Короткометражный фильм был вдохновлен одним из рассказов Мураками. "Пейзаж с Утюгом", 2000г.
Режиссер Michal Tywoniuk

2009

Перевод Коваленин Д.

Купить книгу ДЕШЕВО

КНИГА 1
АПРЕЛЬ — ИЮНЬ

Глава 1

АОМАМЭ

Не верь глазам своим

Радио в такси играло «Симфониетту» Яначека. Внутри машины, застрявшей в пробке, такое даже музыкой не назовешь. Да и водитель мало похож на человека, который все это внимательно слушает. Точно бывалый рыбак, пытающийся угадать, будет шторм или нет, таксист средних лет пристально следил за растянувшейся впереди цепочкой автомобилей. Вжавшись поглубже в заднее сиденье, Аомамэ с закрытыми глазами слушала музыку.
Интересно, сколько людей на свете, слушая первую часть «Симфониетты» Яначека, узнают в ней «Симфониетту» Яначека? Ответ здесь, пожалуй, колеблется где-то между «очень мало» и «почти нисколько». Только Аомамэ почему-то была исключением.
Эту маленькую симфонию Яначек написал в 1926 году. А вступление на фанфарах сочинял как гимн для какого-то спортивного фестиваля. Аомамэ представила Чехословакию 1926 года. Первая мировая война завершилась, многовековая тирания Габсбургов наконец-то низвержена. Люди потягивают в тавернах пльзеньское пиво, собирают крутые реальные пулеметы и наслаждаются миром, ненадолго воцарившимся в Центральной Европе. Два года назад трагически умер Кафка. Уже совсем скоро сюда заявится Гитлер — и пожрет эту маленькую красавицу страну с потрохами. Но предвидеть надвигающийся кошмар, само собой, никому пока не дано. Может, главная мудрость, которой люди учатся у Истории, и заключается в горьком вопросе: «Кто же тогда мог знать, что все так обернется?» Слушая музыку, Аомамэ вообразила ветер, гуляющий по Богемскому плато, и вернулась к мировой Истории.
В 1926 году скончался император Тайсё, началась эпоха императора Сёва [Эпохи правления японских императоров: Тайсё — с 1912 по 1926, Сёва — с 1926 по 1989 г. (Здесь и далее прим. переводчика.)]. На Японию тоже надвигались мрачные времена. Легкомысленные интерлюдии модернизма и демократии промелькнули как сон, и фашизм уже стучал в двери, осведомляясь, где расквартироваться.
Мировая История была вторым коньком Аомамэ — сразу за спортивными новостями. Литература как таковая особого интереса не вызывала, но исторические тексты, попадавшиеся на глаза, Аомамэ читала запоем. Больше всего в Истории ей нравилось, как факты увязываются с местами и датами произошедших событий. Запомнить какую-либо дату для нее всегда было проще простого. Сами числа зубрить смысла нет. Достаточно представить, что чему явилось причиной, какие в итоге случились последствия, — и точная дата сама выскакивала перед глазами. В школе по истории Аомамэ не было равных. И когда люди жаловались, что не могут удерживать нужные даты в голове, она всегда удивлялась. Ну в самом деле, что тут сложного?
Аомамэ — Синий Горошек — вовсе не было прозвищем. Её род по отцу происходил из префектуры Фукусима. Говорят, где-то там, в затерянной среди гор деревушке, и сейчас еще оставалось несколько человек с этой странной фамилией. Хотя сама Аомамэ ни разу там не бывала. Еще до рождения дочери отец оборвал со своими родственниками всякие связи. А мать — со своими. Так что ни бабушек, ни дедов своих Аомамэ в глаза не видала и знать не знала. Путешествовать ей доводилось нечасто, но если все-таки выпадало заночевать в каком-нибудь отеле, перед сном она непременно пролистывала телефонный справочник в поисках однофамильцев. Увы! Куда бы ее ни заносило — в мегаполис или провинциальный городишко, — никого с ее фамилией не попадалось ни разу. Так постепенно она привыкла чувствовать себя человеком, заброшенным в безбрежный океан и обреченным выплывать в одиночку.
Разъяснять, как пишется ее имя, вечно требовало кучу времени. Всякий раз, когда Аомамэ называла себя, собеседник задирал брови и озадаченно глядел на нее. «Госпожа Синий Горошек?» Да-да, уточняла она. Так и пишите: иероглиф «Синий», потом «Горошек». И на работе, знакомясь с клиентами, постоянно ощущала себя не в своей тарелке. «Огорошенные» посетители принимали ее визитку, будто некое зловещее послание. Когда нужно было представляться по телефону, на другом конце провода часто хихикали. В больнице или в мэрии, где бы ни окликали ее громко, все вокруг поднимали головы, желая увидеть, как выглядит человек по имени Синий Горошек.
То и дело ее называли с ошибками. «Госпожа Зеленый Горошек?» — вопрошали в трубке. «Госпожа Соленый Горошек?» «Ну, почти…» — отвечала она и поправляла. Частенько слыша в ответ: «О, какая редкая фамилия!» Тридцать лет ее жизни были ухлопаны на объяснение своего имени и защиту от нелепых шуток по поводу «Синего Горошка». Родись я под другой фамилией, думала она, может, вся моя жизнь сложилась бы иначе? Скажем, живи я Танакой, Сато или Судзуки — глядишь, и сама была бы спокойней, и на мир вокруг смотрела бы куда снисходительнее? Кто знает…

Аомамэ закрыла глаза и погрузилась в музыку. Унисон духовых заполнил голову. Несмотря на приглушенную громкость, звук был глубоким и сочным. Приоткрыв глаза, Аомамэ взглянула на панель управления. Встроенная стереосистема гордо поблескивала черными гранями. Имени фирмы-изготовителя Аомамэ прочесть не смогла, но в том, что аппаратура солидная, можно не сомневаться. Туча непонятных кнопок, зеленые циферки на экране. С первого взгляда ясно: «хай-тек». О том, чтобы такую игрушку установили в обычном корпоративном такси, даже думать не стоит.
Аомамэ еще раз обвела взглядом салон. Садясь в машину, она думала о своем и поначалу не обратила внимания, но эта машина и правда выглядела необычно. Отделка салона — вне всяких похвал, сиденья — просто не встать. Плюс ко всему — идеальная тишина. Звукоизоляция высший класс, снаружи не слышно ни звука. Словно в кабинке студии звукозаписи, полностью защищенной от внешнего шума. Частное такси? Многие владельцы частных такси не жалеют денег на отделку своей машины. Аомамэ поискала глазами табличку с личными данными водителя, но не нашла. Однако и нелегальным такси не выглядит, как ни крути. Счетчик привинчен, как полагается. Вот, уже наездили 2150 иен. Найти бы еще табличку с фамилией…
— Отличная машина, — сказала Аомамэ в спину таксисту. — Такая бесшумная. Как называется?
— «Тойота»! — охотно отозвался водитель. — «Краун», королевский салон.
— Музыка очень здорово слушается.
— Верно, тихая машина. Я, собственно, за это ее и выбрал. Все-таки звукоизоляция у «тойоты» лучшая в мире!
Аомамэ кивнула. И устроилась на сиденье поудобнее. В речи таксиста чудилось что-то странное. Будто он собирался сказать куда больше, но недоговаривал. Например (кроме как «например», других аргументов у нее не нашлось): «По части звукоизоляции с "тойотой", конечно, никто не сравнится, но есть у нее проблемы, о которых я промолчу». И пауза, повисшая вслед за этим, вобрала в себя, точно губка, всю недосказанность. Крохотное облачко смысла, не выраженного словами, дрейфовало посреди салона и никак не давало успокоиться.
— Действительно, очень тихая, — повторила Аомамэ, пытаясь отследить, куда это облачко поплывет. — Да и стерео, похоже, высший класс?
— Когда машину выбирал, нужно было на чем-то остановиться, — пояснил водитель тоном ветерана, вспоминающего историческое сражение. — В итоге решил, что, если проводишь столько времени за рулем, очень важно слушать качественные звуки. Ну и опять же…


Аомамэ ждала продолжения. Но его не последовало. Она снова закрыла глаза и погрузилась в музыку. Что за человек был Яначек, она не знала. Но конечно, о том, что его музыку будут слушать в «тойоте-краун ройял салон» посреди жуткой пробки на Токийском хайвэе 1984 года, он и представить себе не мог.
И все-таки, удивилась Аомамэ, откуда я помню, что это — «Симфониетта» Яначека? И почему так уверена, что ее сочинили в 1926 году? Я ведь и классикой-то особо не увлекаюсь. И Яначека специально никогда не слушала. Но как только зазвучало вступление, память вывалила целый ворох информации. Словно стая птиц ворвалась в дом через распахнутое окно. Ничего неприятного или болезненного. Просто весь организм непостижимо реагировал на эту музыку, выдавая воспоминание за воспоминанием. Ну и дела, поражалась она. С чего бы какая-то «Симфониетта» так странно влияла на меня?
— Яначек, — произнесла Аомамэ почти машинально. Почему-то вдруг показалось, что нужно сказать это вслух.
— Простите? — не понял водитель.
— Яначек. Человек, который сочинил эту музыку.
— Не слыхал.
— Чешский композитор.
— Ишь ты! — с интересом отозвался водитель.
— У вас частное такси? — спросила Аомамэ, чтобы сменить тему.
— Да, — кивнул таксист. И, помолчав немного, продолжил: — Сам свой бизнес веду. Эта машина уже вторая.
— Сиденья очень уютные.
— Спасибо! Кстати, госпожа… — Водитель на секунду обернулся. — Вы сильно торопитесь?
— У меня деловая встреча на Сибуе , — ответила она. — Вот и решила поехать по скоростной.
— Во сколько встреча?
— В полпятого.
— Сейчас три сорок пять… Боюсь, не успеете.
— Такая ужасная пробка?
— Впереди, похоже, крупная авария. Обычно здесь так не застревают. С тех пор как вы сели, мы с места почти не сдвинулись.
Странно, что он не следит за радиосводкой дорожных ситуаций, подумала Аомамэ. Токийский хайвэй, судя по всему, парализовало. Нормальный таксист, по идее, должен отслеживать по радио, где и что происходит.
— И вы это знаете, даже не слушая радио? — уточнила она.
— Радио слушать смысла нет, — бесстрастно ответил водитель. — Половина дорожных сводок — чистое вранье. Автоинспекция сообщает только то, что удобно ей самой. Нам остается только оценивать реальную ситуацию и думать своей головой.
— То есть вы полагаете, пробка быстро не рассосется?
— Эта — надолго, — мирно кивнул таксист. — Гарантирую. Когда на кольце такой затор, пиши пропало. А что, важная встреча?
— Да, очень, — кивнула Аомамэ. — Переговоры с клиентом.
— Сочувствую. Очень жаль, но, скорее всего, не успеете.
Будто разминая затекшие плечи, таксист несколько раз покачал головой. Складки на его шее задвигались, точно у древней рептилии. Глядя на эту шею, Аомамэ вспомнила об остро заточенном инструменте у себя в сумочке. Ладони ее вспотели.
— Что же делать? — спросила она.
— Да ничего, — пожал плечами таксист. — Это же скоростная дорога. До следующего спуска никаких вариантов [Токийский хайвэй проложен на высоте 35 м над обычной автодорогой. Его двустороннее полотно на бетонных опорах не имеет пешеходных обочин и с обеих сторон огорожено защитными стенами или металлическим забором.]. На обочине не сойдешь, на метро не пересядешь…
— И когда следующий спуск?
— На Икэдзири. Но туда мы, боюсь, доберемся уже на закате.
На закате?! Аомамэ представила, что просидит в этом такси до заката. По-прежнему играл Яначек. Оркестр пригашивал духовые сурдинами, будто пытаясь унять чьи-то напряженные до предела нервы. Странное наваждение от музыки не отпускало Аомамэ. Что же все это значит, черт побери?
Такси она поймала недалеко от парка Кинута. У станции Ёга машина поднялась на Третью Скоростную. Сначала ехали нормально, но сразу после Сэнтягаи вляпались в жуткую пробку и с тех пор не продвинулись ни на километр. По встречной из центра машины бежали как ни в чем не бывало. И только тех, кто стремился в центр, словно разбил затяжной паралич. Четвертый час дня, пробок на Третьей Скоростной быть не должно. Почему Аомамэ и велела таксисту подняться сюда.
— На хайвэях плата за время не берется, — произнес таксист, глянув на отражение Аомамэ в зеркале заднего вида. — Так что о деньгах можете не беспокоиться… Но вам, как я понял, опаздывать нельзя?
— Конечно нельзя. А что, никакого выхода нет?
Водитель снова бросил взгляд в зеркало. Сквозь очки с бледно-серыми стеклами.
— Ну, не то чтобы совсем никакого… Есть один способ — я бы сказал, «аварийный». Можно спуститься вниз и добраться до станции Сибуя на электричке.
— Аварийный?
— Официально его как бы не существует.
Аомамэ, прищурившись, молча ждала продолжения.
— Вон там впереди есть немного места, чтобы прижать машину, видите? — Таксист показал пальцем куда-то вперед. — Сразу под рекламой «Esso»…
Приглядевшись, Аомамэ и вправду различила слева от дороги пустое пространство для аварийной парковки. На полотне без обочин такие карманы попадались через каждые несколько километров. Со специальными желтыми телефонами, по которым можно звонить в администрацию Токийского хайвэя. В кармане под огромным рекламным щитом не было ни души. Только тигренок «Бензина Эссо» с призывной улыбкой размахивал заправочным пистолетом.
— На самом деле там есть лесенка вниз, — продолжал таксист. — Если случится пожар или землетрясение, все водители должны бросить свои машины и эвакуироваться по этой лесенке. Снизу до станции Сангэндзяя два шага. А уж оттуда на Сибую за десять минут доберетесь.
— Никогда не слышала про пожарные выходы на хайвэях, — сказала Аомамэ.
— Да, о них мало кому известно, — кивнул таксист.
— Но разве это по правилам? Никакой ведь эвакуации не объявлено… А если поймают?
Водитель выдержал паузу.
— Кто его знает, что там за правила. В деталях я и сам не разбираюсь. Но если подумать, вреда от этого никакого. А значит, и наказания можно не опасаться. Надзора за такими объектами, как правило, не ведется. Все знают: служащих в Дорожной ассоциации пруд пруди, а как до дела доходит — вечно рук не хватает…
— И что же там за лесенка?
— Обычная пожарная. Помните, какие на старых многоэтажках сбоку приварены? Ничего опасного. Всех ступенек — этажа на три, спускаешься без проблем. Калитка на входе заперта, но ограда совсем не высокая, было бы желание — любой перелезет.
— Значит, вы уже спускались? — уточнила Аомамэ.
Таксист ничего не ответил. Только слабо улыбнулся в зеркале. Как хочешь, так и понимай.
— В общем, решайте. — Он легонько постучал в такт музыке пальцами по баранке. — Хотите провести в машине пару часов под хорошую музыку, я не против. Но если действительно спешите на важную встречу — я бы не сказал, что выхода нет…
Нахмурившись, Аомамэ скользнула взглядом по часам на руке. Подняла голову, огляделась. Справа громоздился черный «мицубиси-паджеро», покрытый тонким слоем белесой пыли. За рулем, скучая, курил в окно молодой парнишка. Длинноволосый, загорелый, в малиновой ветровке. Багажное отделение забито потертыми досками для виндсерфинга. Прямо перед ним застрял мышиный «Сааб-900». Затемненные стекла, наглухо закрытые окна. Ни малейшего шанса разглядеть, что за люди внутри. Вся машина до блеска отполирована. Встанешь рядом — можно смотреться, как в зеркало.
Перед их такси маячил красный «судзуки-альт» со вмятиной на бампере и номером округа Нэрима . За рулем сидела молодая мать. Ее дочка лет четырех от нечего делать забралась на заднее сиденье с ногами и без остановки подпрыгивала. Оборачиваясь то и дело, измученная мамаша пыталась ее унять. Все, что она говорила, читалось по губам сквозь стекло. Та же картина, что и десять минут назад. Десять минут, за которые ничто никуда не сдвинулось.
Аомамэ собралась с мыслями. И выстроила все факты в порядке приоритетов. Долго решать не пришлось. Да и «Симфониетта» как раз подходила к концу.
Достав из сумки очки от солнца, Аомамэ нацепила их, выудила из бумажника три тысячные купюры и протянула таксисту.
— Я здесь выйду, — сказала она. — Опаздывать никак нельзя.
Водитель кивнул и взял деньги.
— Чек выписать?
— Не нужно. Сдачу оставьте себе.
— Спасибо! — улыбнулся водитель. — Ветер сильный, вы уж там поосторожнее. Смотрите не поскользнитесь.
— Постараюсь, — обещала она.
— Да, вот еще что! — добавил таксист, обращаясь к зеркалу. — Главное правило: «Все немного не так, как выглядит. Не верь глазам своим».
«Все немного не так, как выглядит», — повторила про себя Аомамэ. И нахмурилась:
— Вы о чем?
— Иначе говоря, — пояснил водитель, осторожно подбирая слова, — вы сами собираетесь выйти за грань обычного хода событий. Согласитесь, обычные лют не спускаются с хайвэя через пожарные выходы средь бела дня. Тем более женщины…
— Да уж, — согласилась Аомамэ.
— А поэтому, — продолжал таксист, — все, что случится дальше, будет выглядеть чуть-чуть не так, как обычно. У меня уже есть такой опыт, я знаю. Главное — не верь глазам своим. Настоящая реальность только одна, и точка.
Аомамэ озадаченно замолчала, пытаясь переварить услышанное. Тем временем оркестр отыграл «Симфониетту», зал взорвался овациями. Это была запись живого концерта. Яростные аплодисменты не смолкали. То и дело слышались крики «браво!». Перед глазами Аомамэ проплыл сияющий лик дирижера, отвешивающего перед публикой поклон за поклоном. Вот он поднимает голову, жмет руку концертмейстеру, вот оборачивается, воздевает к небу ладони, приветствуя оркестр, — и, вновь повернувшись к публике, сгибается в очередном поклоне. Когда слушаешь долгие аплодисменты не в жизни, а в записи, постепенно перестаешь воспринимать их как аплодисменты. И потом уже слышишь только шелест бесконечной песчаной бури на каком-нибудь Марсе.
— Реальность только одна. Всегда. Что бы с тобой ни происходило, — медленно, словно подчеркивая в тексте важную мысль, повторил водитель.
— Действительно, — согласилась Аомамэ.
А как же еще? Один объект может существовать только в одном месте и лишь в одном отрезке времени. Эйнштейн уже все это доказал. Реальность, куда ни кинь, — очень одинокая и холодная штука.
Она показала пальцем на стереосистему.
— Отличный звук, спасибо!
Водитель кивнул.
— Как, говорите, звали композитора?
— Яначек.
— Яначек… — повторил таксист. Словно и правда хотел запомнить это имя получше. Затем потянул за рычаг, и задняя дверь отворилась [В большинстве японских такси задние двери для пассажиров открываются и закрываются автоматически.]. — Удачи вам. Желаю не опоздать на встречу.
Перекинув через плечо ремень кожаной сумки, Аомамэ вышла из машины. Вдогонку ей летели несмолкающие аплодисменты. С предельной осторожностью она двинулась по обочине к карману аварийной парковки метрах в десяти перед ней. От тяжелых грузовиков, что один за другим проносились по встречной, асфальт под ее каблучками гудел и вибрировал, словно она вышагивала по спине тяжко стонущего динозавра. Или по палубе авианосца, попавшего в семибалльный шторм.
Девчонка в красном «судзуки-альте» высунулась из окна и уставилась на Аомамэ, разинув рот.
— Мама, мама! — уже в следующую секунду канючила дочь, повернувшись к матери. — А что там делает тетя? Куда она пошла?.. Ма-ам, я тоже хочу погулять! Можно, я тоже выйду?
Мать за рулем, стиснув зубы, лишь покачала головой. И смерила Аомамэ уничтожающим взглядом. Больше на происходящее никто никак не реагировал. Остальные водители просто курили — и с легким прищуром, словно боясь повредить себе зрение, следили, как Аомамэ пробирается между бетонной стенкой и застывшим караваном автомобилей. Никто, похоже, не спешил выносить какой-либо окончательной приговор. Все-таки пешеход на хайвэе, пусть даже и в жуткой пробке, — пока еще не самое обычное явление нашей жизни. И чтобы свыкнуться с этим, нужно какое-то время. Тем более, если этот пешеход — молодая девица на шпильках и в мини-юбке.
Подняв голову, распрямив спину и уверенно глядя вперед, Аомамэ вышагивала по асфальту под взглядами зевак, скучающих за баранками. Каблучки от Шарля Жордана выбивали звонкую дробь, полы коротенького плаща трепетали на бедрах, точно крылья. Несмотря на ранний апрель, ветер — ледяной и жестокий. На девушке юбка с жакетом из тонкой зеленой шерсти от Дзюнко Симады, бежевый плащ и черная кожаная сумка через плечо. Волосы до плеч, аккуратная стильная стрижка. Никакой бижутерии. Рост чуть выше среднего, фигура — ничего лишнего. Каждая мышца этого тела превосходно закалена и подтянута. Пусть даже под плащом не разобрать.

Если вглядеться в лицо анфас, несложно заметить, что уши Аомамэ и формой, и размерами отличаются друг от друга. Правое крупнее и несколько вычурней левого. Но обычно этого никто не видел — уши она прятала под волосами. А губы сжимала так плотно, что ни у кого не оставалось сомнений: подружиться с их хозяйкой — задачка не из простых. О том же говорили и точеный маленький нос, и слегка выпирающие скулы, и широкий овал лица, и прямые длинные брови. Тем не менее все в целом лицо гармонично. Ее даже красавицей можно назвать. Проблема в другом: на этом лице отсутствовало какое бы то ни было выражение. По упрямо поджатым губам, пока того не требовала ситуация, не пробегало ни тени улыбки. А холодный пытливый взгляд напоминал скорее прищур военно-морского инспектора, проверяющего порядок на палубе авианосца. Вот почему Аомамэ никогда не производила на людей ни малейшего впечатления. Ведь что ни говори, а в окружающих лицах нас куда сильней привлекают естественность и живые эмоции, чем принципиально застывшее в Вечности отношение к добру и злу.
Общаясь с ней, практически каждый ощущал себя не в своей тарелке. Отведешь глаза — и уже не помнишь выражения лица собеседницы. Вроде бы нечто индивидуальное, а никаких деталей в памяти не остается. В этом смысле она походила на умело маскирующееся насекомое. Способность менять цвет и форму, чтобы вписаться в любой пейзаж; умение жить как можно неприметней, не задерживаясь в чужой памяти ни на секунду, — вот залог ее выживания. Лишь этим она и привыкла защищать себя с самого раннего детства.
Между тем, стоило Аомамэ хоть немного нахмуриться, как вся утонченность ее образа улетала в тартарары. Все лицо перекашивало так, будто злобные думы стремились растащить его в разные стороны; диспропорция между левой и правой частями, едва уловимая до сих пор, усиливалась до предела; кожа покрывалась глубокими морщинами, глаза разъезжались к вискам, нос и губы скрючивались, подбородок вваливался, а рот растягивался, обнажая хищный белозубый оскал. Как будто у маски, скрывавшей это лицо, оборвались тесемки: маска упала, а ее хозяйка вдруг оказалась совершенно другим человеком. У тех, кому довелось наблюдать всю жуть подобной метаморфозы, душа уходила в пятки. Настолько страшным казался этот прыжок: из полной безликости — в настоящую геенну страстей, от которых перехватывает дыхание. Вот почему Аомамэ старалась никогда не выказывать недовольства на людях.
Дошагав до аварийной стоянки, она остановилась и поискала глазами пожарную лестницу. Та обнаружилась сразу. Как и сказал таксист, выход был огорожен металлическим забором чуть выше пояса — с воротами, запертыми на замок. Конечно, лезть через этакую ограду в тугой мини-юбке — занятие не из приятных; но если забыть, что на тебя пялятся со всех сторон, ничего сложного здесь нет. Недолго думая, Аомамэ стянула с ног шпильки, затолкала в сумку. Если дальше идти босиком, чулкам не выжить. Ну и ладно. Новые можно купить в любом супермаркете.
Люди в машинах молча таращились на то, как она разувается, как расстегивает пуговица за пуговицей короткий бежевый плащ. Из открытого окна «тойоты-селики», застрявшей тут же, Майкл Джексон нервным фальцетом распекал свою Билли Джин. Прямо стрип-шоу какое-то, пронеслось у нее в голове. Плевать! Глазейте, ребята. Скучно небось застрять в пробке на черт знает сколько часов? Вы уж простите, но дальше я раздеваться не стану. В сегодняшней программе — только шпильки да плащ. Пардон, господа. Не взыщите.
Чтобы не потерять сумку, Аомамэ перекинула ремень через голову и подтянула пряжку повыше. «Тойота-краун» с королевским салоном, в котором она приехала, маячила далеко позади. Послеобеденное солнце плескалось в стекле, будто в зеркале. Лица таксиста Аомамэ не видела. Но в том, что он наблюдал за ней, можно было не сомневаться.
Главное — не верь глазам своим. Настоящая реальность только одна, и точка.

Аомамэ глубоко вздохнула. И под навязчивое уханье «Билли Джин» полезла через забор. Мини-юбка тут же задралась до бедра. Ну и дьявол с ней. Пускай себе пялятся сколько влезет. Что бы там ни разглядели под моей юбкой, в душу ко мне все равно не забраться. А бедра такие, что и показать не стыдно.
Перебравшись через забор, Аомамэ одернула юбку, отряхнула от пыли ладони, надела плащ, перекинула сумку через плечо. И деловито поправила темные очки на носу. Пожарная лестница — прямо перед ней. Выкрашенная серой краской. Простая, как лом: все, что нужно для спасения, ничего лишнего. Для спуска в чулках и мини-юбках не предназначена. Да и Дзюнко Симада вряд ли разрабатывала свой дизайн с учетом особенностей пожарных лестниц Токийского хайвэя. Асфальт под пятками дрожал от тяжелых грузовиков, проносившихся за спиной. Стылый ветер выдувал свою унылую песню сквозь щели металлического забора. Но лестница не исчезала. Теперь нужно всего лишь спуститься по ней на землю.
В последний раз оглянувшись на автомобили — слева направо, справа налево, — Аомамэ ощутила себя профессором, который закончил лекцию и, все еще стоя за кафедрой, ожидает вопросов из зала. С момента, когда она вышла из машины, никто не продвинулся ни на метр. Людям, не способным тронуться с места, остается только наблюдать за чужими попытками сдвинуться хоть куда-то. «Что еще задумала эта чертовка?» — гадают они. Перемешивая интерес с безразличием и зависть с пренебрежением, эти люди тщательно отслеживают каждое движение тех, кто все-таки перебирается через проклятый забор. Их внутренние весы качаются, и они робко голосуют то за, то против, так ни к чему в итоге не приходя.
Тяжкое безмолвие затопило собой все вокруг. Парализованные студенты не задавали вопросов (а если б и задали, отвечать она все равно бы не стала). Эти люди молча ждали шанса, поймать который им было не суждено. Задрав подбородок и закусив губу, Аомамэ через темные очки изучала аудиторию.
Кто я такая, куда сейчас пойду и зачем, вы даже представить себе не можете. Все вы застрянете здесь — люди, не способные двинуться ни вперед, ни назад. А у меня, уж простите, важные дела. Лично мне движение вперед обеспечено.
На прощанье Аомамэ ужас как захотелось скорчить всем этим водителям свою коронную недовольную мину. Но она передумала. Не время сейчас для глупостей. Слишком долго и хлопотно потом возвращаться к своему настоящему «я».
Отвернувшись от молчащей аудитории, Аомамэ осторожно ступила голыми пятками на холодные металлические ступени. Ранний апрельский ветер теребил ее волосы, и причудливой формы левое ухо то и дело выглядывало наружу.

Продолжение следует...Купить книгу ДЕШЕВО

Серия сообщений "Произведения Мураками":
Часть 1 - "Слушай песню ветра"
Часть 2 - "Пинбол-1973"
...
Часть 11 - "Страна чудес без тормозов и конец света"
Часть 12 - "Послемрак"
Часть 13 - 1Q84 (ТЫСЯЧА НЕВЕСТЬСОТ ВОСЕМЬДЕСЯТ ЧЕТЫРЕ)

Перевод с японского: Дмитрий Коваленин

Купить книгу ДЕШЕВО

Глава 1

Под нами - огромный город.

Мы видим его с высоты птичьего полета. Отсюда город напоминает огромный живой организм. Или даже несколько организмов, сплетенных в единое тело. Кровь без устали циркулирует по бесчисленным сосудам, и тело постоянно меняет клетки. Рассылает свежую информацию, стирает устаревшие данные. Расходует новые деньги, списывает старые траты. Строит новый порядок, отменяет старый уклад. Переливаясь, вспыхивая и подрагивая в мерном пульсе своих артерий. Ближе к полуночи, хотя пик активности уже миновал, метаболические процессы, дарящие городу жизнь, не прекращаются ни на секунду. Как и его низкочастотный гул. Тоскливый, монотонный гул от предчувствия чего‑то непостижимого.

Наши глаза устремляются туда, где светлее. Мы прицеливаемся - и бесшумно приземляемся в нужной точке. Пестрое море огней. Вокруг нас - "ханка‑гай", модный квартал для вечерних прогулок. Гигантские цифровые экраны на стенах ближе к полуночи уже спят, но динамики у дверей заведений еще колотят прохожих по головам натужным ритмом хип‑хопа. Огромный центр игровых автоматов, забитый молодежью всех мастей. Резкая электронная музыка. Студенты расползаются стайками с вечеринок. Крашеные под блондинок пигалицы перебирают мускулистыми ногами под юбочками ультра‑мини. Салариманы спешат по "зебре" на последнюю электричку. Несмотря на поздний час, галдят на всю улицу зазывалы из караоке. Черный микроавтобус, обвешанный яркой рекламой, медленно катит по улице, словно контролируя цены и качество окружающих товаров и услуг. Окна затянуты черной пленкой. Больше всего он смахивает на глубоководную рептилию с особыми кожей и жабрами. Два молоденьких полисмена с напряженным видом расхаживают по одной улице в разные стороны, однако почти не находят объектов, достойных внимания.

В это время суток город действует по своим законам. Время года - конец осени. Ветра нет, но прохладно. Еще немного - и сменится дата в календаре.



Мы - в ресторанчике "Денниз".

Освещение здесь сильнее, чем следует, хотя разглядывать особо нечего. Безликие посуда и интерьер. Планировка зала, до последнего уголка просчитанная экономистами. Беззубая фоновая музыка, едва различимая в динамиках. Вышколенные официанты. "Добро пожаловать в "Денниз"". Куда ни глянь - все заведение будто собрано из одинаковых безымянных кубиков, которые можно переставлять как угодно с равным успехом. В ресторанчике людно, свободных мест почти нет.

Мы обводим взглядом зал и останавливаемся на девушке, сидящей за столиком у окна. Почему на ней? Почему не на ком‑то другом? Этого мы не знаем. Но все же она попадает в наше поле зрения - очень естественно. Сидит одна за столиком для четверых и читает книгу. Серая футболка с капюшоном, джинсы, поблекшие стоптанные кроссовки. Со спинки соседнего стула свисает спортивный джемпер. Тоже не новый. Его хозяйка похожа на первокурсницу какого‑нибудь вуза. Уже не старшеклассница, хотя в движениях еще сквозит детская угловатость. Волосы черные, короткие, прямые. Минимум косметики, никакой бижутерии. Точеное маленькое лицо. Темно‑зеленые очки. Меж бровей иногда проступает строгая морщинка.

Читает она очень усердно. От текста почти не отрывается. Толстый фолиант в твердом переплете, название скрыто оберткой книжного магазина. Судя по ее сосредоточенному лицу, книжка должна быть очень трагичной. Глаза девушки по страницам не скачут, считывают строку за строкой.

На столике перед девушкой - кофейная чашка. Пепельница. Темно‑синяя бейсбольная кепка. С латинской "В" - эмблемой . Кепка ей, похоже, великовата. На стуле рядом - коричневая кожаная сумка. Набита очень странно. Так собираются впопыхах, забрасывая в сумку все, что вспоминают в последнюю минуту. Время от времени девушка берет чашку и подносит к губам, но не похоже, чтобы ей нравился кофе. Скорее она пьет его по обязанности, поскольку чашка перед нею стоит. Будто вспомнив о чем‑то, девушка закуривает от пластмассовой зажигалки. Затянувшись, прищуривается, очень естественно выпускает в потолок струйку дыма, кладет сигарету на край пепельницы и, словно отгоняя начинающуюся мигрень, кончиками пальцев поглаживает виски.

По залу растекается едва различимая в аранжировке оркестра Перси Фэйта. Слушать такое, понятно, никому и в голову не приходит. Самые разные люди едят и пьют кофе в полуночном "Денниз", но одиноко сидящих девушек, кроме нее, не видно. Иногда она отвлекается от книги, глядит на часы. Но время, вопреки ее желаниям, не торопится. При этом не похоже, чтобы она кого‑то ждала. Не обыскивает взглядом зал, не посматривает на двери. Просто читает книгу, иногда курит, механически отпивает кофе - и ждет, когда время побежит хоть немного быстрее. А до рассвета, что там говорить, еще далеко.

Девушка отрывается от книги и смотрит в окно. Со второго этажа видна оживленная улица. Несмотря на позднее время, там довольно светло, и разные люди бродят в разные стороны. Одни куда-то идут, другие никуда особо не торопятся. У одних есть цель, у других цели нет. Одни умоляют время задержаться подольше - другие подталкивают его в спину, лишь бы оно бежало еще быстрей. Наглядевшись на уличный хаос, девушка вздыхает, погружается в книгу. Протягивает руку к чашке с кофе. Сигарета, которой она затянулась раза три, оседает в пепельнице ровным столбиком пепла.



Стеклянная дверь автоматически открывается, в ресторанчик входит высокий и тощий молодой человек. Черное пальто из кожи, мешковатые оливковые штаны, коричневые рабочие ботинки. Длинные волосы торчат в разные стороны. Возможно, он уже несколько дней не мыл голову. А может, только что выбрался из какого‑нибудь подземелья. Не исключаем также, что ходить лохматым - его обычное состояние. Стройный, хотя и не красавчик - скорее из тех, кому говорят: "Вы плохо питаетесь". С плеча свисает большой черный футляр музыкального инструмента. Судя по всему, духового. В руке - замызганная папка для бумаг. Очевидно, с нотами и прочей студенческой дребеденью. На правой щеке глубокий шрам. Короткий и рваный, будто щеку проткнули какой‑то пикой. Больше, пожалуй, ничего примечательного. Обычный парень, каких тысячи. Похож на бродячего пса - покладистого, но сбившегося с пути, а потому немного безумного.

Официантка подводит его к свободному столику. Парень проходит мимо читающей девушки. Уже миновав ее, вдруг останавливается - и медленно возвращается, как на кинопленке, пущенной назад. Остановившись напротив девушки, склоняет голову набок и с интересом вглядывается в ее лицо. Пытается вспомнить, но сразу не может. Есть такая порода людей: за что ни возьмутся, сразу не получается ничего.

Уловив, что происходит, девушка поднимает голову и, прищурившись, поворачивается к нему. Росту парень немалого - она задирает голову. Их взгляды встречаются, и парень улыбается. Широко и дружелюбно.



- Эй. Прости, если ошибаюсь, - говорит он. - Но ты случайно не младшая сестра Эри Асаи?

Она молчит. И смотрит на него, как на куст бурьяна в уголке аккуратного сада.

- Мы раньше встречались, не помнишь? - продолжает парень. - Э;э: Тебя, кажется, зовут Юри? Вы с сестрой первыми буквами различаетесь.

Слегка насторожившись, девушка решительно восстанавливает Истину:

- Мари.

Парень тычет пальцем в потолок:

- Ну да, точно. Мари: Эри и Мари. Только первые буквы разные. А меня ты, наверное, не помнишь?

Мари чуть склоняет голову. То ли да, то ли нет - бог разберет. Снимает очки, кладет рядом с чашкой. Подходит официантка, спрашивает:

- Вы вместе?

- Да-да, - отвечает он.

Официантка выкладывает на стол меню. Парень усаживается напротив Мари, ставит футляр на соседний стул. И, будто спохватившись, спрашивает у девушки:

- Ничего, если я здесь немного посижу? А как поем, сразу по делам побегу:

Мари чуть заметно сдвигает брови:

- Разве такое спрашивают не до того, как садиться?

Парень задумывается:

- Ты кого-то ждешь?

- Я не об этом, - отвечает Мари.

- А-а. Так ты о приличиях?

- Вот-вот:

Парень кивает:

- Да, в самом деле: Надо было сразу спросить. Виноват! Но все равно вокруг народу полно, а я убегаю скоро: Не возражаешь?

Мари слегка поводит плечом. Мол, делай как хочешь. Парень раскрывает меню.

- Ты уже поела?

- Я не голодна.

С крайне замысловатым выражением лица он изучает меню от корки до корки, потом захлопывает и кладет на стол.

- На самом деле раскрывать меню смысла не было. Я просто делал вид, что читаю:

Мари не отвечает.

- Я здесь ем только салат с курицей. Давно так решил. Уж поверь мне на слово: кроме куриного салата, в "Денниз" есть ничего не стоит. Все, что в меню, я уже перепробовал. Ты когда-нибудь ела здесь куриный салат?

Мари качает головой.

- Совсем неплохой. Салат с курицей - и хорошенько прожаренные тосты. Кроме этого, в "Денниз" есть абсолютно нечего.

- Зачем же так долго копаться в меню?

Он растирает пальцами морщинки у глаз.

- Ну подумай сама. Приходишь в "Денниз" и, даже меню не раскрыв - бабах! - заказываешь куриный салат. Какая тоска, тебе не кажется? Эдак, не дай бог, получится, что ты подсела на "Денниз" из-за того, что жить не можешь без куриных салатов? Вот поэтому я открываю меню, а потом делаю вид, что внимательно все прочитал и выбрал куриный салат.

Официантка приносит воды, и он заказывает салат с курицей и хорошо прожаренные тосты.

- Только хороше-енько прожаренные, ладно? - подчеркивает он. - Чтобы только чуть-чуть недообугленные. И кофе после еды.

Официантка вбивает заказ в машинку на ладони и для проверки зачитывает вслух.

- Да, и еще вот сюда добавки: Наверное, - добавляет парень, тыча пальцем в чашку Мари.

- Непременно. Сейчас принесу.

Официантка уходит, парень провожает ее взглядом.

- Ты не любишь курицу? - спрашивает он.

- Не в этом дело, - отвечает Мари. - Но в ресторанах стараюсь курицу не заказывать.

- Почему?

- Ресторанных куриц чем только не пичкают. Гормоны роста и все такое. Этих кур разводят в тесных, темных курятниках, всю жизнь колют им что ни попадя и кормят всякой химией, а потом сажают на ленточный конвейер и механическим топором отрубают голову и крылья.

- Bay! - восклицает парень. И улыбается. Морщинки у глаз ставятся резче. - Куриный салат "Джордж Оруэлл".

Мари, прищурившись, смотрит на него. Но не может решить, поддразнивают ее или нет.

- Но как бы там ни было, салат с курицей здесь и правда лучше всего. Я не вру.

С этими словами парень стягивает кожаное пальто, складывает пополам и вешает на спинку стула. Положив руки на стол, азартно потирает ладони. Сняв пальто, он остается в грубом свитере с круглым вырезом. Зеленые нитки топорщатся кустиками, как и волосы на голове. Обычный паренек из толпы: пройдешь мимо - и не заметишь.

- А встречались мы с тобой в бассейне какого-то отеля на Синагаве. Года два назад, летом. Не помнишь?

- Смутно.

- Нас там четверо было. Мой друг, вы с сестрой, ну и я в придачу. Мы только в универ поступили. А ты еще, помню, в школу ходила: Правильно?

Мари кивает без особого интереса.

- Мой друг тогда за твоей сестрой ухлестывал. Ну и устроил нам "свидание вслепую". Раздобыл где-то пригласительные в бассейн крутого отеля, четыре штуки. А твоя сестра тебя позвала. Но ты не разговаривала почти, все в бассейне плескалась, как дельфиненок в океанариуме: А потом мы все пошли в чайную - там же, в отеле - и ели мороженое. Ты еще заказала персиковую "мелбу":

Мари недовольно хмурится:

- С чего ты вдруг помнишь такие мелочи?

- Просто еще никогда не ходил на свидание с девчонкой, которая любит "мелбу". Ну и вообще ты классно выглядела.

Мари без единой эмоции смотрит парню в лицо:

- Врешь. Ты только и делал, что пялился на мою сестру.

- Разве?

Мари отвечает молчанием.

- Впрочем, может, и так: - допускает он. - Не зря же я запомнил ее бикини.

Мари достает из пачки сигарету и закуривает.

- Знаешь, - говорит он. - Я, конечно, не защищаю "Денниз". Но даже куриный салат, в котором, возможно, до чертиков всякой дряни, все-таки здоровее, чем никотиновая смола. Тебе не кажется?

Мари пропускает это мимо ушей.

- Тогда вместо меня должна была другая прийти, - говорит она. - Но в последний момент не заладилось, вот и заставили идти меня. Чтобы поровну было.

- Выходит, не вовремя встретились:

- Но я тебя помню.

- Что, правда?

Глядя на него, Мари проводит пальцами по своей щеке. Он трогает шрам на своей.

- Ах, это: Это я, когда маленький был, с велосипеда упал. Разогнался под горку, да свернуть не успел. Еще мочку уха порвал. Показать?

Мари, насупившись, качает головой.

Официантка приносит куриный салат и тосты. Подливает в чашку Мари свежего кофе. Проверяет, весь ли заказ выполнен. Парень вооружается вилкой и ножом, пробует салат. Затем берет в руку тост, подносит к глазам, разглядывает. И недовольно хмурится.

- Сколько ни напоминай, чтобы жарили хорошенько , - все без толку! Просто в голове не укладывается! Почему японцы с их усердием, высокими технологиями и супер-маркетингом даже в "Денниз" не могут поджарить тосты как их попросили? Ничего ведь сложного, ты согласна? Но сколько ни бейся, не получается никогда. Чего стоит цивилизация, которая даже тоста прожарить не в состоянии?

Мари явно думает о своем.

- А сестра твоя и правда была красавица, - говорит он будто бы сам себе.

Мари поднимает голову:

- Почему ты говоришь в прошедшем времени?

- Почему?: Ну просто потому, что вспоминаю прошлое. Я же не в том смысле, будто теперь она уже некрасивая.

- По‑моему, она и сейчас красивая.

- Ну и отлично. Я ведь, если честно, толком ее и не знал. Эри Асаи: В старших классах проучился с ней год, но практически не общался. Точнее, она со мной не заговаривала.

- Но тебе она интересна - так или нет?

Парень нацеливает вилку и нож в потолок и задумывается.

- Да тут не то чтобы интерес: Как бы лучше сказать: Ментальная жажда, пожалуй, будет точнее.

- Ментальная жажда?

- Ну мне же любопытно, что я почувствую, если выманю на свидание такую девчонку, как Эри Асаи. Вот примерно так, и не больше. Все‑таки вылитая фотомодель:

- Так это и есть "ментальная жажда"?

- Одно из ее проявлений.

- Но тогда ее выманил твой друг, а ты оказался в нагрузку, верно?

Парень кивает с набитым ртом. Не спеша прожевывает все, что влезло.

- Я, видишь ли, по жизни играю вторые роли, - говорит он чуть погодя. - Огни рампы не по мне.

- Поэтому тебя и выбрали для встречи со мной.

- Ну и что? Ты тоже была: ничего себе.

- Эй. У тебя что, привычка обо всех в прошедшем говорить?

Он улыбается:

- Да нет. Просто я искренне, с сегодняшней точки зрения, рассказываю о том, что пережил когда‑то. Очень милое воспоминание. Правда. Хоть ты со мной почти и не разговаривала:

Он кладет вилку и нож на тарелку, отпивает воды, вытирает губы салфеткой.

- Вот я и спросил у Эри, пока ты плавала. Отчего, мол, у тебя такая неразговорчивая сестра? Или, может, со мной что не так?

- И что же она ответила?

- Сказала, что ты обычно ни с кем не заговариваешь первой. Что, хоть и японка, по-китайски говоришь чаще, чем на родном языке. Дескать, мне волноваться не о чем. И, по крайней мере на первый взгляд, во мне она особых странностей не замечает.

Мари молча гасит окурок в пепельнице.

- Значит, дело не во мне?

Мари ненадолго задумывается:

- Я не помню подробностей: Но, кажется, не в тебе.

- Ну слава богу. А то я все успокоиться не мог. Конечно, у меня тоже найдется пара-тройка проблем, но: Поскольку это внутренние проблемы, я стараюсь не выставлять их на обозрение. Тем более - летом, в бассейне.

Словно желая что-то проверить, Мари снова вглядывается в его лицо:

- По-моему, "внутренних проблем" я в тебе тоже не заметила.

- Ну просто гора с плеч:

- Вот только имя забыла, - добавляет Мари.

- Мое?

- Ага.

Он качает головой:

- Ну забыла - и ладно, мне-то что. Обычное имя, каких пруд пруди. Самому иногда забыть охота. Но собственное имя, к сожалению, так просто не забывается. Отчего мы постоянно забываем только чужие имена - даже те, которые должны помнить обязательно?

Будто выискивая что-то безнадежно утраченное, парень оглядывает улицу за окном. И опять переводит взгляд на Мари:

- И знаешь, я все время удивлялся: почему твоя сестра тогда ни разу не искупалась? Вроде и день был жаркий, и бассейн - высший класс:

"А я почем знаю?" - написано на лице у Мари.

- Да просто не хотела смывать косметику, - говорит она. - Обычное дело. Вот и бикини, как у нее, тоже не для того, чтобы плавать.

- Вон как? - удивляется он. - Смотри‑ка: Вроде сестры, а жизни такие разные.

- У каждой своя, чего удивляться.

Он обдумывает ее слова, затем говорит:

- А почему мы все начинаем так жить - каждый своей жизнью? Ну то есть: вот, скажем, вы. Родились от одних родителей, росли в одной семье, обе девочки. Откуда же появились два настолько разных характера? Значит, была какая-то развилка на вашем пути? Одна в бикини чуть крупнее сигнального флажка нежится в шезлонге, соблазняя весь белый свет. А другая в школьном купальнике устраивает заплывы с дельфинами наперегонки:

Мари заглядывает ему в глаза:

- И ты хочешь, чтобы я на все это ответила за пару минут? Пока ты доедаешь свой куриный салат?

Он качает головой:

- Нет-нет, я не в этом смысле. Просто озвучил то, что вертелось в голове. На это отвечать не обязательно. Это все так: Вопросы к себе самому.

Вернувшись было к салату, он вспоминает о чем-то и продолжает:

- У меня самого - ни сестер, ни братьев. Вот и хочу понять, как все устроено. До каких пор братья‑сестры похожи, а с каких пор - совсем разные?

Мари молчит. Парень, сжимая в руках нож и вилку, задумчиво смотрит в пространство перед собой.

- Читал я как-то одну историю, - говорит он. - О трех братьях, которых вынесло на какой-то гавайский остров: Вообще говоря, это миф. Очень древний. Читал я его в детстве, подробностей не помню. Но в целом звучит примерно так. Три брата отправились на лодке порыбачить, тут налетел шторм, их долго мотало по морю, пока не выкинуло на необитаемый остров. Очень красивый - всюду пальмы, бананы с кокосами, а в самом центре громоздится высоченная гора. В первую же ночь к каждому из братьев явился во сне Господь и сказал: "Пройдете по берегу еще немного - увидите три больших круглых камня. Пусть выберет каждый из вас по камню и покатит его куда захочет. Где остановится - там и будет его место для жизни. Чем выше закатишь свой камень - тем больший мир откроется перед тобой. Но где остановиться на этом пути - решаешь только ты сам".



Парень отпивает воды из стакана, переводит дух. Мари по-прежнему делает вид, что ей скучно, но слушает внимательно.

- Пока все понятно? Мари легонько кивает.

- Дальше рассказывать? Если неинтересно - не буду.

- Если недолго.

- Да нет, совсем недолго. Очень простая история:

Он делает еще глоток и продолжает:

- Как и сказал Господь, братья нашли на берегу три здоровенных валуна. И покатили перед собой, как велено, каждый по камню. Камни были огромными и тяжелыми, еле сдвинешь, а в гору катить - сущий ад. Вскоре самый младший брат подал голос: "Братья! Вы как хотите, а мне и здесь хорошо. Море близко, рыбу можно ловить. Значит, уже не помру. Чего я в этом мире не видел? И без него проживу как-нибудь!" Сказал это младший брат и остановился. А старшие покатили свои камни дальше. Но когда они добрались до середины горы, средний брат подал голос: "Знаешь, брат, а здесь неплохо! - сказал он. - Фрукты-овощи кругом, живи не хочу! А что края света отсюда не видать - так это пускай. И того, что видно, на мой век хватит". И вот уже только старший брат катил камень вверх по склону. Путь его становился все уже и круче, но он не сдавался. Уж очень был терпелив, да и мира хотел увидеть побольше. И все толкал в гору свой камень, не жалея сил. Несколько месяцев он двигался так почти без воды и пищи - и закатил-таки свой валун на самую вершину горы. Там, на вершине, он остановился и оторвал руки от камня. И увидел мир - такой огромный, каким его не видел еще никто. Здесь ему суждено было жить. Голые камни без единой травинки и облака, до которых не долетали птицы. Вместо воды ему достались только лед да туман, вместо пищи - мох меж камнями. Но старший брат ни о чем не жалел. Ведь главное у него теперь было - свобода смотреть на мир: И потому на этом гавайском острове, на самой вершине горы и сейчас стоит большой круглый камень. Вот такая история.

Молчание.

- И что же? - спрашивает Мари. - Какая у этой истории мораль?

- Морали здесь, наверное, целых две. Во-первых, - поднимает он палец, - одинаковых людей не бывает. Будь они даже кровные братья. А во-вторых: - Тут он поднял два пальца. - Если очень сильно хочешь что-то узнать, плати свою цену.

- По-моему, младшие братья выбрали себе куда более человеческую жизнь, - считает Мари.

- Да уж, пожалуй, - кивает парень. - Какой нормальный человек захочет лизать лед и глодать мох на Гавайях? Дураков нет. Но старший так жаждал увидеть в этом мире побольше, что просто не мог остановиться. Какую бы цену ни пришлось за это платить:

- "Ментальная жажда"?

- Вот именно.

Мари о чем‑то задумывается. Ее ладонь прикрывает книгу.

- Даже если я вежливо спрошу, что за книга, - ты все равно не скажешь, верно? - уточняет он.

- Навряд ли.

- Увесистый томик:

Мари молчит.

- Прямо скажем, не для дамских сумочек.

Мари по-прежнему не отвечает. Он вздыхает и наконец доедает куриный салат, ни слова не говоря. Долго жует, запивая большими глотками воды. Пару раз просит официантку подлить еще. И доедает тосты - все до последнего ломтика.

- А жила ты, по‑моему, где-то в Хиёси? - спрашивает парень. Его пустую тарелку уже забрали. Мари кивает.

- Так ты же на последний поезд не успеваешь! Остается такси ловить. Больше ни одной электрички до утра!

- Я в курсе, - говорит Мари.

- Ну тогда ладно:

- Не знаю, куда нужно тебе, но твои электрички тоже заснули, верно?

- Мне в Коэндзи. Но я живу один, да еще репетировать всю ночь, себя не помня: А на крайний случай машина есть. Всей нашей банды.

Он легонько похлопывает по футляру. Так, словно треплет по загривку любимую собаку.

- Мы тут репетируем неподалеку, - поясняет он. - В одном подвале. Греми сколько хочешь - никто не пожалуется. Отопления, правда, почти никакого, ближе к зиме замерзаем, конечно. Но зато место бесплатное, так что грех жаловаться:

Мари бросает взгляд на черный футляр.

- Это что? Тромбон?

- Он самый. Смотри‑ка, разбираешься, - слегка удивляется он.

- Ну, уж тромбон‑то узнать нетрудно.

- Да, но: Столько девчонок на свете о тромбоне вообще не слыхали. Хотя тут, конечно, ничего не поделаешь. Ни Мик Джеггер, ни Эрик Клэптон не играли на тромбоне, чтобы выбиться в звезды. Ты когда‑нибудь слышала, чтобы Джими Хендрикс или Пит Таунсенд крушили о сцену тромбон? Не‑ет! Все как один крушили электрогитары. За раскуроченный тромбон их бы просто на смех подняли:

- Тогда почему ты себе выбрал тромбон?

Парень подвигает к себе чашку с кофе, выливает в нее сливки, отпивает глоток.

- Еще старшеклассником купил в одном магазинчике подержанную пластинку. называлась. Жутко старый винил. Зачем купил, уже и не помню. До тех пор я джаза толком не слушал: Ну, в общем, была там одна композиция - первая вещь на стороне "А" - . Ox, и здорово меня вставила! На тромбоне играл Кёртис Фуллер. В первый же раз, как прослушал, будто пелена с глаз упала. Сразу подумал: вот он, мой инструмент! Я и тромбон. Встреча по жизни:

Он напевает первые восемь тактов .

- Эту вещь я знаю, - говорит Мари. Парень изумленно таращится на нее:

- Знаешь?!

Мари напевает еще восемь тактов .

- Откуда ты это знаешь?

- А что, уже и знать нельзя?

Парень ставит чашку на стол и пожимает плечами:

- Да нет, почему же: Просто не верится как‑то. Что сегодня есть девушки, которые знают : Ну да ладно. В общем, так меня этот Кёртис Фуллер заворожил, что я решил заняться тромбоном. Одолжил денег у предков, купил подержанный, записался в секцию духовых - так со школьных лет и играю в банде. Поначалу, правда, это больше была рок‑банда. Где‑то в стиле доброй старой "Тауэр оф Пауэр". Ты когда‑нибудь слышала "Тауэр оф Пауэр"?

Мари качает головой.

- Неважно, - продолжает он. - Это было давно, а теперь мы играем самый обычный джаз. Универ у нас, конечно, не ахти какой, но приличная банда есть.

Подходит официантка, предлагает еще воды. Он отказывается. Смотрит на часы.

- Ну, мне пора. Скоро пойду.

Мари молчит. "Кто ж тебя останавливает", - написано у нее на лице.

- Хотя: Все равно все опоздают, - добавляет он. Мари оставляет это без комментариев.

- Слушай, а ты могла бы передать сестре от меня привет?

- Это уж ты сам ей звони. Телефон‑то помнишь? Какой привет, если я даже имени твоего не знаю?

Он ненадолго задумывается.

- Легко сказать: Вот я звоню, трубку берет Эри Асаи. О чем мне с ней говорить?

- Не знаю. О школе, например. Уж придумаешь, о чем.

- Да я вообще‑то не мастер девчонок убалтывать:

- Но со мной ты о чем только не болтал.

- Ну, с тобой: как‑то само получается.

- Со мной как‑то само получается? - передразнивает Мари. - А с моей сестрой - бесполезно?

- С ней - вряд ли.

- "Ментальная жажда" мешает?

"Может быть": - словно хочет ответить он, но молчит. Лишь глубоко вздыхает, берет со стола счет и прикидывает, сколько должен.

- Вот деньги за мою долю: Отдашь потом, ладно?

Мари кивает.

Он смотрит на нее, потом на книгу. И, чуть помедлив, добавляет:

- Ты прости - наверное, не мое дело, но: У тебя точно ничего не случилось? Может, с бойфрендом не поладила или с предками поругалась, нет? С чего бы иначе ты здесь сидела одна до утра?

Мари надевает очки и смотрит ему в лицо - молча, пристально, холодно. Парень поднимает руки. Сдаюсь, мол. Извини за лишние вопросы.

- Я, наверное, еще забегу сюда утром, часиков в пять, - говорит он. - Когда снова проголодаюсь. Буду рад еще встретиться.

- Это с чего бы?

- Ну, не знаю:

- За меня беспокоишься?

- Есть немного.

- Или надеешься, что я сестре привет передам?

- Ну: может, и так тоже.

- Моя сестрица тромбона от микроволновки не отличит. Хотя где "Прада", а где "Гуччи", разбирает с первого взгляда.

- Что ж, - улыбается он. - У каждого свое поле боя:

Он достает из кармана пальто блокнот, что-то пишет в нем ручкой, вырывает страницу и передает ей.

- Мой мобильный. Если что, звони: Да, а у тебя есть мобильник?

Мари качает головой.

- Так я и думал. - Он с интересом глядит на нее. - Как только тебя увидел, точно голос какой‑то в голове прошептал: "Эта девчонка терпеть не может мобильников":

Он берет футляр, встает со стула, накидывает пальто. Еще слегка улыбается.

- Ну, пока?

Мари бесстрастно кивает. Даже не глянув, кладет листок с телефоном на столик вместе со счетом. Глубоко вздыхает - и, подперев щеку ладонью, погружается в книгу. По залу еле слышно растекается Бёрта Баккары.


Продолжение следует....


Купить книгу ДЕШЕВО

Серия сообщений "Произведения Мураками":
Часть 1 - "Слушай песню ветра"
Часть 2 - "Пинбол-1973"
...
Часть 10 - "Слепая ива и спящая девушка"
Часть 11 - "Страна чудес без тормозов и конец света"
Часть 12 - "Послемрак"
Часть 13 - 1Q84 (ТЫСЯЧА НЕВЕСТЬСОТ ВОСЕМЬДЕСЯТ ЧЕТЫРЕ)

Купить книгу ДЕШЕВО


Перевод с японского Дмитрия Коваленина


1.


