16 января исполняется 85 лет советскому актёру народному артисту СССР Василию Семёновичу
ЛАНОВОМУ
Он сыграл таких героев, которые навсегда в наших сердцах!
Десятки ролей в исторических и военных фильмах: Иван Варавва «Офицеры» Вадим Чистяков «Приступить к ликвидации» Анатоль Курагин «Война и мир» Карл Вольф «Семнадцать мгновений весны» Что не фильм то легенда что не роль то событие. Лановой отличался врождённым аристократизмом и внешностью молодого принца. Сколько блестящих героических красавцев он переиграл – не счесть.
И в зрелых годах Василий Семенович подтянут,бодр, обаятелен и энергичен. Профессионал с большой буквы, он держит себя в отменной форме. Даже когда Лановой гуляет по Москве с высоко поднятым воротником и в глубоко натянутой на голову кепке – его все равно узнают прохожие! По офицерской выправке!



И откуда аристократизм и офицерская выправка? Начало войны Василий Семенович встретил у бабушки в с.Стрымба, Одесской обл. Ему тогда было 7 лет.

— Однажды мой дед Иван привел кобылу — худую, спотыкающуюся, кривобокую, — рассказывает Василий Семенович. — Прислонил ее к забору, потому что сама она ровно стоять не могла, и сказал мне: "Василь, вот тебе кобыла, будешь на ней пасти колхозных коров". А я спрашиваю: "Дедушка, а где же у нее седло? " — "Так будешь ездить, ничего с тобой не случится! " — усмехнулся дед Иван. Я и ездил. И замечательно, надо сказать, научился.
Благодаря этому на съемках фильмов "Павел Корчагин", "Анна Каренина", «Офицеры" я держался в седле, скакал, даже падения с лошади делал сам...

Когда я снимался в "Анне Карениной" — а съемки проходили в Одессе, от нашего села в 160 километрах — мне позвонил председатель: "Василий Семенович, ваш дид Иван ходит гордый такой. Говорит всем: "Це ж мой Василь там снимается! " Заедьте до нас…" Я пообещал заехать. Приезжаю, иду к дому и вижу деда Ивана, а за ним — полсела. Подойдя ко мне близко, он говорит — громко так, чтобы слышали рядом идущие: "Василь, а Василь, вот если б в детстве ты голым задом на той кобыле не елозил, фиг бы ты графа сыграл!.. "


Читать далее...

22 мая 105 лет назад в Петербурге в семье надворного советника родился тот, кто подарил нам как минимум десяток дивных мелодий на все случаи жизни, массу анекдотов и множество забавных легенд — Никита Богословский. В графе
«происхождение» он писал: «быв. двор.», — что могло означать, по задумке, не
принадлежность к дворянскому сословию, а, к примеру, указание на выходца
из семьи бывшего дворника. Суровый, беспощадный ХХ век к нему был весьма
снисходителен и даже награждал его за находчивость и талант цветами и апло-
дисментами.

Тайны мастерства юному Никите передавал Александр Глазунов, великий композитор и прирожденный педагог. Для Богословского он был наставником не только в музыке, но и по части юмора. Создатель балета «Раймонда» и других выдающихся произведений знал толк в каламбурах. Однажды Глазунов прочел в утренней газете о том, что турецкий султан казнил нескольких придворных певцов — чем-то их искусство не угодило деспоту. К обеду было готово четверостишие:

Уж посажены на кол басы
(Не большие у них ведь чины),
Так не скушать ли нам колбасы
И не слопать ли нам ветчины?

Будущий автор «Шаланд, полных кефали» охотно перенял традицию розыгрышей и скетчей классического XIX века. Начинающий остряк, как и его учитель, не сомневался: без шалостей быт пресен и уныл. И не умел себя сдерживать, когда «натура рвалась» похулиганить. Для таких людей жизнь — игра, а не борьба. Никита Владимирович создавал вокруг себя праздник и постепенно втянул в этот карнавал многомиллионную армию поклонников.

слова Владимира Агатова
Читать далее...

Дверь в стене Герберт Уэллс
После того как великий фантаст Герберт Уэллс написал небольшой рассказ "Дверь в стене" многие из писателей повторили и преобразили тему этого повествования. Оказалось что люди понимают, что в своей быстротечной, в мгновение ока пролетающей жизни в суете и беспорядке, где-то когда-то они упустили мгновения, в которые они могли бы повернуть свою жизнь, не исправить ошибки,нет, это сожаления о том, что упущены возможности сделать свою жизнь и жизнь своих родных и близких, друзей лучше, интересней, спокойней, найти другой путь в жизни. Людям кажется что это было бы возможно. И вот им показывают, что какому-то человеку изо дня в день проходящему на работу по одной и той же дороге бросается в глаза, становится притягательной небольшая дверь в стене, обрамленная розовыми цветами. Однажды человек не выдерживает и открывает эту дверь. Он находит за дверью как сейчас бы сказали параллельный мир, где все так как и до двери и немного иначе, лучше, увлекательнее и интереснее, где те варианты прошлого, которые временами проигрывались у него в голове, проигрываются наяву, где он встречает людей странно похожих на своих своих близких и родных, где даже его любовь почти та же , протекающая лучше, чище, увлекательнее, или несбывшиеся варианты его любви - ведь действительно мы ни о чем так не жалеем в старости как о том, что мало любили и путешествовали....
За дверью в стене...., за поворотом ....судьбы, по тропинке счастья....
И опять в действие вступают обстоятельства, и опять человек уступает им и возвращается в мир иной, и уже не может больше найти ту сказочную дверь, которую нечаянно нашел за которой прячется грустное Несбывшееся
Люди не могут не терять мгновений юности, счастья и благополучия, тут ничего не поделаешь, но иногда, а наверное и всегда Вам должна попасться Дверь в стене, угол поворота, тропинка в измененное прошлое. Но это будет в последний раз


" ...призрачно все, в этом мире бушующем, есть только миг, за него и держись...."
" ...вот я купаюсь в извилистой речке, чувствую сильные руки отца. И оттого мне легко и беспечно, и оттого можно плыть без конца..."

"Месяца три назад, как-то вечером, в очень располагающей к интимности обстановке, Лионель Уоллес рассказал мне историю про
"дверь в стене". Слушая его, я ничуть не сомневался в правдивости его рассказа....." Герберт Уэллс Дверь в стене

"Однажды лондонский клерк Сладден встретил странного старика в восточной одежде, который пытался продать диковинное окно из старой древесины. Сладден отдал за окно все свои скромные сбережения и старик установил окно на глухой стене дома. В этом окне Сладден увидел удивительный старинный город...." Чудесное окно Лорд Дансени

"Рано или поздно, под старость или в расцвете лет, Несбывшееся зовет нас, и мы оглядываемся, стараясь понять, откуда прилетел зов. ....Я проснулся при таком положении восходящего над чертой моря солнца, когда его лучи проходили внутрь комнаты вместе с отражением волн, сыпавшихся на экране задней стены.
На потолке и стенах неслись танцы солнечных привидений. Вихрь золотой сети сиял таинственными рисунками. Лучистые веера, скачущие овалы и кидающиеся из угла в угол огневые черты были, как полет в стены стремительной золотой стаи, видимой лишь в момент прикосновения к плоскости. Эти пестрые ковры солнечных фей, мечущийся трепет которых, не прекращая ни на мгновение ткать ослепительный арабеск, достиг неистовой быстроты, были везде - вокруг, под ногами, над головой. Невидимая рука чертила странные письмена, понять значение которых было нельзя, как в музыке, когда она
говорит. Комната ожила. Казалось, не устоя пред нашествием отскакивающего с воды солнца, она вот-вот начнет тихо кружиться. Даже на моих руках и коленях беспрерывно соскальзывали яркие пятна. Все это менялось неуловимо, как будто в встряхиваемой искристой сети бились прозрачные мотыльки. Я был очарован и неподвижно сидел среди голубого света моря и золотого - по комнате. Мне было отрадно. Я встал и, с легкой душой, с тонкой и безотчетной уверенностью, сказал всему: "Вам, знаки и фигуры, вбежавшие с значением неизвестным и всеже развеселившие меня серьезным одиноким весельем, - пока вы еще не скрылись - вверяю я ржавчину своего Несбывшегося. Озарите и сотрите ее!" ... - Александр Грин. Бегущая по волнам.

"Неподалеку от Бакдена, в Верхнем Уорфлейле, расположен Хабберхолм — одно из самых маленьких и чудесных местечек на свете.. Когда я подошел, он уже стоял там — коренастый черноволосый человек лет сорока, угрюмо уставившись вниз и нимало не беспокоясь о том, что сигара, которую он жевал, потухла. Он был чем-то раздосадован, но трудно было поверить, что Хабберхолм не оправдал его ожиданий; поэтому я заговорил с ним.Мы оба признали, что день сегодня чудесный и что места здесь неплохие, после чего я попытался удовлетворить свое любопытство. Я сказал, что мне нравится Хабберхолм и я стараюсь бывать здесь хотя бы раз в два года.
— Между тем, — заметил я, — у вас такой вид, словно это место вас разочаровало.
— А знаете, так оно и есть, — сказал он медленно. У него был низкий голос и акцент, не то американский, не то канадский. — Хотя не в том смысле, какой вы имеете в виду, сэр. Хабберхолм в полнейшем порядке. Лучше некуда. Но мне так его описали, что я решил: это именно то место, которое я ищу. А оказалось не то, я ошибся.

Тут выяснилось, что мы оба будем ночевать в премиленькой деревушке под названием Кеттлуэлл, ниже по долине, но в разных постоялых дворах. Поболтав еще немного, мы договорились не только вместе возвратиться в Кеттлуэлл, но и вместе пообедать; и, подчеркнув, что из нас двоих я старший, а кроме того, могу считать здешние места своими, я добился от него согласия быть моим гостем. На обратном пути я узнал, что его зовут Харви Линфилд, что он инженер из Торонто, был женат, но развелся и у него есть маленькая дочка, которая живет с его сестрой. Говорил он довольно охотно и явно был рад собеседнику, но где-то, за всеми его словами, чувствовалось разочарование или растерянность.
После обеда, когда мы, закурив сигары, уселись в маленькой гостиной, находившейся в нашем полном распоряжении, и выпили немного превосходного виски — которое Линфилд пожелал добавить к нашей трапезе, — я осмелился намекнуть, что, по-моему, он чем-то расстроен. Я не скрывал своего любопытства.
— Помните, — сказал я ему, — вы говорили, что Хабберхолм мог оказаться тем местом, которое вы искали. — Я умолк и выжидающе посмотрел на него.61346161_1278687598_13 - копия (306x310, 45Kb)
— Тут наверняка чертовщина, — признался он, разглядывая гофрированный бумажный веер на каминной решетке. — Я сам едва могу поверить, так уж вы и подавно не сможете. Я попробовал однажды рассказать об этом и застрял на полдороге. Не будь вы писатель, я бы не взялся рассказывать во второй раз. Но вы ездите по свету, разговариваете с людьми и, должно быть, много слыхали о всяких штуках, которым нет объяснения. Вот это одна из таких. Просто чертовщина. Только не думайте, что это моя фантазия, — продолжал он, серьезно глядя на меня. — Я даже не знаю, с чего начать. Если бы вы рассказали мне об этом, все было бы по-другому. Я бы просто не поверил. Но я ведь не писатель, а простой инженер, и вы должны мне поверить. Подождите, я только налью еще виски и сейчас постараюсь рассказать все как можно лучше".....Джон Бойнтон Пристли


— Тут наверняка чертовщина, — признался он, разглядывая гофрированный бумажный веер на каминной решетке. — Я сам едва могу поверить, так уж вы и подавно не сможете. Я попробовал однажды рассказать об этом и застрял на полдороге. Не будь вы писатель, я бы не взялся рассказывать во второй раз. Но вы ездите по свету, разговариваете с людьми и, должно быть, много слыхали о всяких штуках, которым нет объяснения. Вот это одна из таких. Просто чертовщина. Только не думайте, что это моя фантазия, — продолжал он, серьезно глядя на меня. — Я даже не знаю, с чего начать. Если бы вы рассказали мне об этом, все было бы по-другому. Я бы просто не поверил. Но я ведь не писатель, а простой инженер, и вы должны мне поверить. Подождите, я только налью еще виски и сейчас постараюсь рассказать все как можно лучше".....Джон Бойнтон Пристли
"Когда мистер Хайрам Б. Отис, американский посол, решил купить Кентервильский замок, все уверяли его, что он делает ужасную глупость,- было достоверно известно, что в замке обитает привидение.
Сам лорд Кентервиль, человек донельзя щепетильный, даже когда дело касалось сущих пустяков, не преминул при составлении купчей предупредить мистера Отиса.
- Нас как-то не тянуло в этот замок,- сказал лорд Кентервиль,- с тех пор как с моей двоюродной бабкой, вдовствующей герцогиней Болтон, случился нервный припадок, от которого она так и не оправилась. Она переодевалась к обеду, и вдруг ей на плечи опустились две костлявые руки. Не скрою от вас, мистер Отис, что привидение это являлось также многим ныне здравствующим членам моего семейства. Его видел и наш приходский священник, преподобный Огастес Дэмпир, магистр Королевского колледжа в Кембридже. После этой неприятности с герцогиней вся младшая прислуга ушла от нас, а леди
Кен-тервиль совсем лишилась сна: каждую ночь ей слышались какие-то непонятные шорохи в коридоре и библиотеке.
- Что ж, милорд,- ответил посол,- пусть привидение идет вместе с мебелью. Я приехал из передовой страны, где есть все, что можно купить за деньги. К тому же молодежь у нас бойкая, способная перевернуть весь ваш Старый Свет. Наши молодые люди увозят от вас лучших актрис и оперных примадонн. Так что, заведись в Европе хоть одно привидение, оно мигом
очутилось бы у нас в каком-нибудь музее или в разъездном паноптикуме.
- Боюсь, что кентервильское привидение все-таки существует,- сказал, улыбаясь, лорд Кентервиль,- хоть оно, возможно, и не соблазнилось предложениями ваших предприимчивых импресарио. Оно пользуется известностью добрых триста лет,- точнее сказать, с тысяча пятьсот восемьдесят четвертого года,- и неизменно появляется незадолго до кончины кого-нибудь из членов нашей семьи.
- Обычно, лорд Кентервиль, в подобных случаях приходит домашний врач. Никаких привидений нет, сэр, и законы природы, смею думать, для всех одни - даже для английской аристократии.
- Вы, американцы, еще так близки к природе! - отозвался лорд Кентервиль, видимо, не совсем уразумев последнее замечание мистера Отиса. - Что ж, если вас устроит дом с привидением, то все в порядке. Только не забудьте, я вас предупредил." Оскар Уайльд. Кентерберийское привидение.

Лорд Дансени «Чудесное окно» (1911, рассказ)
Джек Финней «О пропавших без вести» (1955, рассказ)
Жан Рэй «Переулок святой Берегонны» (1932, рассказ)
Ален-Фурнье «Большой Мольн» (1913, роман)
Джон Бойнтон Пристли «Другое место» (1953, рассказ)
Хоуп Миррлиз «Луд-Туманный» (1926, роман)
Дэвид Линдсей «Наваждение» (1921, роман)
М. Джон Харрисон «История о железной лошади, а также о том, как можем мы её познать и навеки измениться от встречи
Александр Грин "Бегущая по волнам"
Оскар Уайльд. "Кентерберийское привидение"

Серия сообщений "Управляемая эволюция":

Часть 1 - Солнечная электростанция Айванпа (Калифорния) мощностью 396МВт
Часть 2 - Не плюй в колодец, пригодится воды напиться
Часть 3 - Они будут президентствовать по очереди...
Часть 4 - Дверь в стене, манящая в несбывшееся
Часть 5 - Факелы горения попутного газа после сероочистки на мр Тенгиз в Казахстане

К 230-летию со дня рождения Марселины Деборд-Вальмор

 

Начало здесь

 

памятник Марселине Деборд-Вальмор
в её родном городе Дуэ

 

 

Слава

 

Имя Деборд–Вальмор становится знаменитым. Сборники её стихов продаются не только в книжных лавках Парижа, но и в провинции. Уже в 1832 году скульптор Пьер Жан Давид (Давид из Анжера, а не знаменитый Луи Давид), задумав создать серию медальонов самых знаменитых современников, включает в неё изображение профиля Марселины.

 

 

 

 

Молодой начинающий издатель с большим будущим Шарпантье в 1833 году подписывает с ней контракт на издание сборника «Плач» с предисловием Александра Дюма и нескольких романов.
За сборник  сказок для детей в стихах и прозе  «Ангелы семьи» в 1850-м году Марселина Деборд-Вальмор удостаивается академической награды.
В 1854 году талантливый, но ещё мало кому известный фотограф Надар уговаривает 68-летнюю Марселину придти к нему в ателье, ибо фото знаменитой писательницы привлечёт к нему клиентов и принесёт удачу. Марселина по доброте душевной не может  не помочь молодому человеку. На фотопортрете  перед нами не прославленная дама  высшего света, а пожилая  многострадальная  женщина,  не утратившая своей доброты и внимания к  людям.

 

 

(Вторично  Надар запечатлеет Марселину уже на её смертном ложе.  Но это случится ещё пять лет спустя).

 

 

Уход в бессмертие

 

И вот она, старая женщина, одна на свете. Бедность и и печаль обводят её тесный удел чёрной каймой. Одна последняя подруга осталась ещё у неё, и она пишет ей о тайне своего одиночества: «Вот послушай, сегодня я пошла в церковь и зажгла там восемь свечей, таких же бедных, как я сама. Эти свечи за восемь душ — за мою душу, за отца, мать, брат, сестёр и детей. Я видела, как огни горели и сгорали, и казалось мне, - я должна умереть. Скажу только тебе — это было посещением Бога...  Я живу в невозможном.  Ничего уже не знаю о действительной жизни, если только это жизнь. Дорогая моя душа, я могу только обнять тебя и набросать беспорядочно о том неизменном чувстве, которое привязывает меня к тебе...»

Но вскоре ей уже некому сказать задушевного слова: и эта, последняя подруга, опережает её.
Только к тому, кто не отвечает, но всё слышит, устремлены её сетования. Все стихи, что ещё напишет Марселина Деборд-Вальмор — это беседы с Богом. Она поднимает к небу залитое слезами лицо, чтобы не видеть больше земли, которая отняла у неё то, что было жизнью. Она уже давно простилась со всем.

 

Всем изумлениям моим пришёл конец.
Готова взмыть душа, со всем земным простившись.

 

 

Никому уже не нужна её бесконечная любовь, и поэтому она не видит смысла жить. Последние её стихи удалены ото всего земного и пронизаны ощущением Божества, как сумрак церкви — солнечным светом, пробивающимся сквозь цветные витражи.

 

Любовь есть Бог, в громах творящий
свою грозу;
Не думай след её горящий
искать внизу:
внизу всё предаётся пыли
и забытью;
Земные розы — на могиле,
любовь — в раю!

 

Но близок, близок час, подруга:
средь вешней тьмы
мы разлучимся, и друг друга
оплачем мы.
Другую душу лёгкой тканью
ты облечёшь
и блеск бессмертному пыланью
опять вернёшь.

 

Ты полетишь туда, где вечно
поёт весна,
куда часы спешат беспечно,
спешит волна;
к тому, кто молод, кто смеётся
сиянью дня, -
и старость бледная сомкнётся
вокруг меня.

 

(«Психея»)

Жизнь могла у неё похитить всё, только не жар сердца. Но теперь она уже не полыхает как страстный факел, а горит в ясном безветрии, как некий вечный свет.  «Нет, не угасло сердце — ввысь ушло!»

 

 

Сквозь всё утончающуюся телесную оболочку ещё жарче пылает душа. В этих стихах она уже восходящая, освобождённая, уже приблизившаяся к Богу, сердечно связанная с Ним.

 

Не бросил Ты цветка, утратившего свежесть,
земли слепой закон Ты заменил своим,
и Ты меня простил в светлейшем из убежищ
за то, что жизнь свою я раздала другим...

 

Не дай мне испытать, как леденеют годы,
Ты, выткавший мой дух из нежного огня!
Избавь своё дитя от долгой непогоды.
Я темноты боюсь. Пусти на свет меня!

 

23 июля 1859 года смерть наконец берёт её к себе.

 

Я ухожу, как за далёкий бор
уходит нить ручья, текущего полями;
Как птица, уношусь в сияющий простор
к источнику любви, что сердце утоляла.

 

 

 

Марселина Деборг-Вальмор на смертном одре

 

 

Марселину хоронят на высоком Монмартрском кладбище, недалеко от могилы Генриха Гейне.

 

 

 

 

А в Дуэ, в маленькой серой церковке, где её крестили ребёнком, священник читает последнюю молитву за упокой её души.
Но в тёмном и величавом соборе славы все великие поэты Франции служат по ней заупокойную литургию. Ш. Бодлер, В. Гюго, А. Франс — каждый произносит своё благодарение за её любовь, каждый читает её великой душе поэтическую молитву, и, быть может, прекраснейшую из них создал Поль Верлен:

 

Иные славы есть — славнейшие, быть может,
чей оглушает гром, чей блеск глаза слепит,
её же слава, что от жарких слёз кипит,
дымится, пенится, - на музыку похожа.

 

Тот роковой поток любви, скорбей, страданий,
лишь кротостью её и чистотой смирён,
и день и ночь, дождём и солнцем осиянный,
стремит свои струи под светлым небом он.

