Одни девочки

В селе Овсорок Жиздринского уезда (Калужская
губерния) посиделки собирались осенью в бане. Приходили
на них только девушки. Работали при лучине, засиживались
далеко за полночь, иногда и ночевали там же. Плели
лапти, вили оборы, шили. Все виды работ сопровождались
песнями. Парней здесь девушки приглашали присоединиться
к ним только на праздники.

В селе Мышенки и окрестных деревнях (Епифановский
уезд Тульской губернии) парни на посиделках не бывали
никогда. Все встречи молодежи обоих полов приняты были в
этих местах только на улице или на совместных работах: в
поле, на сенокосе (исключение составляло, по-видимому,
лишь общение на свадьбах). На осенне-зимние посиделки
приходили только девушки; собирались в избы, пряли и
вышивали; пели песни.

Только девушки ходили будними вечерами на
«посиденки» прясть пряжу и в селе Петрокове
Владимирского уезда. В ряде мест Западной Сибири на
посиделки, или беседки, как вечерние, так и дневные,
устраивавшиеся со второй до последней недели Великого
поста, лица мужского пола совсем не допускались. На
такие «обыкновенные посиденки» сходились крестьянки
только данной деревни или одного лишь конца селения, в
будничной одежде, с прялками или шитьем.

К девичьим сборищам с работой, проходившим без
участия мужской молодежи, были близки по характеру
посиделки девочек-подростков, которые в некоторых местах
устраивались отдельно, самостоятельно. Они не были
поочередными: девочки собирались в какой-нибудь избе
постоянно. Главным в этом сборище была работа — старшие
устанавливали обязательный «урок». Но находили свое
место и игры, нередко совсем детские.

«После Иванова дня, как Святки пройдут, посиденки
прядут,— вспоминала их участница.— Мы вот подростки
собирались у одной бедной старухи... Приносили ей
хлеба,— хто пирог, хто — шаньгу... Лучину свою, а то и
свечку соберемся купить. Старуха-то на полатях лежит, то
у лучины сидит. А мы прядем; чтобы спрясть скорее,
пущались на хитрости: котора свое прядет, да ленива на
работу, да, может, еще богатенька,— те возьмут сожгут
кудельку, ну а мы-то, которы в людях жили, не смели так
делать». Часть девочек выполняла работу чужую — на
хозяев, у которых они жили (речь идет о большом селе).

Подростки прибегали к нехитрому игровому приему,
чтобы скрасить однообразие работы, устраивали
своеобразное соревнование на скорость. «Чтобы спрясть
скорее... тянешь нитку и говоришь: я к Степановым
(соседи) пошла. За другой ниткой — к другим соседям» и
т. д. Девочки сообщали вслух, из чьей избы к кому они
пошли —«всю улицу так насквозь пройдешь, сначала по
одной стороне, потом по другой. Домов, верно, более ста
было тогда в Шабарте... Ты вот таким родом, нитка за
ниткой, идешь быдто по деревне; подружка тебя догоняет,
ну уж тут поторапливаешься, а время-то не видаючи и
проходит».

Старание в работе подогревалось ожиданием
совместных игр: надо было не отстать от подруг, чтобы
одновременно перейти к развлечениям. Справившись с
пряжей, пили чай. «Старуху заставили печку топить,
картошки варить. А потом играть примемся всяко: и в
«клетки», и в «уголки», а то в «лягушки» на улице. В
куклы тоже играли, прежде девчонки как-то долго куклами
играли. Идешь на посиденку, несешь прялку и незешь
пово-зочку с куклами. У меня, как сейчас помню, чуман
был. Веревочку подладишь и везешь... Так ить что ночи-то
почти што не спали, только на воскресенье и уснешь».
В обществе ровесниц трудоемкая, утомительная работа
проходила веселее, становилась доступнее, а развлечения
ее придавали посиделкам и заманчивость.

В некоторых селах Поморья отмечены отдельные беседы
девочек-подростков (13—15 лет), начинавшиеся с Покрова.
Проходили они здесь обычно в бане. На посиделках
подростков допускались игры и песни, но мальчики на них
никогда не приходили.

Посиделки с работой представляли собой широко
распространенное и органичное явление общественной жизни
русской деревни всех районов. Из многочисленных
описаний, как опубликованных, так и отложившихся в
архивах, касающихся форм общения сельской молодежи, нам
встретились лишь два, в которых отмечено отсутствие
посиделок.

Широкое распространение посиделок, их регулярность,
организация их самими крестьянами, без всякого контроля
местных властей — все это вызывало беспокойство
начальства и привлекало время от времени внимание
государственных органов разного уровня. Иным ретивым
чиновникам такой сельский молодежный клуб, не
подлежавший никакому внешнему контролю, включавший
беседы и передачу информации по самым разным вопросам,
представлялся нежелательным и даже опасным. А. В. Балов,
знаток быта Ярославской губернии, писал по этому поводу:
«Лет семь тому назад местной губернской администрации
показались деревенские беседы и безнравственными и
беспорядочными. Такой взгляд был высказан в ряде
циркуляров к уездным администраторам. Последние
«постарались», и в результате явился ряд общинных
приговоров об ограничении крестьянских бесед. Все такие
приговоры остались только на бумаге и в настоящее время
забыты совсем и окончательно». Рукопись А. В. Балова
датирована 1900 годом, значит, речь идет о циркулярах
начала 90-х годов. Балов в это время был коллежским
секретарем в Пошехонье и, хорошо знал, какие были
приняты меры. Факты эти приводятся краеведом в связи с
вопросом о давлении властей на некоторые решения общин.
В данном случае приговоры общин, принятые под нажимом
начальства, не смогли противостоять традиции: посиделки
остались.

На посиделках с работой оттачивались трудовые
навыки, шел постоянный процесс передачи опыта.
Одновременно обменивались песнями, сказками, былинами и
быличками, пословицами; новые поколения подростков
приобщались к устному творчеству. Разговоры на
непраздничных «беседах» давали информацию, выходившую за
пределы внутриобщинных интересов, формировали
коллективное мнение молодежи по местным делам (ГМЭ, 510,
л. 5—6; 1735, л. 4; 11, л. 4; 1057, л. 1—13; 1451, л.
44; 1754, л. 1; Миненко, 21; Виноградов, 8; АГО —9, 66,
л. 17; Бернштам, 51).

По материалам книги М.М.Громыко «Мир русской
деревни».

Посиделки с работой


Житель Вельского уезда Смоленской губернии полагал,
что «самое лучшее совместное препровождение времени
парней и девушек бывает в длинные осенние и зимние
вечера, собрания их носят название «посиделок». К этому
времени выделывается лен, и женщины целые ночи проводят
за прялкой. В одной из хат, более просторной и притом в
семье более веселой, собираются девушки, куда приходят и
парни, кто лапоть плести, кто какую-либо зимнюю снасть к
саням ездить в леса, а кто поболтать и вволю посмеяться.
В «посиделки» родители охотно отпускают дочерей, знают,
что ничего худого они там не увидят и не услышат».
Продолжались эти сборища часов до 12, а иногда и дольше.
Работа сопровождалась песнями и шутками. Девушки
возвращались домой «с полными рукоятками тонких белых
ниток». Парни на посиделках высматривали невест: «и
работяща, и красива, и за словом в карман не полезет».




Сходную картину дает описание из Гжатского уезда
Смоленской губернии: девушки с прялками собирались в
чью-то избу; туда же являлись парни, приносили гостинцы
(подсолнухи, орехи, конфеты); пели песни, шутили.
Информатор пишет об обшей атмосфере посиделок — на них
«вообще царит веселье». Но ни в этих смоленских, ни в
других описаниях почти не встречается упоминание танцев.


В. И. Чичеров связывал строгий характер
предновогодних посиделок с рождественским постом,
ссылаясь, в частности, на сведения по Пельшемской
волости Кадниковского уезда, где не только пляски, но и
песни не разрешались в этот период. Если бы в избе не
было никого из стариков, и то бы они побоялись устроить
пляски: «неравно кто-либо ненароком проговорится, а
узнают — плохо будет, от стариков достанется на орехи».
Кроме того, на сборищах с работой была и основная цель —
напрясть как можно больше (то же и с другими видами
работ). Поэтому посиделки такого рода, проходившие и за
пределами сроков поста, отличались определенной
сдержанностью; для игр и плясок не оставалось времени.

В Ильинской волости Ростовского уезда, например,
где на «посиденках», проходивших по очереди у каждой
девушки, вязали варежки, участницы приходили с заданным
старшими «уроком», то есть с нормой — сколько связать за
вечер. Парни тоже вязали варежки, но, по-видимому, лишь
ради компании, так как для них «уроки» не
устанавливались. На будних «посиделках» в этом районе
пели песни, а изредка удавалось и потанцевать.

Известный фольклорист П. И. Якушкин подробно описал
посиделки смешанного состава в деревне Ракоме (недалеко
от Новгорода). Он сам принимал в них участие в 1858
году. Девушки приходили на посиделки первыми,
рассаживались по лавкам и начинали прясть. Парни
подходили по одному, по два и группами; войдя, молились
перед иконами, затем приветствовали: «Здравствуйте,
красные девушки!» В ответ раздавалось приветливое:
«Здравствуйте, молодцы хорошие!» Многие парни приносили
свечи. До этого горел лишь светец с лучиною в переднем
углу. Парень зажигал свечку и ставил той девушке,
которая нравилась. Она говорила с поклоном: «Спасибо,
добрый молодец», не прерывая работы. А если в это время
пели, делала лишь поклон, не прерывая и песню. Парень
мог сесть около девушки; если же место было занято
другим, то, поставив свечу, отходил в сторону или
садился около другой. У многих прях горело по две свечи.

Разговаривали вполголоса, временами пели. Под песню
шла и игра-пантомима, изображавшая действия, о которых
рассказывала песня. Парень, ходивший около девиц с
платочком, бросал его одной из них на колени («Он
кидает, он бросает шелковый-то он платочек девке на
колени...»). Девушка выходила на середину, заканчивалась
песня поцелуем. Теперь платок бросала девушка одному из
сидящих и т. д. Бросить платок сразу же парню или
девушке, который (или которая) только что выбирал,
считалось зазорным. Хороводные игры чередовались с
песнями без игр.
Посиделки смешанного состава с работой бывали
поочередные — у каждого парня и каждой девушки или
только у каждой девушки; в нанятом помещении, в
отдельных домах, добровольно бравших на себя эту обузу
(ГМЭ, 1538, л. 3; 1561. л. 2; 1806, л. 7 об.— 8;
Чичеров, 167; Ди-лакторский, 133; Якушкин, 9—26).

По материалам книги М.М.Громыко «Мир русской
деревни».

ОБЫДЕННАЯ ПЕЛЕНА


У русских людей с незапамятных времен существовал
обычай давать особое обещание — обет. Оно могло быть как
общим, групповым, так и личным, индивидуальным. Давались
обеты во время поединков и в битвах с врагом, в пору
моровых поветрий и т.д.

Женский обет мог быть вызван разными причинами.
Самая вероятная из них — это болезнь или недуг ребенка.
Во имя выздоровления дитяти женщина давала обет
обыденной, или, как говорили чаще, овыденной, пелены.

Овыденная — значит обыденная, однодневная, краткая
(овыденными могут быть и пироги, например). За один день
необходимо было истрепать определенное число кирбей
льна, очесать, скатать кудели, спрясть их, сделать
основу и выткать пелену, другими словами, покрывало или
плат на икону святого в местном храме.

Прямо скажем, задание нешуточное! (Вспомним сказку
о Василисе Прекрасной.) Разумеется, в одиночку женщина
или девушка в лучшем случае дошла бы за день до пряжи,
может, даже напряла бы одно пасмо, но не более. Поэтому
собиралось по нескольку самых лучших мастериц. Они
уговаривались заранее, избегая огласки. Вставали далеко
до рассвета и начинали работу, которая приобретала в
такой день особенно ритуальное значение.

К вечеру куча льняной тресты превращалась в
неполную, но все же порядочную стену холста — овыденную
пелену. Не будем говорить обо всех многозначительных
мелочах этого дня, а также о чувствах и мыслях
работающих. Радость, душевное облегчение, ощущение
выполненного долга, чувство причастности к ближнему и ко
всему миру — все это не оставляло места для усталости.


ВЫБЕЛИВАНИЕ


Свежевытканный пепельно-серого цвета холст
приобретает едва уловимый серебристый оттенок, и этот
оттенок сохранится теперь вплоть до того дня, когда его
окончательно выбелят и уложат в девичий короб.

В марте — апреле дни становятся светлее и дольше.
Неленивая ткачиха, как уже говорилось, ткала за день
стену холста длиною шесть-семь метров. Две стены
составляют конец, из конца выходило семь-десять
полотенец — платов. Весь великий пост по избам стоял
несмолкаемый стук бердов и скрип подножек.

Ткут вначале самую тонкую пряжу, холст из нее
пойдет на белье, рубашки и полотенца. Пряжа из пачесей и
льняных изгребей идет на тканые рядна (для рукавиц,
портянок, мешков, подстилок). Самый грубый холст
называли пестрядинным и пестрядью.

Еще весной холсты белят в золе и затем на снегу.
Снова бучат в золе и белят уже летом на чистом лугу,
где-нибудь около озера или речки. В начале июня
подростки обоего пола обычно возили навоз. Пока взрослые
наметывали телегу, девчонки бежали к речке. Они собирали
в гармошку пятнадцатиметровый конец холста, макали его в
воду и снова ровно расстилали на зеленой траве. И так со
всеми концами. Иная, не утерпев и видя, что никто не
заметит, пускалась бегом по этой ровной гладкой холщовой
дорожке...

Холсты сохли быстро, их надо то и дело макать в
реку, а телега с навозом уже наметана. Контраст между
чистотой расстеленного на зеленой траве холста и вонью
тяжелых коричнево-желтых навозных пластов, разница между
речной прохладой и жарким, гудящим от оводов полем
превращали беление холстов из обязанности в нечто
приятное и нетерпеливо ожидаемое. Возка навоза тоже
становилась приятнее. Поэтому взрослые всегда разрешали
подросткам и детям белить холсты.

