Если вдруг стало грустно, то подумайте про осьминога.

У него ноги из ушей, руки из жопы, жопа с ушами,

голова в жопе, и ничего, не жалуется.  

На юге Москвы находится железнодорожная станция. Называется она Силикатная. Странное место. Какой-то сюрреализм здесь наблюдается, и что-то жуткое в этом месте есть… не пойму, правда, что…

Там около технического железнодорожного пути, проложенного на мрачных задворках с гаражами и ведущего  на всякие комбинаты, рядами выстроились странные землянки, которые можно встретить только там. Как потом оказалось, это - подвалы-овощехранилища для граждан, имеющих огороды. Однако, теперь, в 2019-м году, их почти перестали использовать по назначению. Большинство из них заброшены, и в них стали жить люди, оставшиеся без определённого места жительства и работы. Так называемые, бомжи. От аббревиатуры: БОМЖ - Без Определенного Места Жительства. Если такую землянку занял человек, то это сразу можно понять по тому, что сверху торчит ржавая труба с кровелькой, и дымит иногда.

Ночами бомжи вылезают из своих берлог и разводят костёр. Они сидят вокруг этого костра и выпивают то, что удалось добыть. Таков у бомжей пир. Иногда их несколько, а в этот тёплый вечер их было двое. Мужик 35-ти лет и 50-тилетняя баба. Они дружат. Экономя дрова, они по очереди ночуют друг у друга, терпя невыносимую вонь и храп.Читать далее

    Она родилась…

  … бабушкой. Да. Именно так. Младенец родился с заметными морщинками на крошечном личике, а пушок на её головке был абсолютно седым. Почему девочка родилась с такой патологией, никто не знал. На типичную прогерию это было очень похоже, но не абсолютно. Такой случай редчайшего генетического заболевания, при котором с самого рождения стареет кожа лица (чаще всего), шеи, или ещё какой-нибудь части тела – в этом роддоме был впервые.

Что всё это значило, её совсем юная, шестнадцатилетняя, мамаша, родившая без мужа, не знала и, в ужасе, отказалась от ребёнка. На неё давили ещё и взрослые. Её мать с улицы кричала стоящей у окна бледной и зарёванной дочери: «Грудью не корми! Только грудью не корми, чтобы легче было ребёнка у них оставить!» Перепуганная девчонка послушалась авторитарную мать, тем более, вид ребёнка итак её пугал до трясучки, и несчастную брошенную малышку кормила женщина, у которой при родах умер младенец. Это была очень хорошая, добрая женщина. Муж её тоже был милым, интеллигентным человеком, и они потом удочерили эту больную девочку, оказавшуюся с рождения старушкой. Читать далее

Я родилась в 1991-м году. Роддом, где я появилась на свет, был почти пустым, и там постоянно выключали то свет, то воду. Персонал работал неполный день, им не платили, а бедные молодые матери были недокормлены. Об этом я узнала, когда мама, после рождения младших братьев, уже в нормальных условиях, рассказывала об этом подруге, сравнивая это с тем, как рожала меня.

Мой отец был лётчиком, разбившимся, когда мне был год, и поэтому я его не помню. Знаю о нём по скупым рассказам мамы. Фотографий отца у нас, почему-то, нет (мать говорила о пожаре), кроме одной, из журнала со статьёй о лётчике Смирнове (фамилия, почему-то, как у родителей мамы, деда с бабушкой), который не прыгнул с парашютом, а отвёл горящий самолёт от села и погиб. Звали папу, как моего деда - Серёжей. Надо же, как совпало! Впрочем, это частые имя и фамилия. Мне мама это объяснила, хотя я и не спрашивала, считая отцом дедушку. Личных вещей отца у нас почти не было. Мать сказала, что одежду раздали его сослуживцам. Остались книги. Папа любил «Поющие в терновнике» Маккалоу, «Унесённые ветром» Митчел и стихи Ахматовой. А «Дочери Калеба» Кустюр он перевёл с французского языка, и у нас хранится эта самодельная книга. Так же, как и мама, он знал французский язык в совершенстве. А ещё от него нам достался компьютер и DVD-диски. Папа любил сериалы: «Проспект Бразилии», «Семейные узы» и «Клон». Кроме того, ему принадлежали винтажные вещи с французского блошиного рынка: столик, кресло, часы, лампа, ковёр, да раритетный пейзаж с самолётом художника Осьмёркина. И я в это всё верила, хотя другие дети и неумные взрослые хохотали мне прямо в лицо, когда я говорила об отце, и спрашивали: «А может быть он у тебя исследователь-полярник и замёрз во льдах? Или он у тебя капитан дальнего плавания и утонул в океане?! А вкус у него какой-то странный, его предпочтения больше свойственны женщинам, да и сериалов этих Бразильских в 90-е ещё не было! Ха-ха-ха!» Надо мной все постоянно смеялись…

Читать далее

Единственного ребёнка она потеряла, не доносив беременность, и больше забеременеть уже не смогла. Муж её десять лет назад ушёл к беременной любовнице, старенькая, больная мама умерла пять лет назад, и она осталась одна в целом мире. Пятидесятилетняя, никому не нужная женщина с остатками былой красоты на печальном лице. Каждый день она ходила на работу, и там жила своей нужностью, ненавидя праздничные и выходные дни в пустой квартире. Если её, вдруг, изредка приглашали в гости немногочисленные знакомые, то она, как приблудившаяся кошечка, грелась у чужого семейного счастья, играла с чужими детьми и фантазировала в мыслях, как будто бы это - её семья, её дети…Читать далее

Валечка родилась в конце пятидесятых, почему-то, слабой и болезненной. Отец её был евреем, вернувшимся с войны, раненным в руку и женившимся поздно. Рука отца выглядела страшновато, была похожа на клешню, и он прятал её в рукав. Лицо отца тоже было более, чем некрасивым, даже безобразным. Шишковатый и ущербный бритый череп, железные зубы, огромный, горбатый и кривой нос, слоновьи уши. Сам он был долговязым, сутулым, неуклюжим и при ходьбе косолапо загребал огромными ногами. В общении с людьми Соломон Израилевич Гринберг или Моня, как его все звали, был столь же неловок. И бедная Валечка была на него похожа. Так же косолапо ставила ножки, была носата и пучеглаза, с неправильным прикусом большого рта и большими оттопыренными ушками. Кроме того, она была столь же прямолинейна, всегда резала правду-матку, говорила всем то, что думает, нимало не заботясь о том, что может этим кого-нибудь обидеть.

Мать её была статной и чернобровой, русской красавицей с русой косой, прямо-таки, сошедшей с полотен Кустодиева. Но Валюша унаследовала от неё только дородную комплекцию и с возрастом стала неудержимо полнеть. Вот уж не повезло - так не повезло! Старшая сестра Вали была очень красивой, изящной, талантливой, всем нравилась, и Валя ей всё жизнь завидовала самой, что ни на есть, чернейшей завистью. Сестра её была не только красавицей, она была ещё и умницей, отлично училась, а главное то, что мать её просто обожала, баловала, пылинки с неё сдувала, а на бедную Валю только орала и даже избивала несчастного ребёнка, а рука у неё была тяжёлая. Девочка получала тумаки да подзатыльники за малейшую провинность - мокрые ботиночки, потерянные варежки, и жалобно пищала: «Мамочка, пожалуйста, не бей!», пытаясь защититься от неё поднятыми ручками. Когда отец бросался на защиту, то получал уже не по-детски. Его жёнушка колошматила до чёрных синяков. Видя это, Валя куда-нибудь надолго пряталась, под кровать, в шкаф… и там, сидя в темноте и трясясь от страха, писалась в штанишки. Читать далее

Сначала заболела дочь, потом я, затем - он! А ему-то больничный нужен. Пришла врач, чуть ли не в скафандре, с сундуками, снабдила нас бесплатными лекарствами и посадила под домашний арест до следующего вторника. Короче, я снова оказываюсь в ситуации, прошедшей с весны до лета сего года.

Слово "Возвращение" - это очень популярное название художественных произведений, например, есть фильм Педро Альмодовара с этим названием, с моей любимой Пенелопой Круз. А есть наш фильм с Лавроненко. Оба очень сильные. Хорошее название. И мне тоже захотелось назвать этот пост так же. Мы вернулись из деревни, где пробыли почти все школьные каникулы. Сразу же, как закончился карантин. И вот, пугаюсь машин с непривычки, лифта, лестниц, поездов...

И вот, привыкаю к мегаполису. И вспоминаю деревню и то, как там было хорошо. Там были великолепные просторы, а у меня - всё, что нужно человеку. А человеку для счастья нужно совсем немного...

Прощаюсь с друзьями до конца августа!

Он:

Снег выпал белый и быстро таял

Ещё не время ему лежать…

К визиту дамы готовлюсь долго,

Явленья дамы я страстно жду…

Большая дама, и грудь большая!

Как море баба, как океан!.. Читать далее

Валя отвела им комнату в доме и принялась с удовольствием хвастаться тем, как она здесь живёт. Этого момента она ждала чуть ли не всю свою жизнь. Ей всегда приводили в пример сестёр, родную и двоюродную, на фоне коих некрасивая и без особенных способностей, Валя явно проигрывала. Теперь же она живёт под Парижем, в собственном доме с гаражом, где машина и два мотоцикла, у неё свой сад, она может не ходить на работу, у неё и муж, и любовник, и всё, что она пожелает! Читать далее

Окончив колледж, я вышла на свою первую в жизни работу, так и не отдохнув летом из-за того, что вакантные места на дороге не валяются, и надо было хватать, не раздумывая, если уж подвернулось. Отработав, как проклятая, очень тяжёлый из-за адаптации к новым условиям, год, была усталая и злая, как собака. Свой первый отпуск решила провести в глуши, тишине, но на большой реке, так как в те годы ещё обожала подолгу бултыхаться. Одну меня категорически не отпускали родители, и разрешили поехать только вместе с толковой и рассудительной подругой детства, переехавшей в Питер. Вдвоём не так опасно. Нам было тогда всего по девятнадцать лет, да ещё и наивной я была просто до безобразия. Подруга моя училась в Питерском университете, завалила физику, и везла с собой книги, тетрадки, что бы основательно подготовиться к переэкзаменовке. И вот, мы с ней по совету её знакомых (как оказалось впоследствии, отнюдь не друзей, а людей весьма скользких), списались с хозяйкой и поехали в деревню под Тутаевым, где собирались пожить в избе с печкой и удобствами на дворе, зато у самой Волги. И вот, в субботу вечером сели в поезд на Ярославском вокзале и часам к девяти утра были уже на месте. Нас с поезда встречал колченогий мужичонка лет пятидесяти и явно слабоумный. Это был один из сыновей Битюговой, у которой мы собирались жить. Он погрузил наши рюкзаки на какую-то тележку и повёл нас по окрестностям. Шли мы долго, заходили и в местный магазинчик, и в сельский клуб, недавно восстановленный после пожара, случившегося аж лет 10 тому назад, в библиотеку и на почту. При этом наш провожатый по имени Миша, громко и приветливо здороваясь со всеми, кого мы встречали на пути, обо всём этом подробно нам рассказывал с педантичностью не вполне нормального человека. Он был настоящим краеведом тех мест и явно гордился своей информированностью. Читать далее

              - Как будешь справлять Новый год?

- С новым другом пойдём куда-нибудь клубиться. Либо в «Лётчик», либо в «Пробку». Вроде бы, Паперный будет… короче, собираюсь конкретно оттянуться!.. - это я беззастенчиво лгу своим сослуживцам, потому что правда никого не касается.

Я могла бы пойти в клуб одна, потому что новым приятелем ещё не обзавелась, а со старым рассталась, но… к сожалению, настроение у меня было не то, что бы идти туда, где в небольшом помещении грохочет музыка от электрических инструментов, а все толпятся, подняв руки с телефонами, на которые снимают, что бы выложить в соц. сети или YouTube. Да и одной не хочется никуда идти. Мне хотелось скрыть тот факт, что не с кем праздновать. Меня не пугало то, что если справлять будешь Новый год одна, то весь год будешь одна. Во-первых, я не суеверна, а во-вторых, какие мои годы? Ну, побуду годик одна, и что? Поживу только для себя, наслаждаясь одиночеством, а значит - относительной свободой.

И вот, заранее одетая в меховые сапоги, пуховик и двойной шерстяной платок, вышитый восточным орнаментом, с рюкзаком, сложенным и спрятанным в сумку, прямо с работы еду на станцию, сажусь в скоростную электричку «Ласточка» и открываю ноутбук. За окном поезда темно, виден только снег, вихрем вздымающийся и проносящийся мимо от ветра, созданного движением «Ласточки». Прибыв на станцию пересадки, достаю из сумки сложенный рюкзак, покупаю в пристанционном магазинчике всякие вкусности и сажусь в грузо-пассажирский дизельный поезд, который привезёт меня на маленькую станцию, от которой пойду пешком на свою заснеженную дачу, где справлю новый год с печкой, самоваром и… настоящей полярной совой. Читать далее

    Как же я была рада тому, что 31-го декабря 2018-го года, вышла из дома в одиннадцать часов вечера с минутами, совсем ничего не поев и не выпив с обеда! Почему? Сейчас расскажу. Родители поехали справлять Новый год на дачу, а я не захотела. Холодно там, нет тёплого туалета, интернета и крана с водой (воду берут из колодца и греют на плите). Короче, глушь. И я осталась дома. Решила посидеть одна, в тишине, так как полно работы, и можно было бы, не спеша её сделать.

Дочка поехала к мужу, так как они с его матерью очень просили меня об этом. Они позвали и меня, но встречать Новый год в компании бывшего мужа и свекрови было совсем уж не охота, потому что, как встретишь новый год, так его и проведёшь. А мне уже достаточно было общения со свекровью.

Сначала всё шло по плану, я делала всё, как собиралась. Наведя порядок в квартире, помыв полы и пообедав, я устроилась на диване с ноутбуком, да так до вечера и просидела, наслаждаясь покоем в пустой квартире. Работу я фактически закончила, так как с самого обеда не вставала – настолько увлеклась. Задумала лечь спать вовремя, и проспать этот Новый год к чёртовой бабушке. В конце концов, Рождественский пост, и до Рождества ещё целая неделя.

Но ближе к позднему вечеру мне позвонили мои друзья и пригласили справлять новый год с ними. Сначала я, было, отнекивалась, но, подумав, вняла настойчивым уговорам, сунула ноутбук в сумку и принялась прихорашиваться. Принарядившись, вышла из дома после одиннадцати ночи, так как идти было совсем не далеко. Читать далее

«…Попрыгунья стрекоза, лето целое пропела, оглянуться не успела, как зима катит в глаза…» - вот это написано про меня. Толком не училась, ушла из школы в техникум, его не закончила, нигде подолгу не работала, а только наслаждалась молодостью. Веселилась, играла на гитаре, зная всего три аккорда и так же «здорово» пела. Много времени посвящала развлечениям с друзьями, танцевала, купалась с нудистами, хипповала, моталась с такими же балбесами, как я, по стране. Во времена моей юности наша потрясная страна была эдак побольше. Так что мы, хиппи 80-х, объездили и Прибалтику, и Кавказ, и Украину, не платя за передвижение, автостопом и «на собаках» (как тогда называли электрички) зайцем. Прям зоопарк какой-то получился. Вещей с нами почти не было. За спиной болтался джинсовый, заплатанный рюкзачок или вышитая торбочка со значком "пацифик", обязательно, а на почти голом пузе висел, так называемый, «ксивник». Длиннющие распущенные волосы, трубка в зубах, широкополая фетровая шляпа с вышитой лентой на тулье, джинсы в разноцветных заплатках, бисерные фенечки, небритые подмышки, маленькая гитара,  и мой портрет готов.

Мои друзья выглядели примерно так же и точно так же себя вели, но с тою только разницей, что у них были более обеспеченные родители, со связями, которые своё нахипповавшееся дитятко потом куда-нибудь пристраивали, ну, а у меня отец умер от инфаркта в лихие 90-е, а мама осталась одна, получая нищенскую зарплату в своём НИИ и столь же небольшую пенсию. Вот, я и осталась в дураках. И лишь чудо и любовь Всевышнего спасли меня от убогого прозябания маргинала. Однако, тогда я совсем не хотела глядеть в будущее. У меня никакой охоты думать о старости, немощи, болезнях... Я и сейчас, прожив полвека, не хочу об этом думать. Моим девизом были и есть такие слова из старой пошловатой песни для пьяного застолья: 

"Спешите жить, спешите жить и всё от жизни брать

Ведь всё равно, когда-нибудь придётся помирать!"

Читать далее

Когда я была совсем юной, большеглазой и очень худенькой, в моей ветреной головке роились всевозможные фантазии. Я была преисполнена романтики и мечтала о том, что стану великим художником. С горем пополам закончила заштатный художественный колледж, куда меня еле приняли, и то, благодаря тому, что там преподавал мой дядя, спившийся художник. Потом я узнала о том, что в институт Сурикова простой смертный москвич, даже если он очень талантлив и хорошо подготовлен, не поступит без блата, нехилой взятки или занятий с преподавателем оттуда по астрономическим ценам. В этот вуз брали иногородних и даже иностранцев, они были в приоритете. Москвича же - три человека в группу, и те по блату. И тогда у меня родилась бредовая идея уехать из России и получить образование заграницей. И это притом, что я совершенно глуха к языкам и еле-еле учила в школе и колледже английский язык, так его и не выучив. А ехать собиралась не в англоязычное государство. Но в свои восемнадцать я была сущим ребёнком, вот и пустилась в эту авантюру. Мне очень захотелось либо в Голландию, либо в Италию, «Мекку» искусства. Но там зацепиться у меня, не «бойцового петуха», а «новорожденного цыплёнка», не получилось бы точно, так как там некому было меня на время приютить. А в Париже, точнее, в его ближайшем пригороде, жила моя тётка, двоюродная сестра матери. Она эмигрировала почти девчонкой, со своим отцом, аж во времена СССР. Ну, и Париж вполне подходил мне, как колыбель импрессионизма, постимпрессионизма, экспрессионизма, кубизма и прочих -измов.

Я с большим трудом уговорила маму, что бы та уломала тётю приютить меня на время, пока не встану на ноги. Но тётя – человек специфический, и мама не верила в успех этого предприятия. Однако, ей каким-то чудом удалось уломать двоюродную сестру пригреть племяшку.

И вот, весной, когда у нас ещё лежал снег, а во Франции всё цвело, мы с огромным багажом, в котором, в основном, ехали подарки для наших родственников, поехали туда поездом, потому что я панически боюсь летать. Мама собиралась вернуться домой через месяц, а моя виза заканчивалась через три с половиной месяца, но я собиралась стать невозвращенкой. Тётя боялась в связи с этим неприятностей и недовольно ворчала о том, что добром это не кончится.

Долгое время они с отцом сами были нелегальными эмигрантами, чудом сбежав из Израиля, куда уехали сначала, так как при Советах выпускали только туда. Жили они в ужасных условиях, в каком-то подвале, но Вале, как звали тётю,  удалось, героически овладев ивритом, там закончить какой-то колледж и выучиться на портниху. Во Францию они перебежали тоже не сразу. Побывали и в США, и ещё где-то. Словом, довелось семье Гринберг помыкаться. Отец  Вали, так и не выучив французский язык, прожил нелегалом всю оставшуюся жизнь, пока, уже в наше время, не вернулся на родину, по которой тосковал, где так и не смог выжить в современных реалиях и вскоре умер в больничном коридоре. Но это - другая история, и до этого ещё предстоит дожить. Валя Гринберг в Париже устроилась на работу уборщицей в доме для престарелых, где обитали, в основном, бывшие русские дворяне и аристократы. Ей повезло в том, что с ней там ежедневно, часа по четыре, бесплатно занималась французским языком русская графиня. Так Валя выучила язык, давшийся ей с большим трудом, как она нам рассказывала.

Отец её клошарил. Клошарами во Франции назывались бездомные, по-нашему - бомжи. Итак, Соломон Израилевич Гринберг, ветеран Великой Отечественной Войны, с изуродованной после ранения, рукой, одевал и кормил себя и дочь вещами и продуктами, найденными им на помойке. Мусорные баки там называются: «poubelle», [пубель]. Поскольку семья тёти после того, как её муж купил дом, жила в частном секторе, пластиковый бак со вставленным в него чёрным полиэтиленовым мешком, был в каждом дворе, и выставлялся тогда, когда приезжали мусорщики. С каких именно помоек дядя собирал одежду и продукты, я так и не узнала. Он уходил на свой промысел почти каждое утро, как на работу. С раннего утра, специально не побрившись и надев грязный плащ, он с тележкой и двумя большими сумками-тюками, какие на моей родине в 90-х использовали челноки для перевозки товара, обходил парижские помойки, и домой приходил, еле везя эти баулы в гору на тележке. Кое-что он сдавал перекупщикам на блошином рынке, там он назывался Marche aux Puces [Марше о Пюс], часть они брали для себя. Во Франции выбрасывали на помойку продукты, просроченные всего лишь на один час(!). Иногда работники магазинов из вредности прокалывали ведёрочки с йогуртами или сметаной, или же давили продукты ногами, но это бывало не часто. Обычно, дедуля приносил вполне съедобные и даже очень вкусные продукты. Испорченные редко попадались. Хотя иногда он готовил откровенную тухлятину, и запах от неё был ужасен. Но желудок у деда был, как мусоропровод - так шутила тётя.  Я тоже там, в основном, только этим и питалась. Ни разу не отравилась. Но вернёмся в прошлое Вали.

Она выучила язык, но не могла получить права на вождение автомобиля, медицинскую помощь, пособие по безработице и прочее, так как не была французской гражданкой. Они с отцом продолжали быть нелегалами. Бывало, ели собачьи консервы из-за их небольшой цены. Отец ещё и марками приторговывал, изучив филателию. Помимо марок, он находил на помойках всякий, выброшенный по глупости, антиквариат и продавал его. Галя продолжала работать уборщицей, но позиционировала себя уже, как портниха или, как она себя называла, «модистка», начав брать заказы подрубить юбку или ушить платье и тому подобное.Читать далее

Его койка стояла на ходу и прямо на сквозняке, в коридоре муниципальной больницы, и он лежал на ней с раной на сердце. Там же стояли и другие, столь же неудобные, узкие больничные кровати, на которых лежали такие же, как он, больные с бледно-зелёными лицами. Вечерело. Зажгли свет, и противно замигали, запищали люминесцентные лампы. Лысая, в пигментных пятнах и родинках, его голова мёрзла, как и тощие ноги, торчащие наружу, потому что кровать и одеяло были маловаты для его долговязого тела. На потолке была длинная трещина, с которой, время от времени, осыпались на него куски штукатурки. С улицы доносился звон трамваев. Мимо него, время от времени, проплывали капельницы. Поднимая ветерок, проскакивали медсёстры и медбратья, провозили больных на каталках или другие больные тащились на ходунках. В его огромный нос, ударяли обычные больничные запахи: лекарств, мочи, карболки и хлорки. Это было его седьмым попаданием в больничные стены, но только третьим разом, когда пациентом больницы был именно он, а не его мать или дочь. Он же почти никогда не болел. В больнице он лежал до этого лишь дважды и с травмами. Крепко занедужил он только теперь и впервые в жизни. А жизнь его была отнюдь не скучной.

При рождении его хотели назвать каким-нибудь революционным именем, например, Вилен или Мэлс. Но, по требованию длиннобородого деда, осуждающего всё новое, революционное имя ребёнку, всё же, не дали. А дед вскоре после этого умер, так как был очень стар. Итак, дитя нарекли древним царственным именем Соломон. Но в жизни так его называли крайне редко. Обычно, все его звали «Моней». Так, Моней он и дожил до 85-ти лет. Все его попадания в больничные стены значили какие-то вехи в его жизни. Так уж получилось. Впервые это произошло ещё до войны. Избили во дворе хулиганы за «жидовскую морду». Ему зашивали рану на голове и чудом спасли глаз. Он лишился нескольких зубов, и носил потом железные протезы, звучно клацающие, когда Моня ел. Моню часто обижали только лишь за то, что он просто родился евреем. И вся его жизнь от школьных лет до самой эмиграции, когда ему было давно за пятьдесят, была отравлена этой несправедливостью. Не еврею этого просто не понять. Он не был, конечно, из семьи каких-нибудь, например, хасидов, ортодоксальных иудеев, не был и болезненным националистом, сионистом. Напротив, всегда к представителям своего многострадального народа относился, мягко говоря, критически и считал себя русским, а всякая религиозность была ему чужда, так как его воспитывала советская идеология, глубоко проникшая и в его «партийную» семью. Моне хотелось быть «настоящим советским парнем», и он с завистью смотрел на одноклассников и ребят из его двора. Моня был счастлив тогда, когда его принимали в команду играть в футбол на пустыре. Он был просто помешан на спорте, несмотря на свою нескладную комплекцию. Спустя 70 лет он вспоминал тогдашних ребят: «Это были орлы! Не то, что теперешние - серьги в ушах, хвостик какой-то… тьфу! Одни пидоры…» И это ещё не все высказывания Мони. Одна его фраза оскорбляла сразу огромное количество людей. Он говорил: «Большинство мужчин – подонки, а женщины – бл*ди!». «Порядочный человек капюшон (тёмные очки, панамку, шорты, бейсболку и т.д.) никогда не наденет!». «Собаки лучше, чем люди!», «У кого много денег, тот вор!», «Москва – быдловый город!», и не понимал, почему на него все обижаются и за что его не любят. Моня искренне считал себя правым потому, что он всегда говорит только правду. «А на правду обижаются только закомплексованные идиоты или истеричные дуры!» - говорил он, и не понимал того, что его мнение, которое он считал «правдой», люди таковой не считают, а если же он попадёт-таки в точку, то будет ещё хуже, так как правда-матка никому не нужна и никто её слушать не намерен. Поэтому, Моня часто получал кулаком в нос.Читать далее

Он шёл к ней в последний раз и с тяжёлым сердцем. Не только потому, что должен был сказать ей о том, что они должны расстаться, но и потому, что его терзало дурное предчувствие, из-за чего ему не хотелось к ней идти так, как никогда. Он согласился-то прийти в этот раз потому, что уж очень она его уговаривала, позвонив сама. В её голосе он явно слышал слёзы, но тронули его не эти слёзы, а именно то, как она их усиленно не хотела показывать, говоря фальшиво-бодрым голосом аниматора-зазывалы, обещающего незабываемое времяпровождение. Тогда он сдался и решил заскочить минут на пять, а заодно поговорить с ней, наконец, серьёзно. Связь с ней он считал большой ошибкой, и ругал себя за это. Девушка сначала показалась ему интеллигентной, умной и с прочими достоинствами. Однако, пожив с ней четыре с половиной года, он понял то, что она глупа и скучна, совсем не умеет готовить и вести хозяйство, в голове её какой-то сумбур, она рассеяна, болтлива, а главное – в ней не было той мощной энергетики, что делает женщину «зажигательной», какой была его нынешняя девятнадцатилетняя подруга. И теперь ему нужно было с наименьшей кровью отделаться от прежней, надоевшей ему, любовницы и, как можно деликатнее просить её съехать со съёмной квартиры… так что, разговор между ними предстоял крайне тяжёлый.

Она заканчивала последние приготовления, красиво уложила свои рыжеватые волосы, старательно сделала макияж. Вдохновенно трудилась, рисуя себе лицо. Затем надела ярко-красное платье с глубоким декольте и вырезом на спине. Людмила чувствовала его приближение и понимала то, что скоро он войдёт, зная то, что её жизнь сейчас закончится. Каким-то шестым чувством она уже дольше трёх месяцев ощущала холод предательства. Нет, она не страдала патологической ревностью, напротив, всегда доверяла любимому человеку. Никого не выслеживала, знакомых не расспрашивала, ничего не выпытывала, не шарила по его карманам даже тогда, когда увидела яркий мазок губной помады на воротнике его белой рубашки, брошенной в стирку, и почувствовала от неё запах женских духов. Испачкать помадой и обрызгать духами рубашку могла любая ловкачка специально, для того, что бы спровоцировать ссору, из-за которой он уйдёт из дома, и так далее. Но, будучи от природы тонко чувствующим человеком, она и без этих «явных доказательств» измены, понимала то, что дни её благополучия, а значит, и жизни, сочтены. Читать далее

Когда мне было лет семь, у меня появился котёнок. Беленький, маленький, размером с мышку, такой крошечный, что мама кормила его молоком из пипетки. Дворовую кошку, окотившуюся в подвале нашего дома, порвал ротвейлер, и дворник вынес из подвала её новорожденных, ещё слепых, котят, пищащих тонюсенькими голосками. Он роздал их всем желающим из нашего и соседнего дворов. Котят было шесть, но двое из них сразу погибли. Четверых котят разобрали, одного из которых, разрешили взять мне, и я была этому несказанно рада, так как впервые у меня появился питомец. Это была маленькая кошечка, и мы назвали её Манечкой.

Ежедневно выносила свою любимицу на прогулку, пускала на травку, бдительно следя за тем, нет ли поблизости собак или ворон, и, если замечала опасность, поспешно совала Манечку в корзинку из-под клубники, и мы возвращались домой. Мама сидела на балконе второго этажа, где мы жили, курила и так же бдительно следила за мной. Читать далее 

За окном шёл мокрый снег, ветер мотал голые деревья, и их тени плясали в свете фонаря. Она сидела на кухне, не зажигая света, пила кофе и курила, щурясь и хмуря брови от дыма. Была суббота, и она думала, куда бы ей пойти. Идти было не с кем, потому что её любимый человек не был свободен и проводил выходные со своей семьёй.

Её звали Елена. Фамилия у неё была самая простая и одна из самых распространённых – Смирнова, и ей шёл 31 год. Она была не замужем, ещё не хотела заводить ребёнка, и у неё был, вот, уже второй женатый любовник. Не женатые, как-то, не попадались, не везло ей на мужчин самым роковым образом.

В комнате лежала и ещё спала больная мать Елены. Недавно с неоперабельной злокачественной опухолью последней стадии её выписали из больницы домой… умирать. Нужно было колоть ей обезболивающие препараты, от которых она была потом, как пьяная. Елена ждала того момента, когда мать проснётся и начнёт сначала стонать, всё громче и надсаднее, а потом закричит. Когда крики станут истошными, она сделает несчастной женщине инъекцию. Раньше ставить укол было нельзя. Количество препарата ограниченно, и скоро его не будет хватать. Но её мать, вся жёлтая и худая, без волос, с запавшими глазами и чёрным ртом, всё никак не умирала. Читать далее

Она знала о том, какие страдания ждут ребёнка и его мать, но всё ещё не могла уже, наконец, оставить свою затею увести любовника из его семьи.

Свою личную жизнь она не афишировала, друзей не имела, поэтому часто слышала краем уха у себя за спиной: «У неё никого нет!..», что шокировало её своей беспощадностью к её самолюбию. Почему-то, незамужнюю женщину, которой уже за 25-30-ть лет, считают по-женски не состоявшейся, а, значит, неудачницей, и если не сочувствуют, что тоже неприятно, то насмехаются. Как будто бы она виновата в том, что её жизнь не сложилась. Как будто бы она виновата в том, что потеряла отца, подруг и в том, что заболела её мать, так и не перенёсшая стресс от измены отца.

Можно подумать, она виновата в том, что на жизненном пути ей ни разу не удалось построить взаимные отношения с холостым мужчиной… Она что, должна оставаться невинной до тридцати пяти лет? Хоть какая-то близость, пусть краденная, а нужна…

И как же больно и хлёстко звучит это: «Никого нет!» Потому что это правда. У неё нет отца, друзей, мужа и ребёнка. Мать скоро уйдёт от неё, а с любовником всё вилами по воде писано, похоже, и здесь облом. «Никого у меня нет… - думала Лена, выпуская дым книзу, - никого нет… никого…»

- Никого нет, никого нет…- шептала она, забывшись, и покачивалась на кухонном табурете под монотонное бормотание радио. «Аппарат А****, - бубнила раздражающая реклама, - избавит вас от суставных, головных и периодических болей у женщин…» Читать далее

      Однажды мой друг по юности предложил мне тряхнуть стариной и пригласил меня в путешествие автостопом. Ну, я согласился. Всё равно с работой у меня, как всегда. Истечет срок контракта, работа сделана, деньги получены, и начинай всё с начала. Пока ищешь другую работу, проживаешь все деньги. И вот, я решил отдохнуть, развеяться... Как знать, что ждёт за поворотом! Я собрал рюкзачок, и завёл будильник, чтобы завтра поехать на окраинную станцию метро, где мы должны были встретиться.

Ночь я очень плохо спал. Долго не мог заснуть, всё ворочался, а когда заснуть, всё-таки удавалось, то просыпался от малейшего беспокойства. Наконец, я окончательно провалился в сон. Однако, снился мне безобразный кошмар, когда вооружённые до зубов японские дети захватили меня в плен и резали на куски, как колбасу, от чего я вскочил весь в поту, с выпученными глазами и всклокоченными волосами. Было уже утро, я приготовил себе омлет и кофе, позавтракал. Стал уже готовиться к выходу. Оделся, сунул ногу в кроссовок. Потом вспомнил о том, что не взял с собой деньги. Искал их очень долго. Перерыл всю квартиру. Без денег-то нельзя отправляться в путь, а идти к соседу, чтобы взять взаймы, слишком рано. Неудобно было будить человека.Читать далее

Мне все в один голос твердят: "Ты же знала то, что он выпивает! Зачем тогда надо было связывать с ним свою жизнь?" И только ленивый мне не сказал этого. Люди же удивительно бестактны и не понимают, чего можно говорить, а чего - нельзя. Я начинаю мямлить о том, что он выпивал мало и редко, а то и делал укол, и не пил годами ничего вообще. Так мы с ним и прожили 20 лет! И кроме него мной никто ни разу не заинтересовался. Я вышла за него в 30 лет, и мне никто не делал предложения, несмотря на мою красу неземную. Это сейчас я понимаю то, что такая дура просто никому не нужна, несмотря на очаровательную внешность. Несколько человек меня кинуло, сочтя  своим долгом - так поступить со мной. Первые 10 лет мы прожили счастливо, что называется, для себя. Брак наш был гостевым. То есть, роман, оформленный официально. Потом, когда мне было уже за сорок, мы, наконец, созрели до того, что бы нам завести ребёнка. Это была моя первая беременность, ребёнок получился неожиданно легко. При этом, он был очень хорошеньким. Только гиперактивность осложняла нашу с ним жизнь. Муж первые четыре года вёл себя просто образцово. Я даже закрыла глаза на то, что он не подарил ни разу ни духов, ни кольца (обручальное не в счёт), объясняя это тем, что не умеет покупать всего этого и боится купить безвкусицу. Когда сын родился, он купил приданое младенцу, кроватку, конвертик, словом, всё, что нужно, а мне - большой букет. Малыш рос. Пока я его кормила, то меня даже баловали, что бы не пропадало молоко. Приносили завтрак в постель, покупали то, что я просила, но со временем, когда малой пошёл и заговорил, начались первые сложности. Муж снова начал попивать и однажды по пьяни чуть не поджёг дачу. Это было ужасно. Жить с регулярно выпивающим человеком просто невыносимо, но ещё более невыносимо то, что окружающие, почему-то, обвиняют в этом тебя! "Ах, жена алкоголика!", "Типичная жена алкоголика!" И они не понимают того, что глупо обвинять того, кому изменяют, кого бьют или того, у кого в доме пьют, играют, колются и т.д. Это типичное поведение боязни того, что с ними может случиться то же самое. Они заговаривают свой собственный страх перед жизнью, сваливая все эти беды на вторую половину того, кто хулиганит. По их логике: в том, что муж пьёт, бьёт, ворует из семьи, изменяет и спускает всё на игровых автоматах, виновата сама жена. И никто не хочет понять того, что жена - такая же, как и все. Не лучше и не хуже других. Она не уродливая фригида-скандалистка, не пилит, не давит на человека, она - нормальная женщина, не скучная, не тоскливая, но ей просто не повезло. Алкоголизм - просто болезнь, и, несмотря на то, что человек не хочет бухать по-чёрному и опускаться, он, всё равно, срывается. Мой муж, вообще-то, из семьи интеллигентов. Его мать была профессором, а отец - крупным начальником. Он много читал, даже в вузе четыре года проучился. Да его и на работе-то любят и уважают. Соседи в доме ничего вообще не замечают, так как он, пьяный, никого не беспокоит, кроме меня, конечно. Если алкоголик - это не значит - быдло или люмпен. Нет. Любой может быть поражён этим недугом. Это может быть хирург, священник, писатель, актёр, профессор всевозможных наук, художник, архитектор... да кто угодно! Держатся, но срываются в самый неподходящий момент. Могут здорово подвести, когда на него рассчитываешь, придёт пьяный в дымину! Стресс (любой, пусть даже, счастливый, так как счастливое событие - тоже своеобразный стресс) - и он сорвался и запил. А если он держится, то нервы у него ни к чёрту. Его заводит с пол оборота любое возражение, пусть даже справедливое. Разошлись во взглядах на воспитание ребёнка - пожалуйста. Орёт, материт, последними словами смертельно оскорбляет... А куда уйдёшь с пацанёнком, когда тебе уже 50-т лет, и на работу уже не устроишься? Дома родители, которым под 80-т, и мать лежит, больная, а отец вынужден ходить на работу, что бы семья выживала.... Пойди, подними пацана, когда "лето целое пропела"? Да, я продлила молодость и беззаботность до невозможного, в сорок выглядела на 20-ть, жила в своё удовольствие, а теперь: "пойди и попляши!"

Вот, в результате, думая всё это и горько плача, я и пляшу в промокших тапочках по зимнему Ленинградскому проспекту от метро Аэропорт до метро Динамо скачу вприпрыжку, туда, где живут родители, пешком, больная гриппом, с температурой, в одной комбинации, халате и тапочках, накрыв голову дранной шалью. Муж в подпитии разгневался (что-то я ему не то сказала) и вышвырнул из квартиры, в чём была. Прямо из постели, в которой я лежала, больная, вся в соплях, с кашлем, с лекарствами на тумбочке и горячим питьём. И он меня из этого одра болезни, выдернул и вытолкал взашей, не дав забрать ничего!

Я, будучи 25-летней, и не предполагала такого. Что бы в 50-т лет меня, больную, выбросили на улицу, обложив матом, раздетую, арестовав, таким образом, мои вещи, вещи мальчика, его игрушки... Я иду пешком потому, что у меня нет денег. У меня даже ключей нет. Меня выбросили из квартиры за одно неосторожное слово, и я даже не помню, какое. Теперь мне за 50-т, у меня больше нет мужа, больные старики-родители и пацанёнок на руках, работы нет, да и доболеть как-то, нужно без осложнений. Грип, всё-таки...

До дома я дошла. Слава Богу, отец ещё на работе, мама спит, а дверь оказалась не запертой. В горячей ванне отогрелась, приняла ударную дозу лекарства, что бы сына с продлёнки привести. Муж уже звонил, просил прощение. Но как такое простить? Как можно ЭТО простить? Теперь моя жизнь испорчена уже безвозвратно и окончательно. И что я теперь буду делать, совершенно не знаю.