 

То бесконечный гимн всей нежности людской,
в него, средь ужаса, что нас влачит по свету,
дочь, мать, любовница вплетают голос свой,
в том гимне слышится рыдание поэта,

 

его великое всемирное моленье
и красота его живого мастерства,
где плоть и кровь, и смех и слёзы поколений,
где всё как бы само слагается в слова.

 

 

Пламя своих стихов каждый из них зажёг от её огня, и так лучезарная цепь поэтических строк потянулась от её мира до нашего времени. И теперь нам, потомкам, дано благоговейно познать высшую тайну её жизни и искусства, благороднейший завет поэта: утолить страдание бесконечной любовью и претворить жалобу в вечную музыку.

 

 

Жители Дуэ бережно относятся к памяти своей соотечественницы. Театру Дуэ присвоено её имя. На его плафоне изображена фигура поэтессы.

 

 

 

Во Франции стали выпускать марки и конверты с её изображением.

 

 

 

библиотека Марселины Деборг-Вальмор в г. Дуэ.

Здесь хранятся все её рукописи.

 

Переход на ЖЖ: http://nmkravchenko.livejournal.com/409991.html

 

Лит-ра:

Люсьен Декав  «Горестная жизнь  Марселины Деборд – Вальмор».

Цвейг С. Деборд-Вальмор // Цвейг С. Собр. сочинение М., 1963. Т. 6; Planté Ch. La petite soeur de Balzac. Р., 1989;
Гречаная Е. П. «Младшая сестра Бальзака»: М. Деборд-Вальмор // Французская литература 30-40-х гг. XIX в. «Вторая проза». М., 2006.
Е.П. Гречаная. «Младшая сестра Бальзака»: Марселина Деборд-Вальмор

Анна Плантаженэ (Anne Plantagenet)  «Одна на свидании» (2005).

Великовский Самарий Израилевич  "В скрещенье лучей. Очерки французской поэзии XIX–XX веков"

duchelub (ЖЖ)

 

Публикации на русском языке

Гостиная леди Бетти: Английские нравы. СПб.: Тип. А. Смирдина, И. Глазунова и К°, 1836
Французские лирики XIX века/ Пер. Валерия Брюсова. СПб: Пантеон, 1909
Стихотворения// Багровое светило. Стихи зарубежных поэтов в переводе Михаила Лозинского. М.: Прогресс, 1974, с.28-36
Стихотворения// Европейская поэзия XIX века. М.: Художественная литература, 1977, с.641-645
Стихотворения// Поэзия Франции. Век XIX. М.: Художественная литература, 1985, с.57-66
Французская поэзия. Ростов-на-Дону: Феникс, 1996
Стихотворения// Семь веков французской поэзии в русских переводах. СПб: Евразия, 1999, с. 270-272

 

"Она пела, как поёт птица". Окончание.

К 230-летию со дня рождения Марселины Деборд-Вальмор

 

Начало здесь

 

 

Рождение поэта

 

В 1818 году издатель Франсуа Луи предлагает Марселине издать однотомник всех её романсов и стихов, рассеянных по разным альбомам. Первый сборник, вышедший в 1819 году под названием «Элегии и романсы», имел большой успех у публики и у критиков.  Так родился новый поэт – Марселина Деборд–Вальмор.

 

 

Король Луи-Филипп назначил ей пожизненную королевскую стипендию. Поэтесса была отмечена многими литературными премиями. Впоследствии вышли ещё несколько её поэтических сборников («Мария, элегии и романсы» («Marie, élégies et romances», 1819), «Элегии и новые стихи» («Élégies et poésies nouvelles», 1825), «Плачи» («Les pleurs», 1833), «Бедные цветы» («Pauvres fleurs», 1839), «Букеты и молитвы» («Bouquets et prières», 1843) и автобиографический роман «Мастерская художника» («L’atelier d’un peintre», 1833). Пользовались популярностью содержащая воспоминания детства повесть Деборд-Вальмор «Антильские бдения» («Les veillées des Antilles», vol. 1-2, 1821) и произведения для детей.

 

 

В молодости актриса, певица, выступавшая и в Париже, и по провинциальным городам, но покинувшая подмостки после замужества, Марселина Деборд-Вальмор потянулась к перу и бумаге как к отдушине в своём трудном семейном житье, заполненном хлопотами по хозяйству, переездами с места на место, болезнями родных, утратами детей. Но именно будничная непритязательность, милое  чистосердечие ее исповеди кому-то очень близкому, родственнице или подруге, прозвучали разительно свежо посреди процветавшего в те годы трескучего велеречия, да и позже вспоминались как родниковое откровение.

В 20-е годы 19 столетия эти стихи стали известны и в России. Два тома 23-го и 25-го годов  оказались на полках  Пушкина. Критики пишут, что источником письма Татьяны к Онегину  послужила одна из элегий  Марселины:

 

Я, не видав тебя, уже была твоя.
Я родилась тебе обещанной заране.
При имени твоем как содрогнулась я!
Твоя душа меня окликнула в тумане.

 

Оно раздалось вдруг, и свет в очах погас;
Я долго слушала, и долго я молчала:
Нас в этот миг судьба таинственно венчала,
Как будто нарекли мне имя в первый раз.

 

Скажи, не чудо ли? Еще тебя не зная,
Я угадала в нем, кому обречена я,
Его узнала я и в голосе твоем,
Когда ты озарить пришел мой юный дом.

 

Услышав голос твой, я опустила веки;
Один безмолвный взгляд нас обручил навеки;
Тот взгляд с тем именем казались мне слиты,
И, не спросив о нем, я знала: это ты!

 

И с той поры мой слух им словно околдован,
Он покорен ему, к нему навеки прикован.
Я выражала им весь мир моей души;
Связав его с моим, я им клялась в тиши.
Оно мерещилось мне всюду, в дымке грезы,
И я роняла слезы.

 

Пленительной хвалой всегда окружено,
Светло увенчанным являлось мне оно.
Его писала я... Потом писать не стала
И мысленно его в улыбку превращала.

 

Оно и по ночам баюкало мой сон;
С зарей я слышала его со всех сторон;
Им полон воздух мой, и, если я вздыхаю,
Я теплоту его всем сердцем ощущаю.

 

О имя милое! о звук, связавший нас!
Как ты мне нравишься, как слух тобой волнуем!
Ты мне открыло жизнь; и в мой последний час
Ты мне сомкнешь уста прощальным поцелуем!

 

(пер. М. Лозинского)

 

Пушкин взял за образец «Элегию» Марселины Деборг-Вальмор для письма Татьяны к Онегину, справедливо рассматривая стихи французской поэтессы как типично женскую поэзию, которой увлекались и писали себе в альбомы его современницы.

 

 

Первым в 1929 году на сходство письма Татьяны с «Элегией» Марселины Деборд-Вальмор обратил внимание В. Набоков, а затем и другие пушкинисты.

 

 

Бедные слова, от которых плачешь

 

 

Я, странница, в слезах бредущая дорогой,
поведала о том, что говорят лишь Богу.

 

Это непосредственная, бесхитростная поэзия, идущая из самого сердца. Она не украшена  ни искромётными самоцветами редкостных слов, ни яркими метафорами и пышными образами. Жизнь рано оторвала Марселину от детства, нужда и заботы выбили книги из рук. Судьба никогда не оставляла ей досуга, чтобы пополнить своё образование. Поэтесса была малограмотна, писала с орфографическими ошибками.

Из письма подруге: «Ты ведь знаешь, что я неучёная, не учёнее деревьев, которые гнутся и выпрямляются, сами не зная, почему».
Искусство Марселины Деборд-Вальмор безыскусно, рифмы бедны, форма стихов однообразна, её поэтический голос почти не отличается от обыденной речи. У неё нет ничего, кроме неприхотливых слов, которые, как говорил Рильке, «прозябают в буднях», маленьких, простых, «бедных слов, божественных слов, от которых плачешь». Поэтом делает её не язык, не перенятое от других, а только то, что она извлекает из собственной груди, бесконечное чувство, и затем - верховная сила всего её существа — музыка.
Она всегда разговаривает только сама с собой; погружённая в свой призрачный мир, она произносит монологи и совершенно забывает о том, что ведь и другие могут услышать её голос. Потому-то её стихи так неслыханно откровенны, исповедальны. Это не что-то сочинённое, созданное усилием воли, несущее печать замысла, это просто излившееся, мимолётное, вырвавшееся из груди подобно крику или вздоху, ибо гений Марселины Деборд-Вальмор — это гений непосредственности. Напетые за шитьём, среди трудов и забот, или занесённые на крыльях сна, эти стихи слетают к ней, лёгкие и трепетные, как мотыльки. Стихотворение «Моё жилище» - разве это не чистый воздух, растворяющийся в музыке? Вслушайтесь в него, в эту молитву бедной души, чающей утешения:

 

Комната над крышей,
в небо два окна;
обитает выше
лишь одна луна.

 

Кто стучится в двери?
Что мне до того!
В чей приход поверю,
раз не жду его?

 

Опустело место
за столом моим,
опустело кресло,
где сидели с ним...

 

Счастье, упоенье
были как во сне.
Лишь одно смиренье
остаётся мне.

 

 

В этой предельной искренности, где ни одного слова лжи, ни одной фальшивой ноты, ничего приукрашенного или лицемерного — высшая ценность её стихов. Именно потому, что они ничем не обязаны фантазии, а всем — только пережитому, кроме того эти стихи очень женственны. Никогда ещё после Сафо  не было дано так глубоко и ясно заглянуть сквозь покровы поэзии в женское сердце, увидеть душу такой обнажённой, омываемой чувством. Мы, словно в чужую комнату, украдкой заглядываем в её жизнь. Но она, обнажённая, так чиста, так благородна и целомудренна, что мы, подсматривая, не чувствуем неловкости и стыда.
Ни у одного поэта чувство не было столь прозрачно, как в стихах Марселины Деборд-Вальмор, и фраза Сент-Бёва — для неё — высшая хвала: «Она уже не поэт, она — сама поэзия». Не сама она творец, а чувство как бы творит через неё.
Вот ещё один перевод этого пленительного стихотворения (к сожалению, не знаю, чей):

 

Высоко живу я,
выше крыш, одна.
Бледная, кочуя,
здесь гостит луна.
Если у порога
раздаётся звон,
не встаёт тревога:
всё равно — не он!

 

Ото всех далёко,
тку свои цветы;
в сердце нет упрёка,
но грустят мечты.
Тихого пространства
вижу бирюзу;
вижу звёзд убранство,
иногда — грозу.

 

Стул с обивкой алой
дремлет в стороне:
он служил, бывало,
и ему, и мне.
Лентою повитый
(тонкая тесьма),
он стоит, забытый,
как и я сама.

 

(«Моя комната»)

 

 

Она писала весьма простым языком, но вместе с тем ее стихотворения отличаются утонченным изяществом и музыкальностью, которые мудрено сохранить в переводе.

 

 

Родом из музыки

 

Её стихи изначально рождались как музыкальные произведения. Нет, Марселина сама не сочиняла музыку; она напевала  знакомую мелодию (Шуберта, например) и в её ритме возникали поэтические строки.
В музыке — сущность и источник её творчества. В молодости Марселина любила гитару. Её тонкий слух запоминал мелодии, услышанные в театре, на улице и дома, в долгие часы одиночества, она и сама сочиняла меланхолические романсы и песенки к звучащему внутри её напеву. Незаметно, совершенно бессознательно, как тянется к небу полевой цветок, из этой невинной игры вырастало подлинное влечение, страсть к поэтической исповеди. «Музыка, - пишет Сент-Бёв, - сама по себе начала превращаться в ней в поэзию, слёзы запали ей в голос, и вот однажды элегия сама расцвела у неё на устах».

 

 

Марселина Деборд-Вальмор вся — музыка, потому что вся она — душа. Ей была дарована та, высшая, земная и неземная власть, которая из семи звуков, из октавы, созидает целую вселенную ощущений. Она одухотворяет самую убогую рифму, самое незамысловатое слово.
Долгие годы она слагает стихи не для мира, она просто поёт, чтобы убаюкать свою боль, «чтоб сердце бедное своё угомонить».

 

 

Утратив мать, потеряв ребёнка, осиротевшая в любви, она находит себе утешение в песне.

 

 

При этом Марселина почти не сознаёт, что слагает стихи, она всю свою жизнь не понимала, что она «поэт». Ей теснит грудь, в душе закипает боль и грозит разорвать ей сердце, эта боль поднимается всё выше и душит её, но у неё на устах она уже становится мелодией. В своих стихах она плачет, стонет, молится, и то, что другие женщины поверяют в церкви духовнику, то, что растворяется в поцелуях или одиноко тонет в слезах и жалобах, всё это здесь, благодаря музыке души, становится взлётом и освобождённой мелодией.
Музыка принесла ей поэзию, и музыка уносит поэзию от неё в мир. Подруги и посторонние кладут на ноты её песенки, и она изумлена, ей не верится, что эти стишки, которые она сочиняла за работой, полуиграя, полувосне,  имеют какую-то ценность, какое-то значение. Ведь творчество было для неё только утишающим боль средством, маленькой радостью в великих страданиях.
И вдруг приходят люди, великие, знаменитые поэты, и прославляют это как литературу. Сент-Бёв приветствует её стихи гимном, Бальзак, задыхаясь и пыхтя, взбирается к ней на высокий этаж по 130-ти ступеням, чтоб выразить ей своё восхищение, Виктор Гюго ещё мальчиком восторгается ею. Но никакая слава не может отучить её от глубочайшей скромности, от невысокой самооценки:

 

Чтоб вверить ветру слова мысль свою,
поэту строгая необходима школа.
А я, дикарка, просто так пою,
мои учителя — леса и долы.

 

Марселина Деборг-Вальмор

 

 

 

Женщина

 

Она воистину женщина, потому что любовь есть смысл и подвиг всей её жизни. Её страсть питается не ответной любовью, но потребностью любить, которая в ней безгранична и нескончаема. Не извне вторгается в неё чувство, но возникает изнутри, из неисповедимых глубин её сердца. Её чувство неутомимо, она неустанно отдаёт его мужу, детям, друзьям, миру, Богу. Тот, кто стал её обольстителем, на сцене её жизни — всего лишь вестник, который подаёт реплику, чтобы могла зазвучать трагедия сердца, а затем удаляется и исчезает во тьме; великая игра, которую начала с нею любовь, кончается не с ним, а с её собственной жизнью. Ария её души не умолкает вплоть до последнего дня.

 

 

Всю жизнь она в храме своего сердца приносит жертвы Богу чувства. Она безропотно отдаёт всё, что может отнять у своей жизни: возлюбленному — свою чистоту, мужу — каждодневный труд и силы, детям — заботы, чувству — стихи и небу — молитву. Отказать было бы для неё смертью: «Доколе щедр — не хочешь умирать!»
Сама она отвыкла от счастья и находит его лишь в том, чтобы видеть счастливыми других. Её счастье — она рано сознаёт это — только слёзы, и она любит их как счастье, которого ей страшно лишиться. Она находит сладость и блаженство в страдании, страдание — её подлинный мир, и её жалоба становится молитвой.
Её кроткому сердцу неведомы гнев, укор, обида. Для своего обидчика-обольстителя она находит чудесные слова прощения:

 

Я Богу говорю о нём, не проклиная,
чтоб Бог его любил, как я его люблю.

 

Она находит оправдание для всех, кто её мучил и унижал:

 

За тех, кто огорчал меня своим презреньем,
кто в бурю заставлял покинуть кров,
кто солнце отнимал и сень дубов,
кто на пути моём бросал каменья, -

 

за всех она молит Бога:

 

О Господи! И ты познал презренье!
Неся свой тяжкий крест, Ты указал нам путь.
За всех безгласных, чьи мольбы теснят мне грудь,
не о возмездии прошу, но о прощенье!

 

И самому Богу она прощает, что Он отнял у неё четверых из пяти детей, что ниспослал своих ангелов смерти на всех, кто был ей дорог. Она обращается к Нему не с жалобой на эту самую горькую из всех утрат, а с мольбой за других матерей. И героическая доброта самоотречения звучит в её молитве:

 

О Боже! Охраняй счастливых матерей
во имя матери своей и нас, скорбящих,
в купели наших слёз их окрести детей
и обними моих, у врат твоих стоящих.

 

 

В этой кажущейся слабости, в этом беспредельном самоунижении скрывается сила Марселины Деборд-Вальмор,  её чудесный героизм. Её жизнь — жизнь героини, святой, и Декав нашёл для неё прекрасное имя: Notre-Dame des Pleus  - «богородица слёз». Стойкой её делает её внутренний пыл. Подобно тому, как её худенькое хрупкое тело вопреки всем болезням не сдавалось более полувека, так и её характер преодолевал все невзгоды.
Кто знает, чего стоила ей та улыбка, с которой она встречала вечером усталого мужа, чего ей стоил этот героизм — четыре раза подниматься с колен от смертного ложа своих детей и снова возвращаться к жизни, которая была так ужасна. Эта тысячекратно закалённая сила, позволявшая ей бороться с отчаянием и неуклонно служить любви, и есть то чудо, которое поддерживало её огонь вплоть до последнего дня и давало быть поэтом вплоть до последней строки. У других женщин чувство обычно угасает вместе с любовью, у других поэтесс страсть остывает по мере того, как уходят годы, она же преображает и беспредельно возвышает своё чувство. С возлюбленного — на мужа, с мужа на детей переносит она свою жертвенную любовь, и никогда не угасает священный огонь. Что бы ни бросала в него жизнь — страдание, горечь, отвращение, - он только жарче разгорается, и шестидесятилетняя женщина служит ему ещё самоотверженнее, чем молодая девушка. Пламя, которое некогда достигало всего лишь уст возлюбленного, согревало её детей и мужа, - в последние годы сливается воедино с вечным огнём.

 

 

 

 

Заступница

 

Она не знает, как раздобыть на завтра хлеба себе и детям, а тут у неё ещё просят денег брат, отставной солдат, безработный дядя, старик свёкор. И она даёт, раньше, чем взять себе. Её, вечную просительницу, знают во всех министерских приёмных. То она ходатайствует за бедную вдову, отставную актрису, то хлопочет об освобождении несчастного заключённого, то изнашивает подошвы, раздобывая 500 франков на обратный путь молодому итальянцу, - но никогда не просит для себя. Мы читаем в её письмах, как она, сама вечно бедствующая — вечная заступница во всех людских скорбях. Своими литературными связями она пользуется исключительно для того, чтобы облегчить чужую нужду.
Лионское восстание в апреле 1834 года было подавлено с большой жестокостью. В эти дни Марселина Деборд-Вальмор ходила по городу, помогая раненым и семьям убитых.

 

восстание лионских ткачей, 1834.

 

В письме к Фредерику Лепетру, главному секретарю мэрии, женатому на подруге Марселины, она пишет: «Была одна надежда: отмена смертной казни.. Мне всё время казалось: вот-вот я услышу, что это многолетнее желание осуществлено. Но это неправда... Нет милосердия, нет искренней жалости, есть только головы, которые падают, есть только матери, которые вопят в напрасном отчаянии. Я бы хотела умереть, чтобы не слышать больше».
Суровость суда, каждый приговор повергают её в безутешное отчаяние: «Когда я вижу эшафот, я готова уползти под землю, я не могу ни есть, ни спать». Она не в состоянии понять, как можно наказывать вместо того, чтобы прощать. «Галеры! Боже мой! Из-за шести франков, из-за десяти франков, за вспышку гнева, за горячее, упрямое мнение...  А они, богачи, власть имущие, судьи! Они идут в театр после того, как сказали: «Казнить!»

 

 

 

Её сердце не в силах этого постичь, для неё всякий преступник лишь несчастный, а всякому несчастью она чувствует себя сродни. И когда в какой-то тюрьме Марселина проникает к начальнику, чтобы просить за заключённого, и выходит оттуда с хорошими вестями, она облегчённо вздыхает: «Я чувствовала себя словно на небесах, когда выходила оттуда». 
Она не понимает людей, равнодушных к чужим несчастьям, тех, кто оберегают, не дарят себя, не помогают тем, кому плохо. Она глядит на них без ненависти, но с недоумением, отчуждением, как на существа совсем иные, чем она, потому что им недостаёт как раз того, в чём её единственное богатство: щедрого, неисчерпаемого милосердия, вечно расточаемого себя чувства. И в сокровенной глубине своего всепрощающего сердца она, может быть, даже жалеет безжалостных, как самых бедных среди бедных.

 

 

Эта зоркость Марселины Деборд-Вальмор к страданиям ни с чем не сравнима. Прочтите её описания Италии: она в первый раз в Милане, но замечает не мощённые мрамором улицы, по которым катят кареты, не сладострастно-чувственный воздух юга, как Стендаль, - при первом же взгляде она видит множество нищих у церковных дверей, оборванных детей, трущобы, она угадывает всё то горе, что робко ютится под этой роскошью. При восстаниях её сердце заодно с вечно побеждаемым народом: «Бедный народ, доверчивый и смиренный, он на этот раз достиг только права умирать за своих детей...»

