Как подчас ноет сердце, когда смотришь на стариков. Не на тех счастливых бабушек и дедушек с добрыми, спокойными лицами и морщинистыми улыбками, прогуливающими визжащих внучат, а на несчастных, одиноких и жалких, вынужденных обходить помойки в поисках тридцатикопеечных бутылок и полурублевых алюминиевых банок из под пива. На всеми забытых, заброшенных пенсионеров в старых, видавших виды одеждах, оставшихся с более сытых советских времен, похожих на трусливых бездомных собак с огромными тоскливыми глазами, пронизывающими душу, с застывшим в их глубине безответным вопросом: «за что?»
Больно смотреть на них, стыдно и страшно. И кажется, что в чем-то ты перед ними виноват, где-то именно тобой допущена ошибка, из-за которой они так живут. Если скитание в поисках отбросов вообще можно назвать жизнью...

*******

Жила на свете пожилая женщина... Обычно словами «жили-были» начинаются детские сказки, в которых хорошие и добрые герои борются со злом, преодолевая огонь, воду и медные трубы, а в конце – обязательно побеждают. Но наша жизнь редко напоминает сказку, а потому наша героиня-пенсионерка не вступала в единоборство с фантастическими чудовищами и не срубала им головы мечом. Всю жизнь ее преследовало одиночество: рано умер любимый муж, а детей никогда и не было. После смерти супруга, когда женщина осталась совсем одна, она села на скрипучий диван, закрыла заплаканные глаза и прислушалась. Тишина и одиночество окружавшие ее плотным кольцом, вошли в дом, чтобы поселиться в нем навсегда. Ни шороха, ни звука не услышала бабушка, только неровный стук своего собственного сердца.
Прошло несколько лет, несколько дней рождений, проведенных тет-а-тет с телевизором, новогодних праздников с одной тарелкой и одним столовым прибором, без шампанского. Неумолимое время лишило вдову возможности зарабатывать себе на жизнь, она осталась на попечении правительства. Выплачиваемых за более чем тридцатилетний стаж работы денег едва хватало на питание, а уж когда приходилось покупать лекарства, до следующей пенсии доживала чудом. Когда оброненные неизвестным благодетелем десять рублей в траве найдет, когда добрый человек пакет молока да батон хлеба купит, а когда и впроголодь...
А жизнь шла своим чередом, коммунальные платежи сжирали львиную долю пенсии старушки, а признаться в том, что она живет за чертой бедности и попросить милостыни ей не позволяла гордость. Чертово чувство собственного достоинства, так некстати присущее ей в стране, где лучше всего живется людям без чести и совести. Сводить концы с концами становилось все труднее, над пожилой женщиной нависла угроза нищеты. Горемыке-вдове она представлялась тощей, оборванной бомжихой с ввалившимися щеками, беззубым ртом, костлявыми руками и пустой авоськой. Никогда не думала бабушка, что доживет до дня, когда ей не на что будет купить коробок спичек.
Все же женщина смирилась со своей судьбой и начала собирать бутылки. Ничего более унизительного она никогда не делала, в старческих глазах стояли слезы, порой из-за них она не видела дороги, но страшный враг по имени «голод» неотступно ходил за бедняжкой и, спасаясь от него, вдова бросалась к пивным бутылкам как к единственному спасательному кругу в мире жестокости и отчуждения. Но как-то раз нервы бедной старухи не выдержали и вся ее душевная боль, сердечная тоска вырвалась с потоком горьких, безутешных слез. Она села на лавочку около своего подъезда и заплакала, тихо и безысходно, как плачут люди, лишенные будущего, страдающие в настоящем и забывшие прошлое. Есть ли что-то ужаснее слез старого, немощного человека?..
Вдруг еле заметный шорох привлек внимание старой женщины, тыльной стороной ладони она вытерла глаза и увидела перед собой жалкое, убогое существо. Грязная кудлатая дворняга смотрела ей прямо в глаза и, казалось, тоже плакала. Какими же родными и близкими для вдовы были эти скупые собачьи слезы! В этот миг непонятного, необъяснимого душевного единения два беззащитных, одинаково несчастных живых существа стали похожи. Забытые, брошенные, лишние в этом огромном жестоком мире они, словно в зеркале, отразились в друг друге.
Через неделю старушка опять встретила дворнягу. Собака рылась в помойке, пытаясь найти еду. «Вот и я - подумала женщина, - как и эта бедная, бездомная собака ищу себе еду, разве что, немного другим способом». Не совладав с кровоточащей душой, вдова опять заплакала, а дворняга замерла, повернула голову от отбросов, внимательно посмотрела на плачущую старушку и, ковыляя, куда-то уплелась. «Испугалась» - расстроилась бабуля. Но через пару минут собака вернулась, неся в зубах какой-то блестящий, переливающийся на солнце, предмет. «Что это? - спросила бабушка, когда дворняга подошла и положила к ее ногам свою ношу. – «Ах!» - Женщина не смогла скрыть изумления - перед ней лежала пивная бутылка, причем целехонькая!
С этого дня две души - собачья и человеческая - начали помогать друг другу: дворняга приносила вдове пустые бутылки, а старушка делилась с ней своей едой. Это нехитрое сотрудничество длилось несколько месяцев, до наступления зимы, а потом пришла беда. Как всегда спозаранку, на рассвете бабуля вышла на улицу и стала звать дворнягу. «Подружка! Подру-га! Иди сюда! Эй, где ты?» Но собака не откликалась на зов.
- Вера Ильинична, - окликнула пожилую женщину неопрятная, вечно пахнущая потом толстуха-дворничиха, - Вы кого кличете-то?
- Собачку - ответила бабушка. - Она большая такая, коричневая. Не видели?
- Так она околела, вроде. В подвале валяется.
- Как? - прошептала вдова. - Не может быть... Где?
- Говорю же, в подвале. Пойдите, посмотрите, чего мне врать-то!
С выскакивающим из груди сердцем спустилась женщина в подвал и в грязном, заваленном кучами мусора углу, нашла дворнягу. Дворничиха не ошиблась, это действительно была она – ее помощница. Несчастное существо лежало на бетонных плитах, ставших ледяными от холода и сырости, и не подавало признаков жизни. «О, Господи, за что?!» - старушка склонилась над собакой и слезы, хлынувшие из глаз, оросили недвижимое тело дворняги. Дрожащей рукой вдова погладила холодную голову животного и вдруг собака пошевелилась, медленно открыла загноившиеся глаза и с тоской посмотрела на бабулю.
«Так ты жива! - воскликнула старушка, - Ах, моя дорогая, как хорошо! Потерпи, милая, потерпи, сейчас я тебя вытащу, и все у нас с тобой будет хорошо, все будет хорошо».
Наверное, только силой огромной любви, жалости и милосердия удалось пожилой больной женщине на руках вынести дворнягу из подвала и отнести домой. Она устроила больному животному теплую подстилку, накормила и напоила прохладной водой, на последние деньги вызвала ветеринара. Почти месяц боролась старушка за жизнь собаки и победила, спасла подругу, а уже через пару месяцев ласковая, любящая, бесконечно преданная Счастливица – так назвали собаку - встречала хозяйку, когда та возвращалась домой, радостным, заливистым лаем.
Пару дней тому назад я встретила их на улице. Бабуля вела свою верную дворнягу на веревке-поводке - они направлялись в магазин - и улыбалась. Впервые за много лет она была счастлива и довольна жизнью, не смотря ни на что. Две одинокие души обрели покой и любовь, которую они - женщина и собака - подарили друг другу, на всю жизнь, до самой смерти…

