Кипарисовый воздух, низкие звезды, август в Феодосии — это мои десять лет. И маленькая клоунесса, приехавшая на отдых в Крым. Мы снимаем комнаты в большом доме: в одной — родители и я, в другой — Майя. И все дни проводим вместе!

Меня за уши не оттащить из ее комнаты! Ах, какое богатство: огромные театральные веера, шляпки, разноцветные костюмы (Бог знает, для чего она привезла их с собой), которые она беспрестанно чинила, тряпичные куклы и уйма мотков цветной пряжи — Майя каждую свободную минутку вяжет. Кофточки, шали, шарфы, скатерти. Вязание нарядное и… неоконченное. Ни одно!

Майя хохочет, и развеселые слезы брызгают на короткий веснушчатый нос.

— Ну, такая уж я пенелопка уродилась, — говорит она, — ничего не могу окончить. Скучно! А должно быть весело!

И она снова смеется. И кажется, что солнце смеется вместе с ней — солнцем залита ее комната!

— Нет, я не пенелопка, — переводит она дух, — я чеховская душечка!

Я не знаю, кто это такая, и Майя, стараясь быть серьезной, поясняет:

— Видишь, у меня все вещи — то там что-то оторвано, то здесь отломано. А у Чехова есть такой рассказ "Душечка", там героиня похожа на кресло с отломанной ножкой.

Это уже интереснее, чем веера и шали. Чтобы человек был похож на мебель — такого мне еще не приходилось слышать. Я распахиваю глаза пошире, а Майя, видя мое недоумение, снова смеется:

— Ей просто грустно, рядом с ней никого нет, и ей кажется, что она как ненужное кресло без одной ножки.

Вдруг ее улыбка меркнет, и Майя произносит, как бы внутрь себя:

— Поломанные вещи — как люди, у которых никого нет.

О том, что у самой Майи нет ни семьи, ни детей, ни близких, я не знаю. Да это и не волнует мое десятилетнее сердце. Ее облик не вяжется тем, что люди называют печалью.

Майя на минуту умолкает и задумчиво постукивает по столу чайной ложкой. У той необычная ручка, длинная, в виде двух всадников: одного — худого и длинного на тощей кляче, и другого — толстенького, кругленького на осле. У худого всадника в руках сломанное копье.

— Даже Дон Кихот мой инвалид, — роняет Майя и вновь улыбается. Улыбка ее широкая, светлая, но мне почему-то уже не так весело.

Майя, резко встряхнувшись, начинает негромко декламировать:

Кто говорит, что умер Дон Кихот?

Вы этому, пожалуйста, не верьте:

Он не подвластен времени и смерти,

Он в новый собирается поход.

Пусть жизнь его невзгодами полна —

Он носит раны, словно ордена!

А ветряные мельницы скрипят,

У Санчо Пансы равнодушный взгляд —

Ему-то совершенно не с руки

Большие, как медали, синяки.

И знает он, что испокон веков

На благородстве ловят чудаков,

Что прежде, чем кого-нибудь спасёшь,

Разбойничий получишь в спину нож…

К тому ж спокойней дома, чем в седле.

Но рыцари остались на земле!

Кто говорит, что умер Дон Кихот?

Он в новый собирается поход!

Кто говорит, что умер Дон Кихот?

Я мало что понимаю. Но картинка навсегда отпечатывается в сердце: крымский август, светлая комната, на столе персиковое варенье в вазочке и ложка с затейливой ручкой. Смешная клоунесса читает серьезные стихи. Это было мое первое знакомство с поэзией Юлии Друниной.

Это потом уже я узнала, что больше всего на свете Юлия Друнина любила старокрымские леса, а жили мы неподалеку от них. И в том, что впервые ее стихи прозвучали для меня именно в этих местах, я бы усмотрела особый знак Судьбы. Но тогда, в далеком 1979 году ни о каких знаках судьбы вообще не думалось.

Куры, яблони, белые хаты —

Старый Крым на деревню похож.

Неужели он звался Солхатом

И ввергал неприятеля в дрожь?

Современнику кажется странным,

Что когда-то, в былые года,

Здесь бессчетные шли караваны,

Золотая гуляла Орда.