 

 

И к ней тянутся все отверженные и обиженные: ей поверяют тайны подруги, она утешительница мужа, которому своей трогательной ложью помогает переносить театральные неудачи, её квартира всегда полна людей, которые чего-нибудь просят или ищут у неё сочувствия. «Любая мелочь, что тебя мучит, для меня значительна», - пишет она подруге. Хоть она и сама преисполнена горя, в душе у неё всегда найдётся место и для чужой печали, всегда найдётся слёзы утешения; состраданием она словно спасается от собственных забот. Не находи она исхода в чужих печалях, она задохнулась бы в собственных.
Слёзы и плач — это те два слова, что проходят сквозь всё её творчество, это вечный припев её стихов, скорбь и несчастье были единственными вдохновителями её поэзии. Но мало-помалу чувство ширится, вырастает из личных переживаний и  выливается в великое сострадание. Её тихий голос становится громким, окликая других, братское сочувствие всякому земному страданию помогает ей в позднейших стихах достигать высшей ноты. Она обращается ко всем униженным:

 

Всех страждущих сестрой себя я называю,
в огромном мире, где неузнанной иду.

 

 

В её голосе слышится жалоба всех матерей, все слёзы мира сливаются с её слезами. И в Лионе, восставшем городе, её жалоба становится обличением, её голос переходит в крик. Она обвиняет, дрожащим пальцем она указывает на пушки, которые расстреливают живых людей, отцов, жён и матерей, и тревожное время невольно преображает её в великого гражданского поэта. Она рисует нужду рабочих, глумление богатых и комедию судов, она обращается ко всему человечеству и возносит свой голос к Богу.  Всякому несчастью она сестра:

 

Туда, где звон цепей, душа моя стремится,
слезами горькими раскрыла б все темницы...
Но что могу? Одно — молить всем сердцем вдовым
благие небеса, чтоб рухнули оковы.

 

Её любовь превратилась в любовь вселенскую, её жалоба — это уже не тихая жалоба на свой удел, это громкое слово в защиту человечества. Уже не женщина повествует о тоске и муке женского чувства, это беседы страдающего создания с его Творцом, с Богом.

 

 

 

Мать

 

Брак с Вальмором не принёс Марселине желанного покоя  и счастья. Девочка, их первенец, едва прожила  три недели. Несчастной матери суждено было пережить ещё двух своих дочерей, Инесу, оставившую сей мир двадцатилетней после тяжёлых  двухлетних страданий, тридцатидвухлетнюю  Ондину  и внука. Только сын Ипполит  смог проводить в последний путь своих родителей. Не одно стихотворение напишет она о горе матери, потерявшей своё дитя : «Воспоминание», «Сон о моём ребёнке», «Две матери» («Не приближайтесь к удручённой горем матери»), «Моим детям».

 

 

 

On m’a  volé mon fils et Dieu me le rendra  ( «Украли сына у меня  и Бог его вернёт»)  - восклицает  мать в поэме «Маленький Артур».
Toujours je pleure au nom de mon enfant :
При имени своего ребёнка я всегда плачу.
………………………………………………..
Mon doux enfant ! ma plus vive tendresse !
Моё дорогое дитя!  Моя  самая сильная нежность!
Quel autre amour me tiendrait lieu de toi ?
Какая другая любовь  мне заменит тебя?
De te garder, mon fils, je ne fus pas maîtresse ;
Не в моей власти было тебя сохранить.
Mais ta fidèle image, oh ! comme elle est à moi !
Но твой образ, о!  он весь мой!

 

 

В жертвенности был смысл её жизни, и поэтому высшим её призванием было материнство. Когда она смотрит на своих детей, в её запуганной душе возникает новое чувство: «Бог бедности моей дал роскошь материнства».

 

 

 

В бурях её жизни здесь был маленький островок счастья. И когда Марселина в стихах говорит о своих детях, в её голосе звучит ликование и блаженство, чему её никогда не могла научить любовь к мужчине.

 

Душа моей души! Ребёнок! Совершенство!
Ты — пальмовая ветвь над горькой долей женской!
Ты — нашей слабости защита и оплот,
ты — многославный материнства плод,

любовных ран единственный целитель,
чьё милосердие не ведает границ,
склонившийся, как некогда Спаситель,
над робкой матерью, поверженною ниц.

 

Марселина самозабвенно любит своих детей, жертвуя ради них всем. Она охраняет их сон, отгоняет их страхи. С ними она и сама становится как дитя, её поэзия учится языку лепечущих губ; она, чтобы баюкать свою девочку, сочиняет для неё стихи, которые стали бессмертны во французской литературе и которые дети потом заучивали в школе. Это «Подушка» - прекраснейшая вечерняя молитва, какая есть в мире.

 

Как хорошо с тобой, моя подушка,
Когда наступит ночь и слышен бури вой!
О мягкая и белая подружка,
Нам даже волки не страшны с тобой!

Но помним мы, что есть другие дети:
У них подушки нет, они не могут спать.
Они бездомные, они одни на свете, 
Им даже "мама" некому сказать!

И, Богу помолясь за бесприютных,
Свою подушку поцелую я
И тихо лягу в гнездышке уютном,
Что мама приготовила моя.

Я первая увижу утром рано
Луч солнечный сквозь полог голубой!
Теперь же спать пора. Спокойной ночи, мама,
И поцелуй меня. Нам хорошо с тобой!

 

 

 

В этих детских песенках для Марселины вдруг пробуждалось нечто давно забытое: её собственное детство. От детских улыбок на её жизнь падает весёлый отсвет, для этих прелестных мелодических стихов она находит особые шаловливые обороты, её омрачённое сердце вновь расцветает радостью. Ей впервые беззаботно дышится. Она восклицает, ликуя:

 

Есть дети у меня! Их смех, их голоса
дыханьем свежим сердце наполняют.
Когда на них смотрю — душа в моих глазах!
Они свою зарю в мою зарю вплетают!
Пусть ранили меня — но рана не смертельна:
посеяв их весну, дождусь её цветенья.

 

 

Но этой великой страдалице всякое земное обладание дано лишь как мимолётный залог, и она должна платить за него нескончаемыми слезами. Смерть стоит между счастьем и ею. Смерть похитила у неё первое дитя, дитя Оливье, и первый ребёнок, которого она дарит мужу, тоже умирает через несколько недель. Но вот на смену погибшим рождаются ещё трое и перерастают детский возраст: сын Ипполит и дочери Ондина и Инеса. Целых двадцать лет радуют они мать. Старшая, Ондина, кокетливая, умная и честолюбивая девушка, живо увлечена литературой; Сент-Бёв просит её руки, она ему отказывает; и вдруг Марселина узнаёт, что Латуш, дружественно бывающий в их доме (и в котором некоторые биографы видят Оливье, обольстителя Марселины и отца её внебрачного ребёнка), пытается — и не совсем безуспешно — обольстить Ондину. Объятая страхом, Марселина пишет далёкой дочери горячие письма, дошедшие и до нас, где она с трогательной заботливостью предостерегает её от той участи, что когда-то постигла её самоё.

 

 

К счастью, Ондину удаётся предостеречь, а вслед за тем выдать замуж за простого и честного, уважаемого человека. Спасти, чтобы вдвойне её утратить. Ибо теперь, когда она, казалось бы, в безопасности, судьба обрушивает свой первый удар. Инеса, младшая дочь, медленно умирает от чахотки, следом за нею — единственый внук, ребёнок Ондины, а немного погодя от той же болезни, к отчаянию матери, умирает сама Ондина.
И, словно эти дорогие жизни были связаны меж собою какими-то подземными корнями, внезапно рушится весь вал, которым, как ей казалось, она оградила своё существование. Её дядя, её брат, её подруга, все умирают почти одновременно в эти страшные годы, и Марселина, окаменев от горя, видит, как они падают друг за другом под стрелами судьбы.
От любви она ещё могла бежать, но от смерти — нет. Перед смертью она бессильна. Она чувствует, что теперь всё окончательно погибло. Любовь её стареющего мужа уже не подарит ей, седой женщине, новых детей. Ей уже нечего любить на этом свете. С пожарища её жизни пламя её тоски возносится теперь лишь к небу.

 

 

У неё теперь остался только Бог, чтобы любить, и Ему она отдаёт своё единственное, последнее достояние, свою боль.

 

Я столько слёз своих тебе отдам, о Боже,
что ты мне возвратишь моих детей.

 

 

 

К Нему теперь обращены все её стихи, к Нему направлены её взоры. На земле больше нет пристанища для неё, и она стремится только в тот иной мир, где теперь её дети и всё, что она любила. В отчаянии стучится она в небесные врата:

 

Открой скорей, Тебе удел мой ведом:
лишь жизнь моя, как тень, идёт за мною следом.

 

Её страдание стало её высшим правом, и то, что некогда было её блаженством, то она теперь приводит Богу как самую высшую боль, стремясь вознестись к Его сердцу: «Впусти меня — я мать!»

 

Марселина Деборд-Вальмор в 1850-е годы

 

Эпилог

"Она пела, как поёт птица". Продолжение.

 

К 230-летию со дня рождения Марселины Деборд-Вальмор

Начало здесь

 

 

Покинутая

 

В тот день, когда возлюбленный её покинул, Марселина покидает Париж. Надеясь, что вдали легче перенесёт разлуку с ним, она бежит в Брюссель, где получает в Theatre de la Monnaie превосходный ангажемент.

 

 

 

Её искусство созрело в испытаниях. Лишь теперь она становится героиней. Её облик, когда-то умевший воплощать только детскую застенчивость, простодушие и робость, теперь трепещет чувственностью и страстью, её скорбный голос, отзываясь в глубинах сердца, приобрёл удивительную звучность, а произносимые стихи одушевляет мелодический ритм её поэзии.

 

 

Расставание с любимым – глубокая рана. Заглушить боль!  Излить тоску в стихах, в письмах... Творчество – вот спасение. Она пишет письма  возлюбленному ежедневно.

 

 

Стихи о разлуке, об одиночестве, воспоминания о счастливых днях, размышления о своей судьбе... Стихи она записывает в тетради, украшая их рисунками и засушенными цветами.

 

 

Оливье не отвечает на письма. Он холоден, равнодушен, жесток. Но она защищена своей любовью, и её оружие — прощение.

 

Я гибну, я нести не  силах больше муку,
о дай мне в смертный час забыться в тишине.
Приди и положи безжалостную руку
на сердце мне.

 

Когда оно гореть устанет и бороться,
в тебе раскаянье уже не вспыхнет вновь;
ты скажешь: «Нежное, в нём больше не проснётся
его любовь».

 

Смотри: она из ран струится, иссякая.
Но ты без ужаса вглядись в мои черты;
Смерть у меня в груди, и всё же холодна я
не так, как ты.

 

Вынь сердце у меня, - подарок неценимый,
подарок женщины, прожившей страстный сон, -
и, разорвав его, ты в нём прочтёшь, любимый,
что ты прощён.

 

(«Прощение»)

 

Всё было бессильно перед факелом этой любви, который неугасимым огнём горел в её сердце всю жизнь.
Позже другой человек будет рядом с нею, она станет ему верной женой, но и в его объятиях вынуждена будет признаться: «Как забывают — неизвестно мне».

 

 

 

И спустя годы, уже старой женщиной, Марселина в иные минуты чувствует, что принадлежит не избранному ею мужу, а тому, созданному мечтой. Словно зарницами, мерцающими из тех далей, это очарование вновь и вновь озаряет её давно успокоенную жизнь. В пятьдесят лет, во время актёрских странствий с мужем по Италии, она испытает перед новыми местами одно лишь трепетное чувство: что 30 лет тому назад здесь звучали его шаги...

 

 

 

Из письма подруге Полине Дюшанж от 20 сентября 1838 года:

«Вальмор ужасно страдал, что он не показал нам Рима. А мне знаешь, чего жаль в этом прекрасном Риме? Незримого следа, который там оставили его шаги, его голос, такой молодой тогда, такой нежный всегда, такой вечно властный надо мной, я бы просила у Рима только это видение: его не будет».

И неожиданно из одного её письма подруге, написанного в 1836 году, вырывается крик признания: «Единственная душа, которую я хотела бы вымолить для себя у Бога, не пожелала моей. Какая ужасная боль в сердце, до самой смерти!».
Никогда, ни в радости, ни в горе не сможет она забыть того, первого.

 

Но я не умерла. Нет, я люблю, как прежде.
Я раздвигаю мрак, в котором мы идём;
как бледный луч зари, поющий о надежде,
свечу твоим глазам, дышу тебе теплом.

 

Больной, забывшийся дремотою, не чует,
как губы ветерка с него свевают пот;
но благодатный сон незримо кровь врачует;
Спи! Жизнь моя есть сон, мерцающий с высот.

 

 

Верная мужу, она, благодарная, верна и чувству, она никогда не отрекается от того далёкого и уже почти мифического Бога своего детства, который создал из неё женщину. В Вальморе она любит верной любовью мужа и отца своих детей, а в исчезнувшем, в «Оливье» - такою же верной любовью  призрак своих сновидений, своего первого чувства. В Оливье, в обольстителе, она всю свою жизнь любит любовь.

 

 

 

Тайна имени

 

Каждое легчайшее биение её сердца стало строфою, каждый взлёт и упадок чувства она всю свою жизнь, и в самый миг переживания, и в миг воспоминания о нём  исповедовала лирически. Обнажённым, лишённым всяких покровов отдавала она ветру мира каждый трепет своей страсти, каждый позор своей души, но до смертного часа её губы оставались замкнуты, когда дело касалось имени того человека, который пробудил в ней эту бурю. Она сказала о себе всё, но не выдала того, кто её предал.

 

 

Вот уже полтора века французская литература тщетно охотится за этой единственной тайной Марселины, пытаясь где-нибудь напасть на подлинное имя этого «Оливье». Авторы диссертаций и комментариев пропалывают заросли её стихов, кидаясь на каждый след, оставленный ею в пути, обнюхивают каждый вздох, откапывают каждую оброненную слезу. Однако удивительным и непостижимым образом её смиренная воля и стыдливость молчания до сих пор оказываются сильнее всех этих суетных стараний. Его по-прежнему нельзя назвать никаким другим именем, кроме как «Оливье» - тем именем, которое она даёт ему в своих стихах и с которым обращается к нему в двух дошедших до нас любовных письмах. И через 157 лет после её смерти тайна всё так же глубока и не разгадана, как в любой час её жизни.
То немногое, что удалось о нём выведать, мы узнаём от самой Марселины, поведавшей свою страсть в стихах. Одна строка свидетельствовала, что он был поэтом, в юности известным в очень узком кругу, в другом месте устанавливается его возраст, а именно, что он на три года моложе её, многие строфы славят его нежный проникновенный голос, опьянявший её, в письмах же говорится о том, что он поехал в Италию и там заболел. И, самое главное, говорится о том, что в их именах имеется что-то общее:

 

Ведь в имени моём
начертано твоё благими небесами...

 

Нельзя меня назвать, тебя ко мне не кинув,
со дня моих крестин нас связывает имя...

 

Я, имя услыхав твоё, узнала в нём тотчас
себя – в нём всё перемешалось,
два существа - в одном, и мне казалось,
что так меня назвали в первый раз...

 

Расшифровывая эти шарады, исследователи склонялись к тому, чтобы считать избранником Марселины литератора Анри де Латуша. Одно из его имён «Жозеф» совпадало с одним из её имён «Жозефина» (её настоящее имя и фамилия - Марселина Фелисите Жозефина Деборд), он был поэтом и в то время довольно видным, действительно был чуть моложе её, два года провёл в Италии, и Жорж Санд тоже восхваляла его «мягкий и проникновенный голос». Вроде бы многое сходится. Однако Стефан Цвейг в своём очерке о Марселине подвергает этот факт сомнениям, приводя немало убедительных аргументов. Так что вопрос остаётся открытым, и тайна имени главного возлюбленного великой поэтессы так до конца и не разгадана.

(Латуш  – человек очень влиятельный в литературном мире. Неудачливый писатель, но блестящий журналист, директор газеты Фигаро, он обладал безошибочным  нюхом на таланты.  Именно он благословил на создание романов Жорж Санд, открыл для мира поэзию казнённого Андре Шенье, покровительствовал  никому не известному Бальзаку. В его доме скрывался молодой Бальзак от кредиторов. Он с первых строк оценил поэтический дар Марселины и предложил ей свою помощь. Есть предположения, что эти отношения потом переросли в нечто большее).

Если же действительно, как всё настойчивее утверждают исследователи, этим «Оливье» был Латуш, тогда эта трагедия обольщённой девушки была лишь вступлением к другой трагедии, ещё более жестокой — к трагедии матери. Ибо этот Латуш, который на 22-ом году жизни был знаком с Марселиной и исправлял ошибки в её ранних стихах, через 25 лет попытается обольстить дочь Марселины Ондину, которую мать с трудом уберегла от него. Тот самый Латуш, которому она тайно родила сына, похороненного на кладбище под чужим именем, четверть века спустя замыслил соблазнить дочь своей бывшей возлюбленной — Цвейг не в силах поверить в такой чудовищный цинизм и склонен ждать каких-то более решающих доказательств того, что Оливье и Латуш — одно и то же лицо: «Пусть они ищут дальше — я не знаю ничего прекраснее, чем то, что это имя всё ещё не найдено, что великая тайна её сердца не разоблачена неопровержимо».

 

 

«Оливье» был только зовом, той формой, в которую хлынула её давно накопившаяся любовь, той глиной, которую разбивают, после того, как она даст облик горячему литью. Для её дальнейшей жизни он не имел никакого самостоятельного значения. Он дал ей возможность полюбить, и этим его значение исчерпано.

 

Горе

 

Сцена никогда не была для Марселины Деборд-Вальмор главным, успех никогда не означал для неё счастья. Она уклоняется от всех искушений, замыкается от мира, она цепляется за единственное, что у неё осталось — своё дитя, «залог бесценной горестной любви», и ищет в невинных чертах дорогое и чужое лицо.

 

 

Но судьба удивительно враждебна к ней. Жизнь почти не даёт ей вздохнуть — до того часто посещает смерть её судьбу. Внезапно умирает её единственная близкая подруга, вслед за ней её отец, а спустя несколько недель грозная болезнь настигает последнее, что у неё есть — пятилетнего сына. Два месяца она как безумная борется с роком, но напрасно...

 

Их шестьдесят прошло, ужасных, горьких дней...
Вотще у неба я ещё хоть дня просила!
Душа моя пуста, её иссякли силы...
Я Смерть звала: меня ты первую убей!
Но в гневе ледяном глуха к моим моленьям,
взяв роковой размах, не захотела Смерть,
сразив моё дитя, меня косой задеть.

 

10 апреля 1816 года мальчик умирает.

 

 

За один год она лишилась всего, что подарила ей судьба. «Всё отнято: ребёнок — смертью, друг — разлукой». Её отчаяние неописуемо. Она опять так же бедна, так же одинока, как тогда, когда в чёрном платье, сиротой, стояла на гаврской пристани, но только теперь ещё больше, потому что её жизнь обессилена безвременной утратой ребёнка, а душа растерзана пренебрежением возлюбленного. Она пытается спастись от мира бегством. Как монахиня в келье, хоронит она себя заживо.

Поднимись, душа моя, выше над толпою,
Будто птица вольная в небо голубое,
и назад не прилетай, не догнав вдали
дорогой моей мечты, скрытой от земли.

 

Я хочу молчания, в нём одном отрада,
в нём укроюсь, больше мне ничего не надо.
В недрах тесного гнезда скрою все мольбы,
пусть проходит целый век вне моей судьбы.

 

Век, гремящий вновь и вновь за прикрытым тыном,
прочь уносит на бегу сорванную тину:
цепь запятнанных имён, горестных измен,
связку ласковых имён, заключивших в плен.

 

Поднимись, душа моя, выше над толпою,
будто птица вольная в небо голубое,
и назад не прилетай, не догнав вдали
дорогой моей мечты, скрытой от земли.

(«Одинокое гнездо»)

 

 

 

Каждый человек, каждый взгляд причиняет ей боль, потому что всё становится сравнением и воспоминанием. От этих лет сохранилось стихотворение «Две матери», которое трогательно рисует, как даже самый невинный повод растравляет раны несчастной. На улице к ней подбегает ребёнок, протягивая к ней ручки, а она чуть ли не на коленях умоляет это чужое дитя не подходить к ней:

 

О, почему же так меня твой вид тревожит?
Чем можешь ты моё дитя напоминать?
Вы только возрастом с моим ребёнком схожи...
Достаточно, чтоб сердце растерзать!

 

И, кажется, что со смертью ребёнка кончилась и её молодость: тень страдания туманит её глаза, она становится мрачной и угрюмой. Марселина живёт как Ариадна на пустынном Наксосе, в бессильных жалобах и молитве, ожидая лишь одного — смерти.

 

 

И не знает, что к ней уже приближается её Тезей, освободитель, который снова уведёт её в живую жизнь.