Весна пришла в Москву нежданно и слезливо. Серое, еще по-зимнему неприветливое небо день за днем поливало столицу хлестким холодным дождем, разлившиеся тут и там лужи затопили тротуары и мостовые, со свирепым ниагарским шумом извергаясь в сточную трубу, покосившиеся блеклые сугробы не выдержали натиска пробирающегося в мегаполис тепла и медленно растаяли, оголив темную, насквозь промокшую матушку-землю.
Пришла весна и на чердак старого сталинского дома на Малой Дмитровке, где жил герой этой истории – 56-летний Олег Степанович, пушкиновед и коренной петербуржец, несколько лет тому назад приехавший в Белокаменную по приглашению племянников, наобещавших «золотые горы». Предприимчивые москвичи убедили своего родственника продать питерскую квартиру (надо сказать роскошную – на Петроградской улице, с высокими, лепными потолками, двойными дверьми, декорированными витиеватыми витражами, просторной кухней и полными воздуха комнатами) и вложить вырученные деньги в «стопроцентно прибыльное дело». Олег Степанович, будучи человеком крайне доверчивым и добрым, послушался, продал свое единственное недвижимое имущество и прибыл в Москву, рассчитывая не более чем через полгода вернуться на родные балтийские берега. Однако проект сородичей лопнул как мыльный пузырь, оставив московских родственников Олега Степановича «по уши в долгах», а самого питерца – без крова и без средств к существованию в одном из самых дорогих городов мира.
Были дни, когда Олег Степанович хотел покончить с собой и даже раздумывал над вопросом, что более эстетично (как истинный ценитель прекрасного, он просто не мог позволить себе подойти к самоубийству бездумно и обречь тех, кто его найдет на неприятные минуты лицезрения его, скажем так, не очень привлекательного трупа): принять убийственную дозу транквилизаторов, или уснуть под удушливые выхлопы газа? Первый способ отвращал от себя схожестью с гибелью Мэрилин Монро – самой нелюбимой актрисы Олега Степановича (к тому же на транквилизаторы нужны деньги), второй был сложен в исполнении из-за отсутствия квартиры, где можно было бы открыть газ и спокойно, с достоинством умереть. В конце концов, новоиспеченный бомж решил, что самоубийство ему сейчас не по карману и стал искать способы подзаработать – если не на квартиру с газом, то хотя бы на таблетки. Как ни странно, ему повезло – в первом же магазине, куда Олег Степанович забрел с вопросом: не требуются ли плотники, сторожа, или еще кто – дородная, ярко накрашенная директриса «маркета» сообщила, что им как раз нужен ночной сторож. Обрадованный нежданной удачей интеллигент договорился со своей новой начальницей, что в качестве заработной платы ему будет позволено жить в каморке за магазином (больше похожей на конуру, чем на комнату, но, как говорится, на безрыбье...) и питаться магазинными продуктами на сумму не более пятидесяти рублей в день. За неимением, да и нежеланием искать лучшего, Олег Степанович заселился в конуру и приступил к исполнению своих новых обязанностей, решив иногда жертвовать дневным пайком и получать полтинник наличными. Так наш герой на долгих полтора года поселился в магазине «Продукты», что некогда располагался на Малой Дмитровке.
Что же стало с его суицидальной идеей? Сначала, Олег Степанович хотел довести свой план до конца, частенько отказывался от еды – копил на транквилизаторы, а потом – забыл. Вернее, перестал об этом думать. На день рождения, который случился с ним на четвертом месяце работы, магазинные коллеги, зная пристрастия ночного сторожа, подарили ему томик Александра Сергеевича Пушкина, приведя экс-петербуржца в бурный восторг. Увлеченный стихами пушкиновед отрешился от реальности и отдался чтению, слезно переживая книжные невзгоды и начисто забыв о собственных. А через полтора года магазин, где Олег Степанович читал вслух самому себе стройные ямбы, сгорел. Среди бела дня, от сигареты, брошенной старичком-алкоголиком дядей Петей в коробку, забитую копеечными миниатюрными коробками спичек…
Тучная директриса лишилась постоянного дохода, а Олег Степанович – дома. Когда пожарные тушили пылающий, словно вечный огонь в Александровском саду, магазин, он прижимал к груди спасенного от стихии Пушкина и плакал, второй раз за жизнь, переживая крушение своей жизни и связанных с нею надежд. Из глаз согбенного годами и несчастьями старика с изрезанным бороздками морщин лицом и непослушной, белоснежно-седой шевелюрой лились крупные, непроизвольные, несдерживаемые слезы. И таким трогательным был этот тихий плач, что дворничиха Марья Ивановна, с незабвенных времен обитавшая во дворах Дмитровки, сжалилась над страдальцем и пригласила Олега Степановича поселиться на чердаке дома, в котором ей самой принадлежала малюсенькая комнатуха в коммуналке.
С местными властями проблем не возникло – Марья Ивановна была человеком дружелюбным и сострадательным, всегда защищала детвору, подбирала и возвращала рыдающим хозяевам потерявшихся кошек и собак, а один раз даже спасла от верной гибели глупышку-попугая Ваську, любимца главы местной администрации Игоря Валентиновича Володарского. Так что, Олег Степанович без проблем въехал в новое жилице и даже нашел себе кампанию – облезлого дворового кота Мурзика, который по какой-то известной только ему причине, проникся к бывшему петербуржцу особой привязанностью. На пару с Мурзиком, Олег Степанович ходил по мусорным бакам в поисках бутылок, с ним же, после восстановления сгоревших «Продуктов» сторожил магазин (пышногрудая директриса не забыла бывшего сторожа и пригласила его работать в отстроенном продуктовом за пятьсот рублей в месяц).
Летели дни, год следовал за годом, Олег Степанович прижился на чердаке, почти забыв про Питер. Только сны напоминали ему о прошлом, в кратковременном забытьи он вновь гулял по туманным невским берегам, ехал в троллейбусе по шумному Невскому проспекту, сидел перед лупоглазым телевизором в своей просторной квартире на Петроградской, кутаясь в шерстяной клетчатый плед… После таких снов Олег Степанович просыпался с мокрым лицом и темными кругами под запавшими, потерявшими прежний блеск глазами, и даже невинные кошачьи ласки Мурзика не веселили его. Давно забыв о самоубийстве, теперь он мечтал об одном – хоть раз еще взглянуть на свинцовое, низкое питерское небо, вдохнуть промозглый, пропитанный Балтийской влагой воздух, прикоснуться к каменным львам – безмолвным охранникам бесчисленных и бесконечных питерских мостов. Конечно, Мурзик не понимал этих фантазий, хотя Олег Степанович рассказывал ему о них сотни раз. Не понимал он и внезапной хандры любимого хозяина, пытаясь поднять ему настроение игрой и ласковым мурлыканьем. В такие минуты кот рысцой подбегал к сторожу, резво напрыгивал на него, кокетливо толкая мягкой лапкой, и отбегал обратно, чтобы через мгновенье наброситься снова. Олег Степанович натужно смеялся, просто, чтобы не обидеть пушистого компаньона, но его сердце продолжало плакать. И вот, в один прекрасный день сторож решил во что бы это ни стало взглянуть на Питер, ценой голода, холода, унижений – все равно! Взглянуть, чего бы это ему ни стоило!
Слезливая весна, с которой начался этот рассказ, уже сменилась удушливым летом, когда Олег Степанович с гордо поднятой головой вошел в здание Ленинградского вокзала с ничего не понимающим Мурзиком под мышкой и, протянув в кассу 980 рублей, внезапно осипшим голосом сказал:
- До Санкт-Петербурга, пожалуйста. На «Красную стрелу». На сегодня.
Суровая кассирша взглянула на Олега Степановича исподлобья и противным, скрипучим голосом произнесла:
- На кота тоже билет нужен. И вообще, какой-то он у вас грязный. Еще блох в поезде напустите… У него справка-то о прививках есть?
- Н-ее-т - пролепетал Олег Степанович, бледнея.
- Тогда нельзя! - подытожила кассирша и сунула деньги обратно.
Олег Степанович чуть не заплакал:
- Но, девушка, как же это… Я… мне… не с кем, понимаете,… а я… может, и не вернусь…
Кассирша подняла голову на хнычущего Олега Степановича, с полминуты смотрела на него, не мигая, и тихо пробубнила:
- Ладно, только спрячьте его и никому не показывайте. Если увидят, высадят и Вас, и вашего облезлого кота.
В руки Олега Степановича выскочил красивый, новенький оранжевый билет. Сторож бережно взял его и, смотря на этот нехитрый клочок бумаги как на нерукотворный господний лик, показал его начинающему паниковать и дергаться Мурзику: «Смотри, кот, это наш билет». Мурзик вытаращил глаза на яркую бумажку и жалобно мяукнул.
Спустя три часа, Олег Степанович сидел в вагоне плацкарта и любовался мелькающими за стеклом деревьями и исчезающими за поворотом деревнями и городишками. Ночь давно завладела миром, и вневагонный пейзаж открывался взору Олега Степановича только благодаря сигнальным огням «Красной стрелы». На коленях сторожа, свернувшись калачом, дремал Мурзик, прикрытый застиранной, выданной на ночь простыней. В суете полуночной посадки никто не заметил кота, предусмотрительно спрятанного сторожем в ворох старых, найденных на помойке около вокзала, газет.
По прибытии в Петербург, Олега Степановича чуть не подвело сердце. Въехав в родной, любимый, долгожданный город, сторож почувствовал доселе незнакомую, резкую боль в груди и медленно, осторожно опустился на жесткое плацкартное сиденье, пропуская к выходу бурлящую, клокочущую толпу, спешащую покинуть временный, вагонный приют. Немного отдышавшись, старик проверил надежно ли закутан в газеты Мурзик (Олег Степанович все еще боялся, что их с котом высадят) и на дрожащих, непослушных, вдруг ставших ватными ногах, вышел из поезда и крепко зажмурился. Ему все еще не верилось, что этот, до боли знакомый вокзал, действительно реален, что этот, навсегда врезавшийся в память, столько раз снившийся по ночам воздух окружает его, что навсегда утраченное благополучное прошлое – хоть на мгновенье, а вернулось. Людской шум вывел его из забытья, Олег Степанович освободил Мурзика из газетных пеленок, наверное, в тысячный раз поправил потертую одежду, покрепче запихнул кота под мышку и вышел в город.
Восторг, любовь, надежда – все самые прекрасные человеческие чувства переполнили Олега Степановича настолько, что он опять почувствовал себя плохо. Левую сторону груди сковала ледяная боль, стиснув легкие в железный обруч, рот судорожно схватил промозглый воздух и, не насытившись, побелел, внезапно онемевшие руки выпустили Мурзика, и тот изящно прыгнул на мостовую, возмущенно мяукнув. Еще мгновение – и мир в глазах Олега Степановича почернел бы навсегда, но сердце резко вздрогнуло, метнулось и застучало снова. Сторож отдышался, размял руки, погладил Мурзика и медленно, все еще опасаясь повторения недуга, побрел в сторону Петроградской.
Некогда родной дом встретил Олега Степановича новым, отреставрированным ко дню города фасадом и домофонами на подъездах. Не рискнув звонить в квартиры, московский сторож подождал, пока веселая девчушка лет шести-семи со скакалкой и куклой выскочила из четвертого подъезда, где он когда-то, как будто тысячу лет назад, жил и со словами: «Здрасьте, дедушка!» вприпрыжку умчалась на качели. Подержав дверь Мурзику, ошалело озирающемуся по сторонам и лихорадочно вдыхающему новые незнакомые запахи, Олег Степанович вошел в просторный светлый подъезд, любовно украшенный жителями кадками с цветами и поднялся на третий этаж к квартире №69. Массивную, дубовую дверь – гордость Олега Степановича, сменила современная железная коробка с «тридцатью девятью замками», видеофоном и звонком. Почти десять минут простоял бывший хозяин перед недружелюбной, запертой дверью, пока из-за нее не раздался приглушенный металлом, визгливый голос: «Человек, вы к кому?!» «Нет, нет, я… просто ошибся дверью» - пролепетал столичный сторож и медленно, скорее, по привычке, чем с какой-либо определенной целью, побрел на чердак…
Дверь над железной лестницей оказалась не заперта, и Олег Степанович и Мурзик бесшумно пробрались под крышу. На этом чердаке никто не жил, толстенный слой пыли, нарушаемый только маленькими, острыми, неприятными отпечатками крысиных лап – смертельных врагов, как кота, так и его хозяина – производил удручающее впечатление, напоминая о временности бытия и неизбежном обращении самого безупречного порядка в хаос. Кучи старого хлама, заполонившие углы, мрачными обелисками возвышались в этом унылом «музее» прошлого, а неяркий пасмурный свет, пробивающийся сквозь узкое, не застекленное окошко, рождал в сердце тоску и боль, словно пришедшую из какой-то неведомой стороны, где никогда не светит солнце, никто не признается друг другу в вечной любви и не раздается непринужденный детский смех.
Не обращая внимания на пыль и грязь, Олег Степанович сел около одной из куч хлама и стал перебирать старые, покрытые паутиной газеты, книги, коробки… Депрессия, было покинувшая его в Москве перед вагоном «Красной стрелы», вернулась с небывалой силой. Бывший петербуржец зарыдал, размазывая пыль и паутину по рано постаревшему, превратившемуся в печеное яблоко, лицу, принявшись яростно разбрасывать, откидывать от себя чье-то старье, словно беду, обрушившуюся на него несколько лет назад. Мурзик метался по чердаку, испугавшись столь необычной, по-настоящему страшной ярости хозяина, в это мгновение потерявшего все человеческое, превратившегося в дикое, смертельно раненное, но еще опасное животное, готовое искромсать, растерзать, убить! Но на смену ненависти и боли пришло тупое равнодушие, всхлипывания сменились тихим плачем, а судорожные движения неосознанными, бессильными конвульсиями. Внезапно, на колени Олега Степановича упала небольшая, выцветшая коробка, перевязанная пожелтевшими от времени лентами. Все еще продолжающий тихо стонать сторож бездумно распутал ленты и откинул пыльную крышку… В обрамлении когда-то индигового, а теперь - бледно голубого шелка, спутанные и потускневшие от пыли, в потрепанной картонной коробке на годами пустующем чердаке лежали изумительные, тонкой, словно дорогое кружево, работы драгоценности: подвески, цепочки, кольца, броши, диадемы… В одно мгновенье перед внутренним взором Олега Степановича пронеслись фрагменты будущего: антикварная лавка, деньги, его собственная комната или даже квартира, дремлющий на широком подоконнике возле горячей (давно забытая роскошь!) батареи Мурзик… Ах! Жгучая боль сковала все члены Олега Степановича, из последних сил он ухватился за старую коробку и погрузился во тьму.
Очнулся сторож, когда недолгий (время белых ночей осталось позади) питерский день погас и чердак окутал кромешный мрак. Где-то поблизости мурлыкал верный Мурзик, а с улицы доносились неясные звуки редких машин и крики чаек. Приподнявшись на локтях и повернув голову «влево-вправо», стараясь сбросить больное сонное оцепенение, овладевшее телом, Олег Степанович вспомнил о найденной коробке и чуть не закричал, решив, что за то время, пока он был в обмороке, драгоценности, скорее всего, нашли и забрали. Подавив желание расплакаться, Олег Степанович попытался сесть и тут с его колен со стуком упал какой-то предмет… Еще не веря в удачу, боясь даже подумать о том, что все, приключившееся с ним, может оказаться правдой, продуктовый сторож пошарил руками в темноте и наткнулся на картон, дрожащие пальцы побежали по скользким шелковым стенкам и уперлись в холодный металл, прерывающийся россыпью невидимых камней…
«Мяу!» - приветствовал полуживого Олега Степановича подобравшийся вплотную к хозяину Мурзик, и шершавый, словно наждачная бумага, язык лизнул дрожащую руку, судорожно сжавшую бесценные украшения…