Второй раз стихи Юлии Друниной я открыла для себя уже в институте. И маленькая книжка в зеленом переплете. На обороте титульного листа маленькой книжки в зеленом переплете была изображена очень красивая женщина. Светлые локоны, изящный, но твердый овал лица, огромные лучистые глаза, аристократическая форма носа. Первое впечатление: волевая и хрупкая. Вглядевшись лучше, поняла — больше хрупкая. Пронзительно вспомнилась ложка с ручкой в виде всадников. Дон Кихот с обломанным копьем. По сути, таким же Дон Кихотом была она сама…

Ее стихи прицельны и лаконичны, лиричны и по-военному строги. Казалось бы, сама судьба готовила ее к солдатской доле, к войне, где нет полутонов — мир делится на черное и белое, своих и чужих.

Юлия Владимировна Друнина родилась 10 мая 1924 года. День рождения стал для нее особенно дорогим после 1945 года, ведь праздновался он на следующий день после Победы. Победы, которую старшина Друнина по праву могла назвать своею.

Нет, это не заслуга, а удача —

Стать девушке солдатом на войне,

Когда б сложилась жизнь моя иначе,

Как в День Победы стыдно было б мне…

Она родилась в Москве в семье педагога и библиотекаря. Училась в школе, где преподавал историю ее отец. Возвращалась в коммунальную квартиру, где они жили и в которой мать после работы давала уроки музыки. С детства писала стихи и была уверена, что станет литератором.

В школьные годы я была, так сказать, жрицей чистого искусства. Писала только о любви, преимущественно неземной, о природе, конечно, экзотической, хотя не выезжала никуда дальше дачного Подмосковья. Замки, рыцари, прекрасные дамы вперемешку с ковбоями, лампасами, пампасами и кабацкими забулдыгами — коктейль из Блока, Майн Рида и Есенина. Всё это мирно сосуществовало в этих ужасных виршах. Мы пришли на фронт прямо из детства. Из стихов моих сразу, как ветром, выдуло и цыганок, и ковбоев, и пампасы с лампасами, и прекрасных дам.

из воспоминаний Ю. Друниной

Я ушла из детства в грязную теплушку,

В эшелон пехоты, в санитарный взвод.

Дальние разрывы слушал и не слушал

Ко всему привыкший сорок первый год.

Я пришла из школы в блиндажи сырые,

От Прекрасной Дамы в "мать" и "перемать",

Потому что имя ближе, чем "Россия",

Не могла сыскать.

Десятиклассницей она начала свой путь по дорогам войны. Первый шаг к фронту был сделан в глазном госпитале, где она работала по совету отца, затем после эвакуации родителей в сибирском военкомате ("…Я видала один военкомат — / Свой дот, что взять упорным штурмом надо"), потом в хабаровской школе младших авиаспециалистов, где получила первую премию за литературную композицию. И наконец в звании третьего санинструктора в 1943 году ее направили на Белорусский фронт.

В боях на территории Белоруссии близ поселка Озаричи погибла близкая подруга Юлии — медсестра Зинаида Самсонова, впоследствии Герой Советского Союза. Именно ей Друнина посвятила одно из проникновенных своих стихотворений — "Зинка".

Друнина видела, как гибли молодые ребята, которым не было еще и двадцати лет. В одном из стихотворений она приводит статистические данные: "По статистике, среди фронтовиков 1922, 1923 и 1924 годов рождения к концу войны в живых осталось три процента".

Я только раз видала рукопашный,

Раз — наяву, и сотни раз во сне,

Кто говорит, что на войне не страшно,

Тот ничего не знает о войне.

В боях за Латвию она получила тяжелое ранение в шею. Осколок едва не перерезал сонную артерию, осталось всего два миллиметра. Из госпиталя Друнина вышла инвалидом. Вернулась в Москву, пыталась поступить в Литературный институт. Но неудачно, стихи женщины-военнослужащей назвали незрелыми.

Инвалидность давала ей возможность не возвращаться на фронт, но она настояла на направлении в свой полк. Однако в одном из боев она была контужена и вскоре комиссована — 21 ноября 1944 года. (Спустя ровно 47 лет, в этот же день, Юлия Друнина трагически уйдет из жизни.)