 

 

 

 

Жена

 

В 1817 году Марселина вышла замуж за актёра Проспера Ланшантена (сценическое имя — Вальмор), которому родила троих детей: дочери Инес, Ондина и сын Ипполит.
Семь лет как покинутая своим возлюбленным, а за год до того лишившись своего внебрачного ребёнка, Марселина навсегда отказалась от мысли о каком бы то ни было счастье, и вдруг к ней посватался «красавец Вальмор» (так его называли, и портрет оправдывает это прозвище), её партнёр по Брюссельскому театру, выступавший на сцене  в героических и страстных ролях.
Отпрыск знатной семьи, племянник генерала империи, павшего в сражении под Бородином, он на семь лет моложе её, актёрское дарование его посредственно, но всё же он подкупает своей рыцарской внешностью и душевной прямотой. В пьесах они часто подают друг другу любовные реплики, и из этого постепенно вырастает своего рода близость.
Вальмор испытывает искреннее влечение к Марселине, он пишет ей письмо, в котором предлагает связать их жизни супружеством. Она получает письмо и пугается. Ей 31 год, ему 24, она намного старше, она преисполнена скорби, чувствует себя отцветшей, опустошённой. И образ «Оливье» вечно горит в её душе, она не в силах его забыть. И всё же.. так заманчиво начать жизнь сначала, ещё раз подняться к свету из этой бездны горя и утрат!
Марселина отвечает Вальмору письмом, в котором хоть и звучит и отказ, но в то же время слышны колебания. Она просит пощадить её:  «Не старайтесь внушить мне любовь — я столько страдала! Ах, оставьте меня, прошу Вас, я — печальная, я не создана для того, чтобы любить. Я не верю в счастье!».

 

 

Я счастия страшусь, и вновь мне плакать надо,
ведь слёзы были сладостью моей,
и в горестях была моя отрада.

 

И всё же она не говорит: «нет». Ей очень хочется впервые не только любить, но и быть любимой. Эта нежданная перемена для неё — чудо. Словно она из тюрьмы, шатаясь, выходит на свет, и глаза её ослеплены, она не решается взглянуть.
«Как? Так значит жизнь — это всё-таки счастье?» - лепечет она в своём письме на следующий день после свадьбы. «Я счастлива. Как раскрывается моя душа при этом слове, которое я забыла, которое казалось угасшим навсегда!»

 

 

Вот на дороге я... Окно мне закрывало
цветами эту даль... Как? Всё ещё весна?
Луга ещё цветут? Земля населена?
Так значит, лишь его душе не доставало?
Ещё вчера мой день был скукой омрачён...
Так значит, свет, весна и небо, это — он?

 

Всё для меня полно счастливого обилья:
весна, любовь, лазурь, всё есть в моей судьбе;
И я как будто чую крылья,
чтоб полететь к тебе!

 

 

После недолгого сопротивления, 4 сентября 1817 года Марселина становится женой Вальмора.

 

О, если может как бы жизнь вторая
начать свой круг
и протекать, другой себя вверяя
без лишних мук,

услышь мой зов, из глубины идущий:
на склоне дня
приди ко мне, мечтающей и ждущей,
возьми меня!

 

Он сознаёт её превосходство как актрисы, как поэтессы, чувствует её человеческое благородство и преклоняется перед нею. Он даже пытается неуклюже, нескладно, но глубоко искренне выразить свои чувства в стихах, чтобы говорить на её языке, послужить ей на её лад. Она же безмерно благодарна ему, что он вернул ей молодость, что из её омертвевшего тела создал детей, день за днём изумляется тому, что всё ещё любима и восхищается его душевной честностью. Она остаётся вечно удивлённой тем, что и для неё есть любовь, вечно благодарной, и с радостью отдаётся семейным заботам.

 

Омрачённое счастье

 

Однако счастье их омрачает лёгкая тень прошедших времён: Вальмор втайне страдает, постоянно чувствуя, насколько тот, другой, не забыт. Он надеялся, что ему, научившему её любви, она вместе со своей жизнью посвятит и своё творчество, что образ того, другого, который мучил её и презирал, померкнет в обновлённом счастье. Но Марселина Деборд-Вальмор не способна ко лжи. Её творчество имело, по-видимому свои сокровенные законы, в которых она сама была не властна. Уже в годы замужества она пишет и издаёт свои скорбные элегии к «Оливье», некогда любимому, и Вальмор, которому отдана вся её живая любовь, должен наблюдать за печатанием стихов, обращённых к другому. Это была пытка для мужа.
Но не счастье вдохновляло эту женщину, а трагизм, только слёзы рождали в ней слово, и потому её стихи всегда были обращены к тому, кто пробудил её чувство, возвысил его до любовной муки, а к тому, кто её осчастливил — почти никогда. В Вальморе она любит мужа, супруга, в Оливье — самоё любовь, источник страдания, в котором её сокровеннейшее счастье.
Марселина видит, что Вальмора мучат её признания, он ревнует её к этим стихам другому, но она не властна над своим творчеством, искренность в ней могущественнее воли. Она безоружна перед собственной поэтической силой.

В письме Вальмору от 10 декабря 1832 года она пытается как-то его успокоить и одновременно оправдаться:

 

 

«Эти стихи, которые тяготят твоё сердце, наполняют теперь и моё сердце сожалением о том, что я их написала. Я повторяю тебе чистосердечно, что они родились из нашей природы: это — музыка, вроде той, что сочинял Далерак; это — впечатления, которые я нередко подмечала у других женщин, страдавших у меня на глазах. Я говорила: «Я бы на их месте испытывала то-то и то-то, и сочиняла одинокую музыку. Видит Бог».

Марселина окружает мужа заботой и материнской нежностью. Он становится для неё как бы старшим ребёнком, которого она охраняет, лелеет и поддерживает советами. Этого плохого провинциального актёра, который нигде не может устроиться, которого в Руане освистывают, а в Париже никуда не принимают, ей приходится всё время утешать, успокаивая его болезненно уязвлённое тщеславие, тридцать лет кряду скрывать от него, что это она своей работой и всяческими ухищрениями поддерживает всю семью. В последние годы супружество превращается в материнство и сестринскую близость, в задушевный союз двух родных людей.

Из письма Марселины Вальмору от 25 ноября 1839 года (ей 53):

«Когда ты себя чувствуешь нехорошо, у меня начинается жар, и, если ты поникаешь духом, моя душа падает ещё ниже. Мы столько страдали друг возле друга, что стали словно близнецы...»

Это неприхотливое счастье длится тридцать лет (до самой смерти супруга) и находит отражение в письмах Марселины, хотя задушевнейшие её признания всегда обращены в них к любимой подруге, а её заветная тайна, любовь к «Оливье», никогда не гаснет в ней до конца.

Из письма Марселины: «В жизни есть прелесть и солнце, пока в ней есть любовь. Кто это сказал: «Ничего не остаётся в жизни, кроме былой любви?»

 

Марселина Деборг-Вальмор

 

 

Эта неугасшая любовь всю жизнь мучила её угрызениями совести, и когда Вальмор, уже в 47 лет, смущённо признается ей, 54-летней, что он не раз  её обманывал, она будет счастлива, что тоже сможет ему что-то простить: «Разве не было бы чудом, если бы ты избежал искушений твоего возраста и твоего ремесла? - пишет она мужу. - Поверь мне, важно лишь то, что они не смогли уничтожить нерасторжимости нашего союза. Я не сержусь ни на одну из тех женщин, кому ты нравился, дорогой друг. Скорее уж им не следовало бы прощать мне, что я твоя жена и, откровенно говоря, не заслуживаю такого счастия».
Так, с добротой и чистосердечностью, они вновь и вновь укрепляют связь, которая их соединяет, и даже бедность, вечная и несносная их спутница, не способна отравить их чистую жизнь.

 

Кочевница

 

Успехи Марселины на театральных подмостках слишком контрастируют с сомнительными триумфами её мужа, это не может не ранить его самолюбия, и тогда она, не колеблясь, покидает сцену, чтобы стать просто женой и матерью, домашней хозяйкой.
Семья не имеет постоянного денежного дохода, они терпят лишения и нужду. Вальмора  то  выгоняют из одного театра,  то не продлевают контракта  в другом. Неважный актёр, он несколько лет  тщетно пытается  закрепиться на сцене  одного из парижских театров. Ему удаётся лишь подписать контракт  с Гран Театром  Лиона.  А нужно кормить, одевать и обучать пятерых детей.
В 1821г. семья покидает Париж и начинается  их  многолетняя  скитальческая  жизнь. Сменяются города Лион, Бордо, Руан  с короткими промежуточными  возвращениями в Париж.

 

Париж 19 века

 

Чаще всего Вальмору  приходится  работать на сцене театров Лиона и Руана. В этих городах они живут годами. Марселина ненавидит Лион. В этом городе она испытывает одно из сильнейших потрясений, став свидетельницей  кровавой расправы над восставшими лионскими ткачами в 1834году, о которой  не только расскажет в своих письмах, но и напишет стихи.

 

 

Несчастье и несправедливость, которые она видит повсюду, удручает её и заставляет её страдать как от собственной боли.

 

Нет имени иным недугам, но они
Жизнь превращают в ночь, уничтожая дни;
Ни жалоб, ни речей уста не изрекают,
И слёзы по щекам ручьями не стекают.

 

Откуда знаем мы на тонущих судах,
В каких таился гром карающих звездах?
Да и не всё ль равно? Несчастие повсюду,
Прошедшее темно, и мерзко верить чуду.

 

Тогда в самих себе опоры лишены,
Тогда не любят нас и мы не влюблены,
Тогда впиваемся полуугасшим взглядом
В неверный счастья мир, что и далёк, и рядом,
И создан для таких, как мы, - но не для нас -
И видим: луч дрожит, уходит... и погас.

 

(«Безразличие»)

 

Много лет Марселине приходится вести кочевой образ жизни. Посредственность Вальмора как актёра вынуждает их часто менять места работы.  Сначала он ещё борется в больших городах, но после того, как его освистали в Лионе, начинает избегать больших сцен и бродит по провинции. Днём и ночью, с маленькими детьми и всем домашним скарбом, кочуют они из города в город, снова и снова грузится на повозки их имущество, снова и снова контракты и увольнения, надежды и разочарования. Так продолжается двадцать, тридцать лет подряд. Марселина измучена, она взывает к Богу: «Дорогам прикажи меня не уводить!» Но дороги уводят её всё дальше. В почтовой карете, на пути в Италию, где Вальмор должен был играть с одной труппой, она пишет дрожащей рукой:

 

Дано деревьям время расцветать,
плодоносить, расти и умирать.
Мне ж некогда: увы, всегда должна спешить я.
О Боже, дай вкусить, его не прерывая,
желанный отдых на моём пути,
с детьми, в тени... Нет больше сил идти!

 

Марселина Деборг-Вальмор в 1840-е годы

 

 

Но Бог ей не внемлет. Уже 50-летняя, 14 раз переезжает она с квартиры на квартиру, всякий раз изгоняемая нуждой, и всякий раз только 6 или 7 этаж оказываются ей по средствам. Её ноги изранены. Все силы уходят на мелочную борьбу за каких-нибудь 20-30 франков, которых каждый месяц не достаёт. И все эти заботы Марселина трогательно старается скрыть от мужа. В 1842 году она пишет: «Все свои женские способности, всю изобретательность, всё, что можно придумать в смысле слов и умолчаний, я употребляю на то, чтобы скрыть эту борьбу от моего дорогого мужа, который бы не вынес её и неделю. Ценою моих унижений я спасаю его гордость, и только в той жизни он узнает, какими невинными хитростями, какими слезами, о которых знает только Бог и я сама, мне до сих пор удавалось скрывать от него печальную тайну хлеба, который ещё ни разу не отсутствовал на столе ни у него, ни у наших детей».
Но затем снова восклицает: «Нужда убивает нас... Я задыхаюсь от мелких денежных забот, которые гложут мою жизнь, как моль — шерсть».
Марселина ведёт героическую борьбу, чтобы обеспечить семье скудное существование: эта великая поэтесса, которой Франция обязана прекраснейшими, незабываемыми стихами, во все эти годы лишений — единственный работник в доме. Она шьёт одежду детям, стирает, штопает, стряпает, а по ночам пишет сентиментальные новеллы и романы, чтобы заработать несколько франков. Брат в английском плену, он постоянно просит денег, и ей приходится экономить, чтобы послать ему малую лепту,  родные в вечной нужде, она помогает и им, в лионские тюрьмы она несёт последний хлеб со своего стола.
Нищета преследует Марселину: она неделями не отсылает писем, потому что ей нечем их оплатить, и пишет их мелким почерком, чтобы потратить поменьше бумаги. Ей не в чем выйти на улицу, платье и обувь таковы, что она вынуждена оставаться дома. Единственное её утешение — это стихи, которые она сочиняет за работой, склоняясь над пяльцами, и песенки, эти удивительные детские песенки, которыми она убаюкивает Ипполита, Ондину и Инесу, своих детей.  В её жизни нет ни одного светлого, беззаботного дня, и страшным было бы описание её судьбы, не будь страдание движущей силой её души и кипучим родником её творчества.

 

 

Окончание здесь

 

 

 

20 июня — 230 лет со дня рождения Марселины Деборд-Вальмор, крупнейшей поэтессы французского романтизма.

 

 

Марселина Деборд-Вальмор (1786–1859) прожила трудную, полную утрат, скитаний и каждодневных забот жизнь актрисы, поэта, жены неудачливого актера, матери многочисленного семейства. Но в этой жизни была и великая страсть, которой французская поэзия обязана проникновенной любовной исповедью. Боль неразделенного чувства, материнские тревоги и радости, живое сострадание к чужому горю, надежды на утешение в ином мире составляют содержание безыскусных, но отмеченных удивительной выразительностью и музыкальностью стихов этой поэтессы. Ей принадлежат поэтические сборники («Мария. Элегии и романсы», 1819; «Элегии и новые стихи», 1825; «Слезы», 1833), а также несколько популярных в свое время романов («Мастерская художника», 1833, и др.).

 

 

Поль Верлен назвал ее  «единственной талантливой женщиной века и всех времен»  и даже включил стихи Марселины Деборд-Вальмор в антологию «Проклятые поэты», опубликовав своё эссе о ней. Два томика поэтессы находились в библиотеке Пушкина, о ней писали Луи Арагон и Стефан Цвейг, ею интересовался  Ницше, высоко ценили Волошин и Пастернак.
Имя  Марселины Деборд-Вальмор  заслуживает своего места и в памяти русскоязычных читателей,  хотя бы потому, что её стихи читал Пушкин и одна из её элегий послужила моделью для пушкинского письма Татьяны к Онегину.

 

 

Хорошо знали её творчество и русские поэты-символисты. Пастернак в письме к Рильке (1926), желая познакомить  поэта с творчеством Цветаевой, писал, что Марина для России – то же, что Марселина для Франции. А вот слова самой  М. Цветаевой  о глубинном родстве их  душ:

 

В ЗЕРКАЛЕ КНИГИ
М. Д.-В.

 

Это сердце -- мое! Эти строки -- мои!
Ты живешь, ты во мне, Марселина!
Уж испуганный стих не молчит в забытьи,
И слезами растаяла льдина.

 

Мы вдвоем отдались, мы страдали вдвоём,
Мы, любя, полюбили на муку!
Та же скорбь нас пронзила и тем же копьём,
И на лбу утомленно-горячем своём
Я прохладную чувствую руку.

 

Я, лобзанья прося, получила копьё!
Я, как ты, не нашла властелина!..
Эти строки - мои! Это сердце - мое!
Кто же, ты или я — Марселина?

 

 

Позже Борис Пастернак  в письме к Марине, вторично сравнивая её творчество с французской поэтессой, отдаст ей пальму первенства как поэту.
Во Франции стихи Марселины  Деборд-Вальмор пользовались большой популярностью в 20-е – 30-е годы 19 века.  Ею восхищались великие современники  В. Гюго и его друг, знаменитый литературный критик Сент- Бёв, поэт Альфред де Виньи, Беранже, Бальзак, позже – Поль Верлен и Артюр Рембо.  Композиторы  М. Малибран, Ж. Бизе, С. Франк  создавали песни и романсы на её стихи.

 

 

 

Рукописи поэтессы хранятся в библиотеке её родного города Дуэ.

 

библиотека Марселины Деборд-Вальмор в Дуэ

 

В 1993 в  Дуэ была создана Ассоциация Деборд-Вальмор. Её именем названа улица в XVI округе Парижа.

 

Марселина Деборд-Вальмор в России

 

Сочинения Марселины Деборд-Вальмор были довольно популярны и в российских литературных кругах. Максимилиан Волошин и Борис Пастернак, хорошо знакомые с её работами, сравнивали с ней Марину Цветаеву. В частности, Пастернак в своем письме к Рильке писал: «Марина Цветаева, прирожденный поэт большого таланта, родственного по своему складу Деборд-Вальмор».

 

 

Два тома стихотворений Марселины Деборд-Вальмор имел в своей библиотеке Пушкин. Литературные критики (В. Набоков, а позднее Ю. Лотман) проводят параллели между одной из элегий французской поэтессы и письмом пушкинской Татьяны к Онегину.

 

 

Это созвучие может с легкостью обнаружить и малоискушённый в литературной критике читатель, сравнив следующие строки:

 

Я, не видав тебя, уже была твоя.
Я родилась тебе обещанной заране.
При имени твоем как содрогнулась я!
Твоя душа меня окликнула в тумане.

Оно раздалось вдруг, и свет в очах погас;
Я долго слушала, и долго я молчала:
Нас в этот миг судьба таинственно венчала;
Как будто нарекли мне имя в первый раз.

Скажи, не чудо ли? Еще тебя не зная,
Я угадала в нем, кому обречена я,
Его узнала я и в голосе твоем,
Когда ты озарить пришел мой юный дом.

Услышав голос твой, я опустила веки;
Один безмолвный взгляд нас обручил навеки;
Тот взгляд с тем именем казались мне слиты,
И, не спросив о нем, я знала: это ты!

(«Элегия», М. Деборд-Вальмор, пер. М. Лозинского)

 

   Вся жизнь моя была залогом
Свиданья верного с тобой;
      Я знаю, ты мне послан богом,
     До гроба ты хранитель мой...

       Ты в сновиденьях мне являлся,
        Незримый, ты мне был уж мил,
         Твой чудный взгляд меня томил,
       В душе твой голос раздавался

   Давно... нет, это был не сон!
       Ты чуть вошел, я вмиг узнала,
Вся обомлела, запылала
      И в мыслях молвила: вот он!

           («Письмо Татьяны к Онегину», А.С.Пушкин)

 
Роман Марселины Деборд-Вальмор «Мастерская художника» (1833) заинтересовал Лермонтова: испещренный пометками экземпляр он подарил Е. А. Сушковой. Стихотворение Евдокии Растопчиной «Когда б он знал» (1830) — подражание Деборд-Вальмор.

 

 

 

Стихи французской поэтессы переводили Валерий Брюсов, Михаил Лозинский,  Геннадий Русаков, Ирина Кузнецова,  Инна Шафаренко и другие российские поэты, и сегодня с некоторыми из этих переводов я вас познакомлю.
А вот что писал о ней Георгий Адамович:

«Марселина — одна из чистейших и прекраснейших французских поэтов. У нее голос не сильный, но почти никогда не срывающийся,  никогда не фальшивящий. Это редкое свойство, а у французов более редкое, чем где бы то ни было.
При том внимании, каким издавна было окружено в России французское искусство, удивительно, что имя Деборд-Вальмор у нас почти никому не известно. Причины этого, вероятно, в том мы больше учились у французов, чем читали их; мы старались переложить на «славянский лад» их технические приемы. Деборд-Вальмор же мастером, в техническом смысле слова, никогда не была.
... удивляешься, как мало эта старшая современница Гюго и Виньи была «литератором», как среди первых выкриков и манифестов романтизма, среди всяческой «суеты сует» ей удалось писать простые и, хочется сказать, вечные стихи о любви и смерти».

 

 

Печальница

 

 

В чём же  притягательность  этой женщины и её поэзии? В музыкальности стиха, в искренности интонации и безыскусности? Сент–Бёв писал: «Она пела, как поёт птица».  Ею восхищался Паганини. В том ли, что, по словам Шарля Бодлера, «мадам Деборд-Вальмор была женщиной, всегда была женщиной и только женщиной, но она была в высшей степени поэтическим воплощением всех естественных красот женщины»?
Или может быть, трогала её судьба?  Марселину называли «Дева слёз» ( Notre Dame des pleures) и «Скорбящая мать» (Mater dolorosa, Стефан Цвейг). Люсьен Декав, первый биограф  поэтессы, озаглавил свою книгу  «Горестная жизнь  Марселины Деборд–Вальмор».

 

 

Слезами отвечает она и на восторг, и на отчаяние, слёзы — единственный её язык в любви: «Любовь видала от меня одни лишь слёзы».
Слёзы — её мир, pleurs и larmes — наиболее частые рифмы в её стихах. Она и сама была бы рада взять от любви веселье, научиться ей, как игре:

 

Как бы хотела я любить иначе!
Но не могу. От нежности я плачу,
и для меня страдание — любовь.

 

Марселина Деборд-Вальмор

 

Трудно сказать, была ли она красива. Немногочисленные её портреты неточны и не вполне достоверны. Но по отзывам провинциальных газет тех лет она была миловидна, с ореолом белокурых волос, с мягкими чертами полудетского личика. Она очаровывала зрителей природной грацией и неподдельной искренностью души.

 

 

Год  1808-й, актрисе - 22 года. Марселина Деборд, имя уже известное во Франции, в то время, как её будущие великие друзья ещё не вышли из детского возраста (Сент – Бёву – 4 года, Гюго – 6 лет, Бальзаку – 10, а Виньи – 11). Появляется её первый портрет кисти известного художника–классициста Мишеля Мартина Дроллинга ( 1789 – 1861).

 

 

Дроллинг уловил то мечтательное меланхоличное выражение, характерное для поэтессы, которое мы увидим на её изображениях в исполнении других художников, прежде всего, её дяди Констана Деборда, знаменитого жанрового художника, сыгравшего огромную роль в жизни племянницы.