Ирина родилась в семье научных работников, а это значит, что растили её кое-как, вперемешку с научной работой, забывая порой о том, что у ребёнка грязные колготки или ноги намокли. Поэтому Ира часто простужалась, мучилась животом и прочими недугами. Детство и отрочество Ирочки пришлись на самый унылый, застойный советский период. Это – серые, толстые колготки, которые спускаются, образуя гармошку на коленях и щиколотках. Это – уродские мальчишеские стрижки и косички у девчонок с вплетёнными лентами, «корзиночки» и «баранки», одежда тухлых цветов, пучеглазые куклы из пластмассы с морковного цвета щеками. Это, когда ничего невозможно купить для того, что бы перекусить, только сдобы полно всякой в булочных. Булки, рогалики, бублики, крендели, калачи… от этого все взрослые носят 50-й размер одежды, если не больше. Повсюду очереди, вместо рекламы на улицах – лозунги «Слава труду», «Слава советскому народу», «Победа коммунизма неизбежна» и транспаранты красного цвета с профилем Ленина. Реже – с Марксом-Энгельсом, Дзержинским. А ещё - Юрием Гагариным, пионерами-героями или абстрактными рабочими, солдатами, космонавтами, колхозниками...
Маленькая Иришка была смешная – коротенькая и толстенькая, как бочонок. Она постоянно жевала то булочку, то конфетку, которыми её так и пичкали обе бабушки. Когда девочка падала, то не могла самостоятельно подняться – не умела. Только барахталась да ножками толстенькими дрыгала. У неё был постоянно мокрый нос и частенько мокрые штанишки.
Ещё в детском саду Ира стала предметом насмешек и издевательств от других детей, а воспитатели постоянно шпыняли и ругали глупого ребёнка, вместо того, что бы уделить ему чуть больше внимания. Когда девочка ела ненавистную кашу, впихнутую воспитательницей, то никак не могла проглотить и с раздутыми щеками набитого рта бесконечно жевала этот мерзкий ком, вся красная и зарёванная, пока, наконец, не выплёвывала. Её ставили в угол на целый день или клали в спальню. Однажды ей пребольно прищемили банкеткой палец, она закричала пронзительно, что вызвало только смех. И никто не подумал, что девочке маленькой очень больно, она плачет, и её некому утешить, потому что за ней ещё не пришли. Как назло, бабушка задержалась в очереди за колбасой. Стояла, как на углях, с ноги на ногу переминаясь, нервничала, что опаздывает, и нехорошее предчувствие терзало её душу. Не это, не придавленный мизинец внучки, а то, что произойдёт ещё не скоро, но обязательно произойдёт. Этот ужас, связанный с её внучкой. Но всё ещё впереди. А пока ещё Иришка – маленькая, смешная девчушка.
Во дворе, на детской площадке, отношения с детьми были получше, но и там случались казусы. Девочка очень любила играть, но не любила игры, когда проигравший вылетает из игры, так как она всегда проигрывала, и ей не хотелось стоять и смотреть, как играют другие.
На этот раз игра была без выбывания, а напротив – очень увлекательная. И тут Ире захотелось по большому. Она решила потерпеть ещё, думая, что успеет добежать до квартиры. Но не рассчитала и обкакалась, что стало дворовым анекдотом.
Однажды бабушка Иры вышла в магазин и велела внучке её дождаться без озорства. Ира пообещала. Хотя кем-кем, а озорницей девочку назвать было нельзя. Очень спокойным она была ребёнком. Поэтому Ирочка тихо сидела в своей комнатке и играла с игрушками, что-то приговаривая. Но тут-то ей вдруг очень захотелось чаю. Но маленькая девочка ещё не знала, как он получается и из чего. Поэтому нашла на столе бабушкину чашку с остатками кофе и залила всё это горячей водой из-под крана(!). Потом добавила туда соли, перепутав с сахаром и принялась, было, пить. Но от солёного вкуса пойла у неё скривилось личико, любимая чашка бабушки выскользнула из рук и разбилась. Испуганная девочка заметалась по квартире, не смогла ничего придумать и решила убежать. Она надела пальтишко, ботиночки и шапку, взяла любимую куклу и вышла на лестничную клетку, оставив квартиру открытой.
Но растерянный ребёнок не мог спокойно думать, а с этим процессом у Иришки итак были проблемы, поэтому вместо того, что бы спускаться вниз, она, зачем-то принялась подниматься на десятый этаж! Долго ползла она вверх по лестнице, вся запыхалась, устали ноги, а долгожданный выход на улицу всё не находился. Там внизу должны быть чьи-то лыжи, чья-то коляска, чей-то велосипед и её санки. Но вот уже какая-то решётчатая дверь преграждает ей путь… а лифт… как же он страшно здесь гудит! Очень громко, почему-то! Она села на ступеньки и горько заплакала. Потом описалась и снова стала плакать. Плакала, плакала и заснула.
Разбудили девочку голоса. Кричало сразу несколько человек: «Да она здесь! Смотрите, спит! Ира! Ну как ты могла уйти, квартира-то открытой осталась! Мы тебя везде ищем, а ты тут! Почему ты тут?!» Соседи, отец и бабушка бежали к ней, а она разразилась пронзительным рёвом. Её внесли в квартиру руках.
В семь лет, как и все тогда, Ирочка пошла в школу. В ручонке она держала огромный букет, на ней было коричневое форменное платьице с белым воротничком и такими же белыми, кружевными манжетами, в белом фартуке и белой ленточкой в косичке. Но на душе у ребёнка было тоскливо.
Неприятности начались в первую же четверть. Родителей вызвали на ковёр и сказали им напрямик: «Ваш ребёнок умственно-отсталый! Настоятельно рекомендуем перевести её во вспомогательную спецшколу!» Мать, вскрикнув в ужасе, так и уронила голову на руки, горько и безутешно рыдая. Но отец гневно рявкнул на учительницу: «Никогда моя дочь не была умственно-отсталой! Никакой спецшколы! Моя дочь будет ходить в школу для нормальных детей и её закончит!» - и вышел прочь из класса, ведя обессилившую от горя супругу под локоть. Несчастные родители подняли всех своих знакомых, нашли и репетиторов, и психиатра, и коррекционного педагога, и прочих специалистов. Все они говорили, что Ира – сложный случай, но кое-что сделать можно. Девочка осталась в школе, но чего ей это стоило!
Ежедневно шла она в школу, как в пыточную камеру. Издевательства злых одноклассников над «слабоумной» или «тупенькой» становились всё изощрённее и всё более жестокими. Её переставали уважать сразу же, как только она попадала в коллектив.
Учёба в школе с однообразием формы, физикой, химией, историей, тоскливой и занудной физкультурой, математикой, пионерством-комсомольством и политизированными занятиями, давалась Скляр-Заболоцкой очень тяжело. У неё были большие проблемы с сосредоточенностью, она почти не усваивала тексты книг. При этом у неё была очень подвижная психика, она была и ранима, и впечатлительна, и склонна к истерии. На нервной почве она время от времени писалась в штаны. Это проклятое недержание сопровождало её потом всю жизнь.
Бедная Иришка то и дело попадала в какие-то дурацкие, нелепые ситуации. Каждая проезжающая мимо машина обрызгивала девочку грязью, на ней заканчивался товар, за которым она час стояла в очереди, в зоопарке верблюд плевал именно в неё, и именно на неё не раз какали птицы. Она, нарядная к походу в театр или празднику, в сухую погоду умудрялась найти самую грязную лужу и в неё плюхнувшись, была с ног до головы мокрой и в грязи.
Однажды поздней осенью, когда подморозило, решив поломать тонкий ледок на луже, Ирочка оказалась по грудь в ледяной воде, заполнившей одну из ям, вырытых под посадку деревьев. Еле оттуда выбралась, помогли прохожие и отвели домой. После этого она долго болела. А была Иришка девочкой простудливой. Стоило ей поесть мороженное, как она тут же заболевала, а о том, что бы шапку снять, не могло быть и речи!
Ире фатально не везло. На ней заканчивались билеты в кино и мороженное в киоске. Из-под носа уезжал автобус, стоило ей не взять билет, как тут же приходил контролёр и забирал последние деньги на штраф. Не везло и в общении с людьми. То, побывав в гостях, наденет по недосмотру чужие туфли или плащ, и хорошо, если люди были адекватные и приличные, а то и нарывалась она в подобных ситуациях на скандал. И на позор тоже.
Например, на уроке физической культуры её старенькая ветхая форма подвела её, и резинка на линялых трусах лопнула, от чего все увидели её голый зад, едва прикрытый рваными, застиранными трусишками в горошек. В другой раз у неё выскочили штанины панталон из-под форменных трусов – бабушка забыла, что ей идти на урок физкультуры и не дала трусов под низ, только тёплые панталоны с начёсом.
Несколько раз Ира приходила домой вся описавшаяся, потом стала приходить очень голодная, ослабевшая. Ей стали давать еду с собой. Позднее выяснилось, что старшеклассницы повадились не пускать её в туалет, пока она не заплатит им за вход туда. Тогда девочка писалась. Что бы не писаться и дальше, несчастная стала отдавать им все деньги, которые ей давали на буфет, и оставалась весь день голодной. Только, когда у Иры появился в сумке завтрак, она была и сыта и суха. Она пряталась ото всех и съедала свой «харчик» в тёмном уголке. Там было не видно, как у неё при жевании шевелятся уши.
Потом у Ирины стал стремительно увеличиваться бюст, и она, никак не дождавшись от родителей нужной покупки, стала клянчить у мамы, что бы та купила ей бюстгальтер. Но купить в те годы что-либо, было трудно. Мать долго не покупала, а у Ирины начались с этим проблемы. Жестокие одноклассники стали над ней издеваться, норовя на всё той же злосчастной физкультуре задрать ей майку и ущипнуть за «жирные сиськи».
Когда у девочки начались месячные, проблем резко прибавилось. Например, приходили месячные всегда неожиданно и именно тогда, когда Ирина не была к этому готова. По-рассеянности она забывала про то, что может начаться менструация, и надевала светлую одежду, ночевала в гостях, шла на урок физической культуры или в бассейн. Не раз сзади у неё появлялось ярко-красное пятно, и она в панике убегала, пряталась, приходя в дикий ужас от непереносимого стыда. Если это замечал кто-нибудь, девочка была на грани самоубийства и покончила бы глупышка с собой, если бы не спасительная трусость.
Училась Ирочка из рук вон плохо, несмотря на дополнительные занятия с педагогами, съедающими все деньги семьи. Обижали Иру часто и жестоко. Называли не иначе, как «Дура». Даже не по фамилии, а просто – «Дура»! Когда говорили это слово, то понятно было, о ком речь. «Дуру» третировали, говоря, что от неё воняет, хотя грязнулей она не была. Просто не умела за собой ухаживать долгое время. А вот, мать и бабушка не могли ей помочь, так как они-то и были очень неряшливы. Не умели наводить порядок дома, ленились следить за тем, как одета девочка, чистые ли у неё уши и шея. Колготки на ней всегда были зашиты не аккуратно, нитками другого цвета, на школьной форме были пятна от еды. Трусы грязные, из-за чего от девочки плохо пахло, долго не менялись и колготки, и нижнее бельё, ногти были неровно острижены и грязны. Волосы растрёпаны, на лице и руках – чернильные пятна. Позже она всё это заметила и стала самостоятельно приводить себя в порядок, в 14 лет учась сама мыться, штопать колготки и заниматься ногтями. Но до этого ей довелось много нелестного услышать о своём внешнем виде.
Однажды она пришла в школу с насморком и поразила воображение окружающих метровой соплёй, выскочившей из её носа, когда она отвечала у доски и чихнула. Одноклассники, брезгливо гримасничая, подняли её на смех. Девочка выбежала из класса и поклялась впредь не возвращаться в эту школу, но пришлось на следующий же день, как ни в чём не бывало, прийти на уроки. Над ней смеялись, она готова была провалиться сквозь землю, но вскоре всё забылось, а уважения к ней и раньше не было.
В день снятия блокады Ленинграда было необходимо почтить погибших от голода жителей города минутой молчания. Все в классе встали по стойке смирно, и воцарилась тишина. Между тем близилось время обеда. Ирочка уже давно проголодалась и очень хотела кушать.
И, вот, в самый разгар этой минуты молчания у неё громко забурчало в животе. Звук бурчания не прекращался, а всё нарастал и нарастал. Кто-то не удержался и хихикнул, на него зашикали. Тогда этот кто-то возмущённо зашептал: «А чё я-то?! Это, вон, она!» - и показал на Иру. На беднягу посыпались тычки и щипки. Кто-то больно и грубо пихнул её в спину. Девочка чуть не упала. Минута молчания была безнадёжно испорчена. Учительница разлаялась, тряся пальцем перед лицом у Ирочки, а одноклассники показывали ей языки и, проходя мимо, кто за косичку дёрнет, кто под зад ногой пнёт. А в столовой ей кто-то в карман школьного фартука высыпал вонючий и липкий столовский плов.
В другой раз она решила, что будет у них в школе, как и прежде, карнавал под новый год и сшила себе нелепый костюм божией коровки, в котором была похожа на черепаху. На голове у неё красовалась шапочка из чёрного бархата с прикреплёнными к ней «усиками». И всё это происходило в восьмом классе(!), когда одноклассникам уже было не до маскарадов, все они пришли в обычных дискотечных нарядах, так как ждали дискотеку. Над «Дурой» и другими детьми, пришедшими в карнавальных костюмах, посмеивались наглые подростки, но учителя решили сначала развлечь «мелюзгу», устроив выступление ребят в маскарадных нарядах. Класс снисходительно решил выслушать «малявок», а потом всласть потанцевать на дискотеке. Ребята читали стишки, произносили монологи, двое мальчиков хорошо выступили, так как один пришёл с гитарой, а другой под эту гитару здорово станцевал испанский танец. «Дискотечная» часть класса даже искренне аплодировала. Когда дошла очередь до «Дуры», она под дружный хохот вышла в центр класса, очищенного от столов. На ней был нелепейший черепаший панцирь красного цвета в чёрный горошек. Мордашка чумазо раскрашена. Мама сочинила ей дурацкую песенку под этот костюм. «Божья коровка», перевирая мелодию, пела песенку, неуклюже пританцовывая и помахивая рукой. Петь пришлось без аккомпанемента, а голос у «певицы» был зычный, резкий, а слуха не было вообще. Она отчаянно фальшивила, не попадая в ноты, размахивала руками, как будто гребла или копала. Слушать эту песенку было совершенно невозможно, «Дура» и сама очень стеснялась петь, и от этой скованности получалось всё хуже и хуже. Она то давала петуха, то сипела, одноклассники хихикали. Девочка стояла пунцовая, с мокрыми ладонями под равнодушными и насмешливыми взглядами. Еле допела, с горем пополам, она эту свою песенку и под реденькие аплодисменты со смешками, покинула место выступления вся потная и красная. Она села на место и низко опустила голову, как будто опозорилась очередной раз. Только теперь она увидела, насколько бездарно оказалось её выступление.
Когда концерт закончился, началась долгожданная дискотека. После неё намечалось чаепитие. Учительница распорядилась поставить чайники с кипятком на колченогий столик. Когда началась тряска под музыку, мальчик в костюме рыцаря задел своим копьём этот самый сломанный стол, и чайники свалились со стола, обварив кипятком несчастную Иришку, которая, как на грех, сняла свой «панцырь». Весь бок, спина и ноги её были обварены, и вся кожа покраснела и покрылась огромными жёлтыми волдырями. От ужаса и боли девочке сделалось дурно. Скорая подъехала моментально, так как в Москве тогда ещё не было пробок. Любопытные одноклассники высыпали во двор провожать пострадавшую. Разговоров было много разных. Народу только дай почесать языками! Все новогодние каникулы Ира провела в больнице. Учительница весь больничный период Ирины провела, как на иголках – боялась, что её привлекут. Но интеллигентной семье было не до этих дрязг. Они «вытаскивали свою несчастную дочь с того света» - так её мать, Татьяна Ивановна, дама впечатлительная и склонная к преувеличениям, рассказывала своим интеллигентным подругам, научным сотрудницам или инженерам. Впрочем, от ожога второй степени ещё никто не умирал. Девочка поправлялась, тело сильно чесалось, особенно пострадала филейная часть. Вскоре она смогла вернуться к занятиям. Все ребята были отдохнувшие, розовощёкие, Иришка же пришла бледная, замученная и грустная. Сочувствия у одноклассников «Дура» не вызвала. Они с удовольствием её обсудили, посмеялись над ней, поиздевались, да забыли. Жизнь встала на прежние рельсы.
В классе «Дура» ни с кем не дружила. Но если появлялась новенькая – школьный изгой, то она на время, пока его не переводили в более нормальную школу, где обстановка была здоровее, начинала с этой затюканной девочкой ходить, что бы вдвоём противостоять жестокому детскому коллективу. Ирину переводить в другую школу никто не собирался.
Кроме способности притягивать к себе неприятности, у Иришки были так называемые «пороки» - она привирала и любила утянуть всё, что плохо лежало. В школьном гардеробе она иногда тихонько лазила по карманам, в гостях воровала мелкие сувениры с полочек, в кафе – салфетки, зубочистки, солонки, перечницы, стаканы, тарелки и приборы, могла утянуть булочку с прилавка, утащить конфеты в булочной. Она даже лазила в кошельки бабушки и родителей, таскала мелочь, так как их сумки всегда висели в прихожей, и было проще простого их обчистить.
Как уже было сказано, Ирина очень плохо училась и еле сдала экзамены за восьмой класс. Еле закончив 8 классов, она вынуждена была перейти в ПТУ. Отец-профессор хватался за голову: «И это - моя дочь! - стенал он, заламывая руки, - Позор семьи!» Он-то думал, что его любимая дочурка после успешного окончания десятилетки (тогда учились 10 лет) пойдёт учиться в университет на филфак, например, как она и сама хотела, так как мечтала стать писателем, но доучиться до десятого класса и сдавать экзамены Иришка была не в состоянии. С горем пополам сдала она экзамены за восемь-то классов на натянутые тройки с минусами, получила свидетельство, и вот, теперь идёт в ПТУ учиться на мастера по изготовлению кладбищенских венков, сувениров, детских игрушек и прочей печальной или несерьёзной продукции.
Но прежде ей предстояла пренеприятнейшая экзекуция. Необходимо было пройти ряд врачебных осмотров, в том числе и гинеколога. День был дождливый, прохладный, а Ира всё искала и искала, плутая по дворам, женскую консультацию, стесняясь спросить у прохожих. Тогда она пошла в телефон-автомат и набрала телефон справочной. «Скажите, а где находится гинекологическое отделение?» - спросила она. Женский голос на том конце трубки спросил: «Какое именно, девушка?» Растерявшаяся Иришка ничего не смогла ей ответить и безнадёжно повесила трубку. Наконец, она догадалась позвонить в женскую консультацию, куда шла, и ей подсказали, как добраться.
Одноклассница солгала Ире, что ей там просто «животик пощупали», так как не хотела рассказывать кому-либо о том, что ей там лезли в задний проход, усадив на специальное кресло. Поэтому, Ирина думала, что и ей там тоже только «животик пощупают».
Но доктор тут же велел ей «снять штаны» и садиться на кресло. В ужасе девочка запричитала и заплакала, что ей сказали, что только животик будут щупать, и она просто не в состоянии туда лезть. И не разденется ни за что, и «в порядке исключения, из-за нервов, пожалуйста, напишите, что здорова!» Но доктор упёрся. Почему другие, как-то могли договориться, а она никогда не могла добиться своего, Ирина не понимала. Она была в отчаянии и, плача от стыда, взгромоздилась на это кресло. Но экзекуция не закончилась. «Я ничего не могу прощупать! Мне мешают каловые массы! Идите в туалет и опорожните кишечник!» Бедная Иришка оделась и потащилась на другой конец коридора в туалет. Потом вернулась в кабинет, где её, наконец, осмотрели. В приёмной вместе с ней сидела беременная женщина и две красотки в нарядных платьях, которые всё время хихикали. Они вошли после Иры.
Бедная Ира чувствовала себя изнасилованной и оплёванной. Задний проход ещё помнил палец гинеколога, зато заветная медицинская карта с надписью «здорова» была в сумке. Она встала на автобусную остановку и стала ждать автобус, который долго не приходил. Заморосил дождик. И вдруг она увидела тех двух молодых, красивых женщин, которые, хохоча и повизгивая, резво подпрыгивая, бежали к ней на остановку прятаться от дождика. Ира удивлённо на них смотрела. «Почему им так весело? Они же только что были ТАМ!!!» Ей представлялось, что человек, посидевший в таком кресле, не должен так веселиться, ему должно быть тошно, противно и очень стыдно, как ей. Но эти хохотушки в развивающихся платьях, в туфельках на высоком каблуке, блондинка в розовом, а брюнетка в красном беззаботно щебетали, время от времени заливаясь счастливым смехом. Этого понять девочка не могла. Её в этой ситуации радовало лишь то, что всё позади. После этого она долго не была в подобных кабинетах.
Подошёл автобус, туда, тряся зонтом, вошла беременная женщина, которую тоже уже успели осмотреть, пока Ира ждала автобус. Красотки не поехали, продолжая хихикать на остановке, прячась от дождя. Беременная села напротив Иры так же, как сидела в приёмной у гинеколога. Она смотрела в окно с совершенно беззаботным и спокойным лицом, ела яблоко. Глаза у неё были синими...
При приёме в ПТУ требовалось принести какие-нибудь поделки, а у Иры ничего, кроме костюма Божией Коровки, с того самого горе-карнавала не было. Костюм этот вызвал заливистый хохот преподавателей, но на дверь Ирочке не указали. Собеседование Ира прошла лишь потому, что была последняя, а в группе было ещё три свободных места. Женщина-педагог, беседовавшая с абитуриенткой, качала головой и спрашивала: «А Вы уверены в том, что Вам нужно у нас учиться? Вы любите работать руками?» На все вопросы Ира вяло отвечала: «Да...» и тоскливо смотрела на ухоженные руки дамы с хорошим маникюром. Она уже собралась встать и выйти, но тут вошла её мама, ждущая за дверью и попросила даму поговорить с ней. Дочери она велела подождать её в коридоре. О чём шёл разговор, Ира не интересовалась, так как была равнодушна к происходящему. Она читала книгу и ела булку.
Мать вышла из кабинета раскрасневшаяся и со следами слёз. Ира прошла собеседование. Радости у девочки не было никакой. Она даже вздохнула очень тяжело. Они с Татьяной Ивановной долго ехали домой и обе молчали. Матери после очередного унижения не хотелось разговаривать. Ей было грустно, что дочь у неё то «умственно-отсталая», то «тупица», и все деньги уходят на её репетиторов и взятки в какое-то сраное ПТУ, а сапоги давно кашу просят, зимнее пальто в дырах, не на что сходить в парикмахерскую, а о кино и театре нет и речи. Ира молчала потому, что жевала уже вторую большую сдобную булку с вареньем и сахарной пудрой. Уши её при этом мерно двигались. Потом, наевшись всухомятку, она стала икать громко и звонко, на всю улицу. Эта её икота эхом разнеслась по двору их дома, и Татьяна Ивановна подумала: «Ну какая же бестолочь!»
- Да задержи ты дыхание, наконец! Пора уже знать, что надо делать, когда икаешь! - сказала она ей в раздражении. Девочка послушалась, вся покраснела и надулась, но, как только воздух закончился, икнула так, что у соседей залаяла собака. Они тогда были уже в лифте, а когда вошли в квартиру, Ире велели попить воды, от чего икота, наконец, прошла.
На оставшиеся два месяца летних каникул Иришку повезли в подмосковный санаторий. Татьяна Ивановна решила успокоить там свои нервы, а заодно и нервы своей дочери. Они жили в двухместном номере, ели в общей столовой, посещали кабинеты докторов, обследовались, каждой из них были прописаны медицинские процедуры. Девочка прилежно их посещала, а вечерами уходила на другой этаж смотреть телевизор, так как не любила смотреть его вместе с мамой. Но, как назло, там собирались, в основном, мужчины и смотрели футбол. Приходилось смотреть футбол и ей. Она сидела, молча, задумчиво глядя в экран, ровным счётом ничего не понимая. За этим занятием пышногрудую отроковицу застал одноглазый и одноногий парень, и тут же к ней подсел. Слово за слово, они и познакомились.
Остаток путёвки Ирина провела со своим новым товарищем, прогуливаясь с ним по территории. Оба самозабвенно врали друг другу обо всём. Обоим хотелось произвести наиболее благоприятное о себе впечатление.
Юноша потерял ногу, попав в детстве под трамвай, а глаза лишился недавно - ему его случайно выбили камнем, таким уж он был невезучим. Он так же, как Ирина, был принят в то же самое ПТУ, но он забыл сообщить ей об этом. Не моргнув глазом солгал, что он «из Афгана!», а, увидев, что девчонка ему верит, принялся фантазировать.
- А я однажды потрахался в метро! - важно сообщил он Ирине.
- И чего? - спросила девушка, впервые услышавшая этот глагол, не знающая ещё, что он означает. В те годы он ещё не вошёл в частое употребление. А парень принялся рассказывать дальше, думая, что ей понятно, поэтому Ира так и не догадалась, о чём речь.
- Ну, мент подошёл, так я ему через плечо сто рублей сунул, тогда он встал спиной к нам, закрыл ото всех и так охранял, пока мы не кончили!
Ира сочувственно кивала головой, думая: «Сто рублей! Это же целая зарплата! Откуда у него такие деньги?!» Не желая показаться неосведомлённой, она спросила первое, что пришло ей в голову:
- А с кем это происходило?
- Да хрен её знает, подцепил одну, даже имени не помню... у меня женщин-то было столько, что давно счёт им потерял, они на меня гроздями вешаются!
- Надо же! - протянула Ирина с уважением в голосе, оглядывая нескладную фигуру инвалида.
- Да всё путём, я презервативом всегда пользуюсь! Ещё ни одна не залетела, мне, по крайней мере, об этом ничего не известно!
«Как это понять - «Залетела»? Куда это она залетела? Хоть бы понять, о чём это он говорит... кстати, а «Презерватив»... - Ирочка задумалась, собрав лоб в гармошку, - это что ещё за зверь?» Но спросить побоялась, а то ещё смеяться будет.
Теперь была её очередь врать. И она принялась заливаться соловьём про то, что блестяще закончила десятилетку с золотой медалью, на выпускном у неё было самое красивое платье, а ребята подрались из за неё, все хотели танцевать с ней вальс! Потом она якобы, поступила в МГУ на филологический факультет, снималась в кино у Сокурова и Соловьёва, отлично играет на фортепиано, арфе и гитаре, великолепно поёт, а живут они в знаменитой высотке на Котельнической набережной в пятикомнатной квартире, а недавно у неё ещё собственная квартира образовалась, в Красных домах на Песчаной, так как отец у неё академик, и он изобрёл лекарство, которое лечит рак и молодость продлевает, только это всё засекречено и лишь для правительства пока доступно. Сватались к ней известные мажоры, сыновья Маргариты Тереховой, Олега Янковского, Валерия Золотухина, министра авиапромышленности, а так же, близнецы, сыгравшие в фильме про электроника, но только она им всем отказала потому, что её жених - знаменитый испанский танцор, хореограф, актёр и режиссёр Антонио Гадес, не много, ни мало.
- И ничего, что он старше, - вещала Иришка, - он любому молодому человеку фору даст! Мы уже купили с ним остров в Средиземном море, будем там жить на вилле, когда я закончу университет! У нас и яхта есть, большая такая. Названа в честь меня - «Ираида»!
Закончив лгать, девушка покосилась на «афганца». Тот растерянно молчал с серьёзным лицом, потирая пальцем нос, думая, издевается ли над ним неказистая девчонка или правда она такая дура.
А первого сентября Ира приехала в ПТУ и остолбенела, подходя к крыльцу обшарпанного здания. На крылечке, прикрывая от ветра ладонью пламя от спички, согнувшись, провиснув на костылях, закуривал «афганец»! С одной стороны Иришке льстило, что она так понравилась парню, который в жизни столько повидал, что он разыскал её. А с другой стороны ей стало неудобно из-за того, что он теперь знает о том, что она пэтэушница, а никакая не студентка МГУ, а, судя по всему, он знает и остальное. Воспользовавшись тем, что юноша весь сосредоточился на своей сигарете, она мышкой прошмыгнула мимо него и затаилась в аудитории. Но вскоре вместе с другими студентами, в аудиторию проковылял лже-афганец, а с ним ещё несколько ребят-инвалидов. Теперь было ясно, что они будут учиться вместе, в одной группе. Обоим было неудобно за ложь, но стресс от адаптации в новом коллективе был сильнее.
Началась учёба. Учиться Ирине и там было очень тяжело. Далеко приходилось ездить, много работать руками, а руки у девочки были на редкость неумелыми. Но вскоре Ира стала привыкать, больше общаться с однокурсниками, даже завела двоих подруг – Екатерину и Марину. С ними ела мороженное в кафе и ходила в кино. А ещё они стали бывать в церкви. Инициатором этих вылазок всегда была серьёзная и задумчивая Марина. Заглядывали из-за девичьего любопытства. В храме была хорошая община, поэтому любопытных девчонок-пэтэушниц с длинными косами, зашедших погреться, никто не трогал, напротив, кто конфетку сунет, кто накинет на плечи тёплую шаль, кто подарит какой-нибудь милый пустячок в виде брошюрки, напечатанной на картоне иконки или свечки.
Ещё в детстве образованные её родители в музее, где много картин на духовные темы, рассказали ей о том, кто такой Иисус Христос. После этого она стала считать себя верующей. В её жизни стали появляться молодые люди и девушки, странно одетые и ведущие себя тоже не так, как большинство молодёжи. У юношей – длинные волосы и бородки, девушки – в длинных юбках, без косметики на лицах, часто с длинными косами и в платках на голове, подвязанными под подбородком. Они не смеются громко, не беседуют на суетные темы, говорят мало и тихо. На фоне развязной молодёжи они выглядели более выгодно в глазах Ирины, и она с  ними кое-как общалась, так как разговаривать с такими людьми было не всегда легко. Поэтому её воцерковление долго не осуществлялось. Жизнь в тишине и молитве её не прельщала. Скляр-Заболоцкая не была серьёзной, напротив, она была взбалмошной фантазёркой. Больше всего она мечтала о красивой любви. На любовь не хватало времени и сил, хотя ещё с детства Ирочка была влюбчива и постоянно безответно влюблялась. То в мальчика из детского сада, то в пионервожатого из лагеря, то в актёра, например, её сердце сразили Михаил Боярский в роли Д’Артаньяна и Андрей Миронов в роли Остапа Бендера, то она без памяти влюбилась в школьного учителя. Перед самым уходом из школы в ПТУ, она довольно сильно влюбилась в соседа, с которым дружила в детстве, а потом вместе с ним занималась у одного репетитора. Мальчик быстро стал отличником, а девочка осталась на прежнем уровне, но мучило её то, что этот сосед собирался переводиться в её школу и именно в их класс, где её не уважали, а Иришке не хотелось, что бы он знал об этом.
В детском саду он какался и об этом со смехом вспоминали Ирины одноклассницы, а он-то и забыл. У него была не важная память на события, лица и имена. Так бывает. А вот Ирочка-то, как раз, имела в этом смысле цепкую память. Она пыталась ему как-то напомнить, но стеснялась произнести, а намёков о том, что ему ни в коем случае нельзя идти в эту школу, так как там все из детсадовской группы, он не понимал. Этот факт сыграл решающую роль в её согласии под давлением школьных учителей идти в ПТУ. Родители могли бы её отстоять, но дочь отказалась от их помощи и добровольно ушла из школы. Учителя лицемерно её и нескольких двоечников и школьных хулиганов нахваливали, ставя в пример другим, кто оставался в девятом классе. Тогда в Москве была тенденция такая – все рвались в институты, а государство заманивало всеми правдами и неправдами молодёжь в ПТУ на рабочие специальности из-за нехватки кадров, а то приходилось принимать на работу иногородних, приехавших по лимиту, давать им квартиры, что было не желательно и накладно. И, тем не менее, москвичи неохотно шли в ПТУ, где были созданы все условия для них, и ещё более неохотно занимали рабочие специальности. Поэтому лимитчики служили в милиции, водили транспорт, работали на заводах и фабриках. А Ира, москвичка из семьи интеллигентов с высшим образованием, матерью – кандидатом, отцом – профессором, шла в ПТУ учиться на мастерицу по похоронным принадлежностям, детским игрушкам, сувенирам, праздничной атрибутике и простому театральному реквизиту. В ПТУ принимали без вступительных испытаний. Достаточно было пройти собеседование, на котором требовалось показать какие-нибудь рисунки, поделки. Как уже было сказано, Ира отнесла туда злополучный костюм божией коровки, и её приняли, посмеявшись, правда, от души.
Ещё до учёбы их пригласили на практику. После ремонта нужно было убрать помещение. На практике Ира познакомилась с будущими однокурсницами и увидела, что несколько девочек инвалиды. Трое были глухими, одна слабовидящая, одна – с синдромом Дауна и двое с ДЦП.
Практика, а на самом деле – уборка здания ПТУ после ремонта, шла своим чередом. Маляры заканчивали последние работы, мальчики выносили мусор, девочки орудовали вениками, тряпками и швабрами.
Женщины-маляры переодевались в одной из аудиторий, там же переодевались в рабочую одежду и учащиеся девочки. Так получилось, что Ира осталась в аудитории одна. Она проголодалась и решила пошарить по сумкам маляров. Украла овсяное печенье и отломила кусок мягкой буханки чёрного хлеба. Не успела она прожевать и проглотить ком хлеба, как пришли маляры. Ира сделала вид, что моет руки у раковины, повернувшись к ним спиной, а потом бочком, бочком выскользнула из аудитории, слыша растерянные голоса баб: «Смотри! Хлеб воруют!»
Не вся группа была в сборе во время этой практики. Инвалидов вообще не принуждали, чем и воспользовался Ирин приятель из санатория, с которым вышла такая глупая история.
И вот, пришёл сентябрь, Ирина пришла на первые занятия, тщательно одетая, подкрасив лицо, но увидела, что в её группе были, в основном, одни девочки, часть из которых, как уже сказано, были инвалидами. Юноши тоже были, включая Ириного знакомца, «афганца», но в значительном меньшинстве.
А потом она узнала, что тот мальчик, сосед и её бывший друг, вошёл в школе в их класс и был встречен дружным, издевательским хохотом, но он так и не понимал, почему над ним смеются и откуда они все его знают. Ирина в это время уже влюбилась в актёра Богина, который играл Базарова в сериале «Отцы и дети», что шёл по телевизору с 1984 года. Актёр этот играл в малом театре и куда-то исчез из поля зрения после этой звёздной роли.
 

Посвящается моей незабвенной тёте Аннушке и её друзьям, художникам и хиппи.

Детство художницы

Детство - поразительное состояние души! Ничего ещё не понимаешь, ничего не хочешь, ни о чём не думаешь, и тем более, не жалеешь ни о чём! И ещё не знаешь, кем станешь, когда вырастешь и того, что ты хочешь, а так же, того, что шоссе Энтузиастов – это бывший Владимирский тракт, и что по нему отправляли этапы арестантов на каторгу, в Сибирь. Не знала про Таганскую тюрьму и про то, что наш московский Юго-запад когда-то был чистым полем, лесом и сёлами Семёновское, Тропарёво и Востряково, не считая деревень, и проходили там два тракта - на Боровск и Калугу.

С шоссе Энтузиастов у меня связано много воспоминаний, как и с Юго-западом. В детстве бывала и там, и там, тем более жили мы на Юго-западе, а ближе к шоссе Энтузиастов работал мой отец в научном институте со слишком длинным и трудно произносимым названием - аббревиатурой.

Пока только смутно представляю себе то, что где-то там находился птичий рынок. В нашем веке его там уже нет, перенесли куда-то, чуть ли не за город. Птичий рынок… Как же любила, когда папа брал меня туда с собой! Отец покупал там корм для рыбок и прочие аквариумные дела, а своих мальков в баночке продавал перекупщику. Такой был у него маленький бизнес. А уж, сколько вокруг всяких зверюшек продаётся! Очаровательные котята, щеночки…, а ещё мне очень нравились разноцветные камушки для аквариума. Животных не клянчила, понимая, что это бесполезно, да и глаза разбегались, никак не определишься, чего хочется. Зато разноцветные стекляшки, ракушки и камушки папа иногда мне покупал, и, уже, будучи взрослым человеком, храню их до сих пор, так как мне жалко расстаться с ними, так они радуют глаз! Животные у нас дома, в конце концов, поселились. Был и 3 кошки, и 2 собаки, и морская свинка, и ворона, и белая крыса, и аквариумные рыбки. А ещё у нас дома всегда было полно растений. Особенно нравилась мне круглолистная бегония, кисленькие листочки которой с удовольствием задумчиво жевала.

       Недалеко от этих мест, одна-две станции метро, находится Третьяковская галерея. Там успела побывать до закрытия её на многолетнюю реконструкцию, «благодаря» чему, целое поколение выросло без русского искусства. Диверсия против русской культуры – одним словом. Я успела там побывать, будучи ребёнком, и не раз. Успела посмотреть на гениально-сумасшедшие полотна Михаила Врубеля, примитивно-натуралистические картины Шишкина, кошмарные сюжеты с холстов Верещагина, наивного Нестерова, монументально-живописного Сурикова, подвижника Иванова и, конечно же, Репина.

Потрясающий портрет Стрепетовой и небольшую работу: «Какой простор!» по малости лет не заметила или не запомнила, а вот «Иван Грозный и сын его, Иван» сразу бросилась в глаза. «Мам, а почему он его убил?» - спросила я свою мать, испуганно косясь на сумасшедшее лицо царя Ивана. «Это он нечаянно, силу свою не рассчитал. Ну, как я, когда сержусь. Ты же меня доводишь, когда кашку не кушаешь. И я могу так тебя ударить, что нечаянно убью…» - ответила мне мама. Я задумалась. Это значит, что царевич Иван тоже, как и я, не слушался папу и не хотел кушать кашку, вот папа и рассердился на него и не рассчитал силу, ударив по голове посохом.

Картина эта надолго запомнилась мне, я даже стала стараться лучше себя вести, что бы родители ненароком не прибили.

       Правда, я была ребёнком плохо обучаемым – вот и не очень хорошо себя вела. У меня были такие особенности психики, при которых нельзя было вести такую активную жизнь. К 25-ти годам всё должно было прийти в норму, но я так и не адаптировалась в этой жизни. И меня, сказать по правде, достала такая ситуация, когда меня постоянно называют «ненормальной», «придурковатой»… А так – грех было жаловаться на жизнь. Моё детство было счастливым.

Мы с родителями жили на Юго-западе, переехав в Москву из Ялты к отцу, у которого была двухкомнатная квартира, в то время, как в Ялте лишь комната на троих.

Мой отец отдыхал в Ялте и остановился в доме, где жила мама. Они познакомились, поженились. Ялту тогда плохо помнила, потому что мы в Москву рано переехали. Умерла бабушка, мать папы, когда мне было три года, и тогда вся наша семья тут же отправилась её хоронить. До сих пор родители благодарят Бога за то, что отец не выписался из квартиры своей матери, иначе бы мы её потеряли. В те годы государство отбирало квартиру у людей, если они не были там зарегистрированы, когда умирал единственный там прописанный родственник. У папы была свободная профессия, поэтому он мог почти четыре года прожить в Ялте, бывая в Москве лишь наездами. Это потом он стал работать в институте на Шоссе Энтузиастов.

Я стала регулярно ездить в Ялту уже после рождения дочки, что бы та прогрелась. Живём мы там в той самой комнатке, где выросла мамочка, а потом родилась я. Сейчас у нас там свой домик, где ещё недавно жили дедушка с бабушкой и мой сумасшедший дядя. Все трое по очереди умерли, начиная с дедушки, заканчивая дядей, совсем недавно, и теперь этот дом наш.

Однако, в 1970-х годах все стремились перебраться в столицу, даже из курортного города. В Ялте, например, трудно, почти невозможно было купить в магазине сливочное масло. На рынке – пожалуйста! Сколько угодно было и колбас, и мяса, и сметаны, сыров и творога, но цены! Где взять деньги, что бы всё это купить?!

Обосновавшись в Москве, где в наш двор приезжала машина и выгружала молочные продукты, которые тут же жильцам и продавались, мы зажили хорошо, пусть и без моря, а в холоде. Но мама, потомственная южанка, как-то привыкла, хотя не сразу, и очень мёрзла поначалу, кутаясь в пуховые платки и цигейковую шубу из комиссионного магазина. Она носила валенные сапоги и всё равно была не в состоянии ждать на остановке автобус, предпочитая бежать до дома от метро.

Мы часто проводили время в Тропарёвском лесопарке. С термосом и пирогами отдыхали в выходные дни на лужайке под синим небом и среди золотой листвы осенью или весной, среди цветов и пения птиц.

       На Юго-западе жило много наших знакомых, у которых были хорошие семьи, и мне нравилось бывать там. Так, в моей голове на всю жизнь отпечаталось, что Юго-запад - территория любви.

       Таким беззаботным, безалаберным было моё детство. Но не совсем полным было счастье, так как тогда ещё ничего из желаемого не достигла. И если бы не художественная школа, куда я ездила после занятий в школе и частная студия художника, педагога из моего вуза, где жила по-настоящему, то просто не знала бы, как жить!

Молодость

       Следующая, более успешная жизнь, пришла на смену детству и юности. Наконец-то, еле закончила среднюю школу, отравившую детство, потом поступила в частный художественный вуз, продолжая заниматься в частной студии у художника Калинина. Калинин этот потом помог мне поступить в вуз, где преподавал, и там я познакомилась с другим своим учителем, о котором рассказано будет далее.

Спустя несколько лет, уже в постперестроечное время, папа опять водил меня, почти взрослую девушку, в район Шоссе Энтузиастов, но не на рынок, а около, в какую-то школу, где читал лекции очень популярный в те годы отец Александр Мень. Мы сидели в актовом зале, вышел и встал за кафедру дородный батюшка в рясе, волосы и борода у него были чёрные с проседью, он был серьёзен, хотя моя тётя по отцу, учившаяся с ним в институте пушнины, уверяла нас в том, что он хохмач, выпивоха и охальник. Мень читал лекцию об апокрифах, а я, мало, что понимала, но усердно записывала. Эти записи сохранились до сего дня. После гибели знаменитого священника выбросить их рука не поднялась.

Когда лекция закончилась, папа повёз отца Александра на нашем «ушастом» Запорожце домой. Отец Александр сидел на переднем сидении, так как сзади не помещался. Автомобильчик сразу заполнился запахом церкви. Дорога была сложной. Папа нечаянно чертыхнулся и тут же осёкся и попросил у батюшки прощение. «Ничего, - сказал священник, - нечистая сила за нами повсюду ходит. Где Бог, там и дьявол».

       Тогда я уже закончила учёбу в художественной школе, поступила в институт, и в этих краях находился его филиал. Мы там самозабвенно лепили из глины, резали из дерева, изучали пластическую анатомию, делали макеты. Вечерами мы по домам не спешили расходиться. Пили чай, общались, а потом все вместе, шли либо в театр на Таганке, либо гуляли вместе по набережной Москвы-реки или закатывались в кабачок, где иногда перебирали с напитками. А потом, пьяненькие, долго шли домой пешком, что бы выветрить запах перед встречей дома с нашими родителями.

Тогда впервые между мной и нашим преподавателем возникла симпатия. Он дал мне к этому повод, иначе, зачем было бы интересоваться человеком, который вообще не обращает на тебя никакого внимания? Все мои симпатии - лишь ответ на внимание ко мне. Не понимаю, как можно, ни с того, ни с сего, человеком заинтересоваться... У меня, по крайней мере, никогда в жизни ничего подобного не было.

Мне сначала нравился другой педагог, моложе. Он был чем-то похож на последнего императора Николая. Он принимал во мне участие, поэтому ненадолго увлеклась его скромной персоной. Но вскоре он женился на молодой женщине, похожей на него, как сестра-близнец, но, разве что, без николаевской бородки. Окружающие комментировали это так: «Они с женой настолько подходят друг к другу, что даже похожи внешне!» Действительно, они были одного роста, маленького. У обоих были серые какие-то выцветшие волосы, шеи, сразу переходящие в затылок, близко посаженные, большие, грустные глаза, чуть вздёрнутые носы, небольшие рты, с губами бантиком, лёгкая сутулость в пояснице, от чего руки казались длиннее, а ноги короче… и это их сходство так и бросалось в глаза.

Потом у них родился ребёнок. И Евгений Михайлович объявил нам: «У меня радость! Сын родился!» И я искренне рада была за него.

Но вскоре у нас появился новый преподаватель, незабвенный Юлий Маркович. Этот педагог вёл у нас макет. Он помогал мне этот макет делать. Мы много клеили с ним эти макеты почти щека к щеке, и его рука накрыла мою. От этого человека всегда приятно пахло, он был опрятен и идеально выглядел. Его дыхание ощутила на лице, особенно на глазах, воздух, выдыхаемый им, был почти горячим. Что-то пробежало между нами, и теперь на его занятиях сидела ближе всех к нему, и он на меня поглядывал. Дома, в своей комнате, сделала его «алтарь», в центре которого громоздилась его скульптура, вылепленная мной из воска.

Но этот человек был на высоте. Дружба наша состояла из полуслов, недосказанного... Много времени проводила я у него в гостях, помогала рассортировывать книги в его обширной библиотеке и выписывать их выходные данные на карточки. Мы с ним сделали библиотечный каталог, карточный, в специальном шкафчике, с вытянутыми выдвижными ящичками, как в настоящей библиотеке.

Этот благородный человек не стал смущать малолетку, хотя 20 лет мне, к тому времени, уже исполнилось. Но была я сущим ребёнком, и Юлий Маркович решил меня поберечь от себя. Он сделал всё правильно, и у меня нет к нему обид и претензий. Он, как будто бы предчувствовал, что его ждёт через 18 лет.

Весной 1990 года, он уволился из института, и навсегда, как мне тогда казалось, рассталась с ним, но ошиблась. Всё было не совсем так. Об этом расскажу позже. До нашей второй встречи ещё семь лет.

Жизнь шла своим чередом, нежные чувства к Юлию Марковичу и другим моим поклонникам забылись из-за появления новых поклонников, и других приключений. И так уж получилось, что отныне вся моя жизнь проходила на Юго-западе, а карьера обитала в районе Шоссе Энтузиастов, Рогожской заставы, Таганки, Яузских ворот и Новокузнецкой.

В период жизненных переживаний подолгу бродила на Юго-западе. Первые мои пешие прогулки там начались с моего 21-летия, если не раньше. Ничего и никогда не покупала в том районе. Как будто там не было магазинов и палаток вообще... А вот на шоссе Энтузиастов, сплошь и рядом. Причём, все мои покупки там, как правило, были одна нелепее другой. Хотя однажды удачно купила там себе хорошие сапоги и стильные джинсы. А один раз нашла на земле 25 рублей и так обрадовалась! Мороженое себе купила...

Как-то раз, очень давно, ещё где-то году в 1990-м, в магазине на Краснобогатырской улице купила себе резиновые тапочки для бассейна. Был дождь и предвечерние сумерки, а в магазине было светло, сухо и тепло, поэтому не торопилась уходить. Неспешно уложила свёрток в свою старую сумку из искусственной кожи, потопталась ещё немного у прилавков и витрин, поправила мокрую чёлку, глядя в тёмное стекло окна, и, наконец, со вздохом подняла зонт и выпала на промозглую улицу. Шла под зонтом к метро «Площадь Ильича», машины, шурша шинами по мокрой дороге, обдавали людей грязью. Люди, матерясь, потрясали кулаками им в след.

Потом пошла в бассейн, так как наш профсоюз, заботящийся о здоровье студентов, пока не ушла в академический отпуск, выдал мне бесплатный абонемент.

Что в бассейне полезного для здоровья, тогда никак не могла понять, так как там хлорированная вода, от которой у меня появились прыщи на лице, а ещё меня поразило хамство персонала и тёток в душе. Получалось, что я всё время делала что-то не так. То долго собиралась, то волосы не там расчёсывала, а потом тётка схватила мою шапку и куда-то умчалась. Больше в бассейн не ходила. Значит, тапочки зря покупала.

В другой раз, зачем-то, купила себе валенки, а галош подходящих так и не нашла для них, а это значит то, что и валенки эти купила зря – как их носить без галош? Промокнут же! Они до сих пор живут у меня на даче. И когда изредка приезжаю туда зимой, то надеваю эти валенки в помещении, так хожу, и ногам тепло.

       И, вот, на шоссе Энтузиастов стою в магазине перед прилавком. На голове у меня нелепая и страшная шерстяная шапка. Зачем-то надела её, просто примерить, а покупать не собиралась. Хотела попросить у продавщицы зеркало, но язык меня, почему-то не слушается. Вижу, что тётка, смотрит на меня, почему-то, с явной неприязнью, недоверием и даже ненавистью, не мигая. А я в этой ужасной шапке стою перед прилавком, над которым она возвышается громадной тушей. Наконец, не слушающимися руками снимаю с головы эту колючую грязно-жёлтую вязаную шапку, бросаю её на прилавок и ухожу прочь. 

Были те самые «лихие девяностые», а я просто жила, наслаждаясь жизнью, насколько мне это удавалось с моими скудными заработками. Стремительно богатели тупые парни, расстреливая друг друга в разборках, покупали квартиры, дома, дорогие автомобили. А мне оставалось просто смотреть на их особняки, мимо проносились их дорогие автомобили, у них были жёны модельного типа, детишки бутузики, а у меня не было ничего. Жила с родителями в тесной двушке, заставленной мебелью, и у меня не было ни друга, ни тем более жениха. Я была очень красива, загорелые ноги были длинны и мускулисты, как у прыгуна в длину.  Но это ничего не меняло. Мужчины шарахались от меня, как от ненормальной. Никто из них не мог понять, как это, не мочь не писать картины! Стоило мне кому-нибудь признаться в том, что мечтаю всю жизнь только писать картины, а более ничего не делать, так как женская жизнь – это не про меня, то на мою бедную головушку сразу обрушивался шквал негативных эмоций. И я искренне недоумевала, что же плохого сказала? Ведь это же, правда!

Но вскоре такой человек нашёлся, как мне тогда показалось. Он всё это, вроде бы, понимал. Денис был старше меня лет на десять, был нежен и ласков, говорил тихо и вежливо.

Слишком уж он был тихим, обходительным, но по неопытности, я ничего тогда не заподозрила. Таких идеальных людей не бывает!

Одна беда. Жил он с матерью в тесной квартирке. Мать его была старой, и я терпеливо ждала её смерти. Такова была правда, и за эти мысли Господь меня очень сильно наказал. Но это случилось гораздо позже. А пока что я почти абсолютно счастлива.

Видеть будущую свекровь и с ней встречаться было не охота. Да и друг мой к себе меня ни разу не пригласил, так как его мама, якобы, не любила этого, и, по его словам, не хотела, что бы сын женился - мы с ним поселились на съёмной даче, откуда мне было удобнее ездить на работу в церковь.   Работать художником по оформлению интерьеров на строительстве православного лагеря стала вскоре после возвращения в институт после академического отпуска. Дело в том, что мы вместе с моим будущим начальником оказались в одной больнице, где и познакомились. Он, когда оклемался, стал некоторых больных помазывать елеем, привезённым им со Святой Земли.

Я болела очень тяжело. Мне вырезали большую опухоль. Чудом вылечили и подняли на ноги без последствий.

Этот человек проникся ко мне и, вероятно, я ему понравилась, потому что была чудо, как хороша. В свой институт я поступила с третьей попытки, когда мне было уже 20 лет. На первом курсе начались у меня проблемы со здоровьем. Боли были настолько сильными, что я завалила сессию и осталась на второй год. Оказавшись снова на первом курсе, уже в другой группе, учиться не смогла, заболела окончательно, потом меня оперировал известный светило от медицины, долго лечили в больнице и амбулаторно, пугая, что протяни я ещё месяц, опухоль могла бы стать злокачественной и не операбельной. И вот, в 23 года я снова стала студенткой первого курса, а это значит, что получу диплом магистра, когда мне стукнет уже 29 лет! Обидно, конечно то, что я теперь всю молодость проведу над конспектами, но я стараюсь не расстраиваться по этому поводу. Хочется верить в то, что и в 59 лет буду такая же молоденькая, красивая, активная и полная творческого потенциала. Главное верить.

