когда были силы – говорили о другом, о своем, о человеческом: о своей работе, о стихах, о кино. Устраивали лекции, викторины. Матвея Петровича попросили рассказать о теории относительности, покрытой тогда еще мистическим туманом, и его рассказ заслужил аплодисменты сокамерников. Это, впрочем, могло и не удивить, – профессия. Однако, когда на вопрос викторины – чего бы он ни касался – никто не мог ответить, камера поворачивалась к нему. И он отвечал, спокойно, безо всякого зазнайства. Письмо Онегина наизусть? Почему-то лишь физику-теоретику это оказалось под силу. Более всего Великина поразило, что Матвей Петрович, расспрашивая его о тонкостях металлургического производства, вскоре уже сам объяснял ему смысл технологии трансформаторной стали, – объяснял опытному профессионалу! Тому же удивлялся другой обитатель камеры, изобретший еще в царские времена какое-то приспособление к пушке. Лишь из объяснения Матвея Петровича он понял суть своего изобретения. Но в этом и состоит профессия физика-теоретика – доходить до сути явления. Оказалось ли по силам Матвею Петровичу постигнуть суть происходящего тогда социального кошмара? Он не рассказывал о своем "деле". Казалось, что не догадывается об ожидавшем его через несколько недель, через несколько дней... Была ли его участь самой тяжелой из тех, которые дал 37-й год? Тогда же были арестованы другие два замечательных физика его поколения – Александр Адольфович Витт в Москве и Семен Петрович Шубин в Свердловске. Приговоры иные – 5 лет и 8 лет, но и они погибли в том же самом 38-м, в первую Колымскую зиму. А до этого – этап через Сибирь в обществе уголовников и многое другое, о чем поведали уцелевшие... Зная это, Лидия Корнеевна сказала: "Счастье, что его убили еще в тюрьме..."     Субъядерная физика, Матвей Бронштейн и Этторе Майорана   Эта встреча произошла в июле 1991 года, в древнем сицилийском городе Эриче. Здесь, в Центре научной культуры им. Этторе Майорана, проходила очередная Международная школа по субъядерной физике. Ее тема - "Физика при наивысших энергиях: к пониманию происхождения массы". Дух истории витал над школой. Среди попечителей, помимо Всемирной федерации ученых и Мировой лаборатории, значился фонд Галилео Галилея, а посвящена школа была, как гласила афиша, "400-летию первого великого открытия в современной науке: 1591-1991". Впрочем, познакомившись с программой школы, можно подумать, что истории отведена лишь роль декораций, роль благородной старины, без которой скучно жить даже физикам-субъядерщикам. Ну что Галилею решеточная хромодинамика и струнный вакуум, страшные аббревиатуры LEP и FNAL? И что всему этому Галилей ?! Только открывающая и закрывающая лекции назывались "по-человечески". Первую "Проблема массы: от Галилея до Хиггса" прочел российский теоретик Лев Окунь, а последнюю "Происхождение массы" – сам П.Хиггс, не последний, понятно, человек в современной физике. Именно благодаря Окуню произошла необычная встреча. Уже из названия его лекции можно догадаться, что он смотрел через объектив весьма широкоугольный и глубокопроникающий. Для теоретической физики ХХ века самый подходящий и к тому же довольно простой прибор такого рода – это cGh-объектив. Речь идет о способе рассматривать структуру теоретической физики, опираясь на три фундаментальные константы – скорость света c, гравитационную постоянную G и постоянную Планка h. Читатели, интересующиеся cGh-подробностями, могут узнать их из биографии М.П.Бронштейна. Академик Окунь говорил об этих подробностях на Сахаровской конференции в Москве в мае 1991 года. Там же он рассказал, что cGh-точку зрения на теоретическую физику открыл еще в 30-е годы Матвей Петрович Бронштейн. Однако на сицилийской конференции Л.Окунь не собирался говорить о советском физике, на Западе почти не известном. Но в лекции использовал cGh-объектив. Простой и глубокий подход очень понравился "школярам", и они захотели узнать, кто его придумал. Тогда лектор рассказал о Матвее Петровиче Бронштейне, о его работах и трагической судьбе, рассказал и о его вдове – Лидии Корнеевне Чуковской, ее смелости и стойкости, о ее статьях и книгах, изданных впервые на Западе. Сказал и о том, как горячо она относится к памяти своего мужа. Рассказ произвел такое впечатление, что организаторы школы решили учредить стипендию имени М.