 

 

Со временем на портретах меланхолия сменяется выражением печали, выдающим её страдания, следствия пережитых ею утрат. Марселина глубоко знала душу женщин и была их великой утешительницей и советчицей в минуты скорби.

 

Плачущим сёстрам

 

Вы, нелюбимые, вы, ведавшие слёзы,
я вам всегда сестра, я ваш безвестный друг.
Вам отданы мои медлительные грёзы
и сладость горькая моих пропетых мук.

 

Заточница-душа томится в этой книге.
Раскройте: кто сочтёт страдание моё?
Печальницы земли, где я влачу вериги,
склонитесь над золой, дотроньтесь до неё.

 

И пойте! Женщина врачует душу пеньем.
Любите! Ненависть мучительней любви.
Дарите! Доброта богата примиреньем,
кто отдаёт своё, тот слышит зов: живи!

 

Когда вам некогда пролить, как я, чернила,
пролейте хоть слезу на бедные мечты.
Прощая, молишься. В молитве — наша сила.
Простите дней моих раскрытые листы!

 

Чтоб душу расточать в стихии слова шумной, -
хоть это многие чудачеством зовут, -
быть надо нежною скорее, чем безумной:
кто сердится на птиц, когда они поют?

 

 

 

Злоключения юной Марселины

 

Марселина Деборд-Вальмор (Марселина Фелисите Жозефина Деборд) родилась 20 июня 1786 года в семье художника-иконописца и актрисы в городке Дуэ,  в том же округе у фламандской границы, который подарил Франции Верлена и Верхарна.

 

Дуэ. 1871 год.

 

Дуэ сейчас. Одна из центральных улиц.

 

 

Отец был придворным геральдиком и рисовальщиком гербов, чем неплохо обеспечивал их многодетную семью. Десять лет украшал он эмблемами дворянские кареты и расписывал гербами и девизами всевозможную парадную утварь.

 

карета 19 века

 

 

Марселина, чей талант певческий и артистический проявился уже в раннем детстве, обучалась музыке и пению.
Но революция разорила Феликса Деборда: она разрушила дворцы, кареты стали редкостью, а гербы пошли на слом.  Заказы перестали поступать.  Из привольной зажиточности семья ввергается в нищету. Заработок потерян, нигде ни помощи, ни подспорья.

 

Французская революция

 

 

И тогда мать, Мари-Катрин-Жозеф Люкас, решает молить о спасении одного дальнего родственника, гваделупского плантатора, о богатстве которого из-за моря доходят легенды. Она собирается в дальнюю дорогу и берёт в спутницы 12-летнюю Марселину, нежное златокудрое дитя. Но у них не хватает денег на переезд, и почти два года мать и дочь скитаются по всей Франции, прежде чем им удаётся скопить и выпросить необходимую сумму. Мать слабосильна и беспомощна, и добывать хлеб изо дня в день приходится юной Марселине. Когда другие дети ещё играли в куклы, она уже выступала с бродячими актёрами, танцевала и пела. Труд был нелёгок, мать и дочь голодали, нищенствовали, мёрзли, но переносили все испытания, лишь бы перебраться в страну золота, где, как надеялись, их ждёт спасение и богатство. И вот наконец необходимая сумма собрана, и в 1801 году мать и дочь пускаются в долгое 40-дневное плавание по океану к берегам далёкого острова, в надежде спасти семью от нищеты.

 

 

Однако по прибытии женщин ждёт ужасная весть: Гваделупа уже не под французской властью, на острове — восстание порабощённых негров, и их родственник, богатый плантатор, убит одним из первых.

 

 

восстание негров

 

Беспомощно стоят обе женщины на берегу, одни среди этих диких людей и дикой природы. Мать не выдерживает, жёлтая лихорадка уносит её в первые же дни, и вот 14-летняя Марселина совсем одна, вдали от родины, среди чужих людей, без копейки денег. Город постигает землетрясение, она видит, как из гор вырываются огненные столбы и как рушатся дома.
На коленях девочка умоляет губернатора отправить её домой. Проходят недели, полные беспросветной нужды, пока её желание исполняется и, бездомная, осиротелая, Марселина плывёт обратно, снова сорок дней и ночей. Она — единственная женщина на судне, и капитан, грубый пьяница, пытается воспользоваться её беспомощностью. Испуганная девочка ищет спасения у матросов, и те поднимают бунт на корабле, чтобы защитить её от приставаний. Тогда в отместку капитан требует у неё плату за переезд и по прибытии в Гавр отнимает у сироты сундучок со всем её имуществом.

 

Гавр. Бульвар.

 

Пятнадцатилетняя девочка вступает в незнакомый город без гроша в кармане, но горькие испытания научили её мужественно переносить лишения. Она добралась до Лилля, где кое-кого знала, и сердобольные знакомые, тронутые её судьбой, устраивают в её пользу спектакль.

 

Лилль. Театр.

 

 

Извещение о том, что выступит дитя, спасшееся от гваделупской резни, собирает зрителей и приносит ей такой сбор, что наконец после почти трёхлетних странствий Марселина может снова вернуться в Дуэ, к своим. Несколько дней она отдыхает в родном доме, но потом спешно отправляется дальше, чтобы не быть в тягость близким, с трудом сводящим концы с концами. Вся тяжесть житейской нужды сваливается на хрупкие плечи юной девушки.

 

 

Блеск и нищета театральных подмосток

 

Благодаря яркому певческому и актерскому дарованию, Марселина вскоре была принята в театральную труппу. Она выступает в театрах Дуэ, Лилля, Руана и имеет большой успех. Ей поручают роли Золушки, обиженной сироты, отверженной пастушки — все эти небесно-голубые, сентиментальные девичьи образы, знакомые нам по пасторальным картинам Грёза.

 

Жан-Батист Грёз. Невинность.

 

Жан-Батист Грёз. Мёртвая птичка.

 

Но и в любую фальшь Марселина вселяет душу, потому что уже с детства её живая доброта взволнованно откликалась даже на вымышленную судьбу. И эта душевная впечатлительность делает её значительной актрисой.
Однако настоящая жизнь Марселины, та, что за кулисами, была однообразна и тускла. Когда наверху гасли свечи и падал занавес, она спешила домой, где её ждали две сестры-нахлебницы, ещё более нищие, чем она сама. И там, при мигающей лампе, она должна была шить костюмы, стирать бельё, переписывать роли, чтобы хоть сколько-нибудь приработать.

 

 

«Мне бросали цветы, - писала она впоследствии, - а я шла домой голодная и никому об этом не говорила». И когда 20 лет спустя её собственная дочь захочет поступить в театр, Марселина будет в ужасе: «Лучше умереть, чем дать ей пережить то, что пережила я».

 

 

Счастливый случай вызволяет её из провинции. Артисты Комической оперы, гастролировавшие в 1804 году в Руане, услышат песенку, которую она пела в какой-то пьесе. Милая внешность Марселины и необычайная одухотворённость её игры привлекает их внимание. Они устраивают ей ангажемент в Париж, в Комическую оперу (Opéra-Comique), и молодая актриса без всякой школы и подготовки  очень скоро становится певицей мировой сцены.

 

Париж. Комическая опера.

 

Как актриса Марселина утверждает себя на ролях инженю в комической опере (нечто вроде современной оперетты).
Её нежный, но недостаточно сильный голос грозил потеряться в обширном зале, но музыканты, которых тоже покорили детское обаяние и робкая доброта души девушки, намеренно играли потише, чтобы не заглушать её пения, чтобы её лучше было слышно.
Вероятно, она обладала недюжинным певческим даром, ибо пленила своим голосом и исполнением не только публику, но и известного бельгийского композитора Гретри, который помог ей выступить на сцене Опера-Комик Руана в 1805  году и несколько лет спустя исполнить партию Розины из «Севильского цирюльника», требующую высокого мастерства и владения голосом, в Театре де ла Моннэ в Брюсселе.

 

 

 

С 1808 года Марселина играет в парижском театре Одеон.

 

 

 

Однако тогда в ней ещё не прозвучали те два голоса, которые пробудят её для своего подлинного мира и сделают тем, чем она станет: Любовь и Поэзия. Это случится позже.

 

 

Оливье

 

В 21 год в жизнь Марселины пришла любовь. В доме подруги она знакомится с молодым человеком, сыгравшем (он тоже был актёром и поэтом) в её жизни роковую роль. В стихотворении «Осенняя прогулка» она вспоминает их первые встречи:

 

Ты помнишь ли, мой дорогой, мой милый,
осенний день, усталый, бледный свет?
Он словно слал прощальный свой привет
лесам, овеянным его красой унылой.

 

Ничто утешить не могло природы.
Весёлые цвета уже терявший лес,
нагие берега и стынущие воды,
всё хоть бы луч тепла просило у небес.

 

Одна я тихо шла от праздничного шума.
Мне нужен был покой, меня смущал твой взгляд,
но тишина полей, их горестная дума
невольно в душу мне вливали тайный яд.

 

Без цели, без надежд, отдавшись размышленью,
я шла, не ведая, в какой я стороне.
Любовь окутала меня любимой тенью,
и воздух осени казался жгучим мне.

 

Напрасно разум мой, как тяжко ни метался,
спасаясь от тебя, сам от себя спасался:
неведомая власть, пока в слезах я шла,
внезапно от земли мой взор оторвала.

 

Сквозь вьющийся туман какой-то образ зыбкий
теплом и трепетом мне душу пронизал.
И солнце выплыло, и светлою улыбкой
разверзло небеса... Ты предо мной стоял.

 

Мне было страшно слов, всесильно, молчаливо
меня волшебное объяло забытьё.
Мне было страшно слов, но я была счастлива:
я сердце слушала, чужое и своё...

 

 

Главу за главой мы можем проследить в её стихах за коварной сетью обольщения, которую умело ведёт её возлюбленный, за тем, как слабеет сопротивление влюблённой девушки, за перипетиями её чувств. Застенчивая в речах и стыдливая в жизни, в стихах Марселина раскрывается до конца, беспредельно обнажая в них свою душу.

 

***

Была твоею я, ещё тебя не зная.
Тебе посвящена вся жизнь моя с рожденья.
Тебя не знала я, но, имя услыхав
твоё, я замерла в негаданном волненье.

 

Восхищена, безгласна, не дыша,
впервые слышу зов, но отвечать не смею.
Она твоя, она слилась с твоею,
тобою пробуждённая душа.

 

О разум, помоги от глаз его укрыться...
Напрасно повернуть судьбу хотела вспять,
спасаясь от тебя, самой себя бежать...

 

 

Однако неизбежное произошло.

 

Сестра, трепещущей души моей не стало:
она к пылающим устам его припала!

 

 

Ни чувства, ни разум уже не борются, прошлое и будущее растворяются в едином порыве, вспыхивает страсть:

 

И всё исчезло в нашем пламени двойном...

 

 

Ей больно от избытка счастья, но ей хочется ещё и ещё, она всё глубже погружается в любовь:

 

Друг, не узнать тебе, одна лишь я постигла,
каких глубин в тебе любовь моя достигла.

 

Всё выше вздымается её восторг, он сносит все преграды рассудка, и вся её душа неудержимым потоком устремляется в новое чувство.

 

О молнии любви, высоких гроз удары,
Средь гнезд разметанных вы сеете пожары 
И смерть, но небосвод навеки тьмой одет
Для тех, кто потерял ваш несравненный свет!

 

(пер. И. Кузнецовой)

 

 

Всю жизнь она держала в тайне его имя, называя в своих стихах и в письмах  «Оливье».

Из письма Марселины возлюбленному (сохранилось лишь два небольших отрывка из этих писем):

«Люби меня, дружок, ответь моему сердцу; о, я умоляю тебя, люби меня крепко! Это всё равно как если бы я тебе сказала: подари мне жизнь. Твоя любовь — ещё больше для меня, Оливье, мой Оливье! Ты не знаешь, до какой степени ты можешь сделать меня счастливой или несчастной».

 

 

 

Одиночество

 

24 июня 1810 года чиновник парижского магистрата заносит в городские книги имя новорождённого младенца мужского пола и делает многозначительную пометку: «Отец неизвестен». Свидетелем выступает один из друзей Марселины, потому что «Оливье», таинственный возлюбленный, видимо, не склонен заявить о себе публично. От узаконения их отношений он уклоняется под тем предлогом, будто отец никогда не согласится на его брак с актрисой. В действительности же он только о том и думает, чтобы избавиться от обременительной связи. Марселина, в упоении любви и материнского счастья, не догадывается о его охлаждении. Она тянется к нему всей своей пылающей душой, полная забот о нём, она ещё напутствует бегущего самыми нежными пожеланиями (он объявляет ей, что должен уехать, дабы повидать отца и уговорить его):

 

Увидишь ты отца. В сыновнем поцелуе
ребёнка своего привязанность святую
отдай ему. На сердце положи
ему любовь мою и уваженье.
Он стал и мне отцом — ему скажи.

 

На самом же деле неверный отправляется в Италию и долго отсутствует. Известия от него приходят очень скупо, но Марселина, бесконечно добрая и доверчивая, не подозревает всей правды. Случайно она узнаёт о его возвращении и одновременно с этим слышит ужасную весть: он давно находится в связи с другой женщиной. В её сознании молнией проносится страшная мысль:

 

О горе! Нравиться ему я разучилась!

 

 

 

В отчаянии Марселина бросается в объятия сестры, ища у неё утешения:

 

Сестра, ведь он ушёл! Сестра, меня покинул!
Чего же, брошенная, гибнущая, жду?
Плачь надо мной, укрой объятьями своими...
Мне слёзы так нужны...

 

Она не хочет этому верить, и просит сестру обмануть её, подарить ей надежду, потому что она не в силах вынести жестокой правды.

 

Нет, брежу я! Скажи... ужели безвозвратно?
Скажи скорее, что вернётся он обратно,
что он не изверг... обмани меня — ну что ж!
Но только пусть и он повторит эту ложь...
Спеши к нему, скажи...

 

И при этом она знает, что он у другой, в долгие бессонные ночи эта картина явственно встаёт перед несчастной обманутой:

 

О, как он к ней прильнул! Как ей в глаза глядится!
Как дарит у меня украденную страсть!

 

И Марселина бежит от него, уезжает к сёстрам, в провинцию, в одиночество.
Одно из её стихотворений, обращённых к нему, где она изливает тоску и боль разлуки, так и называется: «Одиночество»:

 

Так значит, не затем, чтоб ждать с тоскою страстной,
я эти знойные опять встречаю дни?
И прежнюю любовь мне не вернут они?
И голос милого, пленительный и властный,
мне только грёзою мерещится напрасной?

 

Всё кончено. Всё то, чем был мне дорог свет.
Какой пустынный мир! Куда все люди скрылись?
Не слышно времени: часы остановились.
Жить, бесконечно жить! А смерти нет и нет!

 

Иль надо мною ты, о вечность, тяготеешь?
Безвыходная ночь! Каким ты жаром тлеешь!
Как птица, смолкшая при угасаньи дня,
о, если б мне уснуть у мёртвого огня!

 

Он думает, мой дух угас для песнопений;
он, сердцем исцелясь, моих не слышит пений;
не знает, сколько я намучилась в тиши.
Но что мне? Он моей не исцелит души.

 

Его я не польщу отрадой горделивой
узнать из слёз моих, как он в любви богат.
Что вызвал бы мой стон? Его испуг? Возврат?
Иль жалость?.. Раньше смерть вернёт мне мир счастливый.

 

Всё рушилось. Он сам — уже не то, чем был:
мне сердце раздробив, свой образ он разбил.
Он мне не возвратит улыбки безмятежной
и прелесть лёгкую доверчивости нежной;
их у меня любовь умчала без следа.
Что отдано любви, погибло навсегда!

 

Этой же теме посвящена одна из её пронзительных элегий:

 

Сестра, все кончено! Он больше не вернется! 
Чего еще я жду? Жизнь гаснет. Меркнет свет.
Да, меркнет свет. Конец. Прости! И пусть прольется
Слеза из глаз твоих. В моих — слезинки нет. 

Ты плачешь? Ты дрожишь? Как ты сейчас прекрасна! 
И в прошлые года, в расцвете юных дней,
Когда сияла ты своей улыбкой ясной, 
Ты не казалась мне дороже и родней! 

Но — тише, вслушайся… Он здесь! То — не виденье!
Его дыхание я чувствую щекой! 
И он зовет меня! О, дай в твои колени 
Горящий спрятать лоб, утешь и успокой! 

Послушай. Под вечер я здесь, одна, с тоскою
Внимала в тишине далеким голосам. 
Вдруг словно чья-то тень возникла предо мною…
Сестра, то был он сам! 

Он грустен был и тих. И — странно — голос милый, 
Который был всегда так нежен и глубок, 
Звучал на этот раз с такою дивной силой,
Как будто говорил не человек, а бог…

Он долго говорил… А из меня по капле 
Сочилась жизнь… Так кровь из вскрытых вен течет…
От боли, нежности и жалости иссякли 
В душе слова, и страх сковал меня, как лед. 

Он жаловался — мне! Вокруг все замолчало, 
И птицы замерли, его впивая речь; 
Природа, кажется, сама ему внимала,
Ручей — и тот затих, забыв журчать и течь…

Что говорил он? Ах, упреки и рыданья… 
Я слышу их еще сейчас…
Но сколько в этот миг в нем было обаянья, 
Какой струился свет из милых влажных глаз! 

Он спрашивал, за что внезапно впал в немилость! 
Увы, над женщиной любви безмерна власть: 
Он был со мной, — и я забыла, что сердилась,
Вернулся он — и вновь обида улеглась. 

Но он винил меня! Ах, это так знакомо!
Я тщилась объяснить… Но он махнул рукой
И произнес слова страшней удара грома: —
Мы не увидимся с тобой! 

А я, окаменев, как статуя, сначала, 
Не вскрикнув, не обняв, дала ему уйти; 
И в воздухе пустом чуть слышно прозвучало 
Ненужное ему последнее: «Прости!»

 

(Перевод Инны Шафаренко)

 

Марселина покидает театр, зарывается в свою печаль где-то в глухом углу Франции. Но там, униженная, уничтоженная, она, несмотря на всё, продолжает его любить. И в страхе перед самой собой поверяет это чувство стихам:

 

Так значит, всё равно его ещё люблю!
Как я поражена печальным откровеньем...

 

 

После двух лет борьбы со своим чувством Марселина убеждается, что в ней живёт жгучее желание снова увидеть его. Она облегчённо сбрасывает с себя гордость:

 

Дороже гордости моё мне было сердце!

 

Он позволяет себя упросить. Они вновь встречаются. Конечно, это уже не то счастье упоения и страсти, это счастье в слезах, но Марселина радостно принимает это бремя, хотя понимает, каким оно будет тяжким.

 

 

Возьмите трепетное сердце  жертвы вашей
и цепи рабства возвратите ей.

 

Но и эта совместная жизнь, скреплённая покорностью и состраданием, длится недолго.

 

ВОСПОМИНАНИЕ

 

Когда однажды вдруг он стал белее мела
И голос, дрогнувший на полуслове, стих,
Когда в его глазах такая страсть горела,
Что опалил меня огонь, пылавший в них, 

Когда его черты, омытые сияньем,
Бессмертным, как любовь моя, 
Мне в душу врезались живым воспоминаньем,—
Любил не он, а — я!

(Перевод Инны Шафаренко)

 

Скоро он опять покидает её, и теперь это уже разлука навеки.

 

Мне вас послало божество,
А вы не ведали того? 
Я помню и огонь и смех, 
Мечты и музыку вначале, 

Потом пришла пора печали, 
Бессонница взамен утех… 
Прощайте, музыка и смех!
В далекий край лежит ваш путь,

Где вьется ласточкой игривой 
Поэзия любви счастливой. 
Чтобы за ней пуститься в путь, 
Вы сердце мне должны вернуть. 

Пусть эти слезы в тишине 
Пред богом вам придут на память,
Ведь вас они не могут ранить. 
Но вспоминайте обо мне 
Лишь за молитвой, в тишине!

 

 

Марселина берёт своего ребёнка, последнее своё достояние, и снова возвращается в жизнь. Убежище её любви разрушено, но взамен него возникла новая сила, утешение в несчастье: в ней родился поэт. Её чувство, отвергнутое одним, обращается ко всему миру, крылатые стихи выносят её одинокую муку на вселенский простор.

 

 

Продолжение здесь

 

Короткометражки Резо Габриадзе Короткометражные художественные фильмы Реваза (Резо) Габриадзе о весёлых приключениях трёх дорожных мастеров. Трудно дополнительно что-то сказать... Кто их видел - сразу вспомнит, а кто был слишком юн, или не родился ещё, то лучше один раз увидеть. Раньше (тогда!) часто показывали по телевизору смешные и трогательные истории про трёх друзей, работников асфальтовых дорог. Они, конечно, успевали между делом и белую разметку нарисовать, но ... интересно как раз было - что ещё такого выдумают эти немолодые проказники?!! Какое приключение придумают, чтобы потом из него выпутываться? Смотрели по много раз и ведь не надоедало!!! "БАБОЧКА" (1977г.) "ТРИ ЖЕНИХА" (1978г.) "УДАЧА" (1980г.) В ролях: Кахи Кавсадзе, Баадур Цуладзе, Гиви Берикашвили

Начало здесь

 

 

От прошлого спасенья нет

(Б.Окуджава)

 

 

У Булата Окуджавы много стихов и песен о преображающей душу силе музыки. "Моцарт на старенькой скрипке играет", "Музыкант в саду под деревом наигрывает вальс", "Музыка", "Вот ноты звонкие органа", "В городском саду" и многие другие. А мне очень нравится вот это, менее известное:

 

Над площадью базарною
вечерний дым разлит.
Мелодией азартною
весь город с толку сбит.