С фронта Друнина возвращалась с орденом Боевого Красного Знамени. И, как была в сапогах и солдатской шинели, станет посещать занятия в Литературном институте. Выгнать инвалида войны никто уже не решился.

До конца своих дней она так и не смогла забыть военные годы. Все ярче и ярче становятся фронтовые образы. Они мучают ее, не дают покоя. Мерилом несчастий для нее на всю жизнь остается война. Она видела и слышала войну во всем — в шелесте подмосковной листвы, шуме московских улиц и грохоте крымского прибоя, который "звякает отстрелянными гильзами".

Я порою себя ощущаю связной

Между теми, кто жив

И кто отнят войной…

Я — связная.

Бреду в партизанском лесу,

От живых

Донесенье погибшим несу.

Даже спустя десятилетия по военной привычке делила окружающих на своих и чужих, чувства — на любовь и ненависть, а цвета — на черное и белое. И когда в начале 90-х перевернулось с ног на голову все, чем она жила, что любила, во что верила, поэтесса просто не смогла этого пережить:

"Как летит под откос Россия, не могу, не хочу смотреть".

А еще Юлия Друнина не могла жить без любви. "От первой любви до последней у каждого целая жизнь", — писала она. Ее первой любовью был молодой комбат — учитель из Минска, погибший у нее на глазах.

Убивали молодость мою

Из винтовки снайперской,

В бою,

При бомбежке

И при артобстреле…

Возвратилась с фронта я домой

Раненой, но сильной и прямой —

Пусть душа

Едва держалась в теле.

Вторую любовь встретила она в Литинституте в 1944 году. Это был начинающий поэт Николай Старшинов. В этом же году Юлия и Николай поженились, и вскоре на свет появилась маленькая дочка Лена.

События были радостными, но такими стремительными, что Юлия сразу ощутила бег времени. А мириться с этим она — красивая женщина — принципиально не хотела.

Скажи мне, детство,

Разве не вчера

Гуляла я в пальтишке до колена?

А нынче дети нашего двора

Меня зовут с почтеньем "мама Лены".

Красота была одновременно ее счастьем и бедой. Очаровательна она была настолько, что однажды на вопрос американских журналистов, как ей удалось сохранить такую потрясающую женственность на фронте, Друнина с достоинством ответила, что на войне как раз и отдавали жизни во имя красоты, женственности и материнства, потому что на этом строится мир.

Но и страданий красота приносила ей немало. Один из конфликтов был с поэтом Павлом Антокольским, который тогда вел у нее семинар. Антокольский настойчиво и гадко приставал к Юлии, и свидетелем этой сцены стал Старшинов. Они повздорили, и учитель, который до этого всегда хвалил стихи своей студентки, отчислил ее с курса за бездарность…

Но вскоре Друниной разрешили перевестись на другой семинар. Однако принципиальная и бескомпромиссная Юлия не забыла обиды и через какое-то время резко выступила на собрании в Союзе писателей против П. Антокольского. Выступление совпало с тем временем, когда шел разгром так называемых космополитов, и было воспринято не только как как антисемитское.

Некоторые литераторы долго помнили и не могли простить ей его. Приписывали, Бог знает, какие грехи. А выступление против него можно оценить лишь как реакцию обиженной девочки на бесцеремонное обращение с ней. Не больше. Девочки, которую оскорбили…

Второй раз ей стал оказывать недвусмысленные знаки внимания поэт Степан Щипачев. Пригласил к себе в редакционный кабинет, чтобы отобрать что-то из ее стихов для печати в журнале "Октябрь". Муж проводил ее до редакции, но сам остался ждать на улице.

Ты представляешь, что придумал этот старый дурак? Только я вошла к нему в кабинет, он весь расплылся в доброй улыбке: "Ощень хорошо, Юля, что вы пришли. Садитесь, садитесь вот сюда на диван. Я уже прощитал все ваши замещательные стихи. И мы их непременно напещатаем. (У Щипачева был дефект речи, он произносил вместо ч — щ.)