И ещё, главное то, что у меня есть цель. С детства мечтала стать не просто рядовым, пусть даже и очень талантливым живописцем и графиком, но именно великим художником, и шла к этому с непробиваемым упорством бульдозера или танка. Мне повезло, что на меня обратил внимание Крылатый (такая фамилия или псевдоним была у того мужика из больницы) и пригласил работать к себе в лагерь. Параллельно с учёбой начала работать у него, и поначалу мы ладили. Я всегда была весёленькой, много шутила, и это Крылатому нравилось, так как он не выносил скуки. Крылатый любил выпить и закусить. Его стройка была сразу за МКАДом, если ехать на автобусе по шоссе Энтузиастов, а там, экономя деньги за билет на пригородном экспрессе, минут сорок идти пешком.

Если бы не спонсоры, нашему Крылатому пришлось бы забыть о своей любви к выпивке и закуске. А со спонсорской же помощью его живот рос, как на дрожжах, и вскоре он, как близкий родственник, стал походить на Лучано Паваротти. Однако, я попала под его влияние и была благодарна ему за всё: и за выделенное мне помещение для работы, и за то, что он, будучи православным, сквозь пальцы смотрел на моё сожительство с моим другом, и за его, как мне казалось по началу, милый характер... Души в нём не чаяла и слушала все его советы и рекомендации.

Так начался самый счастливый и, вместе с тем, драматичный период в моей жизни, который продлился с 1992-го по 1999-й годы. У меня есть любимый человек, интересная работа, и я учусь в хорошем учебном заведении, где встретила своего любимого учителя.

В филиале института у нас проходят и семинары, лекции которые неподражаемо, читает г-жа Ионова, а главное – изобразительное искусство! 

Тогда уже находилась под влиянием Крылатого, ещё не понимая, что он немного сумасшедший эгоист, и считала его, чуть ли не святым. И дружка своего тоже обожала безмерно. Он был моим первым мужчиной, и я думала выйти за него замуж, но позже, не теперь. Но в моей жизни появился Учитель! Кирилл Витальевич Иванов…

Человек, который научил меня всему! Занятия по академическому рисунку тоже проходили в этом филиале, на шоссе Энтузиастов. Там не было, по началу, ничего, даже мольбертов. Ко второму занятию их сколотили столяры. Класс не был приспособлен для занятий, окна были маленькие, было тесно.  Всего лишь несколько гипсовых слепков. Маска Лаокоона, Врубелевского льва, половина коринфской капители и нос, кажется, Давида Микеланджело. Мешали столы и стулья, которых было много. Но там было всё равно хорошо, уютно. До сих пор вспоминаю это место с теплотой.

Уверенная в том, что мне уже нечему учиться, я гений и всё умею, сначала окрысилась на Иванова, когда он начал высказывать замечания, показывать, как надо. При этом он слова: «у тебя» как-то раздражающе искажал, отчего у него получалось уродливое «утбе» или даже «удьбе». Он повторял: «Фигура утьбе заваливается на бок, не стоит на плоскости», «Удьбэ, смотри, как пропорции нарушены».

Но вскоре поняла, что он прав, а мне предстоит ещё многому научиться. И это в 23 года! Когда твои ровесники уже институты позаканчивали, а ты только на первом курсе и, как выяснилось, ничего ещё не умеешь... Меня затошнило. Надо сказать, что я сначала неистово взбесилась, взбрыкнула, потеряв лицо, и так заистерила!.. паниковала, впадала в депрессию, была сильно разочарована в жизни и в Калинине, который неизвестно, за что брал с меня огромные суммы денег.

В ответ на мои претензии смертельно обиженного и обманутого человека, Калинин не стал обижаться, видя то, как сильно я расстроена, однако возразил, говоря мне о том, что Иванов сам ничего не понимает, он бездарь и всё врёт. А такие, как у меня, ошибки встречаются и у маститых профессионалов. Предложил мне успокоиться и перестать истерить, а таких, как Иванов, надо гнать из института поганой метлой. Тогда я поняла, что Калинин дал мне всё, что он мог, Иванов просто знает больше, и меня вполне разумные слова Калинина не убедили, и я продолжала выть белугой.

Но вскоре это настроение стало проходить. Досадно, конечно, но что поделаешь? От того, что я буду расстраиваться, уж точно ничего не изменится. Надо засучить рукава и срочно работать в поте лица, что бы как можно быстрее наверстать упущенное. Слава богу, Крылатый и Денис (так звали моего гражданского мужа), отнеслись к этому моему рвению с пониманием и терпением, доверяя словам Кирилла Витальевича, так как он помогал Крылатому по строительству лагерной часовни в качестве архитектора (его вторая профессия), а Дениса устроил в бригаду инженером-строителем. Тот стал зарабатывать и снял на длительный срок дом недалеко от церкви, где мы с ним и поселились. До Москвы было не далеко, и институт располагался поблизости к шоссе Энтузиастов - всего две остановки на трамвае. А филиал находился и вовсе в двух шагах!

Когда едешь туда от своего дома, выходишь на станции, у которой название смешное: «Площадь Ильича». Что за Ильич, Лукич, Кузьмич такой? Я-то это знаю, в школе и даже в детском саду мне наездили этим по ушам, а вот современные счастливчики, которым на 20 лет и далее меньше, чем мне, уже не понимают, что это за «прикол».

Пришло время писать курсовую работу в институте. Как раз тогда нам организовали экскурсию в запасники музея Рублёва. Экскурсию провела научный  работник музея. Сразу видно, глубоко верующая. Рассказывала очень толково. Было очень интересно. И вдруг увидела чудо! Огромная икона. Лик написан потрясающе. А у меня как раз курсовая работа была по теме такой иконы! И, вот, Господь послал. Подхожу к этой милой даме, договорились, что приду.

Стала ходить в запасник, как к себе домой! Сняла кальку с этого Спаса и писала с него копию. Мы с Натальей (как звали эту даму), как две заговорщицы, дождались ухода сотрудников, и я эту копию написала. Потом увидели то, что я закапала акварелью икону, которая стояла рядом не закрытая, но, слава Богу, уже под олифой, её оттёрли и накрыли плёнкой. Потом чуть не испачкали нашу икону тушью с кальки. Испугались! Под диктовку Натальи написала курсовик.

Реставратор Михаил Баруздин уже собирался забирать эту икону из запасника в мастерские. Я тогда ещё не ушла, и его увидела. Потом чёрт меня дёрнул вместо того, что бы сразу идти домой, прогуляться по залам музея. Несмотря на хорошую коллекцию, музей этот не люблю. Порядки здешние мне не понятны: как и в Лавре, здесь в залах запрещено делать зарисовки! А почему – никто не может объяснить толково. Конечно, всё равно там втихую работала. Однажды какая-то дремучая бабка-смотрительница, увидела. А я была одета, как настоящая дама, в длинном пальто, шляпе, а эта орёт на «ты»! Черте, кого на работу берут в музеи эти!

На сей раз не рисовала, просто смотрела иконы. Как вдруг входит этот самый, грязный, запущенный, какой-то хромой, Баруздин. Чинно здоровается с бабками и направляется ко мне. Сначала ничего не заподозрила. Солидный бородатый мужчина, ну, неопрятен, ну инвалид. Вот только рот у него был неприятный - щербатый, мокрогубый. Начал расспрашивать, что делала у «Наташи», да кто я, да чем занимаюсь. Узнав, что пишу иконы, он принялся рассказывать, что мне для этого нужно. Какие кисти лучше, какая должна быть доска, из чего левкас и паволока... Обратилась в слух. Этим он и воспользовался.

Краем глаза заметила, что он делает что-то не то. Ещё только заподозрила неладное, как он схватил меня за руку. Вырвавшись от него, побежала прочь, влетела в какой-то маленький зальчик, он за мной, опять чудом вырываюсь и уношу ноги. Куда же бабульки-то смотрели, куда они все вдруг подевались? Что, покурить, что ли вышли, оставив Баруздина смотреть за залом или что? Горазды художников-то гонять! А здесь - попрятались, словно бы их и нет вовсе! Иду к охранникам, те в глухой несознанке. Я им: у вас же камеры! А эти, словно бы, не понимают, чего от них хотят. Говорила намёками – стыдно было вещи своими именами называть, но это их сотрудник, а я - посторонний человек. Словом, этого маньяка не наказали. Более того. Вскоре увидела его по телевизору. Он сидел за столом такой благолепный весь, солидный, и вещал о том, какое важное и серьёзное дело,  реставрация икон.

Спустя 23 года в интернете увидела стихи некой поэтессы Наровчатской Людмилы Борисовны, посвящённые этому человеку. Мише Баруздину, реставратору икон.

«Он снимал пелену времени с глаз.

С глаз твоих, рукотворный Спас.

Раскрывал слои первородные,

Добирался до вас, муки народные,

Муки расейские, -

До Прапрапранас.

Он эпохи смывал, соскребал, обдирал.

И сквозь сердце, сквозь кровь, сквозь свой труд пропускал...»

И так далее, и тому подобное. Знала бы эта поэтесса, как вёл себя этот Миша Баруздин в залах музея Рублёва осенью 1992 года.

Курсовую работу мою оценили на хиленькую четвёрочку, и наша несчастная Верникова разнесла её в пух и прах, обозвав меня «Шиловым», что для художника оскорбительно, и она знала об этом. Просто ей не понравилось, что я высунулась, и что красотка может быть не полной дурой. Тяжело пережила это унижение перед всей аудиторией, в то время, как думала всех поразить. Но никакой обиды на Римму Александровну Верникову у меня, как ни странно, не произошло. Уж не знаю, что сделала бы, будь у меня такая неудачная внешность. Иметь такое лицо, как у неё - большое невезение. Она была одинокая и ощетинившаяся, как ёжик. Вероятно, решила от своих проблем уйти в работу, где она стала хорошим специалистом. И когда видит явно талантливую студентку, да ещё и очень красивую, у неё что-то переклинивает, и она перестаёт адекватно себя вести. Ей хочется эту студентку не просто завалить, но и при всех опустить ниже плинтуса. Впоследствии, Римма Александровна смягчилась, узнав, что не собираюсь становиться музейным работником, искусствоведом или критиком, но напротив - их жертвой. А, может быть, она поняла, наконец, что я полная дура, как и подобает быть красотке в её представлении, и это её успокоило. Лично я поняла то, что «полная дура» только сейчас, когда мне уже подкатило к пятидесяти. Тогда же мне это было невдомёк, и считала себя вполне себе умной... и у меня были грандиозные планы.

Да... грандиозные... Давно уже, решив стать великим художником, продолжала усиленно и, не переставая, вкалывать, навёрстывая упущенные годы обучения профессии. С Кириллом Витальевичем занималась отдельно. Много работала на пленэре, делала наброски и зарисовки.

Мой предыдущий учитель Калинин очень ревновал меня к Иванову и ругал меня за это, считая, что мне уже нечему учиться. Но я была упорна в своём стремлении усовершенствовать своё мастерство и взялась за себя всерьёз. Сидела в библиотеках, изучая книги по искусству, конспектировала их и делала с них ксерокопии. В мои руки попали ценные библиографические редкости. Но рано радовалась! Сначала всё это надо было осилить, понять, «переварить» и запомнить! А, вот, с этим-то у меня, как раз, большие проблемы! Очень трудно читать труды Фаворского. Ну ни черта же не понять! И очень трудно воспринимается Волков, его книги о композиции, цвете и прочее. Я прониклась глубокой неприязнью к этому Волкову и книгу его со словами: «Писать понятно надо, мудило, бл...!», вышвырнула в окно.

Перейдя на второй курс, зимнюю сессию сдала на тройки и ушла на долгожданные рождественские каникулы. Ходила на этюды, несмотря на холод, делала задания Кирилла Витальевича.

Приходилось много работать на Крылатого. Помогала ему, зарабатывая таким образом, новое рабочее место себе, так как мечтала расписывать кроме лагерных строений, ещё и часовню, и церковь, а долбаная работа в библиотеке на подхвате, набила оскомину. Лишь к ночи оставалась наедине с Денисом, и он рассказывал мне о том, как сильно меня любит и то, какая я необыкновенная, и что таких, как я, уже не делают и вообще не делают, так как я - девушка штучная. Одна я знала, что это действительно так.

Уже успела четырежды попытаться поступить в институт Строганова. Но не знала ещё, что там, как и в институте Сурикова, такие правила, что просто так туда не попасть, а прийти нужно загодя, лучше года за три до поступления. Но в институте Строганова в отношении блата мягче, конечно. Поэтому, легко поступив в свой платный для всех, только что основанный, но вскоре и закрытый институт, решила потом поступать туда, что бы перейти из своего заштатного вуза в более статусное учебное заведение. Наш-то институт открылся в девяностых на волне массового открытия новых вузов, просуществовал до конца нулевых, да и обанкротился. Эти же институты, Строганова и Сурикова, знают все, их просто так никто бы не закрыл. В институт Сурикова я даже не пыталась соваться, так как там просто беспредел. Без «общения» загодя на кафедре с преподавателем оттуда, у меня ничего не получится, будь я хоть трижды гением. Если ты москвичка, не с периферии или не иностранка, то тебя без этого не допустят до экзаменов. Так в этот коррумпированный институт и не попала.

Тогда познакомилась с довольно-таки интересной личностью, художником Сериком Басбульдиновым. Художник этот был старым человеком и просто обожал болтать. Много баек о том времени услышала от него! И про супругов-авангардистов, засевших в клетку с надписью «Homo Sapiens», где они находились совсем голые и миской салата, и про многое из того, что теперь можно увидеть в филиале Третьяковской галереи в здании ЦДХ на Крымском валу. В молодости Серик работал в музее Андрея Рублёва реставратором вместе с искусствоведом А. Салтыковым, ставшим потом протоиереем и ректором ПСТГУ, хулиганом Мишуткой Баруздиным, Ириной Васильевной Ватагиной, потом иконописца из храма Николы в Кленниках, ныне уже покойной. Все дороги ведут в Рим! А точнее – на шоссе Энтузиастов! И пусть музей находится на другой улице и ближе к центру, всё равно – это район один, и там всё рядом. Он рассказывал обо вех, с кем там работал, о том, какая Ватагина была замечательная, о проделках Баруздина и о том, что Александр Салтыков был редкостный мудак и отец его тоже, хотя о покойниках «либо ничего».

Но особенно я любила, когда Серик приглашал меня на, так называемые, субботы. По этим субботам мы с Сериком и другими старцами вместе собирались в его мастерской и писали очень полную и красивую обнажённую модель, возлежащую то на оттоманке, то на диване, на фоне персидского ковра, то восседающую на кресле, похожим на трон. У неё были очень длинные, вьющиеся, огненно-рыжие волосы, длинные ноги с ярко-красным педикюром.

Так прошло три самых счастливых года. Работаю в лагере художником, живу с Денисом, целую иногда попу Крылатого, превратившегося уже в Лучано Паваротти, давно, ещё на первом курсе, бросила опостылевшую работу в детской библиотеке, и целиком прописалась в лагере, учусь на третьем курсе и занимаюсь у Кирилла Витальевича. Денег он с меня не берёт, так как у меня их нет, а студентка я перспективная.

Наступило лето 1996 года. Мы с Денисом после очередной моей сессии, которую снова сдала на тройки, катаемся на речном трамвайчике, потом отдыхаем в Лефортовском парке, едим мороженое в тени вековых деревьев... Тревожит одно. Иванов не подходит к телефону, уже который день, а мне надо было получить от него задание на лето.

И вот, когда я была на квартире у родителей (что-то меня туда толкнуло, и я стала понемножку отвозить туда со съёмного дома почти все необходимые мне вещи, золотые украшения и документы), позвонил однокурсник и сказал, что случилось большое горе. Иванов умер. Ему было всего 72 года. На похороны не попала, т. к. до меня раньше не дозвонились. Не нашли, так как жила тогда не дома, а сотовых телефонов ещё не было почти ни у кого. Я тут же забилась в истерике. Смерть Кирилла Витальевича стала для меня настоящей бедой. Не знала, что теперь делать, и вернулась «блудной дочерью» под крыло Калинина. С осени стала приходить к нему в мастерскую и приносить на консультации картины. Он давал мне по ним ценные указания. К чести его скажу, что он совсем не обиделся на меня за то, что перебежала к Иванову, и охотно помогал. Об Иванове, тем не менее, продолжал говорить гадости даже после его смерти. Тому, дескать, нужно от меня было то, что бы я бегала для него за продуктами, прибиралась у него и скрашивала его одиночество, как и Серику этому, да и самому Калинину. А про то, что мне ещё 100 лет учиться надо, Иванов, по словам Калинина, наврал. Невольно с ним согласилась, хотя и продолжала чтить память нашего незабвенного Кирилла Витальевича.

Вскоре одна из подруг посоветовала мне хорошее место, где можно было  работать творчески и общаться с людьми искусства. А в то время мне, как раз, было это очень нужно. Это была художественная студия при Доме Культуры завода «Серп и молот», она находилась недалеко от музея Древнерусского искусства имени Андрея Рублёва, и я стала ходить туда с 1997 года. Там было двое руководителей - Ермолаев Игорь Николаевич и Карамян Иван Константинович. Ещё там был Вадим Стайн, но к тому времени он уже оттуда уходил, а я с ним здорово не поладила с самого начала.

Под пение Шевчука «Белая река...», «Осень» и другие, мы работали, стоя перед мольбертами. А за окном была зимняя метель или осенние листья кружили под нашу музыку. В этом чудном месте все девушки были очень симпатичными, а мужчин почти не было. К моему большому сожалению, я там никому не понравилась. Началось это именно с Конфликта с Вадимом. Мой характер не нравился многим. Но мне не хотелось уходить оттуда! Там было так хорошо! Я многим не нравлюсь. Итак, расскажу, в чём была и, к сожалению, есть, моя проблема.

Когда мне перевалило за 25 лет, и я уже не выглядела маленькой, глупенькой, очаровательной девчушкой, люди перестали слушать меня с доброй, снисходительной улыбкой, приговаривая: «Ну, дай тебе, Бог, что бы у тебя всё получилось, как ты хочешь!». Мои «расклады» уже не выглядели наивно и мило, а я стала не только в студии, а и вне её стен, людей раздражать. Сначала не знала и не понимала, чем, но потом дотумкала. Бесит то, что, не зная жизни и считая себя умнее других, несу какую-то чушь. Да все бы так жили, как я «проповедовала», но жизнь диктует свои законы. Во мне полностью отсутствует мазохизм, синдром жертвы и чувство вины. Их заменяет здоровый эгоизм, так и прущий изо всех моих отверстий. А ещё - всегда знаю то, что мне надо. Всё это было бы хорошо, если бы у меня варили мозги, я жила бы в своей квартире, хорошо зарабатывала, ездила бы на своём автомобиле и занимала руководящую должность. И неплохо было бы иметь семью, детей... Но в действительности-то, жила в квартире родителей, мама вела хозяйство одна, без моей помощи, готовила, мыла посуду, стирала и убирала квартиру. У меня была своя крошечная комнатка, превращённая в мастерскую за неимением таковой, но родители-то бедные, жили в одной комнате. Деньги, если и зарабатывала, то тратила только на себя, а на еду в семью не давала ничего. Транжирила бестолково, накупала много лишнего и неподходящего, что потом летело в мусорный бак. Да, я уже была хорошим художником. За три года обучения у Иванова здорово продвинулась и стала выдавать просто гениальные работы. Но подать себя и их не умела, пиариться - тоже. Если бы не моя работа у Крылатого, то кем бы я стала? Нищей студенткой? И всё! Без денег, без завтрашнего дня... И при этом я что-то там рассказывала людям, содержащим семью в непростые 90-е о свободе, творческой жизни, любви... Я им о любви, кроме которой ничего не может связывать двоих людей, а у них семеро по лавкам, корова, которую нужно регулярно доить, пасти, заготавливать ей на зиму сено и прочее... Я им о свободе, о том, что в любой момент можно свалить, если начальник хам, а в стране безработица, найти работу не просто, нужны деньги, иначе нечем платить за квартиру и кормить детей... а т. наз. «несвобода», дипломатичность в людях веками формировались. Человек в старину не мог жить вне социума. Иначе бы его хищники сожрали в лесу, особенно, если он женщина. Приходилось приспосабливаться под своё окружение, ладить с окружающими, так как они помогут, если заболеешь или дом сгорит, например. Люди вынуждены были всем вокруг себя угождать, одеваться, причёсываться и покрывать голову так, как вся деревня, а не «концептуально», как в наше время на западе и в столице только можно, и то, лишь в центре, так как на окраине ещё и поколотить могут, не говоря уж о провинции... Обо всём этом думать не хотела и отмахивалась от аргументации своих оппонентов. Безапелляционно резала «правду-матку» о том, как надо жить. А это людей просто из себя выводит.

Все, усталые, приволакиваются с работы, проверяют уроки у детей, пытаются ещё и по дому шуршать... Ходят в поликлиники, сберкассы, магазины, домоуправления, какие-то собесы, суды... водят детей куда-то там... Какая там любовь! Какая там свобода! Для большинства это лишь красивые слова, не более того. Между тем, жизнь - это грязь, болезни, хроническая депрессия, тяжёлая работа. Это - быт, сослуживцы, соседи, которых хочется убить, а надо им улыбаться. И, можно подумать, всем не хочется выглядеть и жить красиво, иметь красивую любовь, быть свободными, независимыми, работать на чистой работе или вообще нигде не работать...

Поэтому, когда какая-то, молодая иждивенка, не знающая жизни вообще, учит жить, и вам заявляет, что вы - убогие, не живёте по-настоящему, а вот она живёт свободно (на шее у родителей, и замуж никто не берёт), хочется ей такое ответить!.. И отвечали, конечно. Я обижалась, не понимая, за что. Лишь теперь поняла, что была очень глупа и вела себя бестактно.

Но тогда-то этого не понимала и хотела жить именно так, как хочу. Для абсолютного счастья мне не хватало самой малости - отдельной квартиры и штампа в паспорте, благодаря чему, любимый человек стал бы законным мужем, тем самым идеальным мужчиной, который бы сам готовил, стирал и убирался в квартире. А так - всё у меня было тип-топ, и я всё более училась свободе, считая, что и другим надо бы ей поучиться, ещё не понимая, что никакой свободы нет вообще! И быть не может. А когда она, якобы, есть, ты помираешь от голода, замерзаешь в лесу, и тебя жрёт медведь.

В социуме же у твоей свободы сплошь ограничения, поэтому свобода может быть лишь внутренней, несмотря на то, что ты, допустим, мусульманская жена, связанная по рукам и ногам одними запретами, в парандже и чадре. Внутренняя-то свобода, вообще, есть у нас? У меня она есть? Раньше думала, что есть, теперь, когда вот-вот полтинник стукнет, ничего не знаю, и в полной растерянности.

Я и рассказываю-то сейчас всё это от того, что, когда депрессия, много обязанностей, то теряюсь, и начинаю болтать, чуть ли не с первым встречным в поезде, хочется рассказать всем о том, как прошли лучшие годы моей жизни, что я пережила, к чему стремилась, и то как превратилась в самую обыкновенную домохозяйку, на первый взгляд, не выделяющуюся ничем из общей массы женщин средних лет, так как великий художник из меня, к сожалению, не получился.

Впрочем, унывать рано, так как, если, допустим, я доживу в трезвом уме и светлой памяти лет до 108-ми, то у меня в запасе гораздо больше времени, чем то, что я уже прожила, так как детство не в счёт.

Тогда же, в 90-е, я усиленно училась свободе. Но у меня и для этого не хватало мозгов. Мешала рассеянность. Иногда за компанию с другими, например, покупала книгу (огромный фолиант Фёдорова-Давыдова так и не смогла осилить и потом не знала, куда деть) или билет на легкомысленную антрепризу, куда бы ни пошла, ни за что, при том, что мне вообще не хотелось ничего покупать. Просто шла на поводу у друзей, что бы не вызывать лишнее раздражение или насмешки. Но чем старше становилась, тем больше пренебрегала всякими такими условностями. Все эти годы была резка и категорична, чем перепортила отношения со многими людьми. Потом-то стала делать это мягче, не светить своими принципами всем в глаза.

Итак, несмотря на неприязнь ко мне окружающих и их желание моего скорейшего ухода, продолжала приходить в студию, потому, что просто не могла без неё жить. И ко мне там притёрлись. Поняли, что не такое уж я чудовище. Просто дурочка избалованная...

В студии была уютная обстановка творческой богемы. И мне очень нравилось находиться там на занятиях.

Наши педагоги были творческими людьми, писали замечательные картины, делали потрясающие рисунки мягким карандашом, и я тоже хотела научиться работать так же, как и они. За терпение и не обидчивость Господь меня вознаградил, и я была приглашена в дом к Фаворским! В знаменитый красный дом в Новогиреево! Наши преподаватели помогли им в выпуске какой-то книги, если не ошибаюсь.

Кто такой художник Фаворский, конечно же, знала с детства. У меня были книги, иллюстрированные его гравюрами. Одного не предполагала – такого счастья, когда попаду в дом, где живёт его семья.

К сожалению, тогда не могла есть, сидела на диете и просто умирала от голода перед накрытым столом. Но страсть к искусству заставила меня забыть о мучениях после пятидневной голодовки.

И мне повезло, что сидела на удобном месте, во время показа рисунков мастера. До сих пор помню этот дом, этих не современных, глубоко творческих, интеллигентных людей и великолепные лаконичные и изящные рисунки! Как же там было хорошо и уютно! Просто праздник, счастье и радость весьма великая! 

Когда в 1997 году, весной, вышел каталог «Молодое искусство» с моими картинами, в моей квартире зазвонил телефон. То был… Юлий Маркович! Он увидел мою картину на выставке и меня вспомнил и захотел увидеть. Пригласил к себе на работу, он теперь работал в музее. С тех пор стала часто навещать его там, и мы вновь стали друзьями. Я сказала ему, что замужем, хотя в паспорте всё так же не имела штампа, а у него были уже двое внуков. С супругой своей он был в разводе уже много лет, ещё тогда, когда мы познакомились в институте. Теперь он успешен, не преподаёт, двоек никому не ставит, а я всё так же бедна, несмотря на то, что Крылатый платит мне деньги. Всю зарплату спускаю на тряпки сразу же. Потом мне было не на что сесть в маршрутное такси или купить пирожок на улице. Краски-то они для меня закупили в больших коробках, кисти тоже. Писала картины на помоечном оргалите.

Ходила в студию «Серп и молот» от метро Площадь Ильича по улице Сергия Радонежского. Эта улица раньше какое-то время называлась Таллинской и упиралась в площадь, в центре которой стоял большой голубой храм Сергия Радонежского, что в Рогожской слободе.

В 1997-м году в галерее «Смотри!» состоялась моя первая персональная выставка в честь 10-летия творческой деятельности. Мне к тому времени было уже 28 лет, с 18-ти лет пишу, выставляюсь и не заметила, как прошло 10 лет. Вот я и взрослая! Страшное дело! Скоро 30 лет! Какой ужас...

Тогда перед студией решила зайти в тот самый храм Сергия Радонежского, и там мне «попался» отец Андрей. Я подошла к нему под благословение, спросила, могу ли прийти на исповедь и что для этого надо. Он рассказал, когда исповедь и как надо одеваться и вести себя в храме. И я решила завести, наконец-то, себе духовника. Стала отныне регулярно ходить на исповедь к отцу Андрею и очень к нему привязалась. Наша художняцкая братия тоже стала ходить в эту церковь. Мы все полюбили там бывать, так как там тогда служил отец Валентин Радугин, настоятель, уже старенький, но служить ему предстояло ещё более 10-ти лет, лишь в середине 2010-х он ушёл на покой. А каков поп, таков и приход. Если хороший настоятель, то и прихожане у него наши люди. Так что в 90-х и 2000-х этот храм был самым лучшим в Москве, и все его знали. Все мои знакомые, оказывается, ходили туда. Очень часто, неожиданно, там с ними встречалась.

Мы иногда ходили туда с Денисом, и, стоя рядом с любимым, я глубоко задумывалась и представляла, на уровне видения, себя в белом платье, под венцом рядом с женихом, но только в этих моих снах наяву лицо у него было то не чётким, то каким-то чужим. Как будто рядом со мной стоял не Денис, а совершенно незнакомый мужчина. Это меня смущало и удивляло. У отца Андрея перебывало на исповеди много моих знакомых, и в храме этом я чувствовала себя, как дома.

На работе продолжала, в основном, корпеть над эскизами. Все эти семь лет я разрабатывала роспись столовой, клуба, часовни, храма, спортивного зала, жилых корпусов, любительского театра, кинозала и прочих имеющихся там интерьеров. Начать так ещё и не успела, так как много училась, да и никак не могла решиться приступить, наконец, к работе. Начала с одного из корпусов, где расписала двери. В часовне рискнула написать у выхода Ангела со свитком, пишущего имена входящих и выходящих. Ангел этот получился у меня, почему-то косоглазый и очень похожий внешне на Филиппа Киркорова. Работающие там, люди его не одобрили. Они принялись что-то Крылатому нашёптывать, говоря: «Эту куклу надо гнать!», как мне потом передали те, кто это слышал.

Институт я, наконец-то, закончила, проучившись там рекордно долго, в общей сложности (с академическим отпуском и лечением) 9 лет(!).

Перед получением дипломов у нас была репетиция, нужная для того, что бы всем дружно не посыпаться, как горох, с невозможно шаткого помоста, взгромоздившись на который, мы должны были стоять на сцене в четыре ряда, как хор. Бывало такое, что выпускники дружно оттуда валились, чем нарушали торжество, перед высоким начальством, однако это выглядело очень даже зрелищно. Но только зря мы репетировали, потратив весь день на эти хождения и залезание на помост. В самый последний момент выдачу дипломов перенесли в другое здание, где никакой сцены не было вообще, а был большой зал. В центре этого зала стояли «главные» и вели, так называемую, торжественную часть, а потом мы, уже бывшие студенты к ним подходили по одному, испытывая неловкость от того, что на нас устремлено столько глаз, студентов, выпускников и гостей, занимающих весь периметр зала.

Не знаю, кто ходит на эти мероприятия в качестве гостей. Допустим, родители выпускников. Но среди них я увидела старшекурсников, вышедших из института перед нами. И тогда я подумала: «Вот, делать им нечего! Охота им было сюда переться? Это что, ностальгия?»

Что касается меня, то стараюсь не входить дважды в одну и ту же реку. И даже не из-за того, что там всем будет уже не до меня, и всё будет по-другому. Но и от того, что из-за своего милого характера, могла там со многими перепортить отношения, и меня далеко не все хотят видеть. Например, декан меня возненавидел и даже сомневался в том, давать мне диплом вообще. Короче, я не вхожу в одну и ту же реку потому, что боюсь быть там съеденной пресноводной акулой.

Диплом получила и теперь была рада тому, что у меня появилось свободное время. Было немного грустно от того, что провела в институте все девять лет молодости. Стало жалко юных лет. Очень хотелось подольше побыть молодой, но уже без учёбы, а только в творчестве. Но времени уже не вернуть назад. И никто не виноват в том, что я была больна и лечилась. Однако от этого мне было не легче. Настроение было поганейшее. Я вдруг стала плаксивой, обидчивой, срывалась по пустякам, заводилась с пол-оборота. Часто грустила в одиночестве. И так, замыкаясь в себе и своих невесёлых мыслях, забыла обо всём, что меня окружало. Денисом стала мало интересоваться, а он и не лез. Стал таким незаметным, что я его почти не видела.

Крылатый начал ворчать: «Ну что нос повесила? Не люблю тоски! Когда работать-то начнёшь уже? Пора уже расписывать стены в клубе. Приступай уже, а то седьмой год телишься. Давай уже, хорош ковыряться! Кисти в руки и вперёд!»

Это были первые звоночки, а я продолжала хандрить и никак не могла начать. К тому же, выяснилось, что боюсь высоты, когда забралась на туру, сделанную для высоких стен и потолков клуба. Оказавшись на высоте четырёх метров от пола, я вся похолодела, сжалась, села и застыла в оцепенении, боясь пошевелиться.

Потом пришёл 1999-й год, и мне стукнуло это ужасное «30-ть»! Я не могла слышать слово «30-ть», я вздрагивала при слове «30-ть»…

А летом вдруг всё изменилось в одночасье. Началось это с того самого тёплого вечера, о котором сейчас поведаю. Это было летом, когда снова заходила домой, зачем-то перенося в московскую квартиру оставшиеся вещи из съёмного дома (перенесла всё, кроме шубы и нескольких книг), не понимая, зачем это делаю. Так, по наитию какому-то.

После этого решила прогуляться, и шла по любимому Юго-западу. Был вечер, и Господь наш написал в небесах очередную божественную абстракцию из багряно-оранжевых красок. Шла я, неприкаянная, беззащитная, одинокая.

Думала, неизвестно, о чём. Куда-то подевался Денис, не звонит, в нашем доме не ночует, непонятно, где ходит. На работе его нет, так как недавно он сменил место службы и работает теперь в Москве. Я знала, где, и знала то, что там ему больше платят. Я не знала, что думать, тем более, что мне думать об этом не хотелось совершенно. Не охота было ломать над этим голову. Хотелось быть ещё совсем молодой и не о чём серьёзном не думать. И я шла, такая отрешённая, задумчивая, как пьяная…  

Ветерок играл в волосах, в сумочке моей лежало одинокое яблоко и флакончик духов.

Улица вывела меня на пустырь, который полностью зарос травой выше человеческого роста, а в его центре громоздилась заброшенная стройка, огороженная проломленным в нескольких местах ограждением, изрисованным граффити. К ней и вела та часть улицы, перешедшая далее в бетонную дорогу. Я дошла до стройки и прошла в ворота поломанного забора, точнее в то место, где должны были быть ворота. Присела на бетонную трубу отдохнуть, принялась за яблоко. За зарослями бурьяна меня видно не было, я сняла обувь, разминая ноги, и закрыла глаза. Звук мотоциклетных двигателей вывел меня из задумчивости, и прямо передо мной остановилось несколько байков.

Один из байкеров оказался молодым, стройным блондином с огромными синими глазами, у него были голодные глаза, и он нервно озирался по сторонам, как будто шёл «на дело».

Остальные парни были тоже одеты в косухи, как и подобает настоящим байкерам. Все они были рослыми, плечистыми, в сапожках и кожаных штанах, красиво обтягивающих их мускулистые ноги. Один из них был потрясающим красавцем. Я ещё ни разу в жизни не встречала таких. Потом все они пошли на заброшенную стройку и долго не выходили. Запахло дымом костра. Смеркалось. Идти к ним я не решилась. Хотела уже уходить, как увидела того самого красавца и странного синеглазого юношу. Оба садились на свои мотоциклы, и тут-то я, отряхнувшись, вышла из зарослей бурьяна и попросилась подвезти меня. Красавец, усмехнувшись, подсадил меня на мотоцикл перед собой, как возят детей. Взревели моторы и мы, выехав на дорогу, понеслись по Москве, потом оказались в Лефортово, выехали на шоссе Энтузиастов,

Продолжение следует

Взревели моторы и мы, выехав на дорогу, понеслись по Москве, потом оказались в Лефортово, выехали на шоссе Энтузиастов, юноша куда-то исчез, мы с Красавцем заехали в какой-то кабак, где напились тёмного пива.

Напиваясь всё сильнее, ловила себя на странных мыслях. Мне тогда вдруг захотелось послать всех ко всем чертям: Дениса, Крылатого, и мчаться с этим роскошным парнем на его мотоцикле вечно, ни о чём не думая...

Как потом оказалась в мастерской при лагере, и куда девался байкер, так и не вспомнила. Газету, на которой он написал номер своего телефона, по рассеянности, порвала о чём потом горько пожалела, так как вскоре была изгнана из этих мест, и байкер не смог разыскать меня, приехав туда, когда меня уже там не было. Мне рассказали старые знакомые по службе, что он меня разыскивал, но там никто не мог сказать моих координат, так как в тот день там не оказалось тех, кто бы мог знать мой московский телефон или адрес.

Поняв, что порвала газету с номером телефона байкера, найдя на ней лишь последние две цифры и одну букву от имени, я залилась слезами, но исправить уже ничего нельзя было. Просто стала его ждать, но не дождалась. Разминулись мы... С тех пор его не встречала ни разу. Оказывается, его давно уже нет в живых. Он разбился на мотоцикле вскоре после того, как меня уволили с работы, и он не нашёл меня.

А пока жизнь продолжается. 1999-й год. Работаю через пень-колоду, пытаюсь расписывать потолок клуба, но то заболею, то напортачу, еле крашу…

Денис нашёлся, у него мама тяжело больна, не встаёт с постели, он много времени проводит дома с ней...

Меня это не убедило, но я спорить не стала. Я не сказала Денису о том, что не плохо было бы позванивать или написать, а то «я волнуюсь». Конечно, я не волновалась, напротив, разлюбила его уже давно, но привычка и чувство собственника мешало мне признаться себе в этом и просто перестать жить в нашем общем доме. Если бы я не порвала газету с телефоном моего нового знакомого, то, не раздумывая, так бы и поступила. А в результате, потеряла лицо, и вся жизнь пошла наперекосяк. Чувствуя это, я всё равно, не делала первого шага. Ждала каких-то выяснений отношений… не удобно было бросать, как-то сама на это не решалась, не зная ещё, что зря боялась.

Мне тогда было не очень хорошо. Нищета надоела, хотелось от жизни праздника... Надоело и то, что моей красоты в упор не видит ни один стоящий мужчина, разве что, меня оценил тот красивый мужчина на байке, но я собственными руками уничтожила единственную нить, нас связавшую, сдуру порвав эту чёртову газету.  Денис тоже, несмотря на то, что сладко пел о том, как я прекрасна, мало что в этом смыслит. Вероятно, если бы он понимал то, насколько я красива, то побоялся бы подойти ко мне знакомиться. Я так думаю. Он же был очень робким человеком, каким-то нерешительным.

А западают на меня, в основном, одни уроды конченные! Байкера своего я потеряла, а кроме него до тридцати одного года не встречала ни одного нормального мужчины вообще.

До моего увольнения оставалось всего ничего.

Взрослая жизнь

Прошло время, и пришла беда. Был 1999-й. Этот год не был счастливым. Неизвестно, как бы пережила своё тридцатилетие, если бы попросту не забыла о том, какой сегодня день и месяц, так как была поглощена насыщенной молодой, творческой жизнью, не подозревая о грядущей беде, которая, как и конец света, придёт внезапно. Но она всё откладывалась на неопределённый срок, что вконец измотало меня сгущающимися тучами, накаляющейся обстановкой и всяческими грозовыми предчувствиями.

Было лето. С него, этого августа, и начались неприятности, а точнее - произошла катастрофа - я в 30 лет осталась без работы, а до этого, меня вдруг подло предал Денис. Это было неожиданно, как удар под дых.

Бросил он меня после восьми лет т. наз. «гражданского брака», а на самом деле, сожительства. А я-то думала, что мы - родные люди, родственные души...

Такой же «свободный сокол», как и я, живший у своей мамы. Мамсик, так называемый. Он не только сидел жил с матерью, но и был её подкаблучником. Ему было под сорок, а он слушался свою мать, как в детстве. Меня это смущало, и я не раз ссорилась с ним по этому поводу. Я, конечно, не ругалась, всегда говорила тихо, выражала своё недовольство сдержано, с улыбкой, мягко подбирая аргументы.

Когда его мать стала тяжело болеть, я роптать перестала. Болеет же человек, а Денис просто хороший сын...

И вот, его мать умерла. Это произошло летом, как раз вскоре после моего знакомства с байкером и горя от его потери. И тогда я, готовая порвать с Денисом, решила, что это судьба и вновь решила отношений не прерывать, по крайней мере, пока.

Когда я узнала «почему-то» от чужих людей о смерти матери Дениса, то притворно, наигранно взгрустнула, стала старательно сочувствовать его горю, поспешила на похороны, куда меня, вероятно, «от горя, забыли пригласить», а сама втайне ото всех воспрянула духом. Теперь он женится на мне! И у меня, наконец-то, будет то, о чём я так долго мечтала. Но,  просчиталась.

Это было не просто неожиданностью, а ножом в спину! Предательства от этого человека, честно говоря, я не ожидала. Я искренне думала о том, что он меня любит, а оказалось, что он любить не способен… и как это понимать?..

А всё было очень просто. Я была молодой красавицей, интересным человеком, хорошей любовницей, но никак не годилась в жёны. Ему была нужна женщина, которая «мать», по психологическому типу, а я на роль мамы совсем не подходила. И вот, он нашёл себе такую «маму» уже полгода назад, когда его мать ещё была жива, хотя и сильно болела. Женщина эта была высокого роста, плотного телосложения, с большими ступнями и кистями мощных рук, грудастая, широкоплечая, с мощной шеей и небольшими усиками над верхней губой. Она была даже не красивая и старше Дениса. Ей было уже за сорок, и я не понимала, как он мог такую красивую меня променять на эту «тётю». Она жила в Москве, одна(!) в трёхкомнатной квартире сталинского дома. Её дети выросли и жили отдельно, родив уже ей внуков, а первый муж у неё умер. Уж как она снюхалась с моим сожителем, я не знаю. Предполагаю то, что они познакомились на новой работе, куда ушёл от нас Денис или они познакомились раньше, и она устроила его на эту работу по знакомству.

Денис женился на ней вскоре после смерти матери, втайне от меня.

Потом так же, тихо, съехал из нашего съёмного дома и перевёз в её просторную квартиру свои вещи, пока меня не было в нашем съёмном доме!

Свою квартиру он сдал. Кроме того, у этой дамы была ещё и большая дача, очень хорошая, с большим садом. Он потом выкладывал в социальных сетях её фотографии. Теперь у них двое детей..., близнецы. Наверно, тётушке делали ЭКО, и сейчас они уже большие. Но вернёмся в август 1999-го.

Того, что Денис тихонечко съехал, я заметила не сразу. О том, что умерла его мать, узнала случайно и тут же побежала на похороны, принялась, как дурра, обнимать безутешного Дениса и выражать ему «искреннее» сочувствие. Я не придала значение тому, что на поминках распоряжались какие-то тётушки.

Странное поведение Дениса объяснила себе горем, которое ему трудно пережить, ведь он так любил свою мать…

А вёл он себя действительно странно. В глаза мне посмотреть избегал, был очень смущён, низко опускал голову, тёр переносицу, постоянно норовил от меня отойти и постоянно ходил в ванную комнату мыть руки. Это я потом вспомнила. В тот же день, когда мы приехали с кладбища к нему домой, я с интересом разглядывала квартиру. Я была впервые у него в гостях. Увидела фотографию его мамы, женщины с властным лицом, тонкими сжатыми губами, широкой шеей, нависающим лбом, низкими бровями…

Войдя в крошечную комнату Дениса, была озадачена. Она вся была забита так, что не было места, что бы воткнуть на полку пузырёк с духами, например, если бы я пришла туда. Кругом шкафы, тумбочка, письменный стол, этажерка, тахта, полки с книгами, среди которых было полно детских, а ещё игрушки повсюду. Медвежата, машинки, даже пирамидка стояла и неваляшка! И это у мужчины, которому вот-вот стукнет сорокет!

Меня это тогда смутило и озадачило. В комнате матери стоял огромный стол, а кровать её была поставлена на бок, что бы освободить гостям место. Всё равно было очень тесно. Едва все поместились за столом. Я сидела рядом с Денисом, не сказавшим мне почти ни одного слова, и не знала, что делать. Он меня ни с кем не знакомил. Я там никого не знала. И чувствовала себя неудобно, так как со мной никто не разговаривал, как будто меня и не было.

Пару раз заметила, что люди спрашивают друг у друга, кто я такая, им отвечали что-то сквозь зубы, они понимающе кивали, бросая на меня косые взгляды. На мои вопросы к Денису о том, почему он никому меня не представил, он тихо отвечал: «Потом, всё потом!»

Остаться он мне не позволил, сказал, что ему помогут всё убрать, велел ехать в наш с ним дом и ждать его. Я, как дурочка, его послушалась и уехала. Уходя, краем уха услышала странные слова, и мне показалось, что это был голос Дениса. «Вот видишь, как всё просто? Сказал ей, что бы уходила, она и уходит. Проблем не будет, не волнуйся!» И я тогда подумала, что это говорит не он, просто похожий голос. Я ушла и стала ждать Дениса в нашем с ним любовном гнёздышке, но так и не дождалась.

Тогда, уехав в Москву, к родителям, принялась ему звонить, но телефон его не отвечал. А я не знала того, что он больше полугода не платил хозяйке дома, где мы с ним жили, и всё недоумевала, куда же он делся, куда подевалась его одежда из шкафа, любимая чашка, магнитофон...

Пришла на их с мамой квартиру, но на мои долгие звонки никто не отозвался. Я около часа в дверь звонила. Дверь мне так и не открыли.

Как-то не верилось, что мой Денисочка способен так, втихую, смыться. Я пошла в милицию, но меня там отшили, так как искать пропавших людей может только родственник. На мои доводы о том, что его единственной родственницей была мать, недавно умершая, а я его невеста, не были услышаны.

На работе прозвенел уже второй звоночек, ко мне прицепился Крылатый и начал кричать: «Сколько можно расписывать один только потолок? И цвета какие-то тусклые, тёмные, и непонятен сюжет, люди недовольны, просят объяснить смысл написанного. Лагерь православный, между прочим, а на потолке птица Сирин и Гамаюн! Это же язычество! Ну что ты ревёшь? Прекрати реветь, иди работать, а то я уже начинаю терять терпение!»