 

Еврей скрипит на скрипочке
о собственной судьбе,
а я тянусь на цыпочки
и плачу о тебе.

 

 

Снуёт смычок по площади,
подкрадываясь к нам,
все музыканты прочие
укрылись по домам.

 

Все прочие мотивчики
не стоят ни гроша,
покуда здесь счастливчики
толпятся чуть дыша.

 

Какое милосердие
являет каждый звук,
а каково усердие
лица, души и рук,

 

как плавно, по-хорошему
из тьмы исходит свет,
да вот беда, от прошлого
никак спасенья нет.

 

 

 

В этой песне Окуджава писал о себе.
В 1947 году поэт женится на однокурснице Галине Смольяниновой. После свадьбы переезжает в её семью.

 

 

 

А в начале 60-х годов в их семье начался разлад. Причиной была другая женщина — Ольга Арцимович, которая стала потом второй женой Булата.

 

 

Красавица блондинка, волевая, властная, ей посвящены "Путешествие дилетантов", "Вилковские фантазии", "Прогулки фраеров", "Стихи без названия". Она была самым строгим критиком Окуджавы: в интервью как-то заявила, что от всего его наследия оставила бы стихов тридцать. Это ей посвящено "Строгая женщина в строгих очках мне рассказывает о сверчках..."

 

 

Разлад с первой женой Галиной многим тогда, в том числе и самому Булату, казался каким-то недоразумением. На долю этой весёлой и доброй женщины выпали самые трудные, неустроенные годы жизни с Окуджавой, годы ожиданий и надежд, и её мягкий спокойный характер помог ему преодолеть все невзгоды. Этот разрыв дался ему очень тяжело. Когда-то он не мог даже представить, что такое может случиться.

 

Всякое может статься.
(В жизни чему не быть?)
Вдруг захочу расстаться,
вдруг разучусь любить.

 

Вдруг погляжу с порога
за семь морей и рек:
"Вон где моя дорога,
глупый я человек!"

 

И соберусь проститься,
лишь оглянусь назад:
две молчаливых птицы
из-под бровей глядят,

 

будто бы говорят мне:
"Останови свой бег,
это же невероятно,
глупый ты человек!"

 

 

Первый ребёнок Булата и Галины — девочка — умерла при родах. А через несколько лет у них родился сын Игорь.

 

 

Ему Окуджава посвятил стихотворение "Оловянный солдатик моего сына", которое в 1967 году в Югославии получило высшую премию "Золотой венец". В России оно было впервые опубликовано лишь через пять  лет в "Московском комсомольце", за что главный редактор Павел Гусев был наказан.

 

Земля гудит под соловьями,
под майским нежится дождём.
А вот солдатик оловянный
на вечный подвиг осуждён.

 

Его, наверно, грустный мастер
пустил по свету, невзлюбя.
Спроси солдатика: "Ты счастлив?"
И он прицелится в тебя.

 

И в смене праздников и буден,
в нестройном шествии веков
смеются люди, плачут люди,
а он всё ждёт своих врагов.

 

Он ждёт упрямо и  пристрастно,
когда накинутся, трубя...
Спроси его: "Тебе не страшно?"
И он прицелится в тебя.

 

Живёт солдатик оловянный
предвестником больших разлук
и автоматик окаянный
боится выпустить из рук.

 

Живёт защитник мой, невольно
сигнал к сраженью торопя.
Спроси его: "Тебе не больно?"
И он прицелится в тебя.

 

 

Ружьё солдатика рикошетом выстрелило в самого Булата. Если бы он мог предвидеть тогда все последствия своего поступка... Позже, глядя на свой портрет, написанный Сергеем Авакяном, Окуджава скажет, что в нём художнику удалось передать самое главное — это его беспомощность перед обстоятельствами, перед невозможностью что-либо изменить.

 

Портрет Булата Окуджавы работы С. Авакяна

 

 

Всю ночь кричали петухи
и шеями мотали,
как будто новые стихи,
закрыв глаза, читали.

 

Но было что-то в крике том
от едкой той кручины,
когда, согнувшись, входят в дом,
стыдясь себя, мужчины.

 

И был тот крик далёк-далёк
и падал так же мимо,
как гладят, глядя в потолок,
чужих и нелюбимых.

 

Когда ласкать уже невмочь
и отказаться трудно...
И потому всю ночь, всю ночь
не наступало утро.

 

Булат ещё долго колебался, прежде чем уйти из семьи. Но, получив резкую отповедь от Галины, решился: взыграла армяно-грузинская кровь.

 

Глаза, словно неба осеннего свод,
и нет в этом небе огня.
И давит меня это небо и гнёт —
вот так она любит меня.

 

Прощай. Расстаёмся. Пощады не жди!
Всё явственней день ото дня,
что пусто в груди, что темно впереди —
вот так она любит меня.

 

Ах, мне бы уйти на дорогу свою,
достоинство молча храня,
но, старый солдат, я стою, как в строю...
Вот так она любит меня.

 

Вскоре у Ольги родился от Булата сын Булат. Через полтора месяца после его рождения Окуджава развёлся с Галиной. Она и сын Игорь восприняли его уход очень болезненно. Игорь так и не простил его, не общался с ним, не признавал в нём отца. Галина  тяжело переживала их разрыв и через год скончалась от сердечного приступа в подъезде своего дома. Ей было всего тридцать девять.

 

 

Булат не хотел идти на похороны. Он боялся, что если на них явится, все будут осуждающе глядеть на него как на главного виновника случившейся трагедии и перешёптываться:вот ведь, мол, хватило наглости, явился как ни в чём не бывало, да что, ему всё как с гуся вода... Писательница Зоя Крахмальникова, друг Окуджавы, уговорила его всё-таки прийти на них. И в продолжении всей этой долгой душераздирающей кладбищенской процедуры она стояла рядом с еле держащимся на ногах Булатом, изо всех сил сжимая его ладонь. Потом он посвятит ей стихотворение "Прощание с новогодней ёлкой", где будут такие строки:

 

Ель моя, ель, уходящий олень,
зря ты, наверно, старалась:
женщины той осторожная тень
в хвое твоей затерялась!

 

Ель моя, ель, словно Спас на Крови,
твой силует отдалённый,
будто бы свет удивлённой любви,
вспыхнувшей, неутолённой.

 

 

Боль от этой нелепой трагической смерти, в которой косвенно был повинен он сам, сопровождала его всю жизнь. К ней примешивалась и неизбывная боль о сыне, который после смерти матери, остававшийся на попечении престарелой бабушки, по сути оказался предоставленным самому себе. Сдружившись с компанией юных наркоманов, он стал принимать наркотики, попал в тюрьму, отсидел срок. Окуджава пытался спасти Игоря от тюрьмы, но ничего не вышло. Всё это очень мучило его. Из этого душевного штопора он так и не выбрался, о чём можно судить по многим стихам.

 

 

А как первая любовь — она сердце жжёт.
А вторая любовь — она к первой льнёт.
А как третья любовь — ключ дрожит в замке,
ключ дрожит в замке, чемодан в руке.

 

А как первый обман — да на заре туман.
А второй обман — закачался пьян.
А как третий обман — он ночи черней,
он ночи черней, он войны страшней.

 

("Песенка о моей жизни")

 

 

А в январе 1997-го - за несколько месяцев до смерти - Окуджава пережил подкосившую его трагическую гибель старшего сына Игоря . Окуджава всю жизнь чувствовал вину перед ним. В стихотворении «Итоги» писал:

В пятидесятых сын мой родился,
печальный мой старший,
рано уставший, в землю упавший...
И не поднять...

 

 

Игорю было всего сорок три. Сестра его матери Галины Смольяниновой Ирина Живописцева в своей книге «Опали, как листва, десятилетья» («Санкт-Петербург, 1998) вспоминала о своей последней встрече с Игорем: «… Я, скрывая слёзы, смотрела на его седые, стриженные под машинку волосы — когда-то длинные и волнистые, потухшие глаза и трясущиеся руки. Он с трудом передвигался на костылях (одну ногу из-за гангрены ему отняли выше колена). Он неузнаваемо изменился за 15 лет. Ах, каким он был когда-то красивым мальчиком!»
Окуджава пережил его лишь на полгода. Из стихов последних месяцев:

Тянется жизни моей карнавал.
Счет подведен, а он тянется, тянется.
Все совершилось, чего и не ждал.
Что же достанется? Что же останется?

 

 

На улице моей беды стоит ненастная погода,
шумят осенние деревья, листвою блеклою соря.
На улице моих утрат зиме господствовать полгода:
все ближе, все неумолимей разбойный холод декабря.

 

После смерти сына здоровье Окуджавы сразу резко ухудшилось. Врачи запрещали ему курить (эмфизема лёгких), но он курил крепкие сигареты «Житан», его бил кашель. Та же история, что и с Бродским...

Мне ничего не надо, и сожалений нет:
в руках моих гитара и пачка сигарет.

 

 

Весь в туманах житухи вчерашней
все надеясь: авось, как-нибудь --
вот и дожил до утренних кашлей,
разрывающих разум и грудь.

И, хрипя от проклятой одышки,
поминая минувшую стать,
не берусь за серьезные книжки:
всё боюсь не успеть дочитать.

Добрый доктор, соври на прощанье.
Видишь, как к твоей ручке приник?
Вдруг поверю в твои обещанья
хоть на день, хоть на час, хоть на миг.

Раб ничтожный, взыскующий града,
перед тем, как ладошки сложить,
вдруг поверил, что ложь твоя -- правда
и еще суждено мне пожить.

Весь в туманах житухи вчерашней,
так надеюсь на правду твою...
Лучше ад этот, грешный и страшный,
чем без вас отсыпаться в раю.

 

Он продолжал писать стихи, но в них уже ощущалась душевная усталость, надломленность. Завод кончился, лирическая струна ослабла.

Жаль, что молодость пропала, жаль, что старость коротка.
Всё теперь уж на ладони, лоб в поту, душа в ушибах.
Но зато уже не будет ни загадок, ни ошибок,
Только ровная дорога, только ровная дорога до последнего звонка.

 

последняя фотография Окуджавы на последнем дне рождения

 

 

Все, что мерещилось, в прах сожжено.
Так, лишь какая-то малость в остатке.
Вот, мой любезный, какое кино
я посмотрел на седьмом-то десятке!

"Так тебе, праведник!" -- крикнет злодей.
"Вот тебе, грешничек!" -- праведник кинет...
Я не прощенья прошу у людей:
что их прощение? Вспыхнет и сгинет.

Так и качаюсь на самом краю
и на свечу несгоревшую дую...
Скоро увижу я маму свою,
стройную, гордую и молодую.

 

 

 

Он скончался в Париже 12 июня 1997 года в возрасте 73 лет. Похоронен  на Ваганьковском кладбище.

 

 

.

Начало здесь

 

 

Счастливый домик

(В.Ходасевич)

 

 

В 1911 году Владислав Ходасевич женится на Анне Гренцион, младшей сестре писателя Георгия Чулкова. Это был счастливый брак, хотя и  не первый в жизни обоих. Своей второй жене Ходасевич посвящает вторую книгу стихов "Счастливый домик".

 

 

 

Название это взято им из стихотворения Пушкина "Домовой" ("И от недружественного взора счастливый домик охрани!") Счастливый домик, воспетый Ходасевичем в книге — призрак семейного счастья, которое он испытал там с женой и сыном (у Анны был ребёнок от первого брака). И если в прежних стихах поэта преобладали душевное смятение, драматизм, трагизм, мятежные думы, внутренняя раздвоенность , то в "Счастливом домике" он выразил гармонию родственных отношений, идеал домашнего очага, семейного уюта,  простого сердечного счастья.

 

О радости любви простой,
утехи нежных обольщений!
Вы величавей, вы священней
величия души пустой.

 

Дисгармоничный в своём первом сборнике «Молодость», поэт теперь ищет гармонии в самом элементарном и всегда новом:

 

Потом, когда в своем наитье
Разочаруешься слегка,
Воспой простое чаепитье,
Пыльцу на крыльях мотылька.

Главную мысль этой книги можно было бы сформулировать так: да, существует мир тревоги, тоски, мятежных дум и ожидания смерти. Но над ним, выше его стоит то, что должно быть истинным содержанием жизни любого человека: потребность в мирной жизни, живом счастье, существующем где-то рядом. Хотя тема домашнего уюта была для Ходасевича совсем не органична,— человек он был трагичный, безуютный, неприкаянный.

 

Первый раз Ходасевич женился рано, не достигнув и 19 лет, на красавице Марине Рындиной, особе взбалмошной и эксцентричной. Он - бедный студент, поэт-декадент, а она — богачка, владелица шикарного имения. Марина любила вставать рано и в одной ночной рубашке, но с жемчужным ожерельем на шее, садилась на лошадь и носилась по полям и лесам. Могла вместо ожерелья надеть на шею ужа и отправиться так в театр, шокируя своим видом публику в зале. А как-то  на одном из московских костюмированных балов явилась голой, с вазой в форме лебедя в руках: костюм символизировал Леду и Лебедя. Крутила романы направо и налево. Когда муж был в отъезде, сошлась с Сергеем Маковским. Владислав не мог долго сносить развлечения-эскапады своей жены, и они расстались. В обращённых к ней стихах он писал: «Иди, пляши в бесстыдствах карнавала...»

 

Марина Рындина, в замужестве Маковская. Портрет работы А. Я. Головина

 

 

 Вторая жена Ходасевича была полной противоположностью первой: тиха, скромна, задумчива и покорна.

 

Анна Гренцион

 

 

В одном из стихотворений, посвященном Анне, он писал:

 

Ты показала мне без слов,
Как вышел хорошо и чисто
Тобою проведенный шов
По краю белого батиста.

А я подумал: жизнь моя,
Как нить, за Божьими перстами
По легкой ткани бытия
Бежит такими же стежками.

То виден, то сокрыт стежок,
То в жизнь, то в смерть перебегая...
И, улыбаясь, твой платок
Перевернул я, дорогая.

 

Стихи оказались пророческими: Ходасевич действительно через три года «перевернул платок»: расстался с Чулковой ради Нины Берберовой, молодой, пылкой и энергичной. С ней он и уехал на Запад.

 

Нина Берберова

 

 

 

Да, я бежал, как трус, к порогу Хлои стройной,
Внимая брань друзей и персов дикий вой,
И все-таки горжусь: я, воин недостойный,
Всех превзошел завидной быстротой.

 

Счастливец! я сложил у двери потаенной
Доспехи тяжкие: копье, и щит, и меч.
У ложа сонного, разнеженный, влюбленный,
Хламиду грубую бросаю с узких плеч.

 

Вот счастье: пить вино с подругой темноокой
И ночью, пробудясь, увидеть над собой
Глаза звериные с туманной поволокой,
Ревнивый слышать зов: ты мой? Ужели мой?

 

И целый день потом с улыбкой простодушной
За Хлоей маленькой бродить по площадям,
Внимая шепоту: ты милый, ты послушный,
Приди еще, -- я все тебе отдам!

("Бегство")

Можно подумать, что речь идёт о бегстве Ходасевича от жены к Нине Берберовой, но нет. Это стихотворение 1911 года, и адресатом его была в то время именно Анна, к которой поэт уходил от прежней возлюбленной — Евгении Муратовой. ("Можно полагать, что Хлоя в этом стихотворении -- Анна Ивановна Чулкова, сближение Ходасевича с которой относится к осени 1911 г." (Мальмстад и Хьюз, 1983, 296)

Обо всем в одних стихах не скажешь.
Жизнь идет волшебным, тайным чередом,
Точно длинный шарф кому-то вяжешь,
Точно ждешь кого-то, не грустя о нем.

Нижутся задумчивые петли,
На крючок посмотришь - все желтеет кость,
И не знаешь, он придет ли, нет ли,
И какой он будет, долгожданный гость.

Утром ли он постучит в окошко,
Иль стопой неслышной подойдет из тьмы
И с улыбкой, страшною немножко,
Все распустит разом, что связали мы.
 

 

Вместе с Анной они пережили тяжёлое время революций, голода, безденежья. Из воспоминаний Надежды Мандельштам:

«Жили они трудно. Без жены Ходасевич бы не вытянул. Анна добывала пайки, приносила их, рубила дровешки, топила печку, стирала, варила, мыла больного Владека...К тяжёлому труду она его не допускала». Когда весной 1920-го Ходасевич заболел фурункулёзом, жена по 20 раз в день перевязывала все его 120 нарывов. Самоотверженность этой женщины не знала себе равных. Утром она спешила на службу, вечером была за кухарку, потом — за сестру милосердия. Она была его женой, сестрой, матерью, ангелом-хранителем...
М. Шагинян в рецензии на "Счастливый домик" Ходасевича писала: "Его счастливый домик — это совсем особый домик, в котором следовало бы хоть немного погостить каждому из нас". Но революция, годы военного коммунизма, гражданская война с их голодом, холодом, бедностью, болезнями, каждодневными тяготами расшатали "счастливый домик". В течение нескольких лет картина мира разительно изменилась. Для иллюзий в нём уже не оставалось места.

 

Здесь домик был. Недавно разобрали
верх на дрова. Лишь каменного низа
остался грубый остов...

 

 

Эти стихи предвосхитили распад семейного домика самого Ходасевича. Летом 1922 года он встречает молодую писательницу Нину Берберову, которая станет его третьей женой.

 

 

Он ничего не мог поделать с этим чувством:

 

Должно быть, это мой позор,
но что же, если вот —
душа, всему наперекор,
поёт, поёт, поёт?

 

Ходасевич дарит Берберовой свою новую книгу "Путём зерна" с надписью: "Нине Владиславовне. 1922. Начало весны".

 

 

Да, для них, решивших что будут вместе, это действительно было началом весны, новой жизни, началом тёплого счастливого времени, когда прорастают зёрна и удержать их невозможно. Но для законной жены поэта Анны Ивановны это было не началом, а концом, трагической развязкой, близость которой она чуяла и умоляла сказать ей правду.
Однако Ходасевич не нашёл для неё этих горьких, но честных слов. Он уехал с Берберовой за границу тайно, посылая жене с дороги (якобы из командировки), телеграммы о том, что скоро будет, чтобы та не верила сплетням и пекла к его приезду его любимый яблочный пирог. Это были необходимые меры конспирации, чтобы не узнали раньше времени, не помешали отъезду. Всё так, но... Всё же по отношению к Анне его поступок был бесчеловечен. Уехать навсегда, не простившись, не объяснившись, не попросив прощения за своё предательство...

Анна никогда не держала на Ходасевича зла,  не сказав ему ни слова упрёка. Она дожила до хрущёвской оттепели, сохранив архив поэта и сделав всё возможное, чтобы творчество её мужа, сбежавшего к другой женщине, не забылось на Родине. Почему поэт уехал тогда с 20-летней красавицей Ниной Берберовой, а не с ней, столько сделавшей для него в самое трудное время? Ответа нет. Саму Берберову это тоже удивляло: "Меня поразило, — писала она в воспоминаниях, — что он сматывается втихаря от женщины, с которой провёл все тяжёлые годы и которую называл женой". Судя по всему, трагедия Ходасевича была глубже внешнего зла — он знал, что частица зла мирового сокрыта и в нём самом.
Из его стихов, написанных в Берлине:

 

О чём? Забыл. Непостижимо.
Как можно жить в тоске такой!
Он вскакивает. Мимо, мимо,
на ветер, на берег морской!

Колышется его просторный
пиджак — и, подавляя стон,
пред европейской ночью чёрной
заламывает руки он.

("Европейская ночь")

 

 

Кажется, что он это пишет о себе. Тогда, весной 22-го, Ходасевич сказал своей юной невесте на их первом свидании, что у него теперь две задачи в жизни: быть с ней вместе и — уцелеть. Задачи были успешно решены: Россия осталась в кошмарном прошлом, рядом — любимая женщина, новые страны, знакомства, встречи, жизнь — с чистого листа... Но что-то мешало быть счастливым.

 

Душа! Тебе до боли тесно
здесь, в опозоренной груди.
Ищи отрады поднебесной,
а вниз, на землю, не гляди.

 

Там, с оставшейся далеко внизу земли смотрели на него ничего не понимающие, доверчиво распахнутые глаза брошенной Ани, которая продолжала с надеждой печь его любимый яблочный пирог: а вдруг правда вернётся?

 

 

Пробочка над крепким йодом!
Как ты скоро перетлела.
Так вот и душа незримо
жжёт и разъедает тело.

 

 

портрет В. Ходасевича работы Ю. Анненкова

 

 

Душа, память, совесть стали неодолимым препятствием к счастью.

 

Мне каждый звук терзает слух,
и каждый луч глазам несносен.
Прорезываться начал дух,
как зуб из-за припухших дёсен.

 

Прорежется — и сбросит прочь
изношенную оболочку.
Тысячеокий — канет в ночь,
не в эту серенькую ночку.

 

А я останусь тут лежать —
банкир, заколотый апашем, —
руками рану зажимать,
кричать и биться в мире вашем.

("Из дневника")

 

 

 

Леди долго руки мыла,
Леди крепко руки терла.
Эта леди не забыла
Окровавленного горла.