Зола для беления, или бучения, холстов должна быть
чистой, просеянной, желательно из ольхи. Добрые, то есть
хозяйственные, старики весною нарочно ходили в лес,
чтобы нажечь ольховой золы для беления холстов.
Выбеленный холст был едва различим, если его расстелить
на снегу.


ВИТЬЕ ВЕРЕВОК


Мужчины на Севере тоже иногда пряли, но пряжа эта
была совсем другого сорта. Если женская пряжа напоминала
по толщине волосок, то мужская была с детский мизинец.

Она предназначалась для веревочного витья.

Сидя за широкой прялкой, на которой торчала
обширная борода кудели, дядька или старик с треском
выволакивал из кудели толстую прядь. С помощью
специальной мутовки он скручивал лен, успевая что-нибудь
“заливать” или слушая другого. С мутовки эту пряжу
сматывали в большие клубки с дырами посередине.

И вот наступал — всегда почему-то неожиданно —
день веревочного витья. Работа была столь необычна, что
забавляла не только детей, но и взрослых. Кстати,
ощущения и способы детских забав человек довольно часто
переносил с собою и во взрослую пору.

Где-нибудь посредине улицы ставились обычные
дровни. К головкам дровней на высоте поясницы
привязывали брусок с тремя отверстиями, в которых
крутились три деревянные ручки. На их рукоятки
надевалась дощечка с отверстиями, благодаря которой
можно крутить сразу все три ручки.

Держа клубок в корзине, пряжу протягивали далеко
вдоль улицы, потом тянули ее обратно, и так продолжалось
несколько раз. Чтобы пряжа не падала на землю,
подставляли козлы, и она висела, напоминая телеграфные
провода. Опытный крутильщик шел в другой конец, брал
деревянную плашку с тремя выемками. Ручки между тем
начинали крутить по часовой стрелке. Все три бечевы
скручивались одновременно и по мере скручивания
сокращались. Наконец наступал такой момент, когда они,
до предела скрученные, неминуемо должны были
скручиваться между собой. Начиналось непосредственное
витье веревки. На одном конце по команде старшего
скручивали пряжу, а с другого конца осторожно вели
плашку с тремя жгутами, которые свивались — уже против
часовой стрелки — в один ровный прочный жгут. Дровни
слегка волочились по траве либо подавались рывками.

Превращение льняной плоти в прочную длинную
веревку (вервь, канат, ужище), сокращение пряжи по длине
и соединение трех частей в одно целое, прочное и
неразделимое, — все это происходило у всех на глазах и
каждый раз вызывало удивление и интерес.

Готовую длиной метров на двести веревку рубили на
части необходимой длины и, чтобы они не расплелись,
по-морскому заделывали концы дратвой.

Нетолстые веревочки и бечевки мужики вили дома изо
льна, для чего лен раздваивали и каждую прядку
скручивали ладонью на колене. Когда пальцы левой руки
разжимались, пряди скручивались в одно целое. Такие
веревочки нужны были всюду: для мешочных завязок, к
ткацким устройствам, для рыболовных снастей и т.д.

Для сапожников и рыболовов необходима была еще и
крученая нить. Обычную тонкую нитку сдваивали, беря ее
из двух клубков, лежащих в блюдце с водою. Пропускали
эту двойную нить через жердочку под потолком,
привязывали к концу специальной крутилки и начинали
сучить. Сучильщик раскручивал веретено с горизонтальным
маховичком и плавно то поднимал, то опускал его.
Скрученная таким способом нить была очень прочна,
впрочем, крепость зависела больше от качества льна.

Без веревки ни пахать, ни корчевать, ни строить
невозможно.

Холстами и веревками платили когда-то дань.
Расцвет же канатного ремесла падает на начало петровской
деятельности, когда неукротимый, мудрый и взбалмошный
царь решил посадить часть русской пехоты на корабли. В
старинном полуматросском-полусолдатском распеве поется о
том, как “вдруг настала перемена”, как “буря море
роздымает” и как закипела повсюду морская пена.

Гангутская битва положила начало славной истории
русского военного флота. Но флот этот стоял прочно не
только на морских реляциях и уставах. Без миллионов
безвестных прядильщиц и смолокуров, без синих,
напоминающих море льняных полос андреевский флаг не был
бы овеян ветрами всех океанов и всех широт необъятной
земли.

Об этом мало известно романтикам “алых парусов” и
бесчисленных “бригантин”.

Воры пришли, хозяев забрали, а дом в окошки ушел.
Загадка



ВЯЗКА РЫБОЛОВНЫХ СНАСТЕЙ



Никто не знает, из какой древности прикатилось к
нам обыкновенное колесо. Никому не известно и то,
сколько лет, веков и тысячелетий, из каких времен
тянется в наши дни обычная нить. Но временной промежуток
между рождением нити и ячеи был, вероятно, очень
недолгим. Может быть, ячея и ткань появились
одновременно, может, врозь, однако всем ясно, что и то и
другое обязано своим появлением пряже. А возможно,
впервые и ткань, и рыболовная ячея были сделаны из
животного волоса? Тогда они должны предшествовать пряже.
Гениальная простота ячеи (петля — узелок) во все времена
кормила людей рыбой. Она же дала начало и женскому
рукоделью.

Рыболовные снасти люди вязали испокон веку. Для
рачительного земледельца это занятие, как и охота, не
было обузой или простой забавой. Рыболовство на Севере
всегда считалось добрым хозяйственным подспорьем.
Эстетическое и эмоциональное начало в этом деле так
прочно спаяно с утилитарным
(хозяйственно-экономическим), что разделить, выделить
два этих начала почти невозможно.

Неподдельное и самое тесное общение с природой
(вернее, не общение, а слитность, которая сводит на нет
ужас небытия, смерти, исчезновения), соперничество с
природой, радость узнавания, риск, физическая закалка,
какое-то странное самораскрытие и самоутверждение — все
это и еще многое другое испытывают охотник и рыболов.

В предвкушении тех испытаний человек может
стоически, целыми вечерами вязать сеть, добывать в
глубоком снегу еловые колышки для вершей, сучить
бесконечную льняную нить.

Инструмент вязальщика прост и бесхитростен. Это,
во-первых, раздвоенный копыл наподобие женской прялки,
во-вторых, берце, или берцо, — дощечка, от ширины
которой зависит ширина ячеи и на которую вяжутся петли.
Наконец, плоская можжевеловая игла с прорезью, куда
наматывается нить.

Вязали дети и старики, подростки и здоровые
бородатые мужики. Вязали в первое же выдавшееся
свободное время, используя непогоду или межсезонье,
устраивали даже посиделки с вязанием. Лишь уважающие
себя женщины избегали такого вязания. Они смотрели на
это занятие с почтением, но слегка насмешливо. А почему,
будет понятно, если мы поближе познакомимся с чисто
женским художественным творчеством, которое как бы
завершает весь сложный и долгий путь льна — спутника
женской судьбы. Конец — делу венец. Художественное
тканье, плетенье, вязанье, вышивка венчают льняной цикл,
выводя дело человеческих рук из временной годовой
зависимости очень часто даже за пределы человеческой
жизни.



Василий Белов

ПРЯЖА


Россия крестьянская много веков была одета в
овчину и холст. Камка, рытый бархат, китайский шелк и
аглицкое сукно мужику требовались редко либо совсем не
требовались. Тем не менее мужику до самых поздних времен
внушали, как неприлично он выглядит в овчинной шубе или
в тулупе — в этих самых теплых, легких, долговечных,
дешевых и удобных одеждах. И вот, едва “общественное”
мнение отучило народ от шубы, крестьяне почти совсем
отреклись от собственной традиции и вся молодежь
бросилась покупать холодные, не пропускающие ни воздуха,
ни воды, зато яркие синтетические японские куртки, как
раз в это-то время и взыграла в цене дубленая русская
шуба. За дубленую овчину, которой, бывало, мужик
закрывал в непогоду продрогшего мерина, нынче отдадут
все, вплоть до того же японского транзистора.

Но оставим овчину — о ней свой разговор. Вернемся
к холсту.

Если вся многомиллионная Русь ходила в холщовой
одежде, то сколько же перепряла куделей поющая
пушкинская девица? Впрочем, дело тут не только в
количестве.

Красивая, тщательная обработка льна позволяла
носить нижнюю одежду практически всю жизнь, даже
передавая по наследству. Верхнюю носили много лет,
бытовые изделия из холста — полотенца, платы, скатерти —
тоже служили нескольким поколениям. Лишь рукавиц
ненадолго хватало хорошим работникам.

Очесанный лен, поделенный по качеству на три сорта
— изгреби, пачеси и собственно лен, — дергали, теребили
и расшиньгивали (расшиньгать — значит взбить,
распушить). Этот большой пушистый клубок ровно
разверстывали на столе, спрыскивали водой и осторожно
скатывали в куделю. На одну куделю уходило полпятка
хорошего волокна, изгребий — вдвое больше.

Катая смоченную с боков куделю, ее приводили в
прядок, заправляли концы и подсушивали. Готовые кудели
стояли рядком. Величина кудели зависела еще и от вкуса
хозяйки и возраста пряхи.

Для девочки-подростка делали кудельки поменьше,
для ребенка — совсем маленькие, игрушечные.

Прясть принято было только в свободное время. Не
случайно о девичьих и женских достоинствах судили по
пряже. Чтобы выйти из лентяек, необходимо было к концу
филиппова поста напрясть не менее сорока пасм. За один
вечер можно напрясть одно пасмо, то есть один простень
(или кубышку). Но хорошая пряха пряла и по два. В скупых
и слишком суровых семьях был обычай: ходили прясть
(по-северному — престь) к соседям, вообще в другой дом,
потому что на людях за пряжей не задремлешь и будешь
стремиться сделать не меньше других. Так ведь нет худа
без добра! Суровость обычая неожиданно оборачивалась
другим концом: долгие супрядки сами собой превращались в
беседы, веселые и скоротечные. Собравшись вместе, девицы
пряли и пели, на ходу выдумывали частушки, рассказывали
сказки и пересмешничали. На эти беседы приходили и парни
с балалайками, устраивались горюны, можно было и
поплясать, и сыграть в какую-либо игру.

Сидя на прялочном копыле, девушка левой рукой
вытягивала волокно из кудели, а большим и указательным
пальцами правой руки крутила веретено. Нитка особой
петелькой закреплялась на остром веретене, скручивалась,
пока хватало руки, отводимой все дальше и дальше, вправо
и слегка назад. Пряхе требовалось достаточно много места
на лавке. Вытянув нить, пряха сматывала ее сначала на
пальцы, а с них навивала уже на веретено. Некоторые
пряхи, прерывая пение, поминутно плевали для крепости на
скручиваемую нить.

Плохой, с кострикой, лен трещал во время пряжи.
Нить получалась толстой, и простень наматывался быстро,
вызывая в пряхе самоиронию. Хороший же лен прялся с
характерным шелестом. Пряха выпрядала его из кудели
равномерно и могла в любую секунду переместить нитку на
другой край ровной кудельной “бороды”.

Песни, шутки, сказки, игры на таких супрядках
сводили на нет утомление во время пряжи и суровую ее
обязательность.

На праздниках или в промежутки между постами такие
беседы превращались в игрища, но здесь уже девушки и
наряжались лучше, и прялки свои оставляли дома.

На игрищах преобладали веселье, песни и пляски,
тогда как на беседах труд и веселье тесно переплетались.



ОБРАБОТКА ПРЯЖИ


Пряла вся женская половина русского народа, от
мала и до велика. А вот выучиться ткать было делом
непростым, иная бабенка как ни старается, а все равно не
может постичь это на первый взгляд довольно несложное
ремесло.

Любое мастерство кажется простым, когда его
освоишь. Опытные женщины искренне удивляются, глядя на
тех, кто не может основать стену холста: “Как так? На
что проще, делай сперва это, потом это, вот и выйдет
основа”.

Увы, получалось у большинства, но не у всех!

Пряжу с веретен перематывали на мотовило, считая и
перевязывая пасмы. Для счета нитей использовалось число
3 — по количеству пальцев, участвующих в счете. Это
число называли чисменкой. Одно пасмо пряжи равнялось
шестидесяти нитям (двадцать чисменок). Для доброго
холста из девяти простней (или пасм, или веретен)
наматывался один мот, называемый девятерником, из
которого получалась основа одной стены холста. Для утка
требовалось еще столько же.

Количеством и качеством намотанных к ранней весне
мотов определялась женская и вообще семейная репутация.
Пределом тонкости, которого достигали очень редкие
пряхи, считалось необручальное серебряное кольцо, через
которое надо протащить мот-девятерник — сложенные вдвое
540 нитей, то есть 1080.

Пряжу мотают с веретен не только для счета, но и
для дальнейшей обработки. Моты обязательно моют, а
иногда и мочат в овсяной соломе и в мякине, заваренной в
горячей воде. Это выводило из пряжи, как говорили,
суроветь. Мокрые моты вымораживали во время ядреных
мартовских утренников, вывешивали пряжу на изгородь, от
чего чернота, жесткость и сырость, свойственные только
что оттрепанному льну (словом, суроветь), исчезали. По
мере обработки пряжа из темно-серой (суровой)
становилась все светлее. Готовые холсты были почти
белоснежными.


ТКАНЬЕ




По-видимому, в разговоре о прошлом нашего народа
культуру тканья можно поставить наравне с культурой
земледелия или же строительства. Трудно даже
предположить, из каких веков, из каких древних
(передних, как говорили) времен тянутся к нам льняные
нити холщовой основы. Сложнейшая ткацкая технология
всегда сочеталась с высоким художественным мастерством,
более того, степень этого мастерства в ткацком деле
зависела от степени технологической сложности. Принцип
тканья основан на одной паре перемещающихся,
раздвигаемых, снующих вверх-вниз нитей. Горизонтальный
ряд таких пар и составляет основу. Поперечная нить —
уток — протаскивается в перемещающемся зеве основы и
формирует ткань, сплетая в единое целое продольные нити.
Но таким способом ткется лишь простейшая ткань. Основа
здесь, раздвигаясь, делится надвое. Но что получится,
если для этого использовать не одну пару нитей, а две и
каждую такую пару раздвигать по очереди? Иными словами,
использовать во время тканья не раздвоение, а
расчетверение основы во время протаскивания через нее
уточной нити. А получится узорная, художественная ткань.
Для такого тканья требуются уже не две, а четыре
нитченки. Но число раздвигаемых нитяных пар можно
увеличить даже до четырех (восемь нитченок, восемь
подножек). Тогда тканевый узор усложняется еще больше,
как усложняется и сам ход тканья. Для такого дела
требовалось очень высокое мастерство, усиленное внимание
и дневное время. Такой холст назывался узорницей, из
него шили свадебные дары. Не в каждом крестьянском доме
жило такое умение, а если умение и было, то не всегда
находилось время. Тем не менее редко бывало, когда
свадьба обходилась без даров из узорной ткани.