От нервного перенапряжения я слегла с очень тяжёлой простудой. Хорошо, что не с гриппом, иначе мне бы пришлось не сладко. Болезнь застала меня, к сожалению, в нашем с Денисом съёмном жилище. Дениса всё ещё не было, он так и не объявился, некому было элементарно купить лекарства, подать еды-воды и затопить печь. Приходилось самой вставать, топить печь, греть себе чай. Обычно, не дождавшись того момента, как чайник закипит, я засыпала. В шерстяных носках моих была горчица, на голове  шерстяной платок. Из распухшего носа лило, всё тело сотрясал сильный кашель.

Потом явилась хозяйка дома, как я потом догадалась из смысла её брани. Будучи дремучей бабой, крайне невоспитанной, посверкивая золотыми зубами, прямо с порога, она безобразно разоралась, что ей за полгода деньги «не плочены». Я, простуженная, лежала в это время в постели, пила горячий чай с малиновым вареньем. На меня вылился целый ушат смертельных оскорблений, из-за чего мне стало плохо с сердцем даже. Меня называли чуть ли не проституткой! От ужаса и неожиданности я чуть не задохнулась, и не могла вымолвить ни слова!

Арестовав мои оставшиеся там вещи (благо, не многие и не так уж нужные), эта отвратительная хамка грубо вытолкала меня на дождь, ещё совсем больную, с бронхитом, прямо в тапочках и пижаме. Когда я пыталась говорить, что бы меня не оскорбляли, а дали собраться, и пыталась требовать назад свои вещи, эта ужасная особа схватила какую-то дубину, размахнулась, и, если бы я не выскочила на дождь, она бы ещё меня и покалечила. Я потом была рада, что ничего важного и ценного там не держала. Жаль было только норковой шубы, подаренной Денисом. Поняв, что шуба эта новая и вполне может стоить полугодового проживания в сельском доме, я благополучно забыла о долге, хотя итак не беспокоилась бы о нём, так как тот моральный ущерб, который я тогда потерпела, вполне окупался моим проживанием полгода в сельском доме без особых удобств.

Оказавшись на сельской улице, под дождём, в пижаме и тапочках, вздрогнула от обдавшего меня холода. Зато острая боль в сердце от свежего воздуха поутихла. Зная, что на меня глазеют изо всех окон, быстро пошла к строящемуся лагерю, дав волю слезам лишь на шоссе, где не было фонарей, но был только лес. Сначала хотела пойти в милицию прямо в пижаме и подать заявление, но вспомнила о последнем моём туда визите, когда пыталась искать Дениса, и отказалась от этой затеи.

Вторым моим желанием было - поджечь дом этой сволочи. Но, понятное дело, не стала сеять зло.

Всю дорогу горько рыдала осипшим горлом от незаслуженного оскорбления, холода и слабости больного человека и, подойдя к нашему объекту, уже больше не могла плакать. Успокоившись, деловито вышагивала пешком по посёлку под улюлюканье случайных подвыпивших прохожих, так как их смешил мой вид, в пижаме. Поскольку на мне были тапочки, то носки мои вскоре намокли. Шла быстро, опасаясь осложнений, и благодарно молила Господа Бога о том, что, как бы предчувствуя это, вывезла из того дома документы, всё важное и необходимое. Как будто что-то торкнуло: «Шмотьё и ксиву срочно вывози!» А то пришлось бы ещё и паспорт восстанавливать!

Мне даже стало смешно от этой ситуации. Иду в пижаме... Наконец-таки дошла до своей мастерской. Там вскипятила себе чайник, заварила чай, открыла банку мёда, попарила ноги и улеглась в постель, укутавшись и, не спеша, попивая чай с мёдом. По радио шла передача о женщинах, которых обманывали мужчины самым циничным образом. Вспомнив произошедшее, мне стало снова неприятно, и я подумала: «Неужели и меня тоже так же обманули?! Невероятно!» Но думать уже не могла - так хотелось спать. Заснула и проспала всю ночь. Болела я ещё недели две. Крылатый, который, обычно, приходил и приносил то парного молочка, прямо от коровки, то дровец с поленницы или ведро воды с колонки, тоже куда-то пропал. Я запаслась водой, дровами, что бы в сени прохладные не выходить, а, тем более, на двор, топила и топила печь. Слава Богу, никаких осложнений ни на сердце, ни на почки, после моей прогулки в пижаме по дождливой погоде, не произошло, но простуда моя затянулась, и я очень долго болела.

Наконец, стала выздоравливать и вспомнила о Денисе. Телефон всё молчал, о нём ни слуху, ни духу.

У нас с ним было очень небольшое количество общих знакомых. Им звонить мешало самолюбие, и я решила обратиться к ним в самом крайнем случае.

Когда окончательно выздоровела, поехала искать Дениса. В его квартире всё также никого не было. Мне это сказала соседка, которой надоело слушать, как я барабаню ногами в дверь и ору.

Поэтому пришлось прийти к нему на работу к обеду и позвонить с проходной. К телефону подошёл его приятель и очень убедительно солгал, что Денис с бригадой опять выехал на объект. Не поверив, продолжила стоять в проходной. Но что я могла сделать, когда у него такие хорошие друзья? Вот у меня-то друзей не было. Крылатый был, да и тот вскоре предал.

В это время, как потом узнала, мой вероломный сожитель, пока его приятели вешали мне лапшу на уши, отпросился у начальника в отпуск за свой счёт и, выскочив через окно, сбежал через другой выход. Я этого, понятное дело, тогда ещё не знала и стояла в проходной, как ослик. Вышел другой его товарищ и, честно глядя мне в глаза, солгал, что они ошиблись, ни на какой объект Денис не уехал, но, «как оказалось», пару дней назад уволился и здесь больше не работает. Вероятно, сам Денис, прыгая в окно и удирая, позвонил ему и велел это сказать. Получилось у него очень убедительно. Пятёрка за актёрское мастерство! После такого мне ничего не осталось, как, не солоно хлебавши, возвращаться домой. Но я упрямо стояла и ждала, чувствуя кожей, что меня обманывают. Но не знала, что предпринять, что бы этот обман раскрыть, поэтому просто стояла.

Я глубоко задумалась. В том, что меня подло кинули, сомнений не оставалось, но хотелось в глаза этой сволочи поглядеть и услышать от него объяснения, за что он так со мной поступил. Чем я его так обидела, что он повёл себя со мной так не по-человечески.

Меня это поразило, я не могла поверить своим ушам и глазам. Не понимала, почему это со мной происходит. Почему меня обманывают?

В течение недели приходила к началу рабочего дня в эту контору. Страдая под любопытными взглядами проходящих сотрудников, тупо стояла на проходной всё утро, потом опять пришла туда на весь обеденный перерыв, а потом и вечером - с половины четвёртого до восьми(!), не зная, куда себя деть от стыда перед проходящими мимо гражданами. Они смотрели с иронией и сочувствием, наверняка, будучи в курсе происходящего, и мне было так неприятно, что хотелось провалиться сквозь землю.

Краем уха слышала, как один парень сказал другому: «Никогда бы не бросил такую киску - он указал на меня - ради той...». Наконец, когда была вконец вымотана этими стояниями в проходной вторую неделю, пришлось интеллигентно поверить в то, что Денис действительно уволился.

Через какое-то время мне со злорадным удовольствием (чего уж… было!) рассказали обо всём, что случилось. Слава Богу, разговор был по телефону. Иначе мне пришлось бы во время получения новостей, ещё и держать лицо, что бы не доставить рассказчику ещё большей радости выражением своего лица. Поведали, что он квартиру мамину сдал, а живёт у своей недавней жены, которая его на 8 лет старше. У неё ни лица, ни фигуры, зато она печёт отличные пироги, водит автомобиль, хорошо ведёт хозяйство, очень домовита и заботлива. Она стала новой мамой моего бывшего друга.

С работы я полетела вскоре после этого. У меня стало всё валиться из рук. Депрессия была очень сильная. Ну никак не могла я вместить в себя то, что со мной можно поступить вот так.

Между тем, Крылатому надоела моя постоянно зарёванная физиономия вместо привычной арбузной улыбки и бесконечных острот за бутылкой пива. Работать стала из рук вон плохо, в мастерской меня последнее время не было, тем более, что расписывать, по сути дела, так и не начала, потолок закатали снова, так как я его запорола, и нужно было начинать заново, но к этому никак не могла приступить. Меня пугали белые стены, потолки и первое прикосновение кисти. Я несколько лет делала эскизы к росписи лагерных построек, в том числе, и храма, разрабатывала систему росписи по книгам и трудам Сарабьянова, Квилидзе и прочих специалистов. Я любовалась предстоящей мне работой. В то время, как моя знакомая, работавшая художницей в одном из подмосковных храмов, совсем молодая, безбашенная девчонка, уже написала несколько фресок и разработала проекты, которые тут же начали воплощаться в жизнь, я только раскачивалась. А как же иначе? Эта молодая да ранняя вообще не думает, кое-где, конечно, напортачила. А мне уже тридцать, и я от груза ответственности робею, не смею приступить...

Как же ругала себя за то, что не начала работу этак годиком-двумя ранее! И вот, доигралась! Звонит подружка. Она торгует свечами и ведёт бухгалтерию. Звонит она мне и орёт: «Скорее приезжай! Приехал какой-то святой мудак с архаровцами, на нашего батюшку насел и собирается здесь всё расписывать, и церковь тоже, а твои работы хает, сволочь!»

Всыпав в глотку горсть таблеток успокоительного, еду туда. Приезжаю. Мастерская нараспашку, там какие-то девицы порядок наводят. Я их тут же выгнала и заперлась изнутри, собираясь героически держать оборону. Но под действием успокоительных пилюль моментально отрубилась на целые сутки. Проснулась вся ватная и, еле ползая, захотела приготовить себе чай с лимоном. Но обнаружила, что кто-то выключил электричество и перекрыл кран во дворе, подающий воду с колонки. Вода в чайнике, на моё счастье, была, и я вскипятила чайник на газовой плите. Сижу, пью чай при свечах, так как начинались сумерки, а окна завешивала плотными шторами, что бы любопытные не глазели.

Глотая ароматный напиток и откусывая от кекса, не чувствуя вкуса и с глазами, полными ужаса, думаю о том, что со мной происходит. 

Поначалу Крылатый увлёкся мной, может быть, как мужчина, рассчитывая, вероятно, на развитие наших с ним отношений, зная, что я не девственница, а веду свободный, богемный образ жизни. О его супруге не могу сказать ничего плохого вообще. И внешне красива, и детей нарожала, и человек очень хороший - само совершенство. Но, может быть, излишне серьёзна и ответственна. А мужу-то её это слегка обрыдло. Хотелось чаще отдыхать, расслабляться, пиво пить. Ему нравилось проводить со мной время. Мы вместе пили пиво у меня в мастерской, рассказывали анекдоты, хохотали до упаду. От хохота разжиревший Крылатый не раз громко выпускал газы, что вызывало новый приступ неудержимого хохота. Он любил, когда я его развлекала, изображая наших общих знакомых.

Потом он начал понимать, что у него нет шансов на то, что бы меня склонить к интиму, а когда случилась эта история с Денисом, он, как будто, во мне и вовсе разочаровался. Его поведение изменилось разительно.

Между нами, когда-то друганами, встала стена отчуждения и непонимания. Вероятно, его шокировали перемены во мне. Его весёленькая подружка из беззаботной девчушки в одночасье превратилась в больную, несчастную, совсем не контактную тридцатилетнюю женщину.

Он свежим взглядом посмотрел на сорокапятилетнюю супругу, «ягодку опять». Ходила она в богатой цветастой шали и роскошной шубе в пол, сшитой из голубой норки, всегда очень красивая, подтянутая, спокойная и не унывающая, несмотря на постоянные хлопоты, болезни детей, проверку их уроков, недосыпания…

И Крылатый ужаснулся, как мог даже подумать о том, что бы изменить ей. И с кем! С этой неудачницей красноносой, что лежит в постели и куксится вместо того, что бы работать, а потом и вовсе в Москву свалила к родителям под крыло и до сих пор не вернулась.

Крылатый не был злым человеком, но ему было на всех, кроме его семьи, мягко говоря, наплевать с высоченной колокольни, и он изящно вышиб меня оттуда, наняв бригаду лихих художников, отлично зная, что ему не придётся меня увольнять, так как после такого сама уйду.

И вот, приехала эта бригада, состоящая из молодых мужчин и девиц в моё отсутствие. Мужчины сразу пошли в церковь всё фотографировать и осматривать, а двоих девиц оставили под видом уборки устраивать наглый шмон и разорение в моей мастерской. За этим занятием я их и застала. Вытолкав их оттуда с истерическими воплями о грабеже, что денег большая сумма пропала, и что бы вернули, а сюда не совались, я заперлась, как уже написала. И вдруг из меня, словно бы, вынули скелет. Я упала в кровать и тут же провалилась в глубокий сон.

Спала так крепко, что не слышала того, как эти захватчики и Крылатый ко мне полчаса ломились. Когда услышала и от этого проснулась, была не в состоянии встать и подойти к двери, что бы спросить, что им надо и попросить отойти от двери, поэтому мне некоторое время приходилось слушать стук в дверь. Под этот стук я снова заснула.

Тогда они перекрыли кран и выключили электричество. Это всё я, так же, узнала после.

Напившись чаю, глотнув ещё успокоительного, что бы не заистерить, потащилась к Крылатому. Он стоял в окружении тех самых лихих художников во главе с седобородым бригадиром - олицетворением святости и благочестия. Святоша что-то долго и обстоятельно говорил Крылатому, усиленно его обрабатывая. Я подошла и старательно сделала на лице улыбку. Улыбка получилась жалкой.

- Мне необходимо срочно с Вами переговорить, - сказала, демонстративно игнорируя остальных присутствующих.

- Почему ты не открывала?! - недоуменно спросил Крылатый, а новые сотрудники и не подумали оставить нас одних.

- Крепко спала на успокоительных... а вы, граждане, не могли бы отойти? Мне нужно переговорить со начальником без посторонних! Я очень Вас прошу уделить мне пять минут, скажите им, пожалуйста, что бы вышли на свежий воздух! Мне бы хотелось наедине... Э... господа! Ну выйдите! Поимейте совесть! Или нам выйти?

Боевые граждане отошли к дверям и оттуда зыркали на нас с Крылатым.

- Без обид! - сказал мне Крылатый, - я вижу, что за несколько лет дальше эскизов работа не продвинулась, между тем, как я ежемесячно выплачиваю тебе зарплату! Эти люди помогут тебе быстрее начать и закончить работу. Я нанял их только для того, что бы они тебе помогали, и скажу им, что бы они вели себя корректно. А теперь иди и приведи себя в порядок. Нельзя выходить из дома в пижаме и тапочках.

Я изумлённо себя оглядела и увидела, что не одета, хотя точно помню, что очень старательно одевалась... Крылатый подтолкнул меня пухлой лапой к выходу. Я, пристыженная и опустошённая, вернулась в мастерскую.

С этого момента мне пришлось делить свою любимую мастерскую с чужими людьми. Между ними отношения были более, чем нежные, на меня же они поглядывали более, чем настороженно и не воспринимали, как коллегу и своего человека, несмотря на общую профессию.

Говорили они со мной нарочито вежливо, несмотря на мои срывы, но я чувствовала холод, исходящий от них и жуткую несовместимость. Сознаю. Вела себя безобразно. Истерики закатывала, всю посуду перебила, но никого этим не проняло. Эти люди были ко мне настолько равнодушны, что их не задевали даже оскорбления с моей стороны. Я продолжала обвинять их в пропаже денег, которые не пропадали, но они ровными голосами отвечали, что никаких денег не брали и даже предложили мне обыскать себя.

 Их бригадир, седой, бородатый русич лет пятидесяти, благочестивый такой, сразу устроил в лагере свои порядки. Около него находиться было и холодно и душно одновременно.

Теперь я уже не была одна в своей мастерской. Меня попросили увезти в Москву кассеты с записями песен Гребенщикова, Шевчука, Цоя и Башлачёва, а из моего(!) магнитофона отныне разносилось лишь завывание церковных хоров, вгоняющее и без того в тоску своей заунывностью. В конце концов, я увезла свой магнитофон в Москву, заменив его миниатюрным плеером с наушниками, что бы слушать то, что мне хотелось.

Продолжение следует

Они попросили меня этак вежливо, спокойно, снять со стен свои рисунки и репродукции с картин Врубеля и Эль Греко. От их вежливого и спокойного тона хотелось разораться матом и швырнуть в них табуретку, что я время от времени и проделывала. Но их этим не проймёшь, как я уже написала. На моё безобразное истеричное поведение они отвечали вежливо, и у меня опускались руки от бессилия.

Их главный сразу сказал мне, что не позволит мне и бригаде работать по моим эскизам, а всё у них будет в едином стиле и по эскизам, конечно же, его. Надо сказать, что работал он на редкость убого и на очень низком уровне, зато всё этак гладенько у него выходило, как будто аэрографом работал... Мои же эскизы, над которыми проработала семь лет, мне предложили забрать домой, так как «они здесь не пригодятся». Крылатому они надули в уши про то, что мои эскизы, якобы, совершенно бездарны, и я ничего не умею и не знаю вообще, убедив его в том, что все эти годы он платил мне деньги зря.

Разговаривал со мной этот тип этак вкрадчиво, но строго и твёрдо, а когда я не повиновалась, хватал ту вещь, которую не хотела снимать со стены, например, убирал её сам, чем выводил меня из себя с пол-оборота.

Я хотела его убить уже давно, а после всех этих его раскладов и вовсе руки зачесались, что бы обрушить ему на голову гранитную плиту для растирания красок, но не выдержала и, кусая губы, с дрожью во всём теле, выскочила вон из мастерской, на ходу сдерживая рвущиеся наружу рыдания. Как назло, вокруг было полно народу, и все видели, как я побежала рыдать в лесок.

Когда вернулась, мне, как ни в чём не бывало, вежливо, но строго, велели помыть посуду, скопившуюся в раковине. Я вынула тарелки из раковины и с размаху грохнула их об пол. Эти сволочи вкрадчивыми голосами  попросили меня подмести осколки, но я не двинулась с места. Осколки так и валялись по всему полу, пока их не вымела одна из девиц, демонстрируя своё христианское смирение.

Потом они позвали столяров. Те без спросу, деловито вынесли на двор мою кровать, бесцеремонно скатав матрац и постельное бельё, и соорудили там отвратительные нары. Потом эти столяры перегородили жилую часть мастерской. Теперь она поделена на мужскую и женскую половины.

Мои слёзы лились из глаз, очень болела голова. Столяры громко стучали молотками и жужжали дрелями и пилами. Теперь бригада будет в моей комнате. Бригада будет и в мастерской. Я называла их «оккупантами» или «кукушатами» прямо в глаза, на что те лишь нагловато ухмылялись, что, в конце концов, меня окончательно добило.

У меня трясётся подбородок. Как же так? Ну что же это такое? Я бегу в кабинет к Крылатому (слава Богу, он был там один) и, рыча от неудержимо катящихся из горла громких рыданий, кидаюсь ему в ноги, умоляя, что бы было всё по-старому. Обещаю, что снова буду придворным шутом и верным собутыльником, готова даже ему тут же отдаться, только не надо этой бригады! Рванула штормовку, под ней был митьковский тельник…  Но Крылатый велел успокоиться и не стал со мной разговаривать. Занят. Сказал, что поздно что-либо менять, так как бригаду уже наняли. А люди эти взялись за дело оперативно, не то, что «некоторые». Пора заканчивать с росписью интерьеров, а то «эта байда» уже семь лет тянется, а потолок столовой так и не расписан. И вообще  ничего за семь лет не сделано, кроме легкомысленных картинок на дверях одного из корпусов, а ангела моего они замазали, так как он им не нравился. Теперь мне осталось уволиться самой, что и сделала, потому что работать в бригаде на третьих ролях я не согласна категорически. Икая от слёз, я пошла в отдел кадров и получила назад свою трудовую книжку у противного, ехидно ухмыляющегося кадровика.

После этого, я отправилась в мастерскую. Она была заперта изнутри. Стучать я не стала. Пошла в столярку, взяла бензопилу и атаковала деревянную дверь, выпилив в ней большое отверстие, после чего, резким ударом ноги, с грохотом, её открыла и ворвалась в мастерскую, где все они сидели за столом на кухне и степенно кушали постный супчик и какую-то говёную кашку. У! Скоты!

Они, молча, жуют и переводят взгляды с меня на бензопилу и обратно с явной опаской. Поднимаю бензопилу и решительно к ним подхожу. Пила грозно взревела над их головами, перекрыв мой боевой клич, тогда они, не выдержав, повскакали с мест и кинулись вон из мастерской. Девки в ужасе завизжали. Когда бойкие людишки побежали на двор, вероятно, вызывать милицию, я спокойно собрала свои вещи в чужой, но новый, хороший и просторный рюкзак, прибрав ещё и кое-какие краски, особенно большие тубы белил, мастихины, кучу кистей и прочее. Затем я выставила рюкзак на двор и снова включила бензопилу. С диким рёвом я подпилила все нары, и они с треском грохнулись на пол, всю мебель, мольберты, стулья и табуреты. Я искрошила в труху всё, что там было, книги, коробки с банками-склянками ихними, шкаф с тряпьём, полочки, магнитофон, который они припёрли, что бы слушать свой хор побирушек, вывела из строя холодильник и перепилила даже водопроводные трубы, отчего вода забила фонтаном. Наконец, бензин в пиле закончился, она заглохла, и я швырнула её об пол.

Когда я вышла во двор, увидела, что их главный посылает одного из них за милицией. Отделение-то недалеко, телефона нет.

Надев рюкзак, я подошла к этому праведнику, Богу ябеднику и сказала ему: «Ну, всё, командир, я ухожу! Празднуй свою победу! Ты уничтожил человека, разбил ему жизнь. Если тебе от этого легче, то очень за тебя рада!»

Подбежавшему к нам Крылатому с перепуганной физиономией, я бросила в лицо: «Прощай! Бог тебе судья!»

После этого, пошла прочь оттуда, сгибаясь под тяжестью добытого богатства, истерически ревя на весь лес. Потом шла по шоссе Энтузиастов, так как сесть в автобус с таким лицом не могла и пришла в Москву пешком, пешком же, из последних сил, добрела до дома. К ночи. И рада была тому, что все спали. У меня на кровати лежала записка: «Приходил милиционер, сказал, что на тебя заявление подали за злостное хулиганство, тебе завтра велено прийти в отделение для дачи показаний»

Ложиться не хотелось, и я сидела на окне до самого рассвета в болезненном оцепенении и уже не плакала, просто молча, глядела на улицу. На дороге лежала, неизвестно откуда взявшаяся, дохлая курица, вероятно, сбитая машиной или выпавшая (из машины или сумки) и потерянная, будучи уже битой, а две дворняги, время от времени поднимая головы и озираясь, не едет ли машина, рвали её на части, до тех пор, пока не сожрали.

Я выпила из фляжечки ещё перед тем, как идти в кабинет начальника. Потом допила свою фляжку по дороге, так как очень тяжело было идти. Пока шла пешком от Шоссе Энтузиастов на Юго-запад, уже пьяненькая, купила бутылку водки и теперь, неспеша, уговаривала её. На закуску у меня были чеснок, моё любимое болгарское лечо и докторская колбаса.

А потом мне здорово не повезло, потому что, пьяная, выпала из окна. Пока летела, думала, что: «Ну, вот и всё, вот оно, избавление! Какой удачный конец! И, главное, что не сама!»

Очнулась на больничной койке, и сразу же увидела родителей, которые очень обрадовались моему долгожданному пробуждению. У меня было сломано несколько рёбер, нога и рука, слава Богу, левая. Пострадали и внутренние органы, так что пришлось перенести не одну операцию. Родители кормили меня наваристым бульоном и холодцами. Промаялась там ещё целый месяц в одной палате с другими больными, наводящими ещё большую тоску и грубыми докторами в душной палате.

Какой же была моя радость, когда, наконец-то, меня выписали, и я проснулась на следующий день в своей комнате. Пробуждение было радостным и, одновременно, печальным. Все были на работе. Я оглядела нашу крошечную квартирку и поняла, что в такой тесноте я даже не смогу научиться ходить заново. Не повернуться!

Я выглянула в окно, увидела соседа, Витька и крикнула ему: «Пойди, возьми мне бухла!» и бросила ему деньги в полиэтиленовом мешочке. Витёк принёс бухло, потом приносил ещё и ещё, затем снёс в скупку мои колечки и цепочки, и снова приносил ещё и ещё бухла.

Так начался мой самый длительный за всю жизнь и, волею судеб, последний,

запой. Не просыхала я больше месяца. Когда я на ходунках ковыляла, пошатываясь, в туалет, то те вещества, что из меня выходили, сильно пахли алкоголем.

Не хотелось ни о чём думать. Ничего не хотелось знать. Страшно было подвести итоги... А, между тем, выводы напрашивались сами собой.

Почти уже в 31 год, у меня нет ничего. Ни работы, ни мужа, даже жениха, друга - никого! У меня нет, поэтому, детей, а ещё нет денег, собственного жилья, здоровья тоже теперь уже нет, словом, ничего нет у меня. Единственное, что когда-то было у меня - так это норковая шуба, и той теперь уже больше нет, так как её забрали в счёт не выплаченных Денисом денег за аренду дома.

Конечно, несмотря на стресс, последствие травм, запой и горе, выглядела я ещё очень хорошо, у меня тогда были ещё не старые родители, работающие пенсионеры, отдельная комната, хоть и маленькая, в относительно не плохой квартире кирпичного дома.

Но сама я была ещё достаточно молода, очень глупа и долго не понимала того, что всё, что у меня имеется - уже очень даже кое-что! А моя катастрофа – фуфло по сравнению с тем, как живут другие люди, не европейцы, не америкосы, не москвичи даже. Деревенские, например, или те, что с периферии, в аварийных домах мёрзнут, без воды, удобств. Или чернобыльские, или из заражённых зон. Или там, где огромное шоссе, аэродром, поезда, свалка, свиноферма, птицеферма или завод, который дымит. Да мало ли что? Вот, просто, элементарная беднота, калеки, бомжи, заключённые в тюрьмах!.. Когда нечего есть, нельзя нормально выспаться или бежать некуда от беспредельщика, например,  или буйного алкоголика, который бьёт смертным боем и калечит.

Да уже то, что у меня есть своя комната - уже очень большое счастье!!! Если бы жила в одной комнате с младшим братом, например, когда дверь за собой не закроешь, если плакать хочется, или с вредной старухой, которая храпит ночью, как трактор, а днём говорит гадости. А то и вовсе - в грязном помещении со спёртым воздухом на полу спала бы вповалку с несколькими людьми, дыша запахом немытых ног. Или ухаживала бы за паралитиком, ежедневно, миниатюрная и хрупкая, его тушу неподъёмную ворочая! Вот этого-то всего я тогда ещё и не понимала! И, да простит меня Господь, роптала на жизнь страшно! Более того. Прокляла предавшего меня любовника, в чём потом искренне раскаялась.

А ведь надо было бы порадоваться. Да. Радоваться. И не только тому, что имею, но и тому, что добрый Господь избавил меня от такого человека, каким оказался этот Денис!

Но тогда-то мне было безумно больно от того, как он со мной поступил. Дело не только в том, что самолюбие моё пострадало. Но и от того, что, незамужняя и безработная, уже не здоровая, вся переломанная, да ещё и пьющая,  тридцатиоднолетняя баба, оказалась на шее у родителей. И ничего-то нет за душой, кроме совсем небольшого, как выяснилось, таланта.

За весь свой двенадцатилетний непрерывный рабочий стаж ничего не заработала, и тесно в квартире со всем, вывезенным из мастерской, скарбом. Я на костылях нигде не могу там пройти, ушибаюсь, падаю…

Кстати, боевые-то художнички, узнав о том, что я «выбросилась», по их мнению, из окна, забрали своё заявление из милиции, даже сунулись к родителям, которые были в курсе всего, так как им наябедничал Крылатый, дескать, помощь не нужна ли, но отец их послал подальше.

Наконец, беру себя в руки, перестаю орать в окно: «Витёк! Бухла!», бросаю костыли и принимаюсь сначала ползать, потом немного перемещаться в вертикальном положении, опираясь на мебель, что бы, хоть как-то постепенно начать делать уборку в несколько этапов с перестановками и выбрасыванием лишнего, чем, хоть как-то, объуютить нашу захламлённую квартиру. Эти занятия стали выводить меня из депрессии, и я, наконец, стала быстро восстанавливаться. К концу многоэтапной уборки квартиры, я уже сносно ходила, опираясь на один костыль, а затем - тросточку.  Наконец, я стала пытаться выходить на улицу, ежедневно спускаясь на одну ступеньку ниже, пока, наконец, не выплыла во двор. Сначала я сидела во дворе на лавочке, но ко мне начали лезть с вопросами пенсионерки, и я стала вставать и через боль уходила всё дальше от подъезда, нарочно не взяв с собой деньги, так как боялась не выдержать нечеловеческих усилий воли, что бы не подойти к палатке с бухлом.

В киоске я купила только газету с вакансиями и принялась за поиски новой работы. Опираясь на тросточку, хожу по вакансиям. Кастинги, конкурсы, и везде мне отказ.

Нога всё болит. Болит вся половина тела, рука, грудная клетка, и такие боли не проходили довольно долго. Я просыпалась среди ночи, долго не могла улечься удобно и почти не спала. Удавалось вздремнуть несколько раз за день, ненадолго, пока от долгого лежания не начинало ныть какое-нибудь место. Я долго не могла глубоко дышать, ногу приходилось разрабатывать, а выпить хотелось очень сильно, и я несколько раз срывалась.

Мыкаюсь в поисках работы, но никак не могу найти ничего подходящего. Предпочитали работника моложе и со знанием компьютерных программ.

Забегая вперёд, скажу, что так продолжалось около года, пока не вышла, наконец, замуж. Потрепыхалась ещё немного в попытках работать на кого-то с регулярной зарплатой, и, в конце концов, стала заниматься живописью «в стол», то есть, писать для себя картины, живя на содержании у мужа. Иногда, правда, удавалось эти картины продавать.

Часто ездила на пленэр по провинциальным городам с компанией художников, жизнь моя начала налаживаться, так как искусство – великая сила и великая радость, отвлекающая от всех жизненных коллизий. Впрочем, не стану более забегать вперёд.

Пока замужество не предвидится, я совсем одна, и у меня нет денег, депрессия... одиночество, настроение ужасное!

Не помогло лечение и в клинике неврозов. Я решила дней десять там полежать. Однако, время было не удачное, доктора халтурили из-за маленьких зарплат, уходили с работы прямо с обеда, едва успев обойти всех больных. А те, кто оставался дежурить, вели себя с нами довольно грубо, велели сидеть в палатах, не высовываться и давали сверх лечения таблетки от которых мы спали.

Вышла оттуда в ещё более худшем состоянии, чем была, хотя доктора сказали, что депрессия давняя, и была загнана внутрь, а они помогли ей выйти наружу, а это гораздо легче лечится. Теперь нужно будет лечиться, приходя на консультации и принимать прописанные пилюли да порошки... «несите ваши денежки!»... эх, страна дураков! Не люблю выглядеть лохушкой в собственных глазах.

Плюнув на эту разводку, титаническим усилием воли постаралась взять себя в руки, поставила холст на мольберт и принялась писать мрачный осенний вид из окна. Пейзаж получился просто отличный, несмотря на его вопиющую тоскливость. Это резко подняло моё настроение, и даже аппетит появился. Потом родители вывезли меня за город. Писала ещё один вид с остатками золотой осени, а они набрали большую корзину огненных подосиновиков. Их я тоже запечатлела. На обратном пути в автомобиле я всё пела песенки и травила байки.

На неделе пошла снова обходить вакансии, и моё улучшившееся настроение сделало своё дело. Нашла временные подработки, пытаюсь преподавать. Денег это всё приносит мало, но хоть что-то. Так и зажила.

Вступила в союз художников, и то радость, причём, не хилая. Время лечит. Пришёл 2001 год, новый век и новое тысячелетие. Тем более, что у меня оказались ранее не замечаемые, друзья, которые помогли мне найти хорошую работу. Стала иллюстратором детских книг в очень хорошем издательстве. Там было очень приятно работать. Редактор оказался очень приятым человеком. Мы с ним отлично сработались.

Депрессия постепенно уходила. Лишь иногда снилось, что всё по-старому: на автобусной остановке шоссе Энтузиастов меня, как и прежде, встречает мой, точнее, когда-то «мой» Денис, и мы с ним вместе идём полем к нашей деревне, где за яблонями прячется дом, в котором прошли мои семь довольно-таки счастливых лет. Оранжевое солнце освещает его доброе лицо. Он улыбается мне и говорит, что я – «самая большая его любовь, и мы никогда не расстанемся, всегда будем вместе». Просыпаюсь вся в слезах. Поворачиваюсь на другой бок, спиной к стене, и вдруг вижу большой букет любимых лилий и письмо от Дениса. Он пишет, что безумно меня любит и всегда любил, а это всё не правда, что про него говорят, он вынужден был скрываться, но теперь уже не нужно прятаться, всё позади, и он, хоть сейчас, с радостью готов жениться на мне. И браслет лежит очень красивый из бирюзы... Хочу взять браслет, надеть на руку, но в руке пустота, никакого браслета, никакого букета, никакого письма...

Вот теперь-то я проснулась уже не во сне, а по-настоящему. Действительно, лицо мокро от слёз, а подушку хоть выжимай, и всё как всегда, я у себя в комнатке на узеньком диванчике, под торшером с красным абажуром. На тумбочке книга Ростовцева о рисунке, пустая чашка и сломанная сушка.

К тому времени уже всё знала о том, что произошло с Денисом. Была в курсе

того, что он женат, и первый близняшки уже родились или вот-вот родятся, не помню. С работы он тогда не увольнялся, а взял отпуск за свой счёт в первый мой приход в его контору, а затем через окно выбирался во двор и выходил через другое здание на другую улицу, оставив меня с носом. «Добрые» люди всё рассказали, и фотографии даже в интернете он засветил всю свою жизнь в социальных сетях. Я ему тогда просто так, для смеха, запрос на добавление в друзья отправила и письмо: «Денис, за что ты поступил со мной так не по-людски?», но письмо осталось без ответа, он отклонил мой запрос, а меня отправил в игнор. Но самое-то интересное то, что он не просто не стал со мной френдиться. От него я претерпела даже небольшой ущерб. Этот подлый человек разыскал меня для этого в других соц. сетях, и там тоже добавил в игнор и чёрный список, не забыв пожаловаться на спам и флуд, якобы, идущие от меня, после чего меня в нескольких местах забанили админы, и пришлось входить заново, создавая новые аккаунты с чужих компьютеров. Ну, вот, что я ему сделала плохого?

До сих пор не понимаю, почему он поступил со мной так... Семь лет прожили, и я на него ни разу голоса не повысила, никаких конфликтов не было, ни ссор, ни ругани, тем более. Делал всё, что хотел… от меня одна любовь, ласка…

Да скажи ты мне правду, я бы всё поняла. Допустим, разлюбил, и с этой, другой женщиной, ему спокойнее. Она - надёжная опора для него, слабого, как выяснилось, человека. В отличие от меня, она способна и зарабатывать, и заботиться о семье, и детей рожать, и всех кормить, обстирывать...

Но почему бы ему не сказать мне эту, пусть даже горькую, неприятную, но правду в лицо? Почему он всё провернул тихой сапой, так жестоко подставив меня перед хозяйкой дома, где мы с ним жили?! Почему он решил, что со мной можно и даже нужно поступить вот так?! Мы с ним прожили эти семь лет, почти как муж и жена. Думала, что достойна лучшего к себе отношения, более уважительного... Ладно, пусть себе живёт, не хворает, и Бог ему судья.

Я на него зла давно уже не держу. Скорее всего, ему было страшно смотреть мне в глаза после того, как он решил меня бросить. Боялся объяснений, выяснения отношений, слёз... Или его новая жена надоумила так со мной себя повести, а он послушался тётю, как хороший мальчик... до сих пор, наверно, думает, что буду предъявлять ему претензии по этому поводу. Какое самомнение... иначе бы, почему ему не пообщаться со мной хотя бы в социальной сети спустя столько лет? Боится сам или тётя не разрешила - ну и ладно.

Пришла весна 2001 года, а вместе с ней и сказочка в мою жизнь. Вот эта сказка. Юго-Западная сказка...

Жил на свете, в городе Москве, на Юго-западе, где закаты так прекрасны, а люди так молоды, любвеобильны и красивы, в блочном доме с окнами в парк, где яблони, дубы, липы и пруды с лебедями, в небольшой квартирке,  бедный человек. И, вот, познакомилась с ним, своим сокровищем. Вот, как это произошло.

Одинокая и, как всегда в последнее время, печальная, шла по вечернему Юго-западу, а он шёл мне навстречу.

Мы встретились на самой середине моста, и он протянул мне какую-то шишечку, которая при внимательном взгляде оказалась киви. С этой встречи начался у нас бурный роман. Мы наслаждались жизнью, молодостью, летом и любовью. Принца звали Виталием, и волосы у него были светлыми и длинными, поэтому носил он конский хвост. Этот парень был не просто похож на того байкера с заброшенной стройки. Он был намного его лучше, красивее... И я поняла, что до него не любила никого никогда вообще. В конце сентября мы поженились, а потом поехали в свадебное путешествие на Кипр, лучше которого ничего не может быть. Так прошёл наш первый год брака, в любви и счастье. Не могу этого забыть - так было нам тогда хорошо!

А потом, как уже написала, продолжая трепыхаться, весной 2002-го года попала на очень плохое рабочее место. Проработала там целый год, намучившись от ломовой работы и настрадавшись от патологической хамки и садистки, руководительницы. Ну и натерпелась же я от неё! Это была та ещё скотина. Что ни слово, то смертельное оскорбление.

При этом работали мы, как проклятые. 10-12 часов в сутки. Как же мы убивались! Если что не так, например, вместо половины восьмого утра придёшь в 7.32, то будет такой ор стоять!!! Задержишься с обеда на минуту, то же самое, жди беды. Если ей что-нибудь в твоей работе не нравится, то ты огребёшь по полной. Ты и тупица, и бездарь, и «как таких подонков только земля носит?!» - я цитирую. Короче, жилось мне там очень плохо. Уйти и сразу же сесть супругу на шею я стеснялась, перед родителями считала себя в неоплатном долгу, поэтому ради 300$ в месяц, как штык, рано утром

появлялась на работе. Работали всю весну, всё лето, когда была страшная жарища и духотища, и я в вонючем городе так и плавилась от нестерпимого зноя. Но в помещении, расположенном прямо под крышей, не было кондиционера, и я просто промучилась три месяца лета так, как будто находилась в пыточной камере. Никогда в жизни я так не радовалась осенним холодам! С осени до весны там было ещё терпимо, но все они там курили, и отравляли не только воздух, но и жизнь. Было невыносимо, и я удивляюсь, как смогла там работать больше года.

Ежедневно, по нескольку раз в день меня гнусно обливали дерьмом! Когда придраться было не к чему, эта начальница, патологическая скотина, говорила мне гадости просто так, например, по поводу того, что одета не так и по поводу моей внешности.

Будучи безобразной толстухой, она завидовала мне чёрной завистью, так как у меня подтянутое тело, модельная фигура, породистое лицо, роскошные волосы, и на 33 года я никак не выгляжу. Лет на 10 смотрюсь моложе паспорта. Эта дамочка не могла на меня спокойно смотреть. Особенно её бесило то, что я хорошо ем, а не сижу на бесконечных диетах. На диеты-то я время от времени, конечно же, садилась, но пока работала там, мне это не было нужно. Я вдруг стала сильно худеть и даже стала опасаться за своё лицо, не перестанет ли оно быть молодым после быстрого похудения, поэтому старалась кушать больше. Да и энергия была нужна. Я таскала с собой из дома два термоса, с чаем и с бульоном, контейнер с бутербродами с котлетами или сосисками, и старалась есть незаметно. Когда меня заставала начальница, она ехидно говорила: «В 50 лет Вы не будете пролезать в двери!» Сама она еле пролезала в двери сейчас, когда ей было всего 28 лет! Выглядела на 40-к, а питалась, как воробей, одними листьями салата, красной капусты, шпинатом, да пила зелёный чай и воду без газа. Ничего не помогало, поэтому эта уродливая женщина, мать-одиночка (от которой бежали все), была чудовищно зла на весь мир.

Собрала вокруг себя эта мадам работников себе под стать. Большего террариума я в жизни не видела. Одна сотрудница была всего на год моложе начальницы, и, как сестра, похожа на неё. Так же почти ничего не ела, но была толста, как сарделька, такая же противная рожа, и в точности такой же мерзейший характер. Таких стервозин надо было поискать. Тоже мамаша-одиночка, скандалистка и истеричка.

Третья была соплячка малолетняя. Хохлушка. Как только восемнадцать стукнуло, сразу в Москву. Блядь и врунья. Ни слова правды. Весь день прогуляет (случайно видела её, когда ехала с работы на байке с каким-то пацаном) и, вот, вдохновенно, с мельчайшими подробностями врёт про, якобы, больной зуб, и как она ездила его лечить в платную клинику, так как не москвичка. Пока она врала начальнице, а та, развесив уши, её слушала, я, не отрываясь, смотрела врушке в глаза с кривой улыбкой. Но та и глазом не моргнула. Врала и не краснела.

Против меня она настроила всех работяг, наговорив им обо мне гадостей. В результате чего, они стали надо мной издеваться. Курили в лицо, несмотря ни на какие просьбы, охранники перестали пускать туда моего мужа, про которого эта малолетняя дрянь тоже всем наговорила гадостей. Мне она прозрачно намекала на то, что у него, дескать, должна быть любовница. Сама же она (блядь, и есть блядь) вешалась на шею всем женатым парням-работягам. Пренеприятнейшая особа!

Мужчины у нас в бригаде были такие противные! О! Неопрятные, похотливые, хамоватые пошляки, постоянно сыплющие скабрёзностями. Не знала, куда от них деваться. Обсудят всю, с ног до головы, стоит прийти в чём-то новом, в новой обуви, с новой причёской или же сумочкой. Ну и гадюшник! Хуже баб. Правда, что бы быть хуже наших баб – это надо очень постараться.

Из сумки все они постоянно тырят карандаши, лапшу Доширак, сахар и туалетную бумагу! И даже деньги! Мелочь из кошелька и мелкие купюры. Когда это обнаружила, стала класть купюры в лифчик, а мелочь ссыпала в карман джинсов. И при этом они хранили полнейшее сознание собственной правоты. Когда сказала им: «даже ребёнок знает о том, что нельзя без спросу брать чужие вещи», то они на меня обиделись и обозвали «жадной». Нет, я просто не знаю, как на это реагировать…

То есть, там ни на минуту не могла расслабиться, постоянно ожидая какой-нибудь подлости, очередной подножки. Это всё несказанно выматывало.

Необходимы были силы для преодоления этих трудностей. А где их взять, силы-то эти? Где?! Так в храме же Божием!

В Доме Господа моего! Там Святой Дух войдёт в меня, и я вновь обрету силы, что бы всё это выносить.

Давненько же не была в храме, у отца Андрея на исповеди. И не причащалась тоже очень давно. Пришла в храм и сразу увидела его. Когда пришло время исповеди, и он, как обычно, занял левый аналой, встала к нему в самый конец очереди, что бы последней исповедоваться. Очередь была, как всегда, длинная, в ней стояли тощие, аскетического вида, молодые люди. Да и сам отец Андрей всегда был тощ, как лист бумаги. Как и собиралась, я подошла к исповеди последней, когда был уже поздний вечер, и мы с отцом Андреем были в храме вдвоём. Наконец, он отпустил мои грехи, и я поехала к себе, что бы ранним утром прийти причащаться.

В этот период ходила в этот храм почти каждые выходные. И лишь храм держал меня на плаву. Как свойственно нервным, впечатлительным людям, я тут же увлеклась «святой жизнью», была

очарована отцом Андреем. Это потом я пришла в себя. Увидела, что отец Андрей водит собственный автомобиль, причём, новый и не отечественный, а это значит то, что не такой уж он аскет. Потом подруга по студии при Д/К завода «Серп и молот», сказала мне о том, что хорошо его знает, и он, якобы, «дурак». Я не очень доверяю мнению этой женщины, так как она не добрый человек, обо всех говорит за глаза всякие гадости, очень обидчива. Обо мне она тоже потом говорила гадости за глаза. Однако, моё истерически-подобострастное отношение к отцу Андрею сменилось спокойно-благожелательным.

       Действительно, под его духовным руководством, я немного успокоилась, даже эротические сны не снились. Сказать по правде, мне тогда вообще не снилось никаких снов. Я их не помнила, так как сразу после того, как смертельно усталая, рухну в койку, тут же меня будит пронзительный треск ненавистного будильника, и я должна в темноте вставать и выходить на холод и долго, муторно, с пересадками и долгим путём пешком, добираться на работу. Муж мне очень сочувствовал, провожал до остановки, решил даже купить автомобиль, но пока он ходил в автошколу, где учился вождению, и получал права, я уже оттуда уволилась. Точнее, это он, видя меня каждый вечер с опухшей от слёз физиономией, страшно грустной и смертельно усталой, велел немедленно уходить с этой работы, потому что больше уже невозможно было такое выносить. Я была с ним согласна, но с уходом, всё же медлила, несмотря на то, что жизнь моя на работе была, действительно, невыносимой. Однако, робела уходить на вольные хлеба, боясь не справиться с работой на себя, будучи крайне не деловым человеком. Боялась, что зарабатывать, таким образом, ничего не смогу, а работу найти очень трудно.