Тупой конец лазерной установки уткнулся в бетонную стену. «Вот черт! – выругался Вадим, ерзая на стуле, - Где же эти суки попрятались?» Юркие, натренированные пальцы забегали по клавишам, отворачивая героя от тупика. Несколько щелчков, и Супервоин оказался в темном коридоре с потрескивающими мигающими лампами.
Новая игра заметно отличалась от привычных и хорошо изученных Вадимом «бродилок-стрелялок»; здесь не было ни армии клонированных уродцев, угрожающих всему живому доселе невиданными бедствиями, ни нескончаемого запаса разнообразных боеприпасов, ни животворных аптечек. Разработчики игры под названием «Внутри» обещали «реальные впечатления» и «неподдельный ужас», и действительно, нажав «Enter», Вадим почувствовал волнение, словно он оказался где-то на перекрестке реальности и фантазии.
Вслед за титрами прошел рекламный ролик игры, во время которого Вадиму предложили ввести свои данные: рост, возраст, вес, и загрузить фото – для большего «проникновения» в игру. «Круто!» – подумал парень, и через несколько минут с экрана монитора на него смотрел компьютерный близнец. Впечатление от появления в игре настолько реального прототипа самого себя было неоднозначным. С одной стороны, представлять себя в роли Супервоина было гораздо проще, с другой – в душе поселилась какая-то тревога: все-таки воспринимать безапелляционное «died», относительно парня с твоим лицом и телом тяжелее, чем снова и снова убивать какого-нибудь «мистера X».
Предыстория «Внутри» была такова: некий разум, обитающий за пределами нашей Вселенной, но способный перемещаться на огромные расстояния, проник в компьютерную систему Microsoft и подчинил ее себе. В мгновение ока чужеродный вирус распространился по всему миру, однако не стал демонстрировать себя, а тихо затаился в ожидании своего часа. Наконец, благоприятный момент настал, и запредельный разум создал игру, которая должна стать настоящей чумой XXI-го века и истребить человечество, стереть его с лица земли. Игроку, решившему вступить в схватку с чужеродным злом, предлагалось проникнуть в сердце вражеской цивилизации и справиться с коварными инопланетянами, или, если не повезет, отдать жизнь во имя человечества.
Задумка разработчиков Вадиму понравилась, он никогда не верил в борьбу с марсианами, чертями или привидениями, не мог по-настоящему «поверить» в игру. Здесь же ему давали такой шанс, максимально приблизив реальную ситуацию к выдуманной истории; опять-таки собственное лицо по ту сторону монитора обещало добавить впечатлений. Парень кликнул «Начать игру» и вгляделся в экран...
Его виртуальное «эго» бродило по темным коридорам в поисках запрятанной где-то в глубине вражьей субстанции. Вооружившись предложенным в начале игры оружием, Супервоин, наверное, в сотый раз обходил помещение, пытаясь найти вход в логово врага. Ни разу ему не встретилось живое существо, хотя каждую секунду он был готов разрядить в него хоть целую обойму – ирреальный мир затаился в бездействии и молчании. Не в силах оторваться от компьютера «не солоно хлебавши», Вадим упорно продолжал поиски, напряженно сжав зубы.
Миновав очередной поворот, он увидел перед собой деревянную дверь, поразительно похожую на дверь его комнаты, открыл ее и замер. Перед живым и компьютерным Вадимами предстала комната – зеркальное отражение реальной, в которой он сейчас сидел. У Вадима закружилась голова, словно в спасательный круг, вцепился он в мышь, часто дыша и моргая глазами. Ослабленное длительным сидением перед мерцающим экраном зрение сыграло с ним злую шутку, Вадиму показалось, что комнаты – реальная и виртуальная, – соединились, а грань, отделяющая их друг от друга, стерлась.
Пытаясь прийти в себя, он закрыл глаза, а, открыв их, увидел в своих руках длинный ствол лазерной установки и бесчисленные коридоры, в которых затаилась вечная тьма. От ужаса и внезапного, острого, жуткого понимания Вадим закричал, но ответом ему было лишь прокатившееся по безлюдному внутриигровому помещению эхо...

Большой и вкусный кусок торта величаво лежал на блюде и с нескрываемым презрением поглядывал вокруг. Подгоревшие ржаные куски хлеба, черствые ломти питы и небрежно раскрошившиеся пирожки с капустой совсем не походили на то изысканное общество, где он жил до сих пор. Да и разве можно их – этих крестьян, – назвать «обществом»?! Они же не имеют о нем никакого представления! Вот он – самый красивый, свежий и аппетитный кусок торта, – другое дело. Он, между прочим, настоящий лорд! Да, да, не чета этим… Вся его жизнь протекает среди мягчайших кремов и прозрачных ослепительных витрин. Его друзья – абрикосовый джем и нежный бисквит, а подружки – взбитые сливки и воздушные, легкомысленные бизе. Ох, эти шалуньи-бизе! Кусок торта чуть заметно улыбнулся, ему вспомнилась недавняя интрижка с одной легковесной и легкомысленной бизе. Легкая тень нашла на торт и на мгновенье завлекла воспоминаниями…
- Эй, гражданин! - наглая плесневелая пита посмотрела на кусок торта.
- Вы ко мне обращаетесь, ммм... госпожа? - кусок торта немного смешался, не зная как назвать нахалку, потревожившую его покой.
- А к кому же еще, невежа?! - удивилась пита.
- Это я-то? - от возмущения у куска торта просто перехватило дыхание. - Да вы на себя посмотрите!!!
- Чаво–чаво? Хлеба добрые, да что же это делается-то, а? - завизжала пита. - Приезжий невежа оскорбляет коренную жительницу этого стола! Куды ж мы катимся?
После этих слов, которые и словами назвать уже было трудно, поскольку возбужденная пита орала во всю глотку, поднялся всеобщий крик: «Свинья приезжая! Сама, вонючка, уже протухла вся, а все туда же! Долой новую власть! Не выдавливайте из меня капусту, граждане! Я – лорд!!! А я – лордиха!!! Понаехало тут всякого разного! Да я же королевской крови! Начхать, начхать, начхать!»
Ааааааааааппппппччччччххххххи!
Как гром среди ясного неба! Над балаганом, устроенным на столе, смачно и с удовольствием чихнул здоровый детина. Только что закончился очередной рабочий день, и работяга пришел поесть. Утеревшись необъятной тряпицей, видимо исполняющей роль носового платка, мужик потянулся к привычной славной ржаной буханке и увидел торт.
- Эй, жана!
- Да чего же ты так орешь-то, касатик. Тута я, тута.
- Это что? - спросил работяга, кивая на торт.
- Торт. Специально у Маньки – что в кондитерской работает, – для тебя выпросила. Дай, говорю, отнесу своему работяге, пусть побалуется!
- Ай, спасибо! Да красоту такую и есть-то жалко, да и ручищи у меня не из чистых! Пойду хоть ополосну, а то боязно…
Кусок торта все так же продолжал лежать на тарелке, но его кремовая душа ушла в пятки: «Неужели я закончу свою жизнь так позорно?! Умру во рту у простого крестьянского мужика?!» «Но разве к этому я стремился, разве этого заслуживает мое благородное происхождение, мой интеллект?!» - распереживался он. От расстройства тонкая консистенция торта нарушилась, и он потек по тарелке, оставляя за собой жирный, сладкий след, полный страдания и боли. Тем временем, вернулся к своему столу мужик.
- Ай, ай, ай, жана! Покуда я мыл руки торт растаял как снеговик под солнышком! И как же теперь мне его поесть?
- Ой! Правда! Слушай, а может быть он какой тухлый?! Может, Манька-то мне порченый подсунула?
- Ах, шельма! А ведь и вправду!
- Не трогай его лучше! Да и я его в руки больше не возьму! Пусть так и стоит здесь, авось к утру совсем растает, да я тогда его нашему поросю снесу.
«Что?! Неужели это правда?! Поросенку?! - кусок торта находился на грани дрожжевого обморока. - Уж лучше пусть меня целиком проглотит этот человек! Я же такой хороший, такой вкусный и свежий! Я же отличный торт – гордость пекаря! Меня никак нельзя отдавать поросенку, он же даже не мыслящее существо, так – СКОТ! А я, я же лорд, лорд!!!»

*******

Три с лишним дня простоял кусок нежного кремового абрикосового торта на столе. От страданий и унижения он совсем растекся и испортился: так, что даже поросенок Борька не решился его съесть. Чумазенькое розовое рыльце долго принюхивалось к тому тухлому месиву, которое еще три дня назад было прекрасным тортом. Потом смачно чихнуло и, презрительно фыркнув, отвернулось.

Мало того, что он прекрасный чтец стихов, брат актера Николая Бурляева, и просто очень милый и веселый человек, так он еще и недавно, переехав на ПМЖ в Лондон, стал писать замечательные стихи! Например, это, для благотворительного сборника "Я - рядом":

Мне в Эдинбурге в крепости старинной
Сын указал на кладбище собак.
В гранитной грядке те лежали чинно
И каждой кличке посвящен был знак.

Те клички псов-героев незабвенны,-
Навек остались в памяти людской.
И образы их подвигов нетленны.
Я верность их запечатлю строкой.

О, сколько их по городам и весям,
Собачек – инвалидов и бомжей,
С тоской в глазах, скулящих в поднебесье,
Завидуют питомцам этажей.

Ухоженным, в ошейниках, в попонках,
Выгуливаемым на поводках,
Внимающих тому, как лай их звонок,
Как голод не знаком, не ведом страх.

Поможем, люди, братьям меньшим нашим,
Опекой им за верность воздадим.
Пусть станет жизнь их безопастней, краше,
Сочувствием бездушье победим!

Нельзя никак без нас им в мире этом.
Они века идут за нами вслед.
Будь ты ветеринаром иль поэтом,
Но сохрани животный мир от бед!

Борис Свободин (Бурляев), 2009

«Это письмо – не для чужих глаз и ушей. То, о чем я сейчас расскажу, станет шоком даже для тебя, дорогая сестренка. Сразу предупрежу, что все нижеописанное – не глупый розыгрыш, не шутка, а истинная правда, не поддающаяся разумению и не подлежащая логике.
Мила, прошу тебя, поверь мне и прочти это письмо без удивления, на свете слишком много неизвестного и неизведанного, чтобы чему-то удивляться. Сократ когда-то говорил: «Я знаю только то, что ничего не знаю», - и я согласна с ним. Главное, что волнует меня, и о чем я тебя прошу – верь в Бога и в его благость. И, ради всего святого, сохрани все, о чем прочтешь сейчас, в тайне!»