На Севере большие дома строили еще и потому, что
для тканья, особенно для снования, требовалось много
места.

Весною, когда становилось теплее и солнечнее,
раскрывали настежь задние ворота верхнего сарая
(называемого иногда поветью), уже изрядно опустевшего за
зиму. Подметали его две сновальщицы, обычно одна опытнее
другой, выставляли сюда малые воробы и с их помощью
сматывали пряжу на тюрики. Малые воробы сменяли
большими, как бы двухэтажными, называемыми сновалкой.

Двойная нить, идущая с двух крутящихся от обычного
натяжения тюриков, пропускалась где-нибудь через балку и
вытягивалась сверху к сновалке. Сновалки поворачивали на
один поворот, то в одну сторону, то в другую. Длина
одной стены холста равнялась периметру сновалки и была
постоянной. Если пряжи имелось достаточно, то сразу
сновали на две (два поворота туда и два обратно) или на
три стены холста (три поворота по часовой стрелке и три
— против). Главный секрет снования таился в том, что
один конец основы при помощи так называемых цен шел
вперехлест, восьмеркой. Здесь, на специальном штыре,
нитяные пары перекрещивались. Если это перекрещивание
перепутать или не сохранить, тотчас пропадает весь смысл
и весь труд снования. Следовательно, горячей либо
нетерпеливой сновальщице нечего было браться за это
дело. С другой стороны, снование воспитывало в девушке
терпеливость, настойчивость и художественное чутье.
Одновременно надо было следить за количеством нитей в
основе и количеством правых и левых оборотов сновалки.

Опытные сновальщицы, заранее зная количество
имеющейся пряжи, сновали абсолютно точно как по
количеству нитей в основе, так и по длине основы. Но
иная неопытная либо нерасторопная сновальщица не
рассчитает количество стен либо самоуверенно увеличит
число нитей в основе (вместо семерника возьмет да и
начнет сновать для берда-девятерника) — тогда получается
всесветный конфуз.

При благополучном исходе основу, тщательно
сохраняя перевязанные бечевками цены, снимают с вороб.
Она принимает вид переплетенного жгута, который
переносится в тепло, в избу, где уже стоят готовые для
последующего снования кросна. Задача в том, чтобы каждую
нить в строгой последовательности протянуть в бердо и
закрепить один конец основы горизонтально на вращающейся
чурке. После этого цены переводятся на другую сторону
берда и в них на ширину основы вставляется пара тонких
параллельных планок. Концы этих планок связаны на
определенной ширине, что позволяет перемещать цены вдоль
всей основы.

Основа после этого осторожно в ряд наматывается на
ширину валика, на чурку. Оставшиеся концы наводят в
нитченки и в рабочее бердо. Чурка с основой закрепляется
и делается неподвижной при помощи специального
устройства. Концы основы, пропущенной через нитченки и
бердо, закрепляются на другом валике кросен, который
тоже можно крепить. Основа туго натягивается, к
нитченкам привязываются подножки, и только теперь
пробуют зев. Если все сделано хорошо, нити снуют вверх и
вниз легко, не цепляясь друг за друга. Основа
раздвигается широко, и скользкий челнок с берестяной
чивцей, на которой намотана уточная нить, не бегает в
зеве, а просто летает справа налево.

На чивцы пряжу сматывают также с тюриков,
используя небольшой станок, оборудованный деревянным
маховичком. Называется он скальном, от слова “екать”.

Итак, основа наконец основана и можно ткать...

За день хорошая мастерица ткала одну стену
простого холста. Две стены — около пятнадцати метров —
назывались концом.





Василий Белов

Теребление льна

Лен положено было вытеребить до успениева дня (к
концу августа). Конечно, ничего плохого не произойдет,
если вытеребишь и чуть позже, но тогда возникнет угроза
позднего расстила, что, в свою очередь, влечет новые
задержки. Позор девице, если нечего будет прясть на
зимних беседах! Чего доброго, и замуж никто не возьмет,
а если возьмет, то без даров и приданого тоже не
свадьба, а там и замужняя жизнь не враз наладится,
поскольку ничто не ускользает от доброго, но строгого и
зоркого общественного ока. И вот не каждый зоревой сон
до конца истаивает в прохладных девичьих сенниках и
светелках. Иной раз и родная маменька не мила, когда
будит в рассветный час. Жаль и ей родимое чадо, но что
сделаешь? Зато потом не будет страдать ни от позора, ни
от стыда.

Да, нелегко пробудиться в самый разгар молодого,
крепкого, сладкого девичьего сна! Но что значит эта
краткая мука по сравнению с радостью утреннего, еще не
затянутого хмарью усталости труда? Косить на восходе
солнца для здорового человека — это одна радость.
Радость испытывает и ранний дровосек или пахарь. Радость
эта исчезает с первой усталостью, давая место другой,
совсем непохожей на первую, утреннюю. Но если тебя ничем
не попрекают, не бросают в тебя недобрыми взглядами,
хочется делать что-то снова и снова.

Новая сила приходит лишь в умной и добровольной
работе, приходит неизвестно откуда. Бывало и так: с утра
обряди скотину, до обеда на стог накоси, после обеда
стог сметай да суслон нажни. А уж на лен что останется.

Оставалось, несмотря ни на что.

Хорошо, если земля мягкая, если она не держит
льняные корешки всеми своими силами. Хорошо, если лен
чист и, захватывая его в горсть, не надо выбирать
льняные пряди в колючем чертополохе. Тогда только дергай
да складывай. Но если земля тверда словно камень, а лен
сорный, да полоса широка, и конца ей не видать, а рядом
другая такая же, да еще неизвестно, что тебе от этого
льна достанется, то тут уж мало радости.

Бесконечность, бесперспективность в физическом
труде равносильны безликости, они начисто убивают азарт,
гасят в человеке жажду окончить дело к определенному
времени. Что тут кончать, если работе не видно конца?

Сделать себе задание в виде количества нарванных
снопов можно, конечно, и тогда рвать лен намного
приятней. Но ведь и количество снопов тоже бесконечно,
почти абстрактно при бесконечности, неопределенности
этих широченных загонов. Ну, вырвешь ты этот загон,
сразу же изволь затеребливать другой. Иногда такие, едва
затеребленные, загоны так и оставались до белых мух...

Дети в своей непосредственности облегчали этот
монотонный труд простыми наивными способами. Они бросали
приметные камушки или даже собственные кепки далеко
вперед, давая себе урок:

вырву до этого места и пойду домой. Как приятно
потом обнаружить свою кепку у себя под носом на чистом
месте и, завязав последний сноп, убежать купаться!
Другой способ: надо вытеребить узкий проход вдоль
борозды, затем поперек загона, на другую борозду, и
вытеребить лен узким коридором обратно. Получался
обтеребленный со всех сторон островок, который тоже
можно было разделить на два островка, а уж эти-то
островки убывают довольно быстро.

Рука с темно-зеленой от льняного сока ладонью вся
в занозах, пальцы отказываются служить, голова болит от
какого-то дурмана.

Но, преодолев все это — дурман и зной, усталость и
лень, становишься ты совсем другим человеком: это
заметно даже тебе самому.

Научившись теребить лен, невозможно не научиться
другим полевым работам, поскольку все они легче и, может
быть, даже приятнее для ребенка или подростка. В
тереблении тоже есть особенно приятные места: рука
ощущает эдакое земляное похрустывание, звучание
выдергиваемых из мягкой земли корешков. Первую горсть
льна используют на вязку. Для этого узлом затягивают
головки льняной горсти и пополам разделяют ее.
Получается длинная вязка, на которую и складывают лен с
левой руки.

Когда-то крупные горсти льна складывались на вязке
крест-накрест, по восемь горстей в сноп, что помогало
льну быстрей выстояться, влага после дождя обсыхала
тотчас, а семя вызревало ровней и надежней. Такие
развесистые, раскидистые на обе стороны снопы рядами
расставлялись на полосе.

Нерадивые или торопливые хозяева начали вязать
вырванный лен в обычные снопы. Толстые и тяжелые, словно
овсяные, они назывались тюпками. Такой лен плохо
выстаивался: снаружи бурый, внутри снопа зеленый и
влажный.

Тюпки, приставленные головами друг к дружке,
составляли так называемые груды, в сухую погоду они
стояли на полосе до вызревания семени. Дети играли около
них в прятки, иной раз роняли, что вызывало добродушное
недовольство взрослых. Еще интересней было бегать под
вешалами, сделанными из жердей, на которых развешивался
иногда весь льняной урожай. На вешалах лен созревал и
просыхал намного быстрее.

ОБМОЛОТ


Для возки снопов (и не только льняных) строили
однокольную повозку с высокими копылами и передом, с
широко разваленными боками. Обычно ехали за снопами
вдвоем. Брали их за шиворот из груды по три-четыре в
каждую руку и бросали в кузов. Один укладывал, другой
кидал.

Уложить льняные снопы, как и ржаные, тоже надо
было умеючи, хотя они не расползались, подобно овсяным.
Набив кузов вровень с краями, их рядами складывали вдоль
бортов, головками внутрь.

Снопы везли на гумно, сажали их на овин, а под
вечер дедко брал растопку и шел разживлять овинную
теплину. За ночь снопы высыхали. Утром их сбрасывали с
овина вниз на деревянную долонь гумна, то есть на пол,
затем сидя околачивали специальными колотушками.
Обмолот, или околотку, льна особенно любили молодежь и
подростки. Многие соревновались в количестве околоченных
снопов — околотить за утро 40-50 штук считалось вполне
нормальным.

Обмолоченные снопы аккуратно складывались на
перевал в гумне, а то и прямо на воз, чтобы отвезти их
опять на поле для расстила.

Льносемя вместе с неотвеянной массой головок,
называемой коглиной, сгребалось в ворох пехлом,
тщательно заметалось метлой и провеивалось лопатами на
малом ветру. Для сквозняка в каждом гумне устраивались
дополнительные боковые воротца. Иногда, когда ветра не
было, его подзывали подсвистыванием, кто-то верил в
такой метод, а кто-то просто шутил.

Тысячи полуязыческих примет, трудовых поэтических
деталей, маленьких и больших обычаев сопровождали каждую
трудовую стадию. Провеянное льносемя было тяжелым,
темно-коричневым, про него говорили, что оно течет. И
впрямь оно текло. Словно вода, находило оно даже самую
маленькую дырку в сусеке или в мешке (опять же хозяйка
должна уметь ткать крепкий холст, а хозяин должен быть
хорошим плотником).

В послевоенные времена лен стал околачиваться
машинами, как и теребиться. Чтобы ускорить дело, его
даже не всегда обмолачивают и оставляют на лежку прямо
на полосе.

Одно время лен обмолачивали весьма оригинальным,
хотя и спорым, способом: расстилали на твердо укатанной
дороге и давили головки машинными или тракторными
скатами. Что получалось — судить трудно.


РАССТИЛ


К ильину дню ночи становятся такими долгими, что
“конь наедается, а казак высыпается”. В такие вот ночи и
падает на скошенные луга крупная, чистая и еще не очень
холодная роса. Она просто необходима, чтобы лен
превратился в тресту, по-конторски — в льносоломку. Лежа
на скошенной луговине, бурый лен принимает серо-стальной
цвет. От ежедневной смены тепла и свежести, а также
сухости и сырости волокно отопревает от твердого
ненужного стебля, который становится из гибкого хрупким.


Обмолоченные снопы как попало бросают на воз,
стягивают веревкой и везут на ровную, зеленую от
появившейся отавы кошенину (само собой, скот не пасут в
этом поле). Мальчишки или девочки-подростки с
удовольствием делают эту работу, ведь так хорошо
прокатиться в сухое спокойное осеннее поле по зеленой
ровной отаве мимо стогов, на которых сидят, высматривая
мышей, недвижные серые ястребы. Не надо особо следить за
порядком, бросай снопы на лужок кучами, как придется.
Можно и побарахтаться и поиграть на таком лугу, никто
ничего не скажет.

Матери или сестры, выкроив свободный часок,
прибегают на луг, расстилают лен рядами тонким слоем.
Получались длинные дорожки, словно половики. Участки,
застланные такими дорожками, окантовывались такой же
дорожкой, округло загибающейся по углам. Выходила как бы
большая узорчатая скатерть, иногда ее называли зеркалом.
Закончив расстил, приговаривали: “Лежи, ленок, потом
встань да в зеркало поглядись, не улежался — так ляг и
еще полежи, только удайся белым да мяконьким”. Детям
всегда почему-то хотелось пробежать босиком именно по
льняным дорожкам, окантовывающим застланный луг. Но это
запрещалось.

Вылежавшийся лен узнавали по хрупкости стеблей и
легкости отделения кострики, для чего брали опут, или
пробу, из одной горсти. Затем выбирали теплый,
безветренный день и поднимали тресту, ставили ее в
бабки. Зеленая луговина покрывалась нестройными группами
этих конусов, похожих издали на играющих ребятишек. В
таком положении треста обсыхала, ее вязали соломенными
вязками в крупные кипы и везли в гумно, чтобы
окончательно просушить на овине.

Иные нетерпеливые хозяйки приносили тресту домой и
сушили ее на печи или на полатях: не терпелось поскорее
начать последующую обработку. И то сказать, на лен от
начала до конца не выделялось специальных дней или
недель: успевай делать все между порами и “упряжками”,
как говорят на Севере, да по праздникам.

Вылежавшийся и высушенный лен — это только начало
дела. Но вернемся от корешков к вершкам, то есть
обмолоченным головкам.