СТРАНА ЧУДЕС БЕЗ ТОРМОЗОВ
Лифт. Тишина. Манера толстеть

Почему до сих пор светит солнце?
Почему не смолкают птицы?
Или они не знают,
Что конец света уже начался?
“Конец света”
<Песня “The End of the World” американской группы “The Carpenters”.
Здесь и далее - примечания переводчика.>

Кабина лифта мучительно медленно двигалась вверх. Точнее, мне казалось, что вверх: убедиться в этом никакой возможности не было. На такой черепашьей скорости всякое движение пропадает. Может быть, лифт опускался. Может, вообще стоял. И только мне сейчас было удобнее думать, что он поднимается. Жалкая гипотеза. Никаких доказательств. Возможно, я уже проехал этажей двенадцать вверх и еще три вниз. А может, успел обернуться вокруг Земли. Неизвестно.
Что говорить, с этим лифтом и сравниться не мог подъемник моей многоэтажки, которому в прогрессивности уступал разве что колодезный ворот. Просто не верилось, что два настолько разных агрегата созданы для выполнения одной функции и одинаково называются. Слишком космическая пропасть между мирами, где они появились на свет.
Прежде всего, этот лифт ошеломлял своими размерами. При желании здесь можно даже устроить офис небольшой фирмы. Расставить столы, шкафы, стеллажи, в углу оборудовать кухню - и все равно еще место останется. В этой громадине без особых проблем уместились бы три взрослых верблюда и средних размеров пальма.
Не меньше впечатляла и абсолютная чистота. Стерильная, как в свежевыстроганном гробу. На сверкающей стали стен - ни пылинки, ни пятнышка. На полу - дорогой зеленый ковер с ворсом по щиколотку.
Но особенно поражало отсутствие всякого звука. Не успел я войти, как двери плавно и с пугающим беззвучием (и никак не иначе) закрылись у меня за спиной, и кабину затопила вязкая тишина. Поехал лифт или остался на месте - сам черт бы не разобрал. Глубокие реки неслышно текут.
Но и это еще не все. Меня окружали абсолютно голые стены. Ни панели управления, ни огоньков с номерами этажей, ни аварийной кнопки. Я почувствовал себя самым беспомощным существом на земле. Да что кнопка - не было ни табло с номерами этажей, ни предупреждения о максимально допустимой нагрузке, ни таблички фирмы-изготовителя. Не говоря уже о пожарном люке. Самый натуральный гроб. Готов поспорить, проверки на безопасность этот лифт не проходил. И никогда не прошел бы. В конце концов, должны же и у лифтов быть какие-то общие критерии...
Стоя столбом между четырьмя гладкими стальными стенками (абсолютно не за что ухватиться), я вспомнил кино о трюках Гарри Гудини, которое смотрел еще в детстве. Его связали по рукам и ногам, обмотали цепями и засунули в сундук, сундук обмотали другими цепями - и бросили в Ниагарский водопад. А может, и в пучину Ледовитого океана... Я вздохнул поглубже и хладнокровно попытался сравнить свое положение с ситуацией Гудини. Мое преимущество - в том, что руки-ноги у меня свободны. Козырь Гудини - он знал, как действовать.
Шутка ли - я даже не знаю, движется лифт или нет! Я негромко покашлял. Прозвучало странно. Меньше всего похоже на человеческий кашель. Точно комок глины шмякнулся о бетонную стену. Просто не верится, что мое тело способно издавать такие звуки. На всякий случай я кашлянул еще раз, но результат оказался тем же. И я решил больше не кашлять.
Очень долго я простоял, не двигаясь. Но сколько ни стоял, двери лифта не открывались, хоть тресни. Мы с лифтом застыли в пространстве столь безжизненно, что послужили бы идеальными моделями для натюрморта “Мужчина и лифт”.
Я всерьез забеспокоился.
Может, он сломался? Или его диспетчер - представим, что существует такая должность - забыл, что внутри есть я? Иногда ведь со мной бывает : кто-нибудь напрочь забывает о моем существовании. Так или иначе, результат налицо: я наглухо заперт в огромном сейфе из нержавеющей стали. Я вслушался в тишину, но не уловил ни звука. Прижал ухо к стенке - никакого эффекта, лишь на зеркальной панели остался белый отпечаток. Очень похоже, что этот железный ящик сконструировали так, чтобы он поглощал любые звуки. Для проверки я попытался насвистеть припев “Дэнни Бой”<“Danny> Boy>” - лирическая песня американского поэта Фредерика Уэзерли (1848 - 1929) о герое, погибшем в войне за свободу Ирландии, написана в 1913 г.>>, но у меня получился скорее хрип собаки с затяжной пневмонией.
Делать нечего - я прислонился к стенке и стал убивать время, пересчитывая мелочь в карманах. Хотя для человека моей профессии это не столько убивание времени, сколько шлифовка практических навыков. Примерно как для боксера - регулярное поколачивание груши. Строго говоря, это вовсе не убивание времени. Ведь только повторяя одно действие много раз, мы можем восстановить свое внутреннее равновесие.
Как бы то ни было, я всегда стараюсь носить в карманах побольше мелочи. В правый карман кладу монетки в сто и пятьсот иен, в левый - по пятьдесят и по десять. Одноиеновые и пятииеновые прячу в задний карман и в расчет не беру. Просто засовываю руки в карманы и считаю: правой рукой - монетки в сто и пятьсот иен, левой - по пятьдесят и по десять.
Тому, кто не занимался подобным подсчетом, наверное, трудно представить это занятие, для новичка нелегкое. Правое полушарие мозга считает свое, левое - свое, а результаты складываешь, как две половинки арбуза. Пока не привыкнешь, выходит не очень удачно.
Хотя, если быть точным, я не знаю, работает ли мозг отдельно левым и правым полушариями. Возможно, нейрохирург употребил бы здесь более вразумительные формулировки. Но я ничего не смыслю в нейрохирургии, и мне действительно кажется, что для таких параллельных подсчетов я задействую каждое полушарие в отдельности. Во всяком случае, от подобной процедуры я устаю гораздо сильней, чем обычно. А все потому, что я для удобства привык считать, будто правое полушарие у меня занимается правым карманом, а левое - левым.
То есть, я действительно воспринимаю вещи, события и людей вокруг так, как мне удобнее. Это вовсе не значит, что для окружающих удобен мой собственный характер (хотя, признаться, не без этого). Просто окружающий мир слишком часто подтверждает странное правило: чем давать вещам объективную оценку, лучше воспринимать их как тебе удобно - и приблизишься к истинному пониманию этих вещей.
Вот, скажем, был бы я убежден, что Земля - не шар, а нечто вроде гигантского кофейного столика. Разве в повседневной жизни я бы испытывал из-за этого какие-то неудобства? Конечно, такой пример - крайность; нельзя так просто подстроить под себя все что хочешь. Но факт остается фактом: удобное заблуждение в том, что Земля - кофейный столик, кладет на лопатки объективную истину того, что Земля круглая, вместе со всеми ее неудобствами: гравитацией, часовыми поясами, экватором и прочими бесполезными в практической жизни вещами. Ну в самом деле - сколько раз на своем веку обычный человек жизненно зависит от того, что он знает слово “экватор”?
Вот поэтому я и стараюсь, по мере сил, глядеть на мир с точки зрения простого удобства. Моя философия - в том, что на белом свете существует огромное - а точнее, бесконечное - число возможностей. И выбор этих возможностей в значительной степени предоставлен людям, населяющим этот мир. Иначе говоря, мир - это кофейный столик, изготовленный из хорошенько сконденсированных возможностей.
Так вот, пересчитывать мелочь в обоих карманах сразу - занятие весьма непростое. Я сам потратил кучу времени, пока не наловчился. Зато когда набьешь руку, этот навык уже так просто не исчезает. Очень похоже на умение плавать или ездить на велосипеде. Хотя, конечно, и там без тренировки нельзя. Иначе вообще невозможно развивать какие-то способности и совершенствовать их. Вот почему я всегда стараюсь носить в карманах побольше мелочи и пересчитываю ее, как только выдается свободная минутка.
Итак, сейчас у меня в карманах - три монеты в пятьсот иен, восемнадцать монет в сто иен, семь монеток по пятьдесят и шестнадцать по десять. Итого - три тысячи восемьсот десять иен. При подсчете не запнулся ни разу. Такие смешные суммы пересчитывать проще, чем пальцы на руках. Довольный итогом, я прислонился к стенке и уставился на двери лифта. Как и прежде - закрытые.
Почему они так долго не открываются, я не знал. Но, поразмыслив, пришел к выводу, что версия о неисправности лифта, как и версия о забывшем про меня диспетчере отпадают. Слишком уж все это нереально. Конечно, я не хочу сказать, что в реальности лифты никогда не ломаются, а диспетчеры всегда предельно внимательны. Напротив, я прекрасно знаю: так бывает сплошь и рядом. Я всего лишь хочу сказать, что в нестандартной реальности (а ничем иным этот идиотский саркофаг не назовешь) как раз то, что не имеет ни малейших особенностей, для удобства иногда стоит воспринимать как некий уникальный парадокс. В самом деле: обычные люди, которые не содержат лифты в исправности, сажают в кабины пассажиров и забывают о них, - разве стали бы такие люди сооружать настолько странный лифт?
Разумеется, нет.
Так не бывает.
Слишком уж напряженно, придирчиво и обстоятельно они вели себя со мной до сих пор. Будто измеряя линейкой длину каждого моего шага, изучали до мельчайших деталей все, что связано с моим появлением. Не успел я войти в здание, как охранники остановили меня, спросили о цели визита, отыскали мое имя в списке посетителей, заглянули в мои водительские права, перепроверили мою личность в базе данных Центрального Компьютера, с ног до головы ощупали меня металлоискателями - и лишь потом запихнули в этот проклятый лифт. Так жестоко не проверяют даже на экскурсии в монетный двор. Тем труднее представить, что теперь вся их подозрительность вдруг улетучилась.
Вероятнее всего, они делают это сознательно. Чтобы я не чувствовал движения лифта. Специально пускают его с такой черепашьей скоростью, чтоб я даже не знал, куда еду - вверх или вниз. Небось, еще и телекамера где-нибудь встроена. В будке охранников на проходной мерцали экраны - с десяток мониторов, не меньше; ничего удивительного, если один показывает, что происходит в лифте.
От нечего делать я решил было поискать глазок телекамеры, но вовремя спохватился. Ну, допустим, отыщу я его - и что дальше? Только выдам себя наблюдателям: вот, догадался, что вы за мною подсматриваете. А они в ответ, чего доброго, пустят лифт еще медленнее. Нет уж, увольте. Я и так не успеваю ко времени, которое сам назначил.
И я решил просто ждать, не делая ничего особенного. В конце концов, я пришел сюда, чтобы выполнить заказ и уйти. Мне нечего бояться и незачем напрягаться.
Я прислонился к стене, сунул руки в карманы и еще раз пересчитал мелочь. Три тысячи семьсот пятьдесят иен. Сосчиталось без сучка без задоринки. Раз - и готово...
Три тысячи семьсот пятьдесят?!
Подсчет неверен.
Я где-то ошибся.
У меня вспотели ладони. За последние три года, пересчитывая мелочь в карманах, я не ошибся ни разу. Это не просто ошибка. Как ни верти, дурное предзнаменование. И пока оно не разродилось явным несчастьем, я должен отвоевать утраченные позиции.
Я закрыл глаза и тщательно, словно промывая линзы очков, опустошил сначала правое, а потом левое полушария мозга. Затем вынул руки из карманов и помахал ими в воздухе, чтобы просохли ладони. В общем, подготовился кропотливо и тщательно - как Генри Фонда в “Уорлоке”<Классический вестерн (1959) американского режиссера Эдварда Дмитрика с популярным голливудским актером Генри Фондой (1895 - 1982) в главной роли.> перед тем, как начать перестрелку. Не знаю, при чем здесь этот фильм, но “Уорлок” я просто обожаю.
Убедившись, что руки высохли полностью, я снова сунул их в карманы и начал считать в третий раз. Если сумма третьего подсчета совпадет с суммой первого или второго - тогда ничего страшного. Каждый может ошибиться. Во-первых, я нервничал, оказавшись в необычной ситуации, а во-вторых - придется признать - слишком уверовал в собственную непогрешимость. это и привело к банальной ошибке. В общем, нужно установить точную сумму - и я спасен.
Однако спастись таким образом я не успел, потому что двери лифта открылись. Без предварительного сигнала и без малейшего шороха створки дверей плавно разъехались в стороны.
Задумавшись над тем, что творится у меня в карманах, я даже не сразу понял, что двери открыты. Точнее сказать, я увидел: двери открыты, - но какое-то время не соображал, что это означает. А это означало: А) что передо мною вдруг опустело пространство, и В) что лифт, в котором я нахожусь, наконец-то прибыл по назначению.
Я бросил перебирать монетки в карманах и обвел глазами распахнувшийся коридор. В коридоре стояла девушка. Пухленькая девушка в розовом костюме и розовых туфлях. Костюм из добротной блестящей >ткани весьма органично сочетался с ее гладким лицом. Она окинула меня долгим, оценивающим взглядом и склонила голову набок. Будто хотела сказать: “Ну что, так и будете там стоять?” Я понял, что досчитать мелочь мне, видно, уже не светит, вынул руки из карманов и шагнул в коридор. Двери тут же сомкнулись у меня за спиной. Словно только и ждали, когда я выйду.
я огляделся, но не заметил вокруг ничего, что могло бы объяснить, куда я попал. Одно понятно: я нахожусь в коридоре огромного здания. Умозаключение на уровне первоклассника.
Странный, на удивление безликий интерьер. Как и в лифте: все из добротного материала, но взгляду абсолютно не за что зацепиться. До блеска отполированный мраморный пол, белые стены с кремово-желтыми пятнами - точь-в-точь как оладьи на завтрак. По обеим сторонам - массивные деревянные двери, на каждой металлическая табличка с номером. При этом номера чередуются в каком-то бредовом беспорядке. За номером “936” следует “1213”, потом “26”. Как ни крути, такой нумерации не встретишь нигде. Что-то здесь явно не так.
Молодая женщина почти не раскрывала рта. Очевидно, она все же сказала мне что-то вроде “сюда, пожалуйста”, - по крайней мере, ее губы двигались именно так, - но голоса я не услышал. В свое время я два месяца ходил на курсы чтения по губам, и поэтому смог худо-бедно понять, что она имеет в виду. Но тут же подумал, что с моими ушами творится какая-то ерунда. Мертвая тишина в лифте, беззвучные кашель и свист... Черт возьми, неужели у меня слух испортился?
Для проверки я еще раз кашлянул. Кашель снова прозвучал как-то странно - но все ж не так безнадежно, как в лифте. Я с облегчением вздохнул: доверие к собственным ушам частично восстановилось. Все в порядке, я не оглох. Это у нее проблема со связками.
Я шел за девушкой. Ее острые каблучки бодро цокали по мрамору, как молотки забойщиков в карьере пополудни, и звонкое эхо разносило их стук вдоль пустынного коридора. Ее плотные икры, затянутые в чулки, отражались в зеркальном полу.
Просто пухленькой назвать ее нельзя. Молодая, симпатичная - и все-таки слишком полная. Всегда немного странно, если девушка молодая и симпатичная - и вдруг такая толстая. Шагая за ней, я разглядывал ее фигуру с тыла. Она была так пышно окутана своей плотью, будто на обычного человека среди ночи вдруг выпал снег и намел приличные сугробы.
Я всегда теряюсь в обществе молодых симпатичных толстушек. Почему - сам не знаю. Может, сразу начинаю думать, как и что она ест. При виде толстой женщины я сразу представляю, как она с хрустом дожевывает листики кресс-салата в остатках гарнира и подбирает кусочком хлеба остатки сметанного соуса на тарелке - так, словно ее сто лет не кормили. Эта картина - образ ее жующей - разъедает мозг, точно кислота золотую монету, и все прочие органы моего тела уже не реагируют на эту женщину как положено.
Если это просто толстая женщина - никаких проблем. На просто толстушек я реагирую, как на тучки в небе. От того, что они появляются на горизонте, в моей жизни ничего не меняется. Однако с молодой симпатичной толстушкой все обстоит совершенно иначе. Здесь я уже вынужден кое в чем определиться. Иначе говоря, появляется вероятность того, что я с ней пересплю, и вот тут в голове начинается путаница. А спать с женщиной, когда у тебя путаница в голове, - проблема весьма непростая.
То есть я вовсе не хочу сказать, что не люблю толстушек. Путаница в голове и антипатия - не одно и то же. Мне доводилось спать с молодыми симпатичными толстушками, и опыт был, в общем, удачным. Направишь путаницу в голове куда следует - и все получается даже лучше обычного. Хотя бывает и так, что образ толстушки, который засел в голове, уводит совсем не туда. Все-таки секс - дело тонкое и деликатное. Это не в магазин сгонять за каким-нибудь термосом. У каждой толстушки своя манера толстеть, и с кем-то я могу направить свои мысли в нужное русло, а с кем-то - так и остаюсь в одиночестве, вконец запутавшись между внешним видом и внутренним чувством. В этом смысле, секс с полной женщиной я воспринимаю как вызов. Все люди толстеют, как и умирают, по-разному. Безумное число вариантов.
Размышляя обо всем этом, я шагал по коридору за молодой симпатичной толстушкой. На ней был розовый, очень стильного оттенка костюм, из-под воротничка выглядывал белый платок. Длинные сережки, свисая с пухлых ушей, болтались при каждом шаге и поблескивали, как автомобильные стоп-сигналы. Я оглядел ее с головы до ног. Несмотря на полноту, двигалась девушка очень легко. Конечно же, под костюмом эти пышные формы очень выигрышно обтягивало тугое белье, - и я просто не мог не залюбоваться, как элегантно ее плотная попка раскачивается при ходьбе. И я почувствовал к этой девушке симпатию. Ее манера толстеть не создавала никакой путаницы в моей голове.
Не хочу, чтобы это звучало оправданием, но я редко испытываю симпатию к окружающим женщинам. Наверное, просто не влюбчив. Но уж если возникает к кому-то симпатия, мне сразу хочется разобраться, настоящее ли это чувство. И если настоящее - какое оно на практике.
Поэтому я прибавил шагу, поравнялся с ней и извинился за то, что опоздал на целые восемь или девять минут.
- Никак не ожидал, что у вас на входе проверяют так долго, - сказал я. - Да и лифт здесь ужасно медленный. Поверьте, у ворот этого здания я был за десять минут до назначенного.
Девушка коротко кивнула, словно говоря: “Понимаю”. От ее шеи пахло духами: будто летним утром идешь мимо поля душистых дынь. Этот запах вызвал странное чувство: словно чья-то память связала меня с каким-то неведомым местом. Раздвоенность и какая-то ностальгия. Иногда у меня бывает такое. Чаще всего от запахов. Почему - объяснить не могу.
- Какой длинный коридор, - сказал я, чтобы как-то разрядить обстановку. Не сбавляя шага, она посмотрела на меня. На вид, лет двадцать - двадцать один. Резкие, выразительные черты, широкие скулы, красивая кожа.
Продолжая глядеть на меня, она раскрыла рот и сказала:
- Пруст.
Впрочем, возможно, она произнесла не “пруст”, а что-то другое, но губы ее сложились так, словно говорили “пруст”. Я по-прежнему ничего не услышал. Ни голоса, ни дыхания. Как если бы нас разделяло невидимое толстое стекло.
Пруст?
- Марсель Пруст? - переспросил я.
Она посмотрела на меня, как на сумасшедшего. И повторила: “Пруст”. Отчаявшись что-либо понять, я снова пропустил ее вперед и, шагая следом, принялся лихорадочно подыскивать слова, похожие на “пруст”. Слово за словом я бормотал всякую околесицу, вроде “брус”, “турус” или “пара уст” - но ничего совпавшего бы с движением ее губ не находил. Похоже, она сказала именно “пруст”. Но что может быть общего между длинным коридором и Марселем Прустом - я не понимал, хоть убей.
А может, она упомянула Марселя Пруста как метафору, сетуя на длину коридора? Но если так - сравнение слишком уж смелое. Да и реакция на мои слова получалась не очень приветливой. Я еще могу понять, когда романы Пруста сравнивают с длинными коридорами. Но наоборот? Извините.
Коридор, длиннющий, как Марсель Пруст?
Как бы то ни было, я шагал за ней по длинному коридору. Просто бесконечному. Мы сворачивали то вправо, то влево, поднимались и спускались по лестницам - небольшим, ступенек в пять-шесть, - а он все не кончался. Мы проделали путь длиною в несколько уложенных набок небоскребов. Возможно, мы вообще никуда не двигались, а кружили по замкнутой прямой, как на гравюрах-обманках Эшера<Морис Корнелис Эшер (1898 - 1971) - голландский художник-сюрреалист, создатель галереи “парадоксальных реальностей”.>. Мы шли и шли, но вокруг ничего не менялось. Тот же мраморный пол, те же стены яичных оттенков, те же деревянные двери с железными ручками и сумасшедшими номерами. И ни одного окна. Каблучки ее туфель все так же мерно цокали по полу, а вслед за ними плямкали мои кроссовки. Я даже забеспокоился, не плавятся ли у меня подошвы, - настолько хлипким и размякшим казался звук моих шагов. Мне еще ни разу в жизни не доводилось разгуливать в кроссовках по мрамору, а потому я никак не мог определить, нормальный это звук или нет. Поразмыслив, я решил, что, видимо, нормальный лишь наполовину. Именно в таком соотношении было задумано и организовано все вокруг.
Когда толстушка вдруг остановилась, я был так занят мыслями о звучании своих кроссовок, что налетел на нее и чуть не сбил с ног. Ее спина оказалась мягкой и уютной, будто созревшее дождевое облако, а шея благоухала спелыми дынями. От толчка она потеряла равновесие, и мне пришлось поддержать ее за плечи, чтобы не упала.
- Простите, - сказал я. - Я задумался...
Очаровательная толстушка взглянула на меня, чуть зардевшись. Я не был уверен на все сто, но она вроде бы не сердилась.
- Tatoselu, - произнесла она с мягкой улыбкой. И, пожав плечами, добавила: - Sela...
Разумеется, она сказала совсем не это - но, как и в прошлый раз, мне послышалось, будто именно такие звуки сорвались с ее губ.
- Татосэлу? - переспросил я, больше для самого себя. - Сэла?
- Sela, - подтвердила она.
Турецкий язык? Но я сроду не слышал ни слова по-турецки. Значит, даже не турецкий, а какой-то еще. Вконец запутавшись, я отказался от попыток пообщаться. Что поделаешь. Явная нехватка опыта. Чтение по губам - слишком мудреное искусство, чтобы за каких-то два месяца овладеть им как следует.
Она сунула руку в карман жакетика, выудила оттуда овальную карточку с электронным кодом и прижала к замку двери с номером 728. В замке еле слышно щелкнуло, дверь приоткрылась. Отличная техника, что говорить...
Она встала у порога и, придерживая дверь, кивнула мне:
- Zumsto, sela.
Что я, разумеется, сразу и сделал.

2.

КОНЕЦ СВЕТА
Золотые звери

С наступлением осени их тела покрываются длинной золотой шерстью. По-настоящему золотой, без какой-либо примеси. Эта шерсть рождается сразу золотой и уже не меняет окраски - самого чистого из всех оттенков золота в Поднебесье.
Когда я только появляюсь в Городе, в самом начале весны, звери бродят с короткой шерстью самой разной масти. Черные, бурые, белые, рыжевато-коричневые. Одни сплошного тона, другие с подпалинами. Бесшумно и бесцельно их пестрое стадо, словно ветром гонимое над землей, перекатывается по огромной долине с едва народившейся зеленью . Необычайно задумчивые и кроткие существа. С дыханием робким, как предрассветный туман. Без единого звука они щиплют траву, а когда надоедает, ложатся на землю, подогнув ноги, и ненадолго погружаются в сон.
Заканчивается весна, проходит лето, и когда солнце скудеет, а первый осенний ветер гонит по реке беспокойную рябь, звери начинают менять свой облик. Золотые волоски появляются сперва отдельными пятнышками, как среди спящего сада - вдруг ожившие не ко времени деревья; еще пару дней они пробиваются сквозь старую шерсть - и наконец укутывают каждого зверя в чистое золото. Превращение занимает не больше недели. Все стадо линяет одновременно: через несколько дней каждый переливается искрами с головы до копыт. И однажды утром, когда солнце обращает в золото все, что можно, осень вступает в свои права.
И только длинный рог, одиноко торчащий из каждого лба, остается белым как снег. Своим хрупким изгибом он напоминает скорее осколок кости, что вспорол кожу, вылез наружу и так застыл навсегда. Если не считать белого рога и голубых глаз, звери теперь золотые с головы до копыт. Привыкая к новой шкуре, они мотают головами вверх-вниз, словно пытаются кончиком рога пронзить небосвод. А потом бредут всем стадом к реке, погружают ноги в студеную воду и, вытянув шеи, лакомятся красными ягодами с осенних деревьев.

Когда на Город опускаются синие сумерки, я отправляюсь к Западной стене, поднимаюсь на Обзорную Башню и наблюдаю, как Страж Ворот, созывая зверей, трубит в свой охотничий рог. Один длинный сигнал, три коротких. Так положено. Всякий раз, услыхав его, я закрываю глаза - и в меня вливается низкий бархатный гул. Не похожий ни на один звук на свете. Точно бледная рыба-призрак в океанской пучине, этот гул проплывает по засыпающему Городу, отдаваясь в булыжниках мостовой, раскатываясь по стенам домов, пробегая по каменному парапету набережной вдоль Реки. И уже потом, будто выпутавшись из тенет растворенного в воздухе Времени, растекается медленно и спокойно до самых окраин.
При звуке рога каждый зверь, повинуясь вековому инстинкту, тотчас задирает голову. Более тысячи голов вмиг оборачиваются туда, откуда пришел этот зов. Одни бросают жевать ракитник, другие, лежа на мостовой, начинают постукивать копытом о камни; третьи пробуждаются от предзакатной дремоты; но все дружно вытягивают шеи к небу.
Все вокруг замирает. Только золотая шерсть чуть колышется на ветру. Не знаю, о чем они думают в эти секунды, что пытаются разглядеть в небесах. Выгнув шеи - в одну сторону, под одним углом, - все звери застывают изваяниями и внемлют голосу рога. И лишь когда последний отзвук растворяется в бледных сумерках, трогаются с места.
Будто сбросив колдовское заклятье, Город наполняется рокотом тысяч копыт. Как всегда, этот рокот напоминает мне пену, что поднимается со дна моря, вскипая бесчисленными пузырьками. Живая, бурлящая пена затекает во все переулки, переползает каменные ограды домов, затапливая даже Часовую Башню до самого шпиля...
Но это, конечно, лишь мое воображение. Открываю глаза - никакой пены. Только рокот копыт над кварталами Города, который не меняется никогда. Поворот за поворотом, как вода по руслу реки, огромное стадо течет по булыжнику извилистых улиц. Никто не обгоняет, никто не выбивается в вожаки. Глядя в землю, чуть покачиваясь на бегу, движутся они в полном молчании по заданному маршруту. Связанные друг с другом одной на всех памятью, которая спит в их глазах, но бодрствует в каждом движении .
Звери появляются с севера, переходят Старый Мост и на южном берегу Реки встречают своих собратьев, вошедших в Город с востока. Двигаясь дальше вдоль Канала, они минуют Фабричный Квартал, сворачивают на запад, спускаются в тоннель под Литейным Цехом и выныривают на поверхность у подножия Западного Холма. Дальше, чуть в стороне от холма их дожидаются старые звери и молодняк - те, кто не может уходить далеко от Ворот. Затем все стадо поворачивает на север, переходит Западный Мост - и по длинной аллее наконец прибывает к Воротам.
Когда голова стада достигает цели, Страж отпирает Ворота. Их створки, укрепленные поперечными железными брусьями, даже на вид невероятно тяжелы. Массивные, пятиметровой высоты, они увенчаны частоколом острых шипов, способных остановить любого лазутчика . Легко, почти без усилия Страж тянет ручищами праву створку на себя - и выпускает зверей. Всегда только одну: левая половина Ворот остается наглухо запертой. Как только последний зверь стада оказывается снаружи, Страж закрывает Ворота и задвигает тяжелый засов.
Насколько я знаю, Западные Ворота - единственное место, через которое можно попасть в Город или покинуть его. Глухая восьмиметровая Стена окружает его со всех сторон, и только птицы могут прилетать и улетать когда им вздумается.
Наутро Страж опять открывает Ворота, трубит в свой рог, впускает зверей обратно. И снова запирает створки на засов.
- На самом деле в засове никакой нужды нет, - объясняет мне Страж. - Все равно никому открыть Ворота не под силу. Даже если возьмется сразу несколько человек. Но правила есть правила, и я их выполняю.
Он надвигает шерстяную шапку до самых бровей и замолкает. Из всех людей, каких я встречал, Страж Ворот - самый огромный. Не человек, а гора мускулов, на которых вот-вот расползутся по швам и рубашка, и куртка. Время от времени он вдруг закрывает глаза и погружается в исполинское молчание. То ли сказывается его ипохондрия, то ли на время отказывает какая-то функция организма, я разобрать не могу. Но всякий раз, когда он замолкает, мне приходится терпеливо ждать, когда сознание опять вернется к нему. Очнувшись, он медленно открывает глаза, долго смотрит на меня отрешенным взглядом и, поглаживая пальцами колени, пытается сообразить, кто я и как здесь очутился.
- Зачем это нужно - вечером выпускать зверей из Города, а утром загонять обратно? - спрашиваю я, когда он приходит в себя.
Еще с минуту он безучастно глядит на меня.
- Так положено, - отвечает он наконец. - Я просто делаю, что мне положено. Так же, как солнце садится на западе, а встает на востоке.

* * *


Почти все время, свободное от службы у Ворот, Страж точит инструменты. Стены в его Сторожке до самого потолка увешаны топорами, ножами, косами, и когда больше нечем заняться, он любовно проходится по их лезвиям точильным камнем. Свежезаточенные лезвия всегда источают бледное ледяное сияние - будто не солнечные лучи отражаются, но сам металл тускло светится изнутри.
Я разглядываю ряды инструментов на стенах, и Страж неотрывно следит за мной, пряча довольную усмешку в уголках рта.
- Поберегись. Не туда руку сунешь - вмиг без пальца останешься. - Заскорузлым, как корешок дерева, пальцем он обводит свой арсенал. - Это тебе не игрушки, которые любой дурак изготовит. Все эти лезвия я сам ковал, все до единого. Я ведь раньше был кузнецом. И все это - моих рук дело. Металл ухоженный, баланс что надо. Подобрать рукоятку к лезвию - это, скажу тебе, отдельное искусство. Вот, возьми что-нибудь, подержи. Только за лезвие не хватайся.
Из разложенных на столе инструментов я выбираю самый маленький топорик, сжимаю покрепче и несколько раз легонько взмахиваю им в воздухе. И действительно: инструмент с легким свистом рассекает пространство, отзываясь на усилие плеча - а может, лишь на мысль о таком усилии - мгновенно и чутко, словно вышколенная борзая. Что говорить, у Стража есть все основания гордиться собой.
- А к этому топорику я даже рукоятку сам выстрогал. Из десятилетнего ясеня. Не знаю, как другие, а я люблю рукоятки из десятилетнего ясеня. Моложе нельзя, старше не годится. Десять лет - идеальный возраст. Дерево крепкое, чуть сырое, удар держит отлично. Здесь в Восточном Лесу хороший ясень растет...
- А для чего вам столько инструментов?
- Много для чего, - отвечает Страж. - Зимой для каждого дело найдется. Да вот, придет зима - сам увидишь. Зимы здесь долгие...

* * *


За Воротами для зверей отведено особое место. Небольшое пастбище за оградой, где они спят по ночам. Через Пастбище протекает ручей, из которого звери могут напиться, когда захотят. А дальше, за Пастбищем, раскинулся Яблоневый лес. Бескрайнее море яблонь тянется докуда хватает глаз и растворяется в дымке у горизонта.
Над Западной Стеной высятся три Обзорные Башни со смотровыми площадками, на которые можно взобраться по самой обычной стремянке. Простенькие крыши укрывают площадки от дождя, и через железные прутья на окнах удобно наблюдать за зверями в любую погоду.
- Никто, кроме тебя, не ходит на них смотреть, - говорит мне Страж. - Впрочем, ты здесь недавно, что с тебя взять. Поживешь, оботрешься - и потеряешь к зверюгам всякий интерес. Как все потеряли. Ну, разве что в первую половину весны...
С приходом весны, рассказывает Страж, случается единственная в году неделя, когда люди поднимаются на Обзорные Башни смотреть, как звери дерутся. Лишь на эти семь-восемь дней - когда самцы линяют, а у самок вот-вот родится потомство - в кротких существах вскипает дремучий инстинкт, и самцы принимаются с невообразимой жестокостью калечить друг друга. И тогда земля омывается кровью, из которой рождаются новый порядок и новая жизнь.

* * *


Без единого звука они лежат, подогнув ноги, в пожухлой осенней траве, а их длинная золотая шерсть пылает в лучах заката. Вытянув шеи и застыв, точно вросшие в землю скульптуры, смотрят, как последние лучи растворяются в яблоневой листве. И лишь когда солнце совсем заходит, и синяя мгла накрывает зверей с головой, каждый из них расслабляет шею, опускает к земле белоснежный рог и закрывает глаза.
Так заканчивается еще один день в жизни Города.

3.

СТРАНА ЧУДЕС БЕЗ ТОРМОЗОВ
Дождевик. Жаббервоги. Стирка

Я очутился в огромном пустом помещении. Белые стены, белый потолок, ковер цвета кофе с молоком. Изящные цвета в изысканном сочетании. Что ни говори, а даже у белого цвета существуют свои оттенки - от благородного до грязно-невнятного. Матовые стекла не позволяли разглядеть пейзаж за окном, но тусклый свет, проникавший в комнату, убедил меня хотя бы в том, что солнце еще не погасло. Стало быть, я нахожусь над землей, и проклятый лифт все-таки ехал вверх, а не вниз. Я немного успокоился: чутье меня еще не подводит.
Девушка жестом предложила мне сесть. Я опустился на кожаный диван и положил ногу на ногу. Не успел я устроиться, как она тут же прошла через комнату и скрылась за другой дверью - напротив той, через которую мы вошли.
Почти никакой мебели я в комнате не увидел. Перед диваном стоял небольшой столик, на столике - керамический набор: зажигалка, пепельница, сигаретница. Любопытства ради я заглянул в сигаретницу, но ни одной сигареты не обнаружил. На стенах - ни картин, ни плакатов, ни календаря. Абсолютно ничего лишнего.
Чуть в стороне от окна громоздился письменный стол. Желая разглядеть его получше, я поднялся с дивана и подошел к окну. Массивная, из цельной доски столешница на двух тумбах с выдвижными ящиками. На столе - лампа под абажуром, три дешевые шариковые ручки, “вечный календарь” да горсть небрежно рассыпанных канцелярских скрепок. Календарь раскрыт на сегодняшней дате.
В дальнем углу комнаты ютились три металлических шкафчика для одежды - из тех, какими заставлены раздевалки в любой конторе. Нечего и говорить: железные шкафчики в этой комнате просто резали глаз. Слишком грубо и примитивно для солидного кабинета. Будь это мой кабинет, я бы поставил что-нибудь поизящней, из дерева. Но раз это не мой кабинет, и я здесь лишь затем, чтобы выполнить заказ и уйти, то серые у них шкафчики или бледно-персиковые музыкальные автоматы, меня уже не касается.
В левой стене я разглядел глубокую нишу - нечто вроде чулана за раздвижной гофрированной дверью. Вот, собственно, и весь интерьер. Ни часов на стене, ни телефона, ни точилки для карандашей, ни графина с водой. Ни стеллажей, ни папок с документами. Как и для чего используется эта комната - бог его разберет. Я вернулся к дивану, сел, опять закинул ногу на ногу и зевнул.
Минут через десять толстушка вернулась. Даже не взглянув в мою сторону, открыла один железный шкафчик, достала нечто черное и блестящее, взяла в охапку, пронесла через комнату и положила на стол. То был плотно свернутый комплект из прорезиненного плаща-дождевика и пары сапог. Плюс огромные очки-консервы - наподобие тех, какие носили военные летчики в Первую мировую. Что все это значит, я совершенно не понимал.
Девушка повернулась ко мне и что-то сказала - слишком быстро, я не успел проследить за ее губами.
- Вы не могли бы говорить чуть помедленней? - попросил я. - В чтении по губам я пока не слишком силен...
Она повторила, на этот раз - медленно, широко открывая рот. Удалось разобрать: “Наденьте это сверху”. Я предпочел бы обойтись без плаща, но препираться не хотелось, и я молча повиновался. Скинул кроссовки, влез в сапоги и надел дождевик поверх футболки. Сапоги оказались на пару размеров больше, а тяжеленный плащ сковывал движения, но я решил не жаловаться. Девушка подошла, застегнула на плаще все пуговицы от горла до пят и нахлобучила мне на голову капюшон. Для этого пришлось встать на цыпочки, и, слегка покачнувшись, она задела лбом кончик моего носа.
- Замечательный запах! - сказал я. Имея в виду, конечно, ее духи.
- Спасибо, - ответила она и, дернув за шнурок, затянула на мне капюшон до самых ноздрей. А оставшиеся пол-лица замуровала в “консервы”. И я стал похож на мумию для погони за расхитителями гробниц в особо дождливую погоду.
Отодвинув ширму в стене, девушка взяла меня за руку, завела в чулан, зажгла свет и задернула ширму у себя за спиной. Чулан показался мне обычным гардеробом для верхней одежды. Очень похоже - только без всякой одежды. Пустые вешалки для пальто да таблетки от моли - и больше я ничего там не увидел. Я напряг воображение. Может, это не гардероб, а комната с потайным ходом, замаскированная под гардероб? Все-таки одевать меня в дождевик, чтобы просто запихать в гардероб, слишком бессмысленно.
Девушка прошла в дальний угол, ухватилась за торчащую из стены большую золоченую рукоятку и с лязгом подергала ее вправо-влево. Как я и ожидал, в стене распахнулась дверца размером с крышку автомобильного багажника. Из черной непроглядной дыры тянуло промозглой сыростью. Мягко говоря, не самое приятное ощущение. Ровный гул, доносившийся снизу, походил на шум бурлящей реки.
- Там, внизу, течет река, - сообщила девушка. Теперь ее странная речь звучала немного естественнее. Так, словно говорит она нормально, просто гул заглушает слова. Не оттого ли мне почудилось, будто понимать ее стало легче? Просто чудеса какие-то. - Идите вверх по реке. Увидите большой водопад, - продолжала она. - Двигайтесь без остановок прямо сквозь водопад. И попадете в лабораторию моего деда. Дальше сами разберетесь.
- Там меня ждет ваш дедушка? - уточнил я.
- Да, - кивнула она и вручила мне карманный фонарик на шнурке.
Лезть в сырую холодную мглу совсем не хотелось, но возмущаться было поздно. Собравшись с духом, я поднял ногу и ступил в распахнутую дыру. Нагнувшись, просунул туда же голову, за головой протащил все тело. Перебросил вторую ногу. В жестком, как листовое железо, плаще я рисковал переломать себе кости, но в итоге умудрился-таки оказаться по другую сторону стены. И оглянулся на толстушку в светящемся окошке гардероба. Именно теперь, сквозь “консервы”, из темноты, она выглядела особенно привлекательно.
- Будьте осторожны. Вдоль реки, слышите? От берега не удаляйтесь, ни в какие коридоры не сворачивайте. Только прямо! - сказала она, пытаясь разглядеть меня в темноте.
- Прямо - и до водопада? - уточнил я.
- Прямо - и до водопада! - повторила она.
Одними губами я произнес: “Сэла?”.
“Sela!” - рассмеялась она. И захлопнула дверцу.

* * *


Дверца захлопнулась - и я погрузился в жидкую темноту. Без малейшей искорки света. Ничего не видать, хоть глаз выколи. Я не различал даже собственных рук. Какое-то время я простоял, не двигаясь, словно меня огрели чем-то тяжелым. Бессилие рыбы, завернутой в целлофан и запертой в холодильнике. Когда внезапно, без подготовки погружаешься в абсолютную мглу, тело на несколько мгновений становится ватным, теряя всякую силу. Я даже слегка обиделся. Закрываешь дверь - закрывай, но хотя бы предупреди заранее.
Нащупав кнопку, я включил фонарик. Жизнерадостный желтый луч убежал, растворяясь, во тьму. Первым делом я оглядел пространство у себя по ногами, потом не спеша осмотрелся. Я стоял на тесной, метра три на три, бетонной платформе, все края которой обрывались в пропасть. Ни перил, ни даже низенького бордюра. Очень мило, уже всерьез разозлился я. Что, нельзя было предупредить хотя бы об этом?
С одного края платформы по отвесной стене сбегала алюминиевая лесенка. Я перебросил шнурок фонарика через плечо и начал осторожно спускаться по скользким ступенькам. Чем ниже, тем громче и отчетливее шумела подо мною вода. Ну и дела, думал я. Где это слыхано, чтобы из офиса в современном небоскребе люди через гардероб проваливались под землю и ползали по отвесным стенам над пропастью с бурлящей рекой? И не где-нибудь, а в самом сердце Токио. Чем сильнее я напрягал мозги, тем меньше понимал, что происходит. Сперва идиотский лифт без особых примет. Потом толстушка без голоса. А теперь еще и лестница в бездну. Может, вернуться, отказаться от такой работы да пойти спокойно домой? Слишком уж все рискованно - и чересчур непривычно... Но я продолжал спускаться. Во-первых, у меня тоже есть профессиональная гордость. А во-вторых, эта толстушка в розовом, похоже, задела меня за живое. Почему-то именно перед ней отказываться от работы хотелось меньше всего.
На двадцатой ступеньке я задержался, перевел дух, спустился еще на восемнадцать ступенек - и ноги коснулись земли. Не отходя от лесенки, посветил фонариком вокруг и внимательно огляделся. Я стоял на твердой скале, а в каких-то двух метрах передо мною текла река. Вода ревела и хлюпала, как огромное полотнище на ветру. Течение, похоже, было довольно быстрым, однако ни глубины, ни цвета воды я не разобрал. Понял единственное: река бежит слева направо.
Светя себе под ноги, я двинулся вверх по течению. То и дело мне чудилось, будто вокруг что-то движется, - и я тут же высвечивал подозрительное место фонариком. Никого, ничего. Только река да отвесные скалы вдоль берега. Видно, просто нервы шалят в темноте, решил я.
Через пять-шесть минут ходьбы вдруг резко изменилось эхо: будто потолок опустился, и шум воды отдавался в камень прямо над головой. Я посветил вверх, но тьма была непроглядной: есть там потолок или нет, я так и не разобрал. Чуть погодя, как и предупреждала толстушка, в боковых скалах начали один за другим распахиваться коридоры, а точнее - расщелины, из которых выбегали ручейки воды и, звонко журча, вливались в реку. На всякий случай я заглянул в один проход и попытался осмотреть его изнутри, шаря по стенам лучом фонарика. Но ничего не увидел. Только понял, что внутри он расширяется до гигантской пещеры. Сворачивать в такие милые коридоры по собственной воле мне бы никогда и в голову не пришло.
Сжимая фонарик, я двигался вверх по реке, как древняя рыба по ступеням эволюции. Скала под ногами была уже мокрой и скользкой, ступать приходилось вдвойне осторожней. Свались я сейчас в реку или просто поскользнись и разбей фонарик - моя песенка спета.
Следя за тем, что творится у меня под ногами, я не сразу заметил впереди тусклый пляшущий огонек. Когда же я поднял взгляд, он был уже метрах в семи-восьми от меня. Мгновенно выключив фонарик, я скользнул рукой в прорезь дождевика, дотянулся до заднего кармана, вытащил складной нож и раскрыл его. Черная мгла и рокот воды укутали меня надежнее любой маскировки.
Едва я погасил свет, огонек впереди застыл. Потом описал в темноте два больших круга - так, словно мне подавали сигнал: “Все в порядке, опасности нет”. Но я не шевелился: пусть мне сначала покажут, с кем я имею дело. Тогда огонек снова запрыгал. Он приближался, порхая во мгле, как гигантский светлячок с высокоразвитым интеллектом. А я стоял наизготовку, сжимая в одной руке нож, в другой - выключенный фонарик, и неотрывно смотрел на него.
Между нами оставалось метра три, когда огонек остановился. Затем подскочил на полметра вверх и снова опустился. Светил он довольно слабо, и я сначала не понял, что именно мне показывают. Но он все дергался, снова и снова. Приглядевшись, я различил мужское лицо - в таких же очках-“консервах”, что на мне, и под таким же капюшоном. В руке мужчина держал жестяную керосиновую лампу - такие продают в магазинах “Все для кемпинга”. Светя лампой себе в лицо, он надсадно что-то кричал, но река бурлила слишком яростно, а лампа светила слишком тускло, и я мог ни расслышать, ни прочесть по губам ничего вразумительного.
- Надо бы... жабер… водить, а тут... из-за них! Так что... вини, но... - доносилось до меня бессвязными обрывками. Как бы то ни было, опасности этот человек, похоже, не представлял. Я включил фонарик, осветил свою голову сбоку и, потыкав пальцем в районе уха, показал, что все равно ни черта не слышу.
Мужчина закивал, поставил на землю керосинку и принялся шарить по карманам дождевика, извиваясь всем телом. И тут я почувствовал, что оглушительный рев вокруг резко стих - так, будто вода в реке моментально ушла. Мне показалось, что я падаю в обморок: мое сознание меркнет, и оттого исчезает звук. Уж не знаю, с чего я так решил, но на всякий случай напряг руки и ноги, чтобы не расшибиться о камни.
Прошло несколько секунд, а я все не падал и чувствовал себя совершенно нормально. Лишь слабее различал шум реки, и только.
- Я пришел тебя встретить, - произнес незнакомец. На этот раз - очень ясно и отчетливо.
Покачав головой, я зажал под мышкой фонарик, сложил нож и спрятал обратно в карман. Похоже, денек сулит немало сюрпризов.
- Что случилось со звуком? - спросил я его.
- С чем?.. Ах, да. Ты, наверно, чуть не оглох... Извини. Но я уже убавил звук, все в порядке... Да-да, конечно!.. - повторял он, беспрестанно кивая собственным мыслям. Река теперь журчала не громче полевого ручья. - Ну что, идем? - добавил он, повернулся ко мне спиной и привычным шагом двинулся вверх по течению. Светя себе под ноги, я зашагал следом.
- Убавили звук? Так он был искусственный? - прокричал я туда, где, по моим расчетам, должна была находиться его спина.
- Нет, - отозвался он. - Обычный природный звук.
- Но как вы убавляете природные звуки? - опешил я.
- Если говорить точно, я не убавляю, - сказал он. - Я просто их отключаю.
Сбитый с толку, я решил отложить разговор. Все-таки я здесь не затем, чтобы приставать с расспросами. Я пришел выполнить заказ. А что там мой клиент вытворяет со звуками - убавляет, отключает или перемешивает, как водку с лаймом, - не имеет к работе ни малейшего отношения. И я продолжал идти в темноте, держа язык за зубами.
Так или иначе, с отключенным звуком двигаться стало куда спокойнее. Я даже слышал, как на ходу поскрипывают мои сапоги. Над головой пару раз заскрежетало, словно кто-то поскреб булыжником о булыжник.
- Кажется, сюда опять пробрались жаббервоги, - сказал мужчина. - Я видел следы. Потому и вышел тебе навстречу - мало ли что. Обычно твари сюда не суются. Но иногда случается... Прямо напасть!
- Жаббервоги? - переспросил я.
- Я думаю, ты бы не очень хотел повстречать на этой тропе жаббервога! - сказал он и смачно захохотал.
- Да уж... Пожалуй, - поддакнул я. Жаббервоги, бандерлоги, что угодно. Встречаться в кромешной тьме с тем, чьего вида не представляешь, хотелось меньше всего на свете.
- Потому я и пришел тебя встретить, - повторил он. - Жаббервогам, знаешь ли, палец в рот не клади.
- Вы очень любезны, - только и сказал я.
Через некоторое время впереди послышался шум - будто забыли закрыть кухонный кран. Водопад. В тусклом свете фонарика я не смог разобрать, но, похоже, - очень большой водопад. Если б не отключенный звук, грохотало бы, наверное, будь здоров. Мы подошли к водной стене вплотную, и мне забрызгало все очки.
- Это надо пройти насквозь? - уточнил я.
- Да. - И он без лишних объяснений растворился в стене воды. Делать нечего. Спохватившись, я поспешил за ним.
Слава богу, там, где мы шли, поливало меньше всего. Но все равно меня будто вколачивало в землю гигантским молотком. Очень мило, нечего сказать. Тут хоть три плаща напяливай - не промокнув до нитки, в чертову лабораторию не попадешь. Я понимаю, что так, видимо, нужно для какой-то особой секретности. Но разве нельзя все устроить хоть немного гостеприимнее? Внутри водопада я поскользнулся и больно ушиб колено. С отключенным звуком разница между тем, что должно звучать, и тем, что я слышал на самом деле, сбивала с толку. Что ни говори, а водопад должен шуметь, как положено нормальному водопаду.
Прорвавшись сквозь стену воды, я увидел небольшую, в человеческий рост пещеру, а в ее дальней стене - массивную железную дверь. Мой провожатый достал из кармана плаща нечто похожее на переносной калькулятор, вставил в щель замка, поколдовал над ним пару-тройку секунд - и дверь беззвучно открылась внутрь.
- Вот мы и прибыли. Прошу! - Он пропустил меня, затем вошел сам и запер дверь изнутри. - Ну что, натерпелся приключений?
- Ну, в общем... Скажи я вам - “сущие пустяки”, вы же все равно не поверите.
Не выпуская из рук керосинки и не снимая капюшона с “консервами”, незнакомец захохотал. Странным, утробным смехом. Уох-хо-хо...
Комната, в которой мы очутились, напоминала раздевалку бассейна: просторная, ничего лишнего, шкафчики вдоль стены. В них - все те же дождевики на вешалках, сапоги и очки-“консервы” точь-в-точь как у нас. Комплектов пять или шесть, не меньше. Все развешано и расставлено в идеальном порядке. Я стащил с себя резиновое снаряжение, повесил на свободную вешалку плащ, поставил на полку сапоги. И повесил фонарик на специальный гвоздик.
- Уж извини, что доставил тебе столько хлопот, - сказал мой спутник. - Но, знаешь ли, безопасность превыше всего. Приходится принимать меры. Там, в темноте, эти твари просто кишмя кишат. Расслабишься хоть на секунду - костей от тебя не оставят.
- Жаббервоги?
- Н-да... - Он опять закивал. - В том числе и жаббервоги.
Незнакомец провел меня из раздевалки в кабинет, сбросил наконец дождевик - и оказался невысоким, приятным на вид стариканом. Не то чтобы полноватым - скорее, приземистым и крепко сложенным. С жизнерадостным, румяным лицом. Старик достал из кармана пенсне, нацепил на нос и стал похож на какого-нибудь крупного политика довоенных времен.
Он усадил меня на диван, а сам разместился за письменным столом. Его кабинет был точь-в-точь как тот, куда привела меня розовая толстушка. Все один к одному: цвет ковра, лампы на потолке, обои на стенах, диван. На столике перед диваном - керамический курительный набор. На письменном столе - календарь. И даже скрепки, похоже, рассыпаны с точно такой же небрежностью... Словно я проделал круг и вернулся туда же, откуда вышел. Может, так оно и есть. А может, и нет. Не могу же я, в самом деле, помнить, как именно были рассыпаны эти проклятые скрепки.
Довольно долго старик изучал меня. Потом взял со стола одну скрепку, распрямил ее и принялся ковырять заусенцы вокруг ногтей. Точнее, вокруг одного ногтя на указательном пальце левой руки. А когда закончил, бросил изуродованную скрепку в пепельницу. И я подумал, что если мне все-таки грозит реинкарнация, меньше всего хотелось бы переродиться в канцелярскую скрепку. Слишком бездарно: появиться на свет лишь затем, чтобы какой-то старик потыкал тебя носом в свои заусенцы, а потом бросил в пепельницу и забыл навсегда.
- Насколько мне известно, - заговорил он, - жаббервоги сговорились с кракерами. Это, конечно, не значит, что стороны будут соблюдать какие-то обязательства. Жаббервоги слишком осторожны, а кракеры чересчур любят лезть поперед всех. Так что я уверен: весь их договор - штука временная и, так сказать, весьма локального применения. Но в целом это очень плохой знак. Жаббервоги, которые сюда и носа совать не должны, в последнее время так и шныряют вокруг. Того и гляди, это место станет их очередным притоном. Если это случится - мне и самому, как ты понимаешь, придется несладко.
- Да уж, - согласился я. Кто такие жаббервоги, я понятия не имел, но если эти чертовы кракеры заручились поддержкой со стороны, жареным пахло и для меня. До сих пор я считал, что мы конкурируем с кракерами на равных, хотя это равновесие достаточно зыбко, чтобы потерять его из-за какой-то случайности. Однако тот факт, что о жаббервогах знает старик, но не знаю я, говорил об одном: равновесие уже нарушено - и не в нашу пользу. Я не знаю о жаббервогах потому, что я рядовой конвертор. А верхний эшелон Системы, как видно, давным-давно в курсе происходящего.
- Впрочем, ладно, - продолжил он. - Это отдельный разговор. А сейчас, если не возражаешь, займемся делом.
- Разумеется, - ответил я.
- Я попросил Агентство подыскать мне самого опытного конвертора. И выбор пал на тебя. Репутация у тебя что надо. Все, у кого я спрашивал, расписывали твои достоинства: дело свое знаешь, нервы железные, дисциплинирован и так далее. Чувства локтя, правда, недостает, но в остальном, говорят, пожаловаться не на что.
- Я уверен, они преувеличили, - сказал я. Скромность мне тоже не повредит.
Старик снова захохотал. Уох-хо-хо.
- Ну, если честно, лично мне твое чувство локтя до лампочки. На самом деле, от тебя требуются только крепкие нервы. Без железной выдержки первоклассным нейроконвертором не стать никогда... Собственно, за это вашему брату и платят такие деньги.
Сказать было нечего, и я промолчал. Старик хохотнул еще раз и повел меня в лабораторию.
- По специальности я биолог, - объяснял он на ходу. - Но то, чем я занят в последние годы, выходит далеко за рамки биологии. Тут тебе и нейрофизиология, и акустика, и лингвистика, и даже теология. Уж извини, что я сам так говорю, но исследования эти уникальны и представляют огромную научную ценность. Да-да! На данном этапе я изучаю, в основном, неба млекопитающих.
- Неба?
- Ротовые полости, грубо говоря. Я исследую функции рта. Как рот двигается, как образуется голос и так далее... Взгляни-ка сюда!
Он нашарил выключатель и зажег в лаборатории свет. Я увидел огромный, во всю стену, стеллаж, на полках которого тесными рядами стояли белые черепа. Всех млекопитающих, каких я только мог припомнить: от жирафа и лошади до панды и крохотной мыши. Штук, наверное, триста или четыреста. Включая, разумеется, человеческие. На одной из полок выстроились в ряд черепа европеоидов, негроидов, монголоидов и американских индейцев, женские и мужские - по одному черепу каждого пола.
- А черепа китов и слонов я храню отдельно, в подвале. Слишком много места занимают, ты же понимаешь...
- И не говорите, - кивнул я. Добавь сюда еще парочку слоновьих черепов - и работать можно будет разве что в раздевалке.
Черепа животных планеты Земля стояли на полках, хором разинув рты, и сверлили пустыми глазницами белую стену напротив. Экспонаты экспонатами, но в окружении такого дикого количества черепов становилось не по себе. Полки на других стенах, хотя и не так плотно, как черепами, были заставлены стеклянной посудой, в которой плавали заквашенные в формалине языки, уши, губы и небные дуги всех размеров и видов, какие только можно вообразить.
- Ну, как тебе коллекция? - радостно спросил старикан. - Чего только люди на свете не собирают! Кто старые пластинки. Кто вино в погребах. Я даже знал одного богача, который коллекционировал танки и устраивал у себя в саду маневры. Ну а я коллекционирую черепа. Все люди разные. Потому и интересно. Ты согласен?
- Пожалуй, да, - кивнул я.
- Черепами млекопитающих я заинтересоваться еще в молодости. Понемногу начал их собирать - и собираю до сих пор. Вот уже больше тридцати лет. Ты не представляешь, сколько нужно времени и сил, чтобы понять один-единственный череп! В этом смысле понять живого человека из плоти и крови гораздо легче. Именно так! В этом я убежден. Хоть и понимаю, что тебе, молодому, с живой плотью общаться куда интереснее. Уох-хо-хо!.. - обрадовался он собственной шутке. - А я вот общаюсь с черепами и слушаю их звуки уже тридцать лет. Тридцать лет, скажу тебе, - срок немалый...
- Звуки? - переспросил я. - Черепа издают звуки?
- Еще как! - тут же закивал он. - Каждый череп издает лишь ему присущие звуки. В каждом зашит свой неповторимый звуковой код. Черепа разговаривают. Да-да! Я не ради красного словца говорю. В самом буквальном смысле. Конечная цель моей работы и состоит в том, чтобы, ни много ни мало, расшифровать эти коды. И научиться их контролировать.
- Хм-м... - только и протянул я. Конечно, в мелочах я не разобрался, но если все так, как он говорит, - его работа и впрямь не имеет цены.
- Похоже, это и впрямь очень ценные исследования, - сказал я.
- Еще бы! - кивнул старик. - Вот почему все эти мерзавцы тянут к ним лапы. То еще дьявольское отродье! У них так и чешутся руки использовать мои работы для своих грязных целей. Подумай сам: если можно считывать память по черепам, зачем тогда, к примеру, пытки нужны? Убил кого нужно, ободрал мясо с черепа - и вся информация у тебя на ладони...
- Ужас какой! - содрогнулся я.
- Ну, насколько все будет ужаснее, говорить еще рано. Пока, например, больше информации можно считывать с коры ампутированного мозга.
- Тоже очень мило, - мрачно заметил я. Ободрать череп или выпотрошить человеку мозги. Можно подумать, большая разница.
- Вот поэтому мне нужно, чтобы ты как следует все закодировал, - очень серьезно сказал старик. - Чтобы даже самые крутые кракеры, перехватив эти данные, не смогли прочесть результаты экспериментов. Я не знаю, выйдет ли цивилизация из кризиса, в котором оказалась, так и не решив, как ей использовать науку - во зло или на благо самой себе. Но сама наука должна существовать только ради науки. Только так! В это я верю свято.
- Я плохо разбираюсь в вопросах веры, - осторожно ответил я. - Но хотел бы разобраться в вопросе, так сказать, чисто организационного плана. Дело в том, что заказ на мою работу исходил не от Системы, и даже не от официального агента Системы; меня заказали лично вы. Это крайне редкий случай. Откровенно говоря, подобные случаи чреваты нарушением Устава. Если я нарушаю Устав - меня лишают лицензии, и я остаюсь без работы. Надеюсь, это вы понимаете?
- Отлично понимаю, - кивнул старик. - И то, что ты об этом беспокоишься, только делает тебе честь. Но бояться нечего. Тебя, как классного нейроконвертора, совершенно официально заказывает Система. Именно так... Просто, чтобы обеспечить максимальную секретность, я не стал оформлять заказ в канцелярии, а связался с тобой напрямую. За эту работу тебя никто лицензии не лишит.
- Вы можете это гарантировать?
Старик выдвинул ящик, достал папку и протянул мне. Я раскрыл и не поверил глазам: в руках у меня - официальное многостраничное письмо-заявка Системы на мое имя. Составлено по всей форме. Подписано где нужно и кем положено.
- Нет проблем, - сказал я, возвращая папку. - У меня квалификация второй ступени. Надеюсь, вы не возражаете? Вторая ступень - это значит...
- Двойная оплата, ты об этом? Никаких возражений. Вместе с премиальными выйдет даже три к одному. Устроит?
- Очень любезно с вашей стороны.
- Все-таки работа особой важности. Да и под водопадом ты недаром ползал. Уох-хо-хо!.. - снова развеселился он.
- Ну что ж. Тогда покажите мне исходные данные, - попросил я. - Я просмотрю их и выберу оптимальный метод конвертации. Кто будет делать расчет компьютерного уровня, вы или я?
- Этим займусь я сам, на своем компьютере. А ты возьмешь на себя все, что до и после. Согласен?
- Прекрасно. Так я быстрее закончу и меньше устану.
Старик поднялся с кресла, повернулся ко мне спиной и принялся шарить по голой стене руками. Секунд пять или шесть - и вдруг в монолитной, на первый взгляд, стене распахнулась дверца потайной ниши. Фокусы продолжались. Старик достал из ниши еще одну папку с документами и захлопнул дверцу. Дверца закрылась, и на гладкой белоснежной стене не осталось ни щели, ни шва.
Взяв эту папку, я бегло просмотрел семь страниц, мелко испещренных цифрами. С хаотичностью никаких проблем не было. Нормальные беспорядочные цифры. Обычное сырье для конвертации.
- Я думаю, для данных этого порядка “стирка” подойдет в самый раз, - предложил я. - При “стирке” разрядность ключа такова, что за взлом алгоритма обычным методом перебора можно не беспокоиться. “Временный мост” здесь практически не построить. В принципе, конечно, такая вероятность есть, но на практике успешность “случайного тыка” никак не проверить, а значит, и от погрешностей до конца не избавиться. Это все равно, что пытаться ходить по пустыне без компаса. Под силу разве что Моисею.
- Не знаю, что там делал Моисей в пустыне, но море он все-таки пересек, - заметил старик.
- Это было слишком давно. Насколько я знаю, на этом уровне конвертации ни одного взлома пока не зарегистрировано.
- Ты хочешь сказать, что банальной первичной конвертации более чем достаточно?
- Но при вторичной риск будет слишком велик. Мы, конечно, сведем вероятность успешных “тыков” к нулю, но сегодня это слишком опасная акробатика: мы рискуем поставить подножку самим себе. Все-таки процесс конвертирования еще не освоен до конца. Разработки продолжаются.
- А тебе никто и не говорит о вторичной конвертации, - глухо произнес старик, взял со стола очередную скрепку и снова увлекся заусенцами - теперь уже на среднем пальце левой руки.
- Вот как? Но что тогда...
- Шаффлинг, - резко прервал меня он. - Мне от тебя нужен шаффлинг. Сначала стирка, а потом шаффлинг, одно за другим. Почему я и вызвал именно тебя. Ради простой стирки нанимать конвертора второй ступени нет нужды.
- Я что-то не пойму, - сказал я и, откинувшись на диване, положил ногу на ногу. - Откуда вам известно про шаффлинг? Ведь это сверхсекретная тема, и внешний доступ к ней заблокирован...
- Мне много чего известно. У меня хорошие связи в высшем эшелоне Системы.
- Ну, тогда воспользуйтесь этими связями и спросите там, наверху. И вам ответят: все шаффлинговые системы заморожены, любая деятельность подобного рода категорически запрещена. Почему - не мое дело. Видимо, случилась какая-то авария. Но так или иначе, пользоваться шаффлингом больше нельзя. И тут уж, если что, простой потерей лицензии не отделаешься...
Старик внимательно выслушал меня и снова протянул мне папку с заявкой.
- Посмотри внимательнее на последнюю страницу. Там должна быть санкция на шаффл-активность.
Я раскрыл, как велено, папку на последней странице и пробежал глазами. Мистика! Совершенно официально в рамках полученного задания мне разрешалось применение конвертационной системы “шаффлинг”. Я перечитал несколько раз. Полная легальность. Пять подписей, четыре печати. Черт меня побери! О чем они там думают наверху? Сначала приказывают людям рыть яму, а когда яма вырыта, немедленно требуют ее засыпать. Что бы ни происходило на верхушке пирамиды, в итоге голова болит только у нас, рабочих муравьев.
- Я хотел бы получить цветные копии всех страниц этой заявки, - попросил я. - Иначе я могу влипнуть в крайне неприятную историю. Надеюсь, вы меня понимаете.
- Разумеется, - кивнул он. - Ты их получишь, не волнуйся. Все формальности соблюдены - комар носа не подточит. Половину денег получишь сегодня, половину - по завершении работы. Нет возражений?
- Возражений нет. Стирку я выполню здесь. Обработанные данные заберу с собой и уже дома сделаю шаффлинг. Это потребует отдельной и очень серьезной подготовки. А уже то, что получится, принесу вам.
- Результат мне нужен через трое суток ровно в полдень. Во что бы то ни стало.
- Это нормальный срок. Я успею.
- Запомни: опаздывать нельзя ни в коем случае, - напирал он. - Просто не представляешь, что будет, опоздай ты хоть на минуту.
- Мир развалится на куски? - улыбнулся я.
- В каком-то смысле, - очень серьезно ответил он.
- Не беспокойтесь. За свою практику я еще ни разу не опоздал. А сейчас, если можно, приготовьте мне термос с горячим кофе и побольше воды со льдом. И чего-нибудь перекусить. Чувствую, поработать придется не час и не два.

* * *
Продолжение следует...Купить книгу ДЕШЕВО

Серия сообщений "Произведения Мураками":
Часть 1 - "Слушай песню ветра"
Часть 2 - "Пинбол-1973"
...
Часть 9 - "Норвежский лес"
Часть 10 - "Слепая ива и спящая девушка"
Часть 11 - "Страна чудес без тормозов и конец света"
Часть 12 - "Послемрак"
Часть 13 - 1Q84 (ТЫСЯЧА НЕВЕСТЬСОТ ВОСЕМЬДЕСЯТ ЧЕТЫРЕ)

1995


Перевод с японского: Андрей Замилов

Закрыв глаза, я почувствовал запах ветра. Сочного майского ветра, похожего на спелый плод. С шероховатой шкуркой, мясистой мякотью и зёрнышками семян. Когда мякоть лопалась в воздухе, зёрнышки, словно мягкая дробь, падали ничком на мою голую руку, слегка покалывая кожу.
- Скажи, который час? - спросил двоюродный брат. Ниже ростом почти на двадцать сантиметров, он всегда разговаривал со мной, задрав голову.
Я посмотрел на часы.
- Двадцать минут одиннадцатого.
- Они точно идут?
- Да, вроде, точно!
Брат подтянул к себе мою руку, чтобы убедиться самому. Его тонкие и гладкие пальцы с виду казались слабее, чем были на самом деле.
- Дешёвка, - ответил я, ещё раз взглянув на циферблат.
Никакой реакции.
Смотрю - брат в растерянности уставился на меня. Его проглядывавшие меж губ белые зубы походили на ввалившиеся кости.
- Дешёвка! - отчётливо повторил я, глядя ему в лицо, - но идут точно.
Он молча кивнул головой.

Двоюродный брат слаб на правое ухо. Вскоре после перехода в среднюю школу ему попали в ухо бейсбольным мячом, после чего начались проблемы со слухом. Правда, не настолько, чтобы стать помехой обычной жизни. Он ходит в нормальную школу, живёт, как и прежде. Только всегда садится на первое место в самом правом ряду, чтобы слушать учителя левым ухом. И успехи совсем неплохие. Но у него бывают периоды, когда звуки извне слышны относительно хорошо, и такие, когда совсем наоборот. Они чередуются совсем как прилив и отлив. Где-то раз в полгода оба уха почти ничего не слышат. Будто бы усилившаяся глухота правого уха надавливает на левое. В такие дни, конечно, не до привычной жизни, и некоторое время приходится в школу не ходить. Почему это происходит, не могут сказать даже врачи. Болезнь не описана медициной, разумеется, лечения тоже нет.
- Совсем не обязательно, что дорогие часы всегда идут точно, - сказал брат как бы самому себе. - Вот, у меня раньше были вроде дорогие часы, но всё равно часто врали. Мне подарили их на память о поступлении в среднюю школу, а через год я их потерял. Других уже больше не покупали, - так и живу с тех пор без часов.
- Без них, наверное, как без рук?
- Что-что?
- Не удобно, говорю... без часов-то? - повторил я, глядя ему в лицо.
- Да не так, чтобы... - мотнул он головой. - Не в лесу, ведь!
- Это точно!
И мы на некоторое время замолчали.
Я прекрасно понимал, - с ним нужно вести себя доброжелательно, отвлекать разговорами на разные темы с тем, чтобы помочь успокоиться до приезда в больницу. Но с нашей последней встречи прошло целых пять лет. За эти годы брат превратился из девятилетнего мальчика в юношу, мне же исполнилось двадцать пять. Временной пробел как бы возвёл между нами непреодолимый полупрозрачный барьер. Собираясь сказать что-нибудь необходимое, я с трудом подбирал слова. Поэтому каждый раз, когда я запинался, он смотрел на меня со смущённым видом, слегка наклоняя левое ухо.
- Сколько сейчас минут?
- Десять двадцать девять.
Автобус пришёл в десять тридцать две.