1.

Мы приехали в тот дом около одиннадцати часов утра. Ты знаешь, Милочка, как тяжело мне даются ранние подъемы, и этот раз не стал исключением. Чтобы тебя не будить, тем более, что мы простились вечером, я потихоньку встала, перехватила хлопьев и выскочила за дверь. Если бы я только знала, что прощаюсь с тобой навсегда, я бы помедлила убегать, тихонько опустилась перед твоей кроватью на колени, вгляделась бы в твое спокойное, строгое лицо, неслышно провела по выбравшейся из-под одеяла и замершей на полпути к полу руке, но... Речь не об этом.
Когда мы добрались до деревни Ильинское-Темново, солнце уже пекло нещадно. Воздух медленно колыхался и вибрировал – как будто мы вдруг оказались в полуденной африканской пустыне, с нас ручьями стекал пот, от косметики не осталось и следа. Машкин дом оказался вовсе не таким ветхим и древним, как она рассказывала, вряд ли его построили раньше середины прошлого века. Фундамент почти развалился, отчего домик накренился и словно горбатая старуха смотрел на нас – троих московских путешественниц, – косо и опасливо, но фасад сохранился неплохо. Оказалось, что Машин покойный дед отремонтировал дом перед самой смертью. «Любил он этот дом, – сказала Машка, щурясь, - любил, не смотря ни на что...»
- А что? - спросили мы с Татьяной хором.
- Да так, - ответила подруга, - глупости всякие.
В целом, старый дом нам понравился, а уж для нашей главной цели – «отдохнуть от всех и вся», – он и вовсе подходил как нельзя лучше. Так мы – наивные, – думали тогда, по приезду. Тебе бы, Мила, наше сельское пристанище, скорее всего, не понравилось. Я прямо-таки слышу твои слова: «Слишком уж просто... Да и удобства за углом». Туалет с умывальником располагался во дворе, как и подобие душа – огромная черная бочка, поставленная на попа на три широкие доски, сколоченные наподобие кабинки. Во время дождя в нее заливалась вода, потом на солнышке она подогревалась, и можно было мыться. Представляешь меня после нашей городской вылизанной ванной в такой импровизированной джакузи?! Нет? А вот и не угадала! Я не только с удовольствием плескалась здесь, но и чувствовала себя очень хорошо, как никогда раньше.
Таню, как обычно, все раздражало: и раздолбанный душ, и вечерняя тьма, царствовавшая в этом забытом Богом и электричеством месте, и жужжащие, жалящие комары. Как ты уже догадалась, электричества в доме не было. В мае прошел неожиданный для этих мест ураган, в районном центре оборванные провода починили, а до нашей деревни – руки не дошли. Так что нашей Таньке пришлось нелегко – ты же, наверное, помнишь, как она боится темноты?.. Маша, правда, тоже ее не любит, хотя и храбрится, но я-то вижу как загораются в ночи ее глаза, словно пытаясь отогнать наступивший сумрак, как ее тонкие пальцы белеют и начинают судорожно бегать по одежде, лицу и волосам. Смешно. Странно, но, сколько я себя помню, меня никогда не пугала темнота, я не трепетала в ожидании ночи, даже ждала ее наступления. И до сих пор я живу по-настоящему только в это темное, ароматное, сладостное время.
В Машкином доме оказалось восемь комнат – небольших, но уютных. Повсюду чувствовался налет времени и, пусть не древней, но все же – старины. Массивные деревянные горки с замутненными стеклами и покрытыми патиной ручками, скрипучие кованые кровати с провисшими матрасами, пожелтевшие связанные вручную скатерти и салфетки, расшитые разноцветными крестиками занавеси. Я выбрала большую светлую угловую спальню, а девчонки обосновались по соседству – в примыкающей к моей комнате гостиной с двумя диванами. Перед сном подружки долго шептались, а потом попросили меня не закрывать дверь в свою комнату. «Чтобы не было так страшно», - признались они, глупые трусишки. Мало того, они разложили только один из диванов и устроились на нем вдвоем. Хозяин – барин...
Первая ночь прошла спокойно, только Тане приснился кошмар. Что именно привиделось ей в том сне – сейчас уже не вспомню, но он произвел на нее гнетущее впечатление, весь следующий день подруга ходила тихая, как в воду опущенная. Я же спала хорошо и не видела никаких снов, или забыла их проснувшись.
На второй день отдыха мы выяснили, что в ближайших к нашему трех домах никто не живет. В дорожной суматохе мы забыли соль и теперь давились невкусной, пресной едой. Кое-как позавтракали и решили попросить немного приправы у соседей, а заодно и выяснить где здесь ближайший магазин. Однако соседей не оказалось. Растерянные и удивленные, мы перебирались от двери к двери, стучали, спрашивали: «Есть, кто дома?», – вздыхали и шли дальше, но после третьей неудачи отчаялись и вернулись домой.
С самого приезда меня больше всего поразил лес, окружавший Машин дом с трех сторон. Ничего более величественного, грозного, прекрасного я за свою жизнь не видела. Наверное, Мила, ты сейчас с сомнением улыбаешься краешками губ, но это правда. Даже египетские пирамиды померкли бы рядом с этой мощной, живой, дышащей силой. Лес жил своей собственной, недоступной нашему пониманию, жизнью. Утром он притворялся веселым и приветливым, каждая росинка на листочке и травинке улыбалась солнышку. Но я знала, чувствовала, что это маска. Днем он замирал, задерживал шумное, пропитанное хвоей дыхание, погружался в ленивый послеобеденный сон, а ночью – становился самим собой. Истинное лицо нашего леса показывалось в переходную, сумрачную, предзакатную пору, когда до наступления темноты оставался всего лишь миг, одно дыхание, хлопок ресниц. Верхушки огромных, необъятных дубов раскачивались из стороны в сторону, как бы приветствуя тебя и приглашая в свой мир, но мир не добрый, полный страшных чудес и мрачных сказок. По высокой траве, так недавно расточавшей свои самые лучезарные улыбки, расстилался густой, мокрый, обволакивающий землю туман. Таким наш лес нравился мне больше всего, он вдохновлял, манил, притягивал... В эти минуты он становился невероятно романтичным – черной романтикой Амадея Гофмана, Густава Майринка и Брэма Стокера.
Но так казалось только мне – ни Таня, ни Маша не находили в этой, как они выражались: «чаще», ничего романтичного. Лес, особенно вечерний, пугал их, а уж заставить девчонок выйти из дома, чтобы посмотреть на него ночью, было просто невозможно. Ни за что на свете они бы не решились войти под его черные кроны, коснуться влажной травы, вдохнуть туман. А я, признаюсь, часто пробиралась среди ночи мимо них, спящих, смотрела на мерцающие далекие звезды и загадывала желание случайным, падающим куда-то в будущее звездам. Подолгу, пока не начинала неметь шея, сидела я на крыльце, вглядываясь в бесконечность ночного неба, и мечтала.
По вечерам мы освещали дом свечами (толку от их слабого парафинового горения было не много, но, по крайней мере, мы не сидели в кромешной тьме) и пили чай. Чтобы вскипятить жестяной, покрытый слоем гари чайник, приходилось разжигать печь. Никто из нас троих, естественно, не был знаком с мудреной печной наукой, а потому первые три вечера мы глотали едкий угарный дым и проклинали печника, потом приноровились, перестали топить по-черному.
На пятую ночь нашего пребывания в Ильинском-Темнове разразилась гроза. При первых яростных ударах грома Танька и Машка вскочили со своего дивана и прискакали ко мне. Я проснулась из-за их возбужденных голосящих причитаний и возгласов «ну как можно спать в такую грозу?!»
«Прекрасно», - ответила я, открывая глаза и укоризненно глядя на подруг. Удивительно, но гроза и гром меня не потревожили, не разбудили. Штору на окне я на ночь не задвинула – прятаться за занавесями было не от кого, – и теперь вся комната озарялась вспышками ярчайшего света. Впервые, за все время, мне стало не по себе.
А гроза разбушевалась не на шутку. Старые яблоньки склоняли свои ветви почти до земли, а ветер в трубах дул так, что, казалось, стонет сам дом. В ту ночь, наверное, только я заметила ЕГО. Даже сейчас, спустя время, я не знаю: показалось мне, или ОН и вправду приходил... Но девчонки точно ничего не заметили, они не вглядывались в дождь, старались вообще не смотреть в окно. А я... ты же знаешь меня, Мила, я только туда и смотрела – за покрытое каплями окно, в самое сердце стихии, в самую темноту. Как будто знала, и ждала...
Блеснула очередная молния, и на секунду мне привиделось, что под деревьями – в лесу – кто-то стоит. Черный силуэт в длинном плаще. Снова вспышка – никого. Показалось...
Мы не спали до самого рассвета. Просто сидели на моей кровати – девчонки так и не отважились вернуться в свою комнату, на скрипучий диван, – и болтали. О чем? Конечно, о любви! Только после той вспышки, когда мне показалось, что я кого-то увидела, я тоже не смотрела в окно, не хотела смотреть, задернула тонкую шторку, не оставив ни одной щелки.
Дальше...

«Что ты смотришь на сучок в глазе брата твоего, а бревна в твоем глазе не чувствуешь?»

«Ангел сказал: не поднимай руки твоей на отрока и не делай над ним ничего; ибо теперь Я знаю, что боишься ты Бога и не пожалел сына твоего, единственного твоего, для Меня…»