Но потом, ближе к лету, поняла, что вторую такую духоту уже не выдержу, да и без отпуска второй год подряд мне маяться уже никак было невозможно, хотелось на этюды и купаться. Поэтому я собралась с духом и собрала вещички.

Придумывать причину внезапного ухода не пришлось. Меня очередной раз обхамили, и я, швырнув им под ноги кисти, палитру и краски, умчалась прочь навсегда.

Вот так, я оттуда, наконец-таки, уволилась, хлопнув дверью. Хорошо, что моя трудовая книжка не была туда положена, иначе тягомотина с увольнением началась бы. Жаль, конечно, что год проработала без стажа. Ну, это, уж, как всегда, в моём стиле. Уволившись, тут же решила отдохнуть в не дорогом Подмосковном пансионате. Специально выбрала его, а не дачу, так как готовить и мыть посуду не хотела категорически. Я там целыми днями просиживала с книжкой известной детективщицы и грызла семечки. Лишь под конец отдыха сделала несколько акварелей и графических работ сепией. Так обнаружила первые седые волоски в моей роскошной шевелюре. Подумала сразу: «Проклятые уроды! Вы мне за это ответите!!!» Подумала, чем бы их за мои нервы и первую седину наказать, но ничего не пришлось выдумывать. Когда я рассматривала в зеркало свои волосы и со слезами ярости выдирала седые волоски, там был взрыв то ли бытового газа, то ли что-то у рабочих взорвалось, то полыхнуло так, что с другого конца города был виден столб пламени. Люди еле спаслись.

Выгорело всё. Даже стен не осталось. Вся наша там работа, конечно же, сгорела. Вместо объекта осталось лишь пепелище. Начальница лишилась работы. Сгорел её компьютер, всё, что она собирала для карьеры. Теперь у неё вряд ли будет заказ. Образования-то у неё нет. Нет ничего. Кто её возьмёт такую? Придётся ей теперь работать уборщицей или дворничихой, как и всей её гоп-компании. Вот вам! Будете теперь знать, как над людьми измываться!

Муж позвонил и всё мне рассказал. Даже по телевизору показывали этот пожар, и я ради того, что бы позлорадствовать, впервые вышла в холл, где стоял телевизор, и граждане отдыхающие смотрели новости.

Как же поднялось у меня тогда настроение! Как же хорошо-то мне тогда стало! Да, сгорела там и моя работа. Но мне не нравилось то, что мы там делали. Работа была коллективной, и часто поверх моей работы потом кто-то что-то супер-гениальное ляпал.

Так что мне гораздо жальче то, что мои эскизы и картоны к лагерным росписям, не были претворены в жизнь. Вот этого действительно жаль. На последней выставке 2013-го года, в галерее «Радость» я их выставила, и это был просто фурор. Картоны смотрелись так, как будто это фрагменты стен и потолков гражданских и церковных зданий.

Отдохнула, насладилась тем, что мои враги наказаны, так как кроме сгоревшего гадюшника, отомщён был ещё и жирный Крылатый. Его уволили за то, что он, оказывается,  воровал!

И вот, возвращаюсь в Москву, что бы остаток лета провести на даче. После отдыха в санатории, жажда жизни и желание любви во мне проснулось. Какие мне начали сниться сны! Скорее к любимому!

После этого я весь остаток лета жила на даче. Приехал Виталий. Его отпуск провели вместе. Как же нам было хорошо! Муж мой меня любит и обо мне заботится…

Только теперь хорошо подумала и всё поняла. Денис непостоянен и на него нельзя было положиться, если, не дай, Бог, заболеешь или что-нибудь в этом роде. Он предаст сразу же, как только болезнь, возраст или горе обезобразят лицо и тело, и ты перестанешь быть для него желанной и привлекательной. Иногда, спустя какое-то время, вспоминала о нём, но всё реже, пока совсем не забыла.

Вернувшись в Москву осенью, стала ходить в храм примерно раз в две недели, исповедовалась, причащалась, а когда уезжала к лету на дачу, то уже до осени

туда не заглядывала. Поэтому я успевала по храму соскучиться. Очень полюбила этот красивый, уютный храм, где хорошие люди, приятно пахнет ладаном и живут ласковые кошки. Там хорошо. Но всё реже и реже стала ходить туда…

Не только храм связал меня с отцом Андреем. Мир тесен. Нас связывает ещё и Таня. Моя данная Богом подружка. Я познакомилась с ней случайно, когда существовало радио «Белый ветер». Так, по радио, и познакомились, когда туда позвонила. И началась наша многолетняя дружба. Она живёт всего за квартал от этой церкви, на Шоссе Энтузиастов. И я навещаю её иногда в её несчастье. Она полностью парализована. Рассеянный склероз. Я познакомилась с ней тогда, когда она уже была лежачая и почти не видела. Оказалось, что у нас общий духовник. Мне тогда было за тридцать, но случайно получилось, что я сказала на радио то, что мне всего 17 лет, вот она мне и позвонила, решив, что я её ровесница. С недавнего времени я всем стала говорить, что мне на 20 лет меньше, чем в паспорте, и люди верят мне.

Очередной раз зашла в музей, где работал Юлий Маркович в 2007-м, когда мне было 38 лет (18-ть, как я всем говорила). Узнала, что Юлий Маркович скончался от инсульта. Так закончилась история моих с ним отношений. А жизнь, между тем, продолжается. Я-то живу, радуюсь. Вот, что было бы, если уже тогда не первой молодости педагог не устоял и сделал бы мне предложение, то сейчас была бы молодой вдовой с квартирой в тихом центре! А если бы мы с ним жили, как с Денисом, то сейчас была бы одинокой, никому не нужной женщиной средних лет, вымотанной и опустошённой сложными отношениями с непростым человеком. Вернулась бы в квартиру к родителям ни с чем...

Впрочем, история не терпит сослагательного наклонения. Есть только то, что Юлий Маркович мёртв, а я жива и счастлива с самым красивым мужчиной в мире, который любит меня всем сердцем и мы с ним счастливы, наконец-таки!

       Очень люблю ходить на этюды в район Лефортово.  Часто там гуляю и фотографирую, люблю окрестности Спасо-Андронникова монастыря и дом культуры завода «Серп и молот», а так же раскрашенных коней у винзавода.

С этими местами связано многое из моей жизни. Однажды в интернете нашла старые, ещё черно-белые фотографии этих мест. Как же за это время всё там с тех пор изменилось! Другая страна! А я живу в другом районе и в другом времени. А это всё осталось почти что в другом веке.

И вот что было дальше. А дальше было самое счастливое лето в моей жизни, полное творчества, но завершившееся моей беременностью.

Прошло с того момента четыре месяца, был холодный ноябрь. И я продолжала наслаждаться творчеством. В храме была дважды, так как беременным необходимо причащаться.

И вот, начала эпохальную работу. Вот, как это было. Я уже упомянула о выставке моих эскизов и картонов к фрескам в галерее «Радость». Туда пришёл молодой священник из только что построенного храма, и предложил мне этот храм расписать. Мне не хотелось сообщать ему о своей беременности, которую из суеверия, держала в строжайшей тайне ото всех, кроме мужа. Боялась, что не смогу работать на более поздних сроках беременности и сказала священнику о том, что у меня проблемы со здоровьем, но он обещал мне помощь. И тогда я с радостью согласилась. Идей у меня было море.

Уже знала, что ожидаю девочку, и стала звать её по имени. Назвала младенца Натальей в честь бабушки, оставившей нам московскую квартиру. Во время беременности у меня начался творческий подъём. Работала жадно, как перед смертью. За время ношения под сердцем Наташки одна, совершенно самостоятельно, расписала небольшой подмосковный храм! Хотите верьте, хотите, нет, но, как только всё было готово, я начала рожать! Меня повезли в роддом прямо из церкви, с торжественного собрания, на котором вручали награды, пели дифирамбы и снимали для телевидения! О, как!

2 апреля 2008 года на свет появилась моя дочка Наташенька по домашнему прозвищу, Натусик-Тусик, солнышком осветив мою жизнь. Первое, что сделала – это зарисовала её ещё в клинике. На Шоссе Энтузиастов рожала, конечно, хотя храм не там, а ближе к юго-западу Подмосковья. Просто нигде не было мест, а поскольку мне было 39 лет, боялись рисковать, и нашли специальный роддом, где рожают такие, как я, «девчонки», как нас там называли. Про меня, правда, глядя на мой юный вид, подумали, что рожаю по чужим документам, что бы отдать ребёнка какой-то взрослой даме, не могущей родить. Не верили в то, что я – дама бальзаковского возраста. Да я и сама в это не верю.

Теперь шоссе Энтузиастов - место светлое, радостное, ностальгическое, здесь слышны песни Митьков, Юры Шевчука и БГ. Под эти песни пишу картины, под них засыпает моя дочка.

Тусик вырос, меня очень сильно любит, меняется постоянно, она красивая…

А******** Л***********

90-е.

Дневник женщины, которая постепенно сходила с ума

          Это книга ненормального человека, на грани абсурда. Почти всё, о чём здесь написано во второй части романа, является плодом больного воображения автора, почти всю жизнь прожившего под опекой близких.

Часть первая

Я и мои родители, а также, другие

Поздняя осень. То дождь, то снег, то колючий ветер. Обычная погода, так называемой, средней полосы России. Таких непогожих дней в году больше всего. Есть анекдот: «Как ты провела лето?» - «На работе. Меня в этот день начальник не отпустил…» Увы и ах, ох-хо-хох. «Утро туманное, утро седое, нивы печальные, снегом покрытые…» - обычное наше утро, и лишь по пальцам можно сосчитать солнечные и тёплые утра. Вот, и это бесконечное утро (я в четыре часа вышла из дома, на самолёт, чем спасла свою жизнь и свой саксофон), тоже тёмное и пасмурное, ветреное, и я прикрываю лицо Павлово-Посадской шалью, которую ношу на плечах по моде того времени. Иду по длинной улице от метро на бывшую работу за деньгами, которые мне не выплатили, когда увольнялась. За две недели гастролей бродячего цирка успела хорошо отдохнуть. Работа по душе всегда в радость и на здоровье, не то, что это стояние за кульманом, вычерчивание какой-то хрени под тычки начальницы и шпильки «милых» коллег, которые по-другому общаться не умеют. Вымотало меня всё это. Очень тяжёлыми выдались эти пять лет учёбы в институте, замужество на последнем курсе и моментальная беременность. Затем хлопотная защита дипломной работы и выстраданный красный диплом, что бы отец не пилил, и три года здесь, в этом затхлом НИИ, когда у меня, родившей ребёнка, не было декретного отпуска, под давлением начальницы от него отказалась, повесив дитя на бабушек, бегая домой кормить и все вечера стирая и занимаясь ребёнком. Не описать словами то, как я тогда намучилась. Слава Богу, когда сыночку исполнилось два годика, я отдала его в ясли. Он плакал, но ничего не поделаешь, и малышу пришлось смириться.

Выглядеть к 25-ти годам стала на тридцать с хвостиком! Лицо осунулось, появились носогубные складки, что сразу сделало меня старше, а кроме того, под глазами у меня появились синяки. А всё почему?

Родители. Конечно, теперь говорю им спасибо за то, что воспитывали и вывели в люди. Они сделали всё, что могли и всегда были уверены в своей правоте. Они хотели, как лучше… Особенно отец. Да и мама тоже внесла свою лепту в осложнение моей жизни.

Например, она давила на меня словами: «безвкусно», «примитивно», «по-плебейски», «дёшево», «некрасиво», «нелепо», когда я пыталась одеться и причесаться так, как хотелось мне, а не ей. Проколоть уши она мне не позволила, носить чёлку – тоже. Нажимая на то, что у меня, так называемый, «славянский тип», она требовала того, что бы я надевала русские шали, сапожки, желательно красные и вообще, красные плащи и пальто. Требовала, что бы я носила янтарь и финифть, так называемые, «вышиванки», юбки и сарафаны ala ruse, косу, заколотую, как у Юлии Тимошенко в конце 2000-х. Ни о каких коротких юбочках и джинсах не было и речи. Кроссовки разрешались только во время спортивных занятий.

Спортивные занятия – это особая тема. Каждое утро, в пять часов утра вся наша семья, «папа, мама и я», в синих спортивных костюмах выходила на пробежку. Мы добегали до парка и там принимались выполнять спортивные упражнения в любую погоду. Закончив извращаться среди таких же ненормальных, мы бежали обратно. В том случае, если только что болела или другие причины, то я выходила всё равно, но на спортивную ходьбу, а пока родители гнулись во все стороны, приседали и махали руками, я в курточке и платке, ходила прогулочным шагом. Во время этих прогулок не возбранялось чтение.

Мать вообще предпочитала видеть меня с книгой. Когда она приходила с работы, а я была дома, я проворно выключала телевизор или магнитофон, хватала книгу и принималась делать вид, что читаю. Видя это, мама ходила на цыпочках, не ворчала по поводу немытой посуды и пыли на полу. «Девочка читает!» - говорила она отцу, что звучало, как заклинание неприкосновенности, и отец тоже не лез ко мне с придирками и вопросами, типа: «Что сегодня было в школе?» или требованиями: Покажи дневник!».

Кроме чтения, от меня требовалось ещё и вести культурную жизнь. Мама требовала от меня регулярного хождения в театры, музеи и на выставки. Приходилось как-то выкручиваться. Вместо того, что бы идти в музей, я покупала билет и отрывала кусок с надписью «контроль», если не удавалось найти использованный билет в урне или, лучше, рядом с ней, на земле, а сама бежала на Арбат выступать.

Но мать – это четверть беды, стихийным бедствием был мой отец. Совершенно чокнутый тип, не способный любить близкого человека просто так. Ему нужно этим человеком обязательно гордиться!  Это он велел мне учиться на отлично в школе, что бы получить медаль, поступить в вуз и получить красный диплом, выйти замуж и, наконец, устроил меня на эту ужасную работу. Помог при распределении, нажав, как он говорил, на все рычаги. И первым в моей жизни шагом в сторону непослушания было бегство с этой работы. И не только с работы. Я бросила всю свою семью и даже была вынуждена оставить ребёнка. Хотя с сыном я тайком вижусь. Подхожу к детскому саду во время их прогулки, увожу сына, а потом привожу. Каждый день подхожу туда в определённое время и общаюсь с ребёнком, что бы он меня не забывал. Он называет меня Симкой. Это я его так научила, что бы не ляпнул моё настоящее имя или не назвал мамой при домашних, рассказывая о том, как у него прошёл день. А кто такая Симка, с которой он видится каждый день? Это девочка из детского сада или какая-то выдуманная тётя?.. Воспитателям я заплатила, что бы меня не выдавали. Так что пока ещё меня не застукали. Им, по большому счёту, наплевать на моего ребёнка. Им просто надо то, что бы он у них был. Чуть ли не для проформы. Потому что так положено. Что бы дочь хорошо окончила школу и получила высшее образование, выучившись на инженера, и стала работать не где-нибудь, а в известном, хорошем НИИ! А, кроме того, вышла замуж и родила сына. Что бы было всё, как у людей. У мужа машина, у родителей – дача. Так рассуждали все обыватели конца 80-х. Это был знак благополучия, статус успешной семьи. Бог не дал им сына, это вызвало у них сожаление. Зато красавица-дочь, отличница, всесторонне одарённая, с высшим образованием, замужем, у них отличный зять и превосходный внук. У них всё хорошо. Им есть, чем прихвастнуть перед знакомыми, и их это греет, особенно отца. Они такие люди. Ничего не поделаешь…

Я хотела быть музыкальным эксцентриком и рисовать моментальные шаржи на арене в одежде клоуна, время от времени дуя в саксофон и жонглируя шариками. Я посещала цирковую студию и в начале, так называемой, «Перестройки» Горбачёва, когда предприимчивые люди осваивали Арбат, мы выступали там с этим номером и имели успех. Нам щедро платили, вокруг собиралась толпа народу, нас не хотели отпускать, и это время было самым лучшим временем в моей жизни. Но надо было знать моих родителей. Вся моя жизнь в те годы была подчинена тому, что бы мои действия были одобрены родителями. Как будто бы, я им всю жизнь теперь отдаю долг за то, что они меня родили и вырастили.

Я училась ещё в школе, когда они запретили мне после восьмого класса идти в цирковое училище. Я рыдала несколько дней, но они твердили о том, что надо окончить школу и, желательно, с золотой медалью. Хотя бы с серебряной. Отец хвастался моими успехами перед знакомыми, гордо демонстрируя мои пятёрки в аттестате за восьмой класс и грамоты за победы во всяких школьных олимпиадах. И если читатель думает, что я способная и учиться мне было легко, то он глубоко ошибается. Все вечера просиживала я за уроками, со мной занимались постоянные репетиторы, что бы я получала эти чёртовы пятёрки. Я не высыпалась, ходила вялая, зелёная, и лишь летом могла заняться своими делами. Опять же, если читатель думает, что я трудолюбива и усидчива, то он тоже ошибается. С удовольствием я только каталась на велосипеде, крутила хула-хуп, училась акробатике, жонглёрству и рисовала карикатуры и шаржи на окружающих. К рисованию у меня были явные способности, но родители не отдали меня в художественную школу, предпочтя музыкальную. Дескать, рисующая женщина – это как-то «не пришей к столбу кирпич», а, вот, когда жена бухгалтер или медик, и при этом неплохо играет на фортепиано и поёт, то это «совсем другой коленкор».

Когда я закончила-таки десять классов средней школы и получила-таки выстраданную, политую потом и кровью, серебряную медаль, меня опять не отпустили в цирковое училище, велели поступать в технический вуз «без разговоров и глупостей». Я рыдала всю неделю, но документы были уже в приёмной комиссии, а репетиторы не слезали с меня целыми днями.

Несмотря на такие обывательские рассуждения, мои родители умели вызвать к себе уважение и стать для меня непререкаемыми авторитетами, особенно отец. Отца я побаивалась, он был очень строгий и тяжёлый человек, а маму всегда очень любила, но тоже слушалась, так как она умеет говорить очень убедительно. К тому же я больше всего на свете боялась её расстраивать. Мне было её жаль. Вся наша семья жила под давлением авторитарного папы, но мама не могла уйти к своим родителям, так как дедушка и бабушка, несмотря на свою рафинированную интеллигентность, тоже были очень строгими и требовательными людьми. Они очень давили на маму, и ей пришлось жить с мужем и свекровью. Однако, родители её жили в соседнем доме, и мы все виделись ежедневно. Я время от времени подолгу жила у них.

До школы, пока был жив отец папы, мой другой дедушка Иван, я с ним и бабушкой Варей жила в деревне. «Там воздух» - говорили взрослые. Я пила парное молоко от коров и коз, ела свежую зелень и клубнику с грядки. Вымахала на целую голову крупнее сверстников, отрастила роскошную косу, и эти свои первые семь лет жизни на воле считаю самыми лучшими. Речка, лес с грибами и ягодами, сказки на ночь, игрушки, которые дед Иван сам делал, искусно вырубая из топором из поленьев. Вот, в кого у меня художественные способности! До сих пор помню запах керосиновой лампы. Электричества в деревне не было, и я выросла без радио. Правда, позже появился в доме радиоприёмник на батарейках, а на площади перед сельсоветом появился репродуктор. Все шесть лет до этого я просыпалась под жужжание шмеля или крик петуха, а зимой под стук ведра. Бабушка вставала подоить корову и задать корм скотине. Поросятам, телёнку, козам… Потом топила печь, снова ложилась, немного подремав, вставала снова, аккуратно причёсывалась, одевалась в платье и ставила самовар для деда. Мне она давала большую чашку молока и овсяные печенья, которые сама делала в печке. В деревне было раздолье. Большая изба, большой двор, большой сад…

Возвращение в Москву стало для меня трагедией. В школе мне сразу же не понравилось, нужно было учиться на пятёрки, я изо всех сил старалась угодить мамочке и папочке, но четвёрок было больше, были и тройки, я рыдала над учебниками, но быть отличницей оказалось для меня не легко. Сначала со мной занимались дед Виталий и бабушка Вероника, позже – репетиторы. И всё моё время было подчинено добыванию этих чёртовых пятёрок, иначе отец расстраивался и психовал. Мама меня любила, я это знала, но отец, по моим ощущениям, любил меня только за успехи. Только за них. Как только я получала не ту оценку или делала что-нибудь не так, он в сердцах говорил: «Видеть тебя не хочу!» В то время, как у нас в классе было полно лентяев, троечников, двоечников и даже, так называемых, «колышников», которым ставили даже не двойки, а единицы, то есть, «колы». Отсюда и название: «колышник». При этом, дети эти были жизнерадостны и веселы. Их родители любили, несмотря ни на что, покупали им игрушки. Я же была наказана даже за четвёрку по физкультуре, и мне не покупали новых игрушек. Я нянчила деревянную куколку дедушки Ивана и седлала его же деревянную лошадку. А однажды увидела одного из этих двоечников в зоопарке, гордо восседающего на плечах своего могучего отца, сразу видно, рабочего. Этот молодой, жизнерадостный мужчина, купивший своему сыну «тёщин язык», с которым тот самозабвенно забавлялся, был до смешного похож на памятник рабочему, стаявшему в нише на станции метро Краснопресненская. Как будто с него его делали. И я не понимала, почему мой отец не может любить меня просто так, не за успехи. Когда получила, наконец, медаль, хоть и не золотую, он не долго был в восторге. Ему необходимо было «высшее образование»! На тебе, папочка, твоё высшее образование! Красный диплом? Будет тебе и красный диплом, ты только люби меня, пожалуйста! И вы все меня, пожалуйста, любите! Я хорошая, любите меня! Замуж надо? Пожалуйста! На работу? Ну что же, будет вам и это. Пусть я наступила на горло своей мечте, зато вы, мои родители, рады! Ребёнок нужен? Сын? Пожалуйста! Сын уже в утробе, он скоро родится! Теперь всё! Любите же меня! А диссертация? А карьерный рост? А вступление в ряды КПСС? Доченька, ты чего-то забыла…

Вот поэтому-то я и решила сбежать. Как убежал Хоботов от Маргариты Павловны, так как она была в этом фильме «Покровские ворота» чем-то похожа на мою родню. Я-то никогда не умела найти веские аргументы для того, что бы отстоять свою точку зрения. У меня такое впечатление, что меня подменили в роддоме. Не завидую тогда моим настоящим родителям. Какой же ужасный ребёнок у этих, скорее всего, тонких, творческих людей! Упрямый, авторитарный, со способностями к точным наукам и… словом, такой, как мои родители, дед и бабки, причём, обе. И такой же у меня ещё и муж!

Вот его-то и боялась встретить сейчас на входе в эту чёртову контору, где пропали лучшие годы. Он мог своим логическим мышлением допереть до того, что у нас сегодня последняя выплата задолженностей по зарплатам и выходные пособия, и прийти сюда меня искать. Есть вариант написать доверенность на Веру, мою подругу по работе, и вызвать её во двор соседнего дома, где мы с ней частенько в перерыве курили, по телефону-автомату, что бы она получила за меня деньги и принесла их мне. Только бы Вера была на работе, а то её может не оказаться…

С этими мыслями я чуть не врезалась в какую-то женщину.

- Девушка! Куда же Вы идёте и не смотрите! – слышу до боли знакомый голос. Это была Блядь. «Что за слово?!» - совершенно справедливо возмутится читатель. Этим прозвищем наградила свою дражайшую сослуживицу, Светку, с которой бок о бок трудилась в одном отделе, и она вместе с другими «милыми» людьми с удовольствием отравляла мне жизнь.

Когда пришла туда по распределению, после института, который ради папиных амбиций закончила, ненавидя точные науки всеми силами души, мне было уже 22 года, я была замужем и на пятом месяце беременности. Светке было всего восемнадцать лет. Она была лимитчицей, после ПТУ, и её наша начальница пристроила по блату чертёжницей. Тогда была такая профессия. Нельзя забывать о том, что на дворе был 1988-й год. Никаких компьютеров ещё не было, лишь кое-где стали появляться, так называемые, ЭВМ. Поэтому были, так называемые, чертёжницы. Вот и Светка из Таганрога была такой чертёжницей.

Я работала инженером-конструктором, а что бы иметь карьерный рост, необходимо было вступать в партию, но с меня было достаточно комсомола. Настолько противно было идти в эту партию, но я чувствовала то, что мне не отвертеться. Отец так просто с меня не слезет. Придётся писать кандидатскую, когда будущий ребёнок подрастёт…

О моей беременности тогда не знала ни одна живая душа. До четвёртого месяца я прозевала наиглупейшим образом, да и боялась избавляться от ребёнка. В те годы сделать аборт так, чтобы об этом не узнали в институте и родители, было практически невозможно. Взятки давать я не умею, не знаю, как, кому и сколько. А избавляться от ребёнка подпольно было очень страшно. Прыгать с высоты и поднимать стиральную машину было уже поздно и опасно, колоться спицей я была не в состоянии, идти к частнику на дом – тоже. Да и убивать ребёнка очень не хотелось, хотя я и считала, что рожать мне рано. Но в 80-х мы были тупы в вопросах контрацепции, мужики, почему-то очень неохотно пользовались презервативами, а презервативы были ещё резиновые, очень неудобные и ненадёжные. Я забеременела в первую брачную ночь, так и не получив полного удовольствия. Поэтому через четыре с половиной месяца, поняв, что беременна, страшно расстроилась и больше всего хотела, что бы выкидыш произошёл сам собой. Но чудес не бывает. С чего бы это, у абсолютно здоровой и физически сильной молодой бабы вдруг случиться выкидышу?!... Беременность протекала гладко. Когда я по распределению притопала в это гнилое НИИ и принялась убирать своё первое в жизни рабочее место, протирать кульман, тумбочки стола, подоконник под шпильки окружающих женщин и острых на язык сальных мужичков, то надеялась на то, что они вскоре доведут меня своим хамством до выкидыша, но и тут просчиталась. Как я ни нервничала, как ни рыдала в туалете, затолкав в рот шарф, никакого выкидыша не происходило, и даже подлые намёки Бляди на то, что «по всем признакам видно» то, что мой муж, якобы, мне изменяет и прочее, не вызвали даже малейшей боли в животе.

Кроме хамства, там ещё и были тоскливые женские разговоры. Когда они в отсутствии мужчин садились пить чай, то начиналось вот это. Мужья, дети, болезни, роды в советском роддоме, денежные затруднения, дефицит тряпок, мебели, еды… Всё это слушать было совершенно невозможно. Одна реплика про жизнь, сказанная какой-нибудь тоскливой женщиной средних лет, может надолго испортить настроение. Послушаешь их – жить не хочется. Именно тогда я стала подумывать о том, что бы уехать из страны. Куда только? В Израиловку, ГДР или в Штаты… М-м-м… лучше, подумаю об этом завтра.

Поскольку я мечтала быть музыкальным эксцентриком и художником-моменталистом, а не нудной тёткой-инженером из НИИ, мне здесь всё не нравилось. Какие-то неприятные люди, интеллигенты в первом поколении, любящие отдыхать в доме отдыха, напиваться под шашлыки и бесконечно пошлить. Казалось бы, эти люди были из нашего круга, похожими были друзья и близкие приятели отца, но к тем я, как-то привыкла, они были добры ко мне, хотя предпочитала мамочкиных друзей, гораздо более культурных, меломанов и балетоманов. Этих же я сразу восприняла в штыки. Они стали мне невыносимы. Тот тон, с которым меня встретила начальница, крупная дама с высокой причёской и в деловом костюме, был недопустим. Всё говорилось и без намёка на уважение, в приказном тоне. Звучало то и дело: «Убрать!», «Стереть!», «Ну нет! Это никуда не годится! Безобразие!», «А ну-ка! Немедленно оченить карандаш!», «Никаких плееров! А ну снимите-ка наушники!»

Меня посадили с Верой. Она оказалась милой женщиной, и мы сдружились. Со Светкой же и Лизкой (двумя хабалками) мы не поладили сразу же. Как только начальница представила меня коллективу, а им представила меня, она, зачем-то, указав на Свету, сказала мне:

- Светочку мне не обижать!

Подумав: «Да кто Вашу Светочку обидит, трёх дней не проживёт!», я удивилась тому, почему она мне это сказала. Неужели я произвожу впечатление человека, способного кого-то обижать?! Это вызвало во мне очень сильное раздражение, что, вероятно, тут же отразилось на моём лице. Я увидела, как криво усмехнулась Светлана.

Лизка тоже была противной бабой. Хамила просто так, ради развлечения, и я при виде неё вспоминала о небольшом токсикозе. Три месяца терпела я насмешки, тычки, сальные шуточки мужчин, шпильки женщин, по выходным продолжала выступать на Арбате, по вечерам занималась в своей цирковой студии. Однажды меня увидели на Арбате знакомые с работы, и это моё «хобби» сразу же стало известным. Это вызвало новый шквал издевательств и насмешек, после чего меня перестали уважать и принимать всерьёз.

Я была тоненькой довольно долго. Моя беременность стала заметна где-то на восьмом уже месяце. Увидев мой живот, муж возмутился, почему я от него это скрыла, а мама разахалась и, буквально насильно повела меня в женскую консультацию, где на меня наорали за то, что дотянула почти что до самых родов, не обратившись к врачу. Пришлось сдавать какие-то анализы, приходить и наблюдаться. А дома начался такой шухер! Стали искать мне блат в роддоме, так как в восьмидесятых обычный муниципальный роддом был рисковым приключением для женщины, камерой пыток вкупе с унижением.

А что было с начальницей и нашими дорогими сослуживцами, когда они мой живот заметили! Начальница орала, что я её подведу своим декретом, а сослуживцы язвили, что я хорошо устроилась, придя на работу беременной. Я всех успокоила заявлением о том, что в декретный отпуск не пойду, они чуть поутихли, но их заткнуть едва ли кто сможет. Теперь они острили по поводу моей беременности. Понятно, как мне было это «приятно».

Не буду рассказывать о том, как рожала по блату, потом прибегала с работы домой кормить ребёнка, с которым сидели обе бабушки, им было ещё не очень много лет. Только на Арбат меня уже не пускали, да и с цирковой студией пришлось на время расстаться. Теперь в моей жизни была только эта чёртова работа, заклятая семейка, особенно, папуля да муженёк и, луч света в этом болоте, ненаглядный Володенька. Теперь отец на время успокоился. Он с гордостью всем рассказывал о том, что его дочь с медалью окончила школу, с красным дипломом - институт, вышла замуж за хорошего человека с машиной, распределена в хороший НИИ, работает инженером, родила сына, а когда он подрастёт, вступит в партию и начнёт писать кандидатскую. То есть, до тех пор, пока ребёнок не в детском саду, я могу «отдыхать». «Отдыхом» называлось кормление грудью ребёнка, бесконечная стирка (подгузников в конце 80-х, начале 90-х ещё не было), хождение на ненавистную до глубины души, работу и «неспешная» подготовка к вступлению в КПСС. Ослушаться родителей я не могла, но всё моё нутро противилось всему, что говорил отец. Жизнь проходит, а я живу не своей жизнью, а чужой, мне уже тогда хотелось бежать от всего этого, куда глаза глядят. Мужа я не так сильно любила, как мне показалось в институте. Меня останавливал маленький птенчик, Володенька, с пушком на головке и улыбкой беззубым ротиком. Как смогу бомжевать с ним?!...

Тогда впервые появилась аббревиатура БОМЖ (Без Определённого Места Жительства), и вошла в обиход. Эту тему стали обсуждать, а эти люди, бездомные бродяги, стали заметны. И вообще, всё стало быстро меняться. Я благословляла Бога, в которого тайно ото всех верила, за то, что у меня было молоко, иначе бы мне было нечем кормить ребёнка. Детское питание было в дефиците, впрочем, как и всё остальное. Сами мы в 90-м стали питаться нашим неприкосновенным запасом, который создал дедушка.

Дед имел гипертрофированное логическое мышление, математик до мозга костей. Как только Горбачёв начал антиалкогольную компанию, а нефть не смог продать дороже, мой дальновидный дедушка Виталий принялся закупать консервы, макароны и крупу. Всё это он складировал в своём «кабинете», как называл он свою комнату. Вовремя он закупил водку, вино, коньяк, целыми ящиками, блоки сигарет, несколько коробок мыла, сухое молоко, яичный порошок, соль, сахар, целую батарею всяких ёмкостей с пищевыми и хозяйственными жидкостями и не только. Вся комната деда была заставлена запасами и, буквально, превратилась в склад. Я смеялась над ним до тех пор, пока в 90-м не исчез вдруг сыр, а потом и хлеб(!), затем сигареты… потом и всего остального не стало. Прилавки в магазинах были абсолютно пустыми. Зарплаты не выплачивались по нескольку месяцев. Мы же были спокойны. У нас был дедушкин НЗ.

В нашем НИИ продолжалось всё, по-старому. Никому там не было дела до меня и того, что я не взяла декретный отпуск, лишь в первый месяц от родов взяла очередной, а к нему ещё месяц за свой счёт. И всё. Потом работала, как все, только бегала домой кормить Володю. Благо, жили мы близко.

Но тут грянули в стране перемены. Наш НИИ собрались расформировывать или вообще закрывать к ядрене фене. Зарплаты перестали выплачивать, а партийную организацию упразднили ещё в 90-м. Но мы продолжали ходить на работу. Конечно же, моё вступление в ряды КПСС и кандидатская диссертация перестали быть актуальны, хотя отец и не унимался. Он не мог поверить в то, что ему можно партбилетом жопу свою подтереть и в унитаз его спустить.

Дед Виталий, задвинув подальше свою рафинированную интеллигентность, сохранившись почасовиком в своём вузе, устроился кладовщиком на какой-то частный склад, и стал приносить домой конверты с долларовыми купюрами. Бабушки продолжали пестовать Володю, кормить его овсянкой, когда у меня закончилось молоко, и он стал толстеньким, как поросёночек. Мама стала оператором в компании пейджинговой связи. И у нас у всех появились пейджеры, что по тем временам было в новинку, а я стала в наглую прогуливать работу, зарабатывая на Арбате в день столько, сколько в НИИ за месяц. А когда наша цирковая студия, перешедшая на коммерческую основу, решила поехать на гастроли, я со скандалом уволилась из НИИ. Не удержалась от соблазна сказать им в лицо всё, что о них обо всех думаю и оглушительно хлопнуть дверью. С удовольствием всё это проделала, и мы тут же уехали. Выступали мы по разным городам, имели успех, но закончилось всё плохо. В тот день, когда поехала в Москву проведать Володю в садике и забрать с работы обещанные деньги, случилась страшная беда. Буквально, через минуту после того, как я с небольшим рюкзачком и саксофоном в футляре, вышла за калитку дома, где мы квартировали и репетировали, на нашу труппу было нападение, убили нашего руководителя и одну актрису, ещё двое были тяжело ранены, все деньги и даже наш реквизит рэкетиры забрали. Это страшное известие узнала на аэродроме, когда уже садилась в самолёт, и снова благословила Бога, в которого верила день ото дня всё глубже. Именно при церкви я и поселилась, не решаясь вернуться домой после своего ослушания отца и мужа, увольнения из НИИ и бегства с бродячим цирком. Отец бы мне этого не простил, и муж тоже. Я же бросила без всякого предупреждения мужа и малыша! Действительно, я была тогда немного не в себе, о чём ещё расскажу, хотя и уже рассказала не мало. Будь у меня с головой всё в порядке, я бы тихо досидела до закрытия НИИ без зарплаты, и стала бы ждать решения на очередном семейном совете о том, куда мне на сей раз податься. Становиться обычной домохозяйкой или искать новую работу. 90-е сломали все отцовские планы, и он из-за этого слегка повредился рассудком. Поэтому-то я от него и сбежала. Он и до этого был невыносим, теперь же просто взбесился, и жить с ним в одной квартире стало не безопасно. Неизвестно, что он мог выкинуть в любую минуту. Короче, он «конкретно» спятил.

Забегая вперёд, скажу о том, что потом от него сбежал мой муж к своим родителям (они тоже были хороши, но не настолько), мать сбежала к своим вместе с Володенькой. Вскоре к ним попросилась и бабушка Варя «помочь с малышом», а на самом деле, она боялась моего папы, своего сына. И, таким образом, он остался один, как медведь в зоопарке, метаться по клетке-квартире и рычать.

Кому-кому, а уж мне-то больше всех неохота было с отцом встречаться, и я проплакала весь перелёт. Очень хотелось к Володеньке, но очень не хотелось домой, к родственникам.

Когда приземлилась в Шереметьево, не стала садиться в такси дорожной мафии, не хотелось платить бешеных денег. Тем более, что после гибели нашей труппы, работы у меня не было, и неизвестно, когда будут следующие деньги. Надо было экономить, а цены принялись расти.

Тогда я пошла пешком, так как была налегке, и шла до тех пор, пока не остановился рядом со мной старенький «батон», в котором сидел человек с косматой бородой в рясе и скуфейке. Это был священник, который вёз в свою церковь гуманитарную помощь из США. Его звали отец Иннокентий. Он был очень некрасив, нос картошкой, маленькие лысые глазки-угольки, круглое лицо, оттопыренные уши, но улыбка его щербатого рта показалась мне располагающей. Мы разговорились, и за время дороги он узнал всё о моей жизни и предложил мне жить в домике при его церкви и на них работать, а потом и Володеньку туда поселить. Осчастливленная, согласилась. Идти-то, всё равно, было некуда, а при церкви, хотя бы, кормили. Но работы оказалось очень много, как потом выяснится. Об этом ещё не знаю, так как моя ручная кладь уехала в батоне со священником, а у меня в сумочке бумажка с адресом и телефон. На всякий случай, переписала это в записную книжку и себе на руку, что бы не потерять координаты, а с ними и дорогой саксофон, впервые так опрометчиво выпущенный из рук. Таким образом, шла за деньгами уже пристроенная и успокоенная. Работа по душе возродила меня к жизни. За две недели свободы и творчества стала другим человеком. В НИИ-то я вся потухла, мне там было плохо так, что я изрядно подурнела и стала к 25-ти годам выглядеть старше, чем могла бы. Теперь же, освобождённая от ухода за ребёнком и ненавистной работы, здорово похорошела. Разгладились носогубные морщинки, как будто их и не было, на щеках появился румянец, загорелись глаза. Тёмные круги под глазами перестали быть заметны. Даже волосы стали лучше, заблестели и снова закучерявились. На мне было модное в те годы пальто, сапожки серебряного цвета и русская цветастая шаль на плечах, что выглядело очень нарядно и безумно шло к моему славянскому лицу и светлым волосам до пояса. Вот такой красоткой я столкнулась около бывшей своей работы со Светкой. Светка была моложе меня на четыре года, но на сей раз выглядела она гораздо хуже.

На работе давно перестала обращать на неё внимание, и не заметила, как постепенно она полнела и дурнела. Мне было не до неё. Теперь же я взглянула на неё свежим взглядом. Она была усталой, плохо одетой и потолстевшей. Поэтому я не сразу её узнала. Что за тётка на меня налетела? И вдруг мы обе, одновременно приглядевшись, друг друга узнали. Блядь остолбенела, поразившись перемене во мне за какие-то две недели. Я хорошо оделась, похудела, вытянулась, личико моё стало каким-то, даже, детским, на нём то и дело посверкивала белыми зубами беззаботная, счастливая улыбка.

Что было с Блядью, когда она меня узнала! На возглас о том, что я хорошо выгляжу, ответила: «Знаю!». Она позеленела от злобной зависти, не забыв напомнить мне о моём усталом лице, пока я работала с ними в НИИ. Но это же было давно! А теперь-то я красивая и юная! Усиленно приукрашиваю хвастовство о своих успехах и вставляю такие фразы, как «Не то, что в вашем свинарнике», «Нет такого хамства, как здесь, у вас!». Блядь почернела. Она была не замужем, без детей, а теперь ещё и без работы. Ей выдали деньги и трудовую книжку. Теперь оставалось ехать в Таганрог и освобождать квартиру, в которую её поселила начальница. А как жаль!

Я была в этой квартире-студии с евроремонтом, которую наша Грымза устроила для Бляди этой! Когда эту комнату впервые увидела, поразилась тем, как это, Блядь окрутила начальницу, что та так расщедрилась! А ещё я зло подумала: «Теперь осталась «самая малость»! Вести себя, одеваться, причёсываться и делать макияж научиться так, что бы такой квартире соответствовать!»

Так вот, этот день, когда я столкнулась со Светкой, оказался последним для её проживания в этом милом интерьере с эркером и круглым окном…

Я спросила у неё, на месте ли Вера, и та прошипела с ненавистью: «Куда ж ей деться?» Веру не любили также, как меня. Она была милейшим человеком, тихим, кротким, незлобивым. Она никогда не огрызалась и не шипела, как я, когда её пребольно задевали. Но отличалась от других многим, вот её и не любили. У нас не любят тех, кто выделяется из общей массы, и норовят заклевать. Обычное стадное чувство.

Опасаясь встретить в проходной поджидающего меня брошенного мужа, которому так и не простила моей незапланированной беременности и того, что он прогнулся под отца и спелся с ним, зашла за угол и позвонила на работу из телефонной будки. Подошла начальница. Изменив голос, позвала Веру к телефону. «Будницкая! К телефону!» - услышала я стервозный голос Грымзы, а через пару секунд раздалось тихое «Алё» ангельским голоском Верочки. И я тут же услышала, как её кто-то передразнил противным мяукающим голосом. Это, наверно, была Лизка или кто-то из мужиков. Мы договорились о том, что я буду ждать её во дворе, где мы с ней время от времени курили, забравшись в детский домик на игровой площадке. В это время там, обычно, никто не гулял. А пока Вера собиралась, я позвонила в детский сад, куда ходил Володенька. Собиралась сразу после того, как дадут деньги, идти к сыночку. Воспитательница сказала, что всё в порядке, она меня ждёт. Я так соскучилась по сыночку, что собиралась увести его и на тихий час тоже, и лишь к полднику привести назад.

Я сидела в домике и ждала Веру с доверенностью на получение ей от меня денег. Надо снова идти на Арбат. Реквизит у меня рэкетиры украли почти весь, разве что, саксофон остался. На нём и буду играть… Правда, там, наверняка, тоже рэкет, и придётся платить, так называемой, «крыше». Присосутся, как пиявки, начнут доить… противно.

А если попробовать совмещать работу при церкви с учёбой в цирковом училище? Поступить туда, а попу сказать, что училище музыкальное или медицинское. Они же артистов не жалуют. Договориться с ним об изменении графика работы… К тому же времени, когда училище это закончу, может быть, порядок в стране установится, и я снова белым человеком стану. Белым клоуном… Странная мечта для девушки – стать клоуном…

Когда, будучи школьницей, стала ходить в цирковую студию, тайно перебежав в неё из музыкальной школы, так как на неё у меня уже времени не было, то первое время решила скрыть это от родителей. Целый год скрывала. И вот, мама встретила на улице моего бывшего педагога. Дома она вывела меня на лестничную площадку и, округлив глаза, полные ужаса, спросила: «Ты почему без разрешения ушла из музыкальной школы?!» И в ответ я лихо солгала о том, что бросила только фортепиано, а перешла на саксофон. Мама поверила, и вместе со мной скрыла от отца мои занятия на саксофоне. Пусть себе думает, что я по-прежнему учусь по классу фортепиано. Таким образом, я несколько лет, вплоть до самого института, умудрялась скрывать от родителей свою цирковую студию.

Саксофон у меня действительно был, и я училась на нём играть. Купила его, совершив бартерную сделку - похитила у деда ящик водки и обменяла его на саксофон у одного мужика. Ребята из цирковой студии надоумили. Так у меня появился собственный сакс. Кроме занятий акробатикой, жонглёрством, эквилибристикой, моноциклом и даже иллюзионом, быстрый на руку, художник учил меня рисовать моментальные шаржи с закрытыми глазами, ногами, стоя на голове и прочим трюкам. Артист учил нас мастерству и отдельно пантомиме. Где они все теперь?.. После того, как часть из них убили и покалечили бандиты на гастролях в 90-е, я потеряла их из виду. Студию закрыли, дом культуры, где она была, стоит теперь в руинах.

Пришла Верочка, мы обнялись. Она взяла у меня бумажку и побежала за деньгами, а я снова осталась сидеть, погружённая в свои мысли. Отец. Я постоянно ловлю себя на мысли о том, что всё время думаю о родителях, о нём в частности. Что они скажут на то, на это, что подумают… никак не могу освободиться от них. А, между тем, этот отец сломал мне жизнь. Из-за него я поступила не туда, где хотела бы учиться. Из-за него получила профессию, которую ненавижу, проработала лучшие годы на работе, которую не могла выносить. По его вине вышла замуж поспешно, не разобравшись в своих чувствах, за человека, который мне не подходил. В результате, сбежала от всего этого и теперь страдаю от разлуки с моим маленьким Володей. Не будь Володи, я бы была беззаботна и счастлива. Но Володя держит меня, как якорь, а из-за любви к нему я не могу высоко взлететь. У меня связаны руки. Я расплакалась. Слёзы так и полились, я решила спокойно выплакаться, пока во дворе никого нет.

Пошёл снег. Он был пушистый, мягкий, шёл, не спеша, но быстро засыпал весь двор, детскую площадку и моё временное пристанище, игрушечный домик.

И вдруг услышала противный голос прямо над ухом. «Чего ревёшь?» Я вздрогнула, вскочила и, со всей дури, ударилась макушкой о потолок домика для детей. Опять эта чёртова Блядь! Ну и нахалка!.. Что ей надо-то? Зачем-то вернулась обратно, нашла меня и теперь имеет возмутительную наглость подкрадываться и тревожить в самый неподходящий момент. В этом они все похожи, плебейки эти, Лизка, начальница, мужики эти наши, одно название, что мужики, хуже баб хабалистых. С ней каким-то образом оказалась и Лизка. Я её не сразу заметила. Обе они стояли и бессовестно на меня пялились своими пучеглазыми зенками, и были в этот момент очень друг на дружку похожи.