БИТЬЕ МАСЛА


Коглину запаривали и скармливали в смеси с
картошкой скоту и курам. Льносемя же было важным
продовольственным подспорьем в крестьянской семье.
Нельзя забывать, что русские люди в большинстве своем
более или менее тщательно соблюдали посты, которые,
несомненно, имели не только религиозное, но и чисто
бытовое, в том числе медицинское, значение. Веками
выверенная смена пищи, периодические “разгрузки” в
сочетании с психологической ритмичностью делали человека
более спокойным и устойчивым по отношению к невзгодам.

Пища постных дней и периодов не обходилась без
льняного или конопляного масла.

Битье масла было своеобразным ритуалом, чем-то
праздничным, развлекательным. До этого надо просушить
льносемя, истолочь на мельнице или вручную в ступе.
Потом семя просеивали решетами, остатки снова толкли.
Истолченную массу помещали в горшки и разогревали в
метеных печах. Горячую, ее заворачивали в плотную
холщовую ткань и закладывали в колоду между двумя
деревянными плашками. Эти плашки сдавливали при помощи
клиньев. По клиньям надо было бить чуть ли не кувалдой.
Под колодой ставилась посуда. С каждым ударом
приближался тот занятный момент, когда первая капелька
густого янтарного масла ударится о подставленную
сковородку. Этот момент с интересом караулят и дети и
взрослые.

Выбив, вернее, выдавив масло, вынимают сплющенный
кулек и вставляют в колоду свежий, горячий.

На жмыхе, сдавленном в плотную ровную плитку,
четко отпечатывалась графическая структура холщовой
ткани.

Жмых также употреблялся на корм скотине.

Льняное и конопляное масло выбивалось на Руси,
видимо, в очень больших количествах, поскольку шло не
только в пищу, но и на изготовление олифы. А сколько
требовалось олифы, можно представить, подсчитав
количество русских православных церквей. Это не считая
мелких часовенок, в которых также были иконы. В самом
маленьком иконостасе насчитывалось несколько икон.
Прибавим сюда миллионы крестьянских изб, мещанских,
купеческих и прочих домов, ведь в каждой семье имелось
самое малое одна-две иконы.

Художественные и религиозные потребности народа
влияли на хозяйство и экономику: льняное масло
поставлялось тысячам больших и малых художников.


МЯТКА


Сухая, легко ломающаяся треста так и просится в
мялку. Стоит два-три раза переломить горсть, и
посыплется с треском жесткая костица (костра, кострика),
обнажая серые нежные, но прочные волокна. Нежность и
прочность сочетались, кстати, не только в пряди льняных
волокон.

Осенью работы в поле и дома не меньше, чем в
разгар лета. Женщины и девушки скрепя сердце забывали на
время про лен. Но с первым снежком, с первым морозцем,
когда мужчины начинают сбавлять скотину и ездить в лес,
когда все, что выросло на грядках, в поле и в лесу,
прибрано, собрано, сложено, в такую вот пору и начинает
сосать под ложечкой: лен, сложенный в гумне или
где-нибудь в предбаннике, не дает покоя женскому сердцу.


Веселая паника может подняться в любую минуту.
Какая-нибудь Марья глянет в окно, и покажется ей, что
соседка Машка наладилась мять. Хотя Машка мять еще и не
думала, а всего лишь поволокла в хлев ношу корма. И вот
Марья, чтобы не попасть впросак, хватает с полатей сухую
тресту и бежит к мялке куда-нибудь на гумно или к
предбаннику. Машка же, увидев такое дело, бросает все и
тоже бежит мять. Не пройдет и суток, как вся деревня
начинает мять лен. Тут и самые ленивые, самые
неповоротливые устоять не могут: а чем я хуже других?
Всякое соревнование всегда определенно, личностно, что
ли, вполне наглядно. (Соревнование между многотысячными
коллективами, находящимися невесть где друг от друга,
закрепленное в обязательствах, отпечатанных в
типографии, волей-неволей принимает несколько
абстрактный характер.) Под мялками быстро вырастают кучи
кострики, которую, пока не сгнила под дождем, используют
на подстилку скоту. Левой рукой хлопают деревянной
челюстью мялки, правой подсовывают горсть тресты,
составляющую одну восьмую часть льняного снопа. Горсть,
или одно повесмо, — это ровно столько, сколько может
захватить рука взрослой женщины. Горсть льна при
вытаскивании его из земли, разумеется, меньше и зависит
от крепости земли, густоты посева, а также от величины и
самой руки.

Начиная с мятки, счет льну и ведется уже не
снопами, а горстями, или повесмами. Пятьдесят повесмов
называли пятком. Счет мятого и оттрепанного льна велся
пятками. Два пятка, или сто повесмов, составляют одну
кирбь. За день здоровая женщина мяла в среднем по три
кирби. Измятую тресту вытряхивали и складывали
просушивать на печь, иногда на полати.

Весь предыдущий ход обработки льна был
индивидуальным, порой семейным. Работали то свекровь с
невесткой, то мать с дочкой, то невестка с золовушкой.
Это, кстати, было превосходным поводом для женского
примирения. Но уже в мятке женщины и девушки соединялись
домами либо концами деревни.

Трепать же собирались в одно место иногда и всей
деревней, если деревня была невелика.


ТРЕПКА


Существовала пословица: “Смотри молодца из бани,
девицу из трепальни”.

По степени популярности трепало для женщины можно
сравнить с топором для мужчины. И все же это не главный
женский инструмент. Если плотник одним топором может
сделать очень многое, то при обработке льна каждое дело
требует особого “инструмента”.

В хозяйстве имелось несколько трепал, были среди
них персональные, принадлежащие одной женщине, любимые,
сделанные по заказу, переданные по наследству и т.д.
Иными словами, каждое хорошее трепало, как, впрочем, и
топор, обладало своими особенностями (художественными,
конструктивными, психологическими).

С таким вот своим любимым трепалом, с льняной в
пару пятков ношей и собирались девицы в чьем-либо пустом
хлеву, или в бане, или в нежилой, но теплой избе. Такая
трепка сочетала в себе трудовые (так сказать,
экономические) и эстетические потребности молодежи.
Молодые замужние женщины собирались отдельно. Во время
работы пели хором, импровизировали, девушки пробирали
“супостаточек” из других деревень, смеялись, дурачились.
Но труд и на таком сходе преобладал, хотя развлечения
ему не противоречили. За день нужно было истрепать одну
кирбь мятого льна. Держа повесмо на весу в левой руке,
девица била по нему тонким трепальным ребром, выбивая из
повесма кострику. За день такой трепки стены и окна
покрывались серой льняной пылью. Иногда трепальщицы
плотно завязывали свои лица платками. Работа была
тяжелой и пыльной.

Но молодость и тут брала свое, на людях даже самые
большие неудобства и тягости воспринимались с доброй
усмешкой, с подтруниванием над собой или друг над
другом.

Смеялись иногда и просто так, как говорится, ни
над чем. Такой беспричинный смех, нередкий в молодом
возрасте, навсегда исчезал с приходом серьезной замужней
поры: тут уж человек не расхохочется просто так, ни с
того ни с сего, а подождет подходящего, содержательного
и действительно смешного слова или поступка.


ОЧЕС


Оттрепанный лен держат сухим, как порох, затем
очесывают. За вечер женщина обычно очесывала три пятка,
или полторы кирби. Первый очес — в крупную, железную
щеть. Вычесанные из льняного повесма волокна назывались
в Кадниковском уезде Вологодской губернии изгребями. Это
было волокно самого низкого сорта. Второй очес — в щеть
помельче, сделанную из щетины. После него к ногам падают
волокна подлиннее, они назывались пачесями. Пачеси — это
волокно среднего качества. Повесмо становится еще
тоньше. Оставшееся в нем волокно самое лучшее.
Вычесанные толщиной в девичью косу, повесма складывают
аккуратными восьмерками, при переноске их вяжут в кучки,
опять же пятками.


В избушке, распевая, дева
Прядет, и, зимних друг ночей,
Трещит лучинка перед ней.
А. С. Пушкин



Василий Белов

Кто ходит в хоровод?

Для кого было уместно, по крестьянским
представлениям, участвовать в хороводе?

Девушки участвовали в хороводе всюду, повсеместно
составляя его основу. Они начинали ходить в хоровод с
12—13 лет, в других местах — с 14—15. В иных местах
ходить в хоровод начинали рано, но полноправными
участницами его считались только с 16 лет. Для
крестьянской девушки вопрос о посещении хоровода не
всегда решался только по возрасту. В семьях, где росло
двое или больше сестер, при решении его вступали в силу
представления о преимуществе старшей дочери в выборе
жениха и выходе замуж и оборачивались рядом ограничений
для младших.

Старшая сестра постоянно одевалась в лучшие наряды,
а младшая носила ее обноски. Это определялось далеко не
всегда материальными причинами. Семья сознательно
держала младшую дочь (или младших дочерей) в тени до
выхода замуж старшей. Во время престольных праздников,
когда семью посещало наибольшее количество гостей и
притом не только родственников, угощать их выходила
только старшая сестра. Она работала только в будни, а в
праздники наряжалась, белилась и румянилась; всю
домашнюю работу в это время делали мать и младшая
сестра.

На сенокос старшая должна была одеться непременно
лучше младшей. Когда приезжали сваты, младшую дочь
высылали вон, чтобы они ее не увидели. Она не должна
была показываться сватам ни на «запое», ни на
«девичнике», а выходила только тогда, когда за старшей
приезжали, чтобы вести ее к венцу. Большим позором для
девушки было, если младшая сестра выходила раньше нее
замуж. Считалось, что старшую уже никто не возьмет после
этого. Только после того, как первая дочь выходила
замуж, следующую начинали наряжать и предоставлять ей
определенную свободу.
Этими понятиями определялось и положение сестер в
самом хороводе. Молодежь звала «в игрицы» старшую дочь.
Днем в хороводы старшая ходила в праздничной одежде,
младшая — в будней. Иногда последняя и совсем не
выходила днем в хоровод; особенно если была красивее
старшей. Если же сестры бывали в хороводе вместе, то
младшая (или младшие) не должна была разговаривать с
парнями, играть или шутить с ними; ей полагалось
молчать.

Принятый стиль поведения в хороводе не был одинаков
для всех девушек, даже в пределах одной и той же
деревни. Он зависел в значительной мере от того, на
выданье ли девушка или нет. Девушки на выданье
стремились вести себя в обществе старших скромнее, а в
хороводе — веселее, но так, чтобы это не выходило за
пределы местных представлений о приличиях.

А местные различия в этих представлениях были
довольно велики. Например, в селе Архангельском
Орловского уезда считалось оскорблением, если парень
поцелует девицу; такую никто замуж не берет —
«поцалованная»; было принято, чтобы девушка не
выказывала открыто предпочтения ни одному парню — иначе
на нее падет подозрение в утрате целомудрия. Между тем,
как будет показано ниже, в других местах, почти
повсеместно, широко бытовали среди молодежи игры с
поцелуями, а также считалось вполне уместным закрепление
определенных пар парней и девушек, которые не скрывали
взаимной симпатии.

Молодые женщины почти всюду ходили в хороводы. Но
их выход в хоровод в очень большой степени зависел от
отношения к этому в их семье — мужа, свекра, свекрови и
др. Не случайно эта тема постоянно обыгрывалась в песнях
и пантомимах самого хоровода: о том, как звали «на улицу
гулять» (в «карагод», «танок») молодку и она спрашивала
разрешения поочередно у свекра, свекрови, снохи; муж не
пускал ее. Судя по постоянному упоминанию «молодых баб»
как участниц хороводов в подавляющем количестве
описаний, разрешение они все-таки, как правило,
получали. Тем более что некоторые молодухи ходили туда
вместе с мужьями. Уместным считалось участие в хороводах
и молодых вдов.

Парни принимались в летнюю «улицу» местами уже с
13, местами лишь с 17—18 лет. В любом варианте
возрастной ценз для мальчиков был несколько выше, чем
для девочек.



Характер участия в хороводе в зависимости от
возраста был различным. Подростки (как мальчики, так и
девочки) лишь допускались в хоровод; они должны были
вечером рано уходить домой и участвовали далеко не во
всех увеселениях молодежи. Часто они оставались лишь
зрителями. Более взрослые парни и девушки были
полноправными членами хоровода. В некоторых селениях
бытовали отдельные гулянья подростков (особенно там, где
возрастной барьер полноправного участия в хороводе был
относительно высоким): летом они собирались на гумнах, в
овинах, водили хороводы, плясали, играли в горелки и
другие игры.

Участие женатых молодых мужчин в хороводе не
возбранялось крестьянской этикой. Но отношение к их
участию и соответствующие возрастные и другие нормы
имели много местных оттенков. В Епифановском уезде
(Тульская губерния, материалы села Мышенка) женатые
мужчины допускались на «улицу» наравне с вдовами и
замужними женщинами. В Зарайском же уезде (Рязанская
губерния, село Белоомут) женатые редко участвовали и в
вечеринках, и в летних собраниях, считая это для себя
неприличным. В Орловском уезде (село Муравлево) также
женатые в «карагодах», как правило, не бывали. Разве
какой молодой первожен походит «год-другой», «если уж
очень веселый». В других местах Орловской губернии,
напротив, женатые мужчины принимались в хоровод до тех
пор, пока их собственные дети не начинали ходить в
хоровод. В пределах одной губернии принятый срок
посещения женатым хоровода мог колебаться от 1—2 лет (и
то для самых активных) до 1-3—18 лет — для всех. В
каждой конкретной местности представления о возможности
участия той или иной группы были достаточно четкими.

Парни из других селений в хоровод допускались, но
не всегда и на разных условиях — в зависимости от того,
зачем он приехал в деревню или село. Если парень
приезжал в гости к родственникам (на храмовый праздник
или какое-либо другое торжество), то он ходил и в
хоровод, и на вечеринки без всякого выкупа. На храмовые
(престольные) праздники такой «чужой» молодежи бывало в
хороводе немало. Но парни, пришедшие из соседних
деревень не в гости, а только погулять в хороводе,
должны были дать выкуп местным ребятам.

Некоторые люди из своей молодежи, однодеревенские,
не должны были ходить в хоровод в течение определенного
времени. В крестьянской среде бытовало представление,
что после причастия человек не должен петь, выходить на
«улицу» и плевать. Молодежь стремилась причаститься на
первой неделе Великого поста, чтобы на пасхальной
принять участие в хороводах и играх. Кроме того,
некоторым лицам запрещалось показываться в хороводе за
безнравственные поступки — по специальному приговору
общины или по существовавшему обычаю.