По сравнению с моей школьной порой, форма автобуса изменилась: он стал похож на бомбардировщик без крыльев, с большим лобовым стеклом и набитый народом больше, чем я предполагал. Пассажиров в проходе не было, но усесться рядом мы тоже не могли и остались стоять у задней двери: не так далеко и ехать! И всё же, меня удивило большое количество народу в такое время. Простой кольцевой маршрут от маленькой станции частной железнодорожной линии мимо жилого квартала у подножья холма и обратно к станции. По пути никаких особых достопримечательностей или сооружений. Есть несколько школ, из-за чего в утренние часы автобус действительно переполнен, но днём он обычно гремит ослабленными рессорами.
Мы ухватились за поручни. Автобус сверкал, будто его только что собрали и выгнали из ворот завода. Без единого пятнышка отполированная поверхность вполне могла заменить зеркало. Ворс сидений смотрел в одну сторону. Казалось, машина до самого последнего болта гордится своей новизной.
Что ни говори, меня несколько смутила новая форма автобуса и большее, чем я предполагал, количество пассажиров. Или просто маршрут за эти годы изменился? Я внимательно осмотрел салон, после чего перевёл взгляд на вид за окном, - всё тот же неизменный пейзаж тихого жилого квартала пригорода.

- Мы доедем на нём? - спросил брат с лёгким беспокойством. Скорее всего, ему передалось растерянное выражение моего лица с того самого момента, как мы сели в автобус.
- Всё в порядке, - сказал я на половину самому себе. - Я не мог ошибиться. Здесь другие маршруты не ходят.
- А ты раньше ездил в школу на этом автобусе? - поинтересовался брат.
- Да.
- А школа тебе нравилась?
- Не то, чтобы очень, - признался я честно. - Просто, в школе были товарищи, только это и радовало.
Он задумался над моей фразой.
- А сейчас ты с ними встречаешься?
- Да нет, уже давно не виделся, - ответил я, выбирая слова.
- А почему? Почему не встречаешься?
- Разъехались они все. - Это была неправда, но других объяснений не находилось.
Рядом со мной сидела группа стариков - всего человек пятнадцать. Из-за них-то автобус и казался полным. Все они симпатично загорелые, смуглые до загривков и все без исключения худые. Большинство мужчин были одеты в плотные альпинистские майки, женщины - в простые блузки без украшений. У каждого лежал на коленях маленький рюкзак для пеших прогулок. Все они удивительно походили друг на друга, будто их достали из одной ячейки некоего стеллажа с экземплярами и как есть усадили сюда. Смех смехом, но вдоль этого автобусного маршрута нет ни одной тропы для горных прогулок. "Куда они, в самом деле, собираются ехать?" - раздумывал я, продолжая держаться за поручни. Однако подходящее объяснение в голову не приходило.

- Не знаешь, сегодня будет больно? - спросил у меня брат.
- Точно не знаю.
- Ты когда-нибудь лечился у лора?
Я покачал головой - отродясь не бывал.
- А тебе раньше бывало больно? - задал я вопрос.
- Бывало... Правда, не так, чтобы очень, - он слегка напрягся. - Конечно, это не значит, что совсем не больно. Бывает, какая-то боль чувствуется, но не очень сильно.
- Ну, может и на этот раз обойдётся?! Мать твоя говорила, ничего нового делать не будут.
- Но если и здесь станут делать то же самое, как же я вылечусь?
- Не знаю. Разве что случайно.
- Ага, само по себе, как пробка, выскочит. Да? - воскликнул брат. Я мельком взглянул на него - на сарказм не похоже!
- Со сменой врача у тебя поменяется настроение. В этом деле любая мелочь имеет смысл. Рано ещё сдаваться!
- А я и не сдаюсь.
- Но, наверное, надоело уже всё это?
- Есть немного, - вздохнул он. - Правда, самое мучительное - это страх. Не та боль, что сейчас, а страх от мысли, что может стать ещё хуже. Понимаешь?
- Понимаю.

Весной того года в моей жизни произошло несколько событий. По ряду причин пришлось уйти из маленького рекламного агентства в Токио, где я проработал последние два года. Примерно в то же время расстался с подругой, с которой встречался ещё с институтской поры. А через месяц умерла от рака кишечника бабушка. И я, прихватив лишь одну маленькую сумку, вернулся спустя пять лет в этот город на похороны. Моя комната оставалась в прежнем виде. На полке стояли книги, которые я когда-то читал. В углу - кровать, на которой я спал. Мой стол, старые пластинки, которые я слушал. Всё в этой комнате пожухло, утратив прежние цвета и запахи. И только одно время на удивление как бы остановилось.

После похорон я собирался провести здесь два-три дня и сразу вернуться в Токио. Только не подумайте, что мне некуда обратиться в поисках работы - я как раз хотел сходить в одну такую фирму. А кроме того, поменять квартиру для поднятия настроения. Однако в последнее время я стал "тяжёл на подъём". Если говорить точнее, не смог бы на это решиться, не смотря на все свои желания. Запершись один в комнате, я слушал старые пластинки, перечитывал книги. Иногда полол траву в саду. Ни с кем не встречался и ни с кем кроме семьи не общался.
В один из таких дней пришла тётушка и попросила свозить братца в новую больницу. По идее, она сама должна была ехать, но именно в этот день не могла из-за какого-то там важного дела. Я знал, где находится больница - недалеко от моей бывшей школы. Причины для отказа не было, так же как и занятия. "Заодно где-нибудь пообедайте!" - сказала тётушка и протянула мне конверт с деньгами.
Больницу решили сменить, так как от лечения в прежней толка не было. К тому же, цикл глухих дней у брата стал короче. Тётушка высказала врачу всё, что о нём думает, на что тот ответил, мол, причина болезни не в хирургии, а в условиях жизни семьи. Это и стало последней каплей терпения. Однако смена больницы не означала, что дела сразу же пойдут на поправку. По правде говоря, никто на это особо и не надеялся. Само собой, в слух никто не произносил, однако, окружающие уже почти смирились с его глухотой.
При всей близости наших семей, разница в возрасте давала о себе знать. Когда собирались родственники я, бывало, брал его с собой погулять, иногда позволял себе поиграть с ним. Но и этого хватило родственникам посчитать нас "неразлучной парочкой". Вроде того, что он привязался ко мне, а я его особо полюбил. Я долго не мог понять причину этого. Однако сейчас у меня странно защемило сердце при виде его повёрнутой ко мне левым ухом фигуры со слегка наклоненной вбок головой. Его чем-то неуклюжие движения отдавались в моём сердце, словно услышанный давным-давно шум дождя. Вроде, я начал понимать, почему родственники пытались нас сблизить...

После седьмой или восьмой остановки автобуса брат опять взволнованно поднял на меня глаза.
- Ещё долго?
- Да. Не бойся! Больница заметная, - не прозеваем.
Из окна задувал ветер. Я, сам того не желая, наблюдал, как колышутся края шляп и обмотанные вокруг шей шарфы стариков. Интересно, кто они такие? И куда они, в конце концов, едут?
- А ты будешь работать в фирме отца? - спросил он.
Я с удивлением посмотрел на него. Отец двоюродного брата, то есть, мой дядька владел довольно крупной полиграфической фирмой в Кобэ. Однако я даже не задумывался над такой возможностью при том, что на это никто ни разу не намекал.
- В первый раз слышу! С чего ты это взял?
Брат покраснел.
- Я просто подумал... может, так лучше?! Будешь жить здесь... на радость всем.
Голос с кассеты объявил остановку, но на кнопку никто не нажал. На остановке тоже не было ни души.
- Мне нужно по делам вернуться в Токио.
Он в ответ только молча кивнул головой.
Нигде и никаких дел у меня нет, но оставаться здесь я тоже не собирался.
По мере того, как автобус взбирался на гору, редели дома, на дороге сгущались тени ветвей. На глаза попадались выкрашенные дома иностранцев с низкой оградой, приятно дул ветер. С каждым поворотом автобуса то открывался, то опять пропадал вид на море, который мы наблюдали пока не доехали до больницы.

"Врач долго принимает, - сказал мне в больнице брат. - Я пойду один, а ты лучше где-нибудь меня подожди".
Я лишь поздоровался с лечащим врачом и, выйдя из приёмной, сразу же направился в столовую. Этим утром позавтракать не удалось, и голод уже давал о себе знать. Меню не вызвало симпатий, и выбор остановился только на кофе.
Был понедельник, первая половина дня: кроме меня в столовой сидела лишь одна семья. Отец, которому с виду за сорок, был одет в тёмно-синюю полосатую пижаму и клеёнчатые тапки. Мамаша с двумя девочками-близняшками, судя по всему, пришли его проведать. На сёстрах были одинаковые белые платья, обе они с горделивым видом пили апельсиновый сок, пытаясь съезжать под стол. Рана или болезнь отца не казалась серьёзной, при этом и родители, и дети сидели со скучающими лицами.
За окном простиралась лужайка. В нескольких местах вращались поливалки, окропляя траву белыми брызгами. С громким криком пролетела и скрылась из виду пара длиннохвостых птиц. За газоном расположились несколько теннисных кортов. Без сетей и, разумеется, игроков. По ту сторону кортов росли дзельквы, между их ветвями проглядывало море. Низкие гребни волн местами отражали ослепительные лучи летнего солнца. Ветер покачивал молодые листья дзелькв и слегка прижимал к земле разбрасываемые брызги поливалок.
Казалось, я где-то уже видел этот пейзаж: лужайка, девочки-двойняшки пьют апельсиновый сок, куда-то улетает птица с длинным хвостом, за теннисным кортом без сетки виднеется море... Но это - иллюзия. Близкая к реальности, и всё же иллюзия, - и я это прекрасно понимал, оказавшись впервые в этой больнице.
Я положил ноги на стул напротив, вздохнул и закрыл глаза. В темноте маячил белый сгусток. Он будто под микроскопом - то сжимался, то растягивался. Менял форму, расплывался, делился на куски, снова соединялся, обретая форму.
... В ту больницу я приезжал восемь лет назад. В маленькую больницу у моря, из окна столовой которой виднелся лишь одинокий олеандр. В старую больницу с запахом не проходящего дождя. Подруге товарища делали там операцию, и мы ездили её навестить. Было это в летние каникулы десятого класса.
Операция оказалась предельно простой: вернуть на прежнее место одно ребро, сместившееся внутрь после рождения. Особой необходимости в ней не было. По принципу - "если делать, то лучше сейчас". Сама операция длилась недолго, а вот после требовался покой, - так она пролежала в больнице десять дней. Мы поехали навестить её на 125-ти кубовой "Ямахе". Товарищ вёл мотоцикл туда, я - обратно. Он попросил меня составить компанию, мол, одному скучно.
По пути он завернул в кондитерскую около вокзала и купил коробку шоколада. Я одной рукой держался за его ремень, другой прижимал к себе эту коробку. Стоял жаркий день, - наши майки несколько раз промокли от пота, высыхая затем на ветру. По пути туда он пел жутким голосом непонятную песню. Я до сих пор помню запах его пота. Спустя время он умер.

На ней была длинная до колен шаль поверх голубой пижамы. Мы втроём расположились в столовой. Курили сигареты без фильтра "Хоуп", пили колу, ели мороженое. Она была голодна и съела два сладких пончика, запивая какао, сдобренным густой пеной. И всё равно сытой не стала.
- Ты так до выписки растолстеешь как поросёнок! - изумился товарищ.
- Да ладно! Надо поправляться! - ответила она, вытирая жирные от масла пальцы бумажной салфеткой.
Пока они разговаривали, я смотрел в окно на олеандр. Огромный олеандр - он походил на небольшую рощицу. Слышался шум волн. Оконные ручки проржавели от солёного морского ветра. Подвешенный к потолку с виду антикварный вентилятор гонял по комнате тёплый воздух. В столовой витал запах больницы. Этот запах чувствовался и в еде, и в напитках, словно они все сговорились между собой. Пижаму обрамляли два нагрудных кармана, из одного торчала маленькая ручка золотистого цвета. Когда она наклонялась вперёд, из "V"-образного разреза виднелась плоская незагорелая грудь.

Моя мысль внезапно обрывается. Пытаюсь вспомнить: "Что же было дальше? Пил колу, смотрел на олеандр, потом на её грудь. А потом?" Я устраиваюсь удобней на пластиковом стуле, и, подперев руками щёки, перебираю слои памяти. Словно ковыряю в пробке кончиком острого ножа.
......Врачи разрезали плоть её груди и, засунув внутрь свои пальцы в перчатках, сдвинули кость, - представил я с закрытыми глазами. Но это выглядело совершенно нереально, - будто какая-то аллегория.
Вспомнил! Потом мы говорили о сексе. Рассказывал товарищ. Та-ак, о чём он говорил? Вроде, о моих похождениях: как я прибалтывал одну девчонку, но из этого ничего не вышло. Точно! Об этом! Так, пустячная история, но он рассказывал с преувеличениями и так интересно, что она покатывалась со смеху. Что говорить, я сам еле сдерживался, - такой умелый был из него рассказчик.
- Не смеши, - говорила она через силу, - а то у меня грудь до сих пор болит.
- В каком месте? - спросил он.
Она надавила пальцем поверх пижамы над сердцем чуть правее левой груди. Товарищ сострил на эту тему, и она опять рассмеялась.

Смотрю на часы, - без пятнадцати двенадцать. Брата ещё нет. Подходит время обеда, и столовая начинает заполняться народом. Смешиваются разные звуки и голоса людей и, подобно дыму, окутывают всё помещение. Я опять возвращаюсь к своим воспоминаниям и думаю о маленькой золотистой ручке в её нагрудном кармане.
......Точно! Он что-то писала этой ручкой на обратной стороне бумажной салфетки.
Точнее, она рисовала. Бумажная салфетка оказалась слишком мягкой для рисования, и за неё постоянно цеплялся кончик стержня. Но она всё равно рисовала - холм. На холме стоит маленький дом. В доме одиноко спит девушка. Вокруг дома - заросли слепой ивы. Это слепая ива усыпила девушку.
- Слепая ива? - спросил товарищ.
- Есть такое растение.
- Ни разу не слышал.
- Я сама придумала, - улыбнулась она. - У слепой ивы сильнодействующая пыльца. Маленькая муха, окунувшись в эту пыльцу, влетает в ухо девушки и... усыпляет её.
И она нарисовала слепую иву на другой салфетке. Слепая ива была размером с азалию. Зелень толстых листьев плотно окружает распустившиеся цветки. Эти листья выглядят, как скопление хвостов сцинков. Слепая ива нисколько не походит на обычную иву.
- Есть ещё сигареты? - спросил меня товарищ. Я положил на край стола промокшую от пота пачку "Шот-Хоуп" и спички и отправил щелчком в его сторону.
- С виду ива маленькая, но корни уходят очень глубоко, - пояснила она. - Вообще-то, достигнув определённого возраста, она перестаёт расти вверх, и начинает расти только вниз и вниз. Будто, питается темнотой.
- Ну, эта муха влетает в ухо девушки и усыпляет её пыльцой? - спросил товарищ, пытаясь подкурить от влажных спичек. - А что она делает дальше... эта муха?
- Ест плоть... в её теле..., конечно же! - сказала она.
- Фу-у!

Оказывается, она по заданию на летние каникулы сочиняла стихи о слепой иве и просто пересказала нам их фабулу. Историю придумала, взяв за основу свой же сон. И, валяясь целую неделю в больнице, написала нечто вроде поэмы. Товарищ хотел прочесть поэму, но она отказала, объяснив тем, что нужно доработать мелочи, а вместо этого нарисовала рисунок и рассказала сюжет.
На холм взбирался юноша спасти уснувшую от пыльцы слепой ивы девушку.
- Это я, да? - прервал её товарищ.
Она покачала головой:
- Нет, не ты.
- А ты что, знаешь?
- Да, - ответила она гордо. - Правда, не знаю почему, но это так. Я тебя обидела?
- Ещё как! - ответил он в шутку, скривив гримасу.
Юноша медленно взбирался на холм, раздвигая заросли заслонявшей ему дорогу слепой ивы. Он был первым человеком с тех пор, как слепая ива начала буйно разрастаться по холму. Натянув глубже шляпу и отгоняя одной рукой рой мух, юноша шёл по тропе. На встречу со спящей девушкой - пробудить её от долгого и глубокого сна.
- Но пока он добрался до вершины холма, тело девушки уже изъели мухи? - спросил товарищ.
- В каком-то смысле, - ответила она.
- В каком-то смысле печальная история быть в каком-то смысле съеденным мухами.
- Ну да, - сказала она, немного подумав. И мне: - А ты как думаешь?
- Грустная история.

Брат вернулся в двенадцать двадцать. С пакетом лекарств и таким выражением лица, словно не мог сфокусировать свой взгляд. Прошло некоторое время, пока он, стоя на входе в столовую, нашёл мой столик. Брат шагал неуклюжей походкой, будто не в силах удерживать равновесие. Усевшись напротив, он глубоко вздохнул, будто до этого был так занят, что забывал дышать.
- Ну, как? - поинтересовался я.
- Да, это... - начал было он.
Я ждал в надежде, что он заговорит, но разговор так и не начинался.
- Есть хочешь?
Брат молча кивнул головой.
- Здесь поедим или где-нибудь в городе?
Он подозрительно окинул взглядом помещение.
- Давай здесь.
Я купил талончики и заказал два комплекса. Пока несли еду, он молча разглядывал вид за окном: море, аллею дзелькв, поливалки, - всё то же, что до этого видел я.
За соседним столом приличного вида пара средних лет, поедая сэндвичи, говорила о раке лёгких у лежащего в больнице знакомого. Он пять лет назад бросил курить, но было уже поздно: по утрам с подъёмом отхаркивал кровью, - вот такой разговор. Жена спрашивала, а муж пояснял ей, что рак в определённом смысле сконцентрировал жизненные склонности этого человека.
В комплекс входил шницель и жареная белая рыба, а вдобавок к ним салат и булочка. Сидя друг напротив друга, мы молча всё это ели. Соседи-супруги продолжали оживлённо говорить о происхождении рака. Они обсуждали, почему в последнее время увеличилось число больных раком, почему до сих пор не могут сделать лекарство от него.

- Везде почти одно и то же, - разглядывая обе свои руки, ровным голосом сказал брат. - Все спрашивают одно и то же, делают такие же анализы.
Мы сидели на лавке перед воротами больницы и ждали автобус. Ветер изредка шевелил над нашими головами листву.
- Что, иногда совсем не слышишь? - спросил я брата.
- Да, - ответил он. - Совсем ничего!
- И что при этом чувствуешь?
Он задумался, слегка наклонив голову.
- Как бы спохватываешься... Словно перестаёшь слышать музыку. Но обращаешь на это внимание не сразу. А когда замечаешь, уже ничего не слышно. Будто, заткнув уши, сидишь на морском дне. Это длится некоторое время. Ухо и правда ничего не слышит, но дело не только в ухе. Ухо только частично не слышит из-за этого.
- Наверно, неприятно?
Брат коротко, но с силой кивнул головой.
- Не знаю почему, но неприятного ощущения нет. Просто, возникают всяческие неудобства - когда не слышно...
Я задумался, но представить себе это толком не смог.
- Ты видел фильм Джона Форда "Форт апачей"? - неожиданно спросил он.
- Да, только давно, - ответил я.
- А я смотрел его недавно по телевизору. Классный фильм!
- Ну! - поддакнул я.
- Там в начале фильма в форт Западных приезжает на службу новый генерал. Его встречает штабс-капитан, которого играет Джон Вэйн. Генерал толком не знает обстановки вокруг форта, а в это время индейцы поднимают восстание.
Брат достал из кармана белый платок и вытер рот.
- Въехав в форт, генерал сказал Джону Вэйну: "По пути сюда я видел нескольких индейцев". Тогда Джон Вэйн ответил ему с невозмутимым видом: "Всё в порядке, сэр. Вы заметили индейцев? Считайте, что их там нет!" Я точно не помню его слов, но примерно так. Ты не знаешь, что это значит?
Я не мог вспомнить, чтобы в "Форте апачей" были такие слова. Показалось, что для фильма Джона Форда это слишком заумная фраза. Правда, я смотрел его очень давно.
- Наверное, то, что видно обычным глазом - не столь важная вещь... Может, и не так.
Брат нахмурил брови:
- Я тоже не понимаю смысла этих слов, но постоянно, когда мне сочувствуют из-за уха, почему-то вспоминается эта фраза: "Заметили индейцев? Считайте, что их там нет".
Я засмеялся.
- Что, странно?
- Ага, - ответил я. Брат тоже засмеялся, - он давно уже этого не делал.
После паузы, он, как бы открывая тайну, сказал:
- Ты не мог бы посмотреть мне ухо?
- Посмотреть? Ухо?
- Ну, хотя бы внешне?
- Ладно, а что?
- Да так, - сказал брат и покраснел. - Просто, посмотри, что там.
- Хорошо, давай.
Он уселся спиной и повернул ко мне правое ухо - довольно симпатичное ухо. Правда, маленькое, но мочка выглядела пухлой, как свежевыпеченное печенье. Я впервые так пристально изучал чьё-либо ухо. Если присмотреться, в его форме по сравнению с другими органами тела есть что-то загадочное: оно нерезонно извивается, выгибается, выпирает. Видимо, по мере необходимости восприятия звуков и защиты самого уха в процессе эволюции естественным образом сложилась такая удивительная форма. В окружении кривой стенки ушное отверстие выглядит чёрной дырой, похожей на вход в потайную пещеру.
... Я задумался о маленьких мушках, гнездившихся в её ухе. Они схватили сладкую пыльцу своими шестью лапками, проникли внутрь её тёплой темноты, грызли её мягкую нежно-розовую плоть, пили кровь, откладывали в мозгу маленькие яйца. Но их формы - не видно! Шума крыльев - не слышно!..
- Ладно, хорош! - сказал я.
Брат развернулся и сел ко мне лицом:
- Ну, как, что-нибудь изменилось?
- Нет, с виду всё по-прежнему.
- Ну, там, может, тебе что показалось?
- Да нет, обычное ухо!
Он по виду отчаялся. Может, я что-то не так сказал?
- Как процедура, было больно?
- Не так, чтобы очень. Как и прежде. Также ковыряли теми же предметами. Но мне кажется, что на этот раз там что-то перетёрлось. Такое ощущение, что оно - это ухо - стало чужим.

- Двадцать восьмой, - сказал брат чуть позже. - Нам двадцать восьмой подойдёт?
Я всё это время о чём-то думал, но, услышав его слова, поднял голову и увидел, как на подъёме, сбросив скорость, поворачивает автобус. Совсем не новой, как тот, а старой - привычной мне формы. Впереди виднелся номер "28". Я попытался встать со скамейки, но не смог толком это сделать. Руки-ноги не слушались, будто я стою посредине стремительного потока.
В тот момент я вспомнил про коробку шоколада, которую нёс в больницу тем летним днём. Когда подруга с вожделением открыла крышку коробки, дюжина маленьких шоколадок уже потеряла форму и слиплась между крышкой и прослоечной бумагой. По пути в больницу мы с товарищем остановили мотоцикл на берегу моря и, валяясь на песке, болтали о всякой всячине. Всё это время коробка шоколада продолжала лежать под жарким августовским солнцем. Вот так из-за нашего разгильдяйства и высокомерия сладости совсем потеряли форму. Мы должны были хоть немного это прочувствовать. Кто-то из нас должен был сказать об этом хоть что-нибудь серьёзное. Однако в тот день мы, так ничего и не осознав, обменялись парой глупых шуток чтобы расстаться, оставив холм во власти зарослей слепой ивы.
Брат крепко схватил мою правую руку.
- Что с тобой?
Я очнулся и встал со скамейки, - на это раз без проблем. Ещё раз почувствовал телом дуновение привычного майского ветра. Затем всего на несколько секунд ощутил себя в каком-то странном и тёмном месте, где не было видимых, а находились одни невидимые предметы. Но уже вскоре перед глазами остановился реальный автобус номер "28". Он открывает реальные двери. А я сажусь в него, чтобы уехать в какое-то другое место.
Я положил руку на плечо брата:
- Всё в порядке!
ноябрь 1995 г.

ПРИМЕЧАНИЯ

Средняя школа - в Японии начальное образование рассчитано на шесть лет, поэтому первый класс средней школы соответствует седьмому классу русской школы.

Серия сообщений "Произведения Мураками":
Часть 1 - "Слушай песню ветра"
Часть 2 - "Пинбол-1973"
...
Часть 8 - "Рождество Овцы"
Часть 9 - "Норвежский лес"
Часть 10 - "Слепая ива и спящая девушка"
Часть 11 - "Страна чудес без тормозов и конец света"
Часть 12 - "Послемрак"
Часть 13 - 1Q84 (ТЫСЯЧА НЕВЕСТЬСОТ ВОСЕМЬДЕСЯТ ЧЕТЫРЕ)

Купить книгу ДЕШЕВО

Перевод с японского: Анатолий Лян
(Курсивом в тексте выделены комментарии переводчика)

Глава 1

Хочу, чтобы ты меня непременно помнил.

Было мне тогда 37 лет, сидел я в пассажирском кресле Боинга 747. Огромный самолет снизил высоту, пронзив толстенные дождевые тучи, и пытался зайти на посадку.

Холодный ноябрьский дождь намочил землю, окрасив ее в темные тона, и техперсонал в дождевых накидках, трепыхающиеся флаги на здании аэропорта, возвышающемся, точно голая скала, рекламные плакаты БМВ и прочие предметы выглядели, как композиция в стиле фландрийской живописи. "О, опять Германия, что ли?" - подумал я.

Как только самолет приземлился, погасли надписи "Не курить", и из бортовых репродукторов полилась негромкая музыка. Какой-то оркестр душевно исполнял битловский "Nowegian Wood". Как всегда, от этой мелодии у меня закружилась голова. Впрочем, нет, внутри моей головы все закружилось и замелькало с такой силой, как никогда раньше.

Мне показалось, что моя голова сейчас взорвется, и я весь сжался и застыл, не шевелясь, обхватив руками голову. Вскоре ко мне подошла стюардесса-немка и спросила по-английски, что со мной. Я ответил, что все нормально, просто небольшое головокружение.

- С вами правда все в порядке?

- Все нормально, спасибо.

Стюардесса ушла, жизнерадостно улыбаясь, музыка сменилась на тему Билли джоэла.

Я поднял голову и, глядя на темные тучи в небе над Северным морем, задумался о тех многих вещах, которые потерял за свою жизнь. Потерянное время, умершие или потерявшиеся из поля зрения люди, воспоминания о том, чего не вернуть.

Самолет окончательно затормозил, люди отстегнули ремни безопасности и начали доставать багаж и одежду с полок, а я все еще был там, посреди того поля. Я чувствовал запах травы, кожей ощущал дуновение ветерка, слышал пение птиц. Это была осень 1969 года, мне вот-вот должно было исполниться 20 лет.

Та же стюардесса подошла опять и присела рядом со мной, спрашивая, лучше ли мне теперь.

- Уже все в порядке, спасибо. Просто стало одиноко, знаете. (It's all right now, thank you. I only felt lonely, you know.)

Я улыбнулся.

- Что ж, со мной тоже так бывает иногда. Я понимаю, о чем вы. (Well, I feel same way same thing, once in a while. I know what you mean.)

Сказав так, она поднялась, качая головой, и весело улыбнулась.

- Желаю вам приятного путешествия. До свидания! (I hope you'll have a nice trip. Auf Wiedersehen!)

Я тоже сказал :

- Auf Wiedersehen!



Даже теперь, спустя 18 лет, я могу совершенно ясно представить себе то поле. Горы, с которых несколько дней ливший дождь смыл накопившуюся за лето пыль, оделись глубокой свежей синевой, октябрьский ветерок слегка шевелил листья мискантуса, длинные облака висели в ясном синем небе, точно снежные сугробы. Небо было высоким-высоким, до рези в глазах. Ветерок перебежал поле, слегка разметал волосы девушки и удрал в рощицу.

Шелестели листья деревьев, вдалеке слышен был лай собаки. Точно неясный и еле слышный плач, доносящийся словно из-за двери в другой мир. Больше никаких звуков не было. Больше никакие звуки нашим ушам не были слышны.

Ни один человек нам не встретился. Только две красные птички взлетели посреди поля, словно испугавшись чего-то, и в глаза бросились лишь уносящиеся в рощицу их силуэты. Пока мы шли, Наоко рассказала мне историю про колодец.



Все-таки странная вещь - память. Реально находясь там, я и внимания-то почти на эти картины не обращал. Не чувствовал я особых впечатлений от пейзажа и уж тем более никак не думал, что буду помнить его так ясно спустя 18 лет. Откровенно говоря, тогда мне все эти пейзажи были безразличны.

Я думал о себе, думал о прекрасной девушке, шагавшей тогда рядом со мной, думал о нас с ней. И опять о себе. В то время куда ни посмотришь, что ни почувствуешь, о чем ни подумаешь, в итоге все, как бумеранг, возвращалось к самому себе, такой это был возраст.

И еще я был влюблен. Эта любовь затягивала меня в жуткие дебри. Было совершенно не до окружающих меня красот природы.

Однако сейчас первое, что всплывает у меня в уме, это поле. Запах травы, ветерок, дышащий прохладой, горный хребет, лай собаки. Очень-очень ясно. Так ясно, что кажется, руку протяни, и все это можно потрогать.

Однако образ человека на этом фоне не виден. Никого нет. И ее тоже нет. Я думаю, куда же это мы подевались? Как так может быть? Она, которая столько тогда для меня значила, и я, и мой мир - куда это все подевалось?

да, сейчас я даже лица ее вот так просто вспомнить не могу. Все, что осталось в моей памяти - пейзаж, на котором и тени человека нет.

Конечно, если немножко повспоминать, можно и лицо ее вспомнить. Маленькие холодные руки, аккуратно причесанные прямые волосы, нежная круглая мочка уха, маленькая черная родинка прямо под ней, стильное пальто из верблюжьей шерсти, которое она часто надевала зимой, привычка всегда смотреть в лицо собеседнику, спрашивая его о чем-то, иногда отчего-то дрожащий голос (порой казалось прямо, будто она тараторит что-то, стоя в сильный ветер на вершине холма), если пособирать все эти образы, то вдруг естественным образом всплывает ее лицо.

Сначала сбоку. Это потому, наверное, что мы всегда ходили с ней рядом. Потому я всегда и вспоминаю, как ее лицо выглядело сбоку.

Потом как она улыбается, глядя на меня, начинает говорить, чуть склонив голову, смотрит мне в глаза. Совсем как если бы пыталась отыскать где-нибудь в реке тень проплывающей там, рассекая прозрачную воду, маленькой рыбки.

Однако прежде чем ее лицо вот так всплывет в моей памяти, проходит какое-то время. И по мере того, как уходят годы, этого времени требуется все больше и больше. Грустно, но факт.

Сперва оно вспоминалось секунд за пять, потом стало уходить десять, тридцать секунд, потом одна минута. Это время становится все длиннее и длиннее, как тени к вечеру. И в конце концов ее облик будет поглощен мраком.

Верно. Определенно, мои воспоминания удаляются от того места, где она стояла. Точно я удаляюсь от того места, где когда-то стоял сам. И только пейзаж, только эта картина октябрьского поля раз за разом всплывает в моей памяти, точно кадр из кинофильма. И этот пейзаж наносит удары по какому-то уголку моей головы.

Эй, ты вставать собираешься? Я все еще здесь. Вставай! Встань и подумай! О причине, по которой я еще здесь. Боли нет. Боли совсем нет. Каждый удар вызывает только ничего не значащий звук. И даже этот звук когда-нибудь исчезнет. Как исчезло все другое.

Но здесь, в самолете авиакомпании Люфтганза в гамбургском аэропорту удары в моей голове звучат как никогда долго, как никогда сильно. "Вставай, думай!"

Вот потому-то я эти строки и пишу. Потому что я такой человек - пока все на бумаге не распишу, не смогу разобраться до конца.




О чем же она тогда рассказывала?

Точно. Она рассказывала про колодец в поле. Неизвестно, был ли такой колодец на самом деле. Может быть, это был образ или символ, существовавший лишь в ней самой - как и бесконечное множество вещей, которые она в те мрачные дни вытягивала, точно нить, из своей головы.

Однако с тех пор, как она рассказала мне про этот колодец, я не мог уже представить себе поле без него. Образ этого колодца, который я своими глазами и не видел, явственно присутствует в той картине у меня в голове, как неотделимая ее часть.

Я могу очень детально описать, как выглядит этот колодец. Он находится точно на границе, где поле переходит в рощицу. Травы надежно укрывают зияющую в земле темную дыру примерно метрового диаметра. Вокруг нее нет ни деревянного сруба, ни каменной ограды. Только дыра разинула свой зев.

Камни по краям стали белесыми от дождей, всюду щели, уходящие вглубь. Видно, как маленькая зеленая ящерица проскальзывает в такую щель между камнями. Сколько ни смотри вниз, наклонившись над дырой, больше ничего не увидишь.

Единственное, что мне известно, это что колодец этот ужасно глубокий. Представить себе нельзя, какой он глубокий. И внутри этой дыры тьма - словно спрессованная из всей тьмы на Земле - ее там битком набито.

- Он глубокий - по-настоящему глубокий, - сказала она, старательно подбирая слова.

Она иногда так говорила. Очень медленно, подбирая выражения поточнее.

- По-настоящему глубокий. Но никто не знает, где он находится. Однако точно известно, что он где-то в этом поле.

Сказав это, она засунула руки в карманы пальто и улыбнулась, глядя мне в лицо, точно говоря: "Честное слово!"

- Если это правда, это же страх как опасно. Где-то есть глубокий колодец. Но никто не знает, где это... Тогда что же будет, если в него упасть?

- Тогда уже ничего не сделаешь. Фьюить - бум. И все, конец.

- Разве так бывает на самом деле?

- Иногда бывает. Раз в два года или в три... Пропадает человек, и сколько ни ищи - нету его. Тогда люди местные так и говорят. В колодец в поле упал, мол.

- Не очень-то веселенькая смерть, наверное.

- Смерть ужасная! - сказала она и стряхнула лист, прилипший к ее пальто. - Хорошо еще, если просто шею сломал да и умер сразу, а вот если только ногу, там, подвернул, тогда плохо. Сколько ни кричи, никто тебя не услышит, никакой надежды нет, что тебя найдут. Со всех сторон мокрицы да пауки копошатся, кости людей, что там умерли, валяются, темнотища... И вверху над головой, наверное, круг света, прямо как зимняя луна. Так там один и помираешь потихоньку.

- Только подумаешь - мурашки по коже. Нашли бы его да забором обнесли.

- Так никто его найти не может. Но с хоженой тропы сходить нельзя.

- Вот уж действительно.

Она вынула левую руку из кармана и взялась ей за мою руку.

- Но ничего страшного. Ты не беспокойся. Даже если ты здесь ночью будешь бродить, ты никогда в тот колодец не упадешь. И я тоже никогда туда не упаду, пока с тобой вот так вместе хожу.

- Никогда?

- Никогда.

- А ты откуда знаешь?

- Я знаю, просто знаю, и все. - сказала она, крепко сжав мою руку.

Какое-то время мы шли молча.

- Я точно знаю. Не из-за чего-то, а просто чувствую. Вот сейчас, например, я с тобой иду, да? И мне нисколечки не страшно. Ничто плохое, ничто темное меня заманить не пытается.

- Так все просто, оказывается. Просто надо всегда так делать - и все.

- Ты это - серьезно?

- Конечно, серьезно!

Она остановилась. Потом уставилась мне в глаза, положив руки мне на плечи. В ее глубоких глазах черная жидкая густота вырисовывала странные водовороты. Эти два прекрасных глаза некоторое время смотрели вглубь меня. Внезапно она поднялась на цыпочки и слегка прижалась к моей щеке своей щекой. Это было так горячо и здорово, что у меня на секунду перехватило дыхание.

- Спасибо.

- Не за что.

- Правда, так рада, что ты так сказал, честное слово. - сказала она, грустно улыбаясь. - Но, к сожалению, так не получится.

- Почему?

- Потому что не получится. Потому что это жестоко. И это...

Прервавшись на полуслове, она некоторое время просто шла, ничего не говоря. Зная, что в ее голове сейчас вертятся самые разные мысли, я тоже просто молча шел рядом с ней.

Лишь спустя какое-то время она заговорила снова:

- Потому что это... неправильно. И для тебя, и для меня.

- Почему неправильно? - тихо спросил я.

- Ну как... Потому что не может так быть, чтобы кто-то кого-то вечно защищал. Разве нет? Например, пусть мы с тобой поженились. Тогда ты будешь ходить на работу. Тогда кто будет меня защищать, когда ты на работе? Или кто меня будет защищать, когда ты в командировку уедешь? Я, выходит, до самой смерти всюду с тобой должна ходить, так ведь? Это нехорошо. Это даже человеческими отношениями назвать нельзя. И потом, когда-нибудь я тебе надоем, и ты мне скажешь: "да в конце концов, я зачем живу вообще? Чтобы только за этой женщиной присматривать, что ли?" Я так не хочу. Так ведь моих проблем не решить.

- Но это же не на всю жизнь. Кончится же когда-нибудь. Оно как кончится, мы тогда опять подумаем. В смысле, как теперь будем жить. Может, тогда ты, Наоко, мне будешь помогать, кто знает? Мы же не так живем, чтобы дебет с кредитом сходился, как в бухгалтерии. Если тебе сейчас конкретно моя помощь нужна, ты мной пользуешься. Не так, что ли? Почему ты так все усложняешь? Ты не напрягайся вот так. Напрягаешься, поэтому так тебе все и видится. А если расслабиться, всему телу легче становится.

- Почему ты так говоришь? - спросила она сухим голосом.

Услыхав такой ее голос, я понял, что, кажется, сказал что-то совсем не то.

- Почему? - спросила она, неподвижно уставившись в землю под ногами. - Что если расслабиться, легче становится, я и сама как-нибудь знаю. От таких слов ничего не легче. Понял? Если я сейчас расслаблюсь, я на кусочки рассыплюсь. С самого начала я так жила, и сейчас только так могу жить. Один раз расслаблюсь - потом на место не смогу вернуться. Рассыплюсь на кусочки, и унесет меня куда-нибудь. Почему ты не понимаешь? Как ты можешь говорить, что меня защитишь, если этого не понимаешь?

Я не смел сказать ни слова.

- Мне сейчас намного тяжелее, чем ты думаешь. Темно, холодно, страшно... Зачем ты со мной в тот раз переспал? Почему не оставил?

Мы шагали по тихому-тихому сосновому лесу. На дороге валялись умершие поздним летом цикады, и они похрустывали под ногами. Мы медленно шагали по сосновому лесу, глядя в землю, точно искали что-то.

- Извини.

Она взяла меня за руку. Затем несколько раз покачала головой.

- Я не хотела тебя обидеть. Не думай серьезно о том, что я сказала. Правда, извини. Просто я сама на себя разозлилась.

- Я пока не считаю, что по-настоящему тебя знаю. Я не очень умный, мне время нужно, чтобы что-то понять. Но если время мне дать, я тебя смогу хорошо понимать. Я тебя тогда лучше всех на свете понимать буду.

Там мы остановились и стали слушать тишину. Я носком ботинка попинал мертвых цикад и опавшую хвою, посмотрел на небо, проглядывающее между сосновых ветвей. Она смотрела куда-то невидящими глазами, сунув руки в карманы пальто, погрузившись в какие-то размышления.

- Слушай, Ватанабе. Ты меня любишь?

- Конечно.

- Тогда исполнишь мои две просьбы?

- Да хоть три!

Она засмеялась, помотала головой.

- Хватит двух. Двух достаточно. Первое, чтобы ты понял, что я тебе честно благодарна за то, что ты вот так приехал со мной встретиться. Очень рада, и как будто спасение пришло. Даже если оно кажется не так.

- Я еще буду приезжать. А еще одна?

- Хочу, чтобы ты меня непременно помнил. Сможешь помнить всегда-всегда, что я существовала и вот так с тобой рядом была?

- Конечно, всегда буду помнить, - ответил я.

Не говоря ни слова, она пошла впереди меня. Пробивающиеся сквозь ветви деревьев лучи осеннего солнца неуклюже выплясывали на ее спине.

Опять послышался лай собаки, как показалось, гораздо ближе, чем незадолго до этого. Она поднялась на какое-то возвышение, вышла из соснового леса и быстрым шагом пошла вниз по наклонному спуску. Я зашагал в двух-трех шагах позади нее.

- Иди сюда, вдруг тут где-то колодец! - крикнул я, коснувшись ее спины.

Она остановилась и, улыбаясь, взяла меня за руку. И остаток пути мы шли рядом.

- Честно, никогда-никогда не забудешь? - тихо спросила она почти шепотом.

- Всегда буду помнить. Ни за что Наоко не забуду.



Однако воспоминания, определенно, куда-то удаляются, так что много чего я уже забыл. Когда я вот так пишу, копаясь в своей памяти, меня порой охватывает сильное беспокойство. А что если я из памяти что-то самое главное потерял, думаю я. Что если где-то в моем теле есть некое место, назовем его, скажем, задворками моей памяти, и важные воспоминания там свалены в кучу и превратились в невесомую пыль?

Но как ни крути, в данный момент это все, что у меня есть. Пишу сейчас эти строки, крепко прижимая к груди эти ненадежные воспоминания, уже потускневшие и тускнеющие с каждым часом, с таким чувством, будто облизываю кость. Нет никакого другого способа сдержать обещание, только так.

давно уже, когда я был еще молодой, и эти воспоминания были куда ярче, несколько раз я пытался написать о ней. Но тогда не смог написать ни строчки. Я знал, что стоит написать первую строчку, следом пойдет писаться что угодно, как по маслу, но вот эту одну строчку написать не мог, сколько ни старался. Все было слишком ярко, и я не мог определить, с чего надо начать. Вроде как слишком подробная карта порой из-за переизбытка деталей оказывается бесполезной.

Но теперь-то я знаю. В конце концов - как я думаю - в такой ненадежный сосуд, как текст на бумаге, можно вложить только ненадежные воспоминания или ненадежные мысли.

И еще, чем нечетче становятся во мне воспоминания о Наоко, тем, думается мне, глубже я начинаю ее понимать. И то, почему она умоляла меня: "Не забывай меня", я только сейчас, кажется, понимаю.

Она-то, конечно, знала. Она-то знала, что когда-нибудь воспоминания о ней померкнут во мне. Потому и не могла она не взывать ко мне.

"Никогда-никогда меня не забывай. Помни, что я была".

Когда я думаю об этом, мне становится нестерпимо тоскливо. Потому что она ведь меня даже не любила.





Глава 2
Весенний день в 17 лет, когда пришла смерть

Называется давным-давно, а на самом деле было это всего-то двадцать лет назад. Я тогда жил в общежитии. Мне, только-только поступившему в университет, было 18 лет. О Токио я еще ничегошеньки не знал, жить самостоятельно тоже пришлось впервые, а общежитие мне подыскали родители. Это было из тех соображений, что в общежитии-то и с питанием вопрос решается, и все, что в быту надо, имеется, так что и 18-летний пацан, жизни еще не повидавший, как-нибудь там прожить сможет.

Конечно, с деньгами проблемы тоже были. Жить в общежитии обходилось намного дешевле, чем одному где-нибудь. Было бы одеяло да лампа для чтения, а больше и покупать ничего не надо.

Я, была бы возможность, хотел бы снять квартиру и жить один, без неудобств, но думая о плате за поступление, за учебу и сколько уходит в месяц на жилье, сказать родителям, что я, мол, сделаю, как я хочу, не мог. К тому же в конце концов я подумал : да уж где жить-то, действительно, какая разница?

Общежитие это находилось на возвышенности, и вид оттуда был неплохой. Территория студгородка была большая, по периметру обнесенная бетонным забором. Спереди от главного входа на территорию, как войдешь, рос огромный вяз, возраст которого был, как говорили, как минимум сто пятьдесят лет. Станешь под ним, посмотришь вверх, а его зеленая листва все небо загораживает, не видно его.

Бетонированная дорожка делает поворот, как бы обруливая вяз, а потом пересекает территорию по прямой. По обе стороны территории стоят параллельно два трехэтажных железобетонных здания. Здоровенные здания, окон много, впечатление от них такое - то ли тюрьма, стилизованная под жилой дом, то ли жилой дом, стилизованный под тюрьму.

Неопрятными их, правда, не назовешь, и мрачными они не кажутся. Из распахнутых настежь окон слышно, как играет музыка по радио. Занавески на окнах одинакового кремового цвета, который даже когда выцветет, это в глаза не бросится.

Если пройти по дорожке дальше, будет двухэтажное здание главного корпуса. На первом этаже его столовая и большая душевая, на втором этаже - лекционный зал, несколько семинарских классов и даже, хоть и непонятно зачем, комната для почетных гостей. Сбоку от главного корпуса - трехэтажное здание третьего общежития.

На обширной территории студгородка, покрытой зелеными газонами, вращаются, пуская солнечные зайчики, поливальные установки. Позади главного корпуса есть стадион для футбола и бейсбола и целых шесть теннисных кортов. Считай, все, что надо, имеется.

Была, однако, у студгородка одна особенность - было в этом месте что-то подозрительное. Руководила студгородком безымянная финансовая группа с кем-то из правых во главе, и носило это управление - на мой, естественно, взгляд - довольно странный характер.

В основном это можно было понять уже из правил проживания в общежитии, изложенных в памфлете-руководстве. Основной идеей создания студгородка было "не жалея сил, растить нужные государству кадры, преследуя изначальные цели образования", для чего, "проникнувшись этой идеей, представители финансовых кругов из своих собственных средств..." Все это явно было лишь красивой маской, а вот что под ней - совершенно непонятно.

Точно никто ничего не знает. Кто-то говорит, что это просто чтобы налогов платить поменьше, кто-то считает, что это спекуляция своим именем, а кто-то думает, что некто под вывеской создания студгородка путем самого настоящего мошенничества прибрал этот ценный участок земли к рукам.

А еще кое-кто мыслит даже глубже. По его мнению, целью учредителя было создание подпольной армии для политико-финансовых кругов из числа выходцев из этого студгородка.

Действительно, существовал некий престижный клуб, образованный из самых продвинутых студентов, проживающих в студгородке, и хотя подробностей я не знал, но по нескольку раз в месяц проводились какие-то семинары с участием того самого учредителя, и говорили, что пока ты входишь в этот клуб, проблем с трудоустройством у тебя не будет.

Не имею возможности судить, насколько эти предположения верны или нет, но все они сходятся в том, что "место здесь, что ни говори, какое-то подозрительное".

Прожил я, однако, в этом подозрительном месте два года - с весны 1968-го до весны 1970-го. Почему понадобилось мне два года жить в таком подозрительном месте, ответить не могу. В повседневной жизни ведь что левые, что правые, что праведность, что порочность - по большому счету роли не играет.

День в студгородке начинается с торжественного поднятия государственного флага. Естественно, с исполнением гимна. Как из спортивных новостей нельзя выкинуть музыку марша, так и из церемонии поднятия флага нельзя исключить гимн. Флагшток для государственного флага установлен в центре территории так, чтобы был виден из окон любого здания.

За церемонию поднятия флага отвечает комендант восточного общежития - в котором я и живу. Это был мужчина лет шестидесяти высокого роста с колючим взглядом. Жесткие, как проволока, волосы там-сям тронуты сединой, на загорелой шее длинный шрам.

Говорили, что комендант закончил когда-то пехотное училище в Накано, но насколько это верно, неизвестно. С ним всегда был один студент, типа ассистента на церемонии, но о нем никто ничего толком не знал. Ни имени этого парня с короткой стрижкой, вечно ходившего в студенческой униформе, ни в какой комнате он жил, неизвестно. Я никогда не встречал его ни в столовой, ни в душевой. Неизвестно даже, был ли он правда студентом. Раз ходит в форме, наверное, студент. Ничего другого на ум не приходило. В противоположность "Накано" ассистент был белокожим толстячком маленького роста. Каждое утро в шесть часов эта мрачнейшего вида парочка поднимала, стало быть, на территории студгородка государственный флаг.

Только поселившись в общежитии, я первое время специально вставал в шесть утра и добросовестно наблюдал эту патриотическую церемонию.

В шесть утра практически одновременно с сигналами точного времени на территории появляются эти две фигуры. "Униформа", естественно, в студенческой форме и черных кожаных туфлях, "Накано" - в пиджаке и белых кроссовках. "Униформа" несет плоскую коробку из дерева павлонии. "Накано" несет портативный магнитофон "Сони". "Накано" ставит магнитофон у подножия флагштока, "Униформа" открывает коробку из павлонии. В коробке лежит аккуратно сложенный флаг. Затем "Униформа" церемонно протягивает флаг "Накано". "Накано" привязывает флаг к шнуру флагштока, "Униформа" нажимает выключатель магнитофона.

Под звуки "Кимигаё" (гимн Японии) флаг возносится вверх по влагштоку.

"Сасарэ исинооо..." - флаг поднимается ровно до середины флагштока, "маадэээ..." - и флаг на самом верху. Двое выпрямляются по стойке смирно и смотрят вверх прямо на флаг. Если погода ясная и ветер дует, как надо, зрелище поистине впечатляющее.

Вечером, во время спуска флага, все происходит в точности так же, только в обратном порядке. Флаг сползает вниз и помещается в коробку из павлонии. Так что ночью флаг не развевается на ветру.

Почему флаг спускают на ночь, причину этого никак я понять не мог. Разве ночью государство перестает существовать, разве никто не работает ночью? Строители железной дороги, таксисты, официантки в барах, вечерняя смена пожарников, охрана в офисных зданиях... Думалось, что как-то все же несправедливо, что людей, которые вот так работают по ночам, государство, получается, не оберегает.

Может, впрочем, не так уж это и важно. Ведь никто об этом и не задумывается. А если и задумается, так, наверное, кто-то вроде меня. К тому же мне и самому это в голову пришло просто так, у меня и в мыслях не было глубоко в этом разбираться.

Расселение в общежитиях происходило, как правило, первый-второй курсы по двое в комнате, третий-четвертый - в комнаты с одним койко-местом. Комнаты для двоих были площадью по шесть татами, чуть вытянутые в длину, в дальнюю стену было врезано окно с алюминиевой рамой, у окна стояли столы со стульями, так чтобы можно было заниматься, сидя спиной друг к другу. Слева от входа была двухъярусная кровать, и вся мебель была простой, прочной и незатейливой.

Кроме столов и кроватей было две тумбочки, маленький журнальный столик, а также полка, прибитая к стене. Даже самый снисходительный наблюдатель не смог бы назвать это поэтичным уголком. На полке обычно располагались транзисторный приемник, фен для волос, электрорисоварка, электроплитка, растворимый кофе или чай, пачка сахара-рафинада, кастрюля для варки лапши, еще кое-какая простенькая посуда.

На серых стенах висели красавицы из популярного журнала "Хейбон Панч" да сорванные откуда-нибудь афиши порно-фильма. Кто-то из студентов повесил туда же фотографию акта совокупления свиней, но это было исключение из исключений, а так на стену вешались почти исключительно фото обнаженных девиц да изображения молодых певиц и актрис. На книжных полках стояли учебники, словари, кое-какое отвлеченное чтиво.

Поскольку жили в комнатах одни мужики, был там обычно приличный бардак. Дно урны в прилипших мандариновых корках, покрытых плесенью, консервная банка, заменяющая пепельницу, заполнена окурками сантиметров на десять, в случае возгорания их гасят, заливая кофе или пивом, так что это дело мерзко пахнет кислятиной.

Посуда была вся в каких-то пятнах, чем-то заляпанная, на полу валялись пачки из-под лапши, бутылки из-под пива, какие-то пробки. Подмести все это да выбросить в урну никому и в голову не приходило.

От дуновения ветра с пола поднималась пыль. В какую комнату ни зайди, везде был какой-то скверный запах. В каждой комнате он был какой-то свой, но компонентами были одни и те же пот с пылью.

Грязные вещи все до одного запихивают под кровать. Никто из студентов никогда не просушивает одеяло на солнце, так что оно, пропитавшись потом, всегда распространяет мерзкий запах, от которого нет спасенья. До сих пор поражаюсь, как в таком хаосе не распространялись какие-нибудь смертельные болезни.

По сравнению с ними моя комната блистала чистотой, как бюро ритуальных услуг. На полу не было ни пылинки, на оконном стекле ни пятнышка, одеяла раз в неделю просушивались на солнце, карандаши все стояли на месте в карандашнице, занавески тоже раз в месяц стирались. Причина была в патологической чистоплотности моего сожителя.

Я, бывало, говорил друзьям : "Этот тип даже занавески стирает!", а мне и не верил никто. Никто и не знал, что занавески иногда стирать надо. Считали, что занавеска - это не более чем неотъемлемый придаток самого окна.

"У пацана чё-то с головой не то", - говорили они. Все звали его "фашиком" или "штурмовиком".

Даже картинок с красавицами у меня в комнате не было. Вместо них висела фотография Амстердама с морем и облаками. Я повесил порнушку, а он сказал мне : "Слышь, Ватанабе. Й-я это, я такие вещи не люблю", снял ее и вместо нее повесил эти облачка.

А я, в принципе, и не то чтобы так уж хотел эту порнушку туда прицепить, так что возражать ничего и не стал. Все друзья, что приходили ко мне в гости, спрашивали, глядя на это фото : "Опа! А это чё?"

"Да Штурмовик на эту фигню дрочит."

Я просто схохмил, а все правда поверили. И так все легко в это поверили, что я вдруг тоже поверил, что, может быть, так оно и есть.

Все мне сочувствовали, что мне пришлось со Штурмовиком жить в одной комнате, хотя сам я особых неудобств не испытывал. Поскольку он в мои дела не вмешивался, лишь бы вокруг меня чистота была, мне это даже было удобней.

Уборку делал он, одеяла вывешивал он, мусор тоже выносил он. Если мне недосуг было дня три подряд сходить в душ, он подозрительно принюхивался и советовал помыться, подсказывал, что пора сходить в парикмахерскую или побриться.

Неудобство составляло то, что, обнаружив где-нибудь хоть одно насекомое, он всю комнату опрыскивал дезинтекцидным аэрозолем, и тогда мне приходилось искать убежища в соседском "хаосе".

Штурмовик изучал географию в каком-то госуниверситете.

- Я это, к-к-карты изучаю.

Так он мне сказал при первой встрече.

- Карты любишь, что ли? - спросил я.

- Ага, я как универ закончу, поступлю в госкомитет картографии и к-к-карты буду составлять.

Я в очередной раз поразился, какие все-таки разные в мире бывают мечты и цели в жизни. Это была одна из вещей, поразивших меня впервые, когда я приехал в Токио. Оно и верно, если ни у кого не будет интереса и желания рисовать карты - хоть и не надо таких слишком много - будут кое-какие проблемы.

Однако желание поступить в госкомитет картографии как-то не вязалось с человеком, начинавшим заикаться каждый раз, выговаривая слово "карта". Он то заикался, то, бывало, и не заикался, но в ста процентах случаев он заикался, говоря слово "карта".

- А т-ты что изучаешь? - спросил он.

- Драматургию.

- Драматургию? В смысле, всякие модерновые школы, там?

- Не, не то. Это, типа, когда читаешь, там, пьесу и ее как бы изучаешь. Расин, там, Ионеску, Шекспир...

- Кроме Шекспира, впервые слышу имена такие, - сказал он.

Я тоже, вообще-то, почти про них не слыхал. Так, в конспекте лекции где-то было написано.

- Стало быть, тебе это нравится?

- Да нет, не очень.

Его такой ответ сбил с толку. А он, когда запутывался, начинал заикаться еще сильнее. У меня появилось такое чувство, будто я сильно в чем-то провинился.

- Да мне все равно было, куда поступать, - объяснял я. - Хоть на этнографию, хоть на историю стран Азии - все равно было. Но захотелось почему-то на драматургию, вот и все.

Но и такое объяснение его, конечно, не убедило.

- Не понимаю, - сказал он с самым непонимающим видом, - й-я вот к-карты люблю, вот я и изучаю к-к-к-карты. Специально для этого в Токио в универ поступил, мне дь-деньги на учебу переводами шлют. А ты нет, как так?..

В его словах была безупречная логика. Я от объяснений отказался.

Мы на спичках бросили жребий, кто на каком ярусе кровати будет спать. Ему выпало спать наверху, мне внизу.

Он всегда ходил в белой рубашке, черных брюках и коричневом свитере. Стригся он коротко, роста был высокого, со скуластым лицом. В универ всегда ходил в форме. Туфли, портфель - все одинакового черного цвета. На вид - вылитый "правый" студент, потому все и звали его Штурмовик, хотя на самом деле к политике он был совершенно равнодушен. Просто ему лень было выбирать себе одежду, вот он и ходил в одном и том же.

Его интересы ограничивались такими вещами, как изменение береговой линии и проведение нового железнодорожного тоннеля. Стоило разговору зайти на эту тему, и он мог хоть час, хоть два болтать об этом, когда заикаясь, когда нет, пока разговор не менял направление, или он не засыпал.

Каждое утро он вставал в шесть часов под "Кимигаё" вместо будильника. Эта надоедливая, словно напоказ, церемония с флагом тоже не была такой уж бесполезной. Одевается он, идет в уборную умываться. Времени на умывание у него уходит жутко много. Словно он там каждый зуб отдельно надраивает.

Вернувшись в комнату, расправляет смятое полотенце, с шумом его встряхивая, вешает сушиться на батарею, кладет зубную щетку и мыло по своим местам на полку. А потом включает радио и делает под него зарядку.

Я обычно допоздна читаю книжки и потом сплю часов до восьми утра без задних ног, так что хоть он там и возится, и зарядку делает, включив радио, спокойно дрыхну. Но когда зарядка по радио доходит до прыжков, все равно всегда просыпаюсь. Не могу не просыпаться потому, что когда он прыгал - ох, и высоко же он прыгал - кровать от сотрясения подпрыгивала и скрипела.

Три дня я покорно терпел. Где-то я слыхал, что совместное проживание требует некоторого терпения. Утром четвертого дня, однако, я пришел к выводу, что больше терпеть не могу.

- Я извиняюсь, но делал бы ты эту утреннюю гимнастику где-нибудь на крыше или еще где, - твердо сказал я. - Как ты это начинаешь, я просыпаюсь нафиг.

- Так ведь пол-седьмого уже! - сказал он, не веря своим ушам.

- Да я в курсе. Пол-седьмого, говоришь? Я в пол-седьмого еще сплю. Почему, объяснить не могу, но так я устроен.

- Ничего не выйдет. Если на крыше делать, то с третьего этажа жаловаться будут. Под нами-то кладовка, жаловаться некому.

- Иди тогда во дворе делай, на газоне.

- Там тоже нельзя. У м-меня радио не транзисторное. Без р-розетки не работает, а без радио как я зарядку делать буду?

И правда, радио у него было - допотопный репродуктор, а мой приемник был транзисторный, но ловил только музыку на FM. Вот елки-палки, подумал я.

- Тогда давай компромисс, - сказал я. - Можешь делать свою зарядку. Но только не надо этих прыжков. Шумно очень

- П-прыжки? - переспросил он с неподдельным изумлением. - К-какие прыжки?

- Ну прыжки, прыгают когда! Прыг-скок, вот так.

- Не было там никаких прыжков...

У меня в голове заломило. Я уже подумал, что это тупик, но решил, что раз уж начал, то надо доводить до конца, и с топотом попрыгал по полу, напевая начало мелодии утренней зарядки, которую передавало радио NHK.

- Вот, видишь? Ведь было же такое?

- Д-да. Точно, было. А я и н-не знал.

- Так что давай вот это не будешь делать? Все остальное делай, а вот только прыжков этих не надо, давай?

Я сел на кровать.

- Нельзя. Что-то одно выкинуть нельзя. Я десять лет каждый день это делаю. Как начну, так потом отключаюсь и н-на автомате все делаю. Что-то одно выкину, в-в-вообще не смогу делать.

Сказал он это, как отрезал.

Я не знал, что сказать. Ну что ему можно было еще сказать? Самое простое было это радио в его отсутствие вышвырнуть в окно, но сделай я так, такой бы разразился скандал, точно ворота адовы разверзлись. Штурмовик безумно дорожил всем, что считал своей собственностью.

Я, потеряв дар речи, тупо сидел на кровати, а он, широко улыбаясь, меня утешил :

- В-ватанабе. А давай вместе по утрам зарядку делать! - и, как ни в чем не бывало, пошел завтракать.



Когда я расскал Наоко про Штурмовика с его утренней гимнастикой, она расхохоталась. Я и не думал ее смешить, но в итоге рассмеялся сам. Смеющейся я ее видел - хоть и на какое-то мгновение - впервые за очень долгое время.

Мы с Наоко сошли с метро на станции Ёцуя, и шли вдоль насыпи в сторону Итигая. Был воскресный день, где-то середина мая.

Дождь, который с утра барабанил, то начиная, то прекращаясь, после полудня совсем перестал, низко стелющиеся мрачные тучи прятались, словно изгоняемые ветром, дувшим с юга. Пышущие свежестью листья сакуры шевелились на ветру и сверкали, отражая лучи солнца.

Солнце светило, как в начале лета. Прохожие снимали свитера и пальто и накидывали их на плечи либо несли в руках. Под согревающими лучами воскресного послеполуденного солнца лица всех людей казались счастливыми. Было видно, как на теннисном корте по ту сторону насыпи мужчина машет ракеткой в одних шортах, сняв футболку.

Только сидевшие на скамейке две монахини все так же безукоризненно были одеты в зимнюю униформу, так что казалось, будто до них одних все еще не долетают лучи весеннего солнца. С такими довольными лицами наслаждались они беседой под этими лучами.

После минут 15 ходьбы спина покрылась потом. Я снял плотную хлопчатобумажную рубаху и остался в футболке. Наоко закатала рукава тонкой серой спортивной курточки до самых локтей. Та была выцветшей до безумно приятного глазу оттенка, точно ее здорово постирали вручную.