П.Бронштейна. Среди подобных стипендий Научного центра им. Этторе Майорана еще лишь одна носит имя российского физика – А.Д.Сахарова. Историку трудно обойти молчанием то обстоятельство, что стипендия имени Бронштейна учреждена в Центре имени Майорана. Потому что у итальянского физика-теоретика те же годы рождения и смерти: 1906-1938, и у обоих нет на земле могил. Сходство это, правда, лишь внешнее. Этторе Майорана помимо своего таланта выделялся загадочным равнодушием к жизни и пессимизмом; в марте 1938 года он сел на пароход и... исчез. В морской пучине? Неизвестно... Но хорошо известно, в какой пучине исчез Матвей Петрович Бронштейн, полный жизни и увлекательных замыслов. Таинственное исчезновение Э.Майораны нанесло душевную рану его товарищам. И те врачевали ее наиболее достойным способом, развивая его идеи, рассказывая о нем, издавая его работы. Назвали его именем Центр теоретической физики. После исчезновения М.Бронштейна в течение многих лет его имя страшно было произносить. И десятилетия страха не расстаяли бесследно. Больших усилий стоило Л.К.Чуковской переиздать в 1959 году "Солнечное вешество" – шедевр детской литературы. В 1965 вновь была издана вторая его книга для детей "Лучи Икс".  Первой стипендией им. Бронштейна наградили Лидию Чуковскую. Красивая "грамота" висит в ее комнате рядом с фотографией Матвея Петровича, рядом с фотографиями других людей, ставших частью ее жизни: Анны Ахматовой, Бориса Пастернака, Александра Солженицына, Андрея Сахарова...  Быть может, и на родине Матвея Петровича Бронштейна когда-нибудь учредят в его честь премию. Ею можно отмечать достижения в двух очень разных областях: в теории квантовой гравитации и в научно-художественной литературе для юных читателей.       Лидия Чуковская. [Стихи к М.]     * * * М. ...А то во сне придет и сядет Тихонько за столом моим. Страницы бережно разгладит Узорным ножиком своим. Себе навстречу улыбнется. То к полкам книжным подойдет, То снова над столом нагнется, Очки протрет, перо возьмет... И я проснусь, похолодею, В пустую брошенная тьму. Никак тебя не одолею – сердцебиенье не уйму   1938       * * * М. Консервы на углу давали. Мальчишки путались в ногах. Неправду рупоры орали. Пыль оседала на губах.   Я шла к Неве припомнить ночи, Проплаканные у реки. Твоей гробнице глянуть в очи, измерить глубину тоски.   О, как сегодня глубока Моя река, моя тоска!   ...Нева! Скажи в конце концов, Куда ты дела мертвецов?   1939       * * * М. Быть может, эта береза Из милого выросла тела. Так нежно она лепетала Над бедной моей головой. Быть может, босая девчонка Твоими глазами глядела, Когда, надышавшись морем, Я возвращалась домой.   По эту сторону смерти, Рукою держась за сердце, По эту сторону смерти Я вести торжественной жду. Я слышу памяти шорох, Я слышу цоканье белок. Такая бывает ясность Сознания – только в бреду.   1940       БЕССМЕРТИЕ М. 1   И снова карточка твоя Колдует на столе. Как долго дружен ты со мной, Ты, отданный земле. Уж сколько раз звала я смерть В холодное жилье. Но мне мешает умереть Бессмертие твое.   2   Ты нищих шлешь, но и они немеют. Молчат под окнами, молчанием казня. И о тебе мне рассказать не смеют И молча хлеба просят у меня.   3   Но пока я туда не войду, Я покоя нигде не найду.   А когда я войду туда – Вся из камня войду, изо льда-   Твой фонарик, тот, заводной, Ключик твой от двери входной,   Тень от тени твоей, луч луча- Под кровавой пятой сургуча.   июнь 1943       * * * М. Куда они бросили тело твое? В люк? Где расстрелливали? В подвале? Слышал ли ты звук Выстрела? Нет, едва ли. Выстрел в затылок милосерд: Вдребезги память. Вспомнил ли ты тот рассвет? Нет. Торопился падать.   1956   Источник: http://www.ihst.ru/projec... Автор: Г.Е.Горелик Переслал: R. RAIKHLIN