Крестьяне старшего поколения присутствовали возле,
вокруг хоровода — в качестве зрителей. «Посмотреть на
хоровод ходят почти все жители села и гости,— писали из
села Петрякова Владимирского уезда.— У дворов или дома
остаются только престарелые. Около хоровода ведут себя
все чинно, благородно, матерного слова не слышно». Речь
идет здесь о праздничном хороводе — на храмовый
праздник, когда в деревне было много гостей. В будний
день зрителей было меньше. Чинный стиль вокруг хоровода
соблюдался преимущественно на дневных хороводах. Около
вечернего хоровода мог быть «крик, шум, гам»,
допускались вольные шутки.
В некоторых местах родители совсем не
присутствовали на хороводе. Сообщавший об этом
наблюдатель из села Мышенка Епифановско-го уезда
(Тульской губернии) отмечал, что «в прежнее время»
бывало иначе: «там — на улице — снохи, там—дочь,
там—сын, там и «борода» — старик».

В селе Алексеевском Мало-Архангельского уезда
(Орловская губерния) особенно много общения молодежи
было «на выгоне» (постоянное место летних развлечений
молодежи) — «в хороводах». Хороводы здесь водили не
только в праздники, но и в будни (в конце лета, после
уборки хлеба). «Торжественностью и весельем» отличались,
по выражению современника, хороводы на Вознесение и в
Троицын день: парни, разряженные в лучшие костюмы,
сходились на одном конце «выгона» и девушки в нарядных
праздничных платьях — на другом. Обе партии с песнями, с
игрой на гармониках и балалайках шли в дубовую рощу, где
сходились и начинали водить хороводы. Некоторые песни
сопровождались разыгрыванием сценок. Например, одна пара
изображала мужа и жену, другая — свекра и свекровь. Из
рощи возвращались уже все вместе, за полночь, со смехом
и песнями, с венками на голове. «Кипучим весельем»
отличались здесь также хороводы во время храмовых
праздников — на выгоне, возле ярмарки, там пускались в
пляс и более солидные люди (ГМЭ, 1033, л. 4; 1735, л. 4;
1451, л. 45 526, л. 8—9; 1086, л. 5—6; 23, л. 18; 1137,
л. 1—2; 11, л. 3; 986, л. 10; 1437, л. 7—9; 1735, л. 4;
8, л. 17—17 об.; 134, л. 39; 1787, л. 12 об.; 1057, л.
1; 1088, л. 12; 18, л. 17; 1431, л. 22; 1109, л. 1;
АГО—9,4, л. 7; 18 об.; АГО—15,21, л. 21; 46, л. 10; АИЭ,
361, л. 7 об.)

В деревне Борщовке Орловского уезда той же губернии
в Вербное воскресенье и на Благовещенье собирались в
«карагоды», но не пели, а только играли в горелки. Не
бывало «улицы» накануне праздников.

Когда ходят в хоровод?


Обычно молодежь начинала с Пасхи собираться на
лужайке или в самом селении в свободные от работы и
праздничные вечера, чтобы водить хороводы, петь песни,
кататься на качелях, играть в горелки, лапту, мяч. Сроки
начала сезона хороводов имели небольшие местные
различия. Так, в Тверской губернии (селения по реке
Тверце), при полном исключении каких-либо гуляний во
время Великого поста (не разрешалось даже песни петь),
на Благовещенье и Вербное воскресенье можно было гулять
и петь, но не плясать. В эти дни было принято также
качаться на качелях. В течение всей пасхальной недели
молодежь здесь развлекалась под открытым небом, пела
песни, плясала, но существовал своеобразный местный
запрет на катанье яиц: «на Пасхе, говорят, грех катать
яйца». Их катали в течение «троицкого мясоеда» (период
от Пасхи до Петрова поста). Каждое воскресенье троицкого
мясоеда «собираются девки и гуляют», а «в Петровки грех
гулять». В следующий «мясоед» (то есть после Петрова
поста) в этих же селениях «не гуляют, не собираются
девки, разве случится в это время где деревенский
праздник, но тут идет гулянье как следует».

В Обоянском уезде Курской губернии (сведения села
Шелкова) «водить танки» начинали после трех дней Пасхи и
продолжали сплошь до Красной горки (первое воскресенье
после Пасхи) включительно. В Царевококшайском уезде
Казанской губернии хороводы начинались «после Пасхи, как
только высыхает и делается тепло».

В некоторых местах хороводы водили непрерывно от
Красной горки до Петрова дня. В иных селах Красная горка
особенно выделялась хороводами. Но наиболее
распространены были праздничные хороводы — «на Святой,
на Троицу, на Духов и Петров дни». Иногда в этом ряду
больше выделялись хороводы Вознесения и Троицына дня.



Некоторые информаторы четко указывают Петров день
(29 июня), как день последних хороводов. В Тульской
губернии, по описанию конца XVIII — начала XIX века
крестьянская молодежь оживленно праздновала этот день
как прощанье с весенне-летними гуляньями. На Петров
день, как и на Пасху, принято было здесь устраивать
качели разных видов. В некоторых районах завершение
хороводных игр и переход к работам сенокоса и страды
отмечали трехдневным празднованием. «В Петров день,
начиная, продолжают три дни увеселения, на круглых и
веревчатых качелях качаются, и около качелей во все дни
бывает собрание народу, пение и пляска. С сего времени
прекращаются деревенские увеселения и начинаются самые
тяжкие труды, сенокос и жатва».

В Мещевском и Мосальском уездах (Калужская
губерния) на Петра и Павла молодежь позволяла себе шутки
в отношении многих жителей деревни, в том числе и
старших (что было невозможно в другое время) — этот день
рассматривался как завершающий в цикле хороводов,
последний всплеск молодого озорства. Накануне вечером,
когда старшие ложились спать, парни тихо заваливали
бревнами и хворостом двери в чью-нибудь избу. Телегу
одного из обычно ссорившихся мужиков увозили на двор
другого, а мялку последнего тащили на огород к первому.
Наби вали соломой бабью рубаху и ставили это чучело под
чье-нибудь окно или посреди деревни. Ерошенные не на
месте бороны, сохи, колеса, телеги складывали кучей на
выезде из деревни. Отправлялись в шалаши на покос и там
— кому спутают ноги, а кого и утащат сонного в лес.
Автор информации сам участвовал в этих проделках.

В других местах хороводы могли заканчиваться до
Петрова поста. В последнее перед постом воскресенье,
которое называли ссыпным, по окончании хороводных песен
все начинали «прощаться низкими поклонами» до весенних
хороводных встреч следующего года. Другие корреспонденты
с мест отмечают летние хороводы в будние дни и в конце
полевых работ. По-видимому, на Петров день почти
повсеместно заканчивались циклы весенне-летних
праздничных хороводов, которые следовали, начиная с
Пасхи, один за другим, с небольшими промежутками.
Несомненно, для всех русских крестьян этот период в
годовом цикле был наиболее характерным для хороводов. От
Пасхи до Петрова дня эта форма общения молодежи была
основной. Сказанное не исключает хороводов повседневного
характера, а также праздничных и за этой гранью. Если
престольный праздник выходил за сроки Петрова дня, он
все равно непременно сопровождался хороводом. Кроме
того, местами бытовали зимние хороводы — на Рождество и
Масленицу.

Наиболее свободные сроки хороводов представлены в
описании села Муравлева и деревни Борщовки (Орловский
уезд). Там «карагоды» не бывали только лишь в страду, на
Великий и Успенский посты и на Ивана Постного (29
августа). На Благовещенье и Вербное воскресенье
собирались в «карагоды», но не пели. Соблюдался также
запрет на «улицу» накануне праздников. Но встречаются и
четкие свидетельства очень строгого соблюдения молодежью
Петрова поста. «С Петровок же ни в какой праздничный
день не бывает гулянья и не увидишь на улице никого из
молодежи и ни одной девушки»,— писал корреспондент
Географического общества о селе Давшине Пошехонского
уезда в 1849 году. В данном случае имеет значение не
только местное отличие, но и ранний срок информации.
Сведения первой половины XIX века говорят о более
строгом, чем в конце XIX века, соблюдении постов.

Дневной праздничный хоровод собирался обычно часов
в 10—11, а около часу или двух расходился — участники
шли обедать. Вечерний хоровод продолжался, как правило,
до 10—11 часов, но иногда молодежь гуляла в хороводе до
зари. Время возникновения каждого конкретного хоровода и
самый механизм его формирования никем, как правило, не
определялись, не организовывались, рождались внешне как
бы стихийно, но в рамках давней, сложившейся традиции,
согласно крестьянскому этикету.
Отдельные виды молодежных развлечений могли иметь в
календарных сроках некоторые отклонения. Например, в
Смоленской губернии (материалы Знаменской волости
Юхновского и Ковширской волости Поречского уездов)
катание на качелях было «важнейшим развлечением» 9 марта
(40 мучеников церковного календаря). «Качели на этот
день устраиваются в каждом дворе»,— сообщал учитель
народной школы. Однако массовые катания на качелях в
местах общих гуляний, собиравшие большие компании
молодежи, приурочивались обычно к Пасхе или Троице. В
Архангельской губернии и в части Кадниковского уезда
Вологодской качались на качелях на пасхальной неделе. К
ней же были приурочены хождения толпами на церковные
колокольни — в связи с «целодневными» пасхальными
звонами. А в деревнях по реке Ламенге, в той же
губернии,— преимущественно на Троицу.

Для этикета молодежных развлечений, как и для
крестьянской этики в целом, характерна была четкая связь
с определенными календарными датами и сроками. То, что
являлось нормой поведения в определенные дни и периоды,
считалось неуместным в другое время. Сроки летнего
«клуба» молодежи имели порайонные отличия, но для каждой
конкретной местности они были четкими и устойчивыми.
(ЦГИА —1024, 20, л. 25; ЦГИА—91, 285, л. 185 об.;
АГО—40, 30, л. 13; 4, л. 18 об.; ГМЭ 631, л. 26; 510, л.
5; 1045, л. 3 об.; 11, л. 3; 1431, л. 19; 1735, л. 4;
492, л. 8; 547, л. 6—7; 1024, л. 3 об.; 1436, л. 40;
1057, л. 1; АГО — 14, 80, л. 15—16; Петрушевич, 40; АГО
— 9, 33, л. 6 об.; АИЭ, 363, л. 16; Архангельский, 34,
49; Ефименко, 141; Потанин, 196).


М.М.Громыко

Это был обширный, особенный и вполне
самостоятельный мир. Он пронизывал всю жизнь, проникал в
каждую душу, формируя жизненный стиль. И хотя этот мир
существовал отдельно, он был спаян с фольклорным,
трудовым и бытовым миром, и все они взаимно обогащали
друг друга. Это взаимообогащение является еще одним
доказательством того, что многообразие, разнообразие,
непохожесть помогают этническому единству, тогда как
нивелирование только разрушает его.

Попробуем и к этому миру подойти с академической
меркой, мысленно расчленить на составляющие, разложить
их по полочкам, классифицировать. Получится превосходная
схема.
Вот хотя бы такая.

И т.д. до бесконечности. Можно составить схему и
по другому принципу, но ничего от этого не изменится,
она останется такой же холодно-безжизненной. Попытаемся
все-таки ее оживить, вдохнуть в нее душу. Хотя задача
эта так же непосильна, как непосильна задача расчленить
какое-то известное нам единство без риска разрушить его
либо оказаться в дураках. (Точь-в-точь как бывает с
ребенком, который, стараясь объяснить очарование
игрушки, разбирает и потрошит ее.)

Очарование исчезает как дым, когда начинают искать
его причины, поэзия улетучивается. Так же исчезает смысл
любого дела, когда начинают говорить о нем больше, чем
делать. Так же точно игра имеет смысл только для ее
участников, но отнюдь не для зрителей (болельщик тоже
игрок, он играет, но играет уже в другую игру, как бы
паразитируя на настоящей игре).

Игры бывают самые разные: детские и взрослые,
мужские и женские, одиночные и общие, весенние и зимние,
дома и на улице, шумные и тихие, полезные и вредные,
спортивные, интеллектуальные и т.д. и т.п. Какие-то из
этих свойств нередко соединяются в одной игре. Но чем же
все-таки характерна игра вообще? Опять же нельзя
ответить на это исчерпывающе. Сколько ни говори, сколько
ни лезь из кожи, пытаясь объяснить все, всегда останется
нечто необъяснимое и ускользающее. Вероятно, игре
присуще прежде всего творчество, питаемое интересом,
азартом, опытом, а также и точным правилом. Из игры
выходят тотчас, как только она становится неинтересной,
другими словами, нетворческой. Но неписаные кодексы игры
не всегда позволяют это сделать, и тогда она из
наслаждения и радости мигом превращается в жестокую
муку.

На границе яви и сна

Едва новорожденное дитя научится мало-мальски есть
и дышать, у него проявляется еще одна способность —
способность к игре. Собственно, младенец испытывает в
такую пору лишь два состояния: состояние сна и состояние
игры. Что происходит в душе новорожденного? Почему он
плачет, если его пытается развлечь чужой, а если то же
самое делают отец или мать, заливается в счастливом
смехе? Бабушка и дедушка, замыкая на внуке собственный
жизненный круг, играют с ним не менее искренно, сами
забавляются не меньше и так же смеются. Одряхлев перед
смертью, старики, как говорится, “впадают в детство”,
становясь по-детски наивными. Такая наивность приходит
иной раз и раньше физической дряхлости. Оттого забавы
младенчества скрашивают заодно и закатные деньки
стариков.

Бабка, качая зыбку, поет колыбельную. Вот старуха
задремала, затихла. Но колыбельная не стихает, ее
продолжает петь (только без слов) сам младенец, и это
его ритмичное мычание длится до тех пор, пока вновь не
очнется старуха.

Игра старика и младенца зависела от особенностей
того и другого, но существовали игры и традиционные,
свойственные большинству северных деревень. Рассказать о
всех таких играх невозможно. Обычный заячий хвост,
легкий, белый, пушистый, подвешенный на ниточке перед
колыбелью, мигом становится предметом игры. Дедушка дует
на него или дергает, внучек ловит. Два растопыренных
старческих пальца с приговором:
Коза-дереза идет,
А кого она забудет?