Леди, леди! Вы как птица
Бьетесь на бессонном ложе.
Триста лет уж вам не спится -
Мне лет шесть не спится тоже.

 

Из воспоминаний Анны Чулковой: 

«В ответ на мое письмо получила телеграмму: "Вернусь четверг или пятницу". Мы жили на углу Невского и Мойки, и из нашего окна был виден почти весь Невский. Я простояла оба утра четверга и пятницы у окна, надеясь увидать Владю едущим на извозчике с вокзала. В пятницу за этим занятием меня застала Надя Павлович и сказала мне: "Ты напрасно ждешь, он не приедет". Я ей на это показала телеграмму, но она повторяла: "Он не приедет". Она была права. Через два дня я получила письмо, написанное с дороги за границу. Он выехал из Москвы в среду. Письмо было короткое. Начиналось оно так: "Моя вина перед тобой так велика, что я не смею даже просить прощения".
В дальнейшем я узнала, что он получил командировку от Наркомпроса и вместе с ним получила визу на выезд за границу его "секретарша" Берберова. Помог им в этом деле М.Горький. Для меня наступило очень тяжелое время: была больна туберкулезом, без работы, без денег и с ужасными душевными страданиями».

Из письма бывшей жене Ходасевича Ольги Форш:

"Дорогая Анна Ивановна, очень благодарю за стихи Владислава Фелициановича... Душа его глубокая, и как ни странно и противоречиво со всей зримой недобротой, внешностью характера -- была нежная и детски жаждавшая чуда. И больно, что при таком совершенстве стиха до конца осталась эта разящая жестокость. Отчего так обидно и страшно выбирал он только больное, бескрылое и недоброе -- он же сам, сам был иной».

О своей заграничной жизни Ходасевич написал в одном из своих поздних стихотворений с красноречивым названием: «Зеркало». Стихотворение, в котором, как в зеркале, виден он сам, трагическая раздвоенность его души и жизни.

 

 

Я, я, я. Что за дикое слово!
Неужели вон тот — это я?
Разве мама любила такого,
Желто-серого, полуседого
И всезнающего, как змея?

Разве мальчик, в Останкине летом
Танцевавший на дачных балах,—
Это я, тот, кто каждым ответом
Желторотым внушает поэтам
Отвращение, злобу и страх?

Разве тот, кто в полночные споры
Всю мальчишечью вкладывал прыть,—
Это я, тот же самый, который
На трагические разговоры
Научился молчать и шутить?

Впрочем, так и всегда на средине
Рокового земного пути:
От ничтожной причины — к причине,
А глядишь — заплутался в пустыне,
И своих же следов не найти.

Да, меня не пантера прыжками
На парижский чердак загнала.
И Вергилия нет за плечами,—
Только есть одиночество — в раме
Говорящего правду стекла.

 

 

 

Любимая женщина спустя 10 лет ответит поэту таким же предательством, уйдя к другому. Он вскоре умрёт на операционном столе в возрасте 53 лет.  Похоронен будет в Париже на кладбище Булонь Бианкур.

 

 

 

Когда бы долго жил на свете,
должно быть, на исходе дней
упали бы соблазнов сети
с несчастной совести моей.

Какая может быть досада,
и счастья разве хочешь сам,
когда нездешняя прохлада
уже бежит по волосам?..

 

 

Под впечатлением этой истории я написала стихотворение, которое назвала "Счастливый домик":

 

Чулкова Анна,  Анна Гренцион -
задумчива, тиха, неприхотлива.
Ей был «Счастливый домик» посвящён.
И домик был действительно счастливым.

Она варила, шила дотемна,
фурункулы лечила и ласкала,
дрова рубила... Владека она
к тяжёлому труду не допускала.

Вся растворялась в этом дорогом,
поэте, муже, гении, вожатом...
Они мышей кормили пирогом -
такие были славные мышата.

«Счастливый домик» - исповедь и гимн
тому, что им казалось вечным летом.
Смятение, раздвоенность, трагизм -
всё отступало перед этим светом.

Он так любил, глядясь в её черты,
и профилем её любуясь чистым,
когда она с улыбкой доброты
склонялась над иглою и батистом.

Очаг, уют, гармония родства.
Потребность в мирной жизни, тихом счастье...
Но вновь неприручённые слова
стучатся в грудь и рвут её на части.

Оно явилось, вихрем воздымя -
богиня, Муза, новое светило...
И всё, что было связано двумя -
одна легко и просто распустила.

И он бежал, как трус, не объяснясь,
презрев обитель комнатного рая,
туда, где будет падать мордой в грязь,
кричать и биться в корчах, умирая.

И не Вергилий за плечами, нет, -
он в зеркале её порою видел:
усталую и бледную, как снег,
застывшую в непонятой обиде.

Она глядит куда-то между строк
и рукопись его, как руку, гладит.
И всё печёт свой яблочный пирог...
А вдруг приедет ненаглядный Владик?

Он в лире мировой оставит след
и в европейской ночи канет в бозе.
А Анна замерла под вспышкой лет,
навек оставшись в этой светлой позе.

 

Продолжение следует

 

Начало здесь

 

 

 

Страшен мне уют

(А.Блок)

 

Любовь Блока с его Прекрасной Дамой в реальной жизни, как известно, не состоялась: её загубили метафизика, мистическая схоластика, ложные философские теории, декадентство. В жертву им была принесена живая жизнь. Как тут не вспомнить ядовитое замечание Гёте по поводу мистического чувства любви у романтиков: нереальное отношение к женщине, вырождаясь в туманные эротические двусмысленности, приводит в итоге в публичный дом. Из дневника Блока: "Ночь. Лихач. Варьете. Акробатка выходит. Я умоляю её ехать. Летим, ночь зияет. Я совершенно вне себя. Я рву её кружева и батист, в этих грубых руках и острых каблуках — какая-то сила и тайна..."

 

А. Блок

 

Прошло три года. Любовь Менделеева записывает  в дневнике: "Той весной я была брошена на произвол всякого, кто бы стал за мной ухаживать". Этим человеком стал А.Белый — бывший друг, единомышленник и поклонник Блока. Белый даёт ей понять, что любит её не как Прекрасную Даму, а как живую женщину: ежедневно посылал корзины цветов, забрасывал страстными письмами, звал уехать за границу, умолял "спасти его, спасти Россию". Каждый вечер он приходил, садился к роялю и пел ей романсы. Блок скрывался в другой  комнате или уходил из дома — устранялся. Менделеева плакала и писала в дневник: "Очень тяжело. Один — не муж. Белый — искушение".

 

Л. Менделеева

 

Позже, обозревая прожитое, Любовь Менделеева в своём дневнике охарактеризует годы 1909 —1911, проведённые с Блоком, двумя словами: "Без жизни". А следующее 4-летие обозначено у неё знаменательной пометой: "В рабстве у страсти". Хотел того Блок или нет, но он сам толкнул свою Офелию на путь декадентской вседозволенности, и она, очертя голову, кинулась в омут. С какой-то третьестепенной труппой актёров Люба уезжает на длительные гастроли. Сцена не стала её призванием, скорее, средством ухода от опостылевшего очага, в котором не было тепла. Она затевает флирт — с одним,  с другим, третьим.
Ломка нормальных семейных отношений, которая в их кругу пышно именовалась "революцией быта", больно ударила по ним обоим. Жизнь переучивала, опровергала декадентскую ложь, заставляла учиться на своих ошибках. Всё богочеловеческое и сверхчеловеческое ушло, осталось просто человеческое.

 

Не знаю, где приют своей гордыне
ты, милая, ты, нежная, нашла.
Я крепко сплю, мне снится плащ твой синий,
в котором ты в сырую ночь ушла.

 

 

"Ну что же, — признаётся Блок себе в дневнике, — надо записать чёрным по-белому историю, таимую внутри. Ответ на мои никогда непрекращающиеся преступления были: сначала Белый, которого я ненавижу, потом Чулков, какая-то уж совсем мелочь (Ауслендер), от которого меня теперь тошнит. Потом — "хулиган из Тмутаракани" — актёришка. Теперь не знаю кто".

 

Зимний ветер играет терновником,
задувает в окна свечу.
Ты ушла на свиданье с любовником.
Я один. Я прощу. Я молчу.

 

Ты не знаешь, кому ты молишься, —
он играет и шутит с тобой.
О терновник холодный уколешься,
возвращаюясь ночью домой.

 

Но, давно прислушавшись к счастию,
у окна я тебя подожду.
Ты ему отдаёшься со страстию.
Всё равно. Я тайну блюду.

 

Всё, что в сердце твоём туманится,
станет ясно в моей тишине.
И когда он с тобой расстанется,
ты признаешься только мне.

 

В 1908 году жена Блока влюбляется в актёра труппы Мейерхольда Константина Давидовского. С гастролей она возвращается беременной. Блок ни о чём не спрашивал, был предупредителен, ласков. Он готовился стать отцом. Ему казалось, что вот теперь, после рождения ребёнка, жизнь может пойти по-другому. Родился мальчик. Его назвали Митей, в честь Менделеева. Через неделю ребёнок умер.

 

В голубой далёкой спаленке
твой ребёнок опочил.
Тихо вылез карлик маленький
и часы остановил.

 

Блок сам похоронил младенца и потом каждый год навещал могилу.

 

Когда под заступом холодным
скрипел песок и яркий снег,
во мне, печальном и свободном,
ещё смирялся человек.

Пусть эта смерть была понятна —
в душе, под песни панихид,
уж проступали злые пятна
незабываеых обид.

Я подавлю глухую злобу,
тоску забвению предам.
Святому маленькому гробу
молиться буду по ночам.

 

Атмосфера в доме была очень тяжёлой. Мать Блока не нашла общего языка с невесткой, в семье были постоянные конфликты, из-за которых Блок очень страдал. Мать была подвержена душевному недугу, часто лежала в психиатрической клинике. По мнению Любы, она дурно влияла на сына, с которым у неё была большая духовная близость. Блок разрывается между самыми дорогими существами, испытывает страшные душевные муки и не видит выхода из создавшегося положения. "Только смерть одного из нас троих сможет помочь", — жестоко говорит он матери. Она по-своему истолкует стихи Блока, где говорилось о "пристальном враге", примет их на свой счёт и попытается отравиться. Блока мучает невыносимая тоска, сознание своей вины перед матерью, одиночество, вечное ожидание жены, уехавшей в Житомир к любовнику...
В отчаянии он пишет ей письмо: "Мне очень надо твоего участия. Стихи в тетради давно не переписывались твоей рукой. Давно я не прочёл тебе ничего. Лампадки не зажигаются. Холодно как-то. То, что я пишу, я могу написать и сказать только тебе. Многого я не говорю даже маме. А если ты не поймёшь — то и Бог с ним, пойду дальше так".

 

Я — Гамлет. Холодеет кровь,
когда плетёт коварство сети,
и в сердце первая любовь
жива — к единственной на свете.

Тебя, Офелию мою,
увёл далёко жизни холод.
И гибну, принц, в родном краю,
клинком отравленным заколот.

 

Гамлетовский вопрос "быть или не быть" встаёт перед ним всё чаще и неотвратимей. В ту пору Блок был на волоске от самоубийства. Он пишет цикл из семи стихотворений под названием "Заклятие огнём и мраком":

 

По улицам метель метёт,
свивается, шатается.
Мне кто-то руку подаёт
и кто-то улыбается.

 

Ведёт и вижу: глубина,
гранитом тёмным сжатая.
Течёт она, поёт она,
зовёт она, проклятая.

 

Я подхожу и отхожу,
и замер в смутном трепете:
вот только перейду межу —
и буду в струнном лепете.

 

И шепчет он — не отогнать
(и воля уничтожена):
пойми: уменьем умирать
душа облагорожена.

 

Пойми, пойми, ты одинок,
как сладки тайны холода...
Взгляни, взгляни в холодный ток,
где всё навеки молодо...

 

Бегу. Пусти, проклятый, прочь,
не мучь ты, не испытывай!
Уйду я в поле, в снег и ночь,
забьюсь под куст ракитовый!

 

Там воля всех вольнее воль
не приневолит вольного,
и болей всех больнее боль
вернёт с пути окольного.

 

 

С "пути окольного" его вернёт Муза. "И в жизни, и в стихах — корень один. Он — в стихах. А жизнь — это просто кое-как", — запишет он в дневнике. И ещё: "Чем хуже жизнь, тем лучше можно творить". Блок не мог повторить вслед за Пушкиным: "На свете счастья нет, но есть покой и воля". Он разуверился не только в счастье, но и в покое: "Покоя нет. Покой нам только снится".
Корней Чуковский вспоминал, как поразила его комната Блока кричащим несходством с её обитателем. В комнате был уют и покой размеренной, благополучной жизни, на столе — педантичный порядок, а сам хозяин казался воплощением бездомности, неуюта, катастрофы. И такой же контраст — между его биографией и внутренним миром. Внешне  биография поэта  выглядела идиллической, мирной, счастливой. Но стоит прочесть любое из блоковских стихотворений, как вся эта идиллия рассыплется вдребезги и благополучие обернётся бедой.

 

Милый друг, и в этом тихом доме
лихорадка бьёт меня.
Не найти мне места в тихом доме
возле мирного огня!

 

Голоса поют, взывает вьюга,
страшен мне уют...
Даже за плечом твоим, подруга,
чьи-то очи стерегут!

 

Продолжение здесь

За много лет до этого Иннокентия Смоктуновича, второго из шестерых детей в семье Михаила Петровича Смоктуновича и Анны Акимовны Махневой, могли убить на войне. Ему было девятнадцать лет, когда он попал на фронт.

Как только человек стал ДУМАТЬ и ЧУВСТВОВАТЬ,и говорить, он стал говорить о ЛЮБВИ.
Говоря,что ее не бывает, слагает про нее баллады,оды, сочиняя книги, фильмы.
Человек твердит,что любовь - это выдумка, но в душе всегда ждет ее, и снимает про нее фильмы, читает реп...
Обычно мы читаем истории любви великих, знаменитых и известных людей...
А я хочу рассказать историю любви обычных людей...Обычных?
Тех людей, из которых и на которых держится мир...
Читать далее...

Как часто выразить любовь мою хочу, Но ничего сказать я не умею, Я только радуюсь, страдаю и молчу Как будто стыдно мне – я говорить не смею. И в близости ко мне живой души твоей Так все таинственно, так все необычайно,- Что слишком страшною божественною тайной Мне кажется любовь, чтоб говорить о ней. В нас чувства лучшие стыдливы и безмолвны, И все священное объемлет тишина Пока шумят вверху сверкающие волны, Безмолвствует морская глубина. Мережковский Дмитрий

«Я думаю, из писателей, писавших в России…,
было мало принявших в душу столько печали».
В. В. Розанов

Читать далее

Один из самых блистательных персонажей художественной сцены XX века Роман Петрович Тыртов начал свою головокружительную карьеру графика, скульптора и художника моды в эпоху, когда сам воздух был насыщен легендами и утопиями. То был Серебряный век - время безудержного карнавала, великолепного маскарада, когда в изысканном ритме модерна переплелись и закружились персонажи всех эпох и культур. Время,когда за каких-нибудь два десятилетия искусство совершило пробег от античности до футуризма. Эрте - это псевдоним. Настоящее имя одного из самых успешных художников - Роман Петрович Тыртов. Потомок старинного русского рода, берущего начало от татарского хана Тырта, он стал известен всему миру под псевдонимом Эрте, который взял, чтобы не позорить семью. Он начал с балета и некоторое время брал уроки танца у дочери знаменитого хореографа Мориса Петипа. Затем стал учиться живописи у Ильи Репина. Ради искусства Эрте пришлось отказаться от традиционной в семье карьеры военно-морского офицера: несмотря на недовольство отца-адмирала, в 1912 году Эрте уехал из Петербурга в Париж, чтобы никогда больше не вернуться в Россию... В Париже он посещал класс живописи знаменитой Академии Жульена, которую оставил, чтобы полностью посвятить себя профессии дизайнера моды. Каждый месяц Эрте посылал рисунки в русский журнал *Дамский мир*, работал модельером в знаменитом доме моды Поля Пуаре и выступил в качестве автора костюмов к спектаклю *Минарет* в парижском театре Ренессанс. В 1915 году двадцатидвухлетний художник заключил долгосрочный контракт с журналом *Harper's Bazaar*, для которого сделал в общей сложности 250 обложек. Одновременно как дизайнер одежды он сотрудничал с *Vogue*, *Cosmopolitan*, *Women's Home Journal*. Очень скоро Эрте стал по-настоящему знаменитым. Любая элегантная женщина, интересующаяся модой по обе стороны Атлантики, знала его и безоговорочно верила его вкусу. Но этого Эрте было мало: его творческая энергия и многосторонность просто удивительны. Он делал костюмы и занимался сценографией в парижской Гранд-опера, нью-йоркской Метрополитен-опера и Лондонском оперном театре, а одно время был художником голливудской студии Метро-Голдвин-Мейер, где работал над несколькими фильмами, в том числе над знаменитым *Бен Гуром*.

 

Все ее мысли и чувства ложились на страницы романа

Шла в Голливуд, а попала в бордель...

 

(28 августа 1948, Москва - 15 мая 2005, Москва)

Откуда снова этот свет
небес и шумный блеск дождей?
Откуда ветер? То есть — ветр?
И женщина, и тайна с ней?

Как долго прожил в темноте,
уединился ото всех!
Где были те дожди, и те
снега, и свет, и женский cмех?

И вновь гроза! И снова я
овеян ею с головой!
Как ярки тучи надо мной!
Как ты безмерна, жизнь моя!

"Наташе Гундаревой" Александр Володин

Дню рождения Михаила Афанасьевича Булгакова посвящается.

15 мая 1891 года родился один из самых читаемых писателей XX века, популярность которого в Росии даже сегодня в разы превосходит славу других авторов. К этой дате AdMe.ru подготовил пост признательности Михаилу Афанасьевичу за его великий вклад в литературу.

Читать далее

 

20 ноября 1991 года известная поэтесса Юлия Друнина покончила с собой.
...Она привела в порядок все дела: подготовила рукопись новой книги, запечатала в конверты записки друзьям, родственникам и даже милиции:"Никого не винить. Я ухожу по собственной воле." А потом она пошла в гараж, закрыла его изнутри, села в машину, выпила снотворное  и включила мотор.Читать далее

Та самая Белка

Сегодня она стала еще на один год более... Творческой. Она давно отвыкла от голливудских дрязг и пробок Лос-Анджелеса, перебравшись на собственное ранчо. Она не любит смазливых мужчин и вот уже 20 лет живет со своим мужем, нарушая неписанные законы "Фабрики грез". Она любит выращивать овощи, заботиться о лошадях и миниатюрных осликах у себя на ранчо. Она продолжает сниматься, но при этом в ее приоритетах при выборе ролей и места съемок остается дом, дети и то, насколько близок к завершению тот или иной ее рисунок (она занимается живописью - специализируется на портретах - и категорически не любит оставлять работу не завершенной)...

Читать далее

Просьба пока не читать: текст ещё в стадии редактирования!

Начало здесь

 

 

Тема покаяния, принятия вины — и всеобщей, и личной —  особенно сильно звучит у Владимира Нарбута в стихотворении «Совесть» из поэмы «Александра Павловна»:

 

Жизнь моя, как летопись загублена,
киноварь не вьется по письму.
Я и сам не знаю, почему
мне рука вторая не отрублена...

 

В той же книге помещено и стихотворение «На смерть Александра Блока», написанное Нарбутом после возвращения из Петербурга, где он участвовал в похоронах поэта.

 

похороны А. Блока

 

 

Узнать, догадаться о тебе,
Лежащем под жестким одеялом,
По страшной отвиснувшей губе,
По темным под скулами провалам?..

 

Увидеть, догадаться о твоем
Всегда задыхающемся сердце?..
Оно задохнулось!  Продаем
Мы песни о веке-погорельце.

 

Не будем размеривать слова...
А здесь, перед обликом извечным,
Плюгавые флоксы да трава
Да воском заплеванный подсвечник.

 

Заботливо женская рука
Тесемкой поддерживает челюсть,
Цингой раскоряченную... Так,
Плешивый, облезший - на постели!..

Довольно! Гранатовый браслет -
Земные последние оковы,
Сладчайший, томительнейший бред
Чиновника (помните?) Желткова.

 

«И плыл Октябрь (а не октябрик!)»

 

В начале 1914 года «Цех поэтов» был распущен, и в этом же году Нарбут уезжает на родину, но не в Нарбутовку, а в Глухов, где прошли его гимназические годы.

 

гимназия в Глухове, где учился В. Нарбут

 

 

Там он женится на Нине Лесенко, а в 1915 году у них родился сын Роман.
А далее грянул Октябрь 1917 года, «…когда из фабрик // Преображенный люд валил // И плыл Октябрь (а не октябрик!)».
Революционные события застигли поэта в Глухове. Они разбудили бурный общественный темперамент Нарбута. Он становится редактором-издателем лево-эсеровской газеты «Глуховская жизнь», а в сентябре 1917-го переходит на позиции большевиков, даже становится депутатом в Земском совете. В 1918 году оказывается в Воронеже, оставив жену и сына на Украине, и там тоже разворачивает активную редакционно-издательскую деятельность: редактирует местные газеты, возглавляет губернский союз журналистов, создаёт литературно-художественный журнал «Сирена», в котором публикует свои первые послереволюционные стихи.