- Так что случилось-то? – повторила вопрос уже Лизка. Голос у неё был равнодушный, и, естественно она не проявляла ко мне ни грамма сочувствия, просто её съедало любопытство и желание позлорадствовать. На лице Светки и вовсе появилось радостное выражение при виде моих слёз. Захотелось сказать им какую-нибудь колкость, но в голову не приходило ничего остроумного, а просто тупо хамить не считала достойным, поэтому молчала, потирая ушибленную голову.

- Тебя обидел кто? Что-нибудь с ребёнком?

- Муж бросил? – с надеждой в голосе спросила Светка, и мне даже стало смешно. Как же они хотят, наконец, узнать мою беду, что бы всласть поиздеваться. И я решила удовлетворить их любопытство, рассказав им о том, что только сейчас узнала о гибели моей труппы на гастролях.

И тут пришла Вера. Она быстро передала мне пакет с деньгами и села рядом на маленькую лавочку внутри домика, достала папиросы, и мы все закурили. Я давно не курила и с непривычки закашлялась. Тем более, что во времена табачных бунтов, курили всякую дрянь. Я и раньше-то покуривала изредка, боялась отца, если заметит запах или найдёт пачку сигарет, всё больше стреляла у знакомых. А в конце беременности, в период кормления грудью, а потом и дефицита, предпочла бросить. А многие крутили самокрутки, курили махорку, а, вот, Вера где-то достала Беломор, и за неимением лучшего, мы все четверо, двое друзей и двое наших с ней врагов сосредоточенно пыхали крепкими папиросами.

Первой нарушила молчание Лиза. Она важно сказала:

- Сегодня в четыре пойду на презентацию. Вас всех приглашаю. Пойдёмте вместе, так веселее.

Тогда было модно это слово, и люди любили ходить на мероприятия с таким названием. У Лизки был низкий узел прямо на шее, а чёлка была взбита и приподнята вверх и на сторону этаким коком, по тогдашней моде. Я тоже с такой причёской. И мне стало неприятно то, что у меня и блядей одни и те же причёски. Нечто подобное было и у Светки. Но она была не в лучшей форме, какая-то неряшливая, расхристанная. Сказала, что ей нужно привести себя в порядок и тогда можно будет идти. Мы с Верой молчали. Пробор у Веры был зигзагом, что было уже последней фишкой. Я подумала, что сделаю себе такой же пробор, когда отращу чёлку, что бы убрать её в хвост или узел, но это процесс не быстрый. Снег сменился дождём, и прямо на глазах начал таять, и вскоре весь снег, что только что нападал, исчез, как будто его не было.

Так я вам и попёрлась на это ваше тупое мероприятие! Презентация, блин! Хоть как назови, а это всего лишь глупая тусовка вокруг нового ресторана или магазина. Так я с вами и пошла! Держи карман шире и губёшку закатай! Хошь, машинку тебе для закатывания губы организую? Она ещё и приглашает прямо в этот же день! Можно подумать, у меня нет планов на вечер! И я ей сейчас сорвусь и побегу, как собачонка, к четырём часам на Тверскую! У меня, между прочим, встреча с Володей! И я прямо сейчас иду в детский сад, благо, не далеко отсюда. Потом мне в церковь ехать, устраиваться на работу и в новом доме. Я, естественно, отказалась. Что я, больная? Совсем краёв не видит эта салага! Чмо из Жоподрищенска!

А, вот, Вера согласилась пойти с врагами на их гульню. Она мне тихо сказала: «Не обижайся на меня за то, что с ними иду, так хочется праздника!..», и я её, конечно же, поняла. Господи, как не понять-то?! Да я бы тоже пошла! Да-да! И пошла бы с удовольствием! Пусть даже и с блядями этими. Потому что я ещё молодая, мне всего 25 лет, хочется веселиться, общаться, себя показать, на других посмотреть, но мне просто физически это невозможно, вот я и злюсь, раздражаюсь… да и недомогание какое-то уже чувствую. Списываю это на стресс от того, что рано утром мои друзья погибли, я осталась без любимой творческой работы, мне предстоит поселиться при сельской церкви и, неизвестно, чем там заниматься…

Спрятав деньги, как обычно, в лифчик и положив в рот пластинку Риглис, что бы отбить запах Беломора, я отправилась к детскому саду. Идти было не далеко. Увидев меня, Володенька так и бросился в мои объятия. Я прижала сыночка к себе и даже подвыла от вырвавшихся из горла рыданий. Мы пошли в парк. Я купила ему «чупа-чупс», модное в те годы новшество, и мы катались на карусели, сидели рядышком, и я, замирая от страха, прижимала к себе визжащего от восторга ребёнка. Наконец, пора было снова отводить сыночка в садик, а самой ехать на новую работу и в своё новое жилище. Расцеловав мягкие и круглые щёчки Володика, я перекрестила ему головку и пошла на маршрутку.

Отец Иннокентий и другие

 Прямо от детского сада маршрутка шла за город, где в каком-то занюханном посёлке стояла церковь, похожая на раскрашенную бочку-копилку. Её только что построил какой-то новый русский, нанял не вполне профессиональных художников, халтурщиков, раскрасивших её аляповато, а внутри сделавших чудовищно неумелые и просто позорные, поблёскивающие свежей масляной краской, настенные картинки ужасного качества. Священник уже был там. Вечерняя служба ещё не началась, и он, позвав с собой старосту и какую-то бабу, наверное, для того, что бы его хождение с молодой женщиной на край села не вызвало пересудов, повёл меня в моё новое жилище. Дом стоял на отшибе посёлка. Пока мы шли до него, снег пошёл снова, он сыпал большими хлопьями, и завалил нашу тропинку так, что вскоре мы погружали ноги в снег по щиколотку. Крыша дома тоже стала белой от снегового одеяла, а сама изба была маленькая, не крашеная, не обитая доской, и очень походила на баню. Скорее всего, это и была когда-то банька. Теперь же её приспособили под жилище какого-нибудь деда-Кузьмича. Подумав об этом, попала в точку. Оказывается, там действительно долгие годы жил бобылём некий дед Кузьмич, и недавно он умер. Про него поговаривали, что он был в войну дезертиром, бежал с фронта к матери, и долгие годы прятался в бане. Да так и остался в этой бане жить, хотя мать его давно померла. В избе её теперь расположился приходской актив. Там спевается хор, отдыхает батюшка между службами, трапезуют староста, певчие и прочие работающие при храме. Домик Кузьмича от этого большого дома отделял просторный одичавший заросший сад и огород с картофельными грядками, узнаваемыми лишь по рельефу, так как на них давно уже ничего, кроме бурьяна, не росло. За домом Кузьмича был обрыв, на дне которого змеилась речка. В ней плавали утки и зеленоголовые селезни.

Староста дал мне ключи от калитки и дома Кузьмича. Дверь отворилась, и я увидела крошечное помещение с бревенчатыми стенами, состоящее из тесных сеней, кухни и комнатки, которые разделяла печь. На печи было одно спальное место. «Туда положу Володю…», а рядом с печью стояла лавка с матрацем и периной. «Интересно, Кузьмич умер на печке или на этой лавке?» - подумалось мне вдруг.

- Семён Кузьмич умер в больнице. Ему в церкви плохо стало, и мы отвезли его в больницу, где он и скончался. Инфаркт миокарда. Царствие ему небесное!.. – сказал и перекрестился священник. Староста и баба в платке тоже со вздохом перекрестились, прошептав: «Упокой его душу грешную…»

Я какое-то время ошарашено смотрела на священника. Его пояснения совпали с моими мыслями так, как будто он их прочитал!

Потом я ещё больше испугалась, так как поп сказал: «Смотри, что бы мальчик с печки не упал! Придумать надо будет что-нибудь, что бы он не скатывался…» И баба тут же притащила откуда-то какой-то валик. Это было полено, завёрнутое в старый ватник Кузьмича. Они положили его на печь в качестве фиксатора.

Потом мы вышли на кухню, староста поставил на стол кое-какие продукты, которые отец Иннокентий взял с канона и дал ему нести. Годы были трудные, поэтому на каноне лежали, в основном, буханки чёрного хлеба, но попадалось иногда что-то интереснее, хоть и редко. На моём столе оказалось несколько чайных пакетиков, лимон, три клубня картофеля, пачка пилёного сахара из местного сельпо, какая-то вяленая рыба, буханка хлеба, бутылка вонючего подсолнечного масла и мешок с перловкой.

Мы со старостой вышли во двор пилить дрова, затем он принялся учить меня их колоть, сам делая это не очень умело. Затопили печь, и он дал мне лопату, что бы чистить двор от снега. Дом еле прогрелся. Печка пока нагрелась, пока стала тепло давать... Хорошо, что в домике было электричество, и масляный обогреватель. Впрочем, пока я чистила дорожки от снега, мне совсем не было холодно, хотя за городом всегда холоднее, и снега гораздо больше. Отныне чистить дорожки стало моей обязанностью. Я должна была убирать церковный двор и территорию вокруг приходского дома. Кроме того, я отвечала, также, за озеленение территории, посадку сирени и жасмина, устройства клумб. Признаться, это дело было для меня тёмным лесом, но я подумала, что если умудрилась закончить с красным дипломом технический вуз, не имея способностей к математике и физике, то уж с этим-то справлюсь легко. Это полегче, чем стоять за кульманом и что-то целыми днями вычерчивать! Куплю в Москве книжки соответствующие, за зиму их освою, всё распланирую, куплю семена, черенки, удобрения и вперёд! Москва-то в двух шагах! А не скажешь. Да, вон, на горизонте дома спального окраинного района, если приглядеться, видны. Но здесь-то совсем деревня. Даже странно.

Вокруг тишина, почти ни души. Одни пожилые, почти, да пьющие здесь живут. Молодые - редкое явление. Жизнь только лишь вокруг церкви и на площади, где она находилась. Перед этой церковью была площадка для парковки, далее – большая площадь, где разворачивались автобусы и маршрутные такси, называемые тогда «Авто-лайнами». Вокруг площади были магазинчики, палатки, небольшой рынок, где можно было купить всё, от коромысла до булавки. Вот там-то и постоянно гужевался народ. Но стоило отойти оттуда на 50 метров, ты попадал в какое-то полнейшее безлюдье, особенно явное зимой и в плохую погоду.

Поп Иннокентий вскоре пошёл на вечернюю службу, а я осталась со старостой и бабой. Они должны были провести экскурсию по окрестностям, церковному дому, показать сараи, где, что лежит, что и откуда можно или нельзя брать, инвентарь и прочие премудрости. Мы поставили на печь горшки с картофелем и перловкой, а сами надели тулупы, обмотались пуховыми платками, староста надел треух, и вышли из избушки. Экскурсия была, не побоюсь этого слова, интересной.

Особенно впечатлил меня инструктаж о том, как пользоваться, так называемым, «пудр-клозетом». Дело в том, что тогда, когда мы с дедом и бабушкой жили в деревне, у нас была обычная выгребная яма. Что бы её опустошать, приезжала специальная ассенизаторская машина с серой цистерной вместо кузова.и толстым гофрированным шлангом. Мужик, работающий на этой машине, назывался, почему-то, «золотарь». Этот золотарь заезжал задом во двор, опускал этот шланг в очко нашего нужника и включал свою машину для откачки дерьма из сортира, а потом он уезжал. Огород же у нас удобряли навозом, желательно конским, козьим, но и коровий тоже хорош, иногда куриный помёт шёл в дело, но никогда не удобряли свиным навозом и, тем более, дерьмом человека. Позже стали использовать специальную смесь для «мульчирования почвы».

Здесь же было совсем по-другому. Нужник внешне был похож на тот, что был у нас в деревне, разве что меньше и внешне неказистый. Но под очком стояло большое ведро, куда полагалось насыпать на дно землю, затем после каждого посещения туалета, своё дерьмо присыпать землёй, пеплом из печки, опилками, сухими листьями, веточками или травкой, если было лето. Когда ведро переполнялось, надо было обойти нужник и открыть низкую дверцу сзади. Дверца эта, почему-то, запиралась на маленький замочек, ключ от которого мне тоже выдал староста со словами: «Не потеряй, пожалуйста!». У меня образовалась уже внушительная связка из ключей – от всех сараев, башенки (о которой расскажу), своей избы, калитки (своей и церковной), ворот, церковного дома, а тут ещё и этот ключ. Я удивилась: «Зачем это запирать на ключ?», на что мне староста ответил: «Воруют!», я спросила с недоумением: «Что воруют, неужели вёдра эти?!», - «Нет, содержимое. Им удобряют они огороды свои» Честно говоря, сначала подумала, что он шутит. Неужели можно воровать говно? А поди ж ты, запирают же!

После содержательной экскурсии и введения меня в курс дела, староста ушёл, а баба вместе со мной вошла в избушку. Она подбросила дровец в печку, поворошив угли, выключила масляный обогреватель и зажгла в комнате свет. Села со мной за стол есть картошку и перловку. Потом мы с ней пили чай и болтали. Мою новую товарку звали Анной. Это была женщина из местных, лет сорока пяти, держала коз, имела мужа, бывшего военного и двоих детей. Они были чем-то больны. Она много рассказывала о священнике, пересказала мне все сплетни, потом начала меня расспрашивать, что да как, почему сын не со мной и, режа ножом по сердцу стала говорить о том, как плохо ребёнку без матери. Я, стараясь больше молчать, терпеливо выслушивала этот поток красноречия. Бабы любят поболтать… Между тем, голова моя болела всё сильнее, становилась всё тяжелее, горло першило, а нос уже не дышал. Я ждала, когда, наконец, эта прихожанка-активистка уйдёт. Наконец, пожелав мне спокойной ночи, она ушла, искренне сожалея о том, что не может прочесть со мной вечернее правило, так как её ждёт семья, и ей нужно успеть на автобус. Расцеловав меня в обе щёки и перекрестив, она, наконец, ушла.

Завтра утром я должна была встать в пять часов утра (для этого староста принёс и завёл мне будильник) и почистить дорожки, если снег нападает и не растает сам. А пока могу отдыхать, ужинать, да спать ложиться. Мои вещи были уже в доме, их поп отвёз ещё когда от Шереметьево с ним ехала, что бы на работу и встречу с сыном налегке идти. Вот мой саксофон, а вот – рюкзак, как дом. В нём вся моя жизнь. Я разложила свой скарб, спустилась к речке и натаскала воды в дом, потом нагрела на печи два ведра воды, после чего помылась в тазике. Мне не привыкать. Моё детство прошло в деревне. Когда пора было в школу идти, мы в Москву переселились, а так, все шесть лет, с рождения, жили мы в избе и меня мыли в таких вот тазиках. А раз в десять дней мы ходили в баню.

Помывшись, принялась за вяленную рыбу, которую принёс священник. Хлеб по той же деревенской привычке солила, поливала подсолнечным маслом и ела. Было очень вкусно. Закипел чайник на печке, я заварила чайный пакетик в большую кружку Кузьмича и принялась сосать осколок пилёного сахара с чаем. Пока пила чай, меня стало клонить в сон, какая-то тяжёлая стала голова, потекло из носа, горло снова заболело, я налила себе ещё горячего чаю, что бы прогреть горло, вспотела и крепко заснула у печки, так как лезть на печь сил уже не было.

Снилось чёрте, что. Как будто бы мы с отцом Иннокентием – двое влюблённых, и нам охота уединиться. Стали искать, где. Не нашли и пришли ко мне. А у меня дома отец! И вот, мы всё хотим в комнате запереться, в ванной, а он ходит и ходит за нами, ехидно в дверь заглядывает и дразнится, что от него мы никуда не спрячемся, он везде нас найдёт и ничего не позволит!

Утром прозвонил будильник. Он звонил долго и пронзительно, но я была не в силах пошевелиться. Вчера я здорово простудилась. Погода была ветреная, влажная, и переутомление сказалось. Очень хотелось по маленькому, но встать не могла. Просто не в состоянии была подняться и лежала, терпя из последних сил. Горло немилосердно болело, нос заложен, гудела голова. Встать, однако, пришлось, когда у меня уже вздулся живот от переполненного мочевого пузыря. Я надела пуховый платок на голову, обмотавшись им, по-старушечьи, тулуп деда Кузьмича, его валенки и пошла на двор, в нужник. Снег, как назло, не растаял, и всё вокруг было белым-бело. На обратном пути захватила дрова и затопила печь. Поставила чайник, напилась горячего чаю с лимоном и в изнеможении упала снова на кровать. Разбудил меня стук в дверь. Подняться и открыть сил не было. В скважине заворочался ключ, вошёл староста Лопатин. С меня пот лил градом, голова гудела, и я даже не понимала того, что он говорит. Похоже, он понял то, что я заболела, потому что ушёл, а вскоре во дворе послышался звук двигателя автомобиля. Дверь открылась и в дом ввалился страшенный мужик, этакий амбал в белом халате, поверх которого был надет овчинный полушубок, который он сбросил и повесил на гвоздь у двери.

Похоже, доктор не раз бывал в этом доме, частенько наезжая к старому Кузьмичу. Он всё здесь знал, легко ориентировался. Врачина достал коровий шприц, всадил мне укол такой, что до сих пор болит. Грубый такой мужичара, краснорожий, с огромными красными ручищами, похож больше на сельского ветеринара, пользующего племенных бугаёв. Наверняка, именно так и было, по совместительству он лечил скотину. Однако, после его визита мне слегка полегчало. Температура стала ниже, хоть и не упала. Староста подложил в печь дров и подал мне ещё горячего чаю, а потом достал из кармана маленькую баночку с мёдом и поставил рядом с чашкой на табурет, затем, подумав, принёс с кухни чайную ложечку, а после этого удалился. Я услышала звук скребка. Это он сам чистил дорожки от снега. Звук всё удалялся и удалялся. Я пила чай с мёдом и обливалась потом. Какой он хороший, этот староста…

Так бы здесь на пуховой перине, в подушках и лежала! Ничего было не охота! Очень потянуло к Володеньке, но я вспомнила о том, что он уже дома, так как пятница – короткий день, а завтра будет суббота, затем воскресение, и он весь день будет дома, а в понедельник, думаю, смогу его навестить. Подумав об этом, снова провалилась в сон.

Я на этой работе инженером открыла в себе склонность к писательству. Записываю всё, что приходит в голову и уже написала несколько коротких рассказов. У меня и раньше были приступы графомании, но один знаменитый в прошлом писатель сказал, что это всё бездарно. Я поверила и стала все позывы к писательству в себе глушить. На работе же в сакс не погудишь и колесом не пройдёшься. В 91-м начались простои, но мы все были обязаны постоянно находиться в отделе, с восьми утра до половины пятого вечера.

Вера подолгу смотрела в окно и рисовала облака, что было местным анекдотом и поводом для насмешек и издевательств. Светка и Лизка стирали трусы, колготы и прочие мелкие вещи, а потом на батарее их сушили, красили волосы, засоряя волосами слив раковины в туалете, делали себе маникюр, макияж, занимались даже всякими аутотренингами, массажем контактным и бесконтактным, делали даже гимнастику, но чаще всего сплетничали, смотрели женские журналы или кокетничали с нашими мужиками.

Мужики играли в шахматы, карты и нарды. Время от времени они рассказывали анекдоты и острили над нами с Верой. Чем уж мы там им мешали, так и не поняла.

Я либо читала книгу, либо писала сама. И это увлекательное занятие мне очень понравилось. Мне было абсолютно всё равно то, что пишу бездарно. Мне нравился процесс. Дневники-то я вела лет с тринадцати. Регулярно записывала всё, что происходило со мной, почти что ежедневно. В результате у меня накопилось много толстых тетрадей с историей всей моей жизни.

Писать же рассказы, сказки, повести и даже будущий роман я стала тогда, когда ребёнок начал ходить в детский сад, а на работе начались простои. Продолжая лелеять мечту стать клоуном, я не заметила того, что погрузилась в писательство.

Писать продолжила и после того, как поселилась в деревне. Пока болела, написала сразу несколько рассказов и продвинула роман. Однажды мою писанину заметил отец Иннокентий, зайдя ко мне, как обычно, вместе с людьми. На сей раз это были регент церковного хора и двое певчих. Мы все вместе пили чай с настоящей пахлавой, которую пекла наша прихожанка из Армении.

Увидев стопку бумаги, священник спросил меня, что это такое, и я принялась блеять, мяться, объясняя ему, что это моя слабость, бездарные опусы, раскритикованные литераторами, но я не могу не писать. Но батюшка мне сказал, что бы я не слушала всяких там писателей, и что, если охота заниматься чем-либо, то этим надо заниматься, хорошо ли получается или плохо. Регент и певчие поддакнули, кивая головами. Это меня ободрило, и я воспрянула духом.

И каким же хорошим человеком тогда выглядел в моих глазах этот поп! С этих пор у нас с ним завязалось нечто типа дружбы.

Странное безлюдье и тишина в посёлке рядом с мегаполисом поражали воображение. Ни звуков проезжающих автомобилей, ни шума поездов на ближайшей станции… Какая-то зона звукового провала. И я никак не могла понять, почему здесь всегда было так тихо! Какое-то запустение. Хотя, надо сказать, что я ещё издали заметила, как обитаема эта церковь иконы Богоматери Державная. На площадке перед оградой церкви припарковано много автомобилей, вокруг постоянно снуют какие-то люди, их очень много, так как церковь очень большая, и я не в силах всех запомнить. Мне, как человеку с хорошим вкусом, эта церковь, похожая на торт, бочку или матрёшку, категорически не нравилась. Зато местный народ был от неё в полном восторге. Когда я ехала до неё в маршрутке после очередного свидания с Володей, то слышала, как люди переговариваются: «Какая у нас красивая церковь! А то ходили раньше в даль несусветную, в Балабьево, а там церквулечка вот такусенькая! И даже купол не золотой, зелёный какой-то, а стены все облупленные!» Я знала, что в Балабьево стоит небольшой храм в стиле норышкинского барокко. На взгляд человека со вкусом, он построен довольно гармонично, выглядит изящно… наша же церковь напоминала жирную матрёху с Арбата для втюхивания иностранцам. Хотя я понимала, почему народу это нравится. Во-первых, потому что людям нравится всё большое, пёстрое, яркое и красное. По той же причине, почему нравилась станция метро Новослободская в советский период, пока была новенькая, чистая. По той же причине, почему сорока таскает блестящие предметы. А церковь наша блестела, сверкала и пестрила так, что в глазах рябило.

На ярко-синем куполе сверкают позолоченные крест и звёзды, Другие четыре купола были каждый своей расцветки и фактуры, как на храме Василия блаженного, на ярко-красных стенах - белоснежные оконные наличники с витыми полуколоннами, и многочисленными орнаментами то тут, то там, раскрашенными всеми цветами радуги и разноцветные изразцы понатыканы повсюду. Вокруг голубые ёлочки и туи, лавочки, беседочки, даже маленький магазинчик, в котором продавалось всё. И вино, кагор и не только, и свежайшая выпечка из нашей пекарни, и всякая литература, причём, не только церковная, но и образовательная, там школьные учебники можно было купить и канцтовары. Керамические изделия у нас продавались в огромном количестве, так как при церкви была керамическая мастерская, особенно меня заинтересовавшая, так как я всегда имела тягу к искусству. А свечей каких там только не было! И их тоже делали у нас. А кроме свечей ещё и мыло, тоже самодельное, нашенское, мочалки, а так же, ювелирные изделия. Кроме крестов всех видов и размеров, колец с молитвами и чёток, можно было встретить и вполне светские украшения. Этот магазин был главным источником дохода, не считая щедрой спонсорской помощи от новых русских, замаливающих грехи.

Всё это огорожено каменной оградой с башенками. По периметру было четыре больших башенки, в каждой из которых было помещение! И там сидел человек и не только присматривал за тем, что творится вокруг, но и мог дать консультацию о том, как надо вести себя в храме Божием, что сначала, что потом. Он мог выдать платок или даже юбку женщине, пришедшей в брюках, продать свечу или брошюрку, принять записку о здравии, упокоении, на молебен или на службу. Мне тоже не раз приходилось сиживать в такой башенке. Иногда мы сидели там вместе с Володей, и нам было хорошо. Иногда кто-нибудь подойдёт и попросит свечку или крестик. Спросят, когда отец Иннокентий крестит, и что для этого надо.

Отец Иннокентий не был женат. Но иеромонахом он тоже не был, соблюдал, так называемый, целебат. Когда священник, из белого духовенства (не монашеского), по какой-то причине не имеет супруги, живёт «в чистоте», но в монастырь не уходит, то это называется целебат. Что случилось с Иннокентием, овдовел он или жена его бросила, я тогда ещё не знала. Не знала и то, были ли у него дети. Он был скрытен, а я не расспрашивала. Сплетни о нём ходили самые немыслимые. И, якобы, он кастрирован, и то, что жена ему изменяла, и он развёлся, как по церковным законам положено.

Мне, честно говоря, было понятно то, почему у него нет супруги. Мужчина он был не просто некрасивый, но и очень не обаятельный и с какими-то отклонениями в психике. У него были чёрные, как уголь глазки, смотрящие совершенно безумно. Он мог неожиданно взорваться из-за какой-то мелочи. Однажды я была свидетелем того, как он замахнулся на старосту палкой из-за того, что тот забыл на ночь запереть верхние окна в храме, и туда налетели летучие мыши. Когда я это увидела, мне стало страшно, и я решила искать другое место для жилья и работы, но ничего не находилось. Прежде всего, я стала откладывать деньги на квартиру. До 1998-го года купить квартиру было ещё реально, и я принялась зарабатывать. Посвятив отца Иннокентия в свои планы, получила его одобрение и принялась зарабатывать на однушку в пригороде. Стоила она тогда тысяч пятнадцать долларов США.

Таким образом, кроме работы дворником, садовником и библиотекарем, я стала петь на клиросе, реставрировать церковные облачения и даже помогать поварам готовить на трапезной. Рубила дрова, топила печь, носила воду, выносила вёдра из под мойки и мыла посуду. При этом успевала ездить на встречи с сыном.

Иннокентий обещал ссудить денег, помочь купить жильё, а потом я эти деньги ему отработаю и всё верну. Помог с покупкой жилья он мне действительно, как и обещал, подогнав специалистов – юриста и риэлтора. Модное в те годы слово, тогда и появившееся в России. Я не поверила своему счастью.

В 1993-м квартира была куплена. Мне к тому времени было ещё 27 лет, и я была на седьмом небе от счастья. Пригород, где квартира находилась, был тихим городком с двухэтажными домиками среди ёлок и сосен. Мне там несказанно нравилось. Я уже возила туда Володю, забрав из детского сада на целый день, и лишь к пяти часам приведя его туда на вечернюю прогулку.

Я знала о том, что все эти два с половиной года мои родственники меня разыскивали, оклеив город ориентировками, поэтому позаботилась о смене внешнего вида. Обливаясь слезами, отрезала свои роскошные волосы и сделала очень короткую стрижку, выкрасив волосы в чёрный цвет, лоб и половину лица закрыв длинной чёлкой. Понимала, что это временно,  до тех пор, пока меня ищут, но волос мне, всё равно, было безумно жаль. В храме меня все звали Серафимой. Никто кроме Иннокентия и старосты не знал моих настоящих имени и фамилии. Они знали о том, что у меня сумасшедший отец, от которого сбежала и боюсь возвращаться. Иннокентий проникся ко мне сочувствием. Вероятно, и у него тоже были родители деспоты. Судя по его характеру, что-то подобное в его жизни действительно было.

Если не смотреть на его глаза, то можно было назвать его нормальным, своим в доску мужиком, понимающим и добродушным, хоть и вспыльчивым. Глаза у него были странные. Очень чёрные и беспокойные. Малюсенькие, как бусинки, бегающие и не совсем нормальные. Но приходилось продолжать у него работать. Другой работы у меня не было, столько платить нигде не будут, а мне надо было возвращать ему деньги за квартиру. На следующий год Володя может пойти в школу, тогда как я его буду видеть, разве что, если устроиться в эту школу на работу, хоть и уборщицей, не важно, кем. На всякий случай решила поступить в педагогический институт, на вечернее отделение, что бы получить профессию учителя, но какого? Какая вакансия будет в той школе? Я не знала, что делать и решила пойти на педагога начальных классов, а потом уже, по ходу дела, решать, в зависимости от обстоятельств. О вожделенном цирке пришлось забыть. Утешалась лишь писательством, игрой на саксофоне. Надо сказать, что это подействовало хорошо. Несмотря на то, что я тогда много работала, выглядела лет на двадцать и была свежа, как роза.

Отец Иннокентий стал навещать меня в моей новой уютной квартирке, на всякий случай одевшись в гражданскую одежду, и мы часто вместе пили пиво. В эти годы пиво пили все. Продавалось оно повсюду, люди всех возрастов и «сословий» пили его много, прямо на улице, в парках и скверах, на остановках наземного транспорта и рядом с метро. К пиву пристрастилась и я. И вот, одна в квартире с этим сумасшедшим пью пиво с воблой, стараясь не смотреть ему в глаза. Я решила вести себя естественно, хотя и побаивалась этого человека. Оказалось, не зря.

Летом поступила в педагогический институт, но пришлось платить, так как это было моё второе высшее образование. Платил Иннокентий в обход церковной кассы. И мой долг ему возрос. Поняв то, что попала в кабалу, решила написать маме, что тут же исполнила. В письме всё рассказала о причине моего бегства и о том, что украдкой вижусь с Володей. О том, что Симка – это я. Потом сказала ей, что её люблю, а мужа давно уже нет, и поп отвёз это письмо к ней и отдал в руки. Она тут же написала ответ и отдала ему. Он сказал мне, что она так сильно плакала, что и он тоже прослезился, так ему стало жаль её. Действительно, письмо было мокрым, с расплывшимися чернилами. (Мама писала перьевыми ручками.) В письме мать рассказала о том, что верила в то, что я жива, но опасалась того, что меня завербовали в какую-нибудь тоталитарную секту, и очень рада тому, что со мной всё в порядке, и я вижусь с сыном. А они уже собрались вести Володю к детскому психологу. Их встревожили его рассказы о Симке, с которой он ездит то в церковь, то в какой-то городок, где квартира. Кроме того она написала о том, что отец окончательно спятил, с ним стало совершенно невозможно жить, и она забрала внука и перебралась к родителям. Мой муж сделал то же самое, а вслед за ним ушла от отца и бабушка Варя. Теперь она живёт в семье мамы, с дедушкой и бабушкой, и вместе с ними нянчит Володю.

Институт занимал много времени. Отравляла мысль о будущей профессии учителя. Хотя название «учитель» само по себе звучит пафосно, если вдуматься. Прямо, как Иисус Христос. Его ученики называли Учителем. Учиться было не легко. Но кайф был в том, что я могла спокойно получать тройки и не боялась того, что отца хватит удар. И, как ни странно, среди моих оценок стали преобладать пятёрки. Причём, никаких репетиторов уже не было и в помине. Учёба отнимала много времени, но я не мучилась так, как в предыдущих учебных заведениях. Виделась с сыном регулярно.

Однако, после того, как мама узнала о моей истории, я тут же с радостью бросила не нужный мне педагогический институт и тайком от Иннокентия поступила в цирковое училище. Меня приняли сразу на второй курс, и предстояло идти туда учиться первого сентября. Моё сердце замирало от счастья. Наконец-то! Я снова буду настоящим цирковым клоуном! Мечты сбываются, жизнь налаживается.

Попу благоразумно не сказала о том, что ушла из вуза в цирковое училище, а солгала о том, что перевожусь на дневное. Он поверил. Было лето, хоть какая-то передышка… Как на даче, живу в избушке Семёна Кузьмича, привожу туда Володю и кормлю клубникой и малиной, растущих там в изобилии самостоятельно, без чьей-то руки. Готовлю ему молодую картошечку с укропом. А, вот, картошку пришлось сажать. Иннокентий приносит нам парное молоко, и я потчую им своего Володеньку. Он загорел, а кучерявые волосики его стали светлее и золотистее. Он очень похож на меня в детстве. И это – единственная и самая сильная в моей жизни любовь. Ему уже не надо называть меня Симкой, и он теперь, как и все дети, может называть свою мать «мамой». Но привычка кликать меня Симкой долго у него сохранялась. Я не обижалась, понимая то, что для него Симка – это синоним слова «мама».

У меня была идея-фикс – за это лето отдохнуть так, что бы снова выглядеть молоденькой и похорошеть. Я рано ложилась, что бы отсыпаться, вставала на рассвете легко, без будильника, и делала зарядку. Раз в неделю наезжаю проверить свою новую квартиру и принимаю там ванну. Мыться в тазике неохота, а дома просто кайф находиться одной и ходить по квартире голой. По телевизору идёт какой-нибудь приятный фильм, занавески колышет свежий ветерок. За окном – кроны деревьев лесопарка, в комнате уютно и просторно – телевизор да тахта. Всё новенькое, чистенькое…

Одно омрачало мою счастливую жизнь. Иннокентий. Он стал вести себя, как-то не вполне адекватно. Однажды, у меня в гостях перебрал с пивом и рассказал мне о том, что он до того, как прийти к вере и стать священником, был гомосексуалистом, но бесплатно с ним никто не спал, только за деньги. Но тогда ещё пластических операций не делали, а теперь он обязательно её сделает и очень скоро.

У меня начались странные головные боли, я списала это на пиво и решила поберечься и не перебирать.

А потом в моей жизни произошли кардинальные перемены. Такие же перемены произошли и в жизни людей, которые меня окружали. Например, с Иннокентием случилась беда. Он упал с небес во ад. Вот так, вот… об этом потом.

Часть вторая

Байкер. Начало Любви

Лето кончилось. Я с головой (которая болела у меня всё сильнее и чаще) нырнула в учёбу. Что бы объяснить попу наличие в квартире циркового реквизита, хула-хупов, колец, мячей и прочего, солгала ему, что помимо учёбы, стала ходить в студию на актёрское мастерство, пантомиму и… цирковое искусство. Говорила ему о том, что там для меня отдушина, с детства мечтаю об этом, так хорошо в этой студии, что просто не могу без неё жить. При этом добавляла сущую правду о том, что моя голова, о проблемах с которой поп Иннокентий уже знал, перестаёт болеть, когда я этим занимаюсь. Потом думала постепенно настроить его на цирковое училище. Нельзя было без подготовки объявлять ему об этом сразу же. Поп сначала был против моих «посещений студии», но, видя то, как мне это нужно, сдался. Хотя и продолжал попытки отвадить меня от этих занятий. Надо было приучить его к моей профессии постепенно, а потом, отдав ему долг, уйти. Я думала уйти в свободное плавание, стать бродячей циркачкой или сколотить свою труппу, с которой буду разъезжать по свету.

Учиться было интересно, я просто наслаждалась жизнью. Сбылась мечта. Я буду клоуном! Ура! Эх, если бы не эти головные боли! Раньше у меня никогда не болела голова… Знать, старею.

Но в один из дней со мной случилось то, что можно было ожидать. А именно – любовь или сумасшествие. Думаю, что и то, и другое. Я случайно увидела ЕГО в клубе, когда отмечала днюху одной из приятельниц. Вот, как это было.

Вечеринка закончилась, было очень поздно, но уходить, почему-то было не охота, и я всё медлила. Села на высокий стул у стойки бара, заказала коктейль и в задумчивости стала потягивать его из трубочки, слушая забойную музыку тяжёлого рока.

И вдруг, словно бы бешеный ветер ворвался в распахнувшуюся дверь, и прокуренный, душный воздух клуба стремительно стал заполнять одуряющий аромат цветущего луга, мотоцикла, кожи, мужского тела, марихуаны и ещё целый букет всяких запахов, и все повернулись ко входу, и повисло молчание, слышное даже сквозь звуки тяжёлого рока, и сразу несколько человек рухнуло в обморок. Прямо ко мне шёл ОН!

Это был рослый, широкоплечий мужчина под два метра, с татуировками на мощных бицепсах. В его идеально-красивом ухе блестела серьга. Он имел уже круглый пивной живот с кучерявым пушком, который он не прятал под одеждой, расстегнувшись до низа, но полнота только украшала его и не лишала стройности его сильное тело. Байкеру было лет двадцать пять - тридцать, он был полным, над круглым, как яблоко, пузом - большие груди. Длинные его волосы, убранные в роскошный хвост были тёмными и густыми. Красивое его лицо украшала фигурно выбритая бородка.

Глядя на меня своими бархатными карими глазами, парень протянул мне руку и сел на соседний стул. Так состоялось наше с ним знакомство. Прекрасный Байкер стал моим. С этого дня стала с ним разъезжать с бешеной скоростью на мотоцикле, который, разогнавшись, взлетал.

Между нами возникла какая-то телепатическая связь, мы встречались, не договариваясь, в самых неожиданных местах. Например, на заброшенной стройке, куда однажды забрела, неизвестно, зачем, словно бы, ноги сами понесли туда. Я приехала в Москву ещё утром, побыла в училище, потом в села в троллейбус, задумалась и засмотрелась в окно. Троллейбус остановился на конечной остановке, у какого-то пустыря и лесного массива.  Я вышла и навстречу солнцу пошла по шоссе всё дольше и дальше от города. Свернув где-то, в районе Братцево, на тихую какую-то улицу, всю изрытую замороженной стройкой, я шла, пока не вышла к полосе леса и цветущей лужайке перед ней, в центре которой возвышался остов брошенного, недостроенным, здания. Как завороженная, шла к этим руинам, пока меня не захлестнула горячая волна любви и запаха чертополоха.

Из недостроенного дома выходил, двигаясь, как пантера, самый прекрасный мужчина в мире, сама Любовь. Это и был мой красавец… прекрасный, рослый мужчина в расстёгнутой чёрной косухе, обнажающей его мощный торс. Длинные его ноги были обуты в сапожки, литые бёдра обтягивали кожаные штаны. Лицо у парня было очень красивое. Большие карие глаза, точёный нос, красиво очерченный рот.

Он взял меня под руку и посадил на свой мотоцикл, и мы помчались по вечернему шоссе на закат…

Теперь, после занятий, проводила время только с Любимым. Поцелуи Красавца доводили до обморока. Так хорошо не было ещё никогда… Он был божественен.

После знакомства с ним, словно бы, помешалась. Ходила, погружённая в себя, в глубокой задумчивости и ничего меня не интересовало. Даже головные боли поутихли

Однако, не всё было так безоблачно и просто. У меня появился соперник, и это был ни кто иной, как поп Инокентий. Как он познакомился с моим Байкером, так и не узнала. Увидела то, что у него теперь появился мотоцикл. Он часто надевал байкерский прикид из чёрной кожи. А однажды, зайдя в храм, увидела странную картину. Всё лицо отца Инокентия и даже его уши были в бинтах, а на носу – гипс. Сказали, что он упал на мотоцикле. Мотоцикл стоял во дворе храма, новенький, сверкая деталями, и на нём не было ни единой царапинки. К ноябрю повязки с лица священника были сняты, гематомы и отёки сошли, и все так и ахнули. Лицо священника изменилось до неузнаваемости. Во-первых, он здорово помолодел, а его нос приобрёл красивую форму. Глаза стали больше, лицо стало гораздо более узким и вытянутым, подбородок мужественным, кожа чистой, уши уже не торчали в стороны, а имели аккуратную форму. Стало ясно то, что отец Иннокентий сделал себе на редкость удачную пластическую операцию, что его кардинально преобразило. Кроме того, он побывал в салоне, где его прекрасно подстригли, подправили ему бородку и он стал носить модную, хорошую одежду. Рясу носил только атласную, с бархатом, лиловых, глубоких пурпурных и светло-серых цветов. Крест купил себе тоже красивый – из перегородчатой эмали. Всё это меня очень заинтриговало, и я решила выследить его, чем это, интересно, он занят и что за загадочная у него жизнь. Как раз у нас были зимние каникулы, и у меня появилось время на слежку, пока Володя был в детском саду.

И вот, что узнала об отце Иннокентии, сфотографировала и засняла на видеокамеру. Теперь у меня был на него компромат, и я могла уже не скрывать своё цирковое училище, не работать, а исправно получать от него деньги. Теперь знала об отце Иннокентии всё. И вот, что узнала. Прежде всего то, как состоялось их с Байкером знакомство. Байкер, ещё в сентябре, зашёл в храм, где служил отец Иннокентий, что бы встретиться со мной. Иннокентий его увидел и поплыл. Зная то, что у него слишком неудачные внешние данные, что бы такой красавчик обратил на него внимание, а за деньги такой упакованный парень тоже вряд ли согласится, тут же сделал себе давно задуманную пластическую операцию, купил мотоцикл, и, как только зажило лицо, стал преследовать Байкера. В успех он не очень верил, так как Байкер не был замечен за отношениями с мужчинами, но решил попробовать. Забыв обо всём только что праведный батюшка с даром провидения, превратился в одержимого и устремился за любимым.

Он следил за ним, ездил на мотоцикле с байкерами, если среди них был Он. Я виделась с любимым урывками, так как у меня учёба и сын, да и в церкви надо было работать, почти ничего не зарабатывая, так как поп вычитал из зарплаты долг за квартиру, а остальное шло на коммунальные платежи, помощь маме и, конечно же, на Володю. Волосы мои отрасли, и я вернула им прежний цвет, но маме сказала чётко и с расстановкой о том, что уже не буду жить по её указке и одеваться так, как она хочет. Надела кожаные штаны, косуху, а в мамином народном стиле одевалась теперь лишь в церкви. Там это было вполне уместно, хоть я и выделялась из толпы своей яркостью, и была эффектной, как матрёшка.

Весной мы с Байкером уже запланировали женитьбу на конец лета, а Иннокентий всё искал с ним встреч, давно уже зная о наших отношениях и даже о грядущей свадьбе. Его не останавливало ничего.

Был конец апреля. Иннокентий почти что спятил на фоне своей любви, и ещё не знал, что будет с ним, но его неодолимо влекло к этому человеку, ему не давало покоя любимое кареглазое лицо. Его на всю жизнь поразил этот молодой, сильный, огромный мужчина с татуированными мощными бицепсами. Его кожаные, в заклёпках, сапожки со шпорами тоже нравились влюблённому попу.

               Поп въехал в Москву и, лавируя между автомобилями, напрямик поехал в центр. Своего любимого обидчика он нашёл на удивление быстро, словно бы чувствовал, где он находится каким-то шестым чувством, как собака идёт на запах. Подъезжая к смотровой площадке перед университетом на Воробьёвых горах, он увидел парня издалека. Он был рослым и очень заметен издали. Иннокентий направил свой байк прямо на него и дал по газам. В это время Вожделенный садился на мотоцикл пружинящий от его грузного тела. Обернувшись, увидел приставалу. Встретился с ним взглядом и резко тронулся с места, стремительно набирая скорость. Батюшка тут же пустился за ним в погоню. Вожделенная кожаная спина, длинный кучерявый хвост треплет ветер, эротично разведённые колени… упругие, сильные, накаченные бёдра… «Я тебя поймаю сейчас!» - азартно думал священник, настигая отчаянно удирающего от него Байкера. «От меня не уйдёшь!»

               Солнце садилось, на небе образовалась потрясающая Божья абстракция. Оранжевые полосы пересекали фиолетово-лиловое небо. Бог – величайший художник-абстракционист! Они ехали на Запад, выезжая из города. Темнело, и Байкер, снизив скорость, заехал в какой-то закуток у руин долгостроя, и там остановился.

Иннокентий влетел туда на полной скорости и резко затормозил. Он пошёл, было, к мужчине-Леопарду, но тот скрылся в недостроенном здании, и вражина рванулся за ним. Было темно, он ничего не видел и брёл в темноте на ощупь. В тишине и мраке он ощутил где-то рядом тепло и его головокружительный мужской запах. И тут большие, горячие ладони схватили его за горло, и мощное тело прижало к стене. Лицо мужчины было так близко, что поп чувствовал его несказанно приятный запах и слышал удары своего и его сердец. Ему больше всего на свете хотелось сейчас провалиться в это наслаждение с головой, ничего не помня, ни о чём не думая, как в омут. Но он не торопил события. Глаза его привыкли ко мраку с помещении, и он поедал Мужчину глазами и растягивал удовольствие от созерцания любимейшего существа… Вдруг нож блеснул перед его лицом, и наконец, батюшка-мужеложец услышал волнующий бас этого потрясающего Мужчины:

- Зачем ты ехал за мной? И ты думал, что сможешь справиться со мной? Ну, что же, давай сразимся один на один! Идём!

Они поднялись на самый верхний этаж, лестница была длинная, он стал тяжело дышать, Байкер дышал всё так же ровно. На крыше прекрасный, как бог войны, Красавец, освещённый последними красными лучами заходящего солнца, спросил:

- Ты ещё не раздумал драться со мной?

Иннокентий, молча, помотал головой и решительно сбросил подрясник, оставшись в одних штанах и сапогах, байкер сбросил косуху, тоже обнажив свой мощный торс борца сумо.

Два байкера, одним из которых была я с видеокамерой, прибывших сюда раньше, и притаившиеся в укромном месте, сделали на каждого из них ставки. Бой начался. Противники кинулись друг на друга и, сцепившись, покатились по крыше. С удивлением Байкер заметил, что поп тренирован, достаточно ловок, с ним придётся повозиться, и победа на раз-два не дастся. Он и не хотел быстро закончить драку. Он решил поиграть «в поддавки». Но этого не очень-то и потребовалось, так как соперником поп оказался достойным. Иннокентий тяжело дышал, но не хотел сдаваться, хотя противник был моложе, крупнее, тяжелее и сильнее. Но обоим не хотелось причинять друг другу травм и увечий. Влечение подавляло агрессию. Их тела блестели от пота, и поднимающийся от них пар дрожал в прохладном вечернем воздухе. Наконец, Байкер всем своим огромным телом навалился на священника, прижав его к полу. Его пальцы снова впились ему в горло, и нож опять замаячил перед лицом Иннокентия. Оба часто дышали. Поп лежал, придавленный и чуть придушенный, и ему хотелось, что бы Байкер никогда не слезал с него.