Казалось, что уже довольно давно я видел ее в точно такой же курточке, но точно я не помнил. Просто показалось. В то время я о ней не так уж много чего помнил.

- Как тебе общажная жизнь? Весело вам с тем парнем вдвоем?

- Не знаю. Еще ведь только месяц прошел. - сказал я. - Но в общем неплохо. Раз, по крайней мере, ничего такого, чего бы перетерпеть не мог.

Она остановилась у фонтанчика, отпила глоток, вынула из кармана брюк белый носовой платок, вытерла губы. Потом нагнулась и сосредоточенно завязала заново шнурки на ботинках.

- Как думаешь, я бы тоже там жить смогла?

- В общаге?

- Ну.

- Да как тебе сказать? Это кому как. Заморочки всякие есть, конечно. Правила всякие дурацкие, придурки разные пальцы перед тобой гнут, сосед по комнате в пол-седьмого утра зарядку по радио начинает делать. Если поймешь, что такое везде есть, куда ни пойди, тогда особо не обращаешь на это внимания. Когда понимаешь, что больше тебе и жить-то негде, то можешь и так прожить. Ничего такого.

- Да, наверное, - вздохнула она и на какое-то время словно о чем-то задумалась. Потом взглянула мне прямо в глаза, точно увидела там что-то необычное.

Вглядевшись, я увидел, какие удивительно глубокие и ясные у нее глаза. До той поры я и не знал, что у нее такие ясные глаза. Хотя если подумать, и случая такого не было, разглядеть ее глаза как следует. Шли мы вот так вдвоем тоже в первый раз, и вот так долго говорили о чем-то тоже впервые.

- Хочешь в общаге пожить?

- Да нет, - сказала она. - Просто подумала. Подумала, каково это, в общаге жить. Ну и вот, например...

Она словно пыталась, покусывая губу, подобрать подходящее слово или выражение, но так и не нашла. Она вздохнула и уставилась вниз.

- Не знаю. Ладно, проехали.

На этом разговор закончился. Она продолжила шагать на восток, я пошел чуть позади.

До этого я ее не видел почти год. За год она сильно отощала. Аппетитные когда-то щечки почти впали, шея стала тонкой. Отощать отощала, но вовсе не казалась костлявой или нездоровой. Настолько похудевшая, она смотрелась совершенно естественно и мирно. Как если бы, например, она пряталась в каком-то тесном углу, и ее тело само по себе от этого истончилось.

Поэтому она мне увиделась еще красивее, чем казалась до сих пор. Я что-то хотел ей сказать об этом, но не знал, как это выразить, и в итоге ничего не сказал.

Мы пришли сюда без всякой цели. Мы с Наоко случайно встретились на центральной ветке метро. Она просто вышла одна сходить в кино, я направлялся в книжный магазин на Канда. Так что нельзя сказать, что были у нас с ней какие-то дела. Она сказала выходить, и мы вышли из метро. Совершенно случайно это оказалась станция Ёцуя.

В принципе нам и поговорить-то наедине особо было не о чем. Зачем Наоко сказала выходить из метро, я совсем не понимал. Темы для разговора с самого начала не было.

Выйдя со станции, она быстро зашагала, даже не говоря, куда. Мне ничего не оставалось, как пойти следом. Между нами все время было расстояние где-то около метра. Конечно, стоило только захотеть, и можно было это расстояние сократить, но какая-то скованность не давала это сделать.

Я шагал в метре позади Наоко, глядя на ее спину и прямые черные волосы. В волосах у нее была большая коричневая заколка, и каждый раз, когда она поворачивала голову, показывалось ее маленькое белое ухо.

Иногда она оглядывалась и говорила мне что-то. На что-то я мог ответить сразу, на что-то никак не мог сообразить, что ответить. Казалось, впрочем, что ей все равно, слышу я, что она мне говорит, или нет. Сказав, что хотела, она вновь шагала, глядя только вперед. Я подумал и понял : какая разница, классная же погода, гуляй себе да гуляй!

Казалось, впрочем, что шагает она слишком быстро для простой прогулки. С моста Иида она свернула направо и вышла на Охорибата, потом пересекла перекресток Симботё, поднялась на сопку на Отяномидзу и вышла на Хонго. Затем вдоль железной дороги прошла до Комагоме. Расстояние было приличное. Пока дошли до Комагоме, солнце уже почти село. Был вечер теплого весеннего дня.

- Где это мы? - спросила Наоко, точно вдруг пришла в себя.

- Комагоме. Ты не знала, что ли? Мы вот такой крюк сделали.

- Почему мы сюда пришли?

- Это ты сюда пришла. Я просто следом шел.

Мы зашли в столовую рядом со станцией и слегка перекусили.

Одолеваемый жаждой, я в одиночку выпил пива. Заказав еду, мы оба ни словечка так и не вымолвили, пока все не съели. Я подустал от ходьбы и был малость истощен, а она опять о чем-то задумалась, поставив локти на стол.

В теленовостях сообщалось, что сегодня, в воскресенье, все места отдыха переполнены людьми. Я вспомнил о том, что мы дошли от Ёцуя до Комагоме.

- А ты сильная! - сказал я наконец, доев свою порцию лапши.

- Удивился?

- Угу.

- Так я ведь в школе на соревнованиях и на десять, и на пятнадцать километров бегала. Да еще папа мой на природу любит выходить, так я с детства каждое воскресенье в горы ходила. А потом, у меня ведь прямо за домом горы начинаются. Так что, естественно, и ноги крепкие, и спина.

- А с виду не скажешь.

- Да. Все думают, что я слабенькая девочка. Однако люди - они не такие, какими выглядят.

Сказав это, она хихикнула, словно в добавление к сказанному.

- А я вот замучался совсем.

- Извини, весь день тебя за собой таскала.

- И все-таки здорово, что получилось с тобой поговорить. Мы ведь и не говорили с тобой до этого никогда только вдвоем.

Сказал я так, а сам даже если бы попытался вспомнить, что сказал, не смог бы.

Она машинально теребила пепельницу на столе.

- Если не трудно - в смысле, если тебе не в тягость - может, встретимся еще? Я, конечно, понимаю, что сейчас не те обстоятельства, чтобы об этом говорить.

- Обстоятельства? - удивился я. - В каком смысле, не те обстоятельства?

Она покраснела. Видно, удивление мое было черезчур сильным.

- Не могу объяснить толком, - сказала Наоко, точно оправдываясь.

Она закатала рукав курточки до локтя и опять спустила. В электрическом освещении пушок на ее руках приобретал красивый золотистый оттенок.

- Я не имела в виду обстоятельства. Я по-другому хотела выразиться...

Она оперлась локтями о стол и какое-то время сидела, уставившись в календарь на стене. Словно надеясь выискать там подходящее выражение. Но, конечно, ничего подобного там не нашла. Она вздохнула, закрыла глаза, потрогала заколку.

- Да какая разница? - сказал я. - Все равно я, вроде, понял, что ты имела в виду. Хотя тоже, правда, не знаю, как это выразить.

- Не могу объяснить толком, - сказала она, вздохнув. - Последнее время постоянно такое случается. Хочу что-то сказать, а слова выходят только какие-то не те. Или просто не то что-то говорю, или совсем что-то противоположное. А пытаюсь поправиться, еще больше запутываюсь, в сторону ухожу, и тогда вообще не могу понять, что вначале сказать хотела. Как будто я на две половинки разделилась и бегаю то сама за собой, то сама от себя. Стоит в центре чего-то такая толстенная колонна, и вокруг нее я сама с собой в догонялки играю. И каждый раз самые нужные слова у меня другой, а я, которая тут, никак ее догнать не могу.

Наоко подняла лицо и посмотрела мне в глаза.

- Понимаешь, что это за ощущение?

- Такое ощущение у каждого бывает, у кого чаще, у кого реже, - сказал я. - Каждый хочет высказаться, а когда точно выразиться не может, злится.

Она была как будто разочарована моими словами.

- Это не то, - сказала она, но больше ничего объяснять не стала.

- Неважно, все равно давай встретимся. Все равно по воскресеньям вечно дурака валяю, да и полезно пешком ходить.

Мы вместе сели на поезд метро Яманотэ, а на станции Синдзюку Наоко пересела на центральную ветку. Она жила в маленькой квартирке в квартале Кокубундзи.

- Ну как, я теперь по-другому говорю, чем раньше? - спросила Наоко перед тем, как мы расстались.

- Ну, есть немножко. Правда, не пойму, что именно изменилось. Раньше-то, если честно, хоть и видел тебя часто, а чтобы говорили о чем-то, и не помню.

- Ну да, - согласилась она. - Можно, я тебе позвоню в субботу?

- Хорошо, жду.



Впервые я Наоко встретил весной в тот год, когда был во втором классе старшей школы. Она тоже училась во втором классе миссионной старшей школы для девочек со старыми традициями. Школа была таких нравов, что на тебя скорее могли показывать пальцами, говоря : "Шариков не хватает", учись ты черезчур усердно.

Был у меня близкий друг Кидзуки (не то что близкий, а буквально единственный), а Наоко была его подругой. Кидзуки и Наоко играли в дочки-матери с того времени, как себя помнили, а дома их были меньше чем в двухста метрах друг от друга.

Как и у других пар, сложившихся еще с игры в дочки-матери, отношения их были весьма открытыми, и незаметно было за ними такого сильного желания быть наедине друг с другом. Они часто ходили друг к другу в гости, ужинали вместе с семьями друг друга и играли с ними в маджан.

Несколько раз случались и двойные свидания с моим участием. Наоко приводила с собой одноклассницу, и мы вчетвером ходили в зоопарк, в бассейн, в кино.

Впрочем, одноклассницы, которых приводила с собой Наоко, были хоть и симпатичными, но мне казались слишком навороченными. Мне больше по душе были одноклассницы из государственной старшей школы, пусть визгливые и непоседливые, но с которыми можно было поболтать от души.

А вот о чем думают своими хорошенькими головками девочки, которых приводила с собой Наоко, я понять не мог совершенно. Думаю, что и им, скорее всего, понять меня было не проще.

По этой причине Кизуки перестал брать меня на свидания, так что мы просто втроем куда-то ходили или разговаривали. Кизуки, Наоко и я, мы трое.

Странное дело, если подумать, но в конечном счете так нам было удобнее всего и лучше общаться. Если с нами увязывался кто-то еще, чувствовалась какая-то неловкость.

Когда мы были втроем, получалось что-то вроде телевизионного ток-шоу, где я был в качестве приглашенного гостя, Кидзуки - талантливого ведущего, а Наоко - его помощницы. Кидзуки всегда был во главе, и это у него хорошо получалось.

Кизуки был, определенно, склонен позубоскалить над другими и частенько казалось, что он над человеком издевается, но по натуре он был мальчишкой добрым и справедливым. Когда мы были втроем, он одинаково разговаривал и шутил что с Наоко, что со мной, и старался, чтобы никто из нас не испытывал дискомфорта. Если кто-то из нас слишком долго отмалчивался, он заговаривал с ним и умело поддерживал разговор. Глядя со стороны казалось, что это ох как нелегко, но на самом деле ему это, похоже, не составляло большого труда.

Он обладал способностью улавливать каждое изменения в ситуации и реагировать на него. И был у него плюс к тому редкий талант найти сколько угодно интересного в любом, даже совершенно неинтересном рассказе собеседника. Поэтому, разговаривая с ним, я порой воображал, что я очень интересный человек и жизнь прожил интересную.

Однако общительным человеком он вовсе не был. В школе кроме меня он ни с кем больше не был близок. Мне было непонятно, почему человек с такой светлой головой, с так хорошо подвешенным языком не направит свои способности на более широкий круг людей, почему он довольствуется нашим тесным мирком из трех человек. И по какой причине выбрал он меня в качестве друга, я тоже понять не мог.

Дело в том, что я был человеком что называется заурядным, любил в одиночку читать книги да слушать музыку, и не был обладателем чего-то такого выдающегося, ради чего Кидзуки мог бы специально заговорить со мной, привлекая мое внимание.

Тем не менее мы моментально с ним сошлись и стали хорошими друзьями. Отец его был зубным врачом и славился своим мастерством и высокой платой за лечение.

- В это воскресенье на двойное свидание пойти не хочешь? Моя подруга в старшей школе учится, приведет девчонку посимпатичнее, - сказал Кидзуки, не успели мы познакомиться.

- Давай, - ответил я, и так мы встретились с Наоко.

Так мы с Кидзуки и Наоко проводили время несколько раз. Однако стоило Кидзуки отлучиться и оставить нас вдвоем, и между мной и Наоко разговор уже толком не клеился. Оба мы не знали, о чем вообще надо говорить.

По правде сказать, у нас с Наоко никаких общих тем для разговора и не было. Так что мы почти ничего друг другу не говорили, пили воду, двигали предметы на столе. И ждали, когда придет Кидзуки. А когда он приходил, лишь тогда возобновлялась беседа.

Наоко была не очень разговорчивой, я тоже больше любил слушать собеседника, чем говорить самому, поэтому оставаясь с ней вдвоем, я испытывал немалые затруднения. Не то что характерами не сходились или что-то похожее, просто-напросто не о чем было говорить.

Через две недели после похорон Кидзуки я лишь раз встретился с Наоко. Договорились с ней встретиться по какому-то делу в чайной, а как с делами покончили, говорить стало больше не о чем. Я попробовал поговорить с ней на какие-то темы, но каждый раз разговор прекращался сам собой.

К тому же говорила она как-то неохотно. Ощущение было такое, что Наоко на меня за что-то обиделась, но невозможно было понять, за что. Так мы с Наоко расстались и до того, как год спустя столкнулись с ней на центральной ветке метро, больше ни разу не виделись.



Кто знает, может быть, обиделась Наоко на меня за то, что последний раз Кидзуки встречался и говорил не с ней, а со мной? Могу, наверное, ее понять. Я ведь тоже думал, что было бы, если бы последней, с кем встречался Кидзуки, была она. Но теперь это в прошлом, и сколько ни думай, ничего не вернуть.

В тот прекрасный майский день после обеда Кидзуки мне предложил сбежать с послеобеденных уроков и пойти поиграть в биллиард. Мне тоже послеобеденные уроки были не особо интересны, так что мы вышли из школы, спустились вразвалочку по склону вниз в сторону порта и сыграли четыре партии.

Первую партию я легко выиграл, а потом он вдруг разыгрался, и оставшиеся три партии я продул. По уговору игру оплатил я. Он ни разу не схохмил за всю игру. Довольно редкое было явление. Закончив игру, мы выпили по чашке чая и закурили.

- Что это ты так разошелся сегодня? - спросил я.

- Сегодня не хотел проигрывать, - довольно рассмеялся Кидзуки.

В ту ночь он умер в гараже у себя дома. Нацепил на выхлопную трубу N360 резиновый шланг, залепил окно в машине скотчем и включил двигатель.

Сколько времени прошло, пока он умер, я не знаю. Когда родители, вернувшись из больницы после посещения родственника, открыли дверь гаража, чтобы загнать машину, он был уже мертв. Радио было включено, под дворником зажата квитанция с бензоколонки.

Не осталось никакого завещания, и ничего, что могло бы послужить мотивом, не было известно. По той причине, что я был последним, кто его видел и с ним говорил, меня вызвали в полицию и подвергли процедуре, именуемой "допрос". "Никаких признаков не обнаруживал", "Вел себя совершенно так же, как обычно", - говорил я полицейскому, ведущему следствие.

У полицейского, похоже, сложилось не самое лучшее впечатление как обо мне, так и о Кидзуки. Он, похоже, рассудил, что ничего особо странного нет в том, что учащийся старшей школы, прогуливающий уроки, чтобы поиграть в биллиард, совершил самоубийство.

В газете напечатали крошечный некролог, на том дело и закончилось. Красный N360 был уничтожен. В классе на его парте какое-то время стояли белые цветы.

После смерти Кидзуки до выпуска из школы месяцев десять я не мог ясно определиться со своим местом в окружающем мире. Я влюбился в какую-то девчонку и переспал с ней, но этот роман не продлился и полугода. Ей от меня ничего не было нужно.

Я, особо не налегая на учебу, выбрал университет в Токио, в который, как показалось, смогу поступить, сдал вступительные экзамены и поступил, не испытав особой радости. Та девчонка просила меня не уезжать в Токио, но я все равно хотел вырваться из улиц Кобе. Хотел начать новую жизнь там, где меня никто бы не знал.

- Переспал со мной, а теперь на такую, как я, наплевать? - сказала она и заплакала.

- Неправда, - возразил я.

Просто я хотел оттуда уехать. Но она не поняла. И мы расстались. В вагоне "Синкансена", идущего в Токио, я вспоминал, какая она хорошая и замечательная, и ругал себя за то, как подло я поступил. Но уже было ничего не исправить. И я решил ее забыть.

Я решил забыть это все навсегда: стол для биллиарда, облепленный зеленым скотчем, ярко-красный N360, белые цветы на парте. Все-все: и дым из высокой трубы крематория, и пузатое пресс-папье в кабинете следователя в полиции.

Сперва казалось, что так оно все здорово и получится. Однако как ни пытался я все забыть, внутри меня оставалось нечто похожее на сгусток мутного воздуха. И по мере того, как проходило время, сгусток этот принимал простые, но отчетливые очертания. Я этот образ даже словами могу выразить. Вот такой он был:

СМЕРТь СУЩЕСТВУЕТ НЕ КАК ПРОТИВОПОЛОЖНОСТь

ЖИЗНИ, А КАК ЕЕ ЧАСТь.

На словах звучит просто, но тогда я ощущал это не как слова, а как один сгусток воздуха внутри моего тела. Смерть была и внутри четырех красно-белых шаров на биллиардном столе. И живем мы, вдыхая ее в свои легкие, словно тончайшую пыль.

До того момента я считал смерть чем-то самостоятельным, совершенно отделенным от жизни. Навроде того, что "когда-то смерть непременно заполучит нас в свои когти. Однако, с другой стороны, мы никогда не попадемся смерти раньше того дня, когда она придет за нами".

Мне это представлялось совершенно естественным и логичным утверждением. По эту сторону - жизнь, по ту - смерть. Я на этой стороне, на той меня нет.

Однако, переступив черту, которую прочертила ночь, когда умер Кидзуки, я уже не смог так упрощенно судить о смерти (и, соответственно, о жизни). Смерть не была никакой противоположностью жизни. Смерть реально содержится внутри того, что именуется "я", и этот факт, как ни трудись, нельзя проигнорировать. Смерть, поймавшая Кидзуки как-то майской ночью, когда нам было по семнадцать лет, одновременно поймала и меня.

В свою восемнадцатую весну я ощущал этот сгусток воздуха внутри своего тела. Однако одновременно я старался не задумываться об этом серьезно. Смутно я осознавал, что серьезность не обязательно означает приближение к истине.

Но сколько я ни думал, а смерть была фактом серьезным. Без конца топтался я на месте внутри этого невыносимого противоречия. Сейчас вспоминаю это и думаю, какое парадоксальное это было время. Когда в царстве жизни все вращалось вокруг смерти.





Глава 3
Ночь, в которой смешались кровь и слезы

В следующую субботу Наоко позвонила мне, и в воскресенье у нас было свидание. Можно, пожалуй, назвать это просто свиданием. Другое подходящее слово на ум не приходит.

Как и до этого, мы ходили по улицам, попили кофе в каком-то кафе, вечером поужинали, сказали друг другу "пока" и расстались.

Она, как и прежде, лишь изредка произносила что-то, но ее это, кажется, нисколько не волновало, и я тоже, понимая это, не говорил ничего. Когда появлялось желание, мы рассказывали друг другу о своей жизни, об учебе в университете, но все это были короткие повествования, не имеющие никакого продолжения. О прошлом мы ничего не говорили. Мы по большей части отдавались лишь ходьбе по улицам. Спасибо Токио с его широкими улицами, по которым сколько ни шагай, конца им нет.

Почти каждую неделю мы встречались и вот так гуляли. Она шла впереди, я чуть позади.

У нее было несколько заколок разной формы, и всегда было видно ее правое ухо. От того, что видел я ее постоянно сзади, я и сейчас этот ее образ со спины помню отчетливо. Она когда смущалась, часто трогала рукой заколку. И всегда утирала рот платком. У нее была привычка утирать рот платком, прежде чем что-то рассказать. Я наблюдал это все, и постепенно проникался к ней симпатией.

Она училась в женском университете на окраине Мусасино. Это был приличный университет, известный своим уровнем преподавания английского языка. Рядом с ее домом текла речка с чистой водой, и там мы тоже иногда гуляли.

Она, бывало, приглашала меня зайти к ней домой и готовила что-нибудь поесть, но хоть мы и оставались там с ней наедине вдвоем, она, казалось, этого даже не замечает. Комната была чистенькая, в ней не было ничего лишнего, и если бы не ее чулки, висевшие для просушки в углу рядом с окном, и не сказать было, что здесь живет девушка.

Она жила скромно и просто, друзей у нее, похоже, почти не было. Поверить было трудно, что она, какой я ее знал в школьные годы, вот так живет. Я помнил ее по тем временам всегда ярко одевающейся, окруженной толпой друзей.

Глядя на эту комнату, вдруг подумалось, что она, может быть, также как и я, хотела начать новую жизнь там, где ее никто не будет знать, уехав из родных мест поступать в университет.

- Я этот университет потому выбрала, что из нашей школы никто в него не поступал, - сказала Наоко с улыбкой. - Потому и поступила. Все ведь хотят в университет покруче поступить. Правда?

Впрочем, нельзя сказать, что наши отношения с Наоко никак не развивались. Постепенно, постепенно она ко мне привыкла, я тоже к ней привязался.

После летних каникул, когда начался новый семестр, она как-то совершенно естественно, словно так и должно быть, начала ходить не впереди меня, а рядом. Мне это показалось знаком того, что она меня признала своим другом, и ничего не имел против того, чтобы ходить с ней, видя ее милое плечо рядом с моим.

Мы вдвоем ходили с ней по улицам Токио, куда глаза глядят. Поднимались в гору, перебирались через реку, переходили железнодорожные пути - шли, куда придется. Специально куда-то не ходили. Просто хорошо было идти пешком. Мы шли вперед с таким упорством, точно отправляли религиозный обряд по изгнанию злых духов. Если шел дождь - шли, укрывшись зонтом.

Пришла осень, дворик студгородка покрылся опавшей листвой вяза. Чувствовался запах осени, когда наденешь свитер. Я выбросил сносившиеся туфли и купил новые, шведские.

О чем мы разговаривали в то время, не помню совершенно. Наверное, ни о чем серьезном. Как и прежде, ничего о прошлом мы не говорили. Имя Кидзуки в наших разговорах почти не упоминалось. Как и прежде, много мы не говорили, и уже привычно было сидеть друг против друга где-нибудь в чайной, не говоря ни слова.

Она спросила про Штурмовика, я рассказал ей. Как-то раз Штурмовик пошел на свидание с однокурсницей (с географического факультета, естественно), и уже под вечер вернулся, очень раздосадованный. Было это в июне. Он спросил меня : "С-слышь, Ватанабэ. А вот, это, с д-девушкой когда встречаешься, о чем с ней разговаривать надо?"

Не помню, что я ему ответил, но вопрос он задал явно не по адресу.

В июле в его отсутствие кто-то снял со стены фото Амстердама и взамен повесил фото моста "Золотые ворота" в Сан-Франциско. Просто кому-то было интересно, сможет ли Штурмовик онанировать на "Золотые ворота". "Еще как, прямо тащится," - сообразительно отвечал я, и кто-то повесил на этот раз фотографию снежных горных вершин. Каждый раз, когда картинка менялась, Штурмовик приходил в сильное замешательство.

- Ну кто это м-м-мог сделать? - восклицал он.

- А что, нормально же. Вон фотки какие все классные. Спасибо надо сказать, какая разница, кто? - утешал я его.

- Конечно, но все равно неприятно, - говорил он.

Когда я рассказывал такие истории про Штурмовика, Наоко неизменно хохотала. Я часто рассказывал ей о нем, так как смеялась она совсем редко, хотя по правде сказать, делать его героем анекдотов мне особого удовольствия не доставляло.

Он был всего лишь черезчур прямолинеен, третий сын из семьи с не очень большим достатком. У него была маленькая мечта в жизни - рисовать карты. Кому придет в голову смеяться над этим?

Тем не менее "анекдоты от Штурмовика" уже вовсю ходили по общежитию, и я ничего с этим поделать не мог, как бы ни хотел. Да и мне было всегда приятно видеть Наоко смеющейся. И я продолжал подкидывать зубоскалам истории про своего соседа.

Только раз Наоко спросила меня, есть ли у меня подруга. Я рассказал ей о девушке, с которой расстался. Хорошая, мол, девушка, и спать с ней было хорошо, и сейчас иногда скучаю по ней, но отчего-то не сошлись характерами. Такое чувство, что у меня в душе твердый панцирь, и лишь очень немногие могут его пробить и забраться внутрь, сказал я. Наверное, сказал я, потому и не получается у меня никого полюбить как следует.

- Ты никогда никого не любил? - спросила она.

- Никогда.

Больше она ничего не спрашивала.

Закончилась осень, холодный ветер пронизывал улицы, а она иногда прислонялась к моей руке. Сквозь ее длинное пальто с капюшоном я чувствовал, как она дышит. Она опиралась своей рукой о мою, клала руку в карман моего пальто, а когда было совсем холодно, дрожала, ухватившись за мою руку. Но не боле того. Никакого иного смысла в этих ее действиях не было.

Я неизменно шагал, сунув руки в карманы пальто. И я, и она носили туфли на резиновой подошве, так что шаги наши были почти не слышны. Лишь когда под ноги попадались опавшие листья огромных платанусов, слышался сухой шелест.

Слушая эти звуки, я испытывал жалость к Наоко. Не моя рука была ей нужна, а кого-то другого. Не мое тепло ей было нужно, а кого-то другого. Я не мог отделаться от непонятной досады на то, что я - это я.

Чем ближе подступала зима, тем еще сильнее, чем раньше, ощущалось, какие прозрачные у нее глаза. То была совершенно никуда не ведущая прозрачность. Порой она без всякой причины пристально смотрела мне в глаза, точно пытаясь в них что-то найти, и каждый раз я при этом испытывал странное ощущение чего-то холодного, чего-то невыносимого.

Думалось, что, наверное, она пытается что-то мне сообщить. Но словами этого она выразить не может. Вернее даже не может разобраться в этом внутри себя самой, не то что выразить словами. И поэтому ничего не говорит. Поэтому часто трогает свою заколку, вытирает губы платком и без причины смотрит мне в глаза.

Хотелось при случае обнять Наоко и прижать к себе, но каждый раз я, поколебавшись, от этой мысли отказывался. Боялся, что вдруг обижу ее этим. Так вот мы и бродили всегда по улицам Токио, а она продолжала искать слова в пустоте.

Ребята в общежитии подшучивали надо мной, когда Наоко звонила мне по телефону или когда я уходил с утра по воскресеньям. По-другому, наверное, и быть не могло, но все решили, что у меня появилась любовница. Невозможно было никому ничего объяснить, да и надобности такой не было, и я просто не обращал на них внимания.

Вечером, когда мы расставались, и я возвращался, кто-нибудь подходил ко мне с пошлыми вопросиками, типа, какие позы мы отрабатывали, как у нее это дело выглядит, какого цвета нижнее белье, а я каждый раз как-нибудь отшучивался.

Так я из восемнадцатилетнего стал девятнадцатилетним. Солнце вставало и садилось, флаг поднимался и опускался. По воскресеньям - свидание с подругой умершего приятеля. Чем я сейчас занимаюсь, чем собираюсь заняться, было совершенно неясно.

В универе мы читали Клоделя, читали Расина, читали Эйзенштейна, однако меня такое чтение нисколько не впечатляло.

В университете у меня друзей не появилось ни одного, и в общежитии я общался с соседями лишь из формальности. Ребята в общежитии, похоже, считали, что я собираюсь стать писателем, поскольку я всегда сидел один за чтением, но сам я писательствовать не собирался. Вообще не думал о том, кем хочу стать.

Несколько раз я собирался рассказать об этих своих переживаниях Наоко. Думалось, что она-то сможет мои мысли понять достаточно хорошо. Но подобрать слова, чтобы все это высказать, не получалось. Странно, думал я. Это уже прямо как будто от нее заразился болезнью "поиска слов".

Вечером в субботу я сидел в лобби у входа, ожидая, когда позвонит Наоко. По вечерам в субботу почти все уходили куда-нибудь повеселиться, и лобби было не таким людным, как в другое время, и там было тихо-тихо. Я всегда наблюдал за блестками света, взвешенными в этой тишине, и пытался разобраться в собственной душе.

Что же я все-таки ищу? Но ничего похожего на ответ не находилось. Иногда я протягивал руку к парящим в воздухе блесткам света, но кончики моих пальцев ничего не ощущали.

Я много времени уделял чтению, но книг прочитывал немного, просто любил перечитывать понравившуюся книгу по несколько раз. В то время мне нравились такие авторы, как Труман Капоте, джон Апдайк, Скотт Фитцджеральд, Раймонд Шендли, однако ни среди однокашников, ни в общежитии никого, кто бы читал такие вещи, я не видел. Они читали большей частью Такахаси Кадзуми, Оэ Кендзабуро, Мисима Юкио или книги современных французских писателей.

Естественно, что разговор у меня с ними не клеился, и я оставался читать в одиночку. Бывало, перечитав книгу несколько раз, я закрывал глаза и наслаждался ее запахом. Я чувствовал себя счастливым, ощущая запах книги и положив руку между страниц.

Продолжение следует.... Купить книгу ДЕШЕВО
В колонках играет - The Beatles - Norwegian Wood

Серия сообщений "Произведения Мураками":
Часть 1 - "Слушай песню ветра"
Часть 2 - "Пинбол-1973"
...
Часть 7 - "Мой любимый Sputnik"
Часть 8 - "Рождество Овцы"
Часть 9 - "Норвежский лес"
Часть 10 - "Слепая ива и спящая девушка"
Часть 11 - "Страна чудес без тормозов и конец света"
Часть 12 - "Послемрак"
Часть 13 - 1Q84 (ТЫСЯЧА НЕВЕСТЬСОТ ВОСЕМЬДЕСЯТ ЧЕТЫРЕ)

Купить книгу ДЕШЕВО

повесть [1985]


Перевод с японского: Андрей Замилов

Был самый разгар лета, когда человека-овцу попросили написать рождественскую песню. И он, и пришедший с этой просьбой заказчик обливались потом в своих летних овечьих костюмах.
Нелегко приходилось овцам в жару. А наш знакомый овца был так беден, что не мог купить себе кондиционер. И лишь лёгкий ветерок вентилятора обдувал уши собеседников.
- В нашем "Обществе овец", - начал заказчик, предварительно ослабив молнию, чтобы ветерок попадал внутрь костюма, - раз в год выбирают талантливого музыканта, который сочиняет мелодию для ублажения Его Преосвященства Святого Овцы. Мелодию играют в день Рождества. В этом году выбор пал на тебя.
- Спасибо, - поблагодарил овца.
- Но нынешний год - необычный. На него приходится 2500-летняя годовщина кончины Его Преосвященства, поэтому мелодия должна быть достойна этой даты, - сказал мужчина.
- Ах, вот что! - воскликнул овца, почёсывая за ухом. А про себя подумал: "До Рождества ещё целых четыре с половиной месяца. Времени предостаточно, чтобы написать красивую овечью мелодию". И, горделиво выпятив грудь, сказал: "Всё будет в порядке. Не беспокойтесь! Я уверен - музыка выйдет, что надо!"
Однако прошёл сентябрь, за ним - октябрь, ноябрь, а овца всё никак не мог приняться за заказ. Он днями напролёт работал в магазине пончиков и мог заниматься сочинением музыки только в редкие свободные вечерние часы. Но стоило ему сесть за инструмент, как с первого этажа приходила хозяйка дома и стучала в дверь. Так было и на этот раз.
- Немедленно прекрати! Из-за тебя не слышно телевизор.
- Извините, но не могли бы вы потерпеть до Рождества? - робко попросил овца.
- Не говори глупости, - прикрикнула хозяйка. - Не нравится, проваливай отсюда! Над нами и так смеются, что пустили тебя жить. Большего мы уже не потерпим, хватит!


Овца в расстроенных чувствах смотрел на календарь. До Рождества оставалось всего четыре дня, но обещанная мелодия не продвигалась ни на такт. А всё из-за того, что он не имел возможности играть на пианино.
С понурым видом ел он в парке обеденный пончик, когда мимо прошёл профессор-овца.
- Что случилось? - спросил профессор. - На тебе лица нет! На носу Рождество. Так не годится!
- Вот из-за этого самого Рождества все мои беды, - ответил овца и рассказал всё, как есть.
- Хм-м, - пригладил усы профессор. - В таком случае я смогу тебе помочь.
- Правда? - подозрительно спросил овца. А всё потому, что по городу ходили слухи о странных исследованиях профессора, касавшихся исключительно овец, из-за чего его считали странным учёным.
- Почему бы и нет! - сказал профессор-овца. - Приходи ко мне домой в шесть часов, и я расскажу тебе об одном хорошем способе. А пока... ничего, если я возьму вот этот пончик?
И, не услышав в ответ ни "да, конечно", ни "пожалуйста", причмокивая съел его.
Вечером овца пошёл к профессору, прихватив для него гостинец - шесть румяных пончиков. Профессор жил в очень старом кирпичном доме. Деревья вокруг дома были подстрижены в форме овец. Куда ни глянь: и дверной звонок, и колонны, и каменная дорожка - сплошные овцы. "Вот это да!" - подумал овца.
Профессор махом уплёл четыре пончика, положив нетронутые два на полку. Затем облизал пальцы и доел остававшиеся на столе крошки.
"Это же надо, так любить пончики!" - подумал овца.
Тщательно облизав пальцы, профессор достал с полки толстую книгу, на обложке которой было написано "История овец".
- Ну вот, дружище, - начал он важным тоном, - в этой книге имеется всё, что касается овец вплоть до причины, которая мешает тебе написать мелодию.
- Профессор, но я уже знаю эту причину. Просто, домохозяйка не подпускает меня к пианино. Если бы мне только позволили на нём играть...
- Нет-нет, - покачал головой профессор. - Дело не в этом. Играть на пианино - не значит сочинять музыку. Тому есть более глубокая причина.
- Что это значит?
- То, что ты - проклят, - ответил профессор-овца, понизив голос.
- Проклят?
- Именно! - он несколько раз кивнул головой. - И это проклятие не даёт тебе ни играть на пианино, ни сочинять мелодии.
- За что мне такое наказание?! - застонал овца. - Я ведь не сделал ничего плохого!
Профессор быстро пролистал книгу.
- Ты случайно не смотрел на Луну пятнадцатого июня?
- Нет. Я уже лет пять, как не смотрел на Луну.
- Тогда не ел в канун прошлого Рождества что-нибудь с дыркой?
- Разве только пончики? Я ем их каждый день на обед. Правда, какой из них был на Рождество, сейчас не вспомню. Но то, что ел - это точно!
- С дыркой?
- Ну да. Пончики - они почти все с дырками.
- Всё ясно! - закивал головой профессор. - Вот почему ты проклят! Раз ты - овца, должен, по крайней мере, знать, что в канун Рождества нельзя есть еду с дыркой.
- Впервые слышу! - сказал удивлённо овца. - А в чём дело?
- Вот тебе раз! Так ты не знаешь про День Святого Овцы?.. Да-а, современная молодёжь ничего не знает! Чему вас только учили в школе овец?!
- Ну... это... как там...? Правда, я не был хорошистом, вот..., - оправдывался овца, почёсывая затылок.
- Знаешь, ты попал в эту переделку из-за собственной невнимательности. Ну, что теперь с тобой прикажешь делать? Ладно, ты угостил меня пончиками, а я за это научу тебя уму-разуму, - успокоил профессор. - Так вот, двадцать четвёртое декабря не просто канун Рождества, а вместе с тем и День Святого Овцы. В этот день Его Преосвященство, шагая ночью по дороге, провалился в яму. Поэтому с давних пор в этот день нельзя есть продукты с дыркой: например, макароны, пончики, нарезанные кольцами кальмары и репчатый лук.
- Можно спросить, куда Его Преосвященство шагал посреди ночи, и кто вырыл яму?
- Этого я не знаю. Откуда мне знать, что было две с половиной тысячи лет назад? Однако так принято, и это - закон! Знаешь ты это, или не знаешь. Нарушишь Закон, быть тебе проклятым! А проклятый овца - уже не овца! Вот истинная причина того, что ты не можешь сочинить овечью мелодию.
- Что же делать? - понуро спросил овца. - А нет никакого способа снять это проклятие?
- Хм, - буркнул профессор. - Нельзя сказать, что способа нет. Только он не так прост. Тебя это устраивает?
- Конечно! Я сделаю всё, что угодно.
- Способ заключается в том, чтобы самому упасть в яму.
- В яму? - воскликнул овца. - Вы говорите, упасть в яму? А в какую? Или без разницы, была бы яма?
- Не говори глупости! С чего ты взял, что подойдёт любая яма? Для ямы, в которой можно снять проклятие, установлены и размер и глубина. Подожди! Сейчас попробую выяснить...
Профессор достал обветшалую книгу "Легенда Его Преосвященства Овцы" и опять зашуршал страницами.
- Та-ак. А, вот оно! Здесь написано, что Его Преосвященство упал в яму диаметром в два и глубиной в двести три метра. Значит, и тебе нужно упасть в яму такого же размера.
- Но как же! Я ведь не смогу в одиночку вырыть яму глубиной двести три метра! Да и, падая в такую яму, я умру ещё до того, как снимется проклятие.
- Погоди, не торопись! Здесь есть продолжение. "Тем, кто хочет снять с себя проклятие, можно сократить размер ямы до одной сотой реальной глубины". Таким образом, тебе будет достаточно два метра и три сантиметра.
- Это совсем другое дело. Такая глубина мне под силу, - сказал овца с облегчением.
Овца взял у профессора книгу и пошёл домой. Судя по этой книге, у ямы для снятия проклятия было много разных нюансов, которые овца один за другим записал в тетрадь.
1) Яму необходимо рыть только лопатой с черенком из ясеня (потому что Его Преосвященство пользовался посохом из ясеня).
2) В яму необходимо упасть в канун Рождества в шестнадцать минут второго ночи (потому что Его Преосвященство упал в яму как раз в это время).
3) Падая в яму, необходимо иметь при себе какую-нибудь еду без дырки.
И если с пунктами 1) и 2) ещё можно было согласиться, то зачем, падая в двухметровую яму, необходимо иметь при себе еду, овца так и не понял.
"Ладно. Раз написано, нужно выполнять", - подумал он.
До кануна Рождества оставалось всего три дня. За это время предстояло сделать лопату с ясеневым черенком и вырыть яму диаметром два метра и глубиной два метра три сантиметра. "Ну и в историю же я попал", - вздохнул овца.
Ясень был найден в лесу. Овца отпилил ветку и, потратив весь оставшийся день, выстругал из неё черенок для лопаты. А на следующий день принялся рыть яму на пустыре за домом.
Но тут появилась хозяйка дома и поинтересовалась, зачем он роет яму.
- Для мусора - ответил тот. - Я просто подумал, хорошо, когда есть куда его выбрасывать...
- Ты смотри у меня! Будешь хулиганить - вызову полицию, - ненавистно заявила она и убралась восвояси.
Овца, сверяя размеры по рулетке, вырыл яму диаметром два метра и глубиной два метра три сантиметра.
- Ну вот, хорошо, - сказал овца и закрыл яму деревянной крышкой.
И вот, настал канун Рождества. Овца принёс из магазина охапку скрученных "косичкой" пончиков без дырки и уложил их в ранец. "Пожалуй, хватит", - решил он, положил в карман своей овечьей одёжки кошелёк и маленький фонарик и застегнул молнию.
С наступлением полуночи погасли одно за другим окна окрестных домов, и пустырь погрузился во мрак. Не было видно ни луны, ни звёзд, ни даже собственных рук.
"Не мудрено, что в такую темень упал в яму даже Его Преосвященство", - бурча себе под нос, выискивал фонариком яму овца. Но было так темно, что ямы нигде не было видно.
"Что же делать? Уже скоро шестнадцать минут второго! Если я не найду яму, придётся ждать до следующего Рождества. А это никуда не годится!.." - не успел вымолвить овца, как под ногами внезапно пропала земля, и он упал в яму.
"Кто-то, пока было светло, снял крышку, - подумал овца, падая в яму. - Скорее всего, домохозяйка. Только она меня так ненавидит!"
После этих мыслей овца обратил внимание на странный факт: "Я до сих пор продолжаю падать. Этого не может быть, потому что я вырыл яму глубиной всего лишь два метра и три сантиметра.
Вдруг, он с грохотом ударился о дно ямы. Яма оказалась жутко глубокой, но ему на удивление не было больно.


Он встрепенулся, и, было, собрался посветить вокруг себя фонариком, но фонарика рядом не оказалось. "Видимо, потерял его, когда падал в яму".
- Что за чёрт! - послышался голос из темноты. - Разве сейчас не четырнадцать минут второго? Ты на две минуты опередил события. Чёрт побери! Поднимайся наверх и начинай всё заново!
- Извините, вокруг было так темно, что я ничего не понял и упал по ошибке, - сказал овца. - К тому же, я ни за что не смогу ещё раз подняться наверх такой глубокой ямы.
- Ладно, ничего не поделаешь! Чёрт побери! Ты меня чуть было не придавил. Я-то думал, что ты упадёшь в час шестнадцать. Чёрт побери!
Затем послышалось чирканье спичками, и зажёгся огонёк свечи. Зажёг свечу высокий мужчина. Его можно было назвать высоким, но до плеча он был ничем не выше овцы. Просто, у него было высокое продолговатое лицо как бы в форме скрученного "косичкой" пончика.


- Кстати, ты, чёрт побери, еду-то хоть прихватил? - спросил скрученнолицый. - Если не принёс, тебе несдобровать! Чёрт побери!
- Конечно же, принёс! - спешно ответил овца.
- Тогда доставай! Чёрт побери! Я проголодался!
Овца расстегнул ранец, достал один за другим скрученные "косичкой" пончики и отдал скрученнолицему.
- Это... это что такое? - закричал скрученнолицый, глядя на пончики. - Ты что, принёс это, чтобы поиздеваться над моим лицом? Чёрт побери!
- Нет, это ошибка! - залепетал овца, смахивая с лица пот. - Я работаю в магазине пончиков, а там из всей еды без дырки были только пончики скрученнолицей формы...
- Опять за своё?! Или не ты сейчас сказал "скрученнолицый"? Чёрт побери! - присел он на корточки и заплакал горькими слезами. - Ты что думаешь, мне нравится с таким лицом караулить на дне этой тёмной ямы? Чёрт побери!
- Извините, оговорился. Я хотел сказать "скрученный косичкой пончик".
- Уже поздно! Чёрт побери! - продолжал плакать скрученнолицый.
Ничего не поделаешь! Тогда овца вынул из ранца ещё один пончик и, предварительно раскрутив его "косичку", подал скрученнолицему.
- Смотри! Видишь, он прямой! Ешь, не бойся! Он вкусный!
Скрученнолицый взял пончик, тут же, причмокивая, съел его, но плакать при этом не перестал.
Пока он, плача, поедал пончик, овца взял свечку и осмотрел дно ямы, которое представляло собой широкую комнату с кроватью и столом для сторожа.
"Раз есть страж ворот, значит, где-то должны быть и сами ворота. Иначе, если нет ворот, зачем тогда стража".
Как и предполагал овца, сбоку от кровати оказался маленький лаз, нырнув в который, он очутился в тёмном и извилистом коридоре.
"Все эти беды из-за какого-то несчастного пончика с дыркой. Угораздило же меня съесть его в канун Рождества?" - сказал сам себе овца.
Пройдя вперёд минут десять, он заметил, что вокруг посветлело. Откуда ни возьмись, показался выход из ямы - на улице ярко светило солнце.
"Странно! Я упал в яму во втором часу ночи, а уже день. Не может этого быть!" - покачал головой овца. Там, снаружи ямы расстилался широкий окружённый невиданными прежде высокими деревьями пустырь. По небу плыли белые облака, слышалось пение птиц.
"Что мне теперь делать? В книге написано, что проклятие будет снято, как только я упаду в яму. А теперь, когда всё так получилось... ничего не понимаю!" - сказал овца.
Он слегка проголодался, поэтому решил присесть и съесть один пончик.
Овца уже жевал пончик, когда за спиной послышалось: "Здравствуйте, дяденька-овца!" "Здравствуйте!" Он оглянулся и увидел двух сестёр-близнецов. Одна была одета в майку с номером "208", у другой на майке виднелся номер "209".
За исключением отличавшихся номеров они были похожи, как две капли воды.
- Привет, сестрёнки! - сказал овца. - Давайте вместе есть пончики!
- Ух, ты, классно! - воскликнула сестра с номером 208.
- Да, выглядят аппетитно! - подхватила та, что с номером 209.
- Конечно, аппетитно! Я ведь их сам делал!
Тогда сёстры сели рядом с овцой, и они вместе, причмокивая, ели пончики.
- Спасибо, - сказала 209-я.
- Первый раз в жизни ем такие вкусные пончики! - 208-я.
- Вот и хорошо! Кстати, вы случайно не знаете способ, как снять с меня проклятие? Я слышал, что стоит только сюда прийти...
- Бедненький! - воскликнула 208-я.
- Наверно, нелегко жить с проклятием? - спросила 209-я.
- Жутко тяжело! - вздохнул овца.
- Что если спросить у тётушки-кайры? - предложила 208-я 209-ой. - Тётушка-кайра, пожалуй, должна знать!
- Точно! Кому же, как ни ей знать про проклятия? - поддержала 209-я.
- Тогда отведите меня скорей к этой самой тётушке-сайре? - попросил овца.
- Не сайре, а - кайре! - хихикнула 208-я.
- Тонкоклювой кайре! - 209-я.
- Не путай, кайра и сайра - совсем разные вещи! - 208-я.
- Вот именно! - 209-я.
- Простите, простите! - извинился овца. - Не могли бы вы отвести меня к этой тётушке-кайре?
- Запросто! - воскликнула 208-я.
- Идите за нами, - обратилась к овце 209-я.
И овца с сёстрами-близнецами зашагали втроём по лесной тропинке. По пути сёстры запели песню.

Будь у ветра двойник,
На восток дул бы он, и на запад,
Будь у ветра двойник,
Он налево направо бы дул.

Так они прошли минут десять-пятнадцать, пока не закончился лес, и, насколько хватало глаз, не раскинулось синее море.
- Видите избушку на вершине вон той скалы? Это - дом кайры, - показала пальцем 209-я.
- А нам дальше нельзя - мы не можем выходить за пределы леса.
- Большое вам спасибо! Вот уж выручили! - поблагодарил овца, и достал из ранца по одному скрученному пончику.
- Спасибо и вам, дяденька овца! - сказала 208-я.
- Хорошо, если получится снять проклятие, - добавила 209-я.


Непростая это была задача - взобраться к дому кайры. Неприступно возвышались скалы, от дороги было одно лишь название. Вдобавок ко всему, сильный ветер норовил сдуть изо всех сил цеплявшегося за скалы овцу.
- Хорошо кайре - она умеет летать. Ей бы побывать в шкуре тех, кто ходит пешком, - бурчал себе под нос овца.
Он с грехом пополам взобрался на вершину скалы и постучал в дверь дома кайры.
- Что нужно? Деньги за газеты? - послышался из дома раскатистый громкий голос.
- Нет. Меня зовут человек-овца...
- Надеюсь, тебе от меня ничего такого не нужно? - сказал резкий, похожий на крик кайры голос.
- Сущий пустяк. Откройте, пожалуйста, дверь!
- Что, правда, не за деньгами?
Внезапно распахнулась дверь, и выглянуло лицо тётушки-кайры. Она была очень высокого роста с заострённым, как подвесной мост кончиком клюва.
- Сёстры-близнецы сказали мне, что тётушка-кайра знает способ снятия проклятий, - промолвил, дрожа от страха, овца.
Ещё бы - стоило кайре слегка клюнуть его таким огромным клювом в макушку, как дух сразу вон.
Тётушка подозрительно посмотрела на овцу в упор, а затем сказала:
- Ну, заходи. Выкладывай, что там у тебя.
- В доме царил жуткий беспорядок. Весь пол в пыли, на столе - толстый слой соуса, в углу - переполненное мусорное ведро.
Овца рассказал по порядку всё, что с ним приключилось до сих пор.
- Хорошего мало, - сказала кайра. - Ты вышел не из того выхода.
- Что ж мне, возвращаться обратно?
- Бесполезно! Обратной дороги уже нет, - покачала клювом кайра. - Но я могу посадить тебя себе на спину и отвезти в то место, где у тебя снимется проклятие.
- Вот было бы хорошо! - обрадовался овца.
- Правда, ты тяжеловат для меня, - осторожно заметила тетушка-кайра.
- Я не тяжелый! Всего-навсего сорок два килограмма, - уменьшив свой вес на три кило, сказал овца.
- Ладно, давай сделаем так, - предложила кайра. - Приберешься в этой комнате, отвезу тебя в нужное место.
- Согласен.
Но овце потребовалось немало времени, чтобы навести порядок в комнате. Еще бы - если в ней не прибирались уже несколько месяцев! Овца вымыл грязную посуду, протёр стол, помыл пол моечной машиной, выстирал полотенца, собрал и выбросил мусор. А когда закончил работу, почувствовал, что сильно устал.
- Из-за этого проклятия сплошные беды на мою голову! - потихоньку, чтобы не услышала кайра, ворчал овца.
- Ну-ка, посмотрим!.. Молодец, хороший навел порядок! - похвалила с довольным видом тетушка-кайра. - Примерно так и нужно прибираться в доме.
- Теперь вы отвезете меня в то место?
- Конечно?! Я свое слово держу. Забирайся на спину!


Не успел овца влезть на спину кайры, как она взмыла в небо. Овца впервые в жизни летел по небу и крепко вцепился в шею кайры.
- Эй, слушай, ты меня задушишь! Не сжимай так сильно шею! Я же совсем не могу дышать, - закричала кайра.
- Простите, пожалуйста! - извинился перед кайрой овца.
С неба открывался изумительный пейзаж. Насколько хватало глаз, простирались зеленый лес и темно-синее море, между которыми поясом тянулась полоска белого песка. То был великолепный пейзаж!
- Красиво, - сказал овца.
- Правда? Видел бы ты это каждый день, тебе бы надоело, - ответила кайра, поскучнев лицом.
Кайра, как бы проверяя свои крылья, как есть - с овцой на спине облетела несколько раз дом и камнем приземлилась на лужайке в считанных метрах от него.
- Что случилось, тетушка, вам плохо? - спросил в волнении овца.
- Кто тебе такое сказал, а? - разминая затекшую шею, спросила тетушка-кайра. - С чего бы мне стало плохо? Или ты не знаешь, что я - сама бодрость в этой округе?
- Просто я подумал, что вы спустились в таком месте...
- Так это и есть то место!
- Как же? Мы не удалились от дома и на сто метров! - с изумлением воскликнул овца. - Зачем было сажать меня на спину, если такое расстояние можно запросто пройти пешком?
- Тогда ты не прибрался бы у меня в доме.
- Ну, допустим.
- К тому же, я не говорила, что лететь далеко?! Просто предложила сесть на спину.
- Так-то оно так, - сокрушался овца.
Тогда тетушка-кайра, смеясь, поднялась в небо и полетела домой.


Овца огляделся по сторонам и увидел посреди лужайки одинокое дерево, по стволу которого поднималась веревочная лестница. Больше идти было некуда, и он решил забраться на дерево.
Лестница покачивалась, из-за чего взбираться было неудобно. Но стоило овце, обливаясь потом, взобраться на тридцать или сорок ступенек, как из-за веток послышался веселый голос: "Эй, что тебе здесь нужно?"
- Простите, я пришел, чтобы снять с себя проклятие. Вы ничего не знаете об этом? - сказал овца, обратившись в сторону, откуда раздался голос.
- Что! Проклятие? Ха-ха-ха! Ну, ладно! Иди сюда, - сказал голос.
Овца аккуратно, чтобы не поскользнуться, раздвинул ветви и увидел, как перед напоминающим деревянный грот домиком сидел и брился огромной опасной бритвой скрученнолицый.
- Вот так-так! - сказал овца. - Не тебя ли я видел на дне ямы?
- Нет, не меня. Ха-ха-ха-ха! - рассмеялся скрученнолицый. - А моего брата. Видишь, я закручен вправо. А мой брат - тот влево. Брат чуть что, сразу плачет. Или бранится на людей. Эхе-хе-хе.
Правоскрученный посмотрел направо, повернув при этом подбородок в левую сторону. Посмеиваясь, он продолжал бриться ловкими движениями.
- Хоть вы и братья, но какие разные по характеру, - восторженно вымолвил овца.
- Сам понимаешь, правый и левый... Противоположные. Фу-фуфу, - произнес правоскрученный, приставляя бритву к правому виску. - Фу-фуфу-фуфу!
- Кстати, как мне быть с проклятием? - поинтересовался овца.
- Ничего я тебе не скажу! Хе-хе-хе.
Овца, рассердившись, слез с дерева.
- Что за место?! Одинаковые право- и левоскручнные, своенравная тетушка-кайра...
Овце уже было все равно, и он зашагал по дороге, расстилавшейся под ногами. Спустя время он увидел красивый источник и остановился попить воды и съесть пончик. А, съев пончик, захотел спать и прилег на лужайке.
Когда он открыл глаза, солнце уже клонилось к горизонту. В небе сияли белые звезды, насвистывал ветер, изредка донося отзвуки волчьего воя.
- Что же делать? Заблудиться непонятно где! Так и не сняв с себя проклятие... - разговаривал овца сам с собой.
- Насколько я понял, у вас трудности с проклятием, - внезапно раздался из темноты робкий голос.
- Кто там? И где я? - удивлённо спросил овца.
- Положим, у меня нет имени, - смущённо сказал тот же голос.
Овца посмотрел по сторонам, но было так темно, что он ничего не разглядел.
- Не ищите меня! Я на самом деле ничего собой не представляю. Никчемное создание.
- Выходи, поедим вместе пончики, - предложил овца. - А то мне одному скучно.
- Мне даже пончик давать не стоит. Нет, правда, - сказал Никчемуха, - мне достаточно уже только этих слов.
- Ладно тебе! Пончиков много. Выходи. Если стыдишься, я могу отвернуться в сторону, а ты подойди - поешь...
- Спасибо, - поблагодарил Никчемуха. - Мне достаточно половины самого маленького.
Овца положил на траву пончик и отвернулся в сторону. Вскоре послышались торопливые шаги, и кто-то, громко чавкая, начал есть пончик.
- Вкусно! Нет, ну, правда, вкусно! - сказал Никчемуха и сразу же добавил. - Только не оборачивайтесь!
- Я-то не оборачиваюсь, а ты расскажи, если знаешь, что-нибудь про проклятия, - поинтересовался овца.
- Проклятия, говорите? М-м-м. Ням-ням. Знаю! - сказал Никчемуха. - Вкусно. Ням-ням.
- Тогда скажи, где их можно снять? - спросил овца.
- Всё очень просто! Ням-ням. Нужно прыгнуть вон в тот источник, - ответил Никчемуха.
- Но я ведь не умею плавать!
- Совсем не нужно уметь плавать. Всё будет в порядке! И всё-таки, какой он вкусный! Ням-ням.
Овце уже стало всё равно. Он подошёл к краю источника и, не раздумывая, нырнул. В этот самый момент в источнике исчезла вода, и овца ударился головой о его дно. Потемнело в глазах.
- Ну, извини! - сказал кто-то. - Откуда мне было знать, что ты будешь нырять головой?!
Овца открыл глаза и увидел перед собой старичка маленького роста. Было в нём сантиметров сто сорок.
- Ой, больно, - сказал овца. - А ты кто такой?
- Я - Его Величество Святой Овца, - ответил, приветливо улыбаясь, старец.
- Так значит, это ты наложил на меня проклятие? Зачем ты это сделал? Я, ведь, не сделал ничего плохого. За что мне такие мучения? Прямо не знаю... у меня уже сил нет. Смотри, вон какая шишка на голове! - сказал овца, показывая Святому Овце свою шишку.
- Ну, извини, извини. Не со зла! Хотя, всему есть свои причины, - сказал Его Величество Святой Овца.
- Хотелось бы услышать, какие? - продолжая сердиться, спросил овца.
- Ладно. Только первым делом иди сюда. Мне есть что тебе показать.
Его Величество Святой Овца зашагал быстрыми шагами вглубь ямы, и овце ничего не оставалось, как пойти за ним вслед, кивая головой. Его Величество Святой Овца вскоре оказался перед каким-то входом и распахнул дверь.


"С Рождеством!" - закричали все.
Все - это правоскрученный с левоскрученным, 208-я с 209-ой, тётушка-кайра с Никчемухой. Овца понял, что это и есть Никчемуха по крошкам от пончика вокруг его рта. Был даже профессор-овца.
По центру комнаты стояла большая, украшенная игрушками Рождественская ёлка, под которой громоздились перевязанные ленточкой коробки с подарками.
- Что всё это значит? И почему все здесь собрались? - удивлённо спросил овца.
- Мы вас ждали, - сказала 208-я.
- Долго-долго! - добавила 209-я.
- Это значит, что я пригласил тебя на празднование Рождества, - сказал Его Величество Святой Овца.
- Но я же проклятый. Поэтому..., - начал было овца.
- ... а проклятие наложил специально, чтобы ты пришёл сюда, - сказал Его Величество Святой Овца. - Так-то оно таинственней, а всем остальным - развлечение.
- Да, в самом деле, весело, - сказала тётушка-кайра.
- Вот и повеселились! Чёрт побери, - вставил слово левоскрученный.
- Было приятно. Фу-фуфу-фуфу, - вторил ему правоскрученный.
- И вкусно. Ням-ням, - добавил Никчемуха.
Овца какое-то время продолжал дуться за то, что его разыграли, но затем и сам развеселился, глядя на счастливые лица окружающих.
- Ладно, раз уж такое дело, - снисходительно кивал головой овца.
- Дяденька овца, сыграйте на пианино, - попросила 208-я.
- Вы же хорошо играете! - подхватила 209-я.
- А здесь есть пианино? - поинтересовался овца.
- Есть! Есть! - сказал Его Величество Святой Овца и сорвал большую накидку, под которой стояло белое пианино в форме овцы. - Сделано специально для тебя. Играй сколько душе угодно!
В эту ночь овца был как никогда счастлив. Инструмент звучал просто прекрасно, в голове одна за другой всплывали красивые и весёлые мелодии.
Правоскрученный с левоскрученным пели дуэтом, 208-я танцевала с 209-ой, тётушка-кайра с криками летала по комнате, а профессор-овца соревновался с Его Величеством Святым Овцой, кто больше выпьет пива. И даже Никчемуха катался от радости по полу.
Затем все ели Рождественский торт.
- Как вкусно, ням-ням, - приговаривал Никчемуха, доедая третий кусок.
- Мир и счастье миру овец, - пожелал Его Преосвященство...


Открыв глаза, человек-овца увидел, что лежит на кровати в собственной комнате. Казалось, будто всё произошло во сне, но он-то знал, что это не сон. На лбу красовалась шишка, на овечьих брюках - масляное пятно, старое пианино исчезло, а вместо него стояло белое. Всё это было на самом деле.
За окном шёл снег. Он лежал на ветках деревьев, на почтовых ящиках, на оградах домов - белый снег.
В тот же день после обеда овца пошёл навестить жившего на окраине профессора-овцу, но того дома уже не было. На месте дома зиял пустырь. И деревья в форме овец, и колонны на входе, и каменная дорожка, - всё пропало.
- Я больше никогда не встречусь с ними всеми, - подумал овца, - ни с двумя скрученнолицыми, ни с сёстрами 208 и 209, ни с тётушкой-кайрой, ни с Никчемухой, ни с профессором-овцой, ни с Его Преосвященством Святым Овцой...
От одной этой мысли на глаза овцы навернулись слёзы. Ещё бы, он с ними так сдружился!
Вернувшись в общежитие, он обнаружил в почтовом ящике Рождественскую открытку с картинкой овцы. В ней было написано: "Мир и счастье миру овец".

ноябрь 1985 г.

Серия сообщений "Произведения Мураками":
Часть 1 - "Слушай песню ветра"
Часть 2 - "Пинбол-1973"
...
Часть 6 - "Хороший день для Кенгуру"
Часть 7 - "Мой любимый Sputnik"
Часть 8 - "Рождество Овцы"
Часть 9 - "Норвежский лес"
Часть 10 - "Слепая ива и спящая девушка"
Часть 11 - "Страна чудес без тормозов и конец света"
Часть 12 - "Послемрак"
Часть 13 - 1Q84 (ТЫСЯЧА НЕВЕСТЬСОТ ВОСЕМЬДЕСЯТ ЧЕТЫРЕ)

Купить книгу ДЕШЕВО

[1999]

Перевод с японского: Натальи Куниковой

...Эта женщина любит Сумирэ. Но не чувствует к ней никакого сексуального влечения. Сумирэ любит эту женщину и хочет ее. Я люблю Сумирэ, и меня к ней влечет. Я нравлюсь Сумирэ, но она не любит и не хочет меня. Я испытываю сексуальное влечение к одной женщине - имя неважно. Но не люблю ее. Все так запутано, что сильно смахивает на какую-нибудь экзистенциалистскую пьесу. Сплошные тупики, никто никуда не может выйти. Должны быть альтернативы, но их нет. А Сумирэ в одиночестве уходит со сцены...

"Мой любимый sputnik" (1999) классика современной японской литературы Харуки Мураками, один из самых загадочных романов конца XX века, - впервые на русском языке.



СПУТНИК - 4 октября 1957 г. с космодрома "Байконур" (Казахская ССР) Советский Союз запустил первый в истории человечества искусственный спутник Земли - "Спутник-1". Диаметр "Спутника - 1" - 58 см, вес - 83, 6 кг, он совершил один виток вокруг Земли за 96 мин 12 сек.

Месяц спустя, 3 ноября, так же успешно стартовал "Спутник-2" с собакой Лайкой на борту. Она стала первым животным, отправленным в космическое пространство, но, поскольку "Спутник-2" не вернулся обратно на Землю, Лайку постигла участь жертвы биологических исследований в космосе.