 

Неровный ветер страшен песней,
звенящей в дутое стекло.
Куда брести, Октябрь, тебе с ней,
коль небо кровью затекло?

Сутулый и подслеповатый,
дорогу щупая клюкой,
какой зажмешь ты рану ватой,
водой опрыскаешь какой?..

 

В дыму померкло: "Мира!" - "Хлеба!"
Дни распахнулись - два крыла.
И Радость радугу в полнеба,
как бровь тугую, подняла...

 

И день и ночь пылает Смольный.
Подкатывает броневик,
и держит речь с него крамольный
чуть-чуть раскосый большевик...

 

 

В мае 1920 года Нарбут - в освобождённой Одессе, где его политическая работа приобретает гигантский размах. Он заведует Одесским бюро украинского отделения российского телеграфного агентства, выпускает листовки, военные сводки, стенные газеты и плакаты.

 

Радио-телеграфное агентство Украины.  В. Нарбут внизу первый слева.

 

Вот как он изображает революционный переворот в Одессе:

 

От птичьего шеврона до лампаса
полковника всё погрузилось в дым.
О город Ришелье и Де-Рибаса!
Забудь себя, умри и стань другим.

 

 

Птичьим шевроном поэт назвал трёхцветную ленточку, нашитую на рукаве белогвардейского офицера в форме римской пятёрки, напоминающей условное изображение птички, так называемую галочку.

 

 

 

Одно из самых знаменитых стихов Нарбута революционного периода - «Россия», особенно строчки, ставшие его визитной карточкой, неким опознавательным знаком при его имени. Строчки, где он упомянет библейский образ, давший позже название его книге и предвосхитивший название книги Гумилёва 1921 года «Огненный столп»:

 

Щедроты сердца не разменяны,
и хлеб - все те же пять хлебов,
Россия Разина и Ленина,
Россия огненных столбов!

 

Бредя тропами незнакомыми
и ранами кровоточа,
лелеешь волю исполкомами
и колесуешь палача.

 

Здесь, в меркнущей фабричной копоти,
сквозь гул машин вопит одно:
- И улюлюкайте, и хлопайте
за то, что мне свершить дано!..

 

И день грядет - и молний трепетных
распластанные веера
на труп укажут за совдепами,
на околевшее Вчера.

 

И Завтра... веки чуть приподняты,
но мглою даль заметена.
Ах, с розой девушка - сегодня ты
обетованная страна!

 

Прекрасное, несколько мистическое изображение революции. Это стихотворение открыло собой несколько лет лирики Нарбута, рождённой «в огне» (так называется одно из стихотворений) гражданской войны, где земля часто противостоит небу. В них — сплав низкого с высоким, чаяний с отчаяньем, смешение разных стилей и языковых пластов, и всё это оплавлено тяжким личным опытом, «не читкой — гибелью всерьёз».

 

Обритый наголо хунгуз безусый,
хромая, по пятам твоим плетусь,
о Иоанн, предтеча Иисуса,
чрез воющую волкодавом Русь.

 

И под мохнатой мордой великана
пугаю высунутым языком,
как будто зубы крепкого капкана
зажали сердца обгоревший ком.

 

 

 

В огне брода нет

 

В 1921 году у Гумилёва вышел сборник «Огненный столп», название которого было явно навеяно книгой Нарбута «В огненных столбах», отпечатанной в Одессе годом раньше. Нарбут, открыв книгу Гумилёва, в задумчивости произнес: «Нам всем гореть огненными столпами. Но какой ветер развеет наш пепел?» Поэты — всегда пророки...

 

Команду слушай, ветхий бог и дьявол,
Интернационалу внемли, брат!
На буржуа широкою облавой
пошёл российский пролетариат.

 

В серпа и молота когортах
идём сквозь мрак и холод скверн.
И не Христос восстал из мёртвых,
а солнценосный Коминтерн!

 

Товарищи! За революцию!
Клянёмся! - жизни отдадим,
ручьи кровавые прольются,
но — победим!

 

Б. Кустодиев. Большевик. 1920 г.

 

 

И не только «упоение в бою» читается в этих строчках, романтика боя, но и трагическая правда братоубийственной войны.

 

Пропела тоненько пуля,
махнула сабля сплеча...
О теплая ночь июля,
широкий плащ палача!

· · · · · · · · · · · ·
Ах, эти черные раны
на шее и на груди!
Лети, жеребец буланый,
все пропадом пропади!

 

Прощайте, завода трубы,
мелькай, степная тропа!
Я буду, рубаха грубый,
раскраивать черепа.

 

"В огне" (1920)

 

Революционные идеалы большевизма стали новой верой Нарбута. Очень скоро за эту веру ему пришлось пострадать.

В канун нового 1918 года на усадьбу, где он жил в Глухове с женой, сыном и братом Сергеем, было совершено вооруженное нападение — по газетной хронике - «неизвестных злоумышленников», по семейному преданию Нарбутов — бандой зелёных. Сергей и управляющий имением были убиты, Владимир Нарбут получил пулю в левую руку. Двухлетнего сына жена успела спрятать под кровать. А потом отвезла раненого мужа в больницу, где ему ампутировали левую кисть. Позже этот факт отразил в своих стихах Николай Асеев:

 

Чтобы кровь текла, а не стихи,
с Нарбута отрубленной руки.

 

(Смысл этих строк, видимо, в требовании подлинности поэзии, выраженном в предельно острой, максималистской форме).

Никто не сомневался, что нападение было политическим, покушались на Нарбута-большевика. Гражданская война, на Украине особенно свирепая и кровавая, не двузначная («красные» — «белые»), а многоликая (немцы, Деникин, Центральная Рада, Антанта, Петлюра, махновцы, другие), горячо поварила в своем котле Владимира Нарбута, несмотря на его инвалидность. Да он и сам не желал мириться со своей инвалидностью. «Потеря руки сперва была очень неприятна, но потом я освоился, и — уже не так неудобно, как прежде. Ну будет об этом… тяжело…»

 

«Колченогий»

 

В 1978 году выйдет нашумевший роман В. Катаева «Алмазный мой венец», где многие факты из жизни Нарбута, по мнению его потомков (сына и внучки) были своевольно и недоброжелательно перетолкованы.

В романе он называет его «колченогим» (там все поэты снабжены кличками, тем более прозрачными, что сопровождались подлинными цитатами, названиями книг, известными фактами биографий. Роман от этого воспринимался как документальное повествование и легко угадывалось, кто есть кто), так как Нарбут был с детства хромым («хромая, по пятам твоим плетусь») и вдобавок заикался. ( «Нарбут заикался всегда. <…> Отец неожиданно подкрался к Володе, когда тот рассаживал цветы на клумбе, и напугал. С тех пор заикался». (Из воспоминаний сына, Романа Нарбута).
У Катаева это довольно зловещий, даже демонический образ, с которого, говорят, Булгаков писал своего Воланда («Колченогий» - одна из самых удивительных и, может быть, даже зловещих фигур, странное порождение той эпохи»).

Увлеченно цитируя многие его стихи, признаваясь, что с юных лет помнит их наизусть, Катаев настойчиво сопровождает цитаты такими определениями, как «страшная книга», «еще более ужасных его стихов», «способных довести до сумасшествия».
Вот ещё одна красноречивая цитата:
«Нашей Одукростой руководил прибывший вместе с передовыми частями Красной Армии странный человек — колченогий. Среди простых, на вид очень скромных, даже несколько серых руководящих товарищей из губревкома, так называемой партийно-революционной верхушки, колченогий резко выделялся своим видом.
Во-первых, он был калека. С отрубленной кистью левой руки, культяпку которой он тщательно прятал в глубине пустого рукава, с перебитым во время гражданской войны коленным суставом, что делало его походку странно качающейся, судорожной, несколько заикающийся от контузии, высокий, казавшийся костлявым, с наголо обритой головой хунхуза, в громадной лохматой папахе, похожей на черную хризантему, чем-то напоминающий не то смертельно раненного гладиатора, не то падшего ангела с прекрасным демоническим лицом... О нем ходило множество непроверенных слухов. <...> Говорили, что его расстреливали, но он по случайности остался жив, выбрался ночью из-под кучи трупов и сумел бежать. Говорили, что в бою ему отрубили руку. Но кто его покалечил — белые, красные, зеленые, петлюровцы, махновцы или гайдамаки, было покрыто мраком неизвестности».
На все лады в «Алмазном венце» варьировалось: «таинственная судьба, заставлявшая предполагать самое ужасное». «Он хотел и не мог искупить какой-то свой тайный грех, за который его уже один раз покарали отсечением руки, но он чувствовал, что рано или поздно за этой карой последует другая, еще более страшная, последняя».
В ответ на претензии сына Нарбута Романа, отстаивавшего честь замученного в ГУЛАГе отца, к тому времени уже 20 лет как посмертно реабилитированного, Катаев говорил: .
— Не огорчайся, Роман,  это просто такой стиль.

Результат «стиля» сказывается до сих пор. У людей, читавших стихи Нарбута, вслед за восхищением тут же срабатывало в памяти: «Что-то с этим Нарбутом было… То ли он зверствовал в ЧК, то ли кого-то расстреливал». Между тем в воспоминаниях Надежды Мандельштам, Варлама Шаламова, в повести «Ни дня без строчки» Юрия Олеши, в стихах Ахматовой мы видим совсем другого Нарбута.
Конечно, никаким стилем нельзя оправдать такие, например, намёки, бросающие тень на имя поэта: «Колченогий был страшен, как оборотень... Колченогий был исчадием ада... Может быть, он действительно был падшим ангелом, свалившимся к нам с неба в чёрном пепле сгоревших крыл...» Что же касается цитаты о «каком-то тайном грехе», «за который его уже один раз покарали отсечением руки», то, скорее всего, на эти подозрения Катаева натолкнули строчки самого поэта из стихотворения «Совесть»:

Жизнь моя, как летопись, загублена,
киноварь не вьется по письму.
Я и сам не знаю, почему
мне рука вторая не отрублена…
Разве мало мною крови пролито,
мало перетуплено ножей?..

Но нельзя воспринимать эти строки буквально. Ничьей крови поэт не проливал, занимался только редакционной и издательской деятельностью. Нужно иметь в виду, что признак истинного поэта и нравственно глубокой личности — принятие ответственности на себя, признание общей вины своей, личной.
Нарбут был настоящим убеждённым коммунистом. Это тот тип коммуниста, что уже давно выродился и который можно представить себе только по фильмам Чухрая.

Он нисколько не желал считаться со своей инвалидностью: взваливал на себя столько, что не каждому здоровому было под силу.

Надежда Мандельштам писала, что Нарбут был «партийным аскетом» (тип, уже не существующий в действительности). «Ограничивал себя во всём — жил в какой-то развалюхе в Марьиной роще, втискиваясь в переполненные трамваи, цепляясь за поручни единственной рукой — вместо второй у него был протез в перчатке, работал с утра до ночи и не пользовался никакими преимуществами, которые полагались ему по чину».
С 1919 по 1922 год вышло 9 книг стихов Нарбута, в том числе переизданный запрещенный сборник «Аллилуйя». В 1922 году он переехал в Москву и стал ответственным работником отдела печати ЦК ВКП(б). Поэт нашел применение своей кипучей натуре: организовал и возглавил одно из крупнейших издательств «Земля и Фабрика», редактировал популярнейшие журналы «30 дней», «Вокруг света», «Всемирный турист», был организатором новых форм книготорговли. Подписные издания классиков и современных писателей, публикации новых работ литераторов, как российских, так и эмигрантов... Серафимович писал Нарбуту: «Вы — собиратель литературы Земли Союзной...»

Любовь

Несмотря на хромоту, протез руки и заикание, Нарбут всегда нравился женщинам. Это отмечал и Катаев: «Он появлялся в машинном бюро Одукросты, вселяя любовный ужас в молоденьких машинисток; при внезапном появлении колченогого они густо краснели, опуская глаза на клавиатуры своих допотопных «ундервудов» с непомерно широкими каретками... Может быть, он даже являлся им в грешных снах».
Сравните это с похожей цитатой в «Зависти» Ю. Олеши: «Девушек, секретарш и конторщиц его, должно быть, пронизывают любовные токи от одного его взгляда».
В нём была, как сказали бы сейчас, харизма.

Из мемуаров С. Липкина:
«У Нарбута была отрублена рука, — говорили, что в годы гражданской войны, одну ногу он волочил (поэтому Катаев в «Алмазном венце» назвал его Колченогим). Несмотря на эти физические недостатки, Нарбут нравился женщинам. Чувствовался в нем человек крупный, сильный, волевой. Он отбил у Олеши жену — Серафиму Густавовну (впоследствии вышедшую замуж за Виктора Шкловского), самую красивую из трех сестер Суок. В какой-то мере черты Нарбута придал Олеша хозяйственнику Бабичеву, одному из персонажей «Зависти».

сёстры Суок Лидия, Серафима (в середине) и Ольга (слева)

В те годы настигла поэта его большая и непростая любовь. В 1922 году он женится на Серафиме Густавовне Суок, уведя её от мужа — Ю. Олеши. (Суок — имя куклы в «Трёх толстяках». Это фамилия жены Олеши, ставшей потом женой Нарбута).

Эта любовь и женитьба уже сужены-пересужены в мемуарах Катаева. Но прежде чем довериться его толкованию, нелишне вспомнить известную реплику из драмы Л. Толстого: «Живут три человека... Между ними сложные отношения... борьба добра со злом, такая духовная борьба, о которой вы понятия не имеете...»
На страницах катаевского романа Серафима Суок появляется, естественно, под кличкой, у него она «дружочек», так якобы звал её Олеша, а она его «слоником». А сам Олеша у  Катаева зашифрован под кличкой «Ключик». Вот как он описывает Серафиму начала 20-х годов: «Подругой ключика стала молоденькая 17-летняя весёлая девушка, хорошенькая и голубоглазая. Откуда она взялась, не имеет значения. Её появление было предопределено».

И на другой странице — уже появившаяся в жизни Нарбута: «Она была по-прежнему хорошенькая, смешливая, нарядно одетая, пахнущая духами Лориган Коти, которые продавались в маленьких пробирочках у входа в универсальный магазин».

В стихах Нарбута, адресованных Серафиме Суок, мы встречаем несколько схожий образ:

Твой зонтик не выносит зноя,
легко линяет по кольцу,
но платье пестрое, цветное
тебе особенно к лицу…

Ты в революцию пришла в нем,
смеялась (кто тебя поймет?),
когда копытом бил по ставням
и заикался пулемет!

Цветное поле пело, тлело
и распадалось на куски,
зато росло и крепло тело,
вылущиваясь из тоски!

И все вдруг стало преогромной,
стремглав летящей мастерской:
дышали, задыхаясь, домны,
и над ремнями волчий вой.

И в этом мире, в суматохе,
геометрическая цель,
сопя, рождала поршней вздохи,
сияла в колесе – кольце.

И в этом же, вот в этом мире,
трудолюбива и легка,
с глазами и светлей и шире,
ты – у станка!

По мере развития романа Серафима Суок у Катаева получила ещё одно прозвище — Манон Леско. И не без основания. Верность не была её отличительной чертой. Вначале она ушла от Олеши к одному солидному служащему губпродкома, пожилому вдовцу. Она нежно заявила своему слонику, что её новый избранник, служа в продовольственном комитете, имеет возможность получать продукты, а ей надоело вести полуголодное существование, что одной любви для полного счастья недостаточно, но что ключик-Олеша останется для неё самым светлым воспоминанием. И, чтобы как-то смягчить боль расставания, пообещала Олеше доставать продукты.
Олеша с Катаевым разрабатывают план, как им украсть «дружочка», он увенчивается успехом, и новоиспечённая Манон Леско вновь очутилась в объятиях Олеши, прихватив с собой продукты и вещи, купленные ей женихом из продкома. Но счастье Олеши было недолгим. Вскоре в жизни Суок появляется Нарбут — тогда уже во всём блеске своей литературной и революционной карьеры, легендарной славы героя гражданской войны. Серафима уходит к нему.
Олеша, имея уже опыт возвращения любимой, вновь с Катаевым разрабатывает план похищения (на этот раз в отсутствие Нарбута, которого оба боялись). Манон Леско вернулась. Но счастливый соперник недолго праздновал победу. Вскоре у них под окном послышались шаги Командора. Это был Нарбут. Он постучал в окно костяшками пальцев. Катаев вышел для переговоров. Нарбут спокойно заявил ему, что если Суок немедленно не покинет Олешу — он здесь же, у них во дворе выстрелит себе в висок из нагана. В единственной руке он держал увесистый комиссарский наган-самовзвод. Было очевидно, что он так и сделает. Катаев с ужасом вспомнил нарбутовские стихи о самоубийце:

Ну, застрелюсь. И это очень просто:
нажать курок, и выстрел прогремит.
И пуля виноградиной-наростом
застрянет там, где позвонок торчит,
поддерживая плечи — для хламид.
А дальше — что?.. Обиду стерла кровь.
И ты, ты думаешь, по нем вздыхая,
что я приставлю дуло (я!) к виску?
…О, безвозвратная! О, дорогая!
Часы спешат, диктуя жизнь: «ку-ку»,
а пальцы, корчась, тянутся к курку…

1924

Катаев вернулся в дом и рассказал об ультиматуме. Суок побледнела:
– Он это сделает. Я его слишком хорошо знаю.
Реакция Олеши была неожиданной. Я цитирую «Алмазный мой венец»:
«Ключик помрачнел, опустил на грудь крупную голову с каменным подбородком.
– Господа, – рассудительно сказал он, скрестив по-наполеоновски руки, – что-то надо предпринять. Труп самоубийцы у нас во дворе. Вы представляете последствия? Ответственный работник стреляется почти на наших глазах! Следствие. Допросы. Прокуратура. В лучшем случае общественность заклеймит нас позором, а в худшем… даже страшно подумать! Нет, нет! Пока не поздно, надо что-то предпринять.
А что можно было предпринять? Через некоторое время после коротких переговоров, которые с колченогим вел я, дружочек со слезами на глазах простилась с ключиком, и, выглянув в окно, мы увидели, как она, взяв под руку ковыляющего колченогого, удаляется в перспективу нашего почему-то всегда пустынного переулка.
Было понятно, что это уже навсегда».
Олеша больно переживает разрыв с Серафимой и начинает пить. Сестра Симы, Ольга, начинает ухаживать за Юрием, пытаясь вытянуть его из алкогольной зависимости. В результате он женится на Ольге, будучи влюбленным в Симу. Но в 1924 году, написав повесть «Три толстяка» – произведение, принесшее самому Олеше мировую славу и известность – он посвящает его именно Ольге Суок. И главная героиня тоже получила имя Суок. Но для всех, знавших Симу Суок, было очевидным: это она — циркачка Суок и кукла наследника Тутти.

Это не было тайной и для Ольги.

Ольга Суок

Юрий Олеша всю жизнь любил Симу Суок. И в замечательной сказке “Три толстяка” зашифрована она, а не Ольга. И есть там еще одно зашифрованное имя: преданный друг Суок - гимнаст Тибул. Прочтите наоборот. Получится - любит...

Ю. Олеша с женой Ольгой Суок

В. Нарбут с женой Серафимой (справа) и её сёстрами: Лидией, ставшей женой Э. Багрицкого и Ольгой, ставшей женой Олеши (с собакой)

***
Зеленая лента широкой полоской
По черным легла волосам…
Поверьте: мне нравится ваша прическа,
Идет она к вашим глазам.

Зеленая лента и профиль точеный,
Такой я вас видел во сне,
Когда серебрились и гаснули звоны
В прозрачной святой тишине…

Вы раз только искоса как-то взглянули,
А счастьем душа зажжена…
И в грохоте каменном пасмурных улиц
Я жду повторения сна…

Быть может, вы – призрак, фигура из воска,
Иль кукла – не знаю я сам…
Но очень мне нравится ваша прическа:
Идет она к вашим глазам.

("Романс")

А вот как описывает её Эмма Герштейн в своих мемуарах (это уже 30-е годы):
«Она считалась красавицей-вамп. И действительно, в лице её было что-то хищное. Продолговатый овал лица, породистый нос с горбинкой и тонкими крыльями, выпуклые веки, высокий подъём ноги — все линии были гармонично связаны».

Сима Суок была роковой женщиной для многих мастеров пера. В сонме очарованных ею числился и Е. Петров. Что кажется полной загадкой, когда рассматриваешь её на фотографиях - такой некрасивой и угрюмой она казалась на них. Нарбут - единственный человек, которого она любила и с которым была счастлива, тоже считал её некрасивой и писал об этом в стихах:

Она некрасива. Приплюснут
обветренный нос, и глаза,
смотрящие долго и грустно,
не раз обводила слеза.

О чем она плачет — не знаю,
и вряд ли придется узнать,
какая (святая, земная?)
печаль ее нежит, как мать.

Она молчалива.  И могут
подумать иные:  горда...
Но только оранжевый ноготь
покажет луна из пруда,—

людское изменится мненье:
бежит по дорожке сырой,
чтоб сгорбленной нищенской тенью
скитаться полночной порой.

Блуждает, вздыхая и плача,
у сонных растрепанных ив,
пока не плеснется на дачу
пунцовый восхода разлив.

И снова на трухлой террасе
сидит молчаливо-грустна,
как сон, что ушел восвояси,
но высосал душу до дна.

1912 (1916)

http://www.youtube.com/watch?v=Wh__rMTBAUg

 

Окончание здесь