-  Хочешь меня? – спросил Байкер

- Да, я хочу тебя, я обожаю тебя! – прошептал Иннокентий неожиданно для себя, содрогаясь от неудержимого желания, и слёзы хлынули из его глаз, - Люблю тебя! Безумно хочу тебя! Бери же меня скорее!..

Пальцы разжались, нож упал, отброшенный, и звякнул об пол, и их губы слились в долгом поцелуе. Мы, молча, смотрели на их соитие и не в силах были оторваться от этого зрелища. Я всё засняла на видео и сфотографировала. После их первого соития, мы спускались с крыши отмечать боевую ничью. Мы, конечно же, совокупились, что бы мне не было обидно то, что мне изменил Байкер с моим начальником, выпили пива и сели на мотоцикл. Звук нашего отъезжающего байка нарушил тишину окраины со стрёкотом первых кузнечиков.

Те, на крыше, нас, наверно, не услышали. Руки отца Иннокентия ласкали волосы, лицо и тело Мужчины-Леопарда, сплелись их ноги и руки, соединились груди, языки, волосы. С наслаждением, изнывающий от страсти, поп вдыхал его  запах, пил его слюну, пот и сперму, истерически подвывая и не сдерживая стонов удовольствия, слёзы текли по его лицу.

Уже несколько дней, и сегодня вечером тоже, ждала любой неожиданности. Услышав звуки мотоциклов, в смятении вскочила. По двору, припарковав байк, шёл Байкер, а с ним – поп! Испуганно сжалось сердце. Что будет? Неужели они просекли про то, что я их видела, сфотографировала и записала на видео?..

Кошкой запрыгнула в шкаф и там затаилась. Шкаф был старый, одна дверца была застеклённой, и, что бы не видеть одежду на вешалках, затянула «окошко» тюлем. Таким образом, видела всё, что происходило в комнате, меня же за тюлем видно не было.

Они вошли. Байкер, открыл баночку пива, сел в кресло и закурил. Заиграла музыка из плеера, и поп Иннокентий начал исполнять чувственный танец, сбрасывая с себя по одной детали одежды. Как ни странно, двигался под музыку он не плохо. Тело его оказалось мускулистым, плечи широкие, руки большие. К нему присоединился Байкер. Он сначала скинул косуху, обнажив свой мощный торс с татуировками на мускулистых плечах. Выглядело это очень красиво. Я смотрела на них, не отрываясь, расширив глаза. Потом они полностью обнажились, и слились в развратном танце. Байкер во всей красе своей мощной наготы, исполнял демонический танец, поднимая попа, как в балете.

Наконец, они опустились на обширную кровать, и началось… Байкер вошёл в него, он закричал, сотрясаясь всем телом, потом поп в него вошёл, а потом снова сверху его оседлал Байкер. Извиваясь под ним, поп визжал от несказанного удовольствия. Потом они заснули вповалку на кровати, обнявшись.

Я, стараясь ничем не скрипнуть и не зашуршать, вышла из шкафа, оделась, взяла сумку, увидела рюкзачок Иннокентия, нашла там бумажник, выхватила из него пачку купюр и проворно их спрятала в лифчик. Затем тихонько выскользнула из квартиры, медленно повернув ключ в скважине, что бы их не разбудить. В припрыжку выскочив из подъезда, пошла гулять. Хотелось осмотреть город. Проголодавшись, зашла в забегаловку, где подкрепилась, а потом пила кофе и курила, чем давно не занималась. В 90-х можно было безнаказанно дымить везде. В кафе, на детских площадках, у метро, в рабочем помещении, а в ночных клубах было совсем не продохнуть. Дым застилал глаза, вызывая слёзотечение. Подремав в кино на каком-то старом советском фильме, пошла домой, купив по дороге мороженое.

Дома Байкер был уже один. Вопросов я не задавала, так как не верила в то, что видела. Вести съёмку я не могла, они могли бы услышать звуки затворов или писк видеокамеры, доносящиеся из шкафа, поэтому я была не уверена в том, что всё это произошло в действительности, а мне не приснилось, когда я заснула в кино. Тем более, Байкер вёл себя естественно, в комнате было идеально убрано, кровать была не измята. Он был совсем не усталый и встретил меня очень радушно. Мы выпили немножко пива и пошли кататься.

В 90-х все ездили пьяными, менты не тормозили, а байкеры не надевали шлемов, разве что, немецкую каску с рогами или шлем советского танкиста или лётчика. Мой Байкер ездил в чёрной бандане с белыми черепами и скрещенными косточками.

На мощном байке мы с ним, летели над Москвой в небе, полном огней. Так же летал Марк Шагал вместе со своей женой Беллой, коровами, козами, собаками, бабами с вёдрами и зеленолицыми евреями со скрипками… Часто вместе клубились. Никто не знал, что он добрый, кроме меня. Со мной он был добрым. С другими – не очень. С несчастным полоумным Иннокентием он был страшно жесток. И самым ужасным было то, что я ему в этом помогала. Мне совсем не было жаль человека, сделавшего для меня столько хорошего! Он дал мне работу, приютил, обогрел, помог купить квартиру, а я с ним так…

Я сдала экзамены за второй курс, перевелась на третий и ушла на каникулы, решив недельку отдохнуть с любимым, прежде, чем ехать за сыном. Итак, батюшка и наши с Байкером происки.

И вот, однажды мы с Байкером решили зло подшутить над Иннокентием. Мы заманили его в клуб, назначив ему свидание там от имени его обожаемого Байкера. Ожидание было долгим. Поп, сильно выпивший накануне, выпил какую-то воду, так как в горле у него пересохло. Вода эта ударила ему в голову, и он сразу же почувствовал себя абсолютно пьяным.

И вдруг в клубе появился ОН!!! Причём, во всей красе! Он вошёл, как ураган, как светоч, повернув к себе головы всех, кто был в клубе. Он шёл прямо на Иннокентия, пока тот, пьяный в зюзю, не увидел ЕГО! «О!!!» - только и простонал поп. Перед ним стоял... давно ожидаемый и вожделенный Железный Волк! Василиск! И по спине попа забегали мурашки. Их глаза встретились, и у порочного, как выяснилось, священника от взгляда Василиска закружилась голова, сердце готово было выпрыгнуть из груди. Ему безумно хотелось навсегда быть ему рабом, у его ног находиться постоянно.

          Грешный поп теперь думал только об этом человеке. Он рывком расстегнул на шее пуговицу подрясника. Ему не хватало воздуха. Он тяжело и хрипло дышал, как астматик, и в глазах его бегали искорки. Иннокентий ничего не видел вокруг, кроме этого дивного ВИДЕНИЯ, явленного ему, как по волшебству. К ним через весь зал шёл потрясающе-роскошный мужчина.

Батюшка этот давно уже узнал о моих полётах на мотоцикле в ночном небе с остатками заката но, почему-то, не взбесился и не стал бросаться ни на кого из нас в ярости. Он, молча, пожирал его глазами. У него по всему телу пробегала дрожь волнения. Пот градом катился по его лицу, перед глазами медленно плыли цветные круги, и он был готов идти за этим Мужчиной на край света, и что бы этот путь никогда не закончился. Судорожно сглатывая, поп, как загипнотизированный, шёл к объекту своего вожделения. Он не помнил, как садился с ним на его байк, дорогу не запомнил вообще. Начинало светать. За широкой спиной парня, обняв его полный стан руками, зажмурившись с глупой улыбкой и прижавшись щекой к его спине, поп-медвежонок коала нёсся по просыпающемуся городу на мотоцикле.

Я села на байк Иннокентия и ехала следом за ними, что бы видеть всё, что произойдёт в притоне, куда увозил батюшку проказник-Байкер. Мне стало жаль попа. Он ехал, счастливый, и улыбался. Я видела его профиль на чёрной спине байкера. Видела его счастливую улыбку. Он не знал того, что скоро произойдёт. Не знал. Совесть меня мучила, но я сосредоточилась на дороге, опасаясь от них отстать.

Красавец был богат плотью, и у него было всё – высокая мощная шея, как у коня, широкая спина, огромная грудь, мускулистые бёдра, обтянутые кожаными штанами и крутой зад. Густые его волосы приятно щекотали лицо Иннокентия, обдуваемое утренним ветром, и тот украдкой их целовал. Нежность хлынула в его сердце, и по щекам потекли слёзы. Бедный поп надеялся на то, что этот байкер любит его, и не хотелось ему никуда приезжать - так бы и ехал, вцепившись в этого парня и вдыхая неповторимый аромат его волос.

          В районе, где находился притон, поп был впервые, и не знал, где это. Сразу несколько неодетых девиц встретило их зазывными восклицаниями: «Ой! мальчики! А это ещё кого к нам привели? Батюшка! Отпусти нам грехи!» Обступив его, они со смехом стали щекотать его, лезли под рясу, кто-то сорвал с него наперсный крест, толкнули его на широкую кровать и облепили, как осы – забытую на дачной террасе розетку с вареньем. Сладкое счастье запретного неожиданно свалилось на гадкую его головку. Но он его не получил, потому что среди этих обкуренных и пьяных людей не было уже Байкера! Он куда-то исчез, оставив попа одного, на расправу каким-то молодым и сильным людям, со всех сторон облепивших его. Он отбивался, извивался, вывёртывался, пронзительно визжа, но ничего не смог сделать, как ни барахтался в куче горячих тел. И как он ни пытался освободиться, силы оказались не равны, и уже сразу несколько пьяных девиц и парней держали его и раздевали. Одна уже отплясывала в его рясе, другая нацепила подрясник. Чей-то массивный зад уселся ему на грудь. «Ай! Ай! Попал я, попал! Отъимеют теперь меня здесь по полной!» – подумал Иннокентий, и потерял сознание. Так имели батюшку несколько людей. Долго имели они его. После этого он потом долго сесть не мог, а ходил мелкими шажками, отклячив попу.

Мне тогда надоело снимать на видео всё, что происходило с Иннокентием, сложила камеру в кофр и, Байкер повёз меня к матери, что бы забрать Володю в деревню. Думаю, Иннокентий будет рад, увидев во дворе свой мотоцикл, но вопрос: сможет ли он на него сесть после всего. Думаю, доедет, как-нибудь.

Поп ничего мне, естественно, не рассказал. Ему, понятное дело, не хотелось посвящать в это кого-либо. Но по его физиономии и противным глазкам было видно, всё то, что приключилось с ним.

Мы с Володей жили в домике Кузьмича, 2-3 раза в неделю приезжая мыться в квартиру. Байкер приезжал к нам и мы с ним со смехом вспоминали о том, как подшутили над батюшкой, привезя его в притон, где его несколько человек унижали по-всякому. Смеялись и над тем, что поп, дескать, влюблён в Байкера без памяти, и всё, что он захочет, для него теперь сделает. «Вот это да!» - восхищённо подумалось мне, - «Этот всех способен покорить!» А я, зато, теперь только получала от попа деньги, формально числясь хранителем ризницы. Это было написано в моей трудовой книжке «Хранитель», и мне нравилось это название. Буду Хранителем, пока цирковое училище не закончу, а там получу работу по специальности или пущусь в свободное плавание. Но пока ещё лето, очень тёплое и солнечное, но не жаркое…

Умопомрачение

Помрачился ли мой ум, точно не знаю, но меня стали посещать какие-то видения, типа снов наяву и слышались какие-то голоса, были головные боли, что особенно мучило меня, помрачало моё счастье лишь физическое состояние, а именно – головные боли. Они становились всё чаще и всё интенсивнее. Однако, я не очень встревожилась, решив, что последние годы очень много работала и почти не отдыхала, спала часа по четыре, и то и по три, отсюда и боли. Что же, теперь буду отдыхать. Иннокентий понимает то, что со мной надо дружить, а не загружать работой. И я стала больше спать, высыпаться, стала меньше пить пиво и гулять в клубах. Но так трудно изменять привычкам…

Когда, сидя дома, закончила утренний туалет, оделась и поехала в Москву, где тут же направила свои стопы в клуб. Байкер уже был там и подсел ко мне. Мы обнялись, потом он угостил меня коктейлем. Поболтали ещё об Иннокентии.

               Тот до сих пор ходил мелкими шажками и выпятив зад, ничего вокруг не видя, как лунатик. Богослужения в церкви пропускал, забывал ход службы, путался, совсем забросил приход, перестал платить работавшим на него людям, от чего они стали роптать и разбегаться. Но попу было не до чего. Он зачастил в Москву, в тот самый клуб, где поджидал Байкера. Иннокентий собирал всю информацию о нём по крупицам, что бы найти его и, пусть даже, унижаясь перед ним, выпросить, как милостыню, хоть какой-нибудь знак внимания, хоть что-нибудь, хотя бы какую-нибудь личную вещицу в качестве фетиша. Он даже простил ему то, что этот парень цинично подставил его под групповое надругательство.

               А в это время в той безмолвной деревне, где мы обитали тогда, поползли уже слухи о том, что поп теперь любит байкера. Слава Богу, пока ещё никто в это не верил, но каждый счёл своим долгом это обсудить, хоть и со словами: «Ерунда, не правда, не может этого быть!», но, всё равно, передавалась эта версия из уст в уста, а поведение ополоумевшего батюшки лишь подтверждало эти догадки.

Между тем, дождаться взаимности от Байкера батюшка никак не мог. Поэтому продолжал свои поползновения по завоеванию его сердца и души. Он не мог так легко отступиться от своего плана. Принялся писать ему одно за другим подробные и длинные любовные письма и стихи с комплиментами.

Я же вела себя с ним, как с лучшей подружкой. Ходила с ним в кино, на концерты, в музеи, просто гулять в парк. Во время этих прогулок, поп неустанно говорил со мной о нём, о Байкере.

Мне было известно всё о том, что происходило между попом и Байкером. И не только это. Что именно? А вот, что! Поп совершил невозможное, что бы нравиться ему.

В одном из писем он предложил ему уехать вместе с ним в Швейцарию. И мой жених призадумался и заколебался. Меня это не обидело, потому что я ему верила и знала о том, что он очень хороший человек. Пусть едет в свою Швейцарию, обустраивается там, а меня потом к себе вызовет.

Поп ехал по шоссе в Москву. Он искал Байкера, о ком думал все эти дни. Видел сны, где он целует Байкера, думал только о нём, и ему хотелось говорить о нём со мной. Ему пришлось признаваться себе в том, что он безумно любит мужчину. Обиженный на его коварство, он решил наказать его за то, что по его вине над ним издевалось несколько человек, за то, что тот его избегает. Но при этом он его безумно любил и хотел увезти на край света, спрятать там ото всех, и только один с ним быть. И вот, он нашёл его в клубе, и не смог оторвать глаз от этого дивного ВИДЕНИЯ, явленного ему, как по волшебству. Сейчас, ещё немного, и они будут вместе. И Байкер с кривой усмешкой протянул к нему руки, после чего тот бросился ему на шею. И оба надолго исчезли.

Поп очнулся в каком-то незнакомом дворе на скамейке. Он осмотрел себя и увидел, что полностью одет и крест на месте. Из карманов ничего не пропало. Он поднялся и пошёл на улицу, а с улицы – в ближайшее метро. Опустошённый и разбитый он ехал домой, и ему казалось, что все на него осуждающе смотрят и видят его насквозь. Что на этот раз придумал его коварный возлюбленный, никому не было известно, и даже страшно себе представить то, что могло происходить. Похоже, батюшка попробовал дурь и увидел какую-то страшную галлюцинацию, после которой стал заговариваться.

После всего, что произошло, он предал своему видению другой смысл.  «Почему я так хочу этого парня? Я его обязательно найду… Господи! Что я говорю?! Что со мной?! Но я сошёл с ума от страсти к этому красавцу…».

Убийственно было то, что поп не знал, когда ещё придётся свидеться с предметом страсти. С той ночи видений Иннокентий потерял покой. Мысли об этом Красавце не давали ему ни спокойно жить, ни нормально исполнять службу, он боролся с этими мыслями, но они всё не отступали. Они донимали его постоянно, мешая спать, он вскрикивал и просыпался весь в испарине и со спермой на простыне.

Моя навязчивая идея брать от жизни все радости, дошла до абсурда, и я даже считала себя обязанной нюхать кокс, попивать, гулять, танцевать и заниматься сексом, в коем достигла виртуозного мастерства. Я ещё не осознала того, что мне этого уже не хочется, так как детское желание пойти поперёк папы закончилось, а в моей жизни был маленький Володя и появился Мужчина-Ветер…

Боясь попа Иннокентия с дьявольскими глазами, приехала в село, на работу лишь через две недели. Поп ничего не сказал. Ему не хотелось верить в то, что его Красавец любит не его, а меня, и он предпочитал не видеть очевидного. Он вспомнил этого Мужчину  и горячая волна прошла по всему его нутру, и, склонив голову мне на плечо, он горячо зашептал:

- Где же ты была? Скажи, я обижал тебя, и поэтому ты от меня ушла? Скажи! Я больше тебя не обижу. Не могу без тебя! Не бросай меня. Сейчас мне необходим друг. Я так одинок…

Он припал к моей руке губами. Я расчёсывала его волосы гребнем. Он умолял не оставлять его одного, обещал выполнить все желания, только бы я не покидала его.

Никакой воскресной школы уже не было. Поп помогал мне готовиться к экзаменам, помогал учиться в училище, искренне думая, что помогает мне учиться в педагогическом институте. Так прошёл год. Я готовилась к дипломному году. А родителям моим туго пришлось. Мама, живя с родителями и бабушкой Варей, сильно нуждалась, много работая и отдавая всё внуку. Тогда время было, конечно, очень сложное. Но я жила легко, несмотря на то, что иногда впроголодь. Я этого просто не замечала, погружённая в мир цирка и любви к самому прекрасному и самому странному мужчине в мире. А, вот, старшему поколению в 90-х пришлось туго. Особенно пострадал некогда преуспевающий отец.

Несчастный мой отец в изменившейся стране совсем потерялся. Он не знал, что теперь ему делать, когда рухнула вся его система ценностей. Он не знал, как ему быть после того, как его ушли на пенсию, а институт, где он работал начальником отдела, закрыли. Он остался один в большой четырёхкомнатной квартире, слонялся по комнатам, постоянно куда-то звонил, писал, куда-то ходил то жаловаться, то протестовать… лишь раз в неделю его навещала изрядно постаревшая бабушка Варя, его мать, готовила и убирала. Больше его не беспокоил никто. Знать его никто не хотел, слышать и видеть. Я тоже не хотела навещать отца. Лишь однажды, когда скорая помощь увезла его в больницу с сердечным приступом, я попросила у нашего старосты грузовичок, что бы на нём вывести из квартиры все нужные мне вещи. Слава Богу, отец не стал менять замки, и я беспрепятственно попала в свою квартиру.

Когда вошла, меня поразило то, какая это неуютная квартира. Чрезмерно много книг, громоздкой мебели… в моей комнате почти ничего не изменилось со времени моего побега, разве что, мама вывезла кроватку Володеньки и все его вещички. Мои же остались в неприкосновенности, и как лежали, так и лежат. Я взяла свой симпатичный журнальный столик, тумбочку, пуфик, секретер, подушки, одеяло, одежду, бельё и книги. С кухни забрала любимую посуду, из шкафчиков – любимые полотенца и постельное бельё. Быстро стащила всё это вниз, мы погрузили мебель, тюки и узлы в кузов грузовичка, и машина с рёвом тронулась. Мы поехали на мою новую квартиру. Какой же маленькой, но чистой и уютной казалась она мне после того, как я видела родительскую. Сколько же там хлама! Здесь же лишь самое необходимое. Две кровати, себе и Володе, секретер, тумбочка, шкаф… С любовью наводила я у себя порядок и уют.

«Однушкой» квартирка считалась лишь по названию. У нас была очень большая кухня, которую сделала комнатой, подвинув стол ближе к плите, раковине и прочим кухонным делам. Поставила там секретер и свою кровать. Причём, секретер я поставила так, что моё спальное место было отгорожено на тот случай, если к Володе придут ребята и им понадобится кухня. Таким образом, получилась вторая комната. Третьей комнатой сделала, так называемую кладовку. Там не было окна на улицу, но было окно, выходящее на лестничную клетку, таким образом, можно было видеть всё, что происходит за дверью. Дом был экспериментальный, ещё от Мос-Проекта. Похоже, такие дома массово строить не стали. То ли вышестоящими инстанциями раскритикована была такая планировка, то ли из-за пресловутых 90-х, когда начался в стране бардак. Подобных домов в Москве и других городах ни разу не встречала. Комната моя была очень хорошая. Она была квадратной, да ещё и с нишами в стенах для мебели и полок. Кроме того, она была с эркером, из-за которого я эту квартиру и купила, а со стороны кухни был выход на лоджию. Так эта лоджия была остеклена и выглядела ещё одной комнатой. Если туда поставить электрообогреватель, то и зимой там вполне можно жить. А если отодвинуть часть стёкол, то получится либо летняя веранда, либо большой балкон с видом на деревья. Словом, эта квартира была настоящими райскими хоромами. И за неё я простила попу Иннокентию наглое домогательство до моего без пяти минут мужа. А мужу, почему-то легко простила измену с ним. Вероятно, моё совковое воспитание помогло. Если бы поп был женщиной, то я бы этого не простила, но воспринимать, как соперника в любви мужчину совершенно не умею, хотя и не понимаю таких отношений. Зачем моему любимому надо было его трахать, до сих пор не понимаю, ведь у него же есть я! Может быть, я чего-нибудь не понимаю?.. Впрочем, я отвлеклась от рассказа об отце. Остановились мы на том, что он попал в больницу.

Потом отца, подлечив, выписали из больницы. Он вышел постаревшим, угрюмым и затворился в квартире, некого туда не пуская. Бабушка Варя, здорово сдавшая с тех времён, как после смерти дедушки Ивана, переехала из деревни в Москву, его навещала, следила за ним, вместе с мамой опекала его в больнице и, конечно, не выдержала. У неё случился инфаркт, и в больницу попала на этот раз она. После этого она долго восстанавливалась, все деньги уходили на реабилитацию. Она была так слаба, что из дома уже не выходила. Случай этот повлиял на папеньку неожиданно разрушительно. Его крыша съехала окончательно. Теперь в том, что он сошёл с ума, сомнений ни у кого не было, и мне стало страшно из-за того, что мне могли бы передаться его гены, а, значит, и у Володи могут быть такие же проблемы.

Мама ходила в прохудившейся обуви и не меняла единственное пальто уже более 10 лет. Причём, носила она его и осенью, и зимой, и весной. Дома были перебои с едой, отец давно уже не подавал никаких внешних признаков жизни. К телефону не подходил.

Однажды она решалась зайти к нему и тут же, зажимая нос, позвонила на санитарно-эпидемиологическую станцию и вызывала спец. службу. Люди приехали в каких-то скафандрах с противогазами и вывозили из квартиры тонны мусора, которые обезумевший мой отец натаскал с помоек и жил в мусоре, прорывая в нём норы. Из этой норы его выманили на кусок хлеба, он, отощавший и обросший, с когтями, оттуда вылез, и его тут же повязали санитары, прибывшие из психиатрической больницы. Отец бесился, истошно визжал, выкатив глазищи из орбит. Один раз ему удалось вырваться из рук санитаров, и он жестоко избил маму. Грязно ругаясь, он выскочил из дома и тут же побежал к мусорным бакам. Но ему это не позволили, поймали, схватили крепко и отправили в психлечебницу, связав смирительной рубашкой, как буйного. Квартиру обработали чем-то едким и пахучим, а после этого туда просто невозможно было войти почти месяц. Пахло химией и на лестнице, и даже во дворе. Но соседи не очень ругались, так как жуткий запах тухлятины от мусора, принесённого в квартиру, был просто невыносим.

До плохого времени оставалось два года. А пока мы с Иннокентием находились в состоянии любовного помешательства. Мы не могли не думать о предмете своего вожделения и, сидя рядом, любуясь закатом, каждый был глубоко погружён в себя. В конце концов, Иннокентий опившись какой-то палёной водкой, принялся громко выть на полную луну, кто-то вызвал перевозку, и его отправили в психлечебницу вслед за моим отцом, а я три дня пролежала с мокрой тряпкой на лбу – так голова разболелась. Я стала слышать какие-то голоса. Потом начались галлюцинации, и я всерьёз обеспокоилась тем, что меня тоже того гляди повезут в смирительной рубашке вслед за ними, и дала себе слово, что мне надо будет обязательно показаться врачу. Потом вспомнила о том, что водку эту тоже пригубила и забыла о визите к врачу надолго.

Я училась на третьем курсе и регулярно выступала на Арбате. На место «заболевшего» отца Иннокентия, временно пришёл молодой, серьёзный поп. Староста начал за мной посматривать, и мне пришлось закончить сачковать, а создать видимость работы. Даже нарыла каких-то музейных тряпок из бабушкиного комода и стала на собрании уверенно рассказывать о том, как их реставрирую и пропитываю раствором от моли и жучков. Пустить пыль в глаза умела с детства. С моим-то папой нельзя было этому не научиться. Приходилось хитрить.

Однако, мои прекрасные, милые, дорогие, любимые 90-е, было самым лучшим временем в моей жизни, их не забуду никогда. Я была ещё так молода… Красива… Но

То, что произошло потом, никак не могу себе объяснить. Это противоречило всем законам логики.

Пока я грызла гранит цирковых наук, крутила сальто и дула в саксофон, мой любимый зачем-то, снизошёл снова до Иннокентия, забрал того из психиатрической больницы и поселил на какое-то время, у себя. Почему он вёл себя так, я не понимала и это не умещалось в моей бедной больной голове. Забывалась я только в своём любимом цирковом училище на манеже. Я даже репризу придумала такую, где участвует мощный парень в костюме байкера и нелепый священник. Оба они лихо седлали мотоцикл и джигитовали на нём комично. Попа изображала я. Дома же я тосковала по любимому, но так уставала, что сразу засыпала.

Время шло. Голова моя лучше не становилась, но и ухудшений не было. Вот, только, голоса я стала слышать гораздо чаще. Учиться и работать мне это не мешало, общаться с ребёнком – тоже. И я продолжала жить со знаком вопроса на лице. Где же Байкер и почему он не со мной? Что он задумал?

А он не показывался из Москвы и держал у себя священника, который был не только его сексуальным рабом, но и рабом фактическим. Он приносил ему в зубах тапочки, мыл ему ноги, готовил еду, бегал в магазин и на рынок, обстирывал его и убирал квартиру до блеска, иначе за одну соринку всю уборку приходилось начинать заново. Но этот период был самым счастливым для Иннокентия.

Прожив так какое-то время в рабстве у Байкера, поп забыл, было обо всём, доже о том, что его больничный, затем отпуск, а потом и отпуск за свой счёт закончились, и пора было ехать в церковь и служить. Но, как раз в это время натешился, наконец-то, Байкер смешным и по уши в него влюблённым человечком и выгнал его ногой под зад. Несчастный Иннокентий ползал перед ним на коленях, униженно моля его о том, что бы не гнал. Но Байкеру уже давно не нужен был этот маразматик. Он его презирал. Поэтому грубо захлопнул дверь своей квартиры перед ним, и несчастный безумец остался лежать на коврике для вытирания обуви перед дверью бросившего его любовника и выл, как собака, которую бросил хозяин. Но делать нечего, пришлось садиться на мотоцикл и ехать в церковь на службу. Жизнь его вошла в прежнюю колею. Он ехал по шоссе, привычно лавируя между гудящими автомобилями, а слёзы застилали ему обзор. Однако, доехал же!

Наконец, Любимый ко мне вернулся, и я стала выступать в рок-группе вместе с Красавцем. Мы выступали по клубам и в момент стали очень популярны в Москве и Питере. Я не понимала поведения моего возлюбленного, но, почему-то, не сердилась на него совершенно и, как уже сказала, ничуть не ревновала. И это несмотря на то, что отец Иннокентий и не подумал сдаваться. Он преследовал нас повсюду, как только мог и добивался Байкера с напором отбойного молотка. Он бешено ревновал обожаемого Красавца. Пока поп служил в храме и занимался прочей работой, он время от времени вспоминал о любимом и думал, чем он занимается. Мне было его очень жаль. Он похудел и взгляд его стал совсем безумным. Я же любила и была любима.

В любви прошли осень, зима и наступила весна. Всё это время мы были то в клубе или забегаловке, а то ехали в дом Кузьмича, где отныне были только вдвоём. Попа за глаза прозвали «Психопатий», и смеялись над ним. Часто, притаившись в укромном месте, удерживая смех, наблюдали за тем, как нас разыскивает несчастный, ополоумевший от любви, Иннокентий. Наконец, с воплями выскакивали из засады и набрасывались на вздрогнувшего от неожиданности, попа. Но чем дольше длились наши отношения, тем сильнее становилась любовная зависимость Иннокентия, и распоясывались в своей жестокости по отношению к нему мы с Красавцем.

               Иннокентию не позволялось ничего лишнего. Красавец был всё холоднее и строже с ним, доводя этим его почти что до помешательства. Мог в любой момент его прогнать с квартиры, где сидел со мной, и тот жалобно скулил, пока любимый не передумывал. Тогда он впускал его с условием, если тот будет лежать на полу у наших ног, и тот соглашался. Он послушно ложился на пол и с пола укоризненно смотрел Красавцу в глаза. Тогда тот скидывал со стола кусок ветчины или дольку апельсина, и батюшка ловил их ртом и съедал.

Однажды он прошёлся по спине Иннокентия плёточкой, тот кричал и плакал. С этого дня он регулярно охаживал священника плёткой, и тот безропотно терпел все издевательства, лишь бы его снова не прогнали. Но этим не ограничился изобретательный Красавец. Однажды он достал из кармана мячик для гольфа и бросил его в дальний угол комнаты. Велел Иннокентию встать на четвереньки и принести мячик в зубах. Тот выполнил всё, после чего жестокий любовник надел на него ошейник и посадил на цепь. Два часа просидел поп на цепи, привязанный к батарее, тявкая по приказу деспотичного друга и при этом горько плача от обиды и унижения. С этого случая с мячиком и ошейником Красавец уже не сдерживал свою буйную фантазию, придумывая всё новые изощрённые издевательства, как будто ставя эксперимент, на что может пойти зависимый человек ради того, что бы у него не отнимали объект вожделения. К стыду своему скажу, что я тоже любила принимать участие в истязаниях несчастного Иннокентия. Этого поп снести уже не мог. Он был готов растерзать свидетельницу его унижений и счастливую соперницу, звонко хохочущую над ним. Но не мог этого сделать, так как его бог любил её.

И вскоре его нервы не выдержали. Иннокентий не мог уже терпеть такого к себе отношения. Напоследок он дал звонкую оплеуху любовнику, и тут же был одним мощным ударом отброшен в стену. Байкер дал ему сильный пинок под зад, от чего тот в одном исподнем  скатился с лестницы. После этого поп решил порвать с любовью всей своей жизни навсегда, чего бы ему это не стоило.

Продержался он ровно два дня. А на третий день Байкер, услышав звонок, открыл дверь и сначала никого не увидел. Потом, опустив глаза, увидел Иннокентия, стоящего на четвереньках перед ним с тем самым мячиком в зубах. По его щекам текли слёзы. Он был прощён и сподобился быть поцелованным в нос. Но после этого над ним стали надругаться ещё изощрённее и чаще.

Всё это время мы жили одной «семьёй». Поп был морально сломлен, перестал быть опасным, и я пользовалась его всеохватной страстью. Исправно получала хорошие деньги за ничегонеделание на работе вообще. Рабочий стаж шёл, и ежемесячно я получала зарплату. Долги же мои за квартиру и за учёбу были прощены.

Был 1999-й год. Неизвестно, как бы отметила своё 33-летие, если бы попросту не забыла о том, какой сегодня день и месяц, так как была поглощена любовью. И больше меня ничего не интересовало. Наступило лето. С него, этого августа, и начались мои беды. Но всё это началось не сразу.

Сначала мы пошли в загс и расписались. Так мы стали законными супругами. В Москве мы долго гуляли, и лишь через неделю показались в моей квартирке. Не стыдясь меня, поп бросился к парню в объятия, страстно повторяя: «Где же ты был? Зачем ты так мучаешь меня?!» Но, узнав о нашем браке, дал ему звонкую оплеуху. Глаза парня налились кровью, как у разозлённого быка, он собрался, было в ярости поколотить попа, но тот уже молча шёл прочь. Из окна было видно, как он пересёк двор, детскую площадку, не глядя наступив в песочницу и растоптав куличики. Под детский рёв он ушёл за кладбище в чащу леса, где потом брёл, неизвестно, куда, схватившись за голову и тихо воя.

Мы с мужем вышли на шоссе, остановили автолайн, доехали до церкви. Иннокентия там не увидели. Затем пошли на дачу, в дом Кузьмича, сели за стол и выпили. Потом легли. Когда, усталые, лежали рядом и дремали, я вдруг проснулась от того, что муж пошевелился. Он сидел на постели и смотрел на часы. Потом выглянул в окно. Какое-то время он ходил взад и вперёд по комнате в раздумье. Выпил ещё вина. Протянул бокал мне.

- Где он бегает, интересно? – сказал он, - надо бы поискать его, не случилось ли беды…

- Что же, сходи, а я посплю.

Сказав, что это ненадолго, он поехал туда, куда ушёл обиженный Иннокентий, и нашёл его в самых зарослях лежащим на земле и сотрясающимся от рыданий.

Красавец не был злым, ему вдруг стало очень жаль этого человека, который безумно его любит. Он целовал его в глаза, слизывал с его щёк слёзы и гладил его волосы, прижимая к себе, как ребёнка. Сквозь его одежду он чувствовал, как за это время сильно тот похудел. Он запустил руку ему под рясу, нашёл застёжку брюк и расстегнул её. Повернул Иннокентия спиной к себе и вошёл в него. Тот вздохнул судорожно и закрыл глаза. Он часто задышал и застонал от долгожданного удовольствие, получить которое уже не чаял. «Я знал, что он любит меня, знал!» - думал поп, плача от счастья.

Помогая Иннокентию одеваться, Красавец увидел, как от судорожного дыхания у него ходят рёбра под кожей. Он попросил его скорее одеться и возвращаться домой ужинать. Он изрядно утомился, ублажая его. Я открыла дверь. Красавец толкнул, вошедшего вслед за ним, Иннокентия на кровать, а я налила им коньяку. Поп затих, наконец, сон сморил его.

- Что теперь? – спросила я

- Понятия не имею, - ответил супруг. Он был очень утомлён всеми этими выяснениями отношений. Ему пришлось совершить с попом половое сношение, и ему это было неприятно вспоминать.

Венчание запланировали на первое воскресение после Успенского поста. Свадебное платье было уже готово. Поп собирался венчать меня с мужчиной, которому готов был отдать всю свою кровь и жизнь. В глазах людей всё это выглядело пристойно. Всё выходило, как нельзя, лучше. Я любила мужа так, как в первый раз, сходила с ума от переполнявших меня чувств и никак не могла поверить в свалившееся на меня счастье.

Мы предлагали Иннокентию не совершать над нами венчания, но дать нам обвенчаться в другом храме, но он возразил твёрдо, решив это вытерпеть. Ему просто необходимо было самому нас обвенчать. «Может быть, я хочу страдать! Может быть, мне необходимо пережить это и, что бы мне было хреновее некуда!» - сказал он. Мы с мужем, молча, переглянулись и ничего друг другу не сказали. Нам было не до его проблем. Мы готовились к венчанию, я восполняла дефицит общения с сыном, как только могла, что бы он не скучал и не ревновал меня к отчиму.

День венчания приближался, поп ненавидел этот день, не хотел ничего слышать об этом дне, он хотел уже отказаться венчать любимого, меня давно уже люто возненавидел, хоть и по-прежнему любил со мной откровенничать под пиво. Но венчать, всё же, решил, про себя приговаривая: «Не видать ей счастья с ним! Он мой! Не видать ей счастья с моим любимым!»

И вот, этот день настал. Ночь перед венчанием поп Иннокентий не мог спать. Он вышел из дома, и, не разбирая дороги, пошёл туда, где у костра много раз был с любимым, которого терял. Там он рвал на себе рясу и волосы, плакал, держа в зубах куртку Бриллиантового мужчины, пропитавшуюся его запахом, украденную им у него, и используемую, как фетиш.

Наступило утро, Иннокентий отслужил литургию, окрестил двоих младенцев, а потом, уже очень усталый и окаменевший от тоски, провёл таинство венчания со стоящими в горле слезами. Голос его звучал хрипло, он несколько раз принимался плакать, Анна приносила ему воды и тёрла ему виски, после чего он мог продолжать таинство. Всхлипывания слышались то тут, то там, многие плакали. Наше венчание напоминало отпевание.

Потом стало повеселее. Под навесом, во дворе был накрыт большой стол. Иннокентий ничего не ел, он сидел, молча, опустив взгляд широко раскрытых глаз вниз. Речь произносить он отказался, доверив её другому священнику и старосте. Ему было мучительно больно смотреть на нас, молодых, счастливых, любящих. Но его больше не любят или вообще не любили никогда, что скорее всего, и теперь, наверняка уедут надолго из этих мест, а он снова останется один.

Дьякон возгласил многая лета, и хор грянул многолетие. Потом мы весело посидели за столом, так и не заметив, что ушёл Иннокентий. Куда он пошёл, никто не узнал. Всем было не до него, однако, без его присутствия все расслабились и здорово напились.

Прошёл почти, что год нашего счастливого супружества. Самый счастливый год. Миллениум мы встретили самыми счастливыми людьми. Мы сходили с ума друг от друга.

- Какая красивая пара! – говорили пожилые прихожанки храма Державной Богоматери, - Батюшка их очень любит, просто души не чает! А как зовут мужа Серафимы?

Этого, почему-то никто не знал. Не знали и того, что мне уже 34 года, так как я здорово похорошела и расцвела, став краше, чем в 18 лет. Тогда-то, я была забитой и затюканной дочерью деспотичного отца и студенткой ненавидимого мной технического вуза, теперь же стала любимой женой и занималась любимым делом. Даже голова моя стала меньше болеть.

- Даже не знали, что она замужем… такая молоденькая!.. – говорили прихожане. Никто из них не знал, кто мой муж и откуда, но при виде его все цепенели. Были случаи, когда женщины падали в обмороки, а у некоторых из них начиналась истерика. Красавец наш был, как видно из всего сказанного, не обычным человеком. Убеждённый холостяк, неутомимый в любви, решил стать на всю жизнь мужем одной единственной женщины, потому что любил так, сильно, что любил и всё, что меня окружало.

Он полюбил меня давно и с первого взгляда. Я потом об этом узнала. Он рассказал, что впервые увидел меня в клубе, но тут же потерял. С тех пор он стал почти ежедневно заходить в этот клуб, пока, наконец, не повстречал меня там снова, совершенно пьяную. Моё лицо было бледно, волосы прилипли ко лбу. Он отнёс меня в туалет, где немного привёл в чувства. На руках внёс в своё жилище, где опять стал приводить в себя. Меня тогда сильно тошнило. Наконец, он меня откачал, я выспалась, утром пришла в себя, и мы предались сумасшедшему сексу. С того дня достаточно воды утекло, мы оказались дружными мужем и женой. Вечерами сидели рядышком на крылечке Кузьмичёвой дачи и слушали соловьёв.

А, между тем, Иннокентий просто умирал от тоски. Его даже рвало от этих переживаний, и он страдал физически. Он сходил с ума от страсти и от того, что теряет любимого навсегда. Чувствуя это, он, истерически всхлипывая, всё чаще просил его побыть с ним. Он подходил к избушке Кузьмича и шептал в окошко нежные и страстные слова, целовал стекло, плакал и смеялся:

- Я с ума сойду! Не могу жить без тебя! Я себя и тебя убью, если бросишь меня! Не знаю, как буду делить тебя с ней! Почему ты так со мной? Я же люблю тебя больше жизни, и с каждым часом всё сильнее! Как Бога люблю! Ты - мой бог! Но ведь любишь-то ты меня? Только меня? Скажи мне, Богом тебя заклинаю, что любишь ты меня и только меня! Мне больно, очень больно…

Он собирался уволить меня с работы после этого, но не смог этого сделать. Он был не в силах расстаться с Красавцем. Я навестила мать и бабушку, отдав им, как обычно, денег, накупила продуктов и подарков.

Была очень тёплая и сухая осень, я вошла в квартиру. Помыв руки, переоделась в халат и уселась в кресло у окна курить кальян и заворожено смотреть во двор. А точнее, на своего мужа, подходящего к дому. Мы смотрели друг на друга и улыбались. Он хитро поманил меня пальцем. Спешно надев платье и накинув жакет, я вышла из дома, и мы пошли на реку. Я любила долго и с наслаждением целоваться со своим мужем в губы, любила мыть его тело и когда он моет меня. Сбылась мечта. Я встретила любовь всей жизни.

Мы улеглись на расстеленном одеяле. Жужжали насекомые, порхали бабочки, шелестела от ветра высокая трава. Мужчина с обнажённым тором и кожаных обтягивающих штанах смотрел в небо и поглаживал мои волосы. Потом он сказал:

- Надоело мне позволять Иннокентию любить себя…  Если бы зарезал его тогда, на стройке заброшенной, всё было бы проще, но не мог убить человека, и теперь он сходит с ума!

А после того, как Байкер прогнал попа от себя окончательно, он пригрозил рыдающему в грязи Иннокентию, что зароет его в землю, если тот обидит меня. Поп снова рухнул на землю, извиваясь от злобы и отчаяния. Он был зол, но боялся явно причинить мне зло, и стал придумывать план, как это сделать незаметно от Байкера.

В конце концов, поп, которого хорошенько отъимели и послали подальше, потерял всякий стыд, и вёл себя просто чудовищно! Встречаясь с ним взглядом, всем нутром чувствовала угрозу. Из друга он давно уже стал моим врагом. Знала, что он следит за мной. Надо было быть осторожнее, хотя я постоянно забывала об этом за своим счастьем.

Володя полюбил отчима, как родного отца и не отходил от него. Вместе они возились с мотоциклом, а я посматривала на них в окно, репетируя очередную репризу или песню к концерту.

С завистью смотрел Иннокентий на моего Володю, восседающего на плечах у моего мужа, который изображая коня, ржал, фыркал и подпрыгивал, от чего парень заливисто хохотал уже ломающимся подростковым голосом. Мой сын здорово вырос, хорошо учился и был очень добрым. Он полюбил отчима, и был рад тому, что у него теперь целых два папы. Несмотря на то, что Иннокентий был гомосексуалистом, он безумно и страстно мечтал о том, что бы у него были дети, пусть и незаконные. Этот ненормальный был зациклен на детях и продолжении себя. Ну, охота ему было себе подобных моральных и физических уродов плодить, в чём он и преуспел потом, как потом выяснилось. Об этом ещё расскажу.

А пока расскажу о своём первом муже. Я оставила его брошенным и обманутым в далёком 1991-м году, когда убежала с бродячими артистами, потом трагически погибшими. Жаль. Обидела хорошего парня. После развода со мной он так и не женился. Очень растолстел и уже лысеть начал. От его светло-русых кудрей ничего не осталось. Его трудно было узнать. Мы виделись редко. Только тогда, когда пересекались из-за сына. Развод он тяжело пережил, но трудности 90-х помогли ему забыть обиду, и теперь всё было позади. Мы чувствовали себя дальними родственниками. Вот так мы и жили тогда. В это прекрасное время…

А, между тем, тот поп, что служил сейчас вторым священником, попал в серьёзную историю. Как будто, это напасть всех тех, кто служит в этой нелепой пряничного вида, церкви. Когда-то, в далёком прошлом, этот отец Николай был неземной красавец, антипод Иннокентия до операции. Его тогда окружала толпа подобострастного народу. Теперь же всё было не так, поклонников уже не было. Поп стал ехидным и желчным, любил вворачивать в разговор то, что Иннокентий с прохладцей стал относиться к своим обязанностям, плохо служить, запускать лапу в церковную кружку. Он бы ещё рассказал о том, как Байкер его имел по полной, и ещё человек десять его имели! Впрочем, он мог об этом и не знать. А если знал бы, то непременно бы всё это рассказал! Хотя мог и по другой причине умолчать. Эта тема для него больная. С некоторых пор он сам уже не мог никого иметь. Отец Николай остался без «одного места». Это все знают, но молчат, потому что без «одного места» нельзя работать священником. Об этом расскажу ниже. Словом, новый поп был совсем не лучше Иннокентия. В народе о нём ходили такие разговоры, что он во-первых, нежно дружил с ним. Поговаривали, что у них была не только нежная дружба, но и столь же нежная взаимная любовь. А потом они, якобы, поссорились, так как Иннокетний увлёкся Байкером, а Николай лишился мужского достоинства. Но это только так говорили.

Во-вторых, раньше отец Николай имел какую-то странную власть над людьми. У него была целая армия фанатов, как правило, это были истеричные и экзальтированные женщины старше 35 лет. И, вот, одна из фанатичек была одинокой женщиной и многие годы мечтала только об отце Николае. Потом неизвестно, от кого, (поговаривали, что от Иннокентия) родила ребёнка и решила от всей души подарить этого малыша своему кумиру – отцу Николаю. Но у того своих было к тому времени полно, он не принял сей странный дар от психически неуравновешенной дамы. Закончилось это очень плохо. Лучше бы ему тогда принять чужого малыша. Но кто же знал, что всё вот так закончится…

Тогда в женщину эту вселился легион бесов, и она принялась истязать новорожденного малыша. Изрисовала ребёнка с ног до головы синим маркером, а потом чуть, было, не откусила ему носик, и еле-еле удалось потом докторам этот крошечный носишко несчастному младенцу пришить! Ужас! Кошмар!