"Хроника Всемирной Истории", издательство "Коданся"



1


В ту весну Сумирэ исполнилось двадцать два года, и она впервые в жизни влюбилась. Сумасшедшая любовь обрушилась на нее, как смерч, способный вмиг опустошить бескрайнюю равнину: все, что имеет хоть какую-то форму и попадается на пути, он сметает под корень, без разбору швыряет в небо, ни за что ни про что кромсает в клочья и корежит до неузнаваемости, после чего, нимало не утратив мощи, уносится к Тихому океану, безжалостно рушит Ангкор Ват, по пути, в индийских лесах, испепеляет семейство несчастных тигров, в персидской пустыне превращается в самум и хоронит в песке целый экзотический город-крепость. В общем, любовь поистине монументальная. Человек, в которого Сумирэ влюбилась, был старше ее на семнадцать лет. Семейный человек. И кроме всего прочего - женщина. Вот с чего все началось. На этом все и закончилось. Почти все...



В то время Сумирэ буквально из кожи вон лезла, чтобы стать профессиональным писателем. Какое бы великое множество путей-дорог ни дарила ей жизнь, для Сумирэ не существовало иного выбора - писателем, и точка. Решимость ее была тверда, как тысячелетняя скала. Ни о каком компромиссе речи не шло. Смысл существования Сумирэ и ее вера в Литературу были плотно спаяны друг с другом - волосок бы не пролез.

Сумирэ окончила муниципальную повышенную среднюю школу<Повышенная средняя школа (или "школа второй ступени") - школа для 15 - 18-летних учеников. (Здесь и далее прим. перев). Переводчик выражает благодарность Юки Йосиока.> в префектуре Канагава. Затем поступила на литературное отделение скромного и тихого частного института в Токио. Однако заведение было явно не для нее. Все, чему там учили, оказывалось неувлекательным, вялым и абсолютно неприменимым на практике - разумеется, в понимании Сумирэ. Ничто не соответствовало ее представлению о том, как оно должно быть. Короче - сплошное разочарование. Большинство окружающих студентов были безнадежными занудами, заурядными второсортными экземплярами, к числу которых, по правде сказать, принадлежал и я. Вот почему перед третьим курсом Сумирэ с легким сердцем написала заявление и покинула стены института. Решила, что оставаться и дальше в таком месте, - лишь попусту тратить время. А может, она была права. Наверное. Однако, если можно, осмелюсь высказать здесь свою очень банальную, заурядную мысль. Мне кажется, в нашей далекой от совершенства жизни должно быть хоть чуточку бесполезного. Если все бесполезное улетучится, жизнь потеряет даже свое несовершенство.



В общем, Сумирэ была неисправимым романтиком, личностью весьма упертой, ко всему относилась несколько отстраненно и с долей скепсиса, но реальной жизни совсем не знала. Временами, если на нее находил стих поболтать, она могла говорить бесконечно. Правда, если собеседник оказывался "не ее человеком" по духу - а к таким относилась большая часть человечества, - она почти не раскрывала рта. Сумирэ дымила, как паровоз, а когда ехала в метро, обязательно - сто процентов - теряла билет. Частенько, погрузившись в свои мысли, начисто забывала о еде и была тощей, как военные сироты из старых итальянских фильмов, - одни глаза. Чем объяснять словами, лучше, конечно, просто показать ее фотографию, но, к сожалению, у меня нет ни одной. Она ужасно не любила сниматься и совсем не стремилась оставить потомкам "портрет Художника в юности". Хотя если бы сохранились снимки Сумирэ того времени, они могли бы несомненно стать уникальным документом, запечатлевшим некие совершенно особые качества человеческой натуры. Но увы...



Забегая вперед, скажу, что женщину, в которую влюбилась Сумирэ, звали Мюу. По крайней мере, ее все так называли - уменьшительно. Ее настоящего имени я не знаю. (И не знал, из-за чего в один прекрасный день попал в довольно затруднительное положение, но об этом позже.) Мюу была кореянкой, но почти ни слова не говорила по-корейски до двадцати с лишним лет, когда решительно взялась за изучение языка. Мюу родилась и выросла в Японии, стажировалась во французской Консерватории и поэтому, кроме японского, свободно владела французским и английским. Она была всегда безупречно и со вкусом одета, носила небольшие, но дорогие украшения - как-то буднично, равнодушно - и водила двенадцатицилиндровый темно-синий "ягуар".



Когда они впервые встретились, Сумирэ заговорила о Джеке Керуаке. В то время Сумирэ нырнула в его книги с головой. Она периодически меняла своих литературных идолов, но тогда ее увлек уже несколько вышедший из моды Керуак. У нее в кармане всегда лежали "На дороге" или "Одинокий странник", и, как только выпадала минутка, Сумирэ утыкалась в книжку. Особо удачные строки она подчеркивала и заучивала наизусть, словно бесценные буддийские сутры. Больше всего ей в душу запал эпизод из "Одинокого странника" - о пожарной вахте в горах. На вершине стояла хижина, где Керуак провел три месяца один-одинешенек - работал пожарным наблюдателем.

Сумирэ цитировала эти строки:



"Человек должен хоть раз в жизни оказаться в кромешной глуши, чтобы физически испытать одиночество, пусть даже задыхаясь при этом от скуки. Почувствовать, как это - зависеть исключительно от себя самого, и в конце концов познать свою суть и обрести силу, ранее неведомую".



- Разве это не прекрасно? - спрашивала меня Сумирэ. - Каждый lень стоишь на вершине, обозреваешь окрестность на 360 градусов и высматриваешь, не поднимается ли из-за какой-нибудь горы черный дым. Вот и вся работа на целый день. А потом - читай любимые книги, пиши романы. По ночам вокруг хибары бродят огромные мохнатые медведи. Вот это жизнь - как раз то, что мне нужно! А моя учеба на литературном отделении? По сравнению с этим - бессмысленная, как кончик огурца.

- Есть только одна проблема: когда-нибудь все равно придется слезть с горы, - высказался я. Однако мое приземленное банальное суждение - впрочем, как и всегда - не вызвало в ее душе особых колебаний.



Сумирэ всерьез мучилась над тем, как бы ей стать похожей на героев Керуака, быть такой же "wild", "cool" - дикой, крутой - и чтобы всего этого было "через край". Ходила, засунув руки в карманы, волосы нарочно всклокочены и торчат в разные стороны. Носила очки в черной пластиковой оправе, как у Диззи Гиллеспи, хотя зрение имела вполне приличное, отсутствующим взглядом смотрела в небо. Обычно одевалась в мешковатый твидовый пиджак, который, похоже, купила в лавке старьевщика, и грубые тяжелые ботинки. Уверен - если б могла, она точно отпустила бы себе бороду и усы.

Сумирэ нельзя было назвать красавицей в обычном понимании. Щеки впалые, рот широковат. Нос маленький, кончик слегка вздернут. Сумирэ чувствовала тонко, любила юмор, но сама редко смеялась в голос. Она была маленького роста, но даже в самом хорошем настроении говорила так, словно готова ринуться в бой. Вряд ли за всю свою жизнь Сумирэ хоть раз держала в руках губную помаду или карандаш для бровей. Сомневаюсь, знала ли она, что у лифчиков, вообще-то, существует размер. При всем том нечто в Сумирэ притягивало сердца. Что особенного в этой девушке - словами не объяснишь. Достаточно было просто заглянуть ей в глаза - там всегда отражалось это "нечто особенное".



Ладно, что бродить вокруг да около... Я любил Сумирэ. С самых первых слов, которыми когда-то мы перекинулись, любовь захватила меня, и постепенно я понял: всё, назад дороги нет. Долгое время никого и ничего, кроме нее, для меня не существовало. Конечно, я несколько раз порывался рассказать ей о своих чувствах. Но почему-то, когда она была рядом, я никак не мог найти подходящие слова. А может, в конце концов даже и лучше, что так вышло. Ведь умудрись я как-то донести до нее свою любовь, она уж точно от смеха бы лопнула.

Покуда я "дружил" с Сумирэ, у меня было две-три девушки, и с ними я встречался. (Не то чтобы я не помнил, сколько их было точно. "Две-три" - зависит от того, как считать.) Если добавить еще и тех, с кем я спал всего раз или два, список окажется чуть длиннее. Когда мое тело занималось любовью с этими девушками, я часто думал о Сумирэ. То есть где-то в уголке моего мозга - иногда я чувствовал это сильнее, иногда слабее - надежно хранился ее образ. Часто, обнимая другую, я представлял, что на самом деле со мной Сумирэ. Конечно, с моей стороны это было не очень честно. Но что толку рассуждать "честно - нечестно", если я просто не мог иначе.

Итак, вернусь к тому, как Сумирэ познакомилась с Мюу.

Мюу слышала раньше имя Джека Керуака и даже смутно припоминала: вроде он был писателем. Но что это был за писатель, она не помнила напрочь.

- Керуак? Хм... Это который был м-м... "спутником", что ли?

Сумирэ сразу даже не поняла, о чем, собственно, речь. Нож с вилкой так и застыли у нее в руках, и она задумалась.

- Спутник? Искусственный спутник Земли, который Советский Союз первым запустил в начале 50-х? Да, но Джек Керуак - американский романист. Ну да, по времени они, конечно, совпадают, но...

- А разве не так назывались тогда писатели вроде Керуака? - спросила Мюу и кончиком пальца очертила на столе круг. Словно память ее была сосудом причудливой формы, на дне которого она и пыталась на ощупь отыскать нужное воспоминание.

- Спутник?..

- Ну да, название литературного направления. Так ведь часто говорят: "Существует такая-то школа..." Точно-точно. Как "Сиракаба"<"Сиракаба" (яп. "белая береза", 1910-1923) - литературная группа, с деятельностью которой связаны имена писателей-неогуманистов Такэо Арисима, Наоя Сига, Санэацу Мусякодзи >.

Тут, наконец, до Сумирэ дошло.

- Битник!

Мюу слегка промокнула губы салфеткой.

- Битник, спутник... Вечно я термины эти забываю. Всякие там "Реставрации Кэмму"<Реставрация Кэмму (1334) - восстановление единоличной императорской власти в Японии императором Го-Дайго после периода, когда реальная власть в стране принадлежала военному правительству, т н. "бакуфу".>, "Рапалльские договоры". Да ну их, все это - дремучая история.

Ненадолго воцарилось легкое молчание, как бы напоминая о течении времени.

- Рапалльские договоры? - переспросила Сумирэ.

Мюу улыбнулась. Словно выдвинули ящик, к которому не прикасались целую вечность, и вытащили из его глубины на свет божий эту улыбку - милую улыбку близкого и родного человека. Мюу удивительно красиво прищурилась. Затем протянула руку и узкими длинными пальцами еще больше взъерошила и без того торчавшие в разные стороны волосы Сумирэ - так просто и естественно, что Сумирэ невольно поддалась на этот жест и тоже улыбнулась.



С того дня Сумирэ стала про себя называть Мюу "мой любимый спутник". Она обожала звучание этого слова - "спутник". Напоминало о собаке Лайке. Искусственный спутник Земли бесшумно рассекает тьму космоса. Из маленького иллюминатора смотрят черные и такие славные собачьи глаза. Что вообще она гам видела, эта псина, посреди бескрайнего космического одиночества?



Разговор о спутнике зашел на банкете по случаю свадьбы двоюродной сестры Сумирэ. Банкет устроили в фешенебельной гостинице в Акасака. Сумирэ не испытывала особой приязни к своей кузине (более того - на дух ее не переваривала), да и все эти обязательные приемы были для нее сущей пыткой. Просто в тот раз она почему-то не сумела отказаться. Их места с Мюу оказались рядом, за одним столом. Мюу особо не вдавалась в подробности: то ли она давала кузине Сумирэ уроки игры на фортепиано, когда та поступала в музыкальный институт, то ли как-то иначе ей помогала. Знакомы они были не давно и не близко, просто невеста хотела выразить Мюу свою признательность, потому и пригласила на свадьбу.

Сумирэ влюбилась моментально - в ту секунду, когда Мюу дотронулась до ее волос, - можно сказать, почти рефлекторно. Словно идешь по широкому полю, и вдруг - бабах! - тебя прошибает молния. В точности как божественное откровение, которое переживает Художник - вот так это было. И то. что Сумирэ угораздило влюбиться в женщину, в тот момент для нее не имело ровно никакого значения.

Насколько я знаю, у Сумирэ не было "любимого", как это принято называть. В старших классах у нее водилось несколько приятелей - так, сходить в кино, поплавать вместе в бассейне. Но, думаю, все это для Сумирэ было не очень серьезно. Почти все ее мысли постоянно и неизменно занимало лишь одно страстное желание: стать писателем. Не похоже, чтобы Сумирэ могла так же сильно, всем сердцем прикипеть к кому-то из тех молодых людей. Даже если у нее и был секс (или что-то вроде того) в старших классах, скорее всего, случалось это не по любви или влечению, а из "литературного любопытства".

- Знаешь, а я правда не догоняю, что это за штука такая - "половое влечение", - в один прекрасный день, незадолго до того, как бросить институт, поведала мне тайну Сумирэ. С исключительно серьезным лицом: она выпила уже пять "банана дайкири" и прилично набралась. - Ну как это вообще наступает, на что похоже? Ты бы сам как объяснил?.. Все это?

- Половое влечение - не то, что понимаешь мозгами, - изрек я свое очередное исключительно уместное замечание. - Оно просто существует - и все. Точка.

Сумирэ уставилась на меня и некоторое время пристально изучала мое лицо, будто перед нею возник механизм, приводимый в действие какой-то диковинной движущей силой. А затем, потеряв ко мне всякий интерес, переключилась на изучение потолка. На этом разговор иссяк. Видимо, она решила, что беседовать со мной на подобные темы - гиблое дело.

Сумирэ родилась в Тигасаки<Тигасаки - город на побережье залива Сагами (Тихий океан) с населением более 200 тыс. чел. В сознании широкой японской общественности ассоциируется с Калифорнией, как о ней пела группа "Mamas & Papas", яхты, серфинг и прочие радости сладкой жизни. Сам залив Сагами часто называют "восточный Майами-бич".>. Ее дом стоял почти у самого океана, и часто ветер с песком сухо стучался в стекла. Отец Сумирэ был стоматологом и держал практику в Иокогаме. Он был невероятно красив - особенно впечатляла безукоризненная линия носа: благодаря ей он был очень похож на Грегори Пека времен "Завороженного". К сожалению, как говорила сама Сумирэ, отцовский нос по наследству ей не достался. Ни ей, ни ее младшему брату. "Вот странно, - часто думала она, - ген, что вызвал к жизни такой красивый нос, просто куда-то исчез. А если он погребен где-нибудь на дне генетической реки? Ведь это же настоящий урон для Культуры". Столь прекрасен был этот нос.

Не удивительно, что в Йокогаме и окрестностях невероятно красивый отец Сумирэ был легендой для всех женщин, которые хотели избавиться от разных зубных дефектов. Он вел прием в хирургической шапочке, натянутой до бровей, и большой марлевой маске. Пациенты лицезрели только уши и глаза доктора. Но даже в таком виде красота его была очевидна: прекрасный нос величественно и сексуально возвышался под маской. При первом же взгляде на него большинство пациенток заливались краской и, позабыв, что медицинская страховка здесь не работает, в мгновение ока влюблялись.

Мать Сумирэ умерла еще молодой, в тридцать один год: у нее был врожденный порок сердца. Сумирэ тогда не исполнилось и трех лет. О матери она помнила одно - слабый запах ее кожи. Фотографий мамы почти не осталось, всего две-три: официальная - со свадьбы - и несколько моментальных снимков с Сумирэ, сразу после родов. Сумирэ вытаскивала старые альбомы и часто их рассматривала. Если говорить только о внешности, мать Сумирэ - выражаясь самым деликатным образом - "не производила особого впечатления". Маленького роста, прическа - никакая, при взгляде на одежду хотелось задать вопрос: "Что это было?", на лице - неприятная усмешка. Казалось, сделай она шаг назад - и сольется со стеной. Сумирэ изо всех сил старалась впечатать в память черты материнского лица. Тогда, наверное, они смогли бы встретиться во сне, взялись бы за руки и стали говорить друг с другом. Говорить и говорить. Но ничего не получалось. Как только Сумирэ начинало казаться: все, запомнила! - это лицо тут же уплывало из памяти. Куда там во сне - если бы они столкнулись на дороге средь бела дня, Сумирэ, скорее всего, прошла бы мимо, так маму и не узнав.

После маминой смерти отец почти никогда вслух не вспоминал о ней. Он вообще был не слишком разговорчив и, кроме того, стремился избегать любых проявлений чувств, словно эмоции - сродни инфекционным заболеваниям полости рта. Сама Сумирэ не помнила, чтобы когда-нибудь расспрашивала отца о маме. Пожалуй, лишь раз, еще совсем маленькой, она почему-то спросила: "А какой вообще была моя мама?" Тот разговор с отцом отпечатался в ее памяти очень четко.

Отец отвел взгляд и ненадолго задумался. Затем произнес: "У нее была очень хорошая память. И красивый почерк".

Ну не странное ли описание человека? Я-то считаю, он должен был сказать своей маленькой дочке такое, что отложилось бы глубоко в ее сердце. Какие-то слова, которые смогли бы дальше согревать и питать ее душу. Ведь в жизни здесь, на третьей планете Солнечной системы, дочери надеяться особенно не на что, и слова эти как раз могли бы стать для нее стержнем и опорой, когда все идет вкривь и вкось. Сумирэ ждала, затаив дыхание: открыта первая белоснежная страница блокнота. Но увы, ее красавец-отец не сумел сказать этих слов, хоть и должен был суметь. Такой вот человек.



Когда Сумирэ исполнилось шесть лет, отец снова женился, и через два года на свет появился ее младший брат. Красотой новая мама Сумирэ тоже не отличалась. Еще у нее не было никакой выдающейся памяти, да и почерк - совсем неважный. Однако она была человеком добрым и справедливым. Маленькой Сумирэ, автоматически ставшей ее приемной дочерью, можно сказать, просто повезло. Нет, все-таки "повезло" - не то слово. Ведь как ни крути, выбор сделал отец. Насколько хорошим отцом он был - это еще вопрос, но вот в выборе спутницы жизни неизменно сохранял ум и реалистичный взгляд на вещи.

За все отрочество, которое у Сумирэ тянулось довольно долго, любовь мачехи к ней ни разу не пошатнулась. Даже когда Сумирэ заявила, что собирается бросить институт и заняться сочинением романов, мачеха, вообще говоря, с уважением отнеслась к такому стремлению, хотя у нее самой, конечно, имелось на этот счет свое мнение. Она радовалась, что Сумирэ с раннего детства запоем читала книги, и всегда это поощряла.

Некоторое время мачеха всячески уговаривала отца, и в результате они договорились так: пока Сумирэ не исполнится двадцать восемь, отец поддерживает ее деньгами. Но если за это время ничего путного из дочери не выйдет, дальше она заботится о себе сама. Если бы не мачеха, Сумирэ - без гроша в кармане, толком не зная правил игры и не умея держать равновесие, - наверняка выбросило бы посреди того, что называют "реальностью". То есть - в дикую пустыню, которой не очень свойственно чувство юмора. (Конечно, Земляне вращается вокруг Солнца только для того, чтобы разбиться в лепешку, но обрадовать человека и сделать его счастливым.) И это еще не самое худшее, что могло случиться с Сумирэ.



Сумирэ встретила своего "любимого спутника", когда прошло чуть больше двух лет после того, как она бросила институт.

В то время она снимала однокомнатную квартиру в Китидзёдзи: минимум мебели и максимум книг. Просыпалась где-то в полдень, а во второй половине дня с энергией странника, прокладывающего себе путь в горах, отправлялась в парк Иногасира. В хорошую погоду сидела там на лавочке, жевала хлеб, одну за другой курила сигареты и читала книги.

Когда шел дождь или было холодно, Сумирэ отправлялась в одно вымирающее кафе, где всегда громко играла классическая музыка. Забиралась с книжкой на обтрепанный диван, читала и слушала с очень серьезным лицом: в один день - симфонии Шуберта, в другой - кантаты Баха. Вечером дома выпивала банку пива и ужинала готовой едой из супермаркета.

В десять вечера Сумирэ садилась за стол. До краев наполненный кофейник, большая кружка, которую я подарил ей на день рождения, с портретом Снусмумрика, пачка "Мальборо" и стеклянная пепельница. Все, что нужно. Ну и, конечно, "вапро"<"Вапро" (от искаж. англ. word processor) - персональный компьютер с единственной функцией текстового редактора. В настоящее время не выпускаются.>. На каждой клавише - по одному письменному знаку.

Глубокая тишина. Голова ясная, как ночное небо зимой. Большая Медведица и Полярная звезда - на месте, где им положено быть, мерцают самым надлежащим образом. И Сумирэ так много следует написать. Рассказать столько историй. Только бы найти правильный выход - хотя бы один - для раскаленных идей и мыслей. Тогда они лавой прорвутся наружу, и. несомненно, одно за другим на свет родятся исключительно оригинальные, интеллектуальные произведения. Люди наверняка вытаращат от изумления глаза, когда на литературной арене внезапно появится "новый масштабный автор, обладающий редким талантом". В газетных колонках культуры появятся фотографии Сумирэ с ее классной - "cool" - улыбкой, редакторы будут обивать ее порог.

Однако, к сожалению, ничего подобного не произошло. Дело в том, что Сумирэ так и не смогла заставить себя написать произведение, в котором были бы и начало, и конец.



Сумирэ на самом деле не знала, что такое "творческий тупик", и могла писать сколько угодно. Страдания типа "не могу написать ни строчки" были ей неведомы. Все. что сидело в голове, - одно за другим - Сумирэ легко обращала в предложения. Ее проблема заключалась в другом. Она писала чересчур много. Казалось бы: если написал слишком много, просто выкинь все лишнее, и дело с концом. Но для Сумирэ проблема так просто не решалась, поскольку сам автор не мог оценить, что нужно, а что нет, с точки зрения целого произведения. Когда утром она прочитывала напечатанное накануне, ей казалось, что либо из текста невозможно выбросить ни единой фразы, либо лучше вообще все уничтожить. Иногда в приступе отчаяния она рвала в клочья и выкидывала целую рукопись. Если бы дело было зимой, а в квартире Сумирэ горел камин, все это очень бы напоминало "Богему" Пуччини. Да и в комнате бы стало теплее. Но в ее однокомнатной квартире, разумеется, никакого камина не было. Куда там - не было даже телефона. Не говоря уже о мало-мальски приличном зеркале.

На выходных Сумирэ сгребала в кучу написанные страницы и заявлялась ко мне. И хотя притаскивала она только тех счастливчиков, которым удалось избежать геноцида, все равно страниц было довольно много. Во всем огромном мире для Сумирэ существовал лишь один-единственный человек, которому она могла показать свою рукопись: я.

В институте я учился двумя курсами старше, специальности у нас были разные, и наши пути особо не пересекались, так что познакомились мы с Сумирэ абсолютно случайно. Был май, первый понедельник после весенних праздников, я стоял на автобусной остановке неподалеку от главного входа в наш институт и читал роман Поля Низана, который нарыл в букинистической лавке. Стоявшая рядом миниатюрная девушка, привстав на цыпочки, заглянула в мою книгу и спросила: "А чего ради читать сегодня какого-то Низана?" Вопрос был задан весьма враждебным тоном. Казалось, девушку распирало желание садануть ногой по какому-нибудь предмету, но за неимением чего-либо подходящего пришлось ограничиться вопросом. По крайней мере, я так это почувствовал.

Если говорить обо мне и Сумирэ вместе, во многом мы были очень похожи. Оба одинаково жадно читали книги - для нас это было так же естественно, как дышать. Когда выпадало свободное время, мы любили найти какое-нибудь спокойное место и там в одиночестве читать - бесконечно, страницу за страницей. Японские романы и зарубежные, новые произведения и старые, авангардистские и бестселлеры - если в них что-то возбуждало извилины, вопросов не было: книга оказывалась у нас в руках, и мы принимались за чтение. Мы рыскали по библиотекам, могли прекрасно провести время, целый день бродя по букинистическим магазинчикам в Канда. Впервые в жизни я встретил человека, который читал так же глубоко, много и жадно (я-то - понятное дело, но не обо мне речь). И у Сумирэ от встречи со мной осталось такое же впечатление.

Сумирэ завязала с учебой приблизительно в то же время, когда я заканчивал институт, но и потом она появлялась у меня дома два-три раза в месяц. Бывало, я тоже заходил к ней, но, поскольку места для двоих там точно не хватало, чаще Сумирэ приходила ко мне. Встречаясь, мы болтали в основном о прочитанных романах, обменивались книгами. Частенько я готовил Сумирэ ужин. Мне это было не трудно - тем паче, она относилась к тому типу людей, которые лучше умрут с голоду, чем что-нибудь для себя приготовят. В благодарность Сумирэ притаскивала для меня отовсюду, где подрабатывала, всякую всячину. Однажды со склада фармацевтической компании приволокла шесть пачек презервативов, по двенадцать штук в каждой. Наверное, до сих пор валяются у меня в каком-то ящике.



Романы (или их фрагменты), которые тогда писала Сумирэ, были вовсе не так ужасны, как ей казалось. Она еще не набила руку, чтобы писать тексты профессионально, и временами ее стиль напоминал лоскутное одеяло, которое в глубоком молчании сшила группа упрямых теток, у каждой - свой вкус, свои болячки. Когда на этот рваный стиль накладывались особенности маниакально-депрессивной личности Сумирэ, письмо становилось просто неуправляемым. В довершение всего Сумирэ тогда была одержима идеей написать "полномасштабный роман" в духе грандиозных творений XIX века, который был бы под завязку напичкан всяческими феноменальными явлениями Души и Судьбы.

Тексты Сумирэ страдали определенными изъянами, но в них чувствовалась удивительная свежесть и читалось стремление автора прямо и до конца откровенно говорить о том важном, что было на душе. В любом случае Сумирэ не пыталась копировать чей-либо стиль или же ловко придавать своим вещам некую нужную форму Мне это очень нравилось. Нельзя было лишать ее тексты энергии прямодушия и открытости ради аккуратной, удобоваримой литературной формы. В любом случае особо волноваться за Сумирэ не стоило, ведь у нее впереди еще было столько времени, чтобы, шагая по дороге жизни, заглянуть во все места, куда заблагорассудится. Как гласит пословица, "хорошо растет то, что растет медленно".



- Знаешь, в моей голове столько всего, о чем я хотела бы написать. Не голова - амбар какой-то! - говорила Сумирэ. - Разные образы, сцены, обрывки слов, облики людей - временами я вижу их как наяву: все залито ярким светом, все движется. Я слышу, как они кричат мне: "Пиши!" И предвкушаю начало замечательного рассказа. Мне кажется, я могу переместиться в какое-то новое место. Но как только приземляюсь за письменный стол и начинаю писать, тут же понимаю: что-то очень важное безвозвратно пропало. Нет никаких кристаллов - одна мелкая галька. И я никуда не улетаю.

Сумирэ нахмурилась, подобрала с земли уже, наверно, двухсотпятидесятый камушек и кинула его в пруд.

- Все-таки у меня чего-то не хватает, как с самого начала не было, - без чего никогда не станешь писателем. Чего-то очень важного.

На какое-то время повисло мертвое молчание. Казалось, она хотела услышать мою очередную банальную мысль.



Подумав, я начал.

- В древнем Китае города окружались высокими крепостными стенами, в которых было по несколько больших, прекрасных ворот. Считалось, что у ворот есть особый важный смысл: это не просто двери, через которые входят и выходят. Люди верили, что в воротах обитает или должен обитать некий дух города. Так же, как в средневековой Европе сердцем города было принято считать храм и площадь. Вот почему и сегодня в Китае сохранилось множество великолепных ворот. Ты знаешь, что делали древние китайцы, когда их строили?

- Нет, не знаю.

- Брали телеги и шли в те места, где когда-то шли бои. Там собирали уже побелевшие от времени кости воинов, погребенные под слоем земли или разбросанные на поверхности. Собирали все, что могли собрать. В Китае, с его богатой историей, таких мест хоть отбавляй. Потом у входа в город сооружали огромные ворота, в которые замуровывали эти кости. Для чего? Китайцы верили, что погибшие воины будут защищать город, поскольку их души, наконец, обрели покой. Да, и вот еще что. Когда ворота уже были готовы, китайцы приводили несколько собак, кинжалом перерезали им горло и окропляли ворота еще теплой собачьей кровью. Лишь когда высохшие кости соединяются со свежей кровью, старые души вновь наполняются сверхъестественной силой. Так полагали китайцы.

Сумирэ молча ждала продолжения.

- Когда пишешь книгу, происходит почти то же самое. Ты можешь собрать уйму костей и отгрохать прекрасные ворота, но книга - живая, дышащая - так и не получится. Истории в каком-то смысле к этой нашей реальности не имеют никакого отношения. Чтобы увязать друг с другом две плоскости - "Здесь" и "Там", - для настоящей Истории необходимо таинство Крещения.

- Значит, я должна где-то раздобыть себе собаку, так? Я кивнул.

- А потом я должна пролить теплую кровь...

- Наверно.

Закусив губу, Сумирэ ненадолго ушла в свои мысли. Еще несколько несчастных камешков полетели в пруд.

- Если можно, я бы очень не хотела убивать животных...

- Конечно, это метафора, - сказал я. - Тебе вовсе не нужно по-настоящему убивать собак.



Как обычно, мы сидели рядом в парке Иногасира на любимой лавочке Сумирэ. Перед нами раскинулся пруд. Ветра не было. Опавшие листья качались на волнах, словно их плотно приклеили к поверхности. Неподалеку кто-то жег костер. В воздухе клубились ароматы конца осени, далекие звуки слышались невероятно отчетливо.

- Тебе, наверно, нужны просто время и опыт. Я так думаю.

- Время и опыт, - повторила Сумирэ и посмотрела в небо. - Время и так само по себе течет быстро. А опыт? Не говори мне об этом. Я вовсе этим не горжусь, но ведь у меня даже полового влечения никакого нет. О каком опыте может идти речь, если у писателя отсутствует половое влечение? Как повар без аппетита.

- Насчет влечения ничего не могу сказать, - ответил я. - Может, оно просто спряталось в каком-нибудь углу. Или же отправилось в далекое путешествие и забыло вернуться. А вообще любовь - такая абсолютно нелепая штука. Является ниоткуда, внезапно, и всё - попался. Может, это завтра случится, кто знает?

Сумирэ отвлеклась от неба и перевела взгляд на мое лицо.

- Как смерч над равниной?

- Можно сказать и так.

Некоторое время она представляла, как смерч проносится над равниной.

- Скажи, а ты сам видел когда-нибудь смерч?

- Нет, - ответил я. - Мусасино<Мусасино - город в префектуре Токио.> - все-таки не то место, где можно встретить настоящий смерч. К счастью, надо сказать.

И вот, в один прекрасный день почти полгода спустя, как раз и случилось то, что я тогда чудесным образом предсказал. Сумирэ влюбилась - внезапно и несуразно. Со страстью смерча, налетевшего на равнину. В замужнюю женщину, на семнадцать лет ее старше - в своего "любимого спутника".



Оказавшись на свадьбе за одним столом, Мюу и Сумирэ, как и большинство людей в подобной ситуации, друг другу представились. Сумирэ терпеть не могла свое имя и по возможности старалась его лишний раз не произносить. Но все-таки если спрашивают, как тебя зовут, нельзя не ответить - хотя бы из соображений этикета.

По словам отца, имя "Сумирэ"<Сумирэ (яп.) - фиалка.> выбрала ее покойная мать. Она обожала песню Моцарта "Фиалка" и давным-давно решила, что если у нее родится дочь, она обязательно назовет ее "Сумирэ". В гостиной на полке стояли "Песни Моцарта" - наверняка мама слушала именно эту пластинку, - и в детстве Сумирэ брала в руки тяжелый долгоиграющий диск, аккуратно ставила его на проигрыватель и по многу раз подряд слушала "Фиалку". Элизабет Шварцкопф - вокал, Вальтер Гизекинг - партия фортепиано. Слов она не понимала, но, слушая изящную мелодию, была уверена, что в песне поется о красоте фиалок, растущих в поле. Она представляла себе такую картину и очень любила этот образ.

Какой же шок испытала Сумирэ, когда обнаружила в школьной библиотеке японский перевод слов этой песни... Оказалось, поется в ней об одинокой фиалке девственной красоты, которая спокойно росла себе в поле, пока трагически не погибла под башмаком какой-то беззаботной дочери пастуха. Причем девчонка даже не заметила, что раздавила цветок. Это было стихотворение Гёте, но в нем не было ничего утешительного или хотя бы поучительного.



- Почему же маме понадобилось выбрать для моего имени название этой чудовищной песни? - надулась Сумирэ. Мюу расправила кончики салфетки у себя на коленях и, улыбнувшись, посмотрела на девушку. Глаза Мюу были удивительно глубокого цвета. Намешано множество оттенков, но ни единой тени, ни облачка.

- А как вы думаете, мелодия этой песни прекрасна?

- Да, пожалуй. Мелодия, сама по себе - да.

- Знаете, для меня, если музыка прекрасна - этого достаточно. И потом, кто сказал, что все, чем мы довольствуемся в этом мире, должно быть исключительно красивым и безупречным? Ваша мама могла и не думать о каких-то словах - ей нравилась музыка. Но если вы так и будете сидеть и хмуриться, наверняка заработаете себе ранние морщины.

Сумирэ как-то справилась со своей недовольной гримасой.

- Возможно, вы и правы. Но меня это так угнетает, вы себе не представляете. Ведь имя - единственное, что осталось мне от мамы. Ну конечно, есть еще и я сама, но сейчас речь не об этом.

- Послушайте, "Сумирэ" - прекрасное имя. Мне очень нравится, - произнесла Мюу и чуть наклонила голову набок, словно предлагая взглянуть на вещи под несколько иным углом. - Кстати, ваш отец тоже здесь?

Сумирэ оглянулась и нашла глазами отца. Хотя они праздновали в огромном зале, сделать это оказалось нетрудно - отец был довольно высокого роста. Он сидел через два стола от Сумирэ, повернувшись в профиль, и о чем-то говорил со своим собеседником - невысоким пожилым мужчиной в morning coat, судя по виду, человеком открытым и прямым. На губах отца играла улыбка - теплая, обезоруживающая настолько, что, казалось, способна растопить даже новехонький айсберг. Свет люстры мягко подчеркивал благородные очертания отцовского носа, вызывая в памяти силуэты эпохи рококо. Даже Сумирэ, привыкшая созерцать этот нос постоянно, не могла вновь не поразиться его красоте. Ее отец абсолютно гармонично вписывался в это формальное сборище. Само его присутствие придавало атмосфере этого места блеск и великолепие. Словно букет свежих цветов в большой вазе или ослепительно черный "стретч-лимузин".



Увидев отца Сумирэ, Мюу на миг потеряла дар речи. Сумирэ услышала, как из ее груди вырвался легкий вздох. Когда тихим утром подкрадываешься к бархатной портьере, резко ее отдергиваешь и солнечным лучом будишь кого-то, очень для тебя важного, - вот как прозвучал этот вздох. "Наверно, стоило бы прихватить с собой театральный бинокль", - подумала Сумирэ. Впрочем, она уже давно привыкла к тому, что внешность отца драматическим образом действует на людей, в особенности - на женщин среднего возраста. А что вообще такое - эта "красота", в чем ее ценность? - всегда удивлялась Сумирэ. Однако никто не мог толком ответить на этот вопрос. Ясно одно: есть в красоте нечто такое, что действует на людей.

- Скажите, иметь такого красивого отца - это для вас как? - поинтересовалась Мюу. - Так, чисто из любопытства спрашиваю.

Сумирэ вздохнула: сколько же раз в жизни ей задавали этот вопрос? - и ответила:

- Ничего особо приятного в этом нет. Все думают одинаково: "Вот - абсолютно красивый мужчина. Просто чудо! А вот - его дочь, так, ничего особенного". И делают заключение: "Не иначе - какой-то атавизм".

Мюу повернулась к Сумирэ и, слегка выпятив подбородок, стала рассматривать ее лицо. Словно остановилась в музее перед понравившейся картиной, чтобы рассмотреть ее получше.

- Неужели вы и вправду все это время так считали? Как это неправильно! Вы - очень красивая девушка. Отцу-то уж точно не уступаете! - сказала Мюу. После чего протянула руку и как-то очень естественно коснулась пальцев Сумирэ. - Вы даже не знаете, насколько вы обаятельны.

Лицо Сумирэ запылало. Сердце громко забилось в груди - словно обезумевшая лошадь понеслась бешеным галопом по деревянному мосту.

Они проговорили друг с другом весь остаток вечера, не замечая, что происходит рядом. Вокруг гудела свадьба. Люди вставали и произносили какие-то слова (должно быть, отец Сумирэ - тоже), да и еда, вроде, была вполне приличной. Но в памяти не осталось ни единого воспоминания. Что ела - рыбу, мясо? Как ела - демонстрируя хорошие манеры, пользовалась вилкой с ножом или хватала пишу руками и облизывала тарелки? В памяти - полный провал.

Они говорили о музыке. Сумирэ обожала классику и еще в детстве любила копаться в пластинках, которые собирал отец. Музыкальные вкусы Мюу и Сумирэ во многом совпадали. Обе любили фортепианную музыку и считали, что значительнее 32-й сонаты Бетховена для этого инструмента ничего не написано. А запись этой сонаты в исполнении Вильгельма Бакхауза, выпущенная компанией "Декка", его трактовка - безусловно образец для подражания, великолепная игра, которой нет равных. И при этом в трактовке Бакхауза столько счастья, столько радости жизни!

А произведения Шопена, записанные еще в эпоху моно, особенно скерцо в исполнении Владимира Горовица - без сомнения, они просто "thrilling". Прелюдии Дебюсси у Фридриха Гульды прекрасны и полны юмора. А Григ - как он хорош у Гизекинга, какую вещь ни возьми. Прокофьев, когда его играет Святослав Рихтер - здесь есть рассудительная сдержанность и потрясающая глубина моментальных слепков настроения, почему и стоит слушать их очень внимательно. А Ванда Ландовска и сонаты Моцарта для фортепиано в ее исполнении - в них так много теплоты и бережного отношения к произведению: непонятно, почему критики не оценили эту работу пианистки по достоинству.

- А чем ты сейчас занимаешься в жизни? - спросила Мюу, когда закончилась музыкальная часть их разговора.

Сумирэ объяснила:

- Я бросила институт, иногда подрабатываю понемногу в разных местах, а вообще-то пишу роман.

- Какой роман? - поинтересовалась Мюу.

- В двух словах сложно объяснить.

- Ладно, - сказала Мюу. - А какие книги тебе нравятся?

- Все перечислить просто невозможно. Вот в последнее время главным образом читаю Джека Керуака, - ответила Сумирэ. После чего как раз и завязался тот самый разговор о "спутнике".

Если не считать несколько легких вещей, прочитанных от нечего делать, Мюу почти совсем не брала в руки романов.

- Никак не могу избавиться от мысли, что все в этих книгах ненастоящее, вымышленное, поэтому персонажи не вызывают у меня никаких чувств, - объяснила она. - Всегда так было. - Поэтому ее чтение ограничивалось книгами, в которых реальность описывалась как реальность. То есть почти все, что читала Мюу, было нужно ей для работы.

- А чем вы занимаетесь? - спросила Сумирэ.

- Моя работа в основном связана с другими странами, - ответила Мюу. - Почти тринадцать лет назад мне по наследству досталась торговая компания, которой руководил отец. Сама-то я готовилась стать пианисткой, но отец умер от рака, у мамы было слабое здоровье, да и по-японски она не говорила достаточно свободно, брат еще учился в школе, а я была старшим ребенком в семье. Вот и пришлось поневоле стать ответственным лицом компании, заняться ее делами. К тому же у нас было несколько родственников, чья жизнь напрямую зависела от фирмы, поэтому я не могла просто взять и свернуть бизнес. - Словно поставив точку в рассказе, Мюу коротко вздохнула. - Раньше компания отца по большей части импортировала из Кореи сушеные продукты и лекарственные травы, но сегодня мы работаем с более широким ассортиментом. Вплоть до деталей компьютеров. Формально и сегодня главой компании числюсь я, но все дела ведут мой муж и младший брат, так что мне вовсе не нужно сидеть там с утра до ночи. И сейчас я больше занимаюсь собственным бизнесом, вне компании.

- Каким?

- В основном - импорт вин. Ну, иногда еще разные музыкальные проекты. Все время курсирую между Европой и Японией. Ведь в моем бизнесе все движется и пульсирует, только если сам вкладываешь много усилий. Наверное, поэтому я умудряюсь одна работать вполне на равных с лучшими торговыми компаниями на рынке. Нужно столько времени и сил, чтобы наладить свою сеть, поддерживать бизнес на должном уровне. Впрочем, как иначе... - После этих слов Мюу, будто вспомнив о чем-то, подняла глаза на Сумирэ. - Кстати, ты говоришь по-английски?

- Ну, разговорная речь - не мой конек, говорю я так себе, но все же могу. А вот читать люблю.

- А как у тебя с компьютером?

- Не очень. Я привыкла к "вапро", но если подучиться, наверно, справлюсь и с компьютером.

- Водить умеешь?

Сумирэ покачала головой. Однажды, еще на первом курсе, она попыталась поставить отцовский "вольво-универсал" в гараж и въехала задней дверцей в столб. После чего практически не касалась руля.

- Ну хорошо. А какая разница между "знаком" и "символом"? Ты могла бы это объяснить, составив текст примерно в двести печатных знаков?

Сумирэ взяла с коленей салфетку, промокнула губы и положила ее обратно. К чему она все-таки клонит? Непонятно.

- Знак и символ?

- О, в моем вопросе нет никакого особого смысла. Это просто так, для примера.

Сумирэ снова покачала головой:

- Не имею ни малейшего понятия. Мюу улыбнулась.

- Если можно, я хотела бы лучше узнать, что ты умеешь. Скажем, что у тебя лучше всего получается? Ну кроме того, что ты читаешь много книг и слушаешь много музыки.

Сумирэ аккуратно положила нож с вилкой на тарелку и, хмуро уставившись в некое пространство над столом, начала вслух рассуждать о себе.

- Что мне хорошо удается? Легче перечислить, чего я не умею. Готовить не умею, уборка - тоже не мое. В вещах всегда бардак, и вообще я их моментально теряю. Музыку люблю, но петь мне противопоказано - тотальное отсутствие слуха и голоса. Руки растут не из того места: забить ровно гвоздь - выше моих сил. Еще у меня топографический кретинизм, и я

вечно путаю "право" и "лево". Когда злюсь, обычно что-нибудь уничтожаю: бью тарелки, ломаю карандаши, будильники. Потом, конечно, жалею, но когда на меня находит, то находит по полной, и тут ничего не поделаешь. Сбережений - никаких. Незнакомых людей я стесняюсь, почему - сама не знаю, и друзей у меня почти нет. - Сумирэ ненадолго умолкла, после чего продолжила: - Однако я могу очень быстро, вслепую набрать текст на "вапро". Ничем особо серьезным, кроме свинки, никогда не болела, хоть я и не очень спортивная. Потом странно: я почему-то в ладах со временем и пунктуальна - во всяком случае, на встречи почти никогда не опаздываю. Мне все равно, что есть: к пище я равнодушна. Телевизор не смотрю. Бывает, хвастаюсь по мелочам и почти никогда не оправдываюсь. Примерно раз в месяц у меня ноют и деревенеют плечи, тогда я маюсь со сном, но вообще-то сплю хорошо. Месячные у меня проходят легко. В зубах нет ни одной дырки. И еще я вполне прилично говорю по-испански. Мюу подняла взгляд.

- Ты говоришь по-испански? Старшеклассницей Сумирэ провела месяц в Мехико, у

своего дяди, который работал там в торговой компании. Решив, что это хорошая возможность выучить испанский, она после месяца усиленных занятий неплохо его освоила. В институте Сумирэ тоже занималась испанским.

Мюу держала бокал за ножку и тихонько поворачивала его пальцами - будто закручивала винт в каком-то механизме.

- Что если тебе немного поработать у меня? Как ты на эго посмотришь?

- Поработать? - Не совсем понимая, какое выражение лица лучше соответствует такой ситуации, Сумирэ на всякий случай решила остаться привычно хмурой. - М-м... Вообще-то, за всю жизнь я ни разу по-настоящему не работала и даже толком не знаю, как отвечать по телефону. Раньше десяти утра в общественный транспорт я не сажусь. Мне кажется, что изъясняюсь я вполне понятно для окружающих, но вот выразить мысль вежливо и учтиво - тут уж увольте, не умею.

- Все это меня абсолютно не смущает, - просто сказала Мюу. - Кстати, как у тебя завтра со временем? Ты днем свободна?

Сумирэ машинально кивнула. Что тут особо раздумывать: уйма свободного времени - ее основной капитал.

- Хорошо, тогда, может, пообедаем вместе? Я закажу столик где-нибудь неподалеку, в спокойном месте, - сказала Мюу. Официант принес новую бутылку красного вина и наполнил чистый бокал. Мюу внимательно рассмотрела вино на свет, вдохнула его аромат и, смакуя, медленно сделала первый глоток. Все эти манипуляции были проделаны с изяществом, доведенным до автоматизма, и очень походили на экспрессивную каденцию в исполнении глубокого, вдумчивого пианиста, который годами оттачивал свое мастерство.

- Встретимся - вот и поговорим. Сегодня - нет работе, я хочу отдыхать. Хм... кстати, это "бордо" совсем не плохое, правда, не пойму, откуда оно.

Сумирэ стерла с лица хмурость и решилась спросить напрямую.

- Но мы ведь с вами только что познакомились, и вы обо мне практически ничего не знаете...

- Да. Наверное, так и есть, - согласилась Мюу.

- Так почему вы решили, что я могу быть для вас полезной?

Мюу покручивала в бокале вино.

- Я уже давно определяю человека по лицу, - ответила она. - Проще говоря, мне понравилось твое лицо. Как оно меняется. Очень понравилось.

Сумирэ вдруг перестало хватать кислорода. Она почувствовала: соски под одеждой отвердели. Почти машинально

Сумирэ схватила стакан и одним глотком выпила оставшуюся воду. Тут же из-за ее спины появился официант с лицом хищной птицы и снова наполнил его. Льдинки, падая, позвякивали, но до смятенного сознания Сумирэ звуки доносились, как из бочки, словно глухие стоны грабителя, заточенного в пещере.



"Я люблю этого человека. Точно. (Лед, как и должно быть, - холодный, розы, как и прежде, - красные.) И любовь меня куда-то уносит. Но вытащить себя из этого мощного потока невозможно. Ни единого шанса. Кто знает, вдруг несет меня в совершенно особый, неизведанный мир. А может, это - опасное место. И там уже притаилось нечто (некто?...), и оно глубоко, смертельно ранит меня. Наверное, я потеряю все, что имею. Но пути назад уже нет. Остается лишь одно - довериться потоку. Пусть даже такой человек - "Я", сгорит в нем дотла, навсегда исчезнет, пусть".

Ее предчувствие - сейчас-то я это понимаю - сбылось на сто двадцать процентов.



2


Сумирэ позвонила мне ровно через две недели после этой свадьбы, в воскресенье, еще до рассвета. Разумеется, я дрых, как старая наковальня. Всю неделю у меня был сплошной вынужденный недосып, поскольку я готовил всякие нужные (то есть на самом деле абсолютно бессмысленные) бумажки для одного собрания, которое на меня повесили. Поэтому я собирался в выходные наконец отоспаться. И тут раздался этот звонок. Еще затемно.



- Спал? - словно изучая ситуацию, осведомилась Сумирэ.

- Угу. - тихо простонал я и машинально бросил взгляд на будильник у изголовья. Я точно знал, что у будильника огромные стрелки, густо покрытые люминесцентной краской, но почему-то никак не мог разобрать цифр. Изображение, которое воспринимала сетчатка, не состыковывалось с той частью мозга, что должна была его принять и обработать. Как у старушки, которая никак не может вдеть нитку в иголку. С трудом до меня дошло, что вокруг еще кромешная тьма и примерно то время суток, которое Скотт Фицджеральд окрестил некогда часом "потемок человеческой души".

- Скоро уже рассвет.

- Угу, - обессиленно буркнул я.

- Рядом с моим домом живет один человек, он держит кур и петухов - наверное, с тех времен, когда Окинаву еще не вернули<Окинава - префектура Японии, включающая 120 островов, была возвращена под юрисдикцию Японии в 1972 г. До 1972 г. в соответствии с Сан-Францисским мирным договором 1951 г. над Окинавой сохранялась опека США.>. Скоро они начнут кукарекать - где-то через полчаса, а может, и раньше. Если честно, это мое самое любимое время. Когда ночь еще темная-темная, небо на востоке начинает потихоньку светлеть, и тут петухи - будто это их личная месть кому-то - как начнут кукарекать что есть мочи. У тебя поблизости есть петухи?

На этом конце провода я слегка покачал головой.

- Я звоню из телефонной будки около парка.

- Угу, - отреагировал я. Это где-то в двухстах метрах от ее дома. У Сумирэ не было телефона, и обычно она ходила звонить к этой будке. Самая обычная телефонная будка - обычнее не бывает.

- Слушай, это ужасно, что я тебе звоню в такое время. Мне правда неловко. Даже петухи еще молчат. Одна только несчастная госпожа Луна - вот на тебе! - еще болтается в восточном уголке неба. Напоминает изношенную почку. Все это верно, конечно, но ведь чтобы тебе позвонить, пришлось тащиться сюда ночью, в кромешной тьме. Зажать в ручонке телефонную карточку - и вперед! Да, кстати, мне эту карточку подарили на свадьбе кузины. На ней еще фотография: молодые держатся за руки. Ты вообще-то представляешь себе, каково переться сюда среди ночи? Удовольствие ниже среднего. Я даже носки перепутала: у меня тут один носок с Микки-Маусом, а другой - просто шерстяной. В моей комнате такой кавардак, где что лежит - ума не приложу. Только между нами, мои трусы - это нечто. Жуть, какие страшные. Даже специалист по кражам нижнего белья бы на такие не позарился. Если меня в таком виде прикончит какой-нибудь маньяк, моя душа вряд ли когда-нибудь успокоится - ворочаться мне в фобу до скончания века. Конечно, я не требую от тебя сочувствия, но все-таки неужели ты не можешь воспроизвести своим ртом что-нибудь более членораздельное? Кроме вот этих бесчувственных междометий - "м-м" и "угу"? Ну хотя бы союзы? Да, что-нибудь типа: "все же" или "тем не менее"...

- Однако, - сказал я. Я дико устал, и, по правде сказать, у меня не было сил даже на то, чтобы видеть сон.

- Од-на-ко! - повторила Сумирэ. - Что ж, ничего. Хоть какой-то прогресс. Маленький шажок вперед, но все же...

- Ладно, у тебя ко мне какое-то дело?

- Вот-вот. Я хочу, чтобы ты объяснил мне одну вещь. Потому и звоню, - сказала Сумирэ. Слегка откашлялась и продолжила: - Скажи, в чем разница между "знаком" и "символом"?

У меня возникло странное ощущение: будто внутри моей головы медленно-медленно движется некая процессия.

- Ты не могла бы повторить вопрос? Она повторила:

- В чем разница между "знаком" и "символом"?

Я сел в кровати и переложил трубку из левой руки в правую.

- Так, значит ты хотела узнать разницу между "знаком" и "символом", поэтому позвонила мне. В воскресенье утром, до рассвета. Хм-м...

- В четыре пятнадцать, - уточнила она. - А что делать, если это меня беспокоит? Какая вообще может быть разница между "знаком" и "символом"? Один человек задал мне такой вопрос несколько дней назад. Я сначала начисто об этом забыла, но тут собиралась лечь спать и, когда раздевалась, вдруг снова вспомнила и сон вовсе пропал. Ты не мог бы все-таки объяснить это - разницу между "знаком" и "символом"?

- Ну, например... - произнес я и уставился в потолок. Даже когда мое сознание в нормальном состоянии, объяснять что-либо Сумирэ с точки зрения логики - тяжелая работа. - Император - символ Японии. Это понятно, да?

- Более-менее, - сказала она.

- "Более-менее" не пойдет. Так на самом деле записано в Конституции Японии, - сказал я насколько мог спокойно. - Можешь возражать или сомневаться, но, если ты не примешь это как некий факт, мы не сможем двигаться дальше.

- Ладно, согласна. Ты доволен?

- Спасибо. Итак, повторяю снова. Император - символ Японии. Однако это не означает, что император и Япония эквивалентны друг другу. Понимаешь?

- Не понимаю.

- Смотри, это как дорожный знак - стрелка, обозначающая одностороннее движение. Император - символ Японии, однако Япония - не символ императора. Понимаешь, нет?

- Думаю, что да.

- Но если, например, написать так: "Император - знак, обозначающий Японию", эти понятия станут равнозначны. То есть, если мы произносим "Япония", это означает то же, что и "император", а если произносим "император" - это означает как раз "Японию". Более того, получается, что оба эти понятия взаимозаменяемы. "Поскольку а = б, то и б = а" - то же самое. Вот в двух словах, что такое "знак".

- То есть ты хочешь сказать, что император и Япония взаимозаменяемы? И что - такое возможно?

- Да ну нет же, не так! - Я в отчаянии замотал головой по эту сторону трубки. - Просто я стараюсь как можно проще объяснить разницу между "символом" и "знаком". На самом деле я вовсе не собирался менять местами императора и Японию. Это всего лишь такой способ объяснения.

- Хм... - произнесла Сумирэ. - Кажется, до меня дошло. Как образ. В сущности, разница такая же, как между односторонним и двусторонним движением, да?

- Наверно, у специалистов есть более точное определение. А если хочешь найти такой образ, чтобы стало понятно сразу, думаю, твое сравнение вполне сойдет.

- Я всегда удивляюсь, как классно ты умеешь все объяснять.

- Вообще-то, работа у меня такая, - сказал я. Мои слова, непонятно отчего, прозвучали как-то плоско и невыразительно. - Тебе самой бы разок поработать учителем начальной школы - точно бы пригодилось. Каких только вопросов ни задают. "Почему Земля не квадратная?", "Почему у кальмара десять щупальцев, а не восемь?" Сейчас я могу так или иначе ответить практически на любой вопрос.

- Должно быть, ты хороший учитель.

- Кто знает, - сказал я. Кто знает...

- Кстати, почему у кальмара десять щупальцев, а не восемь?

- А не пора ли мне снова поспать? Правда - я устал. Держу сейчас трубку - будто каменную стену подпираю. В одиночку. А стена еще чуть-чуть - и рухнет.

- Да... - сказала Сумирэ и на мгновение примолкла. (Так, прямо перед тем, как промчится поезд на Петербург, пожилой сторож на переезде с глухим переливчатым стуком опускает шлагбаум.) - Звучит как-то по-дурацки, но, если честно, я влюбилась.

- Хм... - Я вернул телефонную трубку из правой руки в левую. В трубке слышалось дыхание Сумирэ. Что я должен сказать на это - ни малейшего представления. И как уже часто случалось со мной в подобных ситуациях, я взял и ляпнул: - Но не в меня же?

- Не в тебя, - ответила она. Я услышал щелчок дешевой зажигалки: Сумирэ прикурила. - Ты как сегодня, свободен? Я хотела бы встретиться и поговорить.

- О том, что ты в кого-то влюбилась - не в меня, правильно я понял?

- Да, - подтвердила Сумирэ. - О том, что я ужасно влюбилась.

Я прижал трубку плечом и вытянулся на кровати.

- Вечером я свободен.

- Тогда в пять у тебя, - сказала Сумирэ. И затем, словно подумав, добавила: - Спасибо тебе большое.

- За что?

- За то, что ты ни свет ни заря так по-доброму отвечал на мои вопросы.

Я пробубнил в ответ что-то невразумительное, повесил трубку и выключил свет. За окном еще было совершенно темно. Перед тем как заснуть снова, я задумался, говорила ли мне Сумирэ "спасибо" когда-нибудь раньше - хотя бы раз. Уж один раз, наверное, говорила, но когда - я вспомнить не мог.



Сумирэ пришла ко мне чуть раньше пяти. Увидев ее, я не сразу понял, что это Сумирэ: она совершенно поменяла стиль. Короткая стрижка, челка, падающая на лоб, еще чуть ли не со следами ножниц. Поверх темно-синего платья с короткими рукавами накинут легкий кардиган; туфли - черные лаковые, на среднем каблуке. И даже колготки. Колготки? Я не сильно разбираюсь в женской одежде, но, похоже, все, что было на Сумирэ, стоило прилично. В таком наряде она выглядела красивее и элегантнее, чем раньше. Не могу сказать, что новый стиль ей не шел, напротив - Сумирэ абсолютно гармонично в него вписалась. Хотя, если сравнивать, я больше любил ее прежний несуразный облик. Но это, конечно, дело вкуса.

- Неплохо, - оглядев ее с головы до пят, заключил я. - Вот только не знаю, как бы к этому отнесся Джек Керуак.

Сумирэ улыбнулась - как-то иначе, изысканнее.

- Пошли погуляем?

Вместе мы отправились к станции по Дайгаку-доори. Зашли в наше кафе - мы частенько там бывали раньше. Сумирэ, как обычно, заказала кофе и пирожное "Монблан". Апрель был на исходе, стоял ясный воскресный вечер. Перед входом в цветочные лавки красовались крокусы и тюльпаны. Мягкий ветер нежно теребил юбки молоденьких девушек и нес с собой пьянящий запах юных деревьев.

Я закинул руки за голову и наблюдал, как Сумирэ медленно, однако жадно поглощает свой "Монблан". Из маленьких колонок на потолке мурлыкала старая боссанова: "Возьми меня в Аруанду", - пела Аструд Жилберто. Я закрыл глаза: чашки звякают о блюдца, а мне слышится шелест далекого прибоя. Аруанда... Интересно, что это за место<Аруанда - загробное царство в "умбанде", одном из афрохристианских культов Бразилии, который возник в Латинской Америке в 1904 г. Корнями этот толерантный культ восходит к индуизму и включает в себя почитание католических святых, африканских божеств и верования бразильских индейцев. В мажорной песенке "Take Me To Aruanda" американская певица бразильско-германского происхождения, композитор, художник, одна из выдающихся исполнительниц боссановы Аструд Жилберто (р. 1940) просит забрать ее в Аруанду, где "алмазный песок, золотое солнце, серебряные звезды над холмами, много рыбы, куча времени, чтобы только и делать, что мечтать, где никто ни о чем не беспокоится, никто никуда не спешит, сплошная легкая жизнь, нет никаких печалей, и там ждет тебя рай".>?

- Ты все еще хочешь спать?

- Да нет, уже не хочу, - сказал я, открыв глаза.

- Ну как ты вообще?

- Отлично. Как река Молдау ранней весной.

Сумирэ некоторое время рассматривала пустую тарелку от "Монблана". Затем подняла взгляд на меня.

- Скажи, ты удивлен, что я так одета?

- Ну... в общем, да.

- Я эти вещи не покупала. Да у меня и денег таких нет. Тут много всего приключилось...

- Можно, я догадаюсь, что именно? Не против?

- Ну давай, интересно.

- Итак, ты в своем обычном зачуханном джек-керуаковском виде стояла в каком-то общественном туалете с сигаретой в зубах и тщательно мыла руки. И тут влетает хорошо одетая женщина ростом где-то 155 сантиметров и, не успев еще отдышаться, с трудом произносит что-нибудь вроде: "Умоляю вас, поменяемся одеждой. Полностью, здесь же, пожалуйста. Не могу долго объяснять, но за мной гонятся мерзкие типы. Я хочу от них скрыться. Вот только бы одежду сменить. Какое счастье, что у нас одинаковые фигуры!" Я нечто подобное видел в гонконгских боевиках.

Сумирэ рассмеялась:

- И туфли у нее были как раз двадцать второго размера, а платье - седьмого<Эти размеры в России соответствуют скорее детским, чем взрослым, - 33-й обуви и 38-й одежды.>. Чистая случайность.

- Итак, в этом же самом туалете и состоялся обмен одеждой, включая трусы с Микки-Маусом.

- У меня не трусы с Микки-Маусом, а носки!

- Без разницы, - сказал я.

- Н-да... - произнесла Сумирэ. - А знаешь, ты довольно близок к истине.

- Насколько близок?

Сумирэ наклонилась ко мне над столом.

- Это длинная история. Хочешь послушать?

- Вот интересно - "хочу ли я послушать"? А ты чего пришла? Наверно, чтобы мне рассказать всю эту историю, или как? Пусть даже она длинная до безобразия - выкладывай, чего уж тут. Да, если помимо основной темы там заготовлена еще увертюра и "Танец блаженных теней" - я не возражаю, пожалуйста, их тоже до кучи.

И она принялась рассказывать. О свадьбе кузины, об их совместном ланче с Мюу в Аояма. В общем, это действительно была довольно длинная история.



3


На следующий день после свадьбы, в понедельник, шел дождь. Начался заполночь и лил, не переставая, до рассвета. Мягкий, ласковый дождь пропитал весеннюю землю влагой до черноты и легонько растормошил притаившихся в ней безымянных существ.



"Я снова увижу Мюу", - от этой мысли душа Сумирэ заходилась и трепетала. Чем-то заняться не получалось: все валилось из рук. Будто она стоит на вершине холма, и ветер обдувает ее со всех сторон - такое вот чувство. Сумирэ села за стол, закурила. Как обычно, включила "вапро". Ждала, уставившись на экран, - ни единой фразы. Представить, что такое с ней может случиться, было просто невозможно. Плюнув на эту затею, Сумирэ выключила "вапро" и улеглась в своей комнатке на пол. Так и лежала - с незажженной сигаретой в зубах, бесцельно блуждая по собственным мыслям.

"Я снова буду разговаривать с нею. От одного этого сердце замирает. А вдруг мы простимся и больше никогда не увидимся - не то чтобы какая-то особая причина, а просто так - тогда что? Тяжко мне будет - вот тогда что, никто и не сомневается. Получается, эта красивая, ухоженная, взрослая женщина вызывает во мне такое восхищение? Да нет же, здесь что-то другое. - Сумирэ отвергла эту мысль. - Я хочу быть рядом с нею, хочу, чтобы моя рука постоянно касалась ее тела. Не слишком это похоже просто на восхищение".

Сумирэ вздохнула, какое-то время рассматривала потолок, потом закурила. "Все-таки странная вещь: в двадцать два года впервые в жизни я по-настоящему влюбляюсь и совершенно случайно - в женщину".


Продолжение следует...Купить книгу ДЕШЕВО

Серия сообщений "Произведения Мураками":
Часть 1 - "Слушай песню ветра"
Часть 2 - "Пинбол-1973"
...
Часть 5 - "Девушка из Ипанемы"
Часть 6 - "Хороший день для Кенгуру"
Часть 7 - "Мой любимый Sputnik"
Часть 8 - "Рождество Овцы"
Часть 9 - "Норвежский лес"
...
Часть 11 - "Страна чудес без тормозов и конец света"
Часть 12 - "Послемрак"
Часть 13 - 1Q84 (ТЫСЯЧА НЕВЕСТЬСОТ ВОСЕМЬДЕСЯТ ЧЕТЫРЕ)

Купить книгу ДЕШЕВО

[1986]


Перевод с японского: Сергей Логачев



В вольере за оградой жили четыре кенгуру. Один самец, две самки и детеныш, недавно появившийся на свет.