Покачиваясь, приближаясь к детскому животу, они и
впрямь напоминали рога. То исчезнут, то опять появятся,
приводя ребенка в восторг. Бесчисленные “ладушки”,
“сорока кашу варила”, считалки, игра “на пальчиках”
составляли жизнь младенца во время его бодрствования.
Если у него не было по какой-то причине соучастника, он
играл сам с собой, уходя в себя и развивая излишнюю
созерцательность.

Но в большой семье ребенок редко оставался один.
Играли с ним все. Для старших детей общение с младенцем
тоже было игрой. Он просыпался, чтобы играть, играл
(жил) для усталости и сна. Даже кормление для младенца
не что иное, как игра. Чем старше становился ребенок,
тем больше появлялось у него осознанных игр и тем
быстрее раздваивалась его жизнь.

Взросление можно назвать исчезновением
неосознанной игры. Личность больше всего и формируется,
по-видимому, на гребне этой раздвоенности: период вполне
трагический.

Впрочем, какой период в человеческой жизни не
трагический? Эту неизбывную трагичность, связанную,
помимо всего, и с бесконечностью жизни, не скрывали даже
колыбельные песни:

— Цыба-коза,
Слезяные глаза,
Где ты была?
— Коней пасла.
— А кони-ти где?
— Николашка увел.
— Николашка-то где?
— В клетку ушел.
— Клетка-та где?
— Водой помялась.
— Вода-та где?
— Бычки выпили.
— Бычки-ти где?
— В горы ушли.

Может быть, и самой поющей казалось, что всему
этому конца нет и не будет.

— Горы-ти где?
— Черви выточили.
— Черви-ти где?
— Гуси выклевали.
— Гуси-ти где?
— В тростник ушли.
— Тростник-от где?
— Девки выкосили.
— Девки-ти где?
— По замужьям ушли.
— Мужья-те где?
— Все примерли

Со страхом глядит ребенок на деда или бабку. И
вдруг оказывается, что умерли, да не все, что остался
еще Степка, который...

Тут начинается новая песенка, новая игра, новое
настроение.

Но во младенчестве не очень-то засидишься.
Когда жизненные обязанности начинают вытеснять во
времени игру и фантазию, человек с душевным талантом не
преминет внести творческое начало и в исполнение этих
обязанностей. И тогда жизненные обязанности становятся
не раздражающей обузой, а эстетической необходимостью.

Серебро и золото детства

В детстве невыразимо хочется играть. Ребенок, не
испытывающий этого влечения, вряд ли нормальный ребенок.
Играть хочется всем детям. Иное дело: на игру, как в
юности на любовь, способны отнюдь не все, но играть-то
хочется всем... Дети увечные или слишком стеснительные
не могли участвовать в любой игре, на этот случай народ
создал десятки щадящих игр, в которых наравне со
здоровыми и нормальными могли играть убогие дети.

Вот одна из таких простейших старинных игр.
Попросив у бабки платочек, кто-то из детей наряжается
старушкой, берет палочку и, сгорбившись, топает по
дороге. Все бегут за “старушкой”, наперебой спрашивают:
— Старушка, старушка, куда пошла?
— В монастырь.
— Возьми меня с собой.
“Старушка” разрешает на одном щепетильном условии.
Все чинно идут “в монастырь”, но паломники начинают
пукать ртом, и “старушка” вдруг обнаруживает
необыкновенную резвость. Все с визгом и смехом
разбегаются от нее в стороны. Ради такого восторженного
момента наряжают другую “старушку”, игра повторяется.

Другая игра — в “ворона”.

Какой-нибудь малыш сидит и копает ямку, в ямке
камушки. Вокруг него ходят играющие, приговаривают:
“Кокон-Коконаевич, Ворон-Воронаевич, долгий нос. Бог на
помочь!” “Ворон” молчит, как будто не слышит.

— Чего, Ворон, делаешь? — кричат ему на ухо.
— Ямку копаю, — отзывается наконец Ворон.
— На что тебе ямка?
— Камушки класть.
— На что камушки?
— А твоих деток бить.
— Чем тебе мои детки досадили?
— Лук да картошку в огороде погубили.
— А высок ли был огород?
Ворон-Воронаевич бросает вверх горсть камушков.
Все разбегаются и кричат: “Высоко, высоко, нам и не
перескочить”.

Старинная игра в “уточку” также очень проста, но
самые маленькие дети очень ее любили, как и
Ворона-Воронаевича. Изображающий Уточку ходит в кругу
под странную, на первый взгляд вовсе не детскую песенку:
“Уточка ути-ути, тебе некуда пройти, кабы петелька была,
удавилася бы я, кабы вострый нож, то зарезалась, кабы
озеро глубоко — утопилася...” Уточке надо вырваться из
круга и поймать новую Уточку. Прелесть игры связана,
вероятно, с психологическим контрастом грустного начала
и веселого завершения.

Существовала игра в “решетце”, когда едва
научившиеся ходить дети стоят гуськом, а один просит у
переднего “решетца” просеять муки, и ему говорят: “Иди
бери назади”. Если задний успеет перебежать наперед,
приходится снова просить “решетца”.

В “монаха” играли дети постарше, при этом тот,
кого гоняли, сначала отгадывал краски — например: белая
или черная? Если отгадаешь, то тебя кладут на руки. Ты
должен запрокинуть голову и во что бы то ни стало не
рассмеяться. “Агу?” — “Не могу”. — “Рассмейся”. — “Не
могу”. Если рассмеешься, останешься монахом на второй
срок.

В зимние длинные вечера маленькие вместе с
большими детьми играли в “имальцы”. Водящему завязывали
глаза, подводили к столбу, приговаривали:
— Где стоишь?
— У столба.
— Что пьешь?
— Чай да ягоды.
— Лови нас два годы!
“Слепой” ловил, причем, если создавалась угроза
наткнуться на косяк или острый угол, ему кричали:
“Огонь!” Первый пойманный сам становился “слепым”.

Девочки в любое время года с самого раннего
возраста любили играть в лодыжки. Эти суставные
косточки, оставшиеся от бараньего студня, они копили,
хранили в специальных берестяных пестерочках, при случае
даже красили. Игра была не азартная, хотя очень
продолжительная, многоколенная, развивала ловкость и
быстроту соображения. Самые проворные держали в воздухе
по три-четыре лодыжки одновременно, подкидывали новые и
успевали ловить.

Весной, одетые тепло, но кто во что горазд,
маленькие дети устраивали “клетки” где-нибудь на
припеке, куда не залетает северный ветер. Две-три
положенные на камни доски мигом превращались в дом,
вытаявшие на грядке черепки и осколки преображались в
дорогую посуду. Подражая взрослым, пяти-шестилетние
девочки ходили из клетки в клетку, гостились и т.д.

Для мальчиков такого возраста отцы либо деды
обязательно делали “кареты” — настоящие тележки на
четырех колесах. Колеса даже смазывали дегтем, чтобы не
скрипели. В “каретах” дети возили “сено”, “дрова”,
“ездили на свадьбу”, просто катали друг друга, по
очереди превращаясь в лошадок. “Карета” сопровождала все
быстролетное детство мальчишки, пока не придут игры и
забавы подростка.

С возрастом игра обязательно усложняется, растут,
говоря по-современному, физические нагрузки. Игровая
ватага поэтому сколачивалась по преимуществу из
ровесников. Какими глазами глядели на нее младшие, можно
легко представить. Зависть, восхищение, нетерпение
всегда горели в этих глазах. Но вот младшего по его
всегдашней немой просьбе принимают наконец в игру. О,
тут уж не жди себе пощады!

Существовала такая игра — в “муху”.

У каждого игрока имелась шагалка (называли ее и
куликалкой, нынешние городошники — битой). На ровном,
достаточно обширном лужке вбивался в землю очень гибкий
еловый кол. Если на него посадить деревянную “муху” и
ударить по его основанию, “муха” летит, и довольно
далеко. Игра начиналась с кувыркания “шагалок”. Палку
надо было так бросить, чтобы она кувыркалась, “шагала”
как можно дальше. Сила здесь иногда просто вредила. Тот,
чья “шагалка” оказывалась ближе всех, обязан был водить,
бегать за “мухой”. Игроки забивали каждый для себя
небольшие тычки (тычи) на одной линии, на расстоянии
четырех-пяти метров от кола. Затем по очереди, стараясь
попасть по колу, бросали “шагалки”. Если “муха” летела
далеко, игрок успевал сбегать за своей “шагалкой” и
вернуться к защите своей тычки. Если отбил “муху”
недалеко или вообще не попал в кол, то ждал соседского
удара. Если же “муха” падала с кола в специально
очерченный круг, игрок должен был водить сам. Меткие
удары гоняли водящего часами, до изнеможения. Но вот
ударили все, и все неудачно. Бьет последний. После его
удара все бегут за своими “шагалками”. Гоняемый, если
“муха” осталась на колу, может захватить любую тычку.
Если “муха” летит, надо успеть сбегать за ней и посадить
на любую “свободную” тычку. Владелец тычки имеет право
ее сбить. С того места, куда улетела “шагалка”, он бьет,
и если не сбивает, то начинают гонять его.

Игра совершенно бескомпромиссная, не позволяющая
делать скидок на возраст, не допускающая плутовства, не
щадящая слабого или неумелого. Заплакать, попросить,
чтобы отпустили, считалось самым неестественным, самым
позорным. Надо было выстоять во что бы то ни стало и
победить. Бывало, что игру переносили и на следующий
день. Какую ночь проводил неотыгравшийся мальчишка,
вообразить трудно.

Борьба и кулачный бой — древнейшие спортивные игры
— занимали когда-то немалое место в русском народном
быту. Трудно сейчас говорить о точных правилах этих игр.
Но то, что существовали определенные, очень жесткие
правила, — это несомненно.

Боролись на лужке, в свободное, чаще всего
праздничное время, подбирая друг другу одинакового по
физическим силам соперника.

Игра была любима во всех возрастах, начиная с
раннего детства. Любили бороться и молодые мужики, но
чем дальше, тем шутливее становилось отношение к этому
развлечению.

Кулачные бои обладали, по-видимому, способностью
возбуждать массовый азарт, они втягивали в себя, не
считаясь ни с возрастом, ни с характером. Драки
двадцатых-тридцатых годов еще имели слабые признаки
древнейшего кулачного боя. Начинали обычно дети, за
обиженных слабых вступались более сильные, за них, в
свою очередь, вступались еще более сильные, пока не
втягивались взрослые. Но когда азарт достигал опасной
точки, находились сильные и в то же время
добродушно-справедливые люди, которые и разнимали
дерущихся. Другим отголоском древних правил кулачного
боя было то, что в драке никто не имел права
использовать палку или камень, надо было обходиться
одними собственными кулаками. Игнорированием этого
правила окончательно закрепилось полное вырождение
кулачного боя. Но даже и при диких стычках с
использованием кольев, камней, гирек, железных тростей,
даже и в этих условиях еще долго существовал обычай
мириться. Посредниками избирались двое родственников
либо побратимов из двух враждующих сторон. Устанавливали
и пили так называемую мировую, при этом нередко
свершалось новое братание, вчерашние соперники тоже
становились побратимами. Обряд братания состоял из
троекратного целования при свидетелях.

От мужских, детских и подростковых игр резко
отличались женские. Трудно подобрать более яркий пример
народно-бытового контраста, хотя общие признаки
(интерес, творческое начало и т.д.) остаются. Мягкость,
снисходительность, отсутствие азарта и спартанского
начала очень характерны для девичьих игр. Интересно, что
мальчикам, особенно в раннем возрасте, хотелось играть и
в девичьи игры, например “в лодыжки” или “в клетку”.
Однако даже взрослые, не говоря уж о сверстниках,
относились к такому желанию с усмешкой, порою и вовсе
язвительно. Не в чести были и бой-девочки, стремившиеся
играть в мальчишеские игры. Такую девочку называли не
очень почетно — супарень. Это вовсе не означало, что
мальчики и девочки не играли совместно. Существовало
десятка полтора общих игр, в которых участвовали дети
обоего пола. Примером может служить игра “в галу” —
усложненная, в несколько этапов, игра в прятки, игра с
тряпичным мячом и т.д.

Представим себе теплый, безветренный летний вечер,
когда позади хозяйственные дневные обязанности, но
скотина еще не пришла. Несколько заводил уже крутятся на
широкой улице. Какое сердце не дрогнет и восторженно не
замрет при кличе с улицы? Один за другим, кто вскачь,
кто бочком, сбиваются вместе. Галдеж прерывается выбором
двух “маток”, они тотчас наводят порядок и кладут начало
игре. Вся ватага разбивается на двойки, пары подбираются
не по возрастному, а по физическому и психологическому
равенству. Но даже двух людей, идеально одинаковых по
смекалке, ловкости и выносливости, не бывает. Поэтому
каждая “матка” стремится угадать, отобрать себе лучшего.


Двойки будущих противников отходят подальше,
шушукаются, загадывая для каждого свою кличку или
признак. Пары по очереди подходят к заправилам, то к
одной “матке”, то к другой, спрашивая: весну берешь или
осень? белое или черное? ерша или окуня? кислое или
сладкое? Уже во время выбора кличек начинают работать и
фантазия, и воображение, и чувство юмора, если оно
природой заложено в игроке. Разбившись таким способом на
две одинаковые по выносливости команды, начинают игру.

“Лапта” — лучший пример такой общей для всех игры.
Игра “в круг” с мягким мячом также позволяла участие
всех детей, не исключая излишне застенчивых, сирот,
нищих, гостей и т.д. Общие игры для детей того и другого
пола особенно характерны для праздничных дней, так как в
другое время детям, как и взрослым, собраться всем
вместе не всегда позволяли полевые работы и школа.

Возвращаясь к девчоночьим играм, надо сказать об
их особом лирическом свойстве, щадящем физические
возможности и поощряющем женственность. Если мальчишечьи
игры развивали силу и ловкость, то игры для девочек
почти полностью игнорировали подобные требования. Зато
здесь мягкость и уступчивость были просто необходимы.

Подражание взрослым, как всегда, играло решающую,
хотя и незаметную роль. Вот бытовая картинка по
воспоминаниям Анфисы Ивановны.