Он сел рядом со мной на диване. Я отодвинулась от него, а он снова сблизился и обнял меня за талию. Я стала отстраняться. И тогда он произнес такую дурацкую речь: "Ну, щего вы боитесь, нашей близости? Но ведь об этом никто не узнает. А зато у вас на всю жизнь останутся воспоминания о том, что вы были близки с большим совеским поэтом!.."

Я вскочила с дивана и стрелой вылетела на улицу от "большого совеского поэта…

К этому остается добавить, что стихи Юлии не появились в "Октябре", ибо "большой советский поэт" был разгневан и так отреагировал на несговорчивость юного дарования.

Лишний раз ее твердость и принципиальность поэта-фронтовика подтверждает событие, происшедшее в 1952 году. От журнала "Сельская молодежь" ее командировали в Белоруссию, в село Озаричи. Здесь работал заслуженный учитель-фронтовик, о котором нужно было написать очерк. В гостинице ее встретила приветливая девушка, найти орденоносца помогли мальчик и его дедушка. Однако встреча с ветераном разочаровала: он оказался надменным, кичащимся своими заслугами стариком, к тому же постоянно заискивающим перед поэтессой. Друнина наотрез отказалась писать о нем, но с нежностью вспоминала мальчика и его дедушку.

Тяготы послевоенного быта Друнина переносила стойко. Никто не слышал от нее ни жалоб, ни упреков. Но постепенно накапливались усталость, изможденность, она искала поддержку и не могла ни в ком ее найти. К этому времени отношения с Николаем Старшиновым сошли на нет… Вскоре они разошлись.

И именно в это нелегкое для нее время она встретила третью и самую яркую свою любовь, человека, который удивительно трогательно и трепетно к ней относился — Алексея Яковлевича Каплера, знаменитого сценариста, ведущего "Кинопанорамы", первую любовь Светланы Алиллуевой.

Юлия стала его последней любовью и последней женой. Он был старше Друниной на 20 лет, но никто этого не чувствовал. Алексей Яковлевич сумел окружить ее такой теплотой и заботой, что Юля ощущала себя счастливой каждый час, каждую минуту. Он оградил ее от всех бытовых забот, и это было очень ценно и трогательно, потому что в быту Юлия Владимировна была совсем беспомощна.

Он знал, что она нуждается в особых небанальных и ярких знаках внимания, что каждую минуту ей надо говорить, что она красива, любима, талантлива, и делал это. Мог, например, зная, что она возвращается из-за границы, поехать встречать ее из Москвы в Брест. Когда поезд остановился, все ахнули: на перроне стоял Алексей Яковлевич с огромным букетом цветов. Или посылать ей в самолет телеграммы — просто, чтобы сказать, как он ее любит. В то время как люди вокруг расходились и разводились, их семья оставалась островком семейной стабильности. Он понимал каждое ее слово, каждое дыхание.

Когда Каплер заболел, Юлия забросила все — стихи, общественную работу — и занималась только им. Когда врачи сказали, что жить ему осталось недолго, сделала все, чтобы муж об этом не узнал. Возможно, он догадывался, что его дни сочтены, но Юля ни словом, ни жестом не дала ему этого понять. В его присутствии она всегда держалась, а плакала только тогда, когда он не видел.

Само присутствие Алексея Яковлевича как будто облагораживало людей, находящихся рядом с ним и Юлию тоже: без него она была бы другой — более жесткой, даже черствой. Муж во многом ее смягчал, делал добрее, нежнее.

Лишившись опоры, Юлия Владимировна осталась один на один с реальной жизнью:

Как страшно теперь просыпаться!

Как тягостно из Небытия

В Отчаянье вновь возвращаться —

В страну, где прописана я.

Весь мир превратился в пустыню,

Все выжжено горем дотла.

Какой я счастливой доныне,

Какой я счастливой была!..

Это строки из поэмы "03", посвященной Каплеру. Поэма звучит как реквием по самой себе, будто уже тогда похоронила себя вместе с мужем под черной гранитной плитой на старокрымском кладбище…

Мир вокруг продолжает рушиться. Все, что было понятным, исчезает, разрывается. Юлия Друнина оказывается лишним — беспомощным и беззащитным — существом.