У вольера кроме нас — никого. Зоопарк, собственно говоря, не из тех, где собираются толпы народа. К тому же было утро понедельника, и зверей в клетках оказалось куда больше, чем посетителей, пришедших на них поглазеть.

Мы, конечно же, пришли ради кенгуренка. Кроме него, смотреть там было не на что.

О том, что у кенгуру родился малыш, мы узнали месяц назад из газеты и весь этот месяц ждали подходящего утра, чтобы поехать на него поглядеть. Однако такое утро все никак не приходило. То вдруг с утра зарядит дождь. На следующее утро — то же. На следующее‑следующее выяснится, что земля раскисла от влаги. Потом два дня подряд дул какой‑то противный ветер. То вдруг у моей девушки зуб разболелся, то мне понадобилось по делам в местную управу.

Так прошел месяц.

По правде сказать, совершенно незаметно. Спросите: что за это время произошло? Даже не знаю, что сказать. Кажется, столько всего было, но вроде ничего и не было. Я бы и не заметил, что целый месяц пролетел, если бы не человек, который явился за деньгами на газетную подписку на следующий месяц.

И все же утро, когда мы пошли смотреть на кенгуру, наступило. Мы проснулись в шесть часов, раздвинули шторы и сразу поняли: день для свидания с кенгуру — самый подходящий. Умылись, позавтракали, покормили кошку, успели постирать и, надев кепки с козырьком от солнца, вышли из дома.

— Этот кенгуренок еще живой? Как ты думаешь? — спросила меня девушка, когда мы уже ехали в электричке.

— Думаю, живой. Чего ему сделается? В газетах не писали, что он умер.

— Может, он заболел, и его отвезли в лечебницу?

— Тогда должны были об этом написать.

— А вдруг у нее нервный стресс и она забилась куда‑нибудь?

— Ты о ком? О кенгуренке?

— Дурак. О мамаше его. Залезла вместе с малышом в темный угол и сидит там.

Меня всегда восхищала ее способность выдумывать самые разные вещи.

— Мне кажется, мы кенгуренка больше не увидим, если сейчас упустим.

— Да?

— А ты вообще раньше видел кенгурят?

— Не‑а.

— Думаешь, еще увидишь? Уверен?

— Ну, как сказать? Не знаю.

— Вот поэтому я и беспокоюсь.

— Послушай, — возразил я. — Может, так оно и есть, как ты говоришь, но я, к примеру, никогда не видел, как жираф рожает. Или плавающего кита. Чего тогда из кенгуренка проблему делать?

— Потому что это кенгуренок, — ответила она.

Я замолчал и уткнулся в газету. Мне еще ни разу не удавалось ее переспорить.

Кенгуренок, естественно, оказался живехонек. Он (или она) выглядел гораздо крупнее, чем на фото в газете, и жизнерадостно скакал по вольеру. То уже был не кенгуренок, а маленький кенгуру. Этот факт слегка разочаровал мою девушку.

— Он уже не похож на кенгуренка.

— Похож, похож, — утешил я ее.

— Надо было раньше приехать.

Я сходил в киоск и принес две порции шоколадного мороженого. Моя девушка все еще стояла, опершись на ограду, и не сводила глаз с кенгуру.

— Нет, это уже не кенгуренок, — повторила она.

— И что? — поинтересовался я, вручая ей мороженое.

— Если бы он был кенгуренком, то сидел бы у матери в сумке.

Я кивнул и лизнул мороженое.

— А он не сидит.

Мы поискали глазами мать. Отца‑кенгуру вычислили сразу — самый здоровый и самый спокойный. Самец с сокрушенным видом композитора, горюющего по увядшему таланту, разглядывал сваленные в кормушке зеленые листья. Две самки были совершенно одинаковые — и телом, и цветом, и мордой. Мамашей могла быть любая.

— Интересно, кто из них мать, а кто — нет? — сказал я.

— Угу.

— А чего тогда здесь вторая делает? Та, которая не мать.

— Не знаю, — отвечала моя девушка.

Тем временем кенгуренок, не обращая ни на кого внимания, носился по кругу, потом вдруг без всякого смысла принимался рыть передними лапами ямки в земляном полу. Он (или она), похоже, понятия не имел, что такое скука. Поскакав вокруг отца, пожевав травки и покопавшись в земле, детеныш сунулся к самкам, прилег, тут же вскочил и снова заметался по вольеру.

— Почему кенгуру так быстро скачут? — спросила моя девушка.

— От врагов удирают.

— От врагов? Каких еще врагов?

— От людей, — сказал я. — Те их бумерангами убивают и едят.

— А зачем кенгурята к матери в сумку лезут?

— Чтобы вместе убежать. Они же маленькие, быстро бегать не умеют.

— Значит, мать их защищает?

— М‑м. Малышей всегда защищают.

— И сколько это длится?

Надо было побольше почитать про кенгуру в какой‑нибудь книжке о животных. Ясно же было, что такой разговор начнется.

— Месяц или два. Так я думаю.

— Ну! А этому кенгуренку только месяц. — Она показала на него пальцем. — Ему как раз в сумке сидеть.

— Угу, — промычал я. — Наверное.

— Классно в сумке, скажи?

— Да уж…

— Хотел бы к Дораэмону[1] в карман, чтобы забить на все?

— Ну…

— Хотел бы, знаю.

Солнце стояло уже высоко. Из бассейна неподалеку доносились радостные детские голоса. По небу проплывали летние облака с четко очерченными краями.

— Есть хочешь? — спросил я.

— Хот‑дог и колу, — ответила она.

Хот— доги продавал парнишка‑студент. Он притащил в свой киоск‑вагончик большой кассетник, и пока жарились сосиски, я успел послушать Стиви Уандера и Билли Джоэла.

— Эй! — увидев, что я возвращаюсь, крикнула моя девушка и махнула рукой в сторону вольера. — Гляди! Он в сумку залез.

Действительно, кенгуренок забрался в убежище на животе матери. Сумка раздулась, из нее торчали только острые ушки и кончик хвоста.

— Не тяжело ей?

— Кенгуру вообще‑то сильные.

— Правда?

— Поэтому до наших дней дотянули.

Солнце припекало все сильнее, но мамаша‑кенгуру ни капельки не вспотела. Вылитая домохозяйка, зашедшая днем в кофейню передохнуть после похода в супермаркет на Аояма‑дори[2].

— Она его защищает?

— Угу.

— Может, он там заснул?

— Похоже на то.



Мы сжевали хот‑доги, запили колой. Настало время уходить.

Папаша‑кенгуру по‑прежнему выискивал в кормушке потерянные ноты. Мамаша и кенгуренок, слившись в одно целое, отдались течению времени, а загадочная самка без устали скакала по вольеру, будто испытывая на прочность свой хвост.

День обещал быть жарким. Давно уже такого не было.

— Может, пива выпьем? — предложила моя девушка.

— Давай, — согласился я.

Серия сообщений "Произведения Мураками":
Часть 1 - "Слушай песню ветра"
Часть 2 - "Пинбол-1973"
...
Часть 4 - "Дэнс, Дэнс, Дэнс" Продолжение романа "Охота на овец"
Часть 5 - "Девушка из Ипанемы"
Часть 6 - "Хороший день для Кенгуру"
Часть 7 - "Мой любимый Sputnik"
Часть 8 - "Рождество Овцы"
...
Часть 11 - "Страна чудес без тормозов и конец света"
Часть 12 - "Послемрак"
Часть 13 - 1Q84 (ТЫСЯЧА НЕВЕСТЬСОТ ВОСЕМЬДЕСЯТ ЧЕТЫРЕ)

Купить книгу ДЕШЕВО


[1982]

Перевод с японского: В. Смоленский, Д. Коваленин



Вот хороша, стройна, загорела,
Идет мимо девушка из Ипанемы.
В ритме самбы,
Плавно качаясь, идет...

Но... Отчего я печален?
О... Я хочу ей признаться...
Да!.. Должен я ей открыться...
Но не смотрит она на меня,
Лишь на море все смотрит она...


Так девушка из Ипанемы смотрела на море в шестьдесят третьем году. И сейчас, в восемьдесят втором, девушка из Ипанемы смотрит на море точно так же. Старше она не стала. Запечатанная в свой образ, плывет себе тихонько по морю времени... А может, и стала старше - и тогда ей должно быть уже под сорок. И пусть с этим кто-то не согласится, но она уже, наверное, не такая стройная и не такая загорелая, как тогда. У нее трое детей, а от солнца только кожа болит. Может, она еще вполне хороша собой, но ведь не молода, как двадцать лет назад - что говорить...
Но уж на пластинке она точно старше не стала. Вот она, в бархате тенор-саксофона Стэна Гетца - всегда шестнадцатилетняя, нежная и стройная девушка из Ипанемы. Я включаю проигрыватель, опускаю иглу - и сразу появляется ее фигурка.

О... Я хочу ей признаться...
Да!.. Должен я ей открыться...

Всякий раз, слушая эту песню, я вспоминаю школьный коридор. Темный, немного сырой коридор моей школы. Высокий потолок отзывается эхом, когда шагаешь по бетонному полу. Несколько окон выходят на север, но к ним вплотную подступают горы, и поэтому в коридоре всегда темно. Темно - и тихо, как в склепе. По крайней мере, в моей памяти этот коридор сохранился до ужаса тихим.
А почему так получилось, что я всегда вспоминаю школьный коридор, услышав "Девушку из Ипанемы" - мне и самому не очень понятно. Ведь никакой связи нет. Что это, интересно, за камушки кидает девушка из Ипанемы 63-го года в колодец моей памяти?
Школьный коридор, в свою очередь, вызывает у меня в памяти овощной салат. Огурцы, помидоры, листья салата, стручковый перец, спаржа, нарезанный кружочками репчатый лук - и все полито розовым соусом "Тысяча островов". Это, конечно, не означает, что в конце школьного коридора у нас торговали салатами. Коридор заканчивался дверью, а за ней в двадцати пяти метрах находился неказистый бассейн.
Так почему же школьный коридор напоминает мне овощной салат? Здесь тоже, если подумать, связи никакой.
А овощной салат напоминает мне девочку, с которой я когда-то был немножко знаком.
Хотя эта ассоциация как раз вполне объяснима. Она вечно ела одни овощные салаты.
- У тебя уже, хрум-хрум, задание по-английскому, хрум-хрум, сделано?
- Хрум-хрум, нет еще. Хрум-хрум, еще немного, хрум-хрум-хрум, осталось.
Я тоже был большим любителем овощей, так что мы с ней уплетали их на пару. У нее были своеобразные убеждения: она свято верила, что если соблюдать сбалансированную овощную диету, то все в жизни будет идти отлично. Если же и все человечество перейдет на овощи, то воцарится добро и красота, а мир переполнится здоровьем и любовью. Прямо "Земляничные поляны" какие-то...

"Давным-давно, - пишет один философ, - была эпоха, когда между материей и памятью пролегала метафизическая бездна."
Девушка из Ипанемы Шестьдесят Три / Восемьдесят Два продолжает беззвучно идти по метафизическому жаркому пляжу. Пляж очень длинный, на него набегают спокойные белые волны. Ветра совсем нет, горизонт чист. Пахнет морем. Нещадно жарит солнце.
Я валяюсь под пляжным зонтиком; из ящика со льдом достаю и открываю банку пива. Сколько я их уже выпил? Пять? Шесть? А, черт с ним. Сколько ни пей, все выходит с потом.
А она все идет себе. Бикини простенькой расцветки в обтяжку на загорелом стройном теле.
- Привет, - окликаю я ее.
- Добрый день, - говорит она.
- Пива выпьешь? - приглашаю я.
- Давай! - соглашается она.
И мы вместе пьем пиво под пляжным зонтиком.
- Кстати, - говорю я, - кажется, я тебя уже встречал здесь - в шестьдесят третьем году. И место то же, и время суток...
- Ничего себе... Так давно?
- Ну да...
Она залпом отпивает половину, и смотрит в банку через дырочку.
- Может, и встречал... В шестьдесят третьем году, говоришь? Хм, в шестьдесят третьем... Могли и встретиться.
- Ты совсем не меняешься, да?
- Так я же метафизическая девушка.
- А тогда ты на меня совсем внимания не обращала. Только и глядела, что на море...
- Все может быть, - говорит она. И смеется: - Слушай, а можно еще пива?
- Да конечно, - говорю я и открываю ей банку. - А ты что же: так с тех пор и идешь по пляжу?
- Ну да.
- И подошвам не горячо?
- Нисколько. У меня очень метафизические подошвы. Хочешь посмотреть?
- Давай.
Она вытягивает стройные ноги и показывает мне свои подошвы. Великолепные метафизические подошвы. Я легонько касаюсь их пальцами. И не горячие, и не холодные. Я трогаю их - и раздается еле слышный шум волн. И даже шум этот - очень метафизический.
Мы пьем с ней пиво, больше ни слова не говоря. Солнце даже не шелохнется. Время стоит на месте. Ощущения затянутого в зазеркалье.
- Когда я думаю о тебе, все время вспоминаю школьный коридор, - говорю я. - С чего бы это?
- Суть человека - в его сложности, - говорит она. - Предметом науки о человеке является не объект, а находящийся внутри тела субъект.
- Хм-м, - говорю я.
- В общем, ты живи себе. Живи, живи, живи - и все. А я просто - девушка с метафизическими подошвами.
С этими словами Девушка из Ипанемы Шестьдесят Три / Восемьдесят Два стряхивает с коленей приставший песок и поднимается.
- Спасибо за пиво.
- Пожалуйста.

Бывает, я натыкаюсь на нее в вагоне метро. Тогда она посылает мне улыбку, словно говоря: "Спасибо, что угостил тогда". Мы не обменялись с ней ни словечком с тех пор - но мне кажется, наши души как-то связаны. Чем они связаны, где находится этот узел - мне не понять. Наверняка в каком-то загадочном месте, в каком-то далеком мире. В этом же узле переплелись и школьный коридор, и овощной салат, и девочка-вегетарианка с ее земляничными полянами... Чем больше так думаешь - тем чаще воспринимаешь вещи с какой-то ностальгической теплотой. А ведь где-то должен быть и узел, связывающий меня с самим собой! И даст Бог, когда-нибудь я обязательно попаду в тот далекий мир, в то загадочное место - и встречу там самого себя. Если возможно - хотелось бы, чтобы в том месте было тепло. А если там будет еще и несколько банок пива, то большего и желать нельзя. Там я превращусь в Того-Кто-Я-Есть, а Тот-Кто-Я-Есть превратится в меня. Между нами не останется ни щелочки. Где-то обязательно должно быть такое замечательное место.

А Девушка из Ипанемы Шестьдесят Три / Восемьдесят Два и сейчас идет по жаркому пляжу. Так и будет идти - пока я не заиграю до дыр последнюю пластинку.

Серия сообщений "Произведения Мураками":
Часть 1 - "Слушай песню ветра"
Часть 2 - "Пинбол-1973"
Часть 3 - "Охота на овец"
Часть 4 - "Дэнс, Дэнс, Дэнс" Продолжение романа "Охота на овец"
Часть 5 - "Девушка из Ипанемы"
Часть 6 - "Хороший день для Кенгуру"
Часть 7 - "Мой любимый Sputnik"
...
Часть 11 - "Страна чудес без тормозов и конец света"
Часть 12 - "Послемрак"
Часть 13 - 1Q84 (ТЫСЯЧА НЕВЕСТЬСОТ ВОСЕМЬДЕСЯТ ЧЕТЫРЕ)

"А ведь где-то должен быть и узел, связывающий меня с самим собой! И даст Бог, когда-нибудь я обязательно попаду в тот далекий мир, в то загадочное место - и встречу там самого себя. Если возможно - хотелось бы, чтобы в том месте было тепло. А если там будет еще и несколько банок пива, то большего и желать нельзя. Там я превращусь в Того-Кто-Я-Есть, а Тот-Кто-Я-Есть превратится в меня. Между нами не останется ни щелочки.
Где-то обязательно должно быть такое замечательное место."
("Девушка из Ипанемы",1982)

...поговорить с самим собой можно всегда, но как сделать так, чтобы тот - второй - тебя услышал...

Мураками оказывает отрезвляющее действие на людей в наш век погони за "золотым тельцом". Если конечно эти люди способны прочитать его книги..


Моя работа и благосостояние - это и правда Я ?...если так - то счастье должно быть где-то рядом, но почему-то уже свернул шею- а его что-то не видно...

" - В прошлом году я написал книгу о зариновой атаке в Токийском метро 1995 года. Я опросил 63 жертвы происшествия - из тех, кто в тот день ехал в поезде. Я сделал это потому, что хотел послушать, что думают обычные японские люди. Ведь это был самый обычный день, утро понедельника - полдевятого или около того. Все едут в центр города. Вагоны битком набиты - ну, вы знаете, час пик, - все притиснуты друг к дружке вот так (сжимает плечи)... И вот этих обычных людей, которые так много и тяжело работают, этих обычных японцев вдруг травят газом ни за что ни про что. Полный идиотизм! И мне захотелось узнать - как они пережили все это? Что это были за люди? И вот я начал опрашивать их, одного за другим. Это заняло у меня год - и в итоге я остался под большим впечатлением, узнав всех этих людей поближе. Я всегда терпеть не мог всех этих служащих фирм - клерков, бизнесменов... Но после интервью с ними во мне поселилось нечто вроде сострадания. Я, честное слово, не знаю, зачем они все так тяжело работают. Некоторые из них встают каждый день в полшестого утра, чтобы ехать на работу в центр Токио. Это более двух часов на поезде, поезд забит вот так (снова сжимает плечи). Даже книгу не почитать. Но они живут такой жизнью лет тридцать - сорок подряд! Для меня это невероятно. Они возвращаются домой в десять вечера, и их дети уже спят. Единственный день, когда они видят своих детей - воскресенье. Это ужасно. Но они не жалуются. Я спросил их, почему - они говорят: а что толку? Так живут все - а значит, для жалоб нет оснований...
- Они завидуют таким, как вы?
- Нет, не завидуют. Они привыкли. Они живут так уже очень много лет. У них нет выбора, нет других вариантов. Я заметил странное сходство между ними, обычными работягами, и членами секты. Когда я обрабатывал эти интервью, это сходство не выходило у меня из головы. А когда закончил - заинтересовался, в чем разница. Это трудно выразить, но... Я просто влюбился в этих людей. Они рассказывали мне о своем детстве. Я спрашивал у них: каким вы были ребенком? Как учились в школе? Каким были, когда женились? Какой была ваша невеста? И в их жизнях оказалось столько историй! У каждого - своя замечательная история, я был просто в восторге... И сегодня, когда я еду в метро и вижу таких людей вокруг себя - мне гораздо уютнее с ними, чем раньше. Потому что теперь я точно знаю: у каждого из них есть своя история. Эти интервью дали мне очень много. Мне кажется, я меняюсь благодаря им.

Но меня как писателя интересует человеческое подсознание. Я мало читаю Юнга, но в его вещах есть некое сходство с моими. Только для меня подсознание - terra incognita. Я не собираюсь это анализировать - а Юнг и все эти люди, психиатры, вечно анализируют природу сновидений и ищут скрытые значения в чем ни попадя... Я так не хочу. Я просто воспринимаю это как объект целиком. Может, это и есть метафизика - но, мне кажется, я умею правильно распоряжаться своей метафизикой. Хотя иногда это даже опасно - постоянно удерживать свою метафизику под контролем. Помните сцену в отеле с призраком? Мне всегда нравилась история об Орфее, о его путешествии в ад. И та сцена построена во многом на истории Орфея. Когда перед тобой Царство Мертвых - и ты входишь туда на свой страх и риск. Мне кажется, что я, писатель, знаю, как это нужно делать. Уверен, что смогу... Правда, для этого нужно время. Когда я только начал эту книгу, я писал и писал каждый день. И однажды пришла эта Темнота - и я вдруг понял, что готов войти туда. То есть, понадобилось время, чтобы достичь этой стадии. Нельзя сегодня начать что-то писать - а завтра уже войти в тот мир. Нужно изо дня в день терпеть и много работать. И - уметь концентрироваться. Последнее, пожалуй - самое важное для писательства. Я тренировался много дней подряд. И здесь нужны именно физические силы. Многие писатели это презирают! (смеется)... Они слишком много пьют и слишком много курят. Я их не критикую, просто для меня физическая сила - решающий фактор. Люди не верят, что я писатель, потому что я бегаю по утрам и плаваю каждый день. Они говорят: "Ну, какой же это писатель!.."

Из Интервью. Laura Miller. Аутсайдер

Книга 1

1991

Купить книгу ДЕШЕВО

Перевод с японского: Дмитрий Коваленин


Март 1983 г.
Мне часто снится отель «Дельфин».

Во сне я принадлежу ему. По какому-то странному стечению обстоятельств я -- его часть. И свою зависимость от него там, во сне, я ощущаю совершенно отчетливо. Сам отель «Дельфин» в моем сне -- искаженно-вытянутых очертаний. Очень узкий и длинный. Такой узкий и длинный, что вроде и не отель, а каменный мост под крышей. Фантастический мост, который тянется из глубины веков до последнего мига Вселенной. А я -- элемент его мощной конструкции... Там, внутри, кто-то плачет чуть слышно. И я знаю -- плачет из-за меня.

Отель заключает меня в себе. Я чувствую его пульс, ощущаю тепло его стен. Там, во сне, я -- один из органов его огромного тела...

Такой вот сон.

Открываю глаза. Соображаю, где я. И даже говорю вслух. «Где я?» -- спрашиваю сам себя. Вопрос, лишенный всякого смысла. Задавай его, не задавай -- ответ всегда известен заранее. Я -- в своей собственной жизни. Вокруг -- моя единственная реальность. Не то чтобы я желал их себе такими, но вот они -- мои будни, мои заботы, мои обстоятельства. Иногда со мной рядом спит женщина. Но в основном я один. Ревущая скоростная магистраль за окном, стакан у подушки (с полпальца виски на донышке), да идеально соответствующий обстановке -- а может, и просто ко всему безразличный -- пыльный утренний свет. За окном -- дождь. Когда с утра дождь, я не сразу вылезаю из постели. Если в стакане осталось вчерашнее виски -- допиваю его. Наблюдаю за каплями, срывающимися с карниза за окном, и думаю об отеле «Дельфин». Вытягиваю руку перед собой. Ощупываю лицо. Убеждаюсь: я -- сам по себе, никакому отелю не принадлежу. Я НИЧЕМУ НЕ ПРИНАДЛЕЖУ. Но ощущение из сна остается. Там, во сне, попробуй я вытянуть руку вот так же -- и огромное здание заходило бы ходуном. Точно старая мельница, к которой заново подвели воду, заскрипело бы оно, заворочало вал за валом, шестеренку за шестеренкой -- и всем корпусом до последнего гвоздя отозвалось бы на мое движение. Если прислушаться -- можно даже различить, в какие стороны этот скрип разбегается... Я прислушиваюсь. И различаю чьи-то сдавленные рыдания. Из кромешного мрака доносятся они еле слышно. Кто-то плачет. Тихо и безутешно. Плачет и зовет меня.

Отель «Дельфин» действительно существует. Притулился на углу двух убогих улочек в Саппоро. Несколько лет назад я прожил там целую неделю. Нет -- попробую вспомнить точнее. Восстановить все в деталях... Когда это было? Четыре года назад. Еще точнее -- четыре с половиной. Мне тогда не было и тридцати. Мы поселились там на пару с подругой. Собственно, она-то все и решила. Вот, говорит, здесь и поселимся. Дескать, мы просто должны поселиться именно в этом отеле -- и ни в каком другом. Не потребуй она -- мне бы и в голову не пришло останавливаться в таком странном месте.

То был обшарпанный, богом забытый отелишко: за неделю нашего пребывания там я встретил в фойе всего двух или трех посетителей -- да и о них было крайне трудно сказать, живут они здесь или забежали на пять минут по делам. Судя по тому, что на доске за конторкой портье кое-где недоставало ключей, постояльцы у отеля «Дельфин» все же имелись. Немного. Совсем чуть-чуть. А поскольку телефон отеля мы нашли в справочнике большого города, подозревать, будто здесь вообще никто не останавливается, было бы просто странно. Но если кроме нас двоих здесь и жили какие-то постояльцы -- надо полагать, существа это были страшно робкие и забитые. Видеть мы их не видели, слышать не слышали и никакого их присутствия не ощущали. Разве только порядок ключей на доске у портье менялся день ото дня. Видимо, даже по коридорам они передвигались бледными тенями, затаив дыхание и прижимаясь к стенам. Лишь изредка тишину в здании нарушало громыхание старого лифта; но лифт замирал -- и тишина наваливалась еще тяжелее, чем прежде...

Совершенно мистическое заведение.

При взгляде на него мне всегда казалось, будто передо мной -- ошибка мировой эволюции. Жертва зашедших в тупик генетических трансформаций. Уродливая рептилия, чей биологический вид долго мутировал в ошибочном направлении -- слишком долго, чтобы теперь меняться обратно. В результате же все особи этой ветви повымирали, лишь одна осталась в живых -- и громоздилась теперь, сиротливая и неприкаянная, в угрюмых сумерках нового мира. Жестокого мира, где даже Время отреклось от нее. И обвинять в этом некого. Нет виноватых -- и совершенно нечем помочь. Потому что с самого начала не надо было устраивать здесь отель. С этого, самого главного промаха все и пошло вкривь да вкось. Как сорочка, которую застегнули не на ту пуговицу, и она совсем немного перекосилась. Любые попытки исправить этот маленький перекос приводят к такому же легкому, почти элегантному беспорядку еще где-нибудь. И так, понемногу, вся сорочка оказывается перекошенной, с какой стороны ни смотри... Бывает на свете такая особая перекошенность. Если часто смотреть на нее, голова привыкает непроизвольно клониться вбок. Вроде никаких неудобств: наклон очень слабый, всего в несколько градусов. Легкий, естественный наклон головы. Привыкнешь -- и можно вполне уютно жить на свете. Если, конечно, не обращать внимания на то, что весь остальной мир воспринимается под наклоном...

Именно таким был отель «Дельфин». Его убогость, как и обреченная готовность в любую секунду провалиться сквозь землю от всех нелепостей, скопившихся в нем за десятки лет, бросались в глаза любому. Жутко тоскливое заведение. Тоскливое, как колченогая псина под январским дождем. Конечно, на свете нашлось бы немало отелей еще тоскливее этого. Но даже поставленный с ними в ряд, отель «Дельфин» смотрелся бы по-особому. Тоска была заложена уже в самом проекте здания. И от этого становилось тоскливей вдвойне.

Стоит ли говорить -- за исключением бедолаг, попавших сюда по ошибке или неведению, трудно было найти человека, который поселился бы в отеле «Дельфин» добровольно.

На самом деле, отель назывался несколько иначе. «Dolphin Hotel» -- вот как это звучало официально. Но образ, рождаемый таким названием в моей голове, настолько отличался от того, чем приходилось довольствоваться в реальности (при словах «Dolphin Hotel» мне представляется роскошный сахарно-белый отель где-нибудь на побережье Эгейского моря), -- что я про себя называл его просто «отель Дельфин». Как бы в отместку вывеске «DOLPHIN HOTEL», висевшей у входа. Без вывески догадаться о том, что перед вами отель, было бы невозможно. Но даже с вывеской здание никак не выглядело отелем. Больше всего оно напоминало музей. Хранилище каких-то особенных знаний, куда тихонько, чуть не на цыпочках, заходят особенные посетители и со специфическим любопытством в глазах разглядывают экспонаты, ценность которых понятна лишь специалисту...

Не знаю, казалось ли так же кому-нибудь, кроме меня. Но, как я выяснил позже, такое впечатление оказалось не просто полетом моей фантазии. На одном из этажей здания действительно располагался архив.

Кто же захочет селиться и жить в таком месте? В музее с полуистлевшим хламом неизвестного назначения? В лавке старьевщика, где мрачные коридоры заставлены бараньими чучелами, в воздухе пыльными клочьями плавает овечья шерсть, а стены завешаны порыжевшими фотографиями? В мрачном склепе, где даже мысли людей, не найдя себе применения, скопились засохшей грязью во всех углах?

Вся мебель в отеле повыцвела, столы шатались, и ни одна дверь не запиралась как следует. Лампы едва горели -- в коридорах висел густой полумрак. Вода из свинченных кранов в туалетах текла не переставая. Ожиревшая горничная (ноги как у слона) бесцельно шаталась по коридорам, чахоточным кашлем напоминая миру о своем существовании. Управляющий отелем, средних лет мужчина с жалобными глазами, самолично просиживал с утра до ночи за конторкой в фойе, и на руке у него недоставало двух пальцев. На его лице было ясно написано: за какое дело бы он ни взялся, ничего хорошего не получится никогда. То был классический представитель племени неудачников. Как если бы его поквасили сутки-другие в бочке с чернилами, затем отпустили -- и, как бедняга ни пытался потом отмыться, злая Карма ошибок, провалов и хронического невезения въелась в кожу голубовато-унылым оттенком и навеки осталась с ним. Этого типа явно стоило посадить под стекло и показывать школьникам на уроках естествознания. Под табличкой: «Человек, Безнадежный Во Всех Отношениях». Одним своим видом он вызывал у посетителей жалость -- а некоторых, уверен, и раздражал (бывают люди, которые злятся, когда нужно кого-то жалеть)...

Ну кому взбредет в голову здесь селиться?

Но мы поселились. «Мы просто обязаны здесь поселиться!» -- уговорила меня подруга. И вскоре исчезла. Как сквозь землю провалилась, оставив меня одного. Об этом мне сообщил Человек-Овца. «Девчонка ушла, -- сказал он. -- Девчонка должна была уйти»... Теперь-то я понимаю, что все это значило. Ее главной задачей было сделать так, чтобы я пришел сюда добровольно. И она блестяще сыграла свою роль. Роль указки Судьбы. Как реки Молдавии. Куда по ним ни сворачивай -- все равно выплываешь к морю... Лежу и думаю об этом, глядя на дождь за окном. Думаю о Судьбе.

С тех пор, как у меня начались эти странные сны, по утрам в голове так и вертится мысль о пропавшей подруге. С каждым утром все отчетливей кажется, будто я снова ей нужен -- и что она зовет меня. Иначе с чего бы мне снился отель «Дельфин»?

«Подруга»... Я ведь даже имени ее не знаю. Прожили вместе несколько месяцев -- а я так и не знаю о ней ни черта. Знаю лишь, что работала «девушкой по вызову» в дорогом ночном клубе. Элитарном клубе -- с членской системой и респектабельными клиентами. Шлюхой высшей категории. И кроме этого еще подрабатывала в нескольких местах. Днем правила тексты в небольшом издательстве, да время от времени подряжалась фототомоделью для рекламы женских ушей. Словом, жила очень наполненной жизнью. И, конечно, без имени никак не могла. Скорее всего, у нее было даже несколько разных имен. И в то же время -- ни одного. На ее вещах -- а она, понятно, старалась носить с собой только самый минимум -- имени хозяйки не значилось. Ни проездного билета, ни водительских прав, ни кредиток я никогда у нее не видел. Постоянно с собой она носила только миниатюрный блокнотик, куда тоненькой ручкой заносила какую-то невразумительную цифирь -- коды-шифры, понятные лишь ей одной. Во всей ее жизни со мной было совершенно не за что зацепиться... Не знаю: может, у шлюх тоже есть имена. Вот только живут они в том измерении, где имен не бывает.

Как бы там ни было -- мне почти ничего о ней не известно. Откуда приехала, когда родилась, сколько лет на самом деле -- не имею ни малейшего представления. Как мимолетный дождик, она появилась вдруг -- и так же внезапно исчезла. Оставив лишь воспоминания...

Но в последнее время воспоминания эти становятся что-то слишком реалистичными. Странные вещи мерещатся мне. Будто это она, подруга, зовет меня из отеля «Дельфин» в моем сне. Будто я снова ей нужен. Но повстречаться мы можем, только если я приеду в отель. Там, в отеле «Дельфин», она плачет и ждет меня.

Наблюдаю за каплями. Прислушиваюсь к себе. Я чему-то принадлежу... Кто-то плачет и ждет меня... И то, и другое воспринимается очень издалека. Словно происходит где-нибудь на Луне. Что ни говори, а сны -- это сны. Как ни беги за ними вдогонку -- не добежишь, не дотянешься.

Да и с чего бы кому-то из-за меня так убиваться?

И все-таки. Все-таки она меня ждет. Там, в одной из комнат отеля. Я и сам в душе хочу, чтобы так было. Я тоже хочу принадлежать ему -- странному дому, в котором переворачиваются судьбы людей...

Однако вернуться в отель «Дельфин» -- задача не из простых. Заказать по телефону номер, купить билет, прилететь в Саппоро -- если бы все сводилось лишь к этому! Проблема поездки в отель «Дельфин» -- в самом отеле «Дельфин». Вернуться туда -- значит встретиться с тенями Прошлого. При одной мысли об этом я впадаю в меланхолию. Четыре года я, как мог, разгонял вокруг себя эти холодные мрачные тени. Но стоит вернуться в отель -- и псу под хвост полетит вся та жизнь, которую я выстроил заново за эти четыре года, начав с нуля.

С другой стороны, не так уж и много я выстроил... Как ни смотри, почти все -- бессмысленный мусор, хлам для уютного прозябания...

И все-таки -- я сделал все, что мог. Собрал этот хлам, подогнал половчее к реальности и к себе, слепил из своих куцых ценностей новое бытие... И что теперь -- обратно в прежнюю жизнь без кола без двора? Распахнуть окно -- и повыкидывать все к чертовой матери?

Хотя, в конечном итоге -- лишь так и сможет начаться что-нибудь новое. Уж это я понимаю. Лишь так, и никак иначе...

Все еще лежа в кровати, я уставился в потолок и глубоко вздохнул. Плюнь, сказал я себе. Расслабься. Ни к чему эти рассуждения не приведут. То, что с тобой происходит, сильнее тебя. Рассуждай, не рассуждай -- а начнется все именно с этого... Таков порядок. Хоть тресни.





Пора, наконец, представиться.

«Несколько слов о себе»...

В школе, помню, частенько приходилось этим заниматься. Из года в год, когда набирался новый класс, все выстраивались в линейку, и каждый по очереди выходил вперед и рассказывал о себе, как умеет. Я никогда не мог этого делать как следует. И дело тут даже не в умении. Само занятие казалось полным бредом. Что я вообще могу знать о себе? Разве то, каким я себя представляю, -- настоящий я? Если собственный голос, записанный на магнитофонную пленку, получается странным, чужим -- что говорить о картинках, которые мое воображение рисует с меня, перекраивая, извращая мою натуру, как ему заблагорассудится?.. Подобные мысли всю жизнь копошились у меня в голове. И всякий раз, когда я знакомился с кем-то, и приходилось рассказывать «что-нибудь о себе», я чувствовал себя точно двоечник-прохиндей, исправляющий отметки в классном журнале. Колоссально неуютное ощущение... Поэтому я всегда старался не рассказывать о себе ничего, кроме голых фактов, которые не нужно ни комментировать, ни объяснять («держу собаку»; «люблю плавать»; «ненавижу сыр»; и так далее), -- но в итоге мне все равно продолжало мерещиться, будто я рассказываю какие-то придуманные вещи о несуществующем человеке. И когда в таком состоянии я слушал рассказы других -- казалось, что они тоже болтают не о себе, а о ком-то третьем. Что все мы живем в придуманном мире и дышим придуманным воздухом...

И все-таки -- придется что-нибудь рассказать... Только так все и может начаться -- с болтовни о себе. С этого первого шага. Удачно ли, нет -- рассудим после. Я сам рассужу, другие рассудят -- сейчас неважно. Сейчас я должен болтать о себе. И при этом -- помнить, о чем болтаю...

Сыр я теперь люблю. Когда полюбил -- не помню; как-то само полюбилось. Собака моя простудилась под дождем и умерла от воспаления легких, когда я пошел в последний класс школы. С тех пор собак не держу. А плавать люблю и сегодня. Спасибо за внимание…

Но в том-то и беда: в реальной жизни так легко не отделаешься. Когда требуешь чего-то от жизни (а кто из нас от нее не требует?) -- жизнь автоматически запрашивает в ответ целую кучу дополнительной информации. Для построения расчета необходимо ввести больше данных. Иначе ответа не будет.

ДАННЫХ НЕДОСТАТОЧНО. ОТВЕТ НЕВОЗМОЖЕН. НАЖМИТЕ КЛАВИШУ СБРОСА.

Нажимаю на «сброс». Экран пустеет. Люди в аудитории принимаются швырять в меня чем попало. «Болтай! Еще болтай о себе!..» Учитель недовольно сдвигает брови. Потеряв дар речи, я каменею у классной доски.

Нужно болтать. И как можно дольше. Удачно ли, нет -- разберемся потом...





Иногда она приходит и остается на ночь. Утром завтракает вместе со мной, уходит на работу -- и уже не возвращается. Имени у нее нет. Все-таки она -- не главная героиня этой истории. Очень скоро она навсегда исчезнет из повествования, и, чтоб не запутывать себя и других, я не буду давать ей имя. Но я не хочу, чтобы думали, будто я ею пренебрег. Мне она нравилась всегда, и даже теперь, когда она исчезла из моей жизни навеки, нравится ничуть не меньше.

В каком-то смысле мы с ней -- друзья. По крайней мере, у нее есть все основания считать себя моим единственным другом. За исключением редких визитов ко мне, она живет с постоянным любовником. Работает в телефонной компании -- составляет на компьютере счета за телефонные разговоры. Подробнее о работе я не спрашивал, она не рассказывала. Но, думаю, что-нибудь в этом роде. Подсчитывает, кто сколько наговорил по телефону, выписывает квитанции и рассылает абонентам. Так что свои телефонные счета я всегда вынимаю из почтового ящика так, будто получил интимное письмо.

Совершенно отдельно от своей основной жизни она спит со мной. Два -- ну, может, три раза в месяц. Меня она считает «человеком с Луны» или кем-то вроде этого. «Эй! А ты разве не вернешься к себе на Луну?» -- хихикает она тихонько. В постели нагишом, всем телом прижимаясь ко мне. Сосками маленьких грудей упираясь мне в ребра. Так мы болтаем каждый раз, когда ночью вдвоем. За окном -- несмолкающий гул магистрали. По радио -- монотонный шлягер «Хьюмэн Лиг». «Лига Людей»… Ну и названьице! Какого черта так называть музыкальную группу? Все-таки раньше люди называли свои группы куда приличнее: «Импириэлз», «Сьюпримз», «Фламингоуз», «Фэлконз», «Импрешнз», «Дорз», «Фор Сизонз», «Бич Бойз» (1)...

Я говорю ей об этом. Она смеется. Странный я, говорит. Что во мне странного -- не понимаю. Сам я считаю себя нормальным человеком с самыми обычными мыслями в голове... ХЬЮМЭН ЛИГ!

-- Ужасно люблю, когда мы вдвоем, -- говорит она. -- Иногда бывает -- так захочу к тебе, прямо сил нет! На работе, например...

-- Хм...

-- Иногда, -- подчеркивает она. И потом молчит с полминуты. Заканчивается «Хьюмэн Лиг», начинается что-то незнакомое. -- Вот в чем проблема-то... Твоя проблема, -- продолжает она. -- Мне, например, страшно нравится, когда мы вот так... Но быть с тобой каждый день с утра до вечера почему-то не хочется... Отчего бы, а?

-- Хм, -- повторяю я.

-- То есть, ты меня ни в чем не стесняешь, все в порядке. Просто… Когда я с тобой, воздух вокруг становится каким-то тонким... разреженным, да? -- Как на Луне.

-- Что ж. Вот такой он, запах моей родины...

-- Эй! Я не шутки шучу! -- Она привстает на постели и заглядывает мне в лицо. -- Я, между прочим, все это для тебя говорю... Много у тебя в жизни людей, которые бы говорили с тобой о тебе?

-- Нет, -- отвечаю я искренне. Кроме нее, больше нет никого.

Она снова ложится и прижимается грудью ко мне. Я ласкаю ей спину ладонью.

-- В общем, вот так. Воздух с тобой очень тонкий. Как на Луне, -- повторяет она.

-- На Луне воздух вовсе не тонкий, -- возражаю я. -- На Луне вообще воздуха нет. Так что...

-- Очень тонкий!.. -- шепчет она. Может, не слышит, что я говорю, может, просто не хочет слышать -- не знаю. Но от ее шепота мне неуютно. Черт знает, почему. Есть в нем что-то тревожное. -- А иногда и совсем истончается... И тогда ты дышишь вовсе не тем же воздухом, что я, а чем-то другим... Мне так кажется.

-- Данных недостаточно... -- бормочу я.

-- В смысле -- я о тебе ничего не знаю? Ты об этом, да? -- спрашивает она.

-- Да я и сам о себе ничего не знаю! -- говорю я. -- Ну, правда! Я не в философском смысле, а в самом буквальном... Общая нехватка данных, понимаешь? По всем параметрам...

-- Но тебе уже тридцать три, так?

Ей самой -- двадцать шесть.

-- Тридцать четыре, -- поправляю я. -- Тридцать четыре года два месяца.

Она качает головой. Потом выбирается из постели, подбегает к окну и отдергивает штору. За окном громоздятся бетонные опоры скоростной магистрали. В предрассветном небе над ними -- белый череп луны.

Она -- в моей пижаме.

-- Эй, ты! Возвращайся к себе на Луну! -- изрекает она, указуя пальцем на небеса.

-- С ума сошла? Холодно же! -- говорю я.

-- Где? На Луне?

-- Да я о тебе говорю! -- смеюсь я. На дворе февраль. Она стоит у самого подоконника, и я вижу, как ее дыхание превращается в белый пар. Кажется, лишь после моих слов она замечает, что мерзнет.

Спохватившись, она мигом запрыгивает обратно в постель. Я обнимаю ее. Пижама на ней -- холодная просто до ужаса. Она утыкается носом мне в шею. Нос ее тоже как ледышка.

-- Уж-жасно тебя люблю, -- шепчет она.

Я хочу ей что-то ответить, но слова застревают в горле. Я очень тепло отношусь к ней. В постели -- вот как сейчас -- мы отлично проводим время. Мне нравится согревать ее своим телом; гладить, едва касаясь, ее длинные волосы. Нравится слушать ее дыхание во сне, а утром -- завтракать с нею и отправлять ее на работу. Нравится получать по почте телефонные счета, которые, я верю, она для меня составляет; наблюдать, как она разгуливает по дому в моей пижаме на три размера больше... Вот только чувству этому я никак не подберу определения. Уж конечно, это не любовь. Симпатией -- и то не назовешь...

Как бы это лучше назвать?

Так или иначе, я ничего ей не отвечаю. Просто ни слова на ум не приходит. И я чувствую, что своим молчанием чем дальше, тем больнее задеваю ее. Она не хочет, чтобы я это чувствовал, но я чувствую все равно. Просто провожу пальцами по нежной коже вдоль позвонков -- и чувствую. Совершенно отчетливо. Так мы молчим, обнявшись, и слушаем песню с неизвестным названием.

Внезапно -- ее ладонь у меня в паху.

-- Женись на хорошей лунной женщине... Сделайте с ней хорошего лунного ребеночка... -- ласково бормочет она. -- Так будет лучше всего.

Шторы распахнуты, и белый череп смотрит на нас в упор. Все так же обнимая ее, я гляжу поверх ее плеча на луну. По магистрали несутся грузовики. Временами они издают какой-то недобрый треск -- будто гигантский айсберг начинает раскалываться, заплыв в теплые воды. «Что же они там перевозят?» -- думаю я.

-- Что у нас сегодня на завтрак? -- спрашивает она.

-- Да ничего особенного. Как всегда. Колбаса, яйца, тосты. Салат картофельный со вчера остался. Кофе. Тебе могу сварить «кафе-о-лэ»...

-- Кр-расота! -- радуется она. -- И яичницу сделаешь, и кофе, и тосты пожаришь, да?

-- С удовольствием! -- отвечаю я.

-- Угадай -- что я люблю больше всего на свете?

-- Честно? Понятия не имею...

-- Больше всего на свете, -- говорит она, глядя мне прямо в глаза, -- я люблю, чтоб зима, и утро такое противное, что встать нету сил; а тут -- кофе пахнет, и еще такой запах, когда яичницу поджаривают с колбасой, и когда тостер отключается -- дззын-нь! -- просто вылетаешь из постели, как ошпаренная!.. Понял, да?

-- Ладно! -- смеюсь я. -- Сейчас попробуем...





Я человек не странный.

То есть, мне действительно так кажется.

Конечно, до «среднестатистического человека» мне тоже далеко. Но я не странный, это точно. С какой стороны ни глянь -- абсолютно нормальный человек. Очень простой и прямой. Как стрела. Сам себя воспринимаю как некую неизбежность -- и уживаюсь с нею совершенно естественно. Неизбежность эта настолько очевидна, что мне даже не важно, как меня видят другие. Что мне до того? Как им лучше меня воспринимать -- их проблема, не моя.

Кому-то я кажусь глупее, чем на самом деле, кому-то -- умнее. Мне же самому от этого -- ни жарко, ни холодно. Ведь образец для сравнения -- какой я на самом деле -- тоже всего лишь фантазия, отблеск моего же представления о себе. В их глазах я действительно могу быть как полным тупицей, так и гением. Ну и что? Не вижу в том ничего ужасного. На свете не бывает ошибочных мнений. Бывают мнения, которые не совпадают с нашими, вот и все. Таково мое мнение.

С другой стороны, есть люди, которых моя внутренняя нормальность притягивает. Таких людей очень мало, но они существуют. Каждый такой человек и я -- точно две планеты, что плывут в мрачном космосе навстречу друг другу, влекомые какой-то очень природной силой, сближаются -- и так же естественно разлетаются, каждый по своей орбите. Эти люди приходят ко мне, вступают со мной в отношения -- лишь для того, чтобы в один прекрасный день исчезнуть из моей жизни навсегда. Они становятся моими лучшими друзьями, любовницами, а то и женами. Некоторые даже умудряются стать моими антиподами... Но как бы ни складывалось, приходит день -- и они покидают меня. Кто -- разочаровавшись, кто -- отчаявшись, кто -- ни слова не говоря (точно кран без воды -- хоть сверни, не нацедишь ни капли), -- все они исчезают.

В моем доме -- две двери. Одна вход, другая выход. По-другому никак. Во вход не выйти; с выхода не зайти. Так уж устроено. Люди входят ко мне через вход -- и уходят через выход. Существует много способов зайти, как и много способов выйти. Но уходят все. Кто-то ушел, чтобы попробовать что-нибудь новое, кто-то -- чтобы не тратить время. Кто-то умер. Не остался -- никто. В квартире моей -- ни души. Лишь я один. И, оставшись один, я теперь всегда буду осознавать их отсутствие. Тех, что ушли. Их шутки, их излюбленные словечки, произнесенные здесь, песенки, что они мурлыкали себе под нос, -- все это осело по всей квартире странной призрачной пылью, которую зачем-то различают мои глаза.

Иногда мне кажется -- а может, как раз ОНИ-то и видели, какой я на самом деле? Видели -- и потому приходили ко мне, и потому же исчезали. Словно убедились в моей внутренней нормальности, удостоверились в искренности (другого слова не подберу) моих попыток оставаться нормальным -- и дальше... И, со своей стороны, пытались что-то сказать мне, раскрыть передо мною душу... Почти всегда это были добрые, хорошие люди. Только мне предложить им было нечего. А если и было что -- им все равно не хватало. Я-то всегда старался отдать им от себя, сколько умел. Все, что мог, перепробовал. Даже ожидал чего-то взамен... Только ничего хорошего не получалось. И они уходили.

Конечно, было нелегко.

Но что еще тяжелее -- каждый из них покидал этот дом еще более одиноким, чем пришел. Будто, чтобы уйти отсюда, нужно утратить что-то в душе. Вырезать, стереть начисто какую-то часть себя... Я знал эти правила. Странно -- всякий раз, когда они уходили, казалось, будто они-то стерли в себе гораздо больше, чем я... Почему всё так? Почему я всегда остаюсь один? Почему всю жизнь в руках у меня остаются только обрывки чужих теней? Почему, черт возьми?! Не знаю... Нехватка данных. И как всегда -- ответ невозможен.

Чего-то недостает.

Однажды, вернувшись с собеседования насчет новой работы, я обнаружил в почтовом ящике открытку. С фотографией: астронавт в скафандре шагает по поверхности Луны. Отправителя на открытке не значилось, но я с первого взгляда сообразил, от кого она.

«Я думаю, нам не стоит больше встречаться, -- писала она. -- В ближайшее время я, видимо, выйду замуж за землянина».

Лязгнув, захлопнулась дверь.

ДАННЫХ НЕДОСТАТОЧНО. ОТВЕТ НЕВОЗМОЖЕН. НАЖМИТЕ КЛАВИШУ СБРОСА.

Пустеет экран.

Сколько еще будет так продолжаться? -- думаю я. Мне уже тридцать четыре. До каких пор все это будет со мной твориться?

Особо я не терзался. Чего уж там -- ясно как день: я сам во всем виноват. Ее уход -- дело совершенно естественное, и я с самого начала знал, что все этим кончится. Она понимала, я понимал. Только мы всё надеялись, что вот-вот случится какое-то маленькое, еле заметное чудо. Неуловимая случайность, которая перевернет наши жизни вверх дном... Но ничего подобного, конечно же, не случилось. И она ушла. Само собой, от ее ухода мне стало грустно. Однако мне уже приходилось испытывать эту грусть. И я нисколько не сомневался, что переживу эту грусть без труда.

Ведь я всегда ко всему привыкаю...

От такой мысли мне вдруг сделалось тошно. Будто черная желчь, разлившись внутри, подступила к самому горлу. Я встал перед зеркалом в ванной и посмотрел на себя. Так вот ты какой -- Я, Который На Самом Деле... Вот и свиделись. Много же ты стер в себе... Гораздо, гораздо больше, чем казалось... Лицо в зеркале -- старее, противнее, чем обычно. Я беру мыло, тщательно мою лицо и натираю кожу лосьоном. Не спеша мою руки и старательно вытираюсь новеньким полотенцем. Затем иду на кухню и, отхлебывая пиво из банки, навожу порядок в холодильнике. Выкидываю сгнившие помидоры, выстраиваю в ряд банки с пивом, проверяю содержимое кастрюль, составляю список, что купить в магазине...

До самого рассвета я просидел в одиночестве, разглядывая луну и гадая: сколько еще это будет твориться со мной? Наступит день -- и я снова встречу кого-то. Все будет очень естественно -- как движенье планет, чьи орбиты пересеклись. И мы снова будем надеяться на какое-то чудо, каждый сам по себе, выжидать какое-то время, стирать свои души -- и расстанемся, несмотря ни на что...

До каких пор?!


2.


Через неделю после того, как я получил ее открытку с луной, мне пришлось отправиться по работе в Хакодатэ. Не скажу, чтобы работа на сей раз попалась очень уж интересная, -- ну, да и выбирать особо не приходилось. Почти вся моя работа, в принципе, мало чем отличается от этой.

Вообще, чем рассуждать, повезло с работой или нет, лучше залезть в эту работу по самые уши -- а там уже и разницу чувствовать перестанешь. Как с волнами в акустике. На каком-то пороге частот уже не различаешь, какой звук выше, какой ниже; а стоит зайти за этот порог -- не то что высоту, сам звук разобрать невозможно...

То был проект одного женского журнала: познакомить читательниц с деликатесами Хакодатэ. Мы с фотографом обследуем дюжину местных ресторанчиков, я сочиняю текст, он делает снимки. Всего материала -- на пять страниц... Ну, что ж. Раз существуют женские журналы -- значит, кто-то должен и репортажи для них писать. Точно так же кому-то приходится собирать мусор на улицах или разгребать на дорогах снег. Должен кто-то и дворником быть. Нравится это ему или нет...

В общем, три с половиной года я зарабатывал на жизнь такой вот псевдокультурной деятельностью. Этакий дворник от литературы.

Обстоятельства вынудили меня уйти из фирмы, которой мы заправляли вместе с напарником -- моим хорошим приятелем до тех самых пор, -- и после этого я целых полгода валял дурака. Заниматься чем-либо ни сил, ни желания не было. Слишком много сюрпризов подкинула мне прошедшая осень. Жена ушла. Лучший друг погиб -- странной, мистической смертью. Подруга исчезла -- как в воду канула, не сказав ни слова. Я встретил странных людей, которые втянули меня в странную историю... А потом все кончилось -- и я провалился в тишину, беспробудней которой не слышал с рождения. Жутким духом отсутствия всякой жизни пропитало мою квартиру. Полгода провел я здесь, скрываясь от мира. Если не считать редких вылазок за покупками -- самый минимум, лишь бы ноги не протянуть, -- днем наружу не выходил. Только перед рассветом выбирался из дома и шатался по безлюдным улицам. С появлением первых прохожих возвращался домой и ложился спать.

Ближе к вечеру просыпался, сооружал себе простенький ужин, ел, кормил консервами кошку. А после ужина садился на пол в углу -- и снова, снова прокручивал в памяти прошлое, пытаясь найти в цепи событий какой-то единый смысл. Переставляя местами отдельные сцены; отслеживая моменты, когда я своим выбором мог что-либо изменить; заново оценивая, верно ли поступил тогда-то и там-то... И так до заката. А потом -- опять выбирался из дома и бродил по омертвевшему городу.

День за днем я жил так -- наверное, целых полгода... Да, так и есть: с января по июнь семьдесят девятого. Книг не читал. Не раскрыл ни одной газеты. Не слушал музыку. Не включал ни радио, ни телевизор. Почти не брал в рот спиртного. Просто не появлялось желания выпить. Что происходило на свете, кто чем прославился, кто еще жив, кто помер -- я понятия не имел. Нельзя сказать, что я отвергал информацию в любом виде. Просто -- ничего нового знать не хотелось. То есть, я чувствовал: мир вокруг продолжает вертеться. Кожей чувствовал -- даже запершись в своей конуре. Только это не вызывало у меня ни малейшего интереса. Легким беззвучным ветерком события мира обдували меня почти незаметно -- и уносились прочь.

А я все сидел на полу и прокручивал в памяти прошлое. И, что удивительно, -- за полгода упорного, ночи напролет, самокопания мне нисколько это не наскучило. Слишком огромным и многомерным казалось то, что случилось со мной. Слишком реальным и осязаемым. Протяни руку -- дотронешься. Будто какой-то монумент громоздился передо мною в кромешной тьме. Здоровенный обелиск в мою честь... М-да, много крови тогда утекло. Одни раны затянулись со временем, другие открылись позже. И все же -- полгода в своей добровольной тюрьме я сидел не затем, чтобы зализать раны. Мне просто требовалось время. Ровно полгода, чтобы собрать все случившееся в единую, прорисованную во всех деталях картину -- и понять ее смысл. И я вовсе не замыкался в себе, не отрицал окружающую действительность -- нет, этого не было. Обычный вопрос времени. Физического времени, чтобы восстановить себя и переродиться.

Во что именно переродиться -- я решил первое время не думать. Мне казалось, что это -- отдельный вопрос. И разобраться с ним можно как-нибудь потом. А сначала необходимо встать на ноги и удержать равновесие.

Я не разговаривал даже с кошкой.

Телефон звонил -- не брал трубку.

В дверь стучали -- не открывал.

Иногда приходили письма.

Бывший напарник писал, что беспокоится за меня -- куда я пропал, чем занят. Что письмо по этому адресу шлет наугад -- вдруг я еще здесь проживаю. Если я в чем-то нуждаюсь -- пусть ему сообщу. Дела в конторе идут как обычно. Вскользь упоминал общих знакомых... Я перечитывал эти письма по нескольку раз, чтобы только уяснить смысл написанного (иногда приходилось перечитывать раз по пять), -- и хоронил в ящике стола.

Писала бывшая жена. Посылала мне целый список сугубо деловых поручений. И описывала их сугубо деловым языком. А под конец сообщала, что снова выходит замуж -- за человека, совершенно мне не знакомого. Словно подчеркивала: «что со мной будет дальше -- совершенно тебя не касается». Стало быть, моего приятеля, что ухлестывал за ней, когда мы разводились, она тоже послала куда подальше. Ну, еще бы. Уж его-то я знал как облупленного. Так себе мужик, ничего примечательного. Играл джаз на гитаре, с неба звезд не хватал. Даже интересным собеседником его назвать трудно. Что она в нем нашла -- ума не приложу. Впрочем, это уже их отношения... «За тебя я не беспокоюсь, -- писала она. -- Такие, как ты, всегда в порядке, что бы с ними ни произошло. Скорее, я беспокоюсь за тех, кто с тобой еще когда-нибудь свяжется... Представь себе, в последнее время меня беспокоят подобные вещи».

Я прочитал письмо несколько раз -- и тоже отправил в стол.

Так понемногу текло время.

О деньгах я особенно не тревожился: на отложенные сбережения можно было тянуть примерно полгода, а кончатся -- тогда и подумаю, что делать дальше.

Закончилась зима, пришла весна. Весеннее солнце наполнило мою квартирку теплым, успокаивающим светом. Дни напролет я разглядывал проникавшие через окно лучи и замечал, как менялся их угол наклона. Весна разбудила в душе самые разные воспоминания. О тех, кто ушел. И о тех, кто умер. Я вспомнил двух девчонок-близняшек -- как мы жили с ними втроем. В семьдесят третьем году это было. Я жил тогда рядом с полем для гольфа. Вечерами, когда солнце только начинало садиться, мы пробирались под железной сеткой ограды и долго гуляли по полю, подбирая забытые кем-то мячи. И теперь, глядя на вечернее солнце, я вспоминал тот давний пейзаж -- закат над полем для гольфа...

Где они все теперь?

Пришли через вход. Ушли через выход.

Вспомнил крохотный бар, куда мы так любили ходить с моим другом, ныне покойником. Вдвоем мы проторчали там без всякого смысла невероятное количество времени. Сейчас, правда, мне кажется: то время и было самым осмысленным. Странно, ей-богу... Вспомнил старомодную музыку, что там звучала. Тогда мы с ним только заканчивали школу. А в баре том могли пить пиво и курить сколько влезет. И, понятно, без этого заведения просто жизни себе не представляли. Ну и, конечно, все время разговаривали о чем-то. О чем -- хоть убей, не помню. Помню, что разговаривали, и все.

Теперь он умер.

Попал в переплет, слишком много взвалил на себя -- и поплатился жизнью.

Пришел через вход -- и ушел через выход.

Весна разгоралась. Изменился запах у ветра. Новыми оттенками заиграла тьма по ночам. Звуки отдавались непривычным эхом в ушах. С каждым днем все отчетливей пахло летом.

В конце мая сдохла кошка. Совершенно внезапно -- без всяких предварительных симптомов. Проснувшись однажды утром, я нашел ее на кухне -- лежала в углу, свернувшись калачиком, и уже не дышала. Наверно, и сама не заметила, как умерла. Ее тело наощупь напомнило мне вареную курицу из холодильника, а шерсть казалась грязней, чем при жизни. Кошку звали Селедка. Жизнь она прожила, что и говорить, не очень счастливую. Никто ее не любил, да и сама никого особенно не любила. В глаза людям смотрела всегда с какой-то тревогой. Таким взглядом, будто хотела сказать: «ну вот, сейчас опять что-нибудь потеряю...» Вряд ли на свете найдется еще одна кошка с такими глазами. И вот -- сдохла. Сдохни всего один раз -- и больше никогда ничего не потеряешь. В этом, надо признать, большое достоинство смерти.

Я сунул дохлую кошку в бумажный пакет из супермаркета, бросил на заднее сиденье, сел за руль, поехал в магазин и купил лопату. Вернувшись в машину, нашарил по радио музыкальный канал -- и под ритмы поп-музыки, которую не слушал уже тысячу лет, отправился по шоссе на запад. Музыка большей частью играла какая-то бестолковая: «Флитвуд Мэк», «АББА», Мелисса, «Манчестер», «Би-Джиз», «Кей-Си энд зэ Саншайн Бэнд», Донна Саммер, «Иглз», «Бостон», «Коммодорз», Джон Денвер, «Чикаго», Кенни Логгинз... Эта музыка легко просачивалась в мозги -- и растворялась бесследно, как пена. Полная лажа, подумал я. Ходовой товар разового употребления. Модная жвачка, ради которой выворачивают карманы миллионы тинэйджеров...

Подумав так, я снова впал в меланхолию.

Просто сменилось поколение. Вот и все.

Стиснув руль, я попробовал вспомнить какие-то примеры полной лажи в той музыке, что звучала, когда подростком был я... Нэнси Синатра -- вот уж было дерьмо!.. «Манкиз» -- ничуть не лучше. Да у того же Элвиса можно найти целую кучу совершенно бездарных вещей... Еще было такое чудо света по имени Трини Лопес. От большинства завывалок Пэта Бунa во рту возникал привкус мыла. Фабиан, Бобби Райделл, Анетт... Ну и в самом конце списка, конечно же, «Херманз Хермитс». Вот уж где полная катастрофа...

Название за названием, в голове мельтешили лажовые английские банды. С волосами до задницы, в кретинских костюмах. Сколько я еще вспомню? «Ханикамз», «Дэйв Кларк Файв», «Джерри энд Писмэйкерз», «Фредди энд Дримерз»... «Джефферсон Эйрплэйн» с голосами окоченевших трупов. Том Джонс -- от одного имени по телу судороги. И с ним его тошнотворный двойник Энгельберт Хампердинк. И еще эта парочка -- Херб Альперт и Тиффана Брасс: каждый мотивчик -- как проигрыш для рекламы зубной пасты. Лицемеры Саймон с Гарфанклом. Неврастеники «Джексон Файв»...

Все, все то же самое.

Ничто не меняется. Всегда, всегда, всегда -- порядок вещей на свете один и тот же. Ну, разве что номер у года другой, да новые лица взамен ушедших. Бестолковая музыка разового употребления существовала во все времена -- и в будущем вряд ли исчезнет. Все эти «изменения» постоянны, как фазы старушки-Луны.

Очень долго я гнал машину, рассеянно думая про все это. По радио вдруг выдали «Роллинг Стоунз» -- «Brown Sugar» (2). Я невольно улыбнулся. Это была добрая песня. «Как раз то, что надо», -- пронеслось в голове. «Brown Sugar» была суперхитом, кажется, в семьдесят первом... Я попробовал вспомнить точнее год, но не смог. Да и черт с ним, какая разница. Семьдесят первый или семьдесят второй -- сегодня это уже не имеет никакого значения. Какой, вообще, смысл задумываться об этом всерьез?