Театр – удивительный мир игры, фантазии и лжи, где тусклый сморщенный актеришка становится чернокожим красавцем-мавром, а немолодая, уставшая от каждодневных баталий с нелюбимым мужем и оболтусами-детьми женщина – свежей Джульеттой, впервые познавшей любовь. Это страна иллюзий, полная картинной страсти и внутренней пустоты, где «король и бог» – резкий и капризный третий звонок, а «святое семейство» – разношерстная труппа более-менее талантливых актеров.
Ольга Ивановна ненавидела этот иллюзорный мир. Ненавидела страстно, со всей яростью нереализованной, упустившей время и шансы, трусливой души. Ей претили эти фальшивые картонные улыбки, закрученные на обжигающие плойки и пахнущие паленой курицей волосы, бутафорские декорации, неумело копирующие реальный мир…
Впрочем, реальность Ольга Ивановна тоже ненавидела. Да и кому может быть интересен современный примитивный мир глупых политиков, ничего не смыслящих в этике Сенеки и Канта, распущенных, живущих за счет «богатых буратинок» блондинок, тощих, вечно рыщущих по помойкам собак и непромытых, до тошноты воняющих бомжей в метро?! Только недалекие, приземленные обыватели могут находить в этой нескончаемой чернухе что-то хорошее!
«Как в таких условиях можно остаться по-настоящему интеллигентной?!» - не раз вопрошала Ольга Ивановна лик Богородицы, молчаливо взирающий на нее из глубины «красного угла». Икона молчала, по-видимому, соглашаясь с Ольгой Ивановной, для которой в понятие «интеллигентности» входило слепое следование вбитым в детстве кнутом и пряником истинам, граничащая с комплексами скромность, отсутствие «неправильных» знакомств и уважение к ее, Ольги Ивановны, мнению, как к единственному столпу мудрости и правды.
В испорченную атмосферу московского театра Ольга Ивановна попала случайно, а вернее – по крайней необходимости. В разговоре с немногочисленными, в основном оставшимися со времени учебы в текстильном институте, знакомыми свою работу театральным суфлером она называла не иначе как «это дело», подчеркивая свою невероятную смиренность и жертвенность. Ибо только ради дальнейшего обучения любимой дочери Ольга Ивановна пошла на немыслимую жертву – работу в этой «клоаке человеческой подлости, глупости и бездарности». «Я должна обеспечить моему цветочку безоблачное будущее... - частенько говаривала она. – Ничего, моя Танюшка оценит, встанет на ноги – поможет матери».
Коллеги по работе, также величаемые «эти люди», сторонились нелюдимой суфлерши, интуитивно ощущая идущую от нее ненависть. Ольга Ивановна вызывала не просто настороженность, а непроизвольную, но стойкую неприязнь. Ее прищуренные блестящие глаза, презрительно искривленный тонкий рот, костлявые с длинными желтоватыми ногтями руки, темные одеяния до пят и язвительные замечания в сторону всех и каждого оттолкнули от Ольги Ивановны даже дружелюбную, улыбчивую бабулю-уборщицу Валентину Матвеевну и смешливого, вечно поддатого монтера Гришку. Не было в театре человека – будь то актер или рабочий сцены, – кто бы при встрече с суфлершей не отводил глаз и не ускорял и без того торопливый шаг.
И все же, несмотря на вселенскую ненависть, пожирающую ее душу, Ольга Ивановна по-настоящему любила одного человека – свою двадцатилетнюю дочь Татьяну. «Дитя-цветок» – как называла свою прелесть Ольга Ивановна, – училась в Богословском институте на филологическом факультете, а в свободное время занималась икебаной. Ее нехитрые интересы во всем совпадали с мамиными, девушка даже помыслить не могла ослушаться Ольгу Ивановну, никогда не противоречила своей умной мамулечке, не высказывала своего мнения. Как и мать, она не любила театра, сторонилась мужчин и не доверяла никому, кроме дражайшей родительницы. Но юное сердечко, еще не испорченное черной завистью, погубившей суфлершу, верило в красоту свежего весеннего мира, счастье и любовь, и Ольга Ивановна ничего не могла с этим поделать.
На этой почве у матери и дочери случались размолвки, из которых неизменно выходила победительницей Ольга Ивановна, просто игнорировавшая любое мнение, кроме своего. А Таня – донельзя мягкая, бесхарактерная, воспитанная в традициях абсолютного послушания, – не спорила с ней, опасаясь материнского гнева, который мог кончиться чем угодно, даже серьезной трепкой.
В день премьеры «Иосифа и его братьев» Ольга Ивановна пришла в театр особенно обозленной. Негодница-дочка впервые ослушалась, даже повысила на мать голос. За что, правда, тут же схлопотала по лицу – негоже спорить со старшими, особенно, когда они умнее и опытнее тебя! Глупая ссора произошла из-за подружек Тани, вздумавших пригласить ее с собой в ночной клуб на дискотеку. Мыслимое ли это дело – звать Татьяну, это чистое, незамутненное грязными помыслами существо, в логово разврата и греховной распущенности! Воистину, это могло прийти в голову только тупицам и развратницам! А тут еще и этот спектакль, где священная история древне-библейского Иосифа так опошлена, что и сказать нельзя...
Фанатичная вера интеллигентки-суфлерши была постоянным поводом для закулисных шуток, которые, правда, произносились так тихо, чтобы ни в коем случае не достичь «благочестивых» ушей «Святой Ольги», как ее называли в труппе.
Ольга Ивановна чеканила шаг, проходя мимо снующих костюмерш, гримеров и актеров, не видя их. И как только эта наглая, глупая девчонка посмела ослушаться?! Как ей только в голову могло прийти желание пойти на бесовское сборище?! Чего она вообще хочет: чтобы ее там облапали, опозорили, изнасиловали? Со времен переходного возраста Татьяны Ольгу Ивановну волновал только один вопрос – невинность дочери. Мысль о том, что ее ангел может лечь в постель с мужчиной, лишиться девственности в грубых потных объятьях какого-нибудь мужлана, причиняла суфлерше почти физическую боль, вызывала рвотные позывы. Сама Ольга Ивановна, конечно, спала с мужчиной – Таниным отцом, погибшим (Царство ему небесное!) больше десяти лет тому назад на стройке, но занятия любовью или, как вольно их называют сейчас – «секс», – никогда не приносили ей удовольствия. Напротив, после нелепых болезненных телодвижений, сопровождавшихся обильным сопением и потоотделением супруга, Ольге Ивановне хотелось тщательно помыться, до крови растереть себя мочалкой, намыленной хозяйственным щелочным мылом, очиститься от грязи, прилипшей к ней во время любовных утех. Поразительно, но отец Тани как будто и не замечал ее брезгливости, посмеивался над слезами унижения и стыда, брызгавшими из глаз Ольги Ивановны во время исполнения ею супружеского долга, явно принимая их за что-то иное, быть может, за выражение особой, доводящей до слез любви, или за удовлетворение животной страсти.
Нет! Суфлерша не хотела, чтобы ее ангел повторил ее судьбу, чтобы чистое девственное тело Тани тискали и мяли грубые, волосатые, шершавые руки, так и норовящие залезть под юбку, сорвать накрахмаленную кофточку, стянуть трусы...
Гнев клокотал в душе Ольги Ивановны, когда она в неимоверно длинном, подметающем пол сарафане прошествовала по коридорам ненавистного театра к низенькой суфлерской будке – своему рабочему месту. Ее кривые ногти до крови впились в сухие ладони, и влажная солоноватая кровь заструилась по узловатым пальцам. Играющие премьеру артисты, еще плохо запомнившие длинный текст пьесы, нервно курили за кулисами, в последний раз повторяя реплики и репетируя жесты, взгляды, повороты головы. Предстояло играть долго – спектакль должен был продлиться два с половиной часа…
Ворвавшись в суфлерскую будку-каморку, Ольга Ивановна рывком включила небольшую настольную лампу с потертым зеленым абажуром, схватила лежащую на высоком столике-подстановке тетрадку, выхватила из нее свернутый пополам текст пьесы, наскоро пробежала первую фразу и… осеклась. В ее руках зажил своей собственной жизнью тоненький в еле различимую клетку листок бумаги с наскоро нацарапанными, корявыми буквами:
«Мама, я ухожу. Не ищи меня, я больше не вернусь. Прости…»
В зрительном зале погас свет, но уже через мгновенье где-то в глубине сцены родился маленький огонек. Еще мгновенье – и он разросся, возмужал, перестал колебаться и смело освятил семейную идиллию: опирающегося на посох старика Иакова и юркого, веселого, с лукавыми искорками в глазах Иосифа – любимого сына старозаветного мудреца, возлюбившего сына своего больше Бога, а потому лишенного любимого дитя на долгие годы, полные грусти, томительного ожидания и бесконечного вопроса: «Почему?»

Все, кто, как и я, увы, страдает мигренями, поймут, о чём в рассказе идёт речь...
Самое гениальное выражение СУТИ мигрени.

Она вдруг заметила, что красота разрушает ее, что красота вызывает
физическую боль, будто какая-нибудь опухоль, возможно даже раковая. Она ни
на миг не забывала всю тяжесть своего совершенства, которая обрушилась на
нее еще в отрочестве и от которой она теперь готова была упасть без сил -
кто знает куда, - в усталом смирении дернувшись всем телом, словно загнанное
животное. Невозможно было дальше тащить такой груз. Надо было избавиться от
этого бесполезного признака личности, от части, которая была ее именем и
которая так сильно выделялась, что стала лишней. Да, надо сбросить свою
красоту где-нибудь за углом или в отдаленном закоулке предместья. Или забыть
в гардеробе какого-нибудь второсортного ресторана, как старое ненужное
пальто. Она устала везде быть в центре внимания, осаждаемой долгими
взглядами мужчин. По ночам, когда бессонница втыкала иголки в веки, ей
хотелось быть обычной, ничем не привлекательной женщиной. Ей, заключенной в
четырех стенах комнаты, все казалось враждебным. В отчаянии она чувствовала,
как бессонница проникает под кожу, в мозг, подталкивает лихорадку к корням
волос. Будто в ее артериях поселились крошечные теплокровные насекомые,
которые с приближением утра просыпаются и перебирают подвижными лапками,
бегая у нее под кожей туда-сюда, - вот что такое был этот кусок плодоносной
глины, принявшей обличье прекрасного плода, вот какой была ее природная
красота. Напрасно она боролась, пытаясь прогнать этих мерзких тварей. Ей это
не удавалось. Они были частью ее собственного организма. Они жили в ней
задолго до ее физического существования. Они перешли к ней из сердца ее
отца, который, мучась, кормил их ночами безутешного одиночества. А может
быть, они попали в ее артерии через пуповину, связывавшую ее с матерью со
дня основания мира. Несомненно, эти насекомые не могли зародиться только в
ее теле. Она знала: они пришли из далекого прошлого и все, кто носил ее
фамилию, вынуждены были их терпеть и так же, как она, страдали от них, когда
до самого рассвета их одолевала бессонница. Именно из-за этих тварей у всех
ее предков было горькое и грустное выражение лица. Они глядели на нее из
ушедшей жизни, со старинных портретов, с выражением одинаково мучительной
тоски. Она вспоминала беспокойное выражение лица своей прабабки, которая,
глядя со старого холста, просила минуту покоя, покоя от этих насекомых,
которые сновали в ее кровеносных сосудах, немилосердно муча и создавая ее
красоту. Нет, это были насекомые, что зародились не в ней. Они переходили из
поколения в поколение, поддерживая своей микроскопической конструкцией
избранную касту, обреченную на мучения. Эти насекомые родились во чреве
первой из матерей, которая родила красавицу дочь. Однако надо было срочно
разрушить такой порядок наследования. Кто-то должен был отказаться
передавать эту искусственную красоту. Грош цена женщинам ее рода, которые
восхищались собой, глядя в зеркало, если по ночам твари, населяющие их
кровеносные сосуды, продолжали свою медленную и вредоносную работу - без
устали, на протяжении веков. Это была не красота, а болезнь, которую надо
было остановить, оборвать этот процесс решительно и по существу.
Она вспоминала нескончаемые часы, проведенные в постели, будто усеянной
горячими иголками. Ночи, когда она старалась торопить время, чтобы с
наступлением дня эти твари оставили ее в покое и боль утихла. Зачем нужна
такая красота? Ночь за ночью, охваченная отчаянием, она думала: лучше бы
родиться обыкновенной женщиной или родиться мужчиной, чтобы не было этого
бесполезного преимущества, что приносят насекомые из рода в род, насекомые,
которые только ускоряют приход неминуемой смерти. Возможно, она была бы
счастливей, если бы была уродиной, непоправимо некрасивой, как ее чешская
подруга, у которой было какое-то собачье имя. Лучше уж быть некрасивой и
спокойно спать, как все добропорядочные христиане.
Дальше...