Потом случилось новое ЧП. Ребёнка из больницы похитил ни кто иной, как его полоумная мамаша. Все сбились с ног, его разыскивая. Пока искали, эта сумасшедшая женщина (на суде она утверждала то, что действовала, как под гипнозом) отнесла ребёнка на пустующую квартиру своей соседке, которая оставила ей ключ, что бы та цветы поливала.

               Дома у этой уехавшей соседки она не унималась и дважды бросила ребёнка на каменный пол! А однажды, пыталась выколоть ему глаз, но ей помешало случайное вторжение органов опеки. Соседи вызвали, почуяв неладное, так как часто слышали из квартиры крики. Она уже шла к малышу с ножницами, как вдруг в дверь позвонили. Потом начали ломать. Пришлось открывать. Но когда они вошли, эта дама выскочила из квартиры с младенцем и побежала снова к отцу Николаю.

В другой раз, после очередного отказа Николая принять в дар младенца, идиотка эта плеснула на малыша очень горячей водой, чуть не ошпарив. Ребёнку повезло, что кипяток немного остыл! Её собрались лишить за все эти «подвиги» родительских прав ещё после укушенного носика. Но она снова и снова бежала к Николаю.

               Несколько раз она этого малыша приносила попу, надеясь, что он его заберёт, но он её гнал прочь. Именно после каждого отказа Николая, она начинала издеваться над новорожденным младенцем.

               Скрываясь от полиции и органов опеки, она устроилась в ближайший городок дворником с жилплощадью, выходила на прогулку с ребёнком только под покровом темноты, покрасив коляску чёрной краской, что бы её было хуже видно.

               Однажды, выйдя днём за продуктами, на несколько минут, оставив малыша одного, эта психически-больная женщина была узнана бдительной гражданкой. Точнее, гражданка эта бдительная что-то перепутала и решила, что перед ней не опасная мамаша-садистка, а мошенница, которую тоже показывали по телевизору. Она просто забыла, кто из этих двоих очень похожих между собой женщин по какому делу проходит и, вызвав полицию, сказала им не то. Как на грех, лица двоих женщин были очень похожими, и полицейские разобрались не сразу. Они приехали и, скрутив, забрали эту женщину, продержали около троих суток, несмотря на её вопли о младенце дома. Ей не верили. Малыш, слава Богу, не умер от жажды или голода. Соседи услышали крики, ребёнка забрали в приют, а женщину эту поймали, осудили и лишили родительских прав, когда она пришла за ним, пытаясь объяснить, что её в полиции продержали ни за что, но опять она была узнана по ориентировке. Тогда она уже окончательно помешалась, сшила из тряпочек куколку, наподобие ребёнка, положила в люльку, нянчила его. Священника, отца Николая, этого самого, пригласила крестить, тот не понял сразу, кто его позвал, и пришёл. Вошёл в комнатку, где была люлька, и увидел в ней куколку вместо ребёнка, и крестить, конечно, отказался. Тогда эта женщина бросилась на него с очень острым ножом и ранила его в пах так, что он навсегда перестал быть мужчиной. Мужское достоинство Николая она тут же обварила кипятком. Отец Карамболь потерял сознание от болевого шока и чуть не умер на месте. Осознав, что натворила, эта женщина, вызвала скорую помощь. Вернуть попу мужское достоинство хирурги не смогли. Он навсегда остался кастратом. Но это спасло эту даму от наваждения. Безумие сразу покинуло её, как и других фанатиков Николая. После кастрации он навсегда утратил свою способность влиять на людей, и все его многочисленные поклонники от него тут же разбежались.

               Женщину эту посадили, из тюрьмы она вышла пораньше за хорошее поведение и полное раскаяние. Она долго писала во все инстанции, что психически здорова, но находилась под гипнозом Николая, призвала в свидетели нескольких бывших его фанатов, и теперь с ужасом вспоминает, как могла она так жестоко издеваться над своим малышом и как могла дарить его какому-то попу. Действительно, когда её кумир утратил мужское достоинство, её фанатичная любовь перешла на малютку. Он в это время находился в доме ребёнка и лежал в палате для грудничков со шрамиком на носике, шишечкой на лобике и прочими повреждениями.

               С большим трудом, за очень крупные взятки, эта дама вернула себе все прежние права, в том числе и родительские. Она забрала своего ребёнка, уехала в Москву, и там стала хорошо зарабатывать, построила дом, стала предпринимателем, разбогатела, создала партию под названием «Дорога на запад». Партия эта призывала к западной культуре общения, имея в виду английскую вежливость, любовь к животным, французскую галантность, немецкие аккуратность и подход к работе.

Она стала баллотироваться на выборах в президентское кресло. Если бы не выплывшее на поверхность, её прошлое, раскопанное конкурентами и чёрными пиарщиками, то, как знать, может быть, сейчас её выбрали бы, но в результате, её кандидатуру сняли, а партию объявили вне закона.

               Вот, такой рассказ. Его узнала из очень надёжного источника. Мне его одна знакомая женщина рассказала. Конец этой истории узнала уже в этом году, и тоже от наших общих знакомых, которые клялись и божились, что это всё было в действительности, и они ни капельки не приврали.

               Дальше - больше. Я вдруг заметила то, что раздвоилась. Другая часть меня вдруг материализовалась и зажила совершенно самостоятельной жизнью. Она получила паспорт с именем Дорофея. Выглядела Дорофея не очень похожей на меня. Она была какая-то жилистая, с каштановыми волосами и немного обезьяньим лицом. Вся какая-то нервная и не вполне психически здоровая, какая-то, скажу даже, умственно неполноценная.

С этого дня мы с Дорофеей вместе решили тщательно разработать план действий по освобождению моего мужа от докучливых домогательств похотливого и сумасшедшего попа, но без потерь. Вечером мы приехали сначала в клуб Пропаганда. Пиво попили, посидели. Потом поехали к Доре в особняк. У неё отец был гробовщиком, его убили в период передела собственности, а особняк остался. Её мать жила в Москве, в роскошной квартире, а особняк принадлежал Дорофее, где она отчаянно бездельничала и предавалась разврату. Курила кальян, пила коньяк, ела шоколад, фрукты и дорогой сыр, словом наслаждалась молодой жизнью в роскошном особняке. Но тут в дверь позвонили. Накинув на плечи халат, Дора спустилась вниз и впустила двоих бородатых пьяных Художников. Выпили, нанюхались кокаина, а потом началась оргия, все они сплелись в любовном экстазе на широченной постели. Доре было необходимо сполна испить чашу всех наслаждений.

Лимонарь, веснарь и вязкая лимонная текучесть вечного кайфа

Лима-лима-лимонарь, типа, блин, хоботарь, клыка клыкович, тромба-тромбович! А лимон-лимонок-лимонарь-лима-лим! Как веснарь, дудок! Веснарец, лимонист, лимонец… И… Вязкая текучесть! Она поразительно вязкая, эта восхитительная текучесть! И он – большой и весноватый лимонарь! У-лю-лю-лю-лю-лю-лю-у-у-у!!! А он – крупный, лимонный веснарь! И это рассказ о невыносимом, убийственном счастье, которое кажется многим ничтожным счастьицем меня-червя, но на самом деле это буйство ослепительной радости и крик сердца! А-а-а-а-а-а-а-а!!! – сердце орёт, орёт сердце!

               Радуюсь, смеюсь и парю над утренним и весенним городом в эйфории от непознанного и безумно-сладкого, счастья вязкой текучести на лимонарь, а вокруг – веснарь!  Плыву в лимонной текучести, вцепившись в лимонарь, а сверху – веснарь, и снизу веснарь, и внутри меня веснарь и сладкий лимонарь.

               А за мной друг за дружкой вереницей идут маленькие, не очень, средние, большие и не очень Ягуноиды. И со мной вечный веснарь, и лимонарь, и все мы умираем от счастья и лёгкости бытия. И всё это без всякой анаши, без герыча и кокса.

               Лимонарь – это вам, господа, не морква! Не морква, господа! Да-с, милостивые государи! Именно так-с! Не морква! Жду вечного кайфа. Вечный кайф! Вечный кайф! Вечный кайф!!!

________________________________________________

В то время, как мы вчетвером ещё собирались в клуб, поп, как ведьмак на метле, нёсся в Москву очередной раз искать любовника. Несчастный, сходящий с ума всё больше и больше, поп, не находил себе места, мучаясь от того, что его Любимый не с ним. Где искать его? Он стоял перед закрытой дверью в его квартире, и судороги сотрясали его лицо и тело. Но его не было дома, он ждал нас в клубе. Вскоре мы туда приехали, и встретились. Музыка играла приятная. Тёмное пиво было вкусное, картофель фри и рыба божественные. Нам было весело. Никто не знал, что Дорофея – другая часть меня! Вот смеху-то!

Вот так мы тогда жили. Это было лучшее время… было…

Ну, а потом случилась настоящая катастрофа, лишившая меня остатков разума. Из красивой девушки превратилась в больную старую птицу с подбитым крылом. Вот, как это случилось.

Катастрофа

Моя подруга и другая часть меня, Дорофея, начала свою деятельность по отваживанию Иннокентия от моего мужа. Она каким-то хитрым образом с ним сблизилась, они пили вместе. О чём они говорили, я не знала, но Иннокентий отныне стал завсегдатаем особняка этой милой и очень весёлой барышни. Мне же было хорошо. Я закончила, наконец-то, цирковое училище, распределений в те годы не было, хотя мне и предлагали поехать на Камчатку, где должна была работать в местном цирке, но я отказалась, пустилась в свободное плавание и пока отдыхала с мужем и сыном. На Володе такая же косуха, как на отчиме, на голове у него бандана, на ногах – кожаные штаны и сапожки в точности, как у моего Любимого.

Дорофея взяла Иннокентия на себя. Почему он не послал её подальше за её ужасное поведение, я не понимала. Если бы со мной так разговаривали, то я бы точно послала. Когда он начинал убеждать её в том, что Байкер его любит, она смеялась ему в лицо. Смех этот доводил его до бешенства. Он вцеплялся в неё, начинал трясти и всё повторял и повторял в исступлении: «Да! Он любит меня! Ты знаешь, как он меня ласкает, когда мы с ним наедине! И целует меня, вот так целует… долго-долго! И сюда, и здесь, и потом вот сюда… Он – гомосексуалист, к женщинам равнодушен. Он не может меня не любить! Не может!» Но Дора только смеялась, от чего он бросался на неё, крича: «Ну что ты хохочешь? Что ты ржёшь? Не смей ржать!» Но она не унималась и хохотала, несмотря ни на какие пощёчины от взбешённого психа. Она откровенно потешалась над ним, зная, кого по-настоящему любит Мужчина-Леопард. Формально и фактически я была его женой, а поп был явно лишним. Но он не хотел это принимать и понимать.

Байкера любили все. Оба Художника, Дора... Он тоже всех любил и просто сказал: «Люблю всех!»

И вот, этот день настал. Точнее, это была ночь. Вечером мы все собрались в особняке Дорофеи, выпили. Обиженный Инокентий пытался устроить истерику, на него никто не обращал внимания, только иногда говорили ему: «Уймись, выпей лучше…». Никто не заметил того, как он вышел из дома, и, не разбирая дороги, пошёл в лес. Там он стонал и рвал на себе одежду и волосы. Но никто ничего об этом не знал. О нём все позабыли. Только Анна, вставшая в 4 часа утра и пошедшая за грибами, обнаружила его, спящим на подстилке изо мха под соснами.

Мы после обеда вернулись в село, сидели теперь на крыльце Кузьмичёвой дачи и смотрели на яблони, обсыпанные большими красными яблоками.

- Интересно, где он сейчас? Как бы чего не вышло… – сказала муж, - В последнее время он стал невыносим. Ты, главное, смотри, ему про то, куда мы поедем, не проговорись! А то весь наш план сорвётся, он с нас так просто не слезет.

Мы посидели ещё полчаса, молча, обнявшись и продолжая смотреть туда, где скрылся поп.

- Волнуешься за него? – глядя на мужа, спросила я.

- Нет, я знаю, где он – на нашем месте. Хочешь, верну его?

- Не обязательно. Если ты хочешь этого…  Послушай, я всё это время, пока вы вдвоём были, хотела у тебя спросить: хорошо тебе было с ним?

- Он - потрясающий любовник! И к тому же, этот несчастный очень сильно влюблён в меня. Едва ли кто-нибудь будет любить меня так же. Прости меня, что так говорю, но это - правда. Он сейчас сидит на нашем месте… Только съезжу к нему, успокою, и привезу его назад.

Он говорил и не верил тому, что говорит.

- У меня, что-то сердце не на месте, в последнее время какая-то тоска навалилась. Что-то страшно мне. Не хочу тебя одного отпускать. Может быть, ты возьмёшь меня с собой? – предложила  я.

- Ему это будет неприятно. Он ждёт меня одного, хочет попрощаться…  Думаю, что в последний раз перед нашим с тобой бегством от него, у нас будет длительная близость… Прости…  Но мне жаль его.

- Побудь со мной ещё немного, а потом поедешь.  Тревожное состояние какое-то…  Ты там с ним до утра пробудешь! Он не отпустит тебя, истерику устроит. А тебе бы отдохнуть…  поспи немного.  Завтра – тяжёлый день!

Мы вошли в дом, разделись и легли в постель, но нам обоим впервые хотелось не полового сношения, а именно близости. Именно физической близости – прижаться телами, от ступней до лбов и, крепко обнявшись, лежать так и никак не расставаться. Он вошёл в меня, впившись в губы, и ему не хотелось заканчивать, как можно дольше. Я всматривалась в его красивое лицо, проводила пальцами по его соболиным бровям, точёному носу с тонкими, подвижными ноздрями, красиво очерченному рту, тёмным усикам, бородке. Глаза его были карими, миндалевидными,  шея полная, со складочкой под подбородком, полнота его была приятная, полные груди, крепкие ягодицы, мощные плечи…  Я старалась всмотреться в него, и впитать в себя его образ, его запах, запомнить звук его голоса…

Он тогда никуда не поехал, потому что мы заснули и проспали до утра. А бедный батюшка всё это время, не переставая, ждал своего Байкера. Но тот его долго игнорировал. И тогда, что бы ещё раз увидеть любимого, он решил симулировать неизлечимую болезнь, сказав, что ему перед смертью хотелось бы хоть капельку тепла. Он знал, что Байкер, несмотря на устрашающий вид, в глубине души очень добрый, нежный и жалостливый парень. На это и был расчёт.

Как же отговаривала его ехать, зная коварство Иннокентия! Но тот пригорюнился, в его красивых карих глазах блеснули слёзы. Он снова сказал мне то, что так, как любит его этот человек, его никто ещё и никогда не любил. «Готов умереть от твоей руки», «Готов терпеть любую боль...» - цитировал он мне строки его писем, на что, досадливо отмахиваясь, отвечала, что поп порочный и зацикленный на себе, не любит никого и не способен любить вообще. Но Мужчина-Леопард поехал, дав обещание, что всего один раз навестит больного человека.

Я, словно бы предчувствовала что-то нехорошее, и мне не хотелось, что бы он уезжал. Мы поспали, забывшись коротким обморочным сном, проснувшись одновременно.

- Как же не хочется ехать! – говорил он, раскинувшись на прохладной простыне.

- Может быть, всё-таки, останешься? Чёрт с ним, побесится – вернётся! Сколько ему можно нам жизнь портить?  Надо его на место поставить!

- Мы с тобой исчезнем сразу после этого. Навсегда. Но сейчас мне надо к нему съездить. Забыла, что он припадочный? Вдруг у него там припадок случился? Один в таком состоянии он мог покалечиться…

О том, что отец Иннокентий – эпилептик, знала уже давно. Он скрывал это, только такое не скроешь.

- Да и чёрт же с ним! Я ненавижу эту сволочь! Он ненормальный! Он псих! Пусть он издохнет! Он всем здесь надоел! Проклятый гомик! Ещё немного побудь со мной! Ещё чуть-чуть! – зарыдала я, спрятав лицо у него на груди. И он укачал меня, как ребёнка, укрыл одеялом, подождал, пока засну, тихо оделся и вышел во двор. Моросил дождь. Он выкатил свой байк на дорогу, что бы звук мотора не разбудил меня. Было тихо. Только шум усиливающегося дождя.

Иннокентий в это время, пережив сильный припадок, лежал с разбитым лбом и царапиной через всё лицо, в глубоком обмороке, распростёртый, на траве, и его поливал дождь.

В это время двое самых любимых для него людей были в глубоком забытьи, но у обоих из под сомкнутых век текли слёзы.

А я не спала. Вышла на крыльцо, как только он завёл мотоцикл. Мучаясь недобрым предчувствием, проводила друга своего распрекрасного и совершеннейшего, долго ещё смотрела вслед удаляющемуся мотоциклу с оседлавшим его мощным седоком. Всё дальше уезжал он от меня, а я всё глядела и глядела на его широкую спину, на которой ветер трепал его волосы, убранные в конский хвост, на его руки, вцепившиеся в руль и расставленные колени...

Он, тоже, словно бы, чувствовал беду. Успел выпить пиво, и у него слегка кружилась голова. Долго не мог найти ключ, а когда нашёл, дверной замок заело. Ему очень не хотелось ехать, его мотоцикл не хотел заводиться. То были знаки, что ехать не надо. Но Байкер поехал всё равно.

На полной скорости он нёсся по шоссе, к ненавистному попу, от которого только сплошные несчастья. К нему, мужчине, который его больше всех на свете любил, навстречу ему, помочь, так как тот умолил его приехать, солгав, что ему нужна помощь. И добряк не смог ему отказать, как ни старался. Он торопился, ехал на предельной скорости, как сумасшедший, желая помочь человеку в несчастье. Но не знал этот несчастный того, что никакой беды не случилось, попу просто охота было, наконец, увидеть своего любимого. Байкер ехал к нему, сумасшедшему человеку, который его больше всех на свете любил, навстречу ему, помочь, приласкать в последний раз и привезти домой. Он торопился, ехал на предельной скорости, желая, наконец, увидеть своего друга здоровым и поскорее его обнять.

Но из-за поворота на огромной скорости выскочил здоровенный джип с обдолбанным сынком богатого папаши за рулём и с разгону столкнулся с несущимся навстречу мотоциклом. Искрящие осколки разбитого байка подлетели высоко над дорогой. Большое тело Байкера подбросило, как бумеранг, и, перекувырнувшись,  он взлетел в самое чёрное небо. Он умер в полёте. На землю он опустился уже мёртвым. И кровь его сверкала рубиновым цветом в свете фар, стекая в лужи от дождя и пролившихся автомобильных жидкостей.

В храме было многолюдно. Прекрасный труп Мужчины-Леопарда лежал в гробу такой божественно-красивый, что от его лица невозможно было отвести глаз. Вся церковь наполнилась рыданиями. Служили отец Николай и какой-то Иеромонах из соседнего храма. Отпевать позвали другого священника, так как отец Иннокентий едва пришёл в себя после сильнейшего припадка и лежал дома в полумёртвом состоянии.

Я сходила с ума от горя и такой вопиющей несправедливости. Как мог Господь отнять у неё такого любимого и такого потрясающего Мужчину?! Жить стало невмоготу. Хотелось умереть.  «Пусть Иннокентий убьёт меня, иначе я его убью!» - в тоске думала я. На отпевании были все мои друзья, подруга Дорофея. Один из Художников нарисовал Покойника для меня. Другой обнимал меня за плечи и никак не мог утешить.

Иеромонах возглашал: «Со святыми упокой!..» своим хриплым баритоном и в своём клобуке походил на чёрного ворона. Его голос совсем не воспринимался прихожанами, слетавшимися в храм, как бабочки к огню на фальцет своего настоятеля. Рыдали все. Даже алтарники и бесстрастный иеромонах прослезились.

Я была не в себе. Стояла на коленях, вцепившись в гроб, сотрясалась от неудержимых рыданий, и не могла утешиться в своём страшном горе. Хорошо, что поп на отпевание не пришёл. Я ненавидела его люто и не простила его. Это к нему поехал мой любимый, и погиб он из-за него. Я боялась при встрече насмерть растерзать его. Но рано радовалась. На кладбище Иннокентий нас уже ждал. Он был пьян.

Красавца в гробу опустили в могилу. «Не надо его закапывать! Он там задохнётся! Не надо его хоронить!» - кричал обезумевший Иннокентий, когда меня попросили бросить первый комок земли на гроб. Ему хотелось ногтями вырвать из своей груди сердце и бросить к нему в могилу. Он чуть не бросился туда сам, но его удержали. Потом он лежал у него на свежей могиле и грыз кладбищенскую землю… Меня куда-то повели под руки, что бы я не убила лежащего на могиле Иннокентия. Его тоже подняли и куда-то потащили. Меня посадили на лавочку и дали мне воды, хотя я бы выпила водки. Слава Богу, они на время оставили меня одну. Когда все разошлись, я встала, подошла к свежему захоронению, припала к могиле Любимого и кричала, кричала, кричала...

…Гимн погибшему прекрасному Байкеру.

Падение (стихи в прозе). Саше Соколову посвящается.

               Он упал в почерневшее небо, в разверзшихся разноцветных облаках и умер в полёте. Опустился на землю уже мёртвым.

               Прекрасный Божественный Кентавр, Солнечно-Лунный... Байкер-Единорог, летящий на запад солнца к прекрасной Божественной абстракции в небе, где Солнце и Луна соседствуют, в лиловом мареве - фиолетово-лиловые облака... Он был таким, что при его появлении поднимался ветер из ароматов цветущих лугов и все теряли сознание при виде него. А теперь его нет, он умер в полёте, и навсегда замолкла песнь июльского луга, "птицы Найтингейла на берегу Божественной Леты". "Ветку Акации и Нимфею" кладу на его могилу, а затем уношусь прочь за "Насылающим ветер", и наши велосипедные звонки перекликаются в зарослях акаций дачного посёлка в Подмосковье. Теперь нет Мужчины-Леопарда, Крылатого Всадника, который Сама Любовь, но я продолжаю путь свой, где живёт Любовь, всеобъемлющая и божественная, рождающая Крылатых Всадников, несущихся на Железных волках, и пока они есть - есть всё, не станет их - ничего не станет...

Погиб трепетный и полубезумный Василиск, мужчина-Леопард, Божественный Кентавр! Его унёс Чёрный Ангел, и тоска навсегда вползла в моё сердце.

Потом с закрытыми глазами пролежала несколько часов, пока мои друзья не пришли и не оттащили меня от могилы. Художники брызгали на меня водой и растирали виски. Дора налила водки и велела выпить. Уходить с могилы я категорически отказалась. Со мной остались два Художника, а Дора поехала за ватным одеялом, водкой и тёплой курткой, что бы я ночью не замёрзла, так как при первой же попытке меня поднять и увезти, я начинала истошно кричать и бесноваться. Все пятеро сначала решили дежурить около меня по очереди, но на второй день все были вымотаны до предела. Дора натерпелась ужаса, когда я разбила пустую бутылку из под водки и собралась резать себя осколком. Вовремя успел подбежать сменивший её Второй Художник, и они оба, навалившись на меня телами, отняли осколок. После этого решили напоить меня до бесчувствия и с кладбища вынести на одеяле. Так и сделали.

Но потом, когда мне стало получше, и боли в голове поутихли, я снова прибежала на кладбище и направилась к могиле. И то, что я там увидела, заставило меня притаиться, хищно оскалив зубы. Руки стали судорожно искать что-либо подходящее для орудия убийства.

Это был он! Проклятый поп… Я увидела его на могиле Друга, распростёртого на земле и обнимающего крест. Отец Иннокентий раскидал в стороны ноги в хромовых сапожках, полы его подрясника накрыли весь могильный холмик, и он отчаянно выл от истерических рыданий. Незаметно подползла к нему и увидела, что рядом с ним лежит… нож! Тут же схватила его. Потом примерилась к лежащему ничком священнику и, наконец, резко ухватила его за волосы. Потом я размахивала ножом перед его мордой и истошно орала страшные проклятия:

- Проклятый педераст! Что бы ты скорее издох! Ты его погубил! Он погиб из-за тебя! - кричала я ему. Поп взвыл и наотмашь ударил меня по лицу, сразу разбив нос и губы, выхватил у меня нож и занёс надо мной. Мне очень повезло, что за ней незаметно следовал верный друг, Художник. Он, как рысь, наскочил на попа сзади и перехватил его руку с ножом. Поп визжал, кусался, извивался, был весь грязный, потому что земля на могиле была свежей, и шёл осенний дождь. Все трое вымазались глиной, были облеплены листьями и катались по земле, сплетясь в жестокой драке. Художнику пришлось ударить попа по голове, от чего тот тут же отключился. Он сгрёб в охапку беснующуюся меня, выкрикивающую: «Почему у меня нет от него ребёнка?! За что мне это?!» и поволок прочь из этих мест, засунув в карман злополучный нож. Я впала в забытье надолго.

               Я была не права. Ребёнок у меня уже был и, свернувшись микроскопической рыбкой в матке, сладко спал, видя во сне своего могучего отца, ожидая своего рождения на свет Божий. Зачатие произошло в ту самую ночь последнего нашего с ним соития, когда погиб мой Божественный, Солнечно-Лунный Байкер, на пути к Иннокентию. Только замечу это не сразу. В своём горе я здорово повредилась рассудком. Почти ничего не ела, зато много пила. Я выпила все спиртные напитки из своего бара. Потом меня рвало, и всё, что вышло из меня, пахло спиртным. Спала я очень мало, всё больше сидела в кухне на табуретке, как на жёрдочке и качалась из стороны в сторону или ходила по опустевшей своей квартирке и жалобно пела, пела и пела… пела – выла на луну…

…2-й гимн прекрасному Байкеру, погибшему на дороге смерти. Падение крылатого…

Подобно Икару упал мой прекрасный,

Теперь он на небе поёт,

И мёртвым спустился,

Мой рыцарь несчастный…

О небо! О солнце моё!

Мой принц, моё сердце, мой светоч, мой месяц!

На грешную землю упал,

На грязную землю, на чёрную землю,

Мой Единорог и Кентавр,

О Всадник великий, летящий на небо,

О светоч луны молодой...

Он был таким чистым, он был таким светлым,

Летящий на вечный покой.

Теперь он в могиле, тоскует подруга,

И песнь её оборвалась…

Прекрасная песня июльского луга,

Теперь не звучит. Обожгла

Прекрасная бабочка крылья о свечку

Пропала навек красота,

Осталось лишь скука и боль в самом сердце,

Мучительная маета!

Могильная сырость и бледная роза,

Его больше нет, я – одна!

Одна и несчастна, в тоске моё сердце,

Куда же ушёл ты, куда?

Нет больше Мужчины

Уж нет Леопарда,

Но я продолжаю свой путь

Туда, где Любовь, где уснула отрада,

Туда, где навечно покой

Погиб нежный друг мой,

Погиб мой любимый!

Ушёл от меня навсегда,

Унёс его Ангел, на звёздное небо.

Во мне поселилась беда.

А потом мы с Володей поехали в Санкт-Петербург. Именно там и тогда состоялась моя долгая беседа с той самой дамой, которая рассказала мне про то, что случилось с отцом Николаем, и мне стала известна его тайна. Узнай о ней кто-то ещё (точно, а не по сплетням), его бы извергли из сана, так как священник обязательно должен быть полноценным мужчиной. Таков канон. То, что отец Николай не мужчина, все знают, так как слухами земля полнится, но никто этого не знает наверняка, кроме меня! Так что, он у меня в руках! Но что мне до него! Какое мне до него дело?! Сейчас гуляю по Петербургу, любуюсь красотами города. Остановились в Питере у друзей. Нас положили в какую-то страшную комнату, очень холодную, с чёрными стенами и чёрным потолком. Мы там только спали. Целыми днями сын водил меня по питерским улицам, проспектам и набережным, я была грустна и много думала о том, как мы будем жить дальше. Иногда я стояла на мосту, свесившись и глядя в Неву. Я стояла, смотрела на седые воды бурливой реки и громко стенала, стенания эти я считала песней. Песню эту сочинил фотохудожник Владимир Осокин, а я её чуть-чуть изменила.

Дом призрак на Фонтанке рассказывал нам свою историю. Говорил про обитателей, о том как много судеб, боли, страданий и радости было в его стенах. И казалось, мы слышим все что происходило здесь… А окна были такие же как много столетий назад. Не в силах сдержать накопившуюся тоску разбивая несуществующие стекла плена. Безмятежное тело искало выхода в давно обещанное, так сладко манящее и в высшей степени по воли не понятно кого несуществующее, да и вряд ли имевшее место когда либо - потому как ложь...

А теперь пришло время раскрыть тайну Иннокентия. Начну всё по порядку. Дома у попа пахло нашатырём и валерьяновым корнем. Голова его была забинтована, через всё лицо была полоса зелёнки, он, не переставая, плакал. Попа лечили, делали ему уколы, он успокоился, но, правда, уже не мог обходиться без подгузников. При этом, он постоянно дрожал, трясся и трясся, как будто ему было очень холодно или он чего-то очень сильно испугался. Но долго болеть ему было никак нельзя, и вскоре, его сожительница (а таковая оказалась!) велела ему зарабатывать на семью. Детей же трое у них! Таким образом, он и оказался на кладбищах и на шоссе ряженым попом. Но это было гораздо позже и это ещё далеко не вся его история. Наберитесь терпения, друзья мои, и вы узнаете о том, что было дальше.

Сожительницу эту звали Мария, фамилия её была Кривуш. Она была поразительно безобразна, и никто не соглашался лечь с ней в постель даже очень пьяным и за очень большие деньги. Зато у неё было целых четыре груди! Четыре! Она была старше 36-летнего Иннокентия на 7 лет. И повадилась четырёхгрудая «очаровашка» ходить в храм к отцу Иннокентию (он тогда был уже священником). Она явно давала ему понять то, что готова вступить с ним в тайную связь и рожать ему детей.

Сначала поп намёков не понимал. Потом делал вид, что их не понимает. А потом глубоко задумался над её предложением. Всмотрелся он в эту образину, его чуть не вырвало, но… он проникся глубокой жалостью к этой несчастной бабе, так как сам раньше был далеко не красавцем, и у него были те же проблемы – его никто не хотел. Он задержал на ней свой взгляд и вдруг заметил то, что под кофточкой у неё обрисовывались четыре огромных груди. «Вот это да! - подумал Иннокентий. Она будет моей и родит мне детей!». Так и случилось. Как уж там они уговорились, но через некоторое время эта женщина осталась с Иннокентием наедине. У неё была маленькая квартирка в том же пригороде, что и моя. Там и сняла она оба свои бюстгальтера, находясь в постели с попом. При виде выкатившихся наружу четырёх пухлых грудей с яркими сосками, он возбудился, в ту же ночь Мария потеряла невинность, и был зачат их первый ребёнок. Когда она родила и кормила его грудью, Иннокентий сосал молоко из других её грудей, играя с ними, лаская их и конвульсивно сжимая. Следующая беременность наступила быстро, закончилась двойней, и кормление, также, выглядело интересно. Две нижние груди сосали двойняшки, а верхнюю грудь сосал старший сын, другую грудь, страстно тиская, сосал Иннокентий. Молока у Марии было много, дети росли быстро, Иннокентий полнел.

Больше Мария не беременела, вероятно, возраст давал о себе знать, но зато кормила рекордно долго. Младшим детям было три года, когда молоко стало заканчиваться.

Так у Иннокентия появилось двое сыновей, которых он обожал, хоть и приходилось выдавать их за своих племянников.

Иннокентий даже не стал указывать ей на её место. Она его знала. Она взяла и дала детям его фамилию и регулярно получала от него деньги на их содержание и конфиденциальность. Ему удалось выдать её за свою сестру, и все верили в это. Два урода – брат с сестрой! После операции поп похорошел, конечно, её же личико перекраивать никто не собирался, но все помнили то, каким был Иннокентий и верили в легенду с падением на мотоцикле.

Мария Кривуш была счастлива тем, что у неё теперь есть дети и возможность не работать. Три пацана были страшными, как их родители. Зато Иннокентий был отныне с детьми, и его род был продолжен, несмотря на целебат.

Мария не была тихой и доброй женщиной. Напротив. Она была сварливой, склочной, но её останавливало то, что Иннокентий давал её детям хорошее содержание. Поэтому она держалась, стараясь его не подводить, а вести себя тихо.

Ещё тише ей надо было вести себя после гибели друга Иннокентия, которого тот очень любил. Она не знала про сексуальную ориентацию сожителя и не понимала того, как можно так сильно страдать из-за смерти всего лишь друга, как будто он потерял самого любимого человека на свете. Она-то не знала, что так и было, между её сожителем и этим роскошным мужчиной были именно такие отношения.

Что же стало с отцом Иннокентием дальше:

Давно уже в церкви сменился настоятель, отец Николай уже принял бразды правления и к тому времени давно уже был лишён мужского достоинства своей сумасшедшей фанатичкой. Его назначили сразу же, после того, как Иннокентия выставили взашей. Это не преувеличение. Именно таким способом выволакивали его из храма.

Иннокентий, несмотря на поддержку Кривуш с детьми, сошёл-таки с ума окончательно от несчастной любви к погибшему Байкеру.

На службе он, отслужив литургию оглашенных, начал, было, проповедь, как вдруг крикнул: «Я больше так не могу!!!» и принялся рассказывать всю свою жизнь и обо всех своих скелетах в шкафу.

- Я был несчастным уродом, возжелавшим мужчин, но они не хотели меня. Я отдавал им деньги, но и за деньги они не хотели спать со мной, только бранили меня и прогоняли. И тогда я занимался онанизмом. Потом я стал священником, но очень хотел иметь детей. И тогда ко мне пришла женщина страшнее войны, но с четырьмя грудями. Эти груди были прекрасны. Она родила мне троих сыновей, и я пил молоко из её грудей вместе с ними.

Потом дети мои подросли, сожительница больше не беременела и перестала меня интересовать. Но в это время в наш храм пришла циркачка. Я купил ей квартиру. Она стала отдавать мне за неё долг, но тут у неё появился жених, и я влюбился в него без памяти. Я ради того, что бы он меня захотел, сделал себе пластическую операцию. После этого, он согласился быть со мной. Как же я был счастлив тогда! Как наслаждался я этим счастьем! Я прощал ему всё, что он сделал со мной, все его жестокие шутки и садистские упражнения. Я не мог без него жить, и простил долг его невесте, лишь бы она молчала. А он ушёл в небытие, пронзив мне этим сердце.

В храме стояла гробовая тишина. Люди выслушали его историю с неподдельным интересом, затаив дыхание, затем -продолжение его рассказа во всеуслышание о том, как и кто его имел. Потом он носился по церкви, орал: «Я чёрт!» и разделся догола перед прихожанами. Все с интересом его рассмотрели, а после вызвали перевозку. Попа обрядили в смирительную рубашку и увезли в психушку. По дороге он орал, что не всё рассказал и порывался описать Байкера: «Вы бы видели, какая у него стать! Какие у него груди, ягодицы и ноги! Какая шея у него, какой прекрасный пивной живот!» - орал он ещё в храме, абсолютно голый, утаскиваемый за руки и за ноги с солеи, но продолжение этого увлекательного рассказа уже слушали санитары из перевозки. «А какие у него мускулы! А каков он в сексе! Страстный! Нежный! Сильный…» - продолжал хрипло завывать он, пока ему не заткнули рот какой-то тряпкой.

Однако, сразу после выписки из психушки, расстриженный отец Иннокентий стал светить автомобили на шоссе или торчать на кладбище, предлагая себя отпевать покойников, торговал туалетной бумагой, кастрировал бычков, оплодотворял тёлок, мыл лошадей, пас свиней, чего только не делал отец Иннокентий для того, что бы кормить своих сыновей. Работа отрезвила и вылечила его окончательно, он стал приходить в норму, завёл любовника, который его содержал, а тот содержал своих детей.

А, вот, я оказалась в худшем положении. У меня родился сын Серафим. Точная копия своего роскошного отца. И это было единственной радостью в моей жизни. И по ночам… По ночам ко мне приходил Байкер во плоти, и мы с ним занимались любовью.

И вот пришёл паук (тост, поток сознания, обидки и не только). По традиции, утром, пришёл паук. У него были мохнатые лапки и крест на круглом брюшке. Это мой друг. И это хорошо, когда есть друзья, а не только близкая родня, которая тебя еле терпит... Это каково - быть таким человеком, которого никто не хочет видеть и слышать, который вообще никому не нужен кроме родителей, и те уже на пределе... Это как же надо себя для этого вести? Очень просто, на самом деле. Не следить за базаром - вот и всё. Тормозов не иметь никаких. Тогда такой человек в момент становится изгоем. Вот, например, что я на себе испытала. Именно тогда, в 2004 году, когда стала писать автобиографию под свой «1996-й» год рождения, на меня нахлынули воспоминания, и стала писать эту книгу. Уже в открытую стала говорить, что мне не 36, а 16 лет, и мужественно сносила насмешки, говоря гадости в ответ на хамство: «Если Вы этого не видите, то выпишите себе более сильные очки. В Вашем возрасте уже пора!» - говорила тем, кто сомневался в том, что мне ещё 16-ть. Или так: «Если бы Вы получали достойную зарплату, то купили бы себе нормальные очки, что бы это увидеть!», и ещё: «Это надо же так завидовать! Вам просто завидно, что я молоденькая и хорошенькая, да ещё эксцентрик классный! Вот, Вы и говорите мне гадости…» и много чего в таком духе. Такой человек вполне заслужил подобное, но пока он это поймёт, разбитое уже не склеишь. А поймёт ли вообще? Есть такие люди, у которых полное ощущение своей правоты. Результат: соседи по запаху узнают о его смерти, ломают дверь и хоронят за государственный счёт. Таких знавала. Так выпьем же за то, что мы не такие, и у нас нет таких знакомых, и за то, что хоронить нас будут наши дети, внуки, правнуки и праправнуки, а так же много-много друзей!

Без паука (тост №2) Так выпьем же за то, что бы не было хуже!

Хуже уже не будет. В моей башке доктора что-то обнаружили, будут резать и облучать… Хичкок! Мама! Я безумно боюсь!

               У меня скоро не будет одной части мозга, и есть такая вероятность, что буду пускать слюни и гадить под себя. Пока ещё у меня осталось хоть что-то в голове, спешу закончить сию книгу. Ночь перед операцией. 2006-й год, 21 июля, 02.30. Во что бы то ни стало, должна закончить книгу. Сейчас, сейчас, постараюсь всё вспомнить, что произошло за это время. Володю забрали в армию. Серафим пошёл в детский сад. Я… ночами люблю Байкера Крылатого, а днём отплясываю на Арбате с саксофоном… и доплясалась до того, что упала без сознания, вызвали скорую, на мои носилки положили саксофон, спасибо, не спёрли… меня отвезли сначала в одну больницу, потом в другую и в онкологический центр, где теперь готовят к операции на мозге.

 «..... Когда умирает надежда .....

Философия наблюдаемого. Он приковылял на мост и остановился по середине .. долго всматривался в поток стремительных автомобилей , проносящихся там внизу .. Высоко .. Зачем ? крутилось в голове , зачем все так ? Одно мгновение разделяет его , обреченного на страдания , от долгожданного освобождения ..... Он стоял и смотрел ,а мимо проходили и проходили люди...»

Владимир Осокин

2016 год. 30 июля. Меня прооперировали.

Голова больше не болит. Странно. Я всё помню. Значит, операция прошла более, чем удачно. Всё по полочкам. Голова такая ясная, какой давно не была! Помню, что у меня есть родители, и надо обязательно навестить папу. Как он там, один, в пустой квартире?.. Его же в психиатрической больнице долго держали, а улучшения только сейчас начались, после того, как меня успешно прооперировали и он узнал, что все эти мои фортели были лишь следом моей опухоли, и в связи с ней, повреждения рассудка. Отца выписали, и он теперь долечивается амбулаторным способом. Мама даже к нему вернулась. Помню и то, что я замужем. Муж мой навещает меня, приносит фрукты, приводит детей. У меня двое детей. Второго ребёнка я нагуляла, неизвестно, где. Да, наломала я дров! Чуть не довела родителей до инфаркта! А дети! Как могла их бросить? Как же страшно безумие! Опасность исходит от тебя самой, а хуже этого ничего нет. Хорошо, что не убила никого!

А что это за штука? Зачем здесь саксофон? Надо попросить их, что бы его немедленно отсюда унесли. С глаз долой. Он напоминает мне о моём безумии. Скорее бы поправиться окончательно. Я должна идти на работу. Нехорошо сидеть без дела, когда дети выросли. Я же инженер. Это хорошо помню. Собираюсь писать кандидатскую. Институт наш закрыли, но это ничего. У отца связи, вроде бы, ещё остались, и надо попробовать устроиться в СТАНКИН, преподавать. Думаю, у меня это получится. А если платить будут мало, придётся взять подработку. На компьютерные курсы пойду сначала. Досконально изучу компьютер, что бы иметь больше возможностей. Только бы скорее волосы отрасли…

Ялта. 2010

В последнее время стала рассеянной. Теряю вещи. Очки потеряла новые, а крест давно, но сегодня, когда вела дитя из сада, поняла то, что искать надо там же, где поминание, а где поминание? Его я тоже не помню, куда положила. Не знаю, на какой квартире искать, мужниной или родительской. Короче, полная ж...

Я - тупая баба-неудачница, как можно подумать со стороны. Вообще-то, любого, пусть даже весьма успешного человека можно объявить неудачником, потому что, смотря с какой стороны на всё это смотреть. Да и слова эти, всё равно, ничего не значат. Лично я не умею быть несчастной потому, что я так устроена. Целый год у меня нет работы, и я плачу под сериал, готовя на кухне, как классическая домохозяйка, и слёзы мои капают в фарш... Но я смотрю в окно, вижу деревья, опушённые снегом, и так красиво! Вечереет, за окном - синь, и всё освещено разноцветными огоньками... Как же хорошо. Конечно, сейчас не респектабельные нулевые, по которым я тоскую, но и в кризисном периоде можно найти много хорошего. Во всём этом есть какая-то своя романтика, какой-то сюр..  У меня есть сыр с плесенью и вино. Сейчас налью и посижу...

Хоть и в отличии от этого кота, у меня есть тёплая квартира, жрачка в холодильнике и счастливая семья, почему-то так погано и хреново, что просто хочется жалобно мяукать, сидя в какой-то дыре. Надеюсь, пройдёт зима, и я повеселею. Дней 50-т ещё хандрить осталось. Блин! И сладеньким уж не заешь. Пришеечный кариес лечила так болезненно, что отныне решила не есть сладкого, что бы зубы не разрушать. Проверенно. Помогает. Заодно стану снова тоненькой. Процесс ждать себя не заставил. Моя фигура повышает моё настроение, так что, лечить депрессию стоит от обратного. От симптомов. Тогда можно вылечиться. А глотать таблетки - это ещё хуже. И потолстеешь, и волосы посыпятся. Улучшится ли от этого состояние? Думаю, нет. У меня, например, точно - нет.

...красного цвета, о двух этажах, экскурсионный, цена 1200 за два дня. Так каталась сегодня весь день, смотрела в окно и плакала бы, если б не веселила меня в наушниках речь радио-ведущего, проводящего автобусную экскурсию. "Алексей Шилов" - это ещё ничего, но как же досталось Петру 1-му Церитэли! Бедные скульпторы! Как их обижают! Короче, лопала бублик с молоком, тыкала в планшет, снимала, делала селфи и... завтра тоже поеду. Я же отныне безработная, вот и могу пока отдыхать.

На работе я находиться устала. Ужасный прессинг довёл меня до анемии, Стала опаздывать, засыпать на рабочем месте... И вот, уволили. Стала в сети размещать резюме, на рассылки вакансий подписалась. Наверно, чем-то не нравлюсь. У меня два главных "минуса": часто болеющий ребёнок, которого в 18.40 надо забирать из сада и то, что я не знаю программ. Я очень слабый пользователь, на начальном уровне. А сейчас всё компьютеризировано. И в библиотеке тоже. Везде.

С октября сюда не залезала. А, между тем, произошло много, чего. Мать в больницу попала. Только из реанимации перевели, в руку вставили какую-то хрень, вся рука у неё синяя - жуть!  Но ей уже лучше. А какого же я страху-то натерпелась, когда ей плохо стало! Она всё утро блевала, а поскольку была голодной, то одной желчью. Вызвали скорую - инфаркт. И вот. Короче, Ежика мы рожали.

Какой рассказ публиковать в сообществе ЧД? Короткий или длинный из цикла "Сага о Гринберг". Оба вполне законченные, но я не знаю, продолжать ли о Гринбергах, но это длинно получится или не мучить читателя, а разбавить длинные рассказы одним коротким? Причём, относительно коротким. Все короткие я уже опубликованы. Остались одни длинные... Короче, буду бросать жребий. Какая бумажка мне выпадет, то и опубликую, ну, а следующий - через месяц.

В конце концов, никуда не убежит ни тот, ни другой. Причём, сага о Гринберг - почти реальная история семьи, а, вот, маленький рассказик - этот почти выдуман. Почти. Конечно, это подсмотрено и подслушано из чужих жизней. Мои-то собственные фантазии не правдоподобны, обычно, не жизненны, так как не знаю я жизни так, как должен её знать не только писатель, но и вообще, взрослый человек.