В 1990 году Друнина была избрана депутатом Верховного Совета СССР, хотя не любила заседания и совещания… Хотела защитить интересы и права участников войны. Не могла видеть, как страдают фронтовики ее поколения, как просят милостыню в переходах покалеченные в Афганистане мальчишки.

Когда Друнина поняла, что реально изменить ничего не может, она вышла из депутатов. Вечный Дон Кихот, она обломала не одно копье в политических битвах. Но слабели руки, ломались копья, а ветряные мельницы новой истории по-прежнему издевательски вертелись. И Юлии Друниной становилось страшно. Даже на войне не было так страшно, там, по крайней мере, все было понятно, где свои и чужие. А сейчас в мире все перемешалось и в дьявольской этой мешанине маленькому Дон Кихоту не было места…

У нее была еще одна фобия — она очень боялась стареть. Это, увы, беда всех женщин, но красивые переносят ее болезненно. Юлия Владимировна запрещала печатать поздравления, где указывался ее настоящий возраст. И в официальных биографиях долго отсутствовал год рождения Друниной. Ей хотелось выглядеть не просто моложавой, но и молодой, но ведь время не обманешь.

Как потом выяснилось, она замыслила самоубийство чуть не за год до того, как совершила его, — продумала и предусмотрела каждую деталь. Да, она не могла принять новую страну и себя в ней. Но, возможно, будь рядом с ней любимый человек, и не было бы того ужасного ноябрьского дня 1991 года, когда Юлия Владимировна зашла в гараж, где стоял старый "москвич", и, выпив снотворное, отравилась выхлопными газами.

Письма с объяснениями своего поступка она оставила дочери, зятю, внучке и единственной подруге — вдове поэта-фронтовика Сергея Орлова — Виолетте. Также оставила письмо для милиции.

С зятем Юлию Владимировну связывали очень теплые, доверительные отношения, они питали друг к другу безграничное уважение. Именно ему была адресована прощальная записка, которую Друнина прикрепила к двери гаража:

Андрюша, не пугайся! Вызови милицию, и вскройте гараж!

Подругу и дочь она попросила отвезти урну с ее прахом в Старый Крым и похоронить в одной могиле с Каплером, где в свое время оставила на могильном камне место и для ее имени.

"…Почему ухожу? По-моему, оставаться в этом ужасном, передравшемся, созданном для дельцов с железными локтями мире, такому несовершенному существу, как я, можно, только имея крепкий личный тыл…" — писала Юлия Друнина в одном из последних писем.

Крепкого тыла у нее уже не было. Оставалась хрупкость и ранимость. Сломанное копье одинокого Дон Кихота.

…В августе 1979 года я с родителями и Майей посетили могилу А. С. Грина на старокрымском кладбище. Никто не знал тогда, что всего через двадцать дней здесь найдет покой Алексей Каплер, а еще через 12 лет и его жена — поэт Юлия Друнина. На маленькой стеле их профили выбиты вместе.

Ты — рядом, и все прекрасно:

И дождь, и холодный ветер.

Спасибо тебе, мой ясный,

За то, что ты есть на свете.

Спасибо за эти губы,

Спасибо за руки эти.

Спасибо тебе, мой любый,

За то, что ты есть на свете.

Ты — рядом, а ведь могли бы

Друг друга совсем не встретить.

Единственный мой, спасибо

За то, что ты есть на свете!

____________________________________________________

Ляман Багирова

Кипарисовый воздух, низкие звезды, август в Феодосии — это мои десять лет. И маленькая клоунесса, приехавшая на отдых в Крым. Мы снимаем комнаты в большом доме: в одной — родители и я, в другой — Майя. И все дни проводим вместе!

Меня за уши не оттащить из ее комнаты! Ах, какое богатство: огромные театральные веера, шляпки, разноцветные костюмы (Бог знает, для чего она привезла их с собой), которые она беспрестанно чинила, тряпичные куклы и уйма мотков цветной пряжи — Майя каждую свободную минутку вяжет. Кофточки, шали, шарфы, скатерти. Вязание нарядное и… неоконченное. Ни одно!

Майя хохочет, и развеселые слезы брызгают на короткий веснушчатый нос.  Читать далее