Впервые на Антикварном салоне девочка с темно-синим плюшевым медведем появилась осенью. По перегороженным разноцветными гипсокартонными панелями залам ЦДХ неспешно, от стенда к стенду, прогуливались люди. Тучные, обрюзгшие мужчины, в едва застегивающихся на животе пиджаках и с неизменным выражением приобретенного в бурные, страшные, перестроечные 90-е превосходства на лицах-масках, холеные разновозрастные дамы в мехах и бриллиантах, юркие перекупщики с бегающими глазками и потливыми, вечно скользкими ладонями, вылизанные до блеска блондинки с голодными улыбками в неприличных, не по сезону коротких юбках...
«Несвежие» - шепнула игрушечному зверю девочка, повертев головой по сторонам. Она стояла в середине расчерченного хлипкими перегородками зала второго этажа и внимательно разглядывала посетителей выставки. Пары и одиночки гуляли по Салону, не замечая ее, но, странное дело, ребенок казался единственно реальным, живым существом в Доме Художников на Крымском Валу.
Упрямо сжав губы, девочка некоторое время наблюдала. Сегодня ей предстояло выбрать троих. Возраст и род занятий не имели значения, а вот внутреннее содержание избранных следовало тщательно проверить. Именно от души человека зависело настроение девочки, а ей сегодня не хотелось плакать... Наконец, она остановилась на пожилом одутловатом галерейщике примерно семидесяти лет отроду, молодящейся особе с накаченными силиконом губами и мальчике лет десяти. Обычно девочка с медведем не трогала детей, но этот мальчик так отвратительно вонял! Он пах не лучше старика; зловоние, которое исходило от его души, распространялось на весь выставочный зал и очень раздражало девочку. Мелкие бледно-голубые глазки мальчишки смотрели капризно и вызывающе, губы кривились в презрительной усмешке, пацан все время показывал кому-нибудь язык и строил рожи.
Посоветовавшись с медведем, девочка поочередно подошла ко всем троим избранникам: должна же она была, как принято, дать им последний шанс, и спросила, не найдется ли копеечки для интерната глухонемых детей-инвалидов. Как и положено, ей трижды отказали. Вздохнув, малышка погладила индигового медведя по холке и чмокнула в пластмассовый нос. Игрушка колыхнулась, по плюшевому тельцу пробежала дрожь, и медведь ожил.
- Ты знаешь, кто - сказала девочка.
- Да - ответил он и так же, как несколькими минутами раньше девочка, подошел к галерейщику, женщине и ребенку.
Они не успели понять, что произошло. Просто умерли – обычно и повседневно, так, что никто и не заметил. Только на трех стендах антикварной выставки появилось три новых редких экспоната, раритета, которые, конечно, будут проданы. Дорого.

Посвящается И.С.

В одной маленькой сказочной стране жил-был добрый гномик с большими грустными глазами по имени Гирь. Нам, людям это имя может показаться странным, но для сказочного персонажа оно подходит как нельзя лучше. К тому же, в стране, где существуют гномы и имена и нравы совсем другие, не как у нас. Хотя...
Жил Гирь вместе со своими друзьями - такими же маленькими и смешными гномами как и он сам. Их домик приютился у подножия самой высокой в тех краях горы Сензибус, что означало "Большая гора". Окна домика выходили на великолепную цветочную поляну, полную необыкновенно красивых благоухающих цветов.
Гирь очень любил цветы, но особенно нежные чувства питал он к маленькой, скромной ромашке, растущей у самого края поляны. Как и все в нашей истории, его знакомство с ромашкой произошло совершенно случайно, почти сказочно...
Однажды ранним утром, пока его друзья-гномы еще спали, Гирь бродил между цветами, освеженными капелькамии росы, и вдыхал чудесный аромат. Он проходил мимо роскошных королевских бархатных роз, ярких одурманенных маков, гордых и неприступных орхидей, игривых одуванчиков... - и все они бесконечно радовали глаз, но не душу гномика-поэта. Чего-то не хватало этим цветам, он чувствовал это всей своей маленькой душой, но, увы, не мог выразить.
И вот, наконец, когда Гирь устал смотреть на красующиеся и любующиеся собой цветы, и решил полежать, отдохнуть на солнышке, с края полянки вдруг раздалось тихое пение:

"Солнышко, мой милый лучик,
Ты коснись меня легонько,
Ты погрей меня тихонько
Милый добрый солнца лучик..."

- Кто же это так дивно поет? - воскликнул гном. - Так чудно воспевает солнышко? Цветик, покажись! Кто ты? Где ты?
- Я здесь, иди сюда! - раздался мелодичный, словно сотканный из множества серебряных колокольчиков голосок. - Здравствуй, я маленькая ромашка, а ты кто такой?
- Здравствуй, милая ромашка. Я маленький гномик, меня зовут Гирь. Вы очень красиво поете. Я тоже немножко пою, но Вы!.. Сами ангелы, наверное, не имеют такого чистого голоса как ваш, и на облаках сам Бог заслушивается вашим пением!
- Ну, что Вы, Гирь! Просто я радуюсь весне, ласковому солнышку, теплу, и... Вашему появлению. - кокетливо ответил цветок и немного зарделся. Хотя, это могло произойти и от внезапно выглянувшего из-за кучевого облака солнышка...
- Спасибо, милая ромашка. Я рад, что наша встреча порадовала Вас. Если позволите, теперь я буду приходить к Вам в гости каждый день.
- Я буду очень рада снова увидеть Вас, маленький гномик. До скорого свидания!
- До скорого свидания, милая ромашка!
С этого дня Гирь больше не бродил без дела между цветами, а каждую свободную минутку посвящал своей нежной подруге.
- Ты любишь меня, Гирь? - как-то спросила у гномика ромашка, хотя, между нами говоря, она прекрасно знала ответ на этот вопрос.
- Конечно, моя росинка, мой солнечный дружок, я очень люблю тебя!
- И ты никогда-никогда не уйдешь?
- Я никогда не оставлю тебя, моя ромашка!
Дни бежали один за одним, прошло время и в сказочную страну приехал добрый волшебник, чародей Коминатрус. В новом месте ему для фокусов и превращений понадобились помощники, и он предложил Гирю с друзьями принять участие в его шоу.
Идея выступать вместе с известным чародеем обрадовала Гиря и его друзей, они с радостью согласились и, воспользовавшись первой свободной минуткой, гномик побежал поделиться своей радостью с любимой.
- Ромашка! Ромашка, милая моя, ромашка!
- Что, мой хороший? Что случилось? Ты такой довольный, такой счастливый...
- Я буду придумывать фокусы, создавать чудеса, творить иллюзии! Маг Коминатрус берет меня и моих друзей к себе в шоу. Мы будем участвовать в его шоу!
- Фокусы? Ты будешь придумывать фокусы? Значит... мы больше никогда с тобой не увидимся?
- Почему, милая ромашка? Я ведь люблю тебя по-прежнему.
- Я тоже тебя люблю и буду любить всегда, и именно поэтому мы больше не должны видеться. Я не хочу мешать тебе, не хочу стоять на пути к славе. Ты станешь великим иллюзионистом, я знаю это. Ты - талантлив. А кто я? Всего-лишь скромная, неприметная ромашка с края поля... Я недостойна тебя.
- Что ты говоришь, моя любимая? Это неправда!
- Пожалуйста, Гирь, не спорь. Я прошу тебя, не приходи больше - мне будет слишком тяжело видеть тебя... Прощай, мой дорогой, и помни, что я буду любить тебя до самой смерти, да и после нее тоже. Я буду любить тебя вечно...
С тяжелым сердцем возвращался Гирь к своему домику у основания "Большой горы". "Где я теперь найду любовь? Где? Где ты, моя ромашка, где ты, ну где же ты?!"