Забравшись поглубже в горы, я съехал с трассы, отыскал подходящую рощицу и похоронил там кошку. Выкопал на опушке яму в метр глубиной, положил на дно Селедку в бумажном пакете -- и засыпал землей. Прости, сказал я ей напоследок, но на большее нам с тобой рассчитывать не приходится. Все время, пока я рыл яму, неподалеку пела какая-то птица. Высоко и протяжно, точно играла на флейте.

Заровняв могилку, я спрятал лопату в багажник и вырулил обратно на шоссе. Затем опять включил радио -- и погнал машину в сторону Токио.

Ни о чем не думалось. Я просто слушал музыку -- и все.

Сперва играли Род Стюарт и «Дж. Гайлз Бэнд». Потом ведущий объявил «кое-что из олдиз». Оказалось -- Рэй Чарльз, «Born to Lose». Очень грустная песня. «Я рожден для потерь, -- пел старина Чарльз, -- и теперь я теряю тебя»... Мне вдруг и правда стало смертельно грустно. Прямо чуть слезы не выступили. Иногда так бывает со мной. Какая-то случайность ни с того ни с сего задевает самую тонкую струнку души... Я выключил радио, остановился у ближайшей заправки, зашел в ресторанчик и заказал овощных сэндвичей с кофе. Потом в туалете долго отмывал перепачканные землей руки. Из трех сэндвичей я съел лишь один, зато выпил две чашки кофе.

Как там моя Селедка, подумал я. Там, в яме, наверное, темно -- хоть глаз выколи, подумал я. И вспомнил, как комья земли ударялись о бумажный пакет... Что делать, подруга. Такой финал -- самый подходящий для нас. И для тебя, и для меня.

Целый час я просидел в ресторане, упершись взглядом в тарелку с сэндвичами. Ровно через час подошла официантка в фиолетовой юбке и вышколенно-вежливо осведомилась, можно ли забрать тарелку. Я молча кивнул.

Ну что, сказал я себе наконец.

Пора возвращаться в мир.

Продолжение следует...Купить книгу ДЕШЕВО

Серия сообщений "Произведения Мураками":
Часть 1 - "Слушай песню ветра"
Часть 2 - "Пинбол-1973"
Часть 3 - "Охота на овец"
Часть 4 - "Дэнс, Дэнс, Дэнс" Продолжение романа "Охота на овец"
Часть 5 - "Девушка из Ипанемы"
Часть 6 - "Хороший день для Кенгуру"
...
Часть 11 - "Страна чудес без тормозов и конец света"
Часть 12 - "Послемрак"
Часть 13 - 1Q84 (ТЫСЯЧА НЕВЕСТЬСОТ ВОСЕМЬДЕСЯТ ЧЕТЫРЕ)

1983


Перевод с японского: Дмитрий Коваленин

Купить книгу ДЕШЕВО

Часть первая

25. 11. 1970

ПИКНИК СРЕДИ НЕДЕЛИ

О ее смерти сообщил мне по телефону старый приятель, наткнувшись на случайные строчки в газете. Единственный абзац скупой заметки он членораздельно зачитал прямо в трубку. Заурядная газетная хроника. Молоденький журналист, едва закончив университет, получил задание и опробовал перо.
Тогда-то и там-то такой-то, находясь за рулем грузовика, сбил такую-то. Вероятность нарушения служебных обязанностей, повлекшего смерть, выясняется...
Как рекламный стишок на задней обложке журнала.
- Где будут похороны? - спросил я.
- Да откуда я знаю? - удивился он. - У нее, вообще, была семья-то?

Разумеется, семья у нее была.
Я позвонил в полицию, спросил адрес и номер телефона семьи, затем позвонил семье и узнал дату и время похорон. В наше время, как кто-то сказал, если хорошо постараться, можно узнать что угодно.
Семья ее жила в "старом городе", Ситамати. Я развернул карту Токио, отыскал адрес и обвел ее дом тонким красным фломастером. То был действительно очень старый район на самом краю столицы. Ветвистая паутина линий метро, электричек, автобусов давно утратила какую-либо вразумительную четкость и, вплетенная в сети узких улочек и сточных каналов, напоминала морщины на корке дыни.
В назначенный день пригородной электричкой от станции Васэда я отправился на похороны. Не доезжая до конечной, я вышел, развернул карту токийских пригородов и обнаружил, что с равным успехом мог бы держать в руках карту мира. Добраться до ее дома стоило мне нескольких пачек сигарет, которые пришлось покупать одну за другой, каждый раз выспрашивая дорогу.
Дом ее оказался стареньким деревянным строением за частоколом из бурых досок. Нагнувшись, я через низенькие ворота пробрался во двор. Тесный садик по левую реку, похоже, был разбит без особой цели, "на всякий случай"; глиняную жаровню, брошенную в дальнем углу, на добрую пядь затопило водой давно прошедших дождей. Земля в саду почернела и блестела от сырости.
Она убежала из дома в шестнадцать; видно, еще и поэтому похороны прошли очень скромно, словно украдкой, в тесном домашнем кругу. Семья состояла сплошь из одних стариков, да то ли родной, то ли сводный брат, мужчина еле за тридцать, заправлял церемонией.
Отец, низкорослый, лет пятидесяти с небольшим, в черном костюме с траурной лентой на груди стоял, подпирая косяк двери, и не подавал ни малейших признаков жизни. Взглянув на него, я вдруг вспомнил, как выглядит дорожный асфальт после только что схлынувшего наводнения.
Уходя, я отвесил молчаливый поклон, и он так же молча поклонился в ответ.


Впервые я встретился с ней осенью 1969 года; мне было двадцать лет, ей - семнадцать. Неподалеку от университета была крохотная кофейня, где собиралась вся наша компания. Заведеньице так себе, но с гарантированным хард-роком - и на редкость паршивым кофе.
Она сидела всегда на одном и том же месте, уперев локти в стол, по уши в своих книгах. В очках, похожих на ортопедический прибор, с костлявыми запястьями - странное чувство близости вызывала она во мне. Ее кофе был вечно остывшим, пепельницы - неизменно полны окурков. Если что и менялось, то только названия книг. Сегодня это мог быть Мики Спиллэйн, завтра - Оэ Кэндзабуро, послезавтра - Аллен Гинзберг... В общем, было бы чтиво, а какое - неважно. Перетекавшая туда-сюда через кофейню студенческая братия то и дело оставляла ей что-нибудь почитать, и она трескала книги, точно жареную кукурузу, - от корки до корки, одну за другой. То были времена, когда люди запросто одалживали книги друг другу, и, думаю, ей ни разу не пришлось кого-то этим стеснить.
То были времена "Дорз", "Роллинг Стоунз", "Бердз", "Дип Перпл", "Муди Блюз". Воздух чуть не дрожал от странного напряжения: казалось, не хватало лишь какого-нибудь пинка, чтобы все покатилось в пропасть.
Дни прожигались за дешевым виски, не особо удачным сексом, ничего не менявшими спорами и книжками напрокат. Бестолковые, нескладные шестидесятые со скрипом опускали свой занавес.


Я забыл ее имя.
Можно бы, конечно, раскопать лишний раз ту газетную хронику с сообщением о ее смерти. Только как ее звали - мне сейчас совершенно не важно. Я не помню, как оно когда-то звучало. Вот и все.

Давным-давно жила-была Девчонка, Которая Спала С Кем Ни Попадя...
Вот как звали ее.


Конечно, если всерьез разобраться, спала она вовсе не с кем попало. Не сомневаюсь, для этого у нее были какие-то свои, никому не ведомые критерии.
И все же, как показывала действительность любому пристальному наблюдателю - спала она с подавляющим большинством.
Только однажды, из чистого любопытства, я спросил у нее об этих критериях.
- Ну-у-у, как тебе сказать... - ответила она и задумалась секунд на тридцать. - Конечно, не все равно, с кем. Бывает, тошнит при одной мысли... Но знаешь - мне просто, наверное, хочется успеть узнать как можно больше разных людей. Может, так оно и приходит ко мне - понимание мира...
- Из чьих-то постелей?
- М-м...
Наступил мой черед задуматься.
- Ну и... Ну и как - стало тебе понятнее?
- Чуть-чуть, - сказала она.


С зимы 69-го до лета 70-го я почти не виделся с ней. Университет то и дело закрывали по разным причинам, да и меня самого порядком закрутило в водовороте неприятностей личного плана.
Когда же осенью 70-го я заглянул наконец в кофейню, то не обнаружил среди посетителей ни одного знакомого лица. Ни единого - кроме нее. Как и прежде, играл хард-рок, но неуловимое напряжение, наполнявшее воздух когда-то, испарилось бесследно. Только паршивый кофе, который мы снова пили, так и не изменился с прошлого года. Я сидел перед нею на стуле, и мы болтали о старых приятелях. Многие уже бросили университет, один покончил собой, еще один канул без вести... Так и поговорили.
- Ну а сам-то - как ты жил этот год? - спросила она у меня.
- По-разному, - ответил я.
- Стал мудрее?
- Чуть-чуть.
В эту ночь я спал с нею впервые.


Я ничего толком не знаю о ней, кроме того, что когда-то услышал - то ли от кого-то из общих знакомых, то ли от нее самой между делом в постели. То, что еще старшеклассницей она вдрызг разругалась с отцом и сбежала из дому (и, понятно, из школы), - это точно, была такая история. Но где жила и чем перебивалась - этого не знал никто.
Дни напролет просиживала она на стульчике в рок-кафе, поглощая кофе чашку за чашкой, выкуривая одну сигарету за другой и перелистывая страницу за страницей очередной книги в ожидании момента, когда, наконец, появится какой-нибудь собеседник, который заплатит за все эти кофе и сигареты (не ахти какие суммы для нас даже в те дни) и с которым она, скорее всего, и уляжется этой ночью в постель.
Вот и все, что я знал о ней.

Так и сложилось: с той самой осени и до прошлого лета раз в неделю, по вторникам, она приходила ко мне в квартирку на окраине Митака. Ела мою нехитрую стряпню, забивала окурками пепельницы и под хард-рок по "Радио FEN" на полную катушку занималась со мной любовью. Утром в среду, проснувшись, мы гуляли с ней в маленькой рощице, постепенно добредали до студенческого городка и обедали в местной столовой. И уже после обеда пили жиденький кофе на открытой площадке под тентами и, если погода была хорошей, валялись в траве на лужайке и разглядывали небеса.

"Пикник среди недели", - называла это она.
- Каждый раз, когда мы приходим сюда, я чувствую себя будто на пикнике.
- На пикнике?
- Ну да. Куда ни глянь - трава. У людей вокруг счастливые лица...
Стоя в траве на коленях, она испортила несколько спичек, прежде чем наконец прикурила.
- Солнце подымается, потом садится; люди появляются и исчезают... Время течет, как воздух, - все как на настоящем пикнике, ведь правда?
Через две-три недели мне стукало двадцать два. Ни надежды в ближайшее время закончить университет, ни причины бросать его на полдороге. На распутье сомнений и разочарований уже несколько месяцев кряду я не решался сделать в жизни ни шага.
Мир вокруг продолжал вертеться - только я, казалось, совершенно не двигался с места. Что бы ни являлось моим глазам в ту осень 70-го - все окутывалось странной дымкой печали, все сразу и с катастрофической быстротой увядало, теряя цвет. Лучи солнца, запах травы, еле слышные звуки дождя - и те раздражали меня.
Неотвязно меня преследовал сон о ночном поезде. Всегда один и тот же. Поезд, полный табачного дыма и туалетной вони, набитый людьми так, что не продохнуть. В вагоне, где яблоку негде упасть, заблеванные простыни липнут к телу. Не в силах терпеть, я подымаюсь с полки, протискиваюсь к дверям и схожу на случайной станции. Местность заброшена и пустынна - ни огонька. На станции не видать даже стрелочника. Ни часов, ни расписания - ничего... Такой вот сон.


В то время, мне кажется, я во многом подходил ей. Пусть нелепо и болезненно, но был нужен ей именно таким, каким был. В чем подходил, чем был нужен - сейчас уже не припомню. Может, я был нужен лишь себе самому - и не больше, но ее это ничуть не смущало. А может быть, она просто так развлекалась, - но чем именно? Как бы там ни было, вовсе не жажда ласки-нежности притягивала меня к ней. И сейчас еще, стоит вспомнить ее, возвращается ко мне то странное, неописуемое ощущение. Одиночества и печали - словно от прикосновения чьей-то руки, вдруг протянутой сквозь невидимую в воздухе стену.
Тот странный вечер 25-го ноября 70-го года я помню отчетливо и сегодня. Сбитые ливнем, листья гинко в нашей роще выкрасили желтым узенькую тропинку, вышедшую из берегов, как река в пору паводка. Сунув руки в карманы курток, мы бродили с ней по останкам тропы туда и обратно. В мире не было ничего, кроме шороха двух пар обуви по палым листьям да резких выкриков птиц.
- Слушай, что с тобой происходит? - спросила она внезапно.
- Так... Ничего особенного, - ответил я.
Пройдя немного вперед, она села на обочину и закурила. Я присел рядом.
- Тебе снятся плохие сны?
- Постоянно. Просто кошмары какие-то. Особенно - про автомат с сигаретами, который сдачу не отдает...
Рассмеявшись, она положила ладонь на мое колено. Потом убрала.
- Не хочешь говорить, да? Ни словечка?
- Как-то не говорится... Ни словечка.
Она бросила недокуренную сигарету на землю, благовоспитанно притоптала кроссовкой:
- Самое наболевшее никогда не высказать толком... Ты об этом?
- А, не знаю! - сказал я.
Глухо фыркнув крыльями, две птицы вспорхнули с земли, и ослепительно-чистое небо всосало их в себя без остатка. Некоторое время мы молча следили за тем, как они исчезали. Потом, подобрав сухую ветку, она принялась вычерчивать на земле какой-то неясный узор.
- Когда я сплю с тобой... Мне бывает ужасно грустно.
- Это я виноват... Я знаю.
- Дело тут не в тебе... И даже не в том, что ты вечно думаешь о другой, когда обнимаешь меня. Это - пускай, как угодно. Я... - Оборвав внезапное откровение, она провела на своем узоре три долгие параллельные линии. - Н-не знаю.
- Понимаешь... Я вовсе не собираюсь от тебя отгораживаться, - сказал я после паузы. - Просто я и сам никак не могу уловить, что происходит. Так хотелось бы научиться понимать все вокруг - беспристрастно, как можно спокойнее. Чтобы и в облаках не витать, и на лишнее время не тратить... Но все это требует времени.
- Сколько времени?
Я покачал головой.
- Откуда я знаю? Может, год, а может, и десять.
Она отбросила прутик и, поднявшись с земли, стряхнула приставшие к куртке травинки.
- Послушай... А тебе не кажется, что десять лет - это очень похоже на вечность?
- Да, наверное, - ответил я.


Выбравшись из рощи, мы дошли до студенческого городка, уселись, как обычно, под тентами в летнем кафе и захрустели сосисками. Ровно в два часа пополудни на экране телевизора вдруг с ненормальной частотой замельтешили то лицо, то фигура Мисима Юкио. С громкостью было что-то неладно, и мы не могли разобрать в чем дело, - да и, по большому счету, в те минуты нам все было до лампочки. Мы съели сосиски и выпили еще по кофе. Какой-то студентик, взгромоздившись на стул, долго вертел ручкой громкости, пытаясь наладить звук, но потом отчаялся, слез со стула и куда-то исчез.
- Я тебя хочу, - сказал я.
- О'кей, - улыбнулась она.
Мы сунули руки поглубже в карманы и побрели ко мне.

Проснувшись вдруг, я увидел, что она беззвучно плачет. Только худенькие плечи-крылышки чуть заметно вздрагивали под одеялом. Я разжег огонь в камине и взглянул на часы. Два часа ночи. Луна зияла в небе мертвенно-бледной дырой.
Я дождался, пока она выплачется, вскипятил воды, разболтал в двух чашках пакетики, и мы стали пить чай. Я раскурил сразу две сигареты и передал одну ей. Глубоко затянувшись, она тут же закашлялась; это повторилось трижды и привело ее в страшное возбуждение.
- Послушай, тебе никогда не хотелось меня убить?
- Тебя?..
- Да.
- Зачем ты спрашиваешь?
Не вынимая изо рта сигареты, она закрыла глаза и кончиками пальцев потерла веки.
- Так... Низачем.
- Ну и незачем! - сказал я.
- Правда?
- Правда. За каким чертом мне тебя убивать?!
- Да, действительно... - кивнула она с усилием над собой. - Просто я вдруг подумала... Может, было бы вовсе неплохо, если бы кто-то меня убил. Так вот - во сне...
- Кто угодно, только не я. Я не смог бы убить человека.
- В самом деле?
- Ну, насколько я себя знаю...
Рассмеявшись, она вдавила окурок в пепельницу, одним глотком допила оставшийся чай и закурила новую сигарету.
- Поживу до двадцати пяти, - сказала она. - А там и умру.


Умерла она в двадцать шесть в июле 78-го.


Часть вторая

ИЮЛЬ 1978 Г.

1. 16 ШАГОВ И ПРАВИЛА ИХ ПРОХОЖДЕНИЯ


"Чш-ш-ш!..." - шипит мне в спину компрессор лифта, и я медленно закрываю глаза. Собираю ошметки мыслей - и делаю: шестнадцать шагов по коридору прямо к двери квартиры. С закрытыми глазами. Ровно шестнадцать - ни больше ни меньше. От выпитого виски голова шумит и болтается, как на вывернутых шурупах; никотиновой вонью сводит язык во рту.
И все же, как бы ни был пьян, я всегда способен вот на эти шестнадцать шагов: закрыв глаза - и прямо, как по натянутой проволоке. Механический навык, результат долгих лет тренировки. Когда бы ни пришел домой вдрабадан - каждый мускул спины непременно распрямляет фигуру, голова подымается, и легкие решительно вбирают в себя утренний воздух со слабым запахом цементного коридора. И вот тогда, наконец, я закрываю глаза и делаю свои шестнадцать шагов по прямой из клубов хмельного тумана.
С тех пор, как я вооружился Правилом Шестнадцати Шагов, меня даже удостоили титула: "Наш Самый Приличный Алкаш". Быть им вовсе не сложно. Главное - признаться себе: "Я пьян, это факт!" - и воспринимать этот факт как реальность. Никаких тебе "но", никаких там "однако", "все-таки" и "тем не менее". Просто: "Я ПЬЯН" - и все тут.
И покуда со мной это Правило, я всегда буду оставаться самым безоблачным пьяницей, алкашом без проблем. Ранним жаворонком выпархивать из гнезда поутру - и последним вагоном до отказа нагруженного поезда переваливать через мост и скрываться в ночном тоннеле...
Пять, Шесть, Семь...
Задержавшись на восьмом шаге, я открываю глаза и делаю глубокий вдох. Легкий звон в ушах. Так, качаясь под ветром, позвякивает ржавая колючая проволока на морском берегу. Как давно уже не был у моря... 22 июля, 6:30 утра. Идеальная пора, идеальное время суток, чтоб любоваться морем. Песчаные пляжи еще никто не успел загадить. Песок у кромки прибоя - весь в следах птичьих ног, будто ветер рассыпал по берегу иглы хвои с неведомых сосен...
Море?!
Снова трогаюсь с места. Про море - забыть... Эта штука давно уже канула в прошлое.
Сделав шестнадцатый шаг, я останавливаюсь, открываю глаза - и прямо перед собой, как всегда вижу круглую ручку двери. Вынимаю из ящика газеты за последние два дня и пару конвертов, зажимаю почту под мышкой. Выудив из лабиринтов кармана связку ключей, зажимаю ее в руке и какое-то время стою, прислонившись лбом к холодной железной двери квартиры. За ушами вдруг - слабый, но отчетливо-резкий щелчок. Все мое тело - как вата, насквозь пропитавшаяся алкоголем. Сравнительный порядок только где-то внутри головы.
Черт бы меня побрал...
Сдвинув дверь на несчастную треть, я с трудом протиснулся в щель и затворил за собой. Прихожая была мертва. Мертвее, чем от нее ожидалось.
Тут-то я и осознал их присутствие. Красных башмачков у меня под ногами. Моих старых знакомых. Приютившись между моими заляпанными грязью теннисными туфлями и дешевыми пляжными сандалиями, окутанные тишиной, будто слоем тончайшей пыли, они смотрели на меня каким-то рождественским подарком, который вдруг не по сезону свалился с неба.


Она сидела, распростершись грудью на кухонном столе. Лицо на сплетенных запястьях, профиль под каскадом густо-черных волос. Дорожка незагорелой кожи пробегала под волосами от шеи к затылку. Под мышкой, из открытого рукава полотняного платьица, какого я раньше не видел на ней, едва различимо проступала полоска лифчика.
Я стаскивал пиджак, стягивал черный галстук, расстегивал часы на руке. Она не шелохнулась ни разу. Глядя на ее спину, я вспомнил прошлое. Свое прошлое - до того, как я встретил ее.
- Эй... - попытался позвать я. Собственный голос показался мне совершенно чужим. Словно откуда-то издалека его доставили его по заказу для этого случая. Как и следовало ожидать, ответа не было.
Она казалась спящей. Или плачущей. Или мертвой.


Сев за стол напротив нее, я стиснул пальцами веки. Свежий солнечный луч разрезал крышку стола пополам: я - на свету, она - в полупризрачных сумерках. У сумерек не было цвета. На столе громоздился горшок с пересохшей геранью. За окном кто-то выплеснул воду на улицу: звонкий шлепок воды о дорогу - и запах сырого асфальта.
- Кофе выпьешь?...
Как и прежде, молчание.
Убедившись, что ответа не будет, я встал, насыпал в кофемолку зерен на пару порций, включил транзистор. Когда кофе был уже смолот, я вдруг вспомнил, что на самом деле хотел выпить чаю со льдом... Вспоминать все задним числом давно уже стало частью моей натуры.
Транзистор выплескивал песню за песней - по-утреннему беззубый, ненавязчивый попс. Слушая эти песни, я вдруг ощутил, что в этом мире, пожалуй, так ни черта и не изменилось за прошедшее десятилетие. Ни черта, кроме имен певцов и названий песен. Да кроме, пожалуй, еще того, что я прожил десяток лет.
Проверив чайник: вскипел, я выключил газ и, выдержав тридцать секунд, чтобы унялись пузыри, начал лить кипяток на кофейную пыль. Ошпаренная, она вобрала в себя сколько могла - и, набухая неспешно, разнесла по комнате свой согревающий запах.
За окном вразнобой стрекотали цикады.
- Ты что, с самого вечера здесь?.. - спросил я, продолжая держать в руке чайник.
Разметавшиеся по столу и, казалось, замершие навеки, ее волосы вдруг еле заметно дрогнули в ответ.
- Меня дожидалась?...
Снова молчание.
От палящих лучей вперемежку с клубами пара в кухне сделалось душно. Я задвинул вентиляционное окошко над раковиной, щелкнул кнопкой кондиционера и поставил на стол чашки с кофе.
- Пей давай, - сказал я. Голос понемногу становился снова моим.
- ...................
- Лучше тебе это выпить.
Прошло еще добрые полминуты, прежде чем она медленно, как-то механически подняла лицо от стола - и застыла опять, упершись бессмысленным взглядом в горшок с пересохшей геранью. Чуть намокшие от слез паутинки волос прочеркивали на щеке три-четыре беспорядочных штриха. Аура едва уловимой влаги расходилась от нее волнами по комнате.
- Не беспокойся, - сказала она, - реветь здесь никто не собирался.
Я вытянул из пачки салфетку; беззвучно высморкавшись, она нервно убрала с лица налипшие волосы.
- Я, вообще-то, собиралась уйти до того, как ты вернешься. Не хотела встречаться.
- Но потом, я вижу, раздумала?
- Вовсе нет. Просто... расхотелось куда-то еще идти. Но ты не волнуйся, я уже ухожу.
- Да ладно... Кофе хоть выпей.
Под сводку дорожно-транспортных происшествий я отхлебнул кофе, затем взял ножницы и вскрыл два пришедших конверта. В одном - извещение из мебельного магазина: скидка цен на 20 процентов при покупке в такой-то срок. Во втором оказалось письмо, читать которое не хотелось, от приятеля, вспоминать о котором желания тоже не было. Я смял конверты, бросил в корзину с мусором и принялся догрызать остатки галет. Она, не отнимая губ от чашки, стиснув ее в ладонях, точно пытаясь согреться, пристально наблюдала за мной.
- Там салат в холодильнике...
- Салат? - Я поднял голову и уставился на нее.
- Помидоры с фасолью. Других не было. Огурцы твои испортились, я выкинула...
- М-м-м...
Я достал из холодильника большую салатницу из голубого окинавского стекла и вылил туда остававшиеся в бутылке пять миллиметров приправы. От помидоров с фасолью осталась одна сплошная озябшая тень. Вкус отсутствовал напрочь. Вкуса также не оказалось ни в галетах, ни в кофе. Видимо, из-за яркого утреннего света. Утренний свет вечно все разлагает на составные. Я извлек из кармана сигареты, смятые в кашу, и прикурил от спичек, происхождение которых не помнил. Сигарета захлюпала при затяжке, как высыхающий мыльный пузырь. Сиреневый дым растекся в утренних лучах абстрактными узорами.
- Я ездил на похороны. Потом все закончилось - поехал на Синдзюку, пил до утра в одиночку...
Откуда-то в комнату прокралась кошка, протяжно зевнула и игриво прыгнула к ней на колени. Она запустила руку в шерсть и несколько раз почесала кошку за ухом.
- Не объясняй ничего, - сказала она. - Это уже меня не касается.
- А я ничего и не объясняю. Так... болтаю о чем-нибудь.
Она чуть пожала плечами, и шлейка лифчика исчезла, утонув в вырезе рукава. На лице ее не было ничего, что я бы назвал выражением. И я вспомнил картину, которую видел когда-то давно - фотографию города, опустившегося на дно моря.
- Мы знали друг друга раньше. Хотя и не очень близко... Вы не были знакомы.
- Вот как?...
Кошка на ее коленях потянулась, вытянув лапы во всю длину, и с легким шипением выпустила воздух из легких.
Я молча смотрел на огонек сигареты.
- От чего смерть?
- Сбило машиной. Переломы в тринадцати местах.
- Женщина?...
- Угу.
Закончилась семичасовая сводка дорожно-транспортных происшествий, и по радио вновь забренчал незатейливый рок-н-ролл. Она поставила чашку на блюдце и посмотрела мне в глаза.
- Интересно... Я умру - ты так же напьешься?
- Пил я вовсе не из-за похорон. Ну, разве что, первую пару рюмок...
За окном разгорался новый день. Новый и жаркий день. В окошке над раковиной заискрился далекий пейзаж - сбившиеся в кучку небоскребы. Сегодня они сияли гораздо ярче обычного.
- Выпьешь прохладного?
Она покачала головой.
Я достал из холодильника банку колы и выпил залпом до дна.
- Девчонка, которая давала кому угодно... - сказал я. Словно соболезнование выразил: "При жизни усопшая вечно спала с кем попало..."
- А это зачем мне рассказывать? - спросила она.
Зачем? Я и сам не знал.
- Так, и что из этого?.. Прямо-таки всем подряд?
- Ну да.
- Но тебе-то - дело другое, не так ли?
Ее голос вдруг странно звякнул жесткими нотками. Я поднял глаза от тарелки с салатом и сквозь ветки засохшей герани посмотрел ей в лицо.
- Почему ты так думаешь?
- Ну, не знаю, - очень тихо сказала она. - Ты совершенно другого склада.
- Другого склада?
- У тебя такая особенность... Как в песочных часах. Когда весь песок высыпается, обязательно кто-то их переворачивает - и все сначала...
- Что, действительно?...
Ее губы дрогнули в странной полуулыбке - и сделались вновь бесстрастными.
- Я пришла за вещами... Пальто зимнее, шапка и все остальное. Я там собрала все в ящик. Будут руки свободны - донеси до рассылки, ладно?
- Да я домой к тебе завезу...
Она тихо покачала головой:
- Не стоит. Я не хочу, чтобы ты приходил. Понятно?
И правда. Я совсем забылся и болтал уже то, чего в виду не имел.
- Адрес ты знаешь, так ведь?
- Да уж, знаю...
- Ну, тогда у меня все. Извини, что так засиделась...
- Как с бумагами? Больше ничего не надо?
- Да, уже все закончилось.
- Даже смешно, как все просто, а? Я-то думал, будет столько возни...
- Всем так кажется, кто с этим еще не сталкивался. На самом деле оказывается очень просто... Когда все уже позади. - Она еще раз почесала кошку за ухом. - Разведись второй раз - и ты уже ветеран...
Кошка зажмурилась, потянулась и затихла, пристроив голову на ее руке. Я сложил чашки и салатницу в раковину, потом чеком из магазина, как веником, смел галетное крошево со стола. Яркое солнце больно кололо глаза.
- Я список оставила - там, на твоем столе... Где какие бумаги лежат. Дни, когда забирают мусор. Ну, и все остальное. Если что непонятно, звони...
- Да, спасибо.
- Ты хотел детей?
- Нет, - сказал я. - Детей не хотел.
- А я колебалась все время. Но раз все вот так - то и слава Богу, правда? Хотя, как ты думаешь - может, как раз с детьми все было бы по-другому?
- Ну, куча народу разводится и при детях.
- Да, наверное...- сказала она, вертя в пальцах мою зажигалку.- А я и сейчас люблю тебя. Только дело совсем не в этом... Я прекрасно все вижу сама.

2. ИСЧЕЗНОВЕНИЯ
(ее самой, ее фотографий и ночной сорочки)

После ее ухода я выпил еще одну банку колы, потом принял горячий душ и побрился. Что бы ни брал я в руки: мыло, крем для бритья - все кончалось, шампуня оставалось на донышке.
Я вышел из душа, причесался, освежил кожу лосьоном и вычистил уши. Затем поплелся на кухню и разогрел оставшийся кофе. За столом напротив меня никого уже не было. Взгляд мой споткнулся о стул, не котором больше никто не сидел, и я вдруг ощутил себя малым ребенком, который остался один на улице странного, фантастического города, что я видел когда-то на фасетной картинке... Впрочем, что говорить, - я давно уже не ребенок. Без единого проблеска мысли в мозгу я долго, глоток за глотком, отхлебывал кофе, пока не выпил весь, потом просидел без движения еще какое-то время и, наконец, закурил.
Удивительно: я провел без сна ровно сутки, но спать совсем не хотелось. Тело пронизывало усталостью, и лишь голова, как дрессированное морское животное, еще оставалась на плаву и в попытках спасти утопающее сознание все выписывала над несчастным круги по воде безо всякого толку.
Глядя на пустой стул напротив, я вспомнил историю, вычитанную однажды у какого-то американца. Человек, от которого ушла жена, несколько месяцев кряду не притрагивался к ночной сорочке, оставленной ею на спинке стула в столовой... Подумав еще немного, я решил, что идея, в общем, не так и плоха. Вряд ли, конечно, это как-то поможет - но все лучше, чем глазеть на горшок с пересохшей геранью... Да и кошка наверняка вела бы себя спокойнее, если бы в комнате остались какие-то вещи жены.
Зайдя в спальню, я принялся открывать, один за другим, ящики ее шкафа; все оказались пусты - хоть шаром покати. Старый изъеденный молью шарфик, пакетик с порошком от моли да три пустых вешалки - вот и все, что я там обнаружил. Она выгребла все подчистую. Все склянки-пузырьки с парфюмерией, беспорядочной россыпью загромождавшие узенький туалетный столик, все ее пудры-помады-тени, зубные щетки, фен, все эти ее лекарства неизвестного назначения, тампоны-салфетки и прочая гигиеническая дребедень, вся ее обувь - от тяжелых зимних ботинок до сандалет и домашних тапочек, коробки со шляпами; занимавшие целый ящик сумочки и ридикюли, портфели и портмоне, все с такой тщательностью рассортированное нижнее белье и чулки, ее письма - все, от чего мог исходить хоть слабый ее запах, растворилось бесследно. Мне почудилось даже, будто все свои отпечатки пальцев она забрала с собой. Книжный ящик и полка с пластинками опустели на треть: кое-что покупала она сама, кое-что дарил я. Из альбомов были вырваны все ее фотографии. Везде, где нас снимали вдвоем, ее часть снимка оказывалась аккуратно отрезанной, "мои" же половинки остались на прежних местах. Совершенно нетронутыми я нашел лишь те снимки, где я один, а также пейзажи и портреты животных. Три альбома с постранично отредактированным человеческим прошлым: я был оставлен в нем один, как перст, на фоне гор, рек, оленей и кошек. Как если бы я с самого рождения был один, прожил в одиночку всю жизнь до сих пор - и теперь приговорен к одиночеству до скончания века... Я захлопнул альбом и выкурил две сигареты подряд.
С одной стороны, думал я, - могла бы и оставить после себя хоть ночную сорочку. С другой стороны - все это, конечно же, ее личное дело, и не мне предъявлять претензии. Решение не оставлять ничего она приняла сама. Мне оставалось лишь принять это к сведению. Иначе говоря, ее замысел удался: все, что мне действительно оставалось теперь, - это убедить себя, что ее просто не существовало с самого начала.
Ну, а раз ее не было - откуда взяться сорочке?...
Я залил водой пепельницы, выключил транзистор и кондиционер, отогнал заскочившую еще раз в голову мысль о ночной сорочке и поплелся спать.
Уже месяц прошел с тех пор, как я получил развод и она съехала, переселившись в другую квартиру. Месяц безо всякого смысла. Месяц тягуче-безвкусный, как растаявшее желе. Никаких перемен не ощутил я за это время - да, собственно, ничего и не изменилось.
Я просыпался в семь, варил кофе, поджаривал в тостере хлеб, уходил на работу, ужинал в городе, пропускал пару-тройку бутылок сакэ, возвращался домой, час читал что-нибудь в постели, затем гасил свет и засыпал до следующего утра. По субботам и воскресеньям вместо работы я уходил с утра шататься по ближайшим кинотеатрам и добивал бестолковое время до вечера, как только мог. А вечерами - как всегда: одинокий ужин, сакэ, час с книгой в постели и сон. Монотонно-безлико - так некоторые люди заштриховывают черной пастой день за днем в настенном календаре - прожил я этот месяц.
Она исчезала из моей жизни - и, я чувствовал, с этим уже ничего не поделаешь. Что случилось, то и случилось. Хорошо ли, плохо ли прожиты были эти наши четыре года вдвоем, уже совершенно не важно. Все выпотрошено - как в фотоальбомах.
Совершенно не важно и то, что она уже давно и регулярно спала с моим другом, и в один прекрасный день я даже застал их вдвоем, нагрянув к нему случайно. От таких вещей не застрахован никто, они часто случаются в жизни, и если уж ей довелось во все это вляпаться, то я ни в коей мере не считал это чем-то особенным. В конечном итоге, это только ее проблема...
- В конечном итоге, это только твоя проблема, - сказал я.
В тот воскресный июньский полдень, когда она заявила, что хотела бы развестись, я стоял перед ней, крутя на пальце жестяное колечко от пивной банки.
- То есть, тебе все равно? - как-то очень отчетливо спросила она.
- Нет, мне не все равно, - ответил я. - Я всего лишь сказал, что это - твоя проблема.
- Если честно, мне не хочется с тобой расставаться, - произнесла она, выдержав паузу.
- Ну и не расставайся.
- Но если с тобой - то ведь ни черта не получится!
Она не прибавила к сказанному ни слова, но мне кажется, я понял, что она имела в виду. Через несколько месяцев мне стукнет тридцать. Ей, тоже вскорости - двадцать шесть. Впереди нас ждала куча проблем, а нажили мы до сих пор буквально какие-то крохи. Фактически - ноль. Сбережения были подчистую проедены за четыре года вдвоем.
Почти полностью виноват в этом был я. Мне, наверное, вообще не следовало жениться. По крайней мере, ей-то уж точно не следовало выходить за меня.
Еще в самом начале ей взбрело в голову считать себя натурой "общительной", меня же - типом замкнутым и нелюдимым. Так, сравнительно удачно, мы и стали играть эти роли. Но за то время, пока мы и вправду верили, что сможем так очень долго, - вдруг что-то сломалось. Что-то очень неуловимое, но чего уже не исправить. Мы зашли в очень мирный, спокойный тупик и просто тянули время. Это был наш конец. Я действительно стал для нее уже конченым человеком. Пусть даже у нее осталось сколько-то любви ко мне - дело было уже не в этом. Мы слишком привыкли играть наши роли друг перед другом. Я уже ничего не мог ей дать. Она чувствовала это инстинктом, я понимал из опыта, но ни в том, ни в другом спасения больше не было.
И вот теперь вместе со всеми своими сорочками она исчезла из моей жизни навеки. Что-то забудет память. Что-то скроется с глаз. Что-то умрет. В этом не должно быть особой трагедии.

24 июля, 8:25 утра...

Бросив взгляд на цифры электронных часов, я провалился в сон.



Часть третья

СЕНТЯБРЬ 1978 Г.

1. КИТОВЫЙ ПЕНИС. ДЕВЧОНКА НА ТРЕХ РАБОТАХ

Спать с женщиной: порой я смотрю на это как на нечто большое и серьезное; иногда же, напротив, не вижу в том ничего особенного. Бывает секс как терапия для восстановления сил, а бывает секс от нечего делать.
Секс может быть от начала и до конца терапией, как может быть с начала и до конца - от нечего делать. Секс, начавшийся как отменная терапия, вполне может завершиться банальным сексом от нечего делать, равно как и наоборот. Наша половая жизнь - как бы тут лучше выразиться? - в корне отличается от половой жизни китов.
Мы не киты - вот один из главных тезисов моей половой жизни.


В городе моего детства - тридцать минут на велосипеде от дома - был океанариум. Внутри, как в настоящем подводном мире, всегда царила прохлада, и безмолвие лишь изредка прерывалось доносившимся неизвестно откуда тихим плеском воды. В тусклых сумерках так и слышались из-за углов коридора приглушенные вздохи русалок.
В огромном бассейне кругами ходили стаи тунцов, винтом по водным тоннелям подымались осетры, хищно скалились на куски мяса пираньи, скупо мерцали своими шарами-светильниками электрические угри.
Не было счета рыбам в океанариуме. Разные названия, разная на вид чешуя, разные по форме жабры. У меня просто не укладывалось в голове, отчего и зачем у рыб на Земле столько видов.
Китов, разумеется, в океанариуме быть не могло. Киты слишком большие, их невозможно держать внутри здания: пришлось бы развалить весь океанариум, чтобы соорудить водоем, в который смог бы втиснуться один-единственный кит.
Взамен самого кита был выставлен его пенис. Как полномочный представитль своего хозяина. Вот как случилось, что годы самых ярких детских фантазий я провел, созерцая китовый пенис и пытаясь представить кита целиком. Нагулявшись по извилистым коридорам океанариума, я приходил в выставочный зал с высоченным потолком, устраивался на диване прямо напротив китового пениса - и сидел так часами.
Иногда он напоминал мне ссохшуюся кокосовую пальму, иногда - гигантский кукурузный початок. В одном можно было не сомневаться: если бы не табличка у основания - "ПОЛОВОЙ ОРГАН КИТА-САМЦА", - ни один посетитель в жизни бы не догадался, что перед ним за штуковина. Он гораздо больше смахивал на реликт, найденный в песках Средней Азии, чем на выходца из глубин Ледовитого Океана. Не говоря уже о том, что он был совершенно не похож ни на мой собственный пенис, ни на чей-либо из всех виденных мною пенисов. Этот одинокий, вырезанный с корнем из тела пенис словно дрейфовал перед моими глазами в волнах какой-то необъяснимой тоски.
И когда я впервые переспал с девчонкой, все, что вертелось в моей голове - это китовый пенис. "Что за участь постигла его? Какой нелепой волной занесло его под стекло на витрину безлюдного океанариума?" - мучился я. Предчувствие точно такой же глухой обреченности и своей судьбы сжимало мне сердце. Впрочем, мне было 17 лет - слишком рано, чтобы доводить себя до самоубийства. С тех пор я и приучил себя к спасительной мысли.
Мы не киты.


Валяясь в постели с новой подругой, я поигрывал с завитушками ее волос и думал о китовом пенисе.
В океанариуме моего детства всегда царила поздняя осень. На стеклянных стенках бассейна, холодных как лед, - отраженья меня в толстом свитере. Темно-свинцовое море заглядывало в иллюминатор выставочного зала; барашки бесчисленных волн обегали его по краю, точно белые кружева - воротничок девичьего платья...
- О чем думаешь? - спросила она.
- О прошлом, - ответил я.


В двадцать один год у нее были прекрасное стройное тело - и пара дьявольски безупречных ушей.
Днем она правила тексты в небольшом издательстве, работала "спецмоделью" в рекламе женских ушей, а вечером подрабатывала "по вызову" в маленьком ночном клубе - очень тихом, "только для самых своих". Какое из трех занятий считала она основным, мне было неведомо. Как, впрочем, и ей самой.
И все же, если задаться вопросом, что больше соответствовало ее натуре, то, пожалуй, именно в работе "ушной моделью" она раскрывалась полнее всего. Так думал я, так казалось и ей самой. И это невзирая на то, что, в принципе, "ушная модель" - крайне ограниченная сфера деятельности, не говоря уже о низком профессиональном статусе и мизерной оплате всех моделей такой узкой специализации. Для большинства рекламных агентов, фотографов, гримеров она была просто "хозяйкой своих ушей". Все, чем обладала она помимо ушей: тело, душа, характер, - безжалостно вырезалось и выбрасывалось из жизни.
- Ну, не совсем так, - говорила она. - Просто мои уши - это я. А я - это мои уши.
Ни на ночных вызовах, ни в издательстве своих ушей она никогда никому не показывала.
- Это потому, что я там не настоящая, - объясняла она.
Офис ее ночного "клуба знакомств" (официально - "Клуба талантов") располагался в кварталах Акасака, и заправляла им некая дама, белокурая англичанка, которую все называли "миссис Икс". Вот уже тридцать лет миссис Икс жила в Японии, бегло говорила по-японски и могла читать большинство основных иероглифов.
В каких-нибудь пятистах метрах от офиса миссис Икс открыла курсы разговорного английского, откуда и вербовала более или менее подходящие мордашки для работы в клубе. В свою очередь, случалось, что сразу несколько девчонок из клуба ходили на курсы английского. Разумеется, за льготную плату со скидкой чуть ли не вполовину.
Всех девчонок в клубе миссис Икс называла "dear". Мягкое и вкрадчивое, словно лучи закатного солнца весной, это ее "dear" раскатывалось, рассеивалось по разговору.
- Надевай, как положено, чулки с поясом, dear. Никаких колготок!
Или:
- Ты, кажется, пьешь чай со сливками, dear?
Ну и так далее.
Клиентура для заведения отбиралась и поддерживалась очень тщательно и состояла в основном из зажиточных бизнесменов от 40 до 50 лет. На две трети это были иностранцы, и только на треть - японцы. Политиков, стариков, калек и нищих миссис Икс просто на дух не переносила.
Из дюжины отобранных "красоток по вызову" моя новая подруга была самой заурядной и неброской на вид. С ушами, спрятанными под копной волос, она не производила на людей никакого особого впечатления. Мне не совсем понятно, что заставило миссис Икс при отборе остановить на ней взгляд. Может быть, ей удалось разглядеть ту особую привлекательность, редко открывающуюся постороннему глазу. А может, она просто решила, что на десяток принцесс можно иметь и одну такую "золушку". Как бы там ни было, расчеты миссис Икс оправдались, и даже у "золушки" вскоре появилось несколько постоянных, "солидных" клиентов. В заурядной одежде, с обычной косметикой на обычном лице и запахом самых дежурных духов являлась она по вызову в "Хилтон", "Окура" или "Принс" и, проводя с клиентами какие-нибудь две-три ночи в неделю, обеспечивала себе кусок хлеба на целый месяц.
Половину из свободных своих ночей она бесплатно спала со мной. Где и что она делала в остальные ночи, мне было неизвестно.
Куда как прозаичнее была ее "жизнь правщицы текстов" в издательстве. Трижды в неделю она появлялась на третьем этаже небольшого здания в Канда, где с девяти до пяти вычитывала гранки набранного текста, разливала чай и бегала (вверх-вниз по лестнице - лифта в здании не было) в магазин за стирательными резинками. Держалась независимо, особняком, и никому даже в голову не приходило совать нос во все ее "прочие жизни".
Точно хамелеону, ей удавалось меняться в зависимости от места и обстановки, то выставляя свои чудеса на всеобщее обозрение, то скрывая их самым тщательным образом.

На нее (или на ее уши) я наткнулся совершенно случайно в начале августа, сразу после того, как разошелся с женой. Я подрядился делать копии с рекламных проспектов для одной компьютерной фирмы; там-то мне и довелось познакомиться с ее ушами самым непосредственным образом.
Директор рекламного отдела, положив на стол макет очередного проспекта и несколько черно-белых фотографий, сказал мне:
- Даю тебе неделю; подготовь-ка титульный лист в трех вариантах, с заголовками и вот с этими снимками.
На каждой из трех фотографий красовалось по гигантскому уху.
Уши?!
- Почему - уши? - спросил я тогда.
- А я почем знаю? Уши и уши! Во всяком случае, советую тебе всю эту неделю только о них и думать.
Вот так получилось, что целую неделю жизни я провел, созерцая человеческие уши. Прицепив липкой лентой к стене над столом три огромных фотоснимка ушей, я курил, пил кофе, жевал бутерброды, стриг ногти - и разглядывал эти фотографии.
Худо ли бедно, через неделю заказ был выполнен, а снимки ушей так и остались висеть на стене. Отчасти из-за того, что мне было лень специально лезть и снимать их; отчасти потому, что разглядывать уши уже вошло у меня в привычку. И все же главное, отчего я не снимал фотографии со стены и не прятал в глубине стола, было в другом. Эти уши просто околдовали меня. Это были уши фантастической формы, уши из мечты или сна. Можно сказать - "уши на все сто процентов". Я впервые в жизни ощущал, какой притягательной силой могут обладать увеличенные изображения отдельных частей человеческого тела (не говоря уже о половых органах). Чуть не сама судьба со всеми ее завихрениями и водоворотами бурлила перед моими глазами.
Одни изгибы уверенно-дерзко рассекали весь общий фон поперек; другие спешили укрыться от постороннего взгляда в робких стайках себе подобных и напускали тени вокруг; третьи, подобно старинным фрескам, рассказывали бесчисленные долгие легенды. Мочки же ушей просто-напросто вылетали за все траектории и по насыщенности своей чуть припухшей, упругой плоти затмевали реальную жизнь.
Через несколько дней я решил позвонить фотографу, делавшему эти снимки, и выведать у него имя и номер телефона хозяйки ушей.
- Что там опять? - спросил фотограф.
- Да понимаешь, интересно мне. Уж очень замечательные уши...
- А? Н-ну да, уши-то, - пожевал фотограф губами. - Сама-то девчонка - так, не на что глаз положить... Хочешь с кем помоложе - так я тут недавно одну в бикини снимал, могу познакомить...
- Большое спасибо, - сказал я и повесил трубку.


Я позвонил ей в два, потом в шесть, потом в десять часов - никто не брал трубку. Обычный день ее обычной занятой жизни.
Дозвониться до нее мне удалось лишь на следующее утро в десять. Наскоро представившись, я сказал, что хотел бы обсудить с ней кое-что из вчерашней работы, и что не могли бы мы, скажем, где-нибудь вместе перекусить ближе к вечеру.
- Но, я слышала, работа закончена? - спросила она.
- Да, работа закончена.
Мой ответ, похоже, привел ее в легкое замешательство, но ничего больше спрашивать она не стала. Я назначил встречу на вечер в кофейне на Аояма.
Заказав по телефону столик в первоклассном французском ресторане, лучшем из всех, где мне доводилось бывать, - я надел новую рубашку, завязал, повозившись изрядно, галстук и облачился в костюм, который надевал до этого только пару раз.
Как и предупреждал фотограф, "глаз положить" там было и правда особенно не на что. Что одежда ее, что лицо - все выглядело заурядно-унылым, и в целом она сильно смахивала на хористку из второразрядного женского колледжа. Но на все это мне, разумеется, было плевать. Настоящую досаду у меня вызывало одно: свои уши она тщательно скрывала под густыми, отвесно начесанными волосами.
- Значит, уши ты прячешь? - спросил я словно бы невзначай.
- Ага, - как бы между прочим ответила она.
В ресторан мы пришли чуть раньше назначенного и оказались первыми к ужину посетителями. В притушенном свете ламп официант плыл по залу, чиркая длинными спичками и зажигая одну за другой ярко-красные свечи. Метрдотель, селедочьим взглядом ощупывал ряды ножей, вилок, тарелок, салфеток, скрупулезно проверял сервировку на столиках. Выложенные елочкой дубовые плитки паркета блестели, как зеркала, и каблуки официанта цокали по ним легко и приятно. Туфли у официанта были явно дороже моих. В вазах стояли свежие цветы, а на белой стене красовалась картина какого-то модерниста, с первого взгляда понятно: оригинал.
Пробежав глазами винный лист, я заказал белого вина поблагороднее; из легких же закусок попросил для обоих фазаний паштет, заливное из окуня и печень морского черта в сметане. Она, усердно покопавшись в меню, заказала суп из морской черепахи и заливной язык; я выбрал суп из морских ежей, ростбиф с петрушкой в японском соусе и салат из помидоров. Половина моего месячного оклада, похоже, улетала в тартарары.
- Однако, достойное заведение, - сказала она. - И часто ты здесь бываешь?
- Иногда, только по работе. По мне, когда один, уж лучше выпить сакэ в обычном баре, ну и соответственно закусить. Чувствуешь себя гораздо свободнее: не надо забивать голову лишними вещами.
- И что ты обычно ешь в баре?
- Да что угодно. Чаще всего - сэндвичи с омлетом.
- Сэндвичи с омлетом!.. - повторила она. - Значит, каждый день ты ужинаешь в баре сэндвичами с омлетом?
- Ну, не каждый день. Где-то раз в три дня готовлю и дома...
- Но два дня из трех ты все-таки ешь в баре сэндвичи с омлетом, так?
- Да, пожалуй...
- А почему именно сэндвичи с омлетом?
- В хороших барах всегда готовят хороший сэндвич с омлетом.
- Тьфу!... - сказала она. - Ненормальный какой-то.
- Абсолютно нормальный! - сказал я.
Совершенно не представляя, как сменить тему, я замолчал и какое-то время сидел, уставившись на окурки в пепельнице посередине стола.
- Разговор - о работе? - намекнула она.
- Я уже говорил вчера - работа закончена полностью. Нет никаких проблем. И разговора никакого нет.
Из кармана сумочки она достала пачку тонких, длинных ментоловых сигарет и, вопрошая одними глазами: "Ну, и...?" - прикурила от ресторанных спичек.
Я совсем уже открыл было рот, но тут за моей спиной вновь послышалось решительное цоканье каблуков. С особенной улыбкой, словно показывая портрет единственного сына, метрдотель повернул бутылку этикеткой ко мне. Я кивнул ему - и он, вынув пробку с едва слышным, ласкающим ухо щелчком, разлил вино по глотку на бокал. Я ощутил на языке концентрированный вкус денег.
Метрдотель удалился, и два официанта, сменяя друг друга, выставили на стол три больших блюда и пару тарелок. Затем официанты исчезли, и мы снова остались вдвоем.
- Очень хотелось увидать твои уши. Чего бы это ни стоило, - сказал я откровенно.
Не отвечая ни слова, она положила себе паштета с печенью и пригубила вино.
- Что, зря побеспокоил?
Она еле заметно улыбнулась:
- Хорошую французскую кухню очень трудно назвать беспокойством...
- А разговор об ушах - беспокойство?
- Тоже нет. Все ведь зависит от угла зрения, верно?
- Так давай говорить под твоим любимым углом.
Она поднесла ко рту вилку и слегка изогнулась, потянувшись навстречу руке.
- Говори, что думаешь. Вот и будет "под моим любимым углом".
Мы помолчали какое-то время, занятые едой и вином.
- Я сворачиваю за угол, - заговорил я. - И кто-то впереди меня тоже сворачивает - за следующий угол. Мне не видно, кто это. Я успеваю разглядеть лишь краешек белой одежды, мелькнувший в последний момент. Этот белый лоскут мельтешит, почти ускользая из виду, - но никак нельзя отделаться от него совсем... Знакомо тебе такое?
- Вроде знакомо...
- Вот такое же ощущение у меня от твоих ушей.
Вновь погрузившись в молчание, мы продолжали ужин. Я подлил вина ей, потом себе.
- Ты же не о картинке в голове говоришь, а о самом ощущении, так ведь? - уточнила она.
- Конечно!
- А раньше ты никогда подобного не испытывал?
Немного подумав, я покачал головой:
- Нет.
- Получается, все из-за моих ушей?
- Я не уверен... Уверенность в чем-то - вообще, очень скользкая штука... К тому же, я еще ни разу не слышал, чтобы форма ушей вызывала у кого-то все время одни и те же чувства...
- Ну, один мой знакомый всегда начинает чихать при виде носа Фарры Фосетт-старшей. А согласись: в том же чихании очень много чисто психологического. Какая-то причина порождает однажды случайное следствие - и вот то и другое уже связано в нас, да так, что не разорвать...
- Я, конечно, не знаю, что там с носом у Фарры Фосетт-старшей... - начал я, отхлебнул вина и забыл, что хотел сказать.
- В твоем случае - что-то другое? - спросила она.
- М-м-да, немного другое, - ответил я. - Что-то совершенно неуловимое - и в то же время страшно конкретное, важное... - Я развел руки на метровую ширину - и резко сдвинул ладони до промежутка в какие-то пять сантиметров. - Не знаю, как лучше сказать...
- Феномен концентрации на неосознанных мотивах.
- Именно так! - сказал я. - Ого, да ты раз в десять умнее меня!
- Я ходила на курсы.
- На курсы?
- Да. Заочные курсы по психологии.
Мы разделили на двоих остатки паштета. Я опять забыл, что хотел сказать.
- Значит, ты пока еще не уловил, что за связь между моими ушами и твоим ощущением?
- Ну да, - сказал я. - Никак не пойму: то ли твои уши хотят мне что-то сказать напрямую, то ли что-то еще обращается ко мне через твои уши как через посредника...
Не отнимая рук от стола, она слегка повела плечами.
- А это твое ощущение - приятное или неприятное?
- Ни то, ни другое. А может, и то, и другое вместе... Не знаю.
Стиснув в пальцах бокал с вином, она некоторое время очень внимательно изучала мое лицо.
- Мне кажется, тебе бы следовало научиться поточнее выражать свои чувства.
- Ага. Вот и с оборотами речи ни к черту, верно? - добавил я.
Она улыбнулась:
- Ну, не так все ужасно... Я же, в общем, поняла, что ты хотел сказать.
- И что мне, по-твоему, делать?
Она долго молчала. И, похоже, думала о чем-то совсем другом. Пять тарелок зияли пустотами на столе, точно стайка погибших планет.
- Знаешь, - заговорила она после долгой паузы, - я думаю, нам надо стать друзьями. Конечно, если ты хочешь...
- Разумеется, - сказал я.
- То есть, очень-очень близкими друзьями, - уточнила она.
Я кивнул.
Так мы и стали очень-очень близкими друзьями. Через полчаса после того, как впервые встретились.

- Как очень близкий друг, хочу тебя кое о чем спросить, - сказал я.
- Давай, - сказала она.
- Прежде всего - почему ты не открываешь ушей? И второе: случалось ли раньше, чтобы они, твои уши, оказывали еще на кого-нибудь такое странное действие?
Она долго молчала, уткнувшись взглядом в свои руки на столе.
- Тут много всего перемешано, - очень тихо сказала она, наконец.
- Перемешано?
- Ну, да... Хотя, если коротко: я просто привыкла к той себе, которая не показывает ушей.
- Получается, что ты с открытыми ушами и ты с закрытыми ушами - два разных человека?
- Вот именно.
Официанты убрали пустые тарелки и подали суп.
- А ты можешь рассказать о той, которая с открытыми?
- Вряд ли получится, слишком давно это было... Правду сказать, с двенадцати лет я вообще их не открываю.
- Ну, работая моделью, ты все-таки их показываешь, верно?
- Да, - сказала она, - Но там не настоящие уши.
- Не настоящие уши?...
- Там - заблокированные уши.
Проглотив пару ложек супа, я поднял глаза от тарелки и посмотрел ей в лицо.
- Можешь объяснить чуть подробнее про "заблокированные уши"?
- "Заблокированные" - это мертвые уши. Я сама убиваю их. То есть я блокирую их - перекрываю им дорогу к сознанию, и... Не понимаешь?
Я понимал с трудом.
- Попробуй спросить, - сказала она.
- "Убить свои уши" - это что, перестать ими слышать?
- Да нет же. Слышать ты ими слышишь, все в порядке. Просто они мертвы. Да ты и сам это должен уметь!
Положив ложку на стол, она выпрямилась, немного приподняла плечи, резко отвела назад подбородок, застыла так, напрягшись, секунд на десять - и, наконец, уронив плечи, расслабилась.
- Вот теперь уши умерли!... Сам попробуй.
Неторопливо и тщательно я трижды проделал эти ее операции. Ощущения, будто что-то умерло, не появлялось. Разве что, пожалуй, вино побежало чуть быстрее в крови, вот и все.
- Что-то никак мои уши не хотят умирать, - сказал я разочарованно.
Она покачала головой:
- Бесполезно... Видимо, когда нет нужды убивать - чувствуешь себя хорошо, даже не умея этого делать.
- А можно еще поспрашивать?
- Давай.
- Сейчас я попробую собрать вместе все, о чем ты рассказала... Значит, до двенадцати лет ты живешь с открытыми ушами. Потом в один прекрасный день ты их прячешь. После этого и до сих пор их больше не открываешь. И когда их уже просто нельзя не открыть - ты "блокируешь" их, отключая от связи с сознанием... Так, да?
Она радостно улыбнулась:
- Именно так!
- Что же случилось с твоими ушами в двенадцать?
- Не торопись! - Она протянула обе руки через стол и легонько коснулась моих пальцев. - Прошу тебя...
Я разлил остатки вина по бокалам и медленно осушил свой до дна.
- Сначала я хотела бы узнать про тебя побольше.
- Что, например?
- Да все! Где и как ты рос, сколько тебе лет, чем занимаешься - ну, в таком духе...
- Скучно рассказывать. Все так банально, ты просто заснешь, не дослушав.
- А я люблю банальные темы.
- В моем случае все банально настолько, что не понравится никому.
- Ладно, - засмеялась она, - Наговори хоть на десять минут!
- Родился я двадцать четвертого декабря 1948 года, под самое Рождество... Мало хорошего, когда у тебя именины под Рождество. Сама посуди: подарки ко дню рождения - те же подарки к Рождеству. Все пытаются на этом как-нибудь сэкономить... По звездам - Козерог, группа крови первая; в таком сочетании - склонность быть муниципальным клерком или банковским служащим. Союз со Стрельцом, Весами и Водолеем неблагоприятен... Не жизнь - тоска, тебе не кажется?
- Звучит весьма забавно!
- Вырос в обычном городишке, окончил самую обычную школу. Особой болтливостью и в детстве не отличался, подростком же был просто занудой. Обычная первая подружка, обычная первая любовь. Дорос до восемнадцати - поступил в университет, переехал в Токио. Закончил университет, открыл на пару с приятелем маленькую переводческую контору - там сейчас и кормлюсь понемногу. Года три назад начал брать заказы в рекламном журнале - оформлять объявления; там пока все тоже благополучно. Четыре года назад познакомился с одной девчонкой, служащей фирмы, женился; два месяца назад развелся. Почему - в двух словах не расскажешь... Держу одну престарелую кошку. В день выкуриваю сорок сигарет. Бросить не получается, как ни пытаюсь. У меня три костюма, шесть галстуков и пятьсот давно вышедших из моды пластинок. Помню имена всех убийц из романов Эллери Куина. "В Поисках Утраченного Времени" Пруста собрал полностью, но прочитал только половину. Летом пью пиво, зимой - виски.
- И, наконец, каждые два дня из трех ты ешь сэндвичи с омлетом в баре?
- Ага, - кивнул я.
- Очень интересная жизнь!
- До сих пор была одна сплошная скучища, да и дальше, видимо, будет так же. Хотя не сказал бы, что мне в такой жизни что-то не нравится. В том смысле, что все равно уже ничего не поделать...
Я взглянул на часы. Прошло десять минут и двадцать секунд.
- И все-таки в том, что ты сейчас рассказал - еще не весь ты, правда?
Я помолчал, разглядывая свои руки на скатерти.
- Конечно, не весь. Даже про самую скучную жизнь никогда не расскажешь все полностью, верно?
- А хочешь, я теперь расскажу о своем впечатлении от тебя?
- Хочу.
- Обычно, когда я встречаюсь с кем-то впервые, первые десять минут даю человеку выговориться. А потом уже стараюсь поймать его, выворачивая то, что он говорил, наизнанку... Считаешь, это неправильно?
- Отчего же, - я покачал головой. - Пожалуй, ты действуешь верно.
Официант, появившись из воздуха, расставил тарелки. Другой, сменив первого, разложил по тарелкам еду. Наконец, пришел третий и полил все какими-то соусами. Точно три бейсболиста безупречно разыграли подачу: от удара - на вторую зону - до первой.
- Если же такой способ испытать на тебе, то вот что получится, - произнесла она, вонзая нож в заливной язык. - Не жизнь твоя скучная. Ты просто хочешь, чтобы она выглядела скучной. Не так ли?
- Может, ты и права, не знаю. Может, и в самом деле - жизнь у меня вовсе не скучная, просто я хочу ее такой видеть. Да результат-то один и тот же! Что так, что эдак, - результат уже у меня в руках. Все хотят убежать от скуки, я хочу влезть в эту скуку поглубже. Будто двигаться в час пик против теченья толпы... Так что я вовсе не жалуюсь, что у меня скучная жизнь. Это жена пусть уходит, если ей не нравится...
- Поэтому вы с ней и расстались?
- Я же говорю - в двух словах не расскажешь. Хотя еще Ницше сказал: "Пред ликом скуки даже боги слагают знамена"... Так и вышло.
Мы снова принялись за еду. Она налила себе еще соуса, я доел оставшийся хлеб. Пока мы заканчивали главные блюда, каждый думал о своем. Тарелки забрали, мы съели по голубичному шербету. Потом подали кофе, и я закурил. Дым вытекал из сигареты и, пометавшись в воздухе секунду-другую, исчезал в беззвучных и невидимых кондиционерах. Несколько новых посетителей рассаживались за столиками вокруг. Концерт Моцарта растекался по залу, просачиваясь из динамиков в потолке.
- Можно еще спросить про уши?
- Ты, наверное, хочешь спросить - есть ли у них какая-то чудодейственная сила, да?
Я кивнул.
- А вот это тебе лучше проверить самому. Даже если я стану рассказывать, моя история будет ограничена рамками моей личности - и вряд ли тебе пригодится.
Я кивнул еще раз.
- Тебе я могу показать свои уши, - продолжала она, допив кофе. - Вот только не знаю, поможет ли тебе это... Может, наоборот, потом пожалеешь.
- Почему?
- Может, твоя скука не настолько сильна.
- В таком случае, ничего не попишешь.
Она протянула руки через стол и накрыла мои пальцы ладонями.
- Тогда - вот еще что... После этого какое-то время, месяца два или три - будь со мной рядом. Хорошо?
- Хорошо...
Она достала из сумочки черную ленту и зажала ее в губах. Затем обеими руками отвела назад волосы, задержала их и ловко перехватила лентой.
- Ну, как?...
Изумленный, я смотрел на нее, затаив дыхание. Во рту пересохло, и голос никак не мог найти выхода из одеревеневшего тела. На мгновение мне почудилось, будто в ослепительно-белую штукатурку стен вокруг вдруг с силой ударили волны. Ресторанные звуки - обрывки голосов, звон посуды - внезапно собрались в одно смутное, полупрозрачное облако, сгустились - и вновь рассеялись по прежним местам. Мне послышался шелест волн, и забытым запахом предзакатного моря повеяло из забытого прошлого... Но и это было лишь ничтожной частичкой всего, что переполнило мою душу за какую-то сотую долю секунды.
- Колоссально, - еле выдавил я из себя. - Как будто другой человек!
- Так оно и есть, - сказала она.