Две девочки четырех-пяти лет, в крохотных
сапожках, в сарафанчиках, с праздничными платочками в
руках, пляшут кружком, плечо в плечо, на лужку около
дома. И поют с полной серьезностью сами же про себя:

Наши беленькие фаточки
Сгорили на огне,
У Настюшки тятя умер,
У Манюшки на войне.

Плакать или смеяться взрослому при виде такого
зрелища? Неизвестно.

Девочки устраивали игрушечные полевые работы,
свадьбы, праздники, гостьбы. Игра “в черту” была у них
также любимой игрой, особенно ранней весной. По
преимуществу девичьей игрой было и скаканье на гибкой
доске, положенной на бревно, но в этой игре преобладала
уже спортивная суть. “Скаканием” не брезговали и
взрослые девушки, но только по праздникам.

Музыкальная декоративность, песенное и
скороговорочное сопровождение в играх для девочек
перерастали позднее в хороводные элементы. Молодежное
гуляние, хоровод, все забавы взрослой молодежи
соответственно не утрачивали главнейших свойств детской
игры. Забавы не исключались трудовыми процессами, а,
наоборот, предусматривались. Конечно, не у всех так
получалось, но в идеале народного представления это
всегда чувствовалось. Талантливый в детской игре был
талантливым и в хороводе и на работе. Поэтому разделение
народной эстетики на трудовую, бытовую и фольклорную
никогда и ни у кого не минует холодной условности...

Юноша трижды шагнул, наклонился, рукой о колено
Бодро оперся, другой поднял меткую кость.
Вот уж прицелился... прочь! раздайся, народ
любопытный.
Врозь расступись: не мешай русской удалой игре.
А. С. Пушкин


Долгое раставание

Детство в деревне и до сих пор пронизано и
расцвечено разнообразными, чисто детскими забавами.
Забавы совмещаются с полезным делом. Об этом надо
повторять снова и снова... Рыбалка, например, или работа
на лошадях — классические примеры этой общности.
Существовали десятки других примеров, когда детская игра
переходила в труд или когда труд незаметно, без лишнего
тщеславия проникал в детскую игру. Пропускать ручейки и
потоки ранней весной было детской привилегией, занятием
ни с чем не сравнимым по своей прелести. Но ведь при
этом ребенок не только закалялся физически, не только
приобретал смелость в игре с водой, но еще и приносил
пользу, о которой, может быть, не подозревал.

Точно так же мальчишка не пас, а сторожил скот от
волков и медведей, это уже кое-что по сравнению со
скучной пастьбой. Катание на лошади верхом и на телеге
было для него вначале именно катанием, а не возкой сена,
снопов, навоза или дров.

Такие забавы всячески, неназойливо, поощрялись
взрослыми, но у подростков было множество и нейтральных
по отношению к полезному труду игр. Отец с матерью,
старшие братья и сестры, вообще все взрослые как бы не
замечали бесполезных игр, иногда даже подсказывали их
детям, но не всерьез, а так, мимоходом. Подростки и дети
сами из поколения в поколение перенимали друг от друга
подобные игры.

Среди десятков таких забав — строительство
игрушечных мельниц, водяных и ветряных. Сделать первую
простейшую вертушку и установить ее на огородном коле
помогал старший брат, дедушка или отец. Но потом уже не
хочется, чтобы кто-то тебе помогал... Вертушка вскоре
сменялась на модель подлинной толчеи с пестами, для чего
можно было использовать любой скворешник. А от такой
толчеи уже не так далеко до запруды на весеннем ручье с
мельничным наливным колесом.

Еще не отшумел этот ручей, а в лесу уже течет
другой ручеек: сладкий березовый сок за полдня наполняет
небольшое ведерко. Там, в логу, появились кислые стебли
щавеля, а тут подоспели и гигли — сладкие хрустящие
трубки дягиля. Однако их можно есть, только когда они
свежие, мягкие, сочные. К сенокосу они становятся
толстыми и твердыми. Если срезать самое большое нижнее
колено, оставить один конец глухим, проткнуть его
сосновой иглой, навить на ивовый пруток бабкиной кудели,
получится водозаборное устройство. Засосав полный гигель
воды, мальчишка подкрадывается к девчоночьим “клеткам”.
Тонкая сильная струйка воды била на восемь-десять
метров, девчушки с недоумением глядели на синее, совсем
безоблачное небо. Откуда дождик?

Тот же гигель с глухим концом, если сделать ножом
плотную продольную щель и сильно дуть, превращался в
оглушительную дуду. В конце лета, когда поспевала
рябина, из гигеля делали фуркалку. Ягоды из нее бесшумно
летели метров на двадцать-тридцать. Сидя в засаде
где-нибудь в траве или на дереве, можно успешно
обстреливать петухов, кошек, сверстников, но...
Остановимся здесь на секунду.

Вспомним, с чего мы начинали и до чего добрались.
Ведь с близкого расстояния из этой фузеи ничего не стоит
выбить глаз, и не только петуху... Граница между добром
и злом едва уловима для детской души, ребенок
переступает ее с чистым сердцем, превращая это
переступание (преступление) в привычку. Самая безобидная
игра коварно и незаметно в любой момент может перейти в
шалость, шалость — в баловство, а от баловства до
хулиганства подать рукой... Поэтому старшие всегда еще в
зародыше пресекали шалость, поощряя и сохраняя четкие
границы в детских забавах, а в играх — традицию и
незыблемость правил.

И все же во многих местах проволочные стрекалки (с
одного стречка можно раздробить пуговицу), а также
резиновые рогатки (камушек свободно пробивал стекло в
раме) со временем пришли на смену безобидным гиглям,
ивовым свистулькам и резным батожкам. Такой смене
обязаны мы не одной лишь цивилизации, снабдившей
деревенских мальчишек сталистой проволокой и вагинной
резиной. После первой мировой войны появились в деревнях
и взрослые шалуны. Такой “шалун” сам не бросал камни в
окна общественных построек. Оставаясь в безопасности, он
ловко подучивал на это ватагу мальчишек. И все же забавы
деревенских детей и подростков полностью сохраняли свои
традиции вплоть до второй мировой войны. Разнообразие их
и живучесть объясняются многовековым отбором, сложностью
и многообразием трудовых, природных, бытовых условий.
Использовалось буквально все, что оказывалось под рукой.
Бабушке-няньке ничего не стоило снять с головы платок,
сложить его в косынку и сделать “зайца”, если тряпичные
“кумки” (“кумы”) “спят” и их не пришло время будить.
Жница из одной горсти соломы умела сделать соломенную
куму (возможно, отсюда пошла и “соломенная вдова”).
Согнув пополам ровные ржаные стебли, перевязав “талию” и
распушив “сарафан”, куму ставили на стол. Если по
столешнице слегка постукивать кулаком, кума шла плясать.
Теперь представим детский (да и любой другой) восторг
при виде того, как несколько соломенных кукол танцуют на
столе от искусных постукиваний по широкой столешнице!
Куклы то сходятся, то расходятся, то заденут друг друга,
то пройдутся мимо. Задача в том, чтобы они плясали друг
около друга, а не разбегались и не падали со стола...

Обычная лучина служила зимним вечером для многих
фокусов. Чтобы сделать “жужжалку”, достаточно было иметь
кусок дранки и плотную холщовую нить. Ребятишки сами
мастерили “волчка”, который мог крутиться, казалось,
целую вечность. Распространены были обманные игры,
игры-розыгрыши, фокусы с петелькой и ножницами или с
петелькой и кольцом. Наконец исчерпанная фантазия
укладывала всех спать, но на другой же день обязательно
вспоминалось что-нибудь новое. Например, “курица”, когда
в рукава старой шубы или ватника засовывали по одной
руке и ноге, а на спине застегивали. Такую “куру”
ставили “на ноги”, и ничего смешнее не было того, как
она ступала и падала.

Весной на осеке и летом на сенокосе подростки
обязательно вырубали себе ходули, вначале короткие,
потом длинней и длинней. Ходьба на ходулях по крапиве и
по воде развивала силу, выносливость.

Очень смешно выглядела деревенская чехарда,
совершенно непохожая на городскую. Играющие стихийно
собирались на улице, находился доброхот, бравший на себя
неприятные обязанности. Он садился на лужке. Ему на
голову поверх его собственной шапки складывали все
головные уборы играющих.

Иногда получалось довольно высоко, надо было
сидеть не шелохнувшись, чтобы вся эта каланча не упала.
Затем самый здоровый, длинный игрок должен был
разбежаться и перепрыгнуть. При этом запоминалось число
свалившихся кепок. Последним прыгал самый маленький, но
к этому моменту на голове сидящего могло не остаться ни
одной камилавки... Провинившиеся (уронившие кепки)
вставали по очереди на четвереньки. Доброхота за руки и
за ноги брали четверо ребят. Раскачав, изо всех сил
шлепали его задом в зад того, кто стоял на карачках.
Делали столько ударов, сколько было обронено головных
уборов. Удары были совершенно безболезненны и неопасны,
но смеху было немало. При ударе тот, кто стоял на
карачках, подавался далеко вперед. Самое смешное было
тогда, когда он, установившись на прежнее место,
оглядывался, желая узнать, что происходит сзади. Перед
ударом у него менялось выражение лица...

Классической русской летней мужской игрой была
воспетая А.С.Пушкиным игра “в бабки”. Ее любили
одинаково дети, подростки и юноши, а в свободное время
были не прочь поиграть и женатые. “Бабки” — суставные
бараньи и телячьи кости, оставшиеся после варки студня,
назывались еще козонками, кознями. Их копили, продавали
и покупали, они же передавались как бы по наследству
младшим мальчикам.

Пушкинская “меткая” кость — это не что иное, как
крупный бычий козонок. В нем просверливали дыру и
заливали свинцом. Позднее кость заменили каменной, а
затем и железной плиткой, называвшейся “битой” или
“биткой”.

На кон ставили по одной “бабке”, а если играющих
немного, то и по паре.

Существовало несколько видов игры, но для всех
видов было необходимо сочетание хорошего глазомера,
ловкости и выдержки. Бил первым тот, кто дальше всех
бросил битку, и с того места, где она упала. В одном из
видов игры кон ставился, если употребить воинскую
терминологию, не в шеренгу по одному, а в колонну по
два. Кон в шеренгу ставили то к стенке, то на открытом
месте, в последнем случае вторая серия ударов
осуществлялась уже с другой стороны.

В трехклассных церковноприходских школах
разучивали стихотворение:
На лужайке, близ дороги
Множество ребят,
Бабки, словно в поле войско,
Выстроились в ряд.
Эх, Павлуньке вечно счастье,
Снова первый он.
И какой богатый, длинный
Нынче, братцы, кон.

Продолжение и автора стихов Анфиса Ивановна не
запомнила.

Взрослые игроки “в бабки” собирали по праздникам
большую толпу болельщиков — женщин, родственников,
гостей...

С игрой “в бабки” могла посоперничать только одна
игра — “в рюхи”, или в городки. Это также очень красивая
игра, единственная сохранившаяся до наших дней и
узаконенная в официальном списке современных спортивных
состязаний.

Игры и народные развлечения трудно выделить или
обособить в нечто отдельное, замкнутое, хотя все это и
существовало автономно, отдельно и было четко
разграничено.

В этом и есть главная парадоксальность народной
эстетики.

Что, например, такое деревенские качели? Можно ли
их охарактеризовать, определить главное в них? Можно,
конечно... но это описание будет опять же пустым и
неинтересным, если читатель не знает, что такое весна,
купальная неделя, что такое деревенский праздник и т.д.
и т.п.

Кстати, качели — на Севере круговые и простые
(маятниковые) — были с давних времен широко
распространены. Это около них в праздничной сутолоке, в
веселой забывчивости некоторые общие игры незаметно
наполнялись музыкальным содержанием, становились
ритмичными, насыщались мелодиями и приобретали черты
хоровода.

Ребенок уже не ребенок, а подросток, если он все
еще играет, но играет уже в хороводе, совместно с
подростком иного пола. Такая игра уже не игра, а что-то
иное.

Долгое, очень долгое расставание с игрой у
нормального человека... Только сломленный,
закостеневший, не вовремя постаревший, злой или совсем
утративший искру Божию человек теряет потребность в
игре, в шутке, в развлечении.



Василий Белов

Железняк приехал доснять венок на воде. Пришлось устраивать праздник- уже сентябрь, вода холодная, но он всё равно полез снимать венок...Да и мою Сонейку заодно.А ей тут год и 11 месяцев...
Река порадовалась дарам, унесла мой веночек...

Серия сообщений "праздники славян- наши праздники":
Часть 1 - Купала 2005
Часть 2 - жертвоприношение реке Наре. Радогощ, 23 сентября 2005 года
Часть 3 - радогощ 2006, 24 сентября, гамаюнщина
Часть 4 - Окликание молодых - "вьюнины"
...
Часть 13 - Троицкая березка
Часть 14 - Троицкая зелень
Часть 15 - Осеннее равноденствие... Его мудрость и cимвол этой мудрости – Крест

Вот так я впервые попала на Купалу...Рубаха была плохо сшитая, я- плохо подготовленная...Но было интересно, особенно, когда смотришь на всё это впервые...
Гамаюнщина под Калугой. И всю ночь из темноты детские переливчатые свистульки, гул далёкого железнодорожного моста над Угрой и запах полыни. А по реке плывут венки усеянные свечами...Под ногами дикая клубника и разнотравье. Ока в тумане.
Красота...
Фото- Александр Железняк.

1.


2.


3.


4.


5.


6.


7.


8.


9.


10.


11.


12.


13.


14.


15.


16.


17.


18.


19.


20.


21.


22.


23.


24.


25.


26.


27.


28.


29.


30.


31.


32.


33.


34.


35.


36.


37.


38.


39.


40.


41.


42.


43.


44.


45.


46.


47.


48.


49.


50.


51.


52.


53.

Серия сообщений "праздники славян- наши праздники":
Часть 1 - Купала 2005
Часть 2 - жертвоприношение реке Наре. Радогощ, 23 сентября 2005 года
Часть 3 - радогощ 2006, 24 сентября, гамаюнщина
...
Часть 13 - Троицкая березка
Часть 14 - Троицкая зелень
Часть 15 - Осеннее равноденствие... Его мудрость и cимвол этой мудрости – Крест

демотиваторы?