*******
Коминатрус выполнил обещание и научил гномов волшебному искусству - всему, что умел и знал сам. Теперь они могли самостоятельно придумывать чудеса и иллюзии, не боясь опростоволоситься перед публикой и вместо белого кролика вытащить из атласного цилиндра свалявшийся кроличий мех.
Коминатрус и гномики путешествовали, выступали перед восхищенной их сказочным мастерством толпой, показывали все более совершенные, искусные фокусы, похожие на настоящие чудеса. Маленькие маги имели большой успех: им шумно аплодировали, повсюду радостно встречали, самые блистательные розы, орхидеи и лилии так и липли к ним своими тонкими, стройными стебельками... Гномики любовались ими, но не испытывали нежности: уж они то знали, как ветренна любовь красавиц-цветов; а Гирь вообще ни на кого не смотрел - он все еще страдал по маленькой ромашке, оставленной где-то далеко-далеко в прошлой жизни...
Когда гномики окончательно освоились в мире иллюзорного волшебства, и стали "своими" в кругу таких легендарных магистров- фокусников как великий и могучий Раиб Балкирукус и хитрый и изворотливый Зернопирамус, Гирь решил, что настало время творить чудеса в одиночку. Он пришел к своему учителю, Коминатрусу и сказал:
- Великий и мудрый отец мой, ты всему научил меня, помогал мне создавать самые невероятные фокусы, верил в мой дар и никогда не ставил ниже себя. Позволь же мне теперь оставить тебя и моих дорогих друзей, гномов, и пойти своей дорогой. Я хочу творить чудеса сам!
- Ты слишком добр и наивен. - ответил старый маг. - Злые волшебники обманут тебя, отберут магические шкатулки с чудесами и присвоят твои прекрасные чудеса. Оставайся лучше с нами, со мной, твоим учителем, и верными друзьями с которыми ты столько лет делишь славу, пищу и кров. Не лезь в мир троллей и великанов, они растопчут тебя!
- Прости, учитель, но это мое решение. Я ухожу, во что бы это ни стало... Прости. Я буду творить свои собственные чудеса и ты еще обо мне услышишь, и будешь гордиться...
- Иллюзии, сын мой, все это - иллюзии...
Остальные гномы очень обиделись на Гиря за то, что ушел от них, избрал путь мага-одиночки. Но малыш попросил у них прощения, и они снова стали лучшими друзьями.
Долго ли коротко, а Гирь пошел со своим сундучком, полным самых прекрасных чудес, к другим, более опытным магам, чтобы заявить о себе как об их новом соратнике. Магистры с улыбком и радушием встречали его и все, как один, твердили о его искрометном таланте, но в конце беседы как бы невзначай, просили:
- Мы все - друзья, Гирь. Хорошие друзья. А значит, ты должен открыть нам свои чудесные секреты, научить своим фокусам. Иначе, нельзя, никак нельзя...
Гирь колебался - ему так страстно хотелось поверить их широким улыбкам и льстивым речам, но в голове все время звучали последние слова учителя, мудрого Коминатруса: "Злые волшебники обманут тебя, отберут магические шкатулки с чудесами и присвоят твои прекрасные чудеса..."
- Простите, многоуважаемые маги, но я не могу этого сделать. - печально отвечал он фокусникам и уходил прочь.
И вдруг, словно солнце выглянуло из-за туч - на гномика свалилась небывалая удача: в сказочные края прибыли заезжие чародеи, кудесники - ифимы. Немного поразмыслив, Гирь отправился к ним со своими чудесами - "а вдруг, повезет?!", - и, о чудо, его фокусы им понравились и, самое невероятное, они не попросили его открыть им их секрет!
- Дорогой, Гирь, мы поможем тебе организовать свое большое шоу фокусов, но с одним маленьким условием...
- Что за условие?
- Сущий пустяк...
- Я готов. Я знаю, что вы не обидите меня, друзья, ведь мы одна команда, мы - волшебники, творцы чудес и иллюзий.
- Это уж точно... У нас есть дудочка, а плясать под нее некому. Последний плясун ушел и дудочка гибнет - она не может без музыки также как ты без своего волшебства. Ну, так что, Гирь, согласен плясать под нашу дудку? Всем на радость, себе в выгоду?
- Конечно, друзья. Я согласен. Для друзей я готов на все, к тому же, я и сам люблю музыку. Ваша дудочка доставит мне много радости.
- Значит, договорились. Теперь ты - наш добрый друг, но помни, чтобы ни случилось, мы должны быть преданы друг другу, как и подобает настоящим товарищам. Что бы ни случилось...
Гирь получил свое волшебное шоу, а ифимы - плясуна для дудочки. Сначала все шло как нельзя лучше: людям нравились чудесные фокусы гнома, да и его причудливая пляска доставляла публике немало радости. Но со временем, Гирь стал замечать, что когда звучала дудочка, люди как будто замирали, их лица приобретали глуповатое выражение, а в это время кудесники обходили толпу с огромной фетровой шляпой, обитой внутри красным бархатом, и собирали пожертвования. И завороженные его пляской и звуками дудочки зрители отдавали все деньги - до последнего медяка.
- Почему люди отдают нам все свои деньги? - спросил как-то Гирь у своих новых друзей, владельцев волшебной дудочки.
- Они любят твое искусство.
Обрадованный и успокоенный этими лживыми словами, гномик с удвоенной энергией пускался в пляс, а ифимы, еле сдерживая смех, протягивали околдованным людям свою шляпу...
Гирь так бы и никогда не узнал, что его фокусы и чудеса - всего лишь предлог, повод заставить его танцевать, а дудочка - волшебный колокол, заставляющих богачей и бедняков поневоле оставлять все свои деньги, часто заработанные в поте лица, в колпаке хитрых мошенников, если бы не случай.
Однажды Гирь должен был выступать на площади, где, казалось, собрались одни колеки, увечные и убогие; несчастные нищие, вечно просящие подаяния. До шоу оставалось еще довольно много времени, да и ифимы со своей дудкой еще не подошли, так что гномик решил побродить по площади, просто так, из любопытства. И вот, к нему подошла крохотная, сухонькая старушка, одетая в лохмотья, и со слезами, стекавшими по ее милому морщинистому лицу, попросила хлеба.
- Бабушка, - ответил ей растроганный Гирь, - у меня нет хлеба, но есть немного денег и мои чудеса. Я с радостью поделюсь и тем и другим с Вами. - с этими словами он протянул нищенке два гроша - все деньги, которые у него с собой были и предложил - Хотите, я покажу Вам свой лучший фокус?
Через пару часов на площади собралась огромная толпа. Старушка-нищенка заняла место в первом ряду, притулилась прямо около сундучка с чудесами, совсем близко от гнома-чародея. Как никогда удачно Гирь веселил народ, все были в восторге от его чудесного искусства: дети визжали от радости, а старики беззубо улыбались впервые за много дней... Но фокусы закончились, сундучок с чудесами вновь оказался под замком; пришло время пляски. Гирь дунул в дудочку и зашелся в танце: он забрасывал руки, корчил гримасы, подпрыгивал, словом, был почти абсолютно, стопроцентно счастлив...
И вдруг - словно гром среди ясного неба. В водовороте собственной экспресии, гномик заметил как бабушка, нищенка, которая еще так недавно просила у него кусочек хлеба, вытащила узловатыми пальцами из кармана два медяка и бросила их в шляпу ифимов. "Почему? Ей же они были так нужны, зачем?" - немой вопрос застыл на лице Гиря, он неуклюже повернулся и рухнул оземь. Словно по мановению волшебной палочки с его глаз спала пелена и маленький маг, наконец, понял, участником какой чудовищной лжи он стал.
"Мои чудеса - иллюзия, а ифимы - обманщики, которые обирают людей при помощи адской музыки дудки и моих танцев! - воскликнул он. - Они обирают вас, дорогие мои зрители! Забирают последнее: ваши несчастные гроши, а с ними и надежду!"
- Я не буду больше плясать под вашу дудку! - во всеуслышанье заявил гном злодеям-ифимам. - Вы обманули меня, заставили участвовать в ваших отвратительных спектаклях. Но, главное, вы обокрали сотни невинных, и этого я вам никогда не прощу!
- Гирь! Опомнись, мы же друзья... А друзья должны всегда быть вместе, поддерживать друг друга, чтобы ни случилось...
- Вы - самые злые волшебники, с которыми мне когда-либо приходилось встречаться. Я ненавижу вас!
- Ты хороший плясун, Гирь, и ты нам нужен. Мы не отпустим тебя.
- Пляшите сами под свою дудку!
- Увы, нам не дано владеть толпой. Волшебная дудочка звучит только если в нее играет чистый душой и сердце; только тогда она завораживает толпу...
- Мне жаль вас... Прощайте...
- Ты не уйдешь...
- Уйду!
- Нет. Не уйдешь...

*******

Темно-бардовая роза открыла свои прелесные томные глазки и вяло улыбнулась утреннему солнышку: "Как чудесно играет солнечными зайчиками роса на моих безупречных лепестках! Она словно слезинка ангела! А мои корешки... Ах! Что это?! О, Господи, что это?!"
У толстого, покрытого колючками стебля цветка лежало бездыханное тельце маленького гномика. Его сердце разбилось о гранит жадности, а вера и надежда были поруганы и истоптаны грубыми башмаками ифимов...
- Они убили его! - маленькая ромашка почувствовала смерть возлюбленного за много дней до того, как его останки нашли около розы. Сейчас же она смотрела на навеки закрывшиеся, такие дорогие для нее глаза, и плакала. - Зачем ты ушел от меня, дорогой Гирь? Зачем нарушил обещание никогда не покидать меня? Где ты теперь? Где нашла приют твоя светлая, добрая душа? В каких краях?
- Когда-нибудь мы все окажемся там... - грустно понурив голову, ответил ей Коминатрус. - Жизнь - это иллюзия...
- Я знаю, где он. - с уверенностью ответила ромашка, смахивая слезы. - На небе. И я больше не буду плакать - Гирь никогда не любил слез, я буду улыбаться и смотреть в небо. Бесконечно, во веки веков. Все мои дети, внуки, правнуки и пра-праправнуки будет смотреть в небо. Туда, где Гирь...

*******

Пройдут минуты, дни, годы, столетия, но маленькая ромашка так и будет смотреть в небо, где в необозримой лазурной глубине ей будут улыбаться добрые, немного грустные глаза гномика. Каждую осень она будет засыпать и видеть сны о Гире, каждое лето будет просыпаться в своих потомках с его именем на устах. Этот немой диалог будет длиться вечно, пока на земле существует верность, преданность, надежда, вера и любовь, которая побеждает смерть...

Ты ушел, но остались твои цветы,
Ты ушел, но остались твои мечты,
Ты ушел, но остались твои стихи,
Значит рядом ты, значит рядом ты, значит рядом ты...

До прочтения рассказов Чака Паланика я наивно полагала, что отвратительнее всего всякую мерзость описывает Стивен Кинг. Как я ошибалась!
Он просто младенец по сравнению с Чаком Палаником, который умудрился написать целую серию рассказов - один другого отвратительнее... Хотя написано и интересно, но ужас как пакостно!

В последнее время у меня просто навязчивая идея - я ХОЧУ рисовать! Способности у меня есть, только их никто никогда не развивал, и вот пришло время, когда мне по-настоящему захотелось попробовать... Посмотрим, что из этого выйдет...
А вы мечтаете овладеть каким-нибудь видом искусства?

Дорогие мои ПЧ, такие талантливые и одаренные!
Вы знаете, что я - директор филиала Международного союза литераторов и журналистов APIA (Authors and Publicists International Associations LTD) по Москве и МО. Мы с членами правления этой организации решили провести предновогодний литературный конкурс.
С 1 по 25 декабря присылайте свои стихотворные или прозаические, но обязательно СКАЗОЧНЫЕ произведения по адресу: polina999@gmail.com с пометкой "на конкурс". 28 декабря руководство Союза выберет победителя, который будет принят на бесплатной основе в большую международную семью АПИА, станет членом Союза, получит международное удостоверение и будет регулярно публиковаться в прессе Союза.
Жду ваших творений!!!

Принимается малая проза или стихотворения - не более 3-х от одного участника.
УДАЧИ И ТВОРЧЕСКИХ УСПЕХОВ!

В членах АПИА состоят:
Владимир Кунин - писатель, автор ряда романов, рассказов и сценариев по которым снято более сорока фильмов, в том числе «Хроника пикирующего бомбандировщика», «Интердевочка», «Сволочи» и многие другие, сейчас заканчиваются съёмки фильма по его книге «Микка и Альфред».
Награждён Государственной премией СССР, многими дипломами и Европейской Золотой медалью имени Франса Кафки.

Мирослав Кливар - художник, поэт, критик, теоретик и историк исскуства. Профессор, академик интернациональной академии в Полермо. Его картины и дизайнерские работы известны во всем мире, многие из них вошли в справочники по искусству. М. Кливар издал восемь поэтических книг.
Президент «Европейской Унии Искуств» и президент европейского фонда «Франца Кафки».

Леонид Коваль - писатель, поэт, драматург, публицист, общественный деятель. Член союза писателей Латвии. Лауретат премии Американской ассоциации узников гетто, Европейской золотой медали Франса Кафки за вклад в мировое искусство и литературу. В 2003 году рядом учёных и писателей из ряда стран выдвигался на соискание Нобелевской премии.

Владимир Буковский - политический и общественный деятель, профессор, писатель, публицист.

Дина Рубина - известная писательница, лауретат премии им. Арье Дульчина и премии Союза писателей Израиля.

Давид Кудыков - поэт, писатель, публицист, академик.

И многие другие

Как вы считаете, использование в произведении литературных персонажей, созданных другим писателем, - допустимо или говорит о "творческой слабости" автора?
Сейчас читаю роман начинающего писателя из Германии (русскоговорящего), который очень неплохо пишет, имеет легкий приятный для чтения слог, умело плетет интригу сюжета, но, увы, важными персонажами его творения являются всем известные персонажи бессмертного романа Булгакова - Воланд и К.
На мой взгляд, это неправильно.
А вообще... недаром есть мудрая мысль: Разум способен построить новый дом из старых кубиков, но только душа может создать что-то поистине новое...

Милые мои ПЧ, моя новогодняя сказка участвует в конкурсе на Радио 7 http://radio7.ru/skazka/?page=10.
Моя сказка называется "Целую, люблю", автор, соответственно, Полина:)))
Если вам понравится моя сказка, проголосуйте за нее, пожалуйста! (вариант сказки урезанный, т.к. нужно было уложиться в 2000 зн., а это очень мало, оригинал попозже выложу здесь)
Если понравятся другие, - то голосуйте за них.
Спасибо в любом случае!!!