2. РАЗБЛОКИРОВАННЫЕ УШИ

- Так оно и есть, - сказала она.
Она была сверхъестественно красива. То была особая красота, какой мне никогда прежде не удавалось ни встретить, ни даже вообразить. Гигантский Космос, таясь, набухал в ней, готовый взорваться своей безграничностью, - и в то же время он был жестким и сжатым до размеров ничтожного кристаллика льда. Вселенная вокруг нас раздувалась в надменном величии - и тут же корчилась в робкой покорности и бессилии. Это превосходило все известные мне понятия и представления. Она и ее уши слились наконец воедино и покатились новорожденным чудом по склону пространства-времени.
- Да от тебя просто с ума сойти можно!
- Я знаю, - сказала она. - Это и есть - состояние разблокированных ушей.
Сразу несколько посетителей, повернув головы, заскользили по нашему столику нарочито рассеянными взглядами. Официант, подплывший с добавкой кофе, не смог налить его как положено. Все смолкло - не было слышно ни звука. Только магнитофон неторопливо шуршал бобиной, проматывая вхолостую.
Она достала из сумочки ментоловые сигареты, вытянула из пачки одну и зажала в губах. Спохватившись, я торопливо поднес горящую зажигалку.
- Хочу с тобой переспать, - сказала она.
И мы переспали.

3. РАЗБЛОКИРОВАННЫЕ УШИ. Продолжение

Впрочем, ее настоящий звездный час еще не пробил. Два-три дня после этого она держала уши открытыми, затем вновь упрятала свои шедевры скульптуры за глухую стену волос - и опять обернулась в простушку. Так в раннем марте прямо на улице снимают пальто "на пробу": не тепло ли уже? - и поспешно надевают снова.
- Понимаешь, открывать уши еще не сезон, - объяснила она. - Мне пока трудно справляться с собственной силой...
- Да мне, в общем, все равно, - не стал спорить я. Поскольку даже со спрятанными ушами она была совсем, совсем недурна.

Иногда она все-таки показывала свои уши, и почти всегда это было связано с сексом. Стоило ей открыть уши, секс с ней сразу приобретал какие-то загадочные свойства. Если в это время шел дождь - все вокруг пахло настоящим дождем. Если щебетали птицы, то щебет раздавался чуть ли не прямо в постели. Трудно объяснить как-то понятнее - в общем, так все и было.
- А в постели с другими ты свои уши никогда не показываешь? - спросил я ее однажды.
- Конечно, нет! - ответила она. - По-моему, никто даже не подозревает, что они у меня есть...
- Ну, и какой же он - секс со спрятанными ушами?
- Очень... по обязанности. Я вся как будто в газету завернута, ничего не чувствую... Ну и пусть! Обязанности выполняются - и слава Богу.
- Но с открытыми-то ушами - в сто раз лучше?
- Конечно!
- Ну и открывай тогда! - удивился я. - Зачем специально думать о чем-то плохом?
Она посмотрела на меня в упор, потом глубоко вздохнула.
- Похоже, ты действительно не понимаешь...

Пожалуй, я и в самом деле слишком многого не понимал.
Прежде всего, я не мог уяснить, почему она относились ко мне по-особенному. Как ни старался, я не мог найти в себе ни замечательных черт, ни просто странностей, которые хоть как-то отличали бы меня от остальных.
Когда я сказал ей об этом, она рассмеялась.
- Очень просто! - сказала она. - Все потому, что ты сам меня захотел. Это - основная причина.
- А если бы тебя захотел кто-то другой?
- Ну, по крайней мере сейчас меня хочешь именно ты. И уже от этого становишься гораздо интереснее, чем сам о себе думаешь.
- А почему я сам о себе так думаю? - осторожно спросил я.
- Да потому, что ты живой только наполовину! - ответила она неожиданно резко. - А другая твоя половина так и остается нетронутой...
- Хм! - только и выдавил я.
- В этом смысле мы в чем-то похожи. Я блокирую свои уши, ты - живешь вполовину себя. Тебе не кажется?
- Даже если ты и права, то все равно - другая моя половина не так... ослепительна, как твои уши.
- Наверное! - улыбнулась она. - Я смотрю, ты и в самом деле ничегошеньки не понимаешь!
Утопая в улыбке, она подобрала волосы наверх и одну за другой расстегнула застежки на блузке.


Продолжение следует...Купить книгу ДЕШЕВО

Серия сообщений "Произведения Мураками":
Часть 1 - "Слушай песню ветра"
Часть 2 - "Пинбол-1973"
Часть 3 - "Охота на овец"
Часть 4 - "Дэнс, Дэнс, Дэнс" Продолжение романа "Охота на овец"
Часть 5 - "Девушка из Ипанемы"
...
Часть 11 - "Страна чудес без тормозов и конец света"
Часть 12 - "Послемрак"
Часть 13 - 1Q84 (ТЫСЯЧА НЕВЕСТЬСОТ ВОСЕМЬДЕСЯТ ЧЕТЫРЕ)

Купить книгу ДЕШЕВО

Перевод с японского: Вадим Смоленский

1969 - 1973

Слушать рассказы о незнакомых местах было моей болезненной страстью.

Лет десять назад я мог вцепиться в первого встречного и требовать отчета о его родном городе. Избытка людей, готовых добровольно выслушивать чужие речи, в те времена не наблюдалось - поэтому всякий, кто попадался мне под руку, вел свой рассказ прилежно и старательно. Бывало даже, что совершенно незнакомые мне люди где-то узнавали о таком чудаке и специально приходили что-нибудь рассказать.

Словно бросая камушки в пересохший колодец, они повествовали мне о самых разных вещах - и уходили, одинаково удовлетворенные. Одни говорили с умиротворением, другие - с раздражением. Одни строго по сути вопроса, а другие всю дорогу не пойми о чем. Бывали скучные рассказы, бывали грустные, слезливые - а иной раз случались дурацкие розыгрыши. Однако я всех выслушивал серьезно, как только мог.

Не знаю, в чем здесь причина, но каждый каждому - или, скажем так, каждый всему миру - отчаянно хочет что-то передать. Мне это напоминает стаю обезьян, засунутую в ящик из гофрированного картона. Вот я вынимаю такую обезьяну из ящика, бережно стираю с нее пыль, хлопаю по попе и выпускаю в чистое поле. Что с ними происходит потом, мне неизвестно. Не иначе, грызут где-нибудь свои желуди, покуда все не вымрут. Да и бог с ними, такая у них судьба.

Если откровенно, то работы во всем этом было много, а толку мало. Сейчас я думаю: объяви тогда кто-нибудь всемирный конкурс "Старательное выслушивание чужих речей" - я без сомнения вышел бы в победители. И получил бы награду. Например, коврик на кухню.

Среди моих собеседников один родился на Сатурне, а еще один - на Венере. Их рассказы произвели на меня глубокое впечатление. Начну с Сатурна.

- Там... Там дико холодно! - говорил со стоном мой собеседник. - Одна лишь мысль об этом, и к-крыша едет!

Он входил в политическую группировку, которая безраздельно господствовала в девятом корпусе университета. "Действия определяют идею, а не наоборот", - таков был их лозунг. Что же определяет действия, они никому не рассказывали. Кстати говоря, девятый корпус располагал водяным охлаждением, телефоном и горячей водой, а на втором этаже была даже музыкальная комната с коллекцией из двух тысяч пластинок. Просто рай - особенно в сравнении с восьмым корпусом, где вечно царила вонь, как в сортире какого-нибудь велодрома. Они каждое утро тщательно брились под горячей водой, всячески злоупотребляли телефонной халявой, а вечерами собирались и слушали пластинки - так, что под конец осени в полном составе зафанатели от классики.

Говорят, что в тот удивительно ясный ноябрьский день, когда в девятый корпус вломился третий маневренный отряд, там на полную громкость играл Вивальди - "L'Еstro Armonico". Трудно установить, в какой мере это соответствует истине. Одна из трогательных легенд шестьдесят девятого года.

Когда же я проползал под наспех выстроенной из диванов шаткой баррикадой, то слышал едва различимые звуки фортепианной сонаты Гайдна соль-минор. Мне вспоминался тогда дом моей подруги - к нему вела крутая дорога, поросшая камелиями. За баррикадой мне предлагался самый роскошный стул и теплое пиво в похищенной из медицинского училища мензурке.

- Еще гравитация сильная, - продолжался рассказ о Сатурне. - Один чувак жвачку выплюнул, попал себе по ноге и всю раздробил к чертям. П-просто ужас!

- Да-а-а... - произносил я, выдержав секунды две. К тому времени я освоил порядка трехсот самых разных способов поддакивания.

- А п-потом... Солнце такое, очень маленькое. Как будто в бейсболе мандарин летит вместо мячика. И оттого все время темно. - Следовал вздох.

- Чего ж вы все оттуда не улетите? - интересовался я. - Ведь есть же планеты получше?

- Сам не пойму. Наверное, потому что родина. Дело т-такое... Я вот тоже диплом получу - и домой, на Сатурн. Сделаю все к-как надо. Б-б-будет революция.

Думайте, что хотите, - а я люблю рассказы о далеких городах. Я коплю эти города, как медведь копит жир перед спячкой. Стоит закрыть глаза, и всплывают улицы, застраиваются домами, наполняются голосами людей. Эти люди далеко, и мне, скорее всего, никогда с ними не пересечься - но я способен ощутить податливые и вместе с тем прочные изгибы их жизней.


*


Наоко тоже несколько раз делилась со мной такими рассказами. В них я помню каждое слово.

- Как это назвать-то, даже не знаю...

Университетский вестибюль был залит солнцем. Наоко подпирала рукой щеку и неловко улыбалась, пока я терпеливо ждал продолжения. Она всегда говорила медленно, подыскивая правильные слова.

Мы сидели друг напротив друга, разделенные столом из красного пластика, на котором стоял бумажный стаканчик, полный окурков. Солнце, бившее в высокое окно, как на картине Рубенса, прочерчивало на столе четкую границу между светом и тенью. Моя правая рука была освещена, левая лежала в тени.

Вот так, двадцатилетними, мы встречали весну 1969 года. Вестибюль ломился от обилия первокурсников - все в новеньких ботиночках, все с конспектами в обнимку, у всех в головах свежие мозги. Возле нас постоянно кто-то на кого-то натыкался, возмущался, извинялся - и этому не было конца.

- В общем, что угодно, только не город, - заговорила она снова. - Скорее, станция на железной дороге, захудалая такая. Если в дождь проезжаешь, можно и не заметить.

Я кивнул. После этого мы с ней добрые полминуты бессмысленно разглядывали табачный дым, дрожащий на границе света и тени.

- А по платформе, от края до края, всегда собаки разгуливают. Бывают такие станции, знаешь?

Я опять кивнул.

- Как со станции выйдешь, попадаешь на маленькую площадь с круговым движением. Там еще автобусная остановка. И несколько магазинов... Такие, ну что ли, сонные магазины. Если пойдешь прямо, упрешься в парк. В парке стоит горка и качелей три штуки.

- А песочница?

- Песочница? - Она чуть подумала и утвердительно кивнула. - Тоже есть.

Мы снова замолчали. Я затушил докуренную сигарету о внутреннюю стенку стаканчика.

- Там жутко скучно. Даже непонятно, зачем строят такие скучные города.

- Бог может проявляться в разных ипостасях, - ляпнул я.

Она покачала головой и улыбнулась. Странно, что эта улыбка - такие часто бывают у примерных и успевающих студенток - запала мне в душу так надолго. Прямо Чеширский Кот из "Алисы" - сам исчез, а улыбка осталась.

И еще мне почему-то ужасно захотелось посмотреть на этих собак, фланирующих по платформе.


*


Четыре года спустя, в мае 1973 года, я один добрался до этой станции. Чтобы посмотреть на собак. Ради такого случая я побрился, повязал лежавший полгода без дела галстук и натянул сапоги из кордовской кожи.


*


Когда вылезаешь из пригородного поезда, составленного из двух грустно ржавеющих вагонов, первым делом в ноздри бьет ностальгический запах травы. Запах давнего пикника, приносимый майским ветром с той стороны времени. А если поднять голову и напрячь слух, то становятся слышны голоса жаворонков.

Я широко зевнул, сел на станционную лавочку и от скуки закурил. Чувство свежести, с которым я утром покинул свою квартиру, к этому моменту окончательно испарилось. Все на свете суть повторение уже бывшего - вот что я теперь чувствовал. Безграничное дежа вю - с каждым новым повторением все хуже и хуже.

Когда-то я жил в компании нескольких друзей - мы все спали вповалку. Ранним утром кто-то наступает тебе на голову. Ты слышишь: "Ой, извини". Чуть позже слышится журчание мочи. Не успеваешь уснуть, как все повторяется снова.

Я ослабил галстук, переместил сигарету в угол рта и потерся о бетонный пол подметками неразношенных сапог, чтобы не так давило ноги. Боль не была такой уж сильной - но из-за нее я словно разваливался на части.

Собак не наблюдалось.

Полный раздрай.

Такой вот распад на куски мне приходится испытывать довольно часто. Будто составляешь сразу две мозаики, фрагменты которых свалены в одну кучу. Когда это со мной бывает, я предпочитаю глотнуть виски и заснуть. Вот только утром приходится еще хуже. Все повторяется.

Когда я проснулся, по обе стороны от меня обнаружились две близняшки. Мне приходилось несколько раз иметь дело с близняшками - но такого, чтобы они находились по обе стороны от меня, еще не случалось. Уткнувшись носами в оба моих плеча, они сладко спали. Стояло ясное воскресное утро.

Немного спустя они практически синхронно проснулись, засуетились, надевая брошенные тут же джинсы и рубашки, - потом, ни слова не говоря, сварганили на кухне кофе, нажарили тостов, вынули масло из холодильника и разложили все это на столе. Процедура у них была хорошо отлажена. В окне виднелась сетка для гольфа; сидевшая на ней птица с неизвестным мне именем строчила свою песню, будто из пулемета.

- Вас как зовут-то? - спросил я. Голова раскалывалась от похмелья.

- А какая разница? - отозвалась та, что справа.

- Как зовут, так и зовут, - добавила та, что слева. - Понял?

- Понял, - сказал я.

Мы сидели за столом, жевали тосты и пили кофе. Кофе был отменным.

- А что, без имен трудно? - спросила одна.

- Ну, как-то...

Обе немножко подумали.

- Если уж тебе непременно надо нас как-нибудь называть, придумай сам, - предложила одна.

- Да, как тебе самому нравится.

Они всегда говорили по очереди. Так в радиопередачах проводят настройку стереозвучания. Голова у меня от этого заболела еще сильнее.

- Например? - спросил я.

- Право и Лево, - сказала одна.

- Вертикаль и Горизонталь, - сказала другая.

- Верх и Низ.

- Перед и Зад.

- Восток и Запад.

- Вход и Выход, - с трудом добавил я, не желая отставать. Переглянувшись, они довольно засмеялись.


*


Если есть вход, то есть и выход. Так устроено почти все. Ящик для писем, пылесос, зоопарк, чайник... Но, конечно, существуют вещи, устроенные иначе. Например, мышеловка.


Продолжение следует....

Купить книгу ДЕШЕВО

Серия сообщений "Произведения Мураками":
Часть 1 - "Слушай песню ветра"
Часть 2 - "Пинбол-1973"
Часть 3 - "Охота на овец"
Часть 4 - "Дэнс, Дэнс, Дэнс" Продолжение романа "Охота на овец"
...
Часть 11 - "Страна чудес без тормозов и конец света"
Часть 12 - "Послемрак"
Часть 13 - 1Q84 (ТЫСЯЧА НЕВЕСТЬСОТ ВОСЕМЬДЕСЯТ ЧЕТЫРЕ)

1979


Перевод с японского: В. Смоленский

Купить книгу ДЕШЕВО

1.

"Такой вещи, как идеальный текст, не существует. Как не существует идеального отчаяния".
Это сказал мне один писатель, с которым я случайно познакомился в студенческие годы. Что это означало на самом деле, я понял значительно позже, но тогда это служило, по меньшей мере, неким утешением. Идеальных текстов не бывает - и все.
Тем не менее, всякий раз, как дело доходило до того, чтобы что-нибудь написать, на меня накатывало отчаяние. Потому что сфера предметов, о которых я мог бы написать, была ограничена. Например, про слона я еще мог что-то написать, а вот про то, как со слоном обращаться - уже, пожалуй, ничего. Такие дела.
Восемь лет передо мной стояла эта дилемма. Целых восемь лет. Срок немалый.
Но пока продолжаешь учиться чему-то новому, старение не так мучительно. Это если рассуждать абстрактно.
С двадцати с небольшим лет я все время стараюсь жить именно так. Не сосчитать, сколько из-за этого мне досталось болезненных ударов, обмана, непонимания - но в то же время и чудесного опыта. Являлись какие-то люди, заводили со мной разговоры, с грохотом проносились надо мной, как по мосту, и больше не возвращались. Я же тихо сидел с закрытым ртом, ничего не рассказывая. И так встретил последний год, который оставался мне до тридцатника.

А сейчас думаю: дай-ка расскажу.
Конечно, это не решит ни одной проблемы, и, боюсь, после моего рассказа все останется на своих местах. В конце концов, написание текста не есть средство самоисцеления - это всего лишь слабая попытка на пути к самоисцелению.
Однако, честно все рассказать - чертовски трудно. Чем больше я стараюсь быть честным, тем глубже тонут во мраке правильные слова.
Я не собираюсь оправдываться. По крайней мере, написанное здесь - это лучшее, что я могу на сегодня. Прибавить нечего. А еще вот что я думаю. Вдруг, забравшись в будущее - на несколько лет или даже десятилетий - я обнаружу там себя спасенным? Тогда мои слоны вернутся на равнину, и я найду для мира слова красивее тех, что имею сейчас.

*


В том, что касается сочинительства, я многому учился у Дерека Хартфильда. Можно сказать, практически всему. Сам Хартфильд, к сожалению, был писателем во всех отношениях бесплодным. Если почитаете, сами увидите. Нечитабельный текст, дурацкие темы, неуклюжие сюжеты. Однако, несмотря на все это, он был одним из тех немногих писателей, которые могли из текста сделать оружие. Я думаю, что будучи поставлен рядом со своими современниками, такими, как Хэмингуэй или Фитцжеральд, он определенно не проиграл бы им битвы. Просто ему, Хартфильду, до конца дней не удавалось четко определить, кто же его противник. Собственно, в этом и состояло его бесплодие.
Восемь лет и два месяца он вел эту бесплодную битву, а потом умер. Солнечным воскресным утром в июне 1938 года, держа в правой руке портрет Гитлера, а в левой - зонтик, он прыгнул с крыши Эмпайр Стэйт Билдинг. Смерть его, равно как и жизнь, особых разговоров не вызвала.

Первая из книг Хартфильда попала мне в руки случайно - они не переиздавались. Я перешел тогда во второй класс школы средней ступени и страдал от кожной болезни в паху. Мой дядя, подаривший мне эту книгу, через три года заболел раком кишечника. Его искромсали вдоль и поперек, напихали пластиковых трубок во все входы и выходы - и, претерпев эти муки, он умер. Последний раз я видел его коричневым и сморщенным, похожим на хитрую обезьянку.


Всего у меня было три дяди - еще один умер в предместьях Шанхая. Через два дня после окончания войны он наступил на им же зарытую мину. Единственный дядя, оставшийся в живых, стал фокусником и ездит по всей стране, выступая на горячих источниках.

*


Хартфильд так высказался о хорошем тексте: "Процесс написания текста есть не что иное, как подтверждение дистанции между пишущим и его окружением. Не чувства нужны здесь, а измерительная линейка." ("Что плохого, если вам хорошо?", 1936г.)
Зажав в руке измерительную линейку, я начал робко осматриваться вокруг себя. Это было как раз в год смерти президента Кеннеди - выходит, прошло уже 15 лет. Целых 15 лет я был занят выкидыванием всего и вся. Как из самолета с поломавшимся мотором для облегчения веса выкидывают сначала багаж, потом сидения, а в конце концов и без того несчастного бортпроводника, так и я 15 лет выкидывал всякую всячину - но взамен почти ничего не поимел.
Уверенности в том, что я делал это правильно, у меня быть не может. Стало легче, это несомненно - но становится жутко при мысли о том, что останется от меня, когда придется встретить смерть. После кремации - неужели одни косточки?
"Когда душа темна, видишь только темные сны. А если совсем темная - то и вовсе никаких." Так всегда говорила моя покойная бабушка.
Первое, что я сделал в ночь, когда бабушка умерла - протянул руку и тихонько опустил ей веки. В это мгновение сон, который она видела 79 лет, тихо прекратился, как короткий летний дождь, бивший по мостовой. Не осталось ничего.

*


И еще насчет текста. Последний раз.

Написание текста для меня - процесс мучительный. Бывает, за целый месяц ничего путного не написать. Еще бывает, что пишешь три дня и три ночи - а написанное потом все истолкуют как-нибудь не так.
Но вместе с тем, написание текста - процесс радостный. Ему гораздо легче придать смысл, чем жизни со всеми ее тяготами.
Когда подростком я обратил внимание на этот факт, то так удивился, что добрую неделю ходил как онемевший. Казалось, стоит мне чуть пошевелить мозгами, как весь мир поменяет свои ценности, и время потечет по-другому... Все будет, как я захочу.
К сожалению, лишь значительно позже я обнаружил, что это ловушка. Я разделил свой блокнот линией на две половины и выписал в правую все, чего достиг за это время, а в левую - все, что потерял. Потерял, растоптал, бросил, принес в жертву, предал... До конца перечислить так и не смог.
Между нашими попытками что-то осознать и действительным осознанием лежит глубокая пропасть. Сколь бы длинная линейка у нас ни была, эту глубину нам не промерить. И то, что я могу здесь передать на бумаге, есть всего лишь перечень. Никакой не роман, и не литература - да вообще не искусство. Просто блокнот, разделенный надвое вертикальной чертой. А что до морали - ну, может, немножко будет и ее.

Если же вам требуются искусство и литература, то вы должны почитать греков. Ведь для того, чтобы родилось истинное искусство, совершенно необходим рабовладельческий строй. У древних греков рабы возделывали поля, готовили пищу и гребли на галерах - в то время как горожане предавались стихосложению и упражнениям в математике под средиземноморским солнцем. И это было искусство.
А какой текст может написать человек, посреди ночи роющийся в холодильнике на спящей кухне? Только вот такой и может.
Это я о себе.




2.



История началась 8 августа 1970 года и закончилась через 18 дней, то есть 26 августа того же года.




3.



- ВСЕ БОГАТЫЕ - ГОВНЮКИ!
Крыса выкрикнул это мрачно, упираясь локтями в стойку и повернув голову ко мне. Не исключено, что обращался он к какой-нибудь кофемолке, стоявшей позади меня. За стойкой мы сидели с ним рядом, и специально орать, чтобы я услышал, не было никакой необходимости. Однако, к кому бы Крыса ни обращался, сам по себе крик его вполне удовлетворил, и он с видом гурмана стал потягивать пиво - как это с ним всегда и бывало.
Впрочем, никто вокруг и не слышал, как Крыса кричал. Тесное заведение было битком набито посетителями, и все они орали точно так же. Зрелище напоминало тонущий пароход.
- Паразиты! - сказал Крыса и тупо помотал головой. - Они ведь, сволочи, сами ничего не могут. Как увижу их состоятельные рожи, так прямо с души воротит.
Я молча кивнул, не отрывая губ от стакана со слабым пивом. Крыса на этом умолк и принялся изо всех сил разглядывать свои тощие пальцы, поворачивая их то так, то этак - будто грел у костра. Я смиренно поднял глаза к потолку. Пока он не проинспектирует один за другим все свои десять пальцев, разговор не возобновится. Всегда так.

На протяжении лета мы с Крысой выпили 25-метровый бассейн пива и покрыли пол Джейз Бара пятисантиметровым слоем арахисовой шелухи. Если бы мы этого не делали, то просто не выжили бы - такое было скучное лето.
Над стойкой Джейз Бара висела гравюра, вся выцветшая от никотина. Когда бывало нечем заняться, я от скуки глазел нa нее часами, и она мне не надоедала. То, что было на гравюре изображено, подошло бы для теста Роршаха. Я, например, видел двух зеленых обезьян - они сидели друг напротив друга и перекидывались двумя сдутыми теннисными мячиками.
Когда я поведал об этом бармену Джею, он внимательно посмотрел на гравюру и флегматично сказал:
- Обезьяны, так обезьяны...
- А ты что видишь? - допытывался я.
- Левая обезьяна - это ты, а правая - я. Я бросаю тебе пиво, а ты мне - деньги.
Я допивал пиво под глубоким впечатлением от сказанного.

- С души меня от них воротит!
Это Крыса закончил инспекцию своих пальцев и вернулся к разговору.
Богатых Крыса ругал не в первый раз - он их и вправду ненавидел со страшной силой. Сам он был из семьи далеко не бедной - но всякий раз, когда я ему об этом напоминал, он отвечал: "Я же не виноват, что так вышло!". Иногда (чаще всего перебрав пива), я говорил: "Нет, ты виноват!" - и после чувствовал себя препогано. В словах Крысы все же была доля истины.

- А знаешь, почему я богатых не люблю?
То был первый вечер, когда Крыса решил развить тему.
Я крутанул головой - мол, не знаю.
- Потому что, вообще говоря, богатые совсем мозгами не шевелят. Без фонаря и линейки они и жопу себе почесать не смогут.
"Вообще говоря" было излюбленным крысиным выражением.
- Понятно.
- Эти сволочи о главном не думают. Прикидываются только, что думают. А все почему?
- Ну, почему?
- Не надо им это. Конечно, чтобы стать богатым, голова немножко нужна. А чтобы им оставаться - уже нет. Это как спутник, ему тоже бензина не надо. Знай себе крутись. А я не такой, и ты тоже не такой. Нам, чтобы жить, надо обо всем думать. От завтрашней погоды - и до размера затычки в ванной. Правильно?
- Ага.
- Ну вот.
Сказав все, что хотел, Крыса достал из кармана салфетку и трубно высморкался со скучающим видом. Я никогда не мог понять, где он серьезен, а где нет.
- Но ведь в конце концов все умрут, - закинул я удочку.
- Да это-то конечно. Все когда-нибудь умрут. Но до этого надо еще полсотни лет жить. А жить пятьдесят лет, думая - это, вообще говоря, гораздо утомительнее, чем жить пять тысяч лет, ни о чем не думая. Правильно?
А ведь правильно...




4.



Первый раз я встретился с Крысой три года назад, весной, когда мы поступили в университет. Оба сильно напились, и уже не вспомнить, по какому поводу в пятом часу утра мы оказались в его черном шестисотом Фиате. Наверное, захотели навестить общего знакомого.
В любом случае, мы были пьяны в дым. Вдобавок стрелка спидометра показывала 80 км. Только улыбкой Фортуны можно объяснить то, что, снеся парковую ограду, пропахав клумбу рододендронов и со всего размаху въехав в каменный столб, мы не заработали ни ушиба.
Оправившись от шока, я вышиб ногой поломанную дверь и вылез наружу. Крышка капота улетела метров на десять вперед и приземлилась у клетки с обезьянами, а передок Фиата вогнулся точно по форме столба. Грубо разбуженные обезьяны страшно негодовали.
Крыса сидел, вцепившись обеими руками в руль и согнувшись пополам - но не потому, что повредил себе что-нибудь, а потому что блевал на приборную доску съеденной час тому назад пиццей. Я забрался на крышу и через люк заглянул внутрь.
- Ты как?
- Да ничего... Малость перепил только. Блюю...
- Вылезти можешь?
- Если вытащишь.
Крыса заглушил двигатель, взял с приборной доски пачку сигарет и сунул ее в карман. Потом медленно взялся за мою руку и выбрался наверх. Сидя на крыше Фиата и глядя на начинавшее белеть небо, мы выкурили по нескольку сигарет. Мне почему-то вспоминался фильм про танкистов с Ричардом Бертоном в главной роли. Уж не знаю, о чем думал Крыса.
- Да-а-а... - сказал он минут через пять. - Повезло нам с тобой. Ты подумай, ни царапины! Разве такое бывает?
- И не говори, - сказал я. - Только машине-то, наверное, кранты?
- Да бог с ней. Машину можно новую купить. Везение не купишь!
Я с удивлением посмотрел на него.
- Ты что, богатый?
- Похож, да?
- Так это же хорошо...
Крыса не ответил, только неудовлетворенно потряс головой. И опять сказал:
- А все-таки нам с тобой повезло.
- Это точно...
Подошвой кроссовки Крыса потушил сигарету и щелчком пальца забросил окурок в клетку к обезьянам.
- Слушай, - сказал он, - может, нам с тобой в команду объединиться? Мы, за что ни возьмемся, все так славно получается!
- А с чего начнем?
- Давай пиво пить.
В автомате неподалеку мы купили с полдюжины банок пива и побрели к морскому берегу. Растянувшись на пляже, все выпили и стали смотреть на море. Погода была замечательная.
- Зови меня "Крыса", - сказал он.
- Почему "Крыса"? - удивился я.
- Уже не помню. Давно прилепилось. Сначала жутко не нравилось, а теперь нормально. Ко всему привыкаешь.
Мы побросали пустые банки в море, прислонились к волнорезу и часок вздремнули, с головой накрывшись своими пальто. Проснувшись, я почувствовал, как по всему телу разливается какая-то непонятная жизненная сила. Чудесное ощущение.
- Сто километров могу пробежать, - сказал я Крысе.
- Я тоже, - сказал Крыса.

На самом же деле нам предстояло выплачивать муниципалитету деньги за ремонт в парке - с рассрочкой на три года и с процентами.




5.



К моему удивлению, Крыса ничего не читал. Никогда не видел его читающим печатный текст - не считая спортивных газет и рекламных листков. Когда я, чтобы убить время, брался за какую-нибудь книжку, он, подобно мухе, изучающей мухобойку, с любопытством в нее заглядывал.
- А зачем ты книжки читаешь?
- А зачем ты пиво пьешь?
Мы на пару закусывали маринованной ставридой и овощным салатом. Отвечая вопросом на вопрос, я даже не глядел в сторону Крысы.
Он крепко задумался. Минут через пять произнес:
- В пиве что хорошо? Оно все в мочу уходит, без остатка. Как всухую выиграл у кого-нибудь.
Он сказал это и воззрился на меня, жующего.
- А зачем ты книжки читаешь?
Я проглотил последний кусок ставриды вместе с пивом и убрал тарелку. Рядом лежал недочитанный том "Воспитания чувств". Я взял его и с шуршанием пробежался по страницам.
- Затем, что Флобер уже помер!
- А живых не читаешь?
- Живых читать никакого проку нет.
- Почему?
- Потому что мертвым почти все можно простить.
Я повернулся к переносному телевизору на стойке - там исполняли "Дорогу 66". Крыса опять задумался.
- А живым что - нельзя почти все простить?
- Живым? Я об этом как-то серьезно не думал... Но если они тебя совсем в угол загонят, как ты их тогда простишь? Наверное, не простишь...
Подошел Джей, поставил перед нами еще по одной бутылке пива.
- А что будешь делать, если не простишь?
- Уткнусь в подушку и усну.
Крыса в растерянности мотнул головой.
- Странно... Как-то я не очень понимаю...
Я налил ему пива. Он весь съежился и думал. Потом заговорил:
- Последний раз я книжку читал прошлым летом. Не помню ни названия, ни автора. Зачем читал, тоже не помню. Какой-то роман, а написала женщина. Героиня тоже женщина, знаменитый модельер, возраст около тридцати. Короче, она убедила себя, что больна неизлечимой болезнью.
- Что за болезнь?
- Не помню. Рак, наверное. Какие еще бывают неизлечимые? В общем, она едет на морской курорт и там мастурбирует всю дорогу. В ванне, в лесу, в постели, в море - короче, везде.
- И в море?
- Ага. Представляешь? Охота им про это писать. Будто больше не о чем.
- Да уж...
- Такие книжки - я извиняюсь. Меня от них блевать тянет.
Я кивнул.
- Я бы на ее месте совсем другой роман написал.
- Какой, например?
Крыса повозил пальцем по краю кружки.
- Ну, допустим, такой. Я сажусь на теплоход, а он в середине Тихого океана тонет. Я хватаюсь за спасательный круг и абсолютно один болтаюсь в ночном океане, глядя на звезды. Прекрасная, тихая ночь. И вдруг откуда-то ко мне подплывает молодая женщина, тоже на спасательном круге.
- Женщина-то хорошая?
- Ну, естественно.
Я отхлебнул пива и покачал головой.
- Дурь какая-то.
- Нет, ты дальше слушай. Значит, мы с ней вместе болтаемся в океане и разговариваем за жизнь. Откуда мы и куда, какие у нас увлечения, с кем мы раньше спали, что по телевизору смотрели, какие вчера сны видели и так далее. А потом пиво пьем.
- Погоди... Откуда пиво-то?
Крыса немного подумал.
- Оно тоже там плавало. В банках. На теплоходе столовая была, и оно оттуда высыпалось. И еще сардины в масле. Нормально, по-моему?
- Ага.
- И тут начинает светать. Что делать будем? - спрашивает она меня. Я, говорит, хочу сплавать туда, где наверняка есть остров. А я ей говорю: острова-то, может, никакого и нету! Лучше уж здесь плавать да пиво пить, а там, глядишь, и самолет прилетит спасательный. Но она меня не слушает и уплывает одна.
Крыса вздохнул и выпил пива.
- Женщина через два дня и две ночи добирается до своего острова. А меня, похмельного, спасает самолет. И через несколько лет мы с ней случайно встречаемся в маленьком баре где-то среди новостроек.
- И опять пьете пиво, да?
- Грустная история, правда?
- Грустнее некуда...




6.



В романе Крысы я бы отметил два положительных момента. Во-первых, там нет сцен секса, а во-вторых, никто не умер. Ни к чему заставлять людей помирать или спать с женщинами - они этим заняты и без того. Такая порода.

*


- Ты думаешь, я была неправа? - спросила она.
Крыса отхлебнул пива и медленно покачал головой:
- Вообще говоря, все неправы.
- Почему ты так думаешь?
Крыса хмыкнул и облизал верхнюю губу. Ответа не последовало.
- У меня чуть руки не отвалились, пока я доплыла до этого острова! Думала, помру, до того худо было. И одна мысль свербила: а ну как ты прав, а я не права? Почему я мучиться должна, а ты там болтаешься в воде и в ус не дуешь?
Она издала нервный смешок и меланхолично прикрыла рукой глаза. Крыса неуверенно и бесцельно шарил по своим карманам. Первый раз за три года ему дико хотелось курить.
- Ты желала моей смерти?
- Ну, как... Немножко.
- Точно "немножко"?
- Я не помню...
Потянулось молчание. Крыса ощутил необходимость его нарушить.
- Знаешь что? Люди не рождаются одинаковыми.
- Кто это сказал?
- Джон Ф. Кеннеди.




7.



В детстве я был ужасно молчаливым ребенком. До того молчаливым, что родители встревожились и отвели меня к знакомому психиатру.
Доктор жил на холме, в доме с видом на море. Я сел на диван в залитой солнцем приемной. Средних лет хозяйка, демонстрируя изысканные манеры, принесла мне холодный апельсиновый сок и два пончика. Стараясь не просыпать песок на колени, я съел полпончика и выпил весь сок.
"Еще будешь пить?" - спросил доктор. Я помотал головой. В приемной мы с ним были одни. С портрета на стене на меня укоризненно глядел Моцарт, похожий на боязливого кота.
- Давным-давно, - начал доктор, - жил-был добрый козел...
Какое вступление! Я закрыл глаза и попытался представить доброго козла.
- У козла на шее висели тяжелые металлические часы. Он так с ними везде и ходил. Ходил и пыхтел. Причем мало того, что они были такие тяжелые - они еще и не работали. Пришел как-то к козлу знакомый заяц и говорит: "Слушай, козел! И чего ты все таскаешь эти ломаные часы? Они ж тяжелые, да и толку с них никакого." "Тяжелые-то тяжелые, - отвечает козел, - да ведь я к ним привык. Хоть они и вправду тяжелые, да к тому же не работают."
Доктор хлебнул своего апельсинового сока и с улыбкой посмотрел на меня. Я молча ждал продолжения.
- И вот однажды заяц преподнес козлу на день рожденья небольшую коробочку, перевязанную лентой. А в коробочке были новенькие, блестящие, необыкновенно легкие и отлично работающие часы. Козел ужасно обрадовался, повесил их на шею и побежал всем показывать.
Здесь сказка неожиданно кончилась.
- Ты козел. Я заяц. Часы - твоя душа.
Я почувствовал себя обманутым и покорно кивнул.
Раз в неделю, во второй половине воскресенья, пересаживаясь с поезда на автобус, я добирался до докторского дома, где в ходе лечения потреблял кофейные рулеты, яблочные пироги, сладкие плюшки и медовые рогалики. Через год такой терапии я был вынужден обратиться к дантисту.

- Цивилизация есть передача информации, - говорил мой доктор. - Если ты чего-то не можешь выразить, то этого "чего-то" как бы не существует. Вроде и есть, а на самом деле нет. Вот, скажем, ты проголодался. Стоит тебе сказать: "Есть хочу!", как я сразу дам тебе плюшку. Бери. (Я взял.) А если ничего не скажешь, то не будет тебе плюшек. (С видом злодея он спрятал тарелку с плюшками под стол.) Ноль! Понял? Говорить ты не желаешь. Но кушать-то хочется! И вот ты пытаешься выразить это без слов. На языке жестов. Попробуй.
Я схватился за живот и изобразил на лице страдание. "Это у тебя несварение желудка!" - засмеялся доктор.
Несварение желудка...

Потом мы с ним вели Непринужденный Разговор.
- Ну-ка, расскажи мне что-нибудь про кошек. Что угодно.
Я вертел головой, изображая раздумье.
- Ну, что тебе первое в голову приходит?
- Четвероногое животное...
- Так это слон!
- Гораздо меньше...
- Ладно, что еще?
- Живет у людей в домах. Когда есть настроение, мышей ловит.
- А что ест?
- Рыбу.
- А колбасу?
- Колбасу тоже...
В таком вот духе.
Доктор говорил правильно. Цивилизация есть передача информации. Когда станет нечего выражать и передавать, цивилизация закончится. Щелк! - и выключилась.

Весной, когда мне исполнилось 14 лет, случилась удивительная вещь. Я вдруг начал говорить - да так, будто плотину прорвало. Что именно я говорил, теперь не вспомнить, но три месяца я трещал без умолку, словно восполняя четырнадцать лет молчания. А когда в середине июля закончил, то температура у меня поднялась до сорока градусов, и я три дня не ходил в школу. Потом температура спала, и я наконец стал ни молчуном, ни болтуном - просто нормальным парнем.



8.



Я проснулся в шестом часу утра - видимо, от жажды. Просыпаясь в чужом доме, я всегда чувствую себя, как запиханная в неподходящее тело душа. Не утерпев, я встал с узкой кровати, подошел к простенькой раковине у двери, выпил, как лошадь, несколько стаканов воды и вернулся в кровать.
В распахнутом окне виднелся кусочек моря. Только что выглянувшее солнце блестками отражалось в играющих волнах. Вглядевшись, можно было различить несколько грязноватых грузовых судов - казалось, плавать им до смерти надоело. День обещал быть жарким. Окрестные дома все еще спали - если что и слышалось, то только редкий стук железнодорожных рельсов, да еле различимая мелодия радиогимнастики.
Не одеваясь, я привалился к спинке кровати, закурил и посмотрел на лежащую рядом девушку. Все ее тело было освещено солнцем, проникавшим в комнату из южного окна. Сбросив с себя легкое одеяло, она сладко спала. Дыхание время от времени становилось глубоким, правильной формы грудь вздымалась и опадала. Яркий загар только начинал понемногу сходить, и отчетливые следы от купальника причудливо белели, напоминая распадающуюся плоть.
Я докурил и минут десять пытался вспомнить, как ее зовут. Безуспешно. Самое главное, не удавалось вспомнить, знал ли я вообще когда-нибудь ее имя. Бросив эти попытки, я зевнул и еще раз на нее посмотрел. Она выглядела чуть моложе двадцати и была скорее худа, чем наоборот. Растянутой ладонью я измерил ее рост. Ладонь поместилась восемь раз, и до пятки еще осталось расстояние в большой палец. Примерно 158 сантиметров.
Под правой грудью находилось родимое пятно с десятииеновую монету, похожее на пролитый соус. Мелкие волосы на лобке росли резво, как речная осока после наводнения. В довершение всего на ее левой руке было только четыре пальца.




9.



До того, как она проснулась, прошло около трех часов. После пробуждения ей потребовалось еще минут пять, чтобы начать улавливать связь вещей. Эти пять минут я сидел, скрестив руки, и следил, как тяжелое облако на горизонте ползет к востоку, постепенно меняя форму.
Оглянувшись, я увидел, что она подняла одеяло, закуталась в него по шею и, борясь с поднимающимся со дна ее желудка запахом виски, смотрит на меня безо всякого выражения.
- Ты... кто?
- Не помнишь?
Она мотнула головой. Я закурил и предложил ей тоже, но она проигнорировала.
- Расскажи, а?
- С какого места?
- С самого начала.
Я не имел понятия, где находится "самое начало", и плохо представлял, с какими словами к ней подступиться. Выйдет, не выйдет?.. Поразмыслив секунд десять, начал:
- День был жаркий, но хороший. Днем я плавал в бассейне, потом вернулся домой, чуть вздремнул и поужинал. Шел девятый час. Я сел в машину и поехал прогуляться. Добрался до берега, включил радио в машине и сидел, глядя на море. Я часто так делаю. Где-то через полчаса мне захотелось кого-нибудь увидеть. Когда долго смотришь на море, начинаешь скучать по людям, а когда долго смотришь на людей - по морю. Странно это. Короче, я решил пойти в "Джейз бар". Во-первых, пива хотелось, а во-вторых, я там обычно встречал моего приятеля. Правда, его там не оказалось, и пришлось пить пиво в одиночку. За час выпил три бутылки.
Здесь я прервался, чтобы стряхнуть пепел.
- Кстати, ты не читала "Кошку на раскаленной крыше"?
Ответа не было. Она глядела в потолок, закутавшись в одеяло, и напоминала русалку, выброшенную на берег.
- Просто я, когда пью один, всегда эту вещь вспоминаю. Как там?.. "Кажется, вот-вот у меня в голове что-то щелкнет, и все наладится"... На самом деле так не выходит. Не щелкает ничего. В общем, ждать я умаялся и позвонил ему домой. Хотел позвать его выпить. А ответил женский голос. Я удивился - это не в его стиле совсем. Он хоть полсотни девок домой приведет и пьяный будет в ноль, но к своему телефону подойдет сам. Понимаешь?
Я сделал вид, что не туда попал, извинился и трубку повесил. Настроение как-то подпортилось, даже не знаю, почему. Выпил еще бутылку. А оно не улучшается. Глупо, конечно, но бывает так. Кончил пить и зову Джея. Сейчас, думаю, расплачусь, поеду домой, узнаю результаты бейсбола и лягу спать. Джей мне говорит: иди умойся. Он считает, что хоть ящик пива выпей, все равно можешь рулить, если умоешься. Делать нечего, пошел в умывалку. По правде сказать, умываться-то я не собирался. Так, вид делал. В той умывалке вечно труба засорена, вода не уходит. Никакого удовольствия. Хотя вчера почему-то вода уходила. Но вместо этого ты на полу валялась.
Она вздохнула и закрыла глаза.
- А дальше?
- Я тебя поднял, вывел из умывалки и у всех спросил, не знает ли кто тебя. Никто не знал. Потом мы с Джеем рану тебе обработали.
- Рану?
- Ты, когда падала, о какой-то угол головой ударилась. Да так, ничего страшного.
Она кивнула, выпростала руку из-под одеяла и легонько дотронулась до ранки на лбу.
- Обсудили мы с Джеем, что с тобой делать. В конце концов решили, что я отвезу тебя домой на машине. Залезли к тебе в сумку, нашли бумажник, связку ключей и открытку на твое имя. Я расплатился за тебя деньгами из бумажника и отвез по адресу на открытке. Открыл дверь твоим ключом и уложил тебя в постель. Вот и все. Счет в бумажнике.
Она глубоко вздохнула.
- А почему ты остался?
- ?
- Почему не исчез сразу, как меня уложил?
- У меня один приятель умер от острого алкогольного отравления. Заглотнул виски, попрощался, бодренько пошел домой, почистил зубы, надел пижаму и заснул. А утром был уже холодный. Похороны ему закатили роскошные.
- И из-за этого ты остался сидеть со мной всю ночь?
- Вообще-то я собирался уйти часа в четыре. Но уснул. Утром проснулся и опять хотел уйти. Но не ушел.
- Почему?
- Ну, я подумал: надо же тебе рассказать, как дело было.
- С ума сойти, какое благородство!
Я вобрал голову в плечи, чтобы желчь, которой она старательно напитала эти слова, пролетела мимо. После чего уставился на облака.
- Я вчера... что-нибудь говорила?
- Немножко.
- О чем?
- Да о разном... Я не помню. Ничего серьезного.
Она закрыла глаза и прочистила горло.
- А открытка?
- Лежит в сумке.
- Ты ее читал?
- Вот еще!
- Точно не читал?
- Да зачем мне ее читать?
Я произнес это с раздражением. Что-то в ее словах меня задевало. Впрочем, если это отбросить, то надо признать, что она будила во мне какие-то старые воспоминания. Если бы нас свела более естественная ситуация, мы, наверное, смогли бы неплохо провести время. Так мне казалось. Однако, какую ситуацию считать естественной? Вообразить ее у меня не получалось.
- Времени сколько?
С известным облегчением я встал, взглянул на часы, лежавшие на столе, потом налил стакан воды и вернулся.
- Девять.
Она бессильно кивнула, села, прислонившись к стене, и разом осушила стакан.
- Я вчера много выпила?
- Прилично. Я бы умер на твоем месте.
- A я и умираю.
Она закурила, выпустила дым вместе со вздохом и неожиданно выбросила спичку в открытое окно, к заливу.
- Одежду принеси.
- Какую?
Не вынимая сигареты изо рта, она закрыла глаза.
- Все равно. Только ничего не спрашивай, умоляю.
Я открыл дверцу шкафа, немного порылся, выбрал голубое платье без рукавов и подал ей. Оставаясь без белья, она надела платье через голову, сама застегнула молнию на спине и еще раз вздохнула.
- Мне пора.
- Куда?
- Да на работу...
Она сказала это, как сплюнула. Потом, пошатываясь, встала. Я продолжал сидеть на краю кровати и бессмысленно смотрел, как она умывается и причесывается.
Комната была прибрана, но лишь до известного предела, выше которого наступало равнодушие - оно разливалось в воздухе и давило мне на нервы. Площадь в шесть татами была вся заставлена стандартной дешевенькой мебелью. Оставшегося пространства хватило бы на одного лежачего - и в этом пространстве она стояла, расчесывая волосы.
- А что за работа?
- Тебя не касается.
В общем-то, конечно...
Я молча докуривал сигарету. Стоя спиной ко мне, она гляделась в зеркало и растирала кончиками пальцев черноту под глазами.
- Времени сколько? - снова спросила она.
- Десять минут.
- Уже опаздываю. Давай-ка ты тоже одевайся и иди домой. - Она сбрызнула одеколоном подмышки. - У тебя ведь есть дом?
- Есть, - буркнул я и натянул майку. Продолжая сидеть на кровати, еще раз бросил взгляд в окно. - Тебе куда ехать?
- В сторону порта. А что?
- Я тебя подброшу. Чтоб не опоздала.
Не выпуская щетки из руки, она уставилась на меня и, казалось, вот-вот расплачется. Если она поплачет, - думал я, - то ей обязательно полегчает. Но она так и не заплакала.
- Слушай, что я тебе скажу, - сказала она. - Конечно, я перебрала и была пьяная. То есть, какая бы дрянь со мной ни приключилась, отвечаю я сама.
Сказав это, она деловито похлопала рукояткой щетки по ладони. Я молча ждал, что она скажет дальше.
- Так или не так?
- Ну, так...
- Но спать с девушкой, когда она лишилась сознания - низость!
- Так я же ничего не делал...
Она чуть помолчала, как бы сдерживая свое кипение.
- Хорошо, а почему я тогда была голая?
- Ты сама разделась.
- Не верю!
Она бросила щетку на кровать и принялась засовывать в сумочку бумажник, помаду, таблетки от головной боли и разные другие мелочи.
- Вот ты говоришь, что ничего не делал. А доказать сможешь?
- Может, ты сама как-нибудь проверишь?
- А как?!
Она казалась сердитой не на шутку.
- Я тебе клянусь.
- Не верю!
- Тебе остается только верить, - сказал я. И мне сразу стало неприятно.
Прекратив надоевший разговор, она вытолкала меня наружу, вышла следом сама и заперла дверь.

Вдоль реки тянулась асфальтовая дорога. Не обмениваясь ни единым словом, мы дошли по ней до пустыря, где стояла моя машина. Пока я протирал салфеткой лобовое стекло, она недоверчиво обошла вокруг и уставилась на коровью морду, размашисто намалеванную белой краской на капоте. В носу у коровы было большое кольцо, а в зубах она держала белую розу и вульгарно улыбалась.
- Это ты нарисовал?
- Нет, это еще до меня.
- А почему вдруг корова?
- И в самом деле, - сказал я.
Она отступила на два шага назад и еще раз посмотрела на коровью морду. Потом сжала губы, будто бы в запоздалой досаде на то, что вдруг разговорилась, и села в машину.
Внутри было ужасно жарко. До самого порта она молчала, вытирая полотенцем струящийся пот и беспрестанно куря. Она закуривала, делала три затяжки, внимательно смотрела на фильтр, словно проверяя, отпечаталась ли помада, после чего засовывала сигарету в пепельницу и доставала новую.
- Слушай, я опять насчет вчерашнего. Что я там говорила-то? - неожиданно спросила она, уже перед выходом из машины.
- Да разное...
- Ну хоть что-нибудь вспомни.
- Про Кеннеди.
- Кеннеди?
- Про Джона Ф. Кеннеди.
Она покачала головой и вздохнула.
- Ничего не помню.

Вылезая, она молча засунула за зеркало заднего вида бумажку в тысячу иен.




10.



Стояла страшная жара. В раскаленном воздухе можно было варить яйца.
Я открыл тяжеленную дверь "Джей'з Бара", по обыкновению навалившись на нее спиной, и глотнул кондиционированного воздуха. Застоявшиеся запахи табака, виски, жареного картофеля, подмышек и канализации аккуратно накладывались друг на друга, как слои немецкого рулета.
Как обычно, я занял место в конце стойки, прислонился спиной к стене и оглядел публику. Три французских моряка в непривычной глазу форме, с ними две женщины, парочка двадцатилетних - и все. Крысы не было.
Я заказал пиво, а к нему сэндвич с мясом и кукурузой. Потом достал книгу, чтобы скоротать время до прихода Крысы.
Минут через десять вошла женщина лет тридцати в безобразно ярком платье, с грудями, налитыми, как два грейпфрута. Она села через стул от меня, точно так же оглядела помещение и заказала себе "гимлет". Отпив глоток, она встала и до одурения долго говорила по телефону - затем перекинула через плечо сумочку и отправилась в уборную. На протяжении сорока минут это повторялось три раза. Глоток "гимлета", долгий телефонный разговор, сумочка, уборная.
Передо мной появился бармен Джей. "Задницу не протер еще?" - спросил он с кислым видом. Хоть и китаец, а по-японски он говорил гораздо лучше моего.
Третий раз вернувшись из уборной, женщина огляделась вокруг, скользнула на соседнее со мной место и тихо произнесла:
- Извините ради бога, у вас мелочи не найдется?
Я кивнул, выгреб из кармана мелочь и высыпал ее на стойку. Тринадцать десятииеновых монет.
- Спасибо. Очень помогли. А то я бармену уже надоела - разменяй, да разменяй...
- Не стоит... Вы избавили меня от ненужной тяжести.
Она приветливо кивнула, проворно сгребла мелочь и ушмыгнула к телефону.
Я захлопнул книгу. Джей по моей просьбе поставил на стойку переносной телевизор, и под пиво я принялся смотреть прямую трансляцию бейсбольного матча. Игра была не кое-какая. В одном только четвертом сете у двух питчеров отбили шесть подач, причем два хита принесли по очку. Один из полевых игроков, не выдержав позора, повалился на траву в приступе анемии. Пока питчеров меняли, запустили рекламу. Шесть роликов подряд - про пиво, страхование, витамины, авиакомпанию, картофельные чипсы и гигиенические салфетки.
Французский моряк, видимо, потерпев с женщинами неудачу, остановился у меня за спиной со стаканом пива в руке и спросил по-французски, что я смотрю.
- Бейсбол, - ответил я по-английски.
- Бейсбол?
В двух словах я объяснил ему правила. Вот этот мужик кидает мячик, этот лупит по нему палкой; пробежал круг - заработал очко. Моряк минут пять пялился в телевизор, а когда началась реклама, спросил, почему в музыкальном автомате нет пластинок Джонни Алиди.
- Непопулярен, - сказал я.
- А кто из французских певцов популярен?
- Адамо.
- Это бельгиец.
- Тогда Мишель Польнарефф.
- Мерде.
Сказав это, моряк ушел к своему столику.
С началом пятого сета женщина наконец вернулась.
- Спасибо. Давай я тебя чем-нибудь угощу.
- Да зачем, не надо...
- Пока долг не верну, не успокоюсь - такой характер.
Попытка улыбнуться поприветливей удалась неважно, и я молча кивнул. Она поманила пальцем Джея: "Ему пиво, мне гимлет". Джей ответил тремя выразительными кивками и исчез за стойкой.
- Не приходит кого ты ждешь, да?
- Да как-то вот...
- Это женщина?
- Мужчина.
- Вот и ко мне не приходит. Похоже, да?
Я обреченно кивнул.
- Слушай, а на сколько я выгляжу?
- На двадцать восемь.
- Врешь.
- На двадцать шесть.
Она засмеялась.
- Да мне это и не важно. А как по-твоему, я замужем или незамужем?
- А что мне будет, если угадаю?
- Там посмотрим.
- Замужем.
- Ну-у-у... Наполовину угадал. В прошлом месяце развелась. Ты когда-нибудь с разведенной говорил?
- Нет. Но зато я видел невралгическую корову.
- Где?
- В университетской лаборатории. Мы ее впятером в аудиторию затолкали.
Она весело засмеялась.
- Ты студент?
- Ага.
- Я тоже когда-то была. В шестидесятые. Хорошее было время...
- А где?
Не ответив, она хихикнула, глотнула гимлета и, как вспомнив о чем-то, взглянула на часы.
- Опять звонить надо, - сказала она, взяла сумочку и встала.
После ее исчезновения мой не получивший ответа вопрос бестолково летал в воздухе. Выпив половину пива, я подозвал Джея и расплатился.
- Убежать решил? - спросил он.
- Ну.
- Старше себя баб не любишь?
- Возраст тут не при чем. Да, если Крыса появится, передай привет.
Когда я выходил из бара, она закончила телефонный разговор и четвертый раз шла в уборную.

Всю дорогу домой я насвистывал где-то слышанную мелодию. Название никак не хотело всплывать в памяти. Совсем старая вещь. Машина стояла на берегу, и, глядя на темное ночное море, я все же попытался вспомнить, как называлась песня.
Это была "Песня Клуба Микки-Мауса". С такими словами:

Вот какой веселый

Есть у нас пароль:
Эм-ай-си -
кэй-и-вай -
эм-оу-ю-эс-и!

Наверное, и вправду время было хорошее.

Продолжение следует...Купить книгу ДЕШЕВО

Серия сообщений "Произведения Мураками":
Часть 1 - "Слушай песню ветра"
Часть 2 - "Пинбол-1973"
Часть 3 - "Охота на овец"
...
Часть 11 - "Страна чудес без тормозов и конец света"
Часть 12 - "Послемрак"
Часть 13 - 1Q84 (ТЫСЯЧА НЕВЕСТЬСОТ ВОСЕМЬДЕСЯТ ЧЕТЫРЕ)

Он родился. Это точно. И хвала всевышнему, иначе с кем бы тогда было поговорить...о себе
Случилось это в январе 1949 года 12 числа.
В Киото -старое название города Хэйан- сейчас это одно из наиболее популярных туристических мест в Японии, и многие люди со всего света приезжают туда на экскурсии..

....«Я не думаю о себе как о художнике», - не раз во время интервью говорил литератор. «Я просто парень, который может писать. Да».
Козыри Мураками в том, что он и в юности не был «ботаником» - в 20 с небольшим он уже держал собственный джаз-клуб — и в почтенном возрасте не стал дряхлым пенсионером. Как он недавно рассказал в своих мемуарах «Что я говорю, когда говорю о беге», Мураками почти всегда поднимается в 4 утра и работает до полудня, а остаток дня вместе с женой тратит на марафонские тренировки
и посещение магазинов со старыми музыкальными записями, возвращаясь домой к 9 вечера. Для него этот режим значит почти так же много, как и его романы. Видимо, он компенсирует беспорядок, который присутствовал в его молодости. Кроме того, такая дисциплина позволяет выдавать 1000 непростых страниц за три года.
Для Мураками, сложенного как маленький бык, режим – вопрос поддержания формы. «Это чистая физиология. Если ты хочешь писать каждый день на протяжении трех лет, ты должен быть в тонусе. Конечно, обязательно нужно сохранять ментальную концентрацию, но, в первую очередь, ты должен быть собран физически. Это очень важная штука. Необходимо сохранять крепость и духа, и тела».
Тот, кто встает рано, успевает прожить почти две жизни. В этом секрет Мураками: жизнь, разделенная на две части с принципиально разной обстановкой, контраст между внешним и внутренним миром, разность потенциалов, рождающая творческую энергию.

Местами прошлое Мураками загадочно, причем даже для него самого. Например, он не может сказать, почему решил стать писателем. Его просто осенило однажды, во время просмотра матча по бейсболу. До того момента он не имел ни малейшей склонности к сочинительству. Шел 1978-й, мятежный возраст более или менее миновал, Харуки было под тридцать и он держал джаз-бар Peter Cat, названный в честь его кота.
Он рос в 60-е, в семье университетского профессора и домохозяйки и, как многие из его поколения, отверг предначертанное ему будущее. Он рано женился и вместо того, чтобы продолжить образование, взял кредит и открыл джаз-бар.
Оглядываясь назад, он видит, насколько шатким было его положение: вместе с женой он по много часов в день работал в баре, у них были долги и никакой уверенности в завтрашнем дне.



Жена Харуки, Йоко Такахаши, его первый читатель. Сюжет, начавший кристаллизоваться в его голове во время бейсбольного матча, стал романом под названием «Слушай песню ветра». За него Мураками получил премию для молодых авторов на родине, в Японии.
Он продолжал держать бар, пока писал роман и, как он говорит, этот факт сыграл значительную роль в его становлении как писателя. «У меня был мой джаз-клуб и определенный доход, так что мне не приходилось писать для пропитания. Это очень важно».
Когда вышел роман «Норвежский лес», ставший в Японии бестселлером (тираж 3 000 000 экз.), необходимость заниматься баром отпала. Впрочем, иногда у Мураками случаются наваждения, в которых он видит себя в альтернативной реальности. Там он остался в прежнем качестве и, возможно, ничуть не менее счастлив.
«Есть ли у меня чувство, что где-то идет другая, параллельная жизнь? М-м-м... Да. И это все еще кажется мне довольно странным. Иногда я поражаюсь тому, что сейчас я — писатель. Не существовало никакой определенной причины, объясняющей, почему я стал тем, кем стал. Просто нечто произошло, и вот я – писатель, более того — популярный писатель. Когда я путешествую по Европе и
США, многие люди узнают меня. Это очень странно. Несколько лет назад я был в Барселоне и устраивал автограф-сессию. Пришла целая тысяча человек. Девушки целовали меня. Я был весьма удивлен — как это могло происходить со мной?»

Его приоритеты, как он говорит, просты. Например, он не знает, сколько у него денег. “Знаете, если вы более-менее богаты, самое лучшее в этом то, что вы можете не думать о деньгах. Лучшее, что вы можете купить – свобода, время. Я не знаю, сколько я зарабатываю. Вообще. Я не знаю, сколько налогов я плачу. Я не хочу думать о налогах. У меня есть бухгалтер и моя жена заботится обо всем этом. Они не грузят меня этим. Я просто работаю”.
Похоже, его доверие к супруге безгранично!
“Мы поженились лет сорок назад или около того. И она все еще мой друг. Мы общаемся, всегда общаемся. Она очень мне помогает. Дает мне советы по поводу книг. Я уважаю ее мнение. Иногда мы бранимся – ее точка зрения порой бывает нелицепрятной. Да, такое случается”.
Отец Мураками умер два года назад, мать все еще жива. Он очень надеется, что порадовал их в качестве успешного романиста, но сомнения все же остаются.
Есть у него и утешения. Он член гавайского клуба бегунов, старейший в своей группе. Он бегает, как пишет, каждый день. Последовательность – это все.
“Мне нравится читать книги. Нравится слушать музыку. Я собираю записи. И кошек. У меня сейчас нет ни одной кошки, но если я гуляю и вижу кота, я счастлив”.
Из интервью Мураками с Эммой Брокс