Полина открыла ежедневник и вычеркнула дело, отмеченное к выполнению на 25 декабря: «Купить открытки близким». Ещё раз перебрала яркие поздравления с тигрятами в красных новогодних колпачках, всевозможными дедами Морозами, снежинками и ёлочными шарами, и вдруг вспомнила, что в прошлом году у неё осталось несколько неподписанных открыток, которые вполне можно использовать. Через минуту она уже копалась в комоде и, наконец, нашла то, что искала — прозрачный файлик с чистыми открытками, вытащила их и… застыла. Сердце ёкнуло и провалилось глубоко-глубоко — в прошлое…
Полина хорошо помнила эту открытку. Она заметно отличалась от остальных — была гораздо проще, рисунок побледнел, края немножко обтрепались. Много лет назад, в 1993-м году она заранее, почти за месяц до нового года подписала поздравления всем членам своей семьи: маме, папе, бабушкам, брату Толику, тёте и «любимому дедушке Вове» — именно так корявым, но размашистым подростковым почерком обратилась 13-летняя внучка к обожаемому дедушке. Увы, он так и не увидел этой открытки. В тот високосный год дедушка умер, 25 декабря 1993-го года, в день католического Рождества.
Глаза девушки увлажнились, невольные слезы потекли по щекам, капая на молчаливое свидетельство семейного горя. «Как бы мне хотелось поздравить тебя, дедушка! — прошептала она и погладила смешной, нарисованный в подарок дедушке рисунок внутри открытки. — Как бы мне хотелось поздравить вас всех! Поздравить и в последний раз сказать, как сильно я вас любила… Нет! Как сильно я вас люблю!»
Полина вспомнила всех, кого потеряла за эти пятнадцать лет: дедушку Вову, прабабушку Валю, папу, ушедшего в прошлом, тоже високосном 2008-м году, свою первую собаку — терьера Чарлика, шёрстка которого так вкусно пахла, когда она его обнимала… Всех, кто любил её, и кого любила она, и кто не сможет встретить с ней наступающий 2010-й год, кому не нужно поздравительных открыток…
И вдруг в голову пришла шальная, сумасшедшая мысль: а что если всё-таки подписать им открытку? Просто так. Просто потому, что хочется.
На следующий день Полина долго копалась на стенде с открытками. Ей хотелось найти самую красивую новогоднюю открытку, такую, которая порадовала бы всех её адресатов, если бы они были живы. Наконец, она нашла её — на белоснежном фоне переливались золотыми и зелёными искорками запорошенные снегом ели, вдали, за рекой, подёрнутой льдом, высился аккуратный деревянный домик, из трубы которого шёл дымок, а на переднем плане стоял красивый стройный олень и смотрел на освещённые изнутри тёплым светом окна дома.
Девушка сразу поняла: это то, что нужно! В своих снах она не раз видела ушедших близких, и всегда они встречали её внутри деревянного домика — тихие, спокойные, светлые… В таких снах Полина всегда плакала, но просыпалась с радостной тоской, и от долгих слёз на щеках не было и следа.

«Дорогие мои… — начала писать своё необыкновенное послание Полина, — через несколько дней наступит новый 2010-й год. Я не знаю, каким он будет, но верю, что хорошим и счастливым.
Простите меня, я не знаю, что вам написать и пожелать… Не знаю, почему вообще подписываю эту открытку. Просто мне хочется, чтобы вы знали: дедушка Вова, папочка, баба Валя, Чарлик, что я вас ОЧЕНЬ-ОЧЕНЬ сильно люблю!!! И верю, что когда-нибудь мы снова встретимся, и я смогу обнять вас так крепко, как никогда не обнимала при жизни…

Слезы капали на открытку, смешиваясь с чернилами, но она не обращала на это никакого внимания.

Целую и люблю!
Ваша Полина.»

Полина поставила точку и последняя слезинка упала точно на слово «Люблю» и немного размыло его.
Девушка закрыла открытку, ещё раз полюбовалась красивым умиротворяющим пейзажем, изображённом на ней, глубоко вздохнула, вложила открытку в белый конверт и заклеила его. А потом засунула его между листов большого семейного фотоальбома, где все те, к кому она писала, застыли в вечной неподвижности фотовспышки…

* * *

1 января в гости к Полине пришли родные, чтобы ещё раз отметить наступление нового года. Они весело болтали, смеялись, пели в караоке, вспоминали о прошлом. Мама попросила Полину достать рождественские фотографии из Парижа, куда девушка ездила несколько лет назад. Полина полезла за ними, и вдруг ей в руки вылетело письмо.
Белый конверт без адреса. Вскрытый.
Трепещущими руками Полина достала свою открытку и вместо размытого слезой слова «Люблю» увидела другое, начертанное другим почерком, — «Любим», а на сгибе открытки заметила тоненький короткий белый волосок, шерстинку — точь в точь такого цвета, какой была шерстка у Чарлика…

Недавно в Библиотеке-Фонде "Русское Зарубежье", что на Таганке, прошёл поэтический вечер моего хорошего знакомца, очень талантливого артиста, а теперь ещё и поэта - Бориса Петровича Бурляева (Свободина) "Моя лондонская осень..."
В 2002-м году он перебрался в Лондон, поселился на берегу романтической туманной Темзы и... начал писать стихи. Вот так просто из лауреата всевозможных конкурсов чтецов он сам стал поэтом. Причем, очень даже неплохим. А уж как он свои стихи читает... Дух захватывает, так и сидишь с открытым ртом весь концерт в немом восторге... В будущем году в России выйдет сборник стихов Бурляева (Свободина), а весной планируется ещё один концерт.

В это прекрасное предновогоднее время как никогда хочется сказки.
Уолт Дисней смог создать невероятный мир волшебства, который уже несколько десятилетий околдовывает детей и взрослых своими невероятными персонажами, сказочными историями и обязательными хеппи-эндами.
Встречайте властелина красок!!!

ВЛАСТЕЛИН КРАСОК

Уолтер Элиас Дисней (Walter Elias Disney) появился на свет 5 декабря 1901-го года в американском городе Чикаго. Его отец, Элиас Дисней, был плотником и каменщиком, мать, Флора Колл, работала учительницей — когда могла оторваться от воспитания собственных детей, а их в семье Диснеев было пятеро — четыре сына (из них Уолт — самый младший) и дочь.
Чикаго в тот момент как раз становится крупнейшим промышленным центром Соединенных Штатов, а заодно и самым бандитским городом. Когда же поблизости от района, где жили Диснеи, двое подростков убили полицейского, было решено отправиться «от греха подальше» к брату Элиаса, который жил в маленьком городке Марселин в штате Миссури. В апреле 1906-го года Диснеи переехали туда, купив ферму на восемнадцати гектарах земли.
Пока отец и старшие братья вкалывали на ферме, Уолт бегал по округе. Рисование тогда ещё не стало для него призванием — как все дети Уолт рисовал для своего удовольствия. Впрочем, уже тогда он делал это очень неплохо. Соседу Диснеев, доктору Шервуду, так понравился рисунок его лошади, сделанный Уолтом, что он купил его, заплатив мальчику 25 центов — первый «гонорар» будущего миллионера.
Несмотря на все старания отца, фермерская жизнь не сделала Диснеев обеспеченными. В 1910-м году Элиас заболел тифом и, хотя выжил, уже не мог работать на ферме. Летом следующего года хозяйство было продано за $5175 и семейство Диснеев вернулось к городской жизни, перебравшись в Канзас-Сити.
Там восьмилетний Уолт начал зарабатывать деньги, в течение шести лет вставая в 3:30 каждое утро и разнося газеты.
Уолт хотел делать рисунки подобно тем, которые видел в комиксах, но у него не было ни капли свободного времени. Его деспот-отец, думая, что все художники — бездельники, жестоко наказывал Уолта за стремление к творчеству. Тем не менее, вопреки всему, Уолту все-таки удалось поступить в чикагский Институт Искусств, где он обнаружил, что его истинные таланты находятся скорее в области осмысления и координирования проектов, чем в составлении документов.
Элиос Дисней — отец Уолта, плотник, неудавшийся фермер и строительный подрядчик, нещадно лупил своих детей, и Уолт пришел к выводу, что он не настоящий его отец, — просто не может быть им! Отцу также удалось вселить в душу мальчика ненависть к евреям, и позже Уолт никогда не сдерживался в своих суждениях о них. Критики и психологи считают, что все эти испытания и, особенно, беспокойство относительно его происхождения, стали своего рода шаблоном в более поздних фильмах Диснея. Кстати, замечено, что в героях Диснея ребёнок узнает сам себя. По тому факту, какой диснеевский герой наиболее симпатичен ребенку, можно понять, какие у него внутренние проблемы и комплексы.

В 1918-м году Уолт Дисней попытался поступить на военную службу, но в шестнадцать лет на службу не брали, и тогда он присоединился к Красному Кресту и отправился за границу, где год провёл за рулём санитарной машины. По возвращении в Канзас-Сити в 1919-м Уолт Дисней начал работу в качестве художественного директора коммерческой студии, где и встретил Уба Айверкса, молодого художника, ставшего его деловым партнером. Они открыли совместную студию и приобрели подержанную камеру, с которой начали делать двухминутные рекламные фильмы. Фильмы эти были показаны только в местных кинотеатрах и, в конечном счёте, партнёры переместили свою студию в Лос-Анджелес, чтобы быть хоть чуточку ближе к кинопромышленности Голливуда. В то время мультипликация становится для Диснея наркотиком…
В течение столетий художники пробовали изображать движущиеся фигуры и, наконец, в результате развития техники, это стало возможным. Мультипликация объединила музыку, голоса и краски, создала невероятный мир ИЛЛЮЗИЙ. Дисней, как никто, понимал это.
Уехав из города с 40$ в кармане, он встретил своего брата Роя, у которого было побольше денег, а главное, было огромное желание что-либо делать. Объединив денежные ресурсы, заняв еще 500$, братья открыли магазин в гараже собственного дяди, а уже в январе 1926-го года в Калифорнии открылась первая студия Диснея. Два брата — Уолт и Рой приблизились к своей мечте, начав создавать анимационные фильмы. Создание даже небольшого эпизода требовало таланта директора, актера, звукооператора, сценариста и музыкального редактора. Уолт и Рой оказались способными на всё это и даже больше…
Как они могли конкурировать с другими аниматорами, когда даже для большой студии двухминутный фильм требует многомесячной работы, а для создания полнометражного фильма нужно несколько лет?
Сценарий мультфильма походит на огромный комикс: указания помещены в одном ряду с пятидюймовыми карандашными эскизами, которые перемежаются диалогами, напечатанными возле каждого рисунка. Как только эти storyboards закончены, директор устраивает конференцию с аниматорами, специалистами по композиции, художниками фона и музыкантами. Единственный человек, который может участвовать в производстве от начала и до конца — это директор.
Фильм состоит из многих элементов: диалогов, цвета, звука и музыки. Самая большая работа директора состоит в выборе времени и координировании всех этих элементов, которые и составляют готовый фильм. В студии Диснея было только двое рабочих — Уолт и Рой, и они справились.Читать дальше...

Я очень люблю вышивать. Иногда получается быстро, иногда - годами, но в итоге очень приятно видеть нечто, созданное своими руками. Пусть и по чужому рисунку. Я обнарежила ПРЕКРАСНЫЙ сайт, где можно найти, наверное, любой рисунок, какой только можно вообразить, скачать схемку, распечатать, и просто купив нитки, вышить изумительную картину. Буду рада, если он пригодится и вам: http://www.xrest.ru/
Вот малюююююсенькая часть того, что вы сможете, при желании, вышить...