1.


2.


3.


4.


5.


6.


7.


8.


9.


10.


11.


12.


13.


14.


15.


16.


17.


18.


19.


20.


21.


22.


23.


24.


25.


26.


27.


28.


29.


30.


31.


32.


33.


34.


35.


36.


37.


38.


39.


40.


41.


42.


43.


44.


45.


46.


47.


48.


49.


50.


51.


52.


53.


54.


55.


56.


57.


58.


59.


60.


61.


62.


63.


64.


65.

хотелось бы воплотить что нибудь из этого...надеюсь, получится.

1.


2.


3.


4.


5.


6.


7.


8.


9.


10.


11.


12.


13.


14.


15.


16.


17.


18.


19.


20.


21.


22.


23.


24.


25.


26.


27.


28.


29.


30.


31.


32.


33.


34.


35.


36.


37.


38.


39.


40.


41.


42.


43.


44.


45.


46.


47.


48.


49.


50.


51.


52.


53.


54.


55.


56.


57.


58.


59.


60.


61.


62.


63.


64.


65.


66.


67.


68.


69.


70.


71.


72.


73.


74.


75.


76.


77.


78.


79.


80.


81.


82.


83.


84.


85.


86.


87.


88.


89.


90.


91.


92.


93.


94.


95.


96.


97.


98.


99.


100.


101.


102.


103.


104.


105.


106.


107.


108.

вот мои рубахи и другие штуки

1.


2.


3.


4.


5.


6.


7.


8.


9.


10.


11.


12.


13.


14.


15.


16.


17.


18.


19.


20.


21.


22.


23.


24.


25.


26.


27.


28.


29.


30.


31.


32.


33.


34.


35.


36.


37.


38.


39.


40.


41.


42.


43.


44.


45.


46.


47.


48.


49.


50.


51.


52.


53.


54.


55.


56.


57.


58.


59.


60.


61.


62.


63.


64.


65.


66.


67.


68.


69.


70.


71.


72.


73.


74.


75.


76.


77.


78.


79.


80.


81.


82.


83.


84.


85.


86.


87.


88.


89.


90.


91.


92.


93.


94.


95.


96.


97.


98.


99.


100.


101.


102.


103.


104.


105.


106.


107.


108.


109.


110.


111.


112.


113.


114.


115.


116.


117.


118.


119.


120.


121.


122.


123.


124.


125.


126.


127.


128.


129.


130.


131.


132.


133.


134.


135.


136.


137.


138.


139.


140.


141.


142.


143.


144.


145.


146.


147.


148.


149.


150.


151.


152.


153.


154.


155.


156.


157.


158.


159.


160.


161.


162.


163.


164.


165.


166.


167.


168.


169.


170.


171.


172.


173.


174.


175.


176.


177.


178.


179.


180.


181.


182.


183.


184.

Серия сообщений "дерьмоништяк и разные шедевры":
Часть 1 - моё творчество по исторической реконструкции
Часть 2 - Скульптуры из полотенца
Часть 3 - КОТ- ПОДУШКА. ШЬЕМ...
...
Часть 17 - Салфетка из цветочков связаных безотрывным вязанием
Часть 18 - Сова на подушке
Часть 19 - Journal mod 4 1997

Люблю всё скандинавское...Вот накопала старинные открытки.Добавила ещё любимого Йона.

1.


2.


3.


4.


5.


6.


7.


8.


9.


10.


11.


12.


13.


14.


15.


16.


17.


18.


19.


20.


21.


22.


23.


24.


25.


26.


27.


28.


29.


30.


31.


32.


33.


34.


35.


36.


37.


38.


39.


40.


41.


42.


43.


44.


45.


46.


47.


48.


49.

Серия сообщений "филокартия -":
Часть 1 - эротические фотокарточки начала века
Часть 2 - Вагнер, Йон Бауэр и другие
Часть 3 - Фото России 1896 года
Часть 4 - бЫТ Енисейской губернии начала 20-го века, в фотографиях
...
Часть 25 - Дети на старых фото
Часть 26 - Холодная Москва 59-го
Часть 27 - Как в 1914 году представляли себе Москву через 300 лет

вот такая красота была раньше в моде



1.


2.


3.


4.


5.


6.


7.


8.


9.


10.


11.


12.


13.


14.


15.


16.


17.


18.


19.


20.


21.


22.


23.


24.


25.


26.


27.


28.


29.


30.


31.


32.


33.


34.


35.


36.


37.


38.


39.


40.


41.


42.


43.


44.


45.


46.


47.


48.


49.


50.


51.


52.


53.


54.


55.


56.


57.


58.


59.


60.


61.


62.


63.


64.


65.


66.


67.


68.


69.


70.


71.


72.


73.


74.


75.


76.


77.


78.


79.


80.


81.


82.


83.


84.


85.


86.


87.


88.


89.


90.


91.


92.


93.


94.


95.


96.


97.


98.


99.


100.


101.


102.


103.


104.


105.


106.


107.


108.


109.


110.


111.


112.


113.


114.


115.


116.


117.


118.


119.


120.


121.


122.


123.


124.


125.


126.


127.


128.

Серия сообщений "филокартия -":
Часть 1 - эротические фотокарточки начала века
Часть 2 - Вагнер, Йон Бауэр и другие
Часть 3 - Фото России 1896 года
...
Часть 25 - Дети на старых фото
Часть 26 - Холодная Москва 59-го
Часть 27 - Как в 1914 году представляли себе Москву через 300 лет

Давно я люблю старинные фотокарточки. Кучу уже насобирала, но это пока всё что добавилось.За неимением времени между воспитанием и любовью знакомство с ливинтернетом проходит медленно и тяжко...думаю долго.отвыкла.

Дому уже сто двадцать лет, он стоит на прекрасном зелёном холме, над слиянием двух рек. Перед его дворовыми окнами, две огромные липы, видимо, свидетельницы тех времён, когда в доме ещё текла нужная, правильная жизнь.
Теперь его обрекли на этот неживой сквозняк одиночества. Фасад наполовину окрашен, наполовину - покрыт древней краской, видно, ещё тридцатилетней давности. Мезонин глядит выбитым окном, а крыша облеплена новым сверкающим железом именно в том месте, куда перенесли почту. Правда, почтовому отделению тоже досталось. Много лет оно соседствовало с библиотекой, где от недостатка отопления прели книги, которые сейчас стало некому читать, но, несмотря на это, почта бок - о - бок с библиотекой грелась как-нибудь. А когда последнюю закрыли, да, вдобавок закрыли школу, располагавшуюся в Доме, почта переехала туда.
И вот, весною, Дом принял новую жилицу - полулысую "почтарьку", которая давным - давно не носит почту в другие деревеньки, потому что боится собак, да и ноги неходкие стали. У неё, конечно, нет на почте Интернета, а только телефон, по которому в наше счастливое время не нужно заказывать переговоры. У всех есть мобильники.
Да и письма уже никто не пишет, потому что : е - мейлы.
И почтарька мучительно перебирает газеты, открытки, наполняет полочки дешёвым и популярным , на деревенской почте, товаром, фломастерами, туалетной бумагой, тройным одеколоном...Зачем ей это новоселье, если приходит только дебил Шурик, который раньше разносил документы ЕИРЦ по домам, и снимал показания счётчика, а теперь сядет в угол, запахнётся телогреем и мычит, читая "Спид-инфо"...
Шурик по весне пропал опять. Пьёт где-нибудь, наверное.
Нюра с Мусей идут по берегу реки...Они идут на почту.
Нюре двадцать семь лет, и она здесь по случаю. Живёт в деревне, сдаёт квартиру в Москве, и растит Мусю, которой шесть лет стукнуло только месяц назад. Гражданский муж приезжает летом нечасто, на работе завал, а, когда приезжает, то Нюра снабжает его газонокосилкой, лопатой, на десерт - удочкой. Тёща, Нюрина мама наговаривает про него гадости, и приезжает он всё реже...На то он и "гражданский" . Поэтому, только с Мусей можно сходить в лес, на почту, в магазин.
Сегодня Нюра с Мусей решили прогуляться до соседней деревни. До единственного реального пункта назначения - Почты. А весна в самом разгаре, и нигде она не чувствуется живей и чище, чем здесь, за городом.
Обнажилась от снега свалка за деревней, берега Таруски, закиданные кое-где, пластиковыми бутылками и пакетами от чипсов. Муся ноет чипсы.
- Мааам. Ну, купи... Ну, купи мне чипсы, а?
- Не куплю это химия. От неё дети мрут.
- Что значит мрут?
- Значит - умирают.
- Ну, мам...
- Ну, Мусь, дядю, который их придумал в тюрьму посадили за вредительство. И расстреляли.- Говорит Нюра, как ей кажется, самым ужасным голосом.
Муся ненадолго замолкает.
- Что, насовсем расстреляли, что, чипсов больше вообще никак не будет? - В голосе её слышно отчаяние. Уголки губ начинают трястись.
-Неа. - Говорит Нюра, косясь на Мусино кислое лицо.- Гляди, гляди, бобёр поплыл!
Муся тут же вскидывает бровки, распахивает глаза, рот, раздувает ноздри и вытягивается на носочках, шаря взглядом по берегу.
- Где, где бобёр. Мама, где бобёр?- Кричит она зычно, и, наконец, приметив дерево, отформованное бобром в остро заточенный карандаш, ещё больше кричит, и ладошка её, потная и мягкая. Вырывается из руки Нюры.
- Я вижу бобёра!
Нюра качает головой.
- Слушай, бобёр уплыл, но домик его, как раз вот. Где красная стружка на воде, видишь?
- Ага.
- Давай тут на берегу посидим, подождём. Он скоро приплывёт.
- Ага, давай. Только...
- Чего?
- Только пойдём сначала купим чипсы и будем тут сидеть, есть и любоваться, а?
Нюра улыбается. Её лицо не умеет сердится.
- Ах ты безобразница, а... Пойдём. Мечты детей должны сбываться.
Муся забыла про бобра, и они скорым шагом пошли к почте.
- И ещё, когда место себе на берегу будешь примечивать...- Сказала нравоучительно Муся.
- Примечать.
- Да, примечать...Ты...- Тут она залилась смехом, прыгающим и забавным.- Не сядь в гавно. Вон сколько травы- а ты обязательно не на траву, а в гавно сядешь, как в том году...И умудрило же тебя в коз...в козиня...в козячье...
- В козлёночье...
- Ага! В козлёночье...
Муся и Нюра рассмеялись на весь луг.
Проходя мимо Дома, Нюра остановилась.
- Мусик, представь себе, он помнит ещё графов-князей...Тут всё было по- другому.
Муся, открыв рот, глядит на яблоню, по которой скачут две белки. Трясёт Нюру за руку и орёт.
- Белки! Мама, белки! Вспомни, мамочкуя, мамочкуя же!!! Деревья отрыгивают белками!- И Муся начинает хохотать, закидывая голову и оттягивая Нюрину руку.
- О, белки, точно! Гляди, гляди, они, их две...Муся, это брат и сестра!
- Нет, это муж и жена! Это жена заблудилась в деревне, а муж её спасает. О...
Мам...убежали, мама...
- Ура, он спас её!!
- Урра!Он спас её!!!И они побегли к детям.
- Не побегли, а побежали.
Цветёт весна вдоль дороги сиреневыми старыми кустами. Коротко, но так, словно обжигает. Кипит сирень от ветра, налетающего на неё, оживляя её пышную стену. На яблонях розовеет цвет, трава свежа и мягка. Одуванчики сплошь вызолотили берега обеих речушек.
Муся бросается то к сирени, то в одуванчики. Они с Нюрой любят кататься по одуванчикам, а потом лежать в них, чувствовать через одежду прохладную свежесть молодой травы, и видеть над собою синее небо, облепленное свинцовыми белилами облаков.
- Как поверженные воины в поле...- Говорит Нюра.
Муся и Нюра лежат голова к голове.
- Ага, вот лошадь бы сейчас...- Шепчет Муся.
- И по одуванчикам...
- Мам. Знаешь, кажется, я слышу их плач...
- Кого? Воинов?
Муся закатывается.
- Чипсов!
Они снова идут по отчаянно зелёной траве, бьют под подбородки жёлтые цветы, сминают их, и глазеют по сторонам, чтобы лучше запомнить начало лета. Возле почты они останавливаются, Нюра поправляет Мусе косички, утирает её разрумяненные, словно всегда надутые толстые щёки, заглядывает под нос, чтобы почтарька ненароком не увидела, как неаккуратна Муся, втряхивает её в полурасстёгнутое пальто, присев на корточки.
- Муся, не болтай лишнего. Я знаю, ты это любишь.- Говорит Нюра нравоучительно, заглядывая дочке в глаза.
Муся, вскинув удивлённые и своевольные брови, поджав губы, плаксиво и капризно отвечает:
- Это ещё почему?
- Это потому, что никому не нужны твои рассказы.
- Как это не нужны?
- Очень просто, козлёночек мой. Не нужны и всё. Вот помнишь, как ты на первое мая всем цветы в Москве дарила?
- Ну, помню, мам.
- Это им тоже было не нужно. Ладно. Пойдём.
И Нюра поднявшись, взяла Мусю за руку и изредка поглядывала на её розовую шапочку с двумя висюльками на макушке. Поглядывала и горько улыбалась, вспоминая, как малявка набрала букет мать-и-мачехи и дарила по цветочку всем, кого встречала. Кто-то выбрасывал, кто-то совал в карман, кто-то, задумавшись, нюхал. Все улыбались, когда Муся, сделав своим упитанным телом неуклюжий реверанс говорила : "Пжалста, это вам!", останавливая мимо идущих прохожих, вручала по цветку в руки. Все брали. А Нюре потом было больно объяснять, почему Муськины цветы устилают их обратную дорогу.
- Мам! Они неловко потеряли мои цветы!- Кричала наивная Муся, трясясь от сожаления.
Не объяснить же ей, что людям этого не надо...
На почте было прохладно и пахло старой пылью, как во всех доисторических домах. Нюра вошла в холл этого необыкновенного дома, огляделась на стены, крашенные тёмно-зелёной краской. Муська уже стояла на цыпочках перед почтарькой, положив локти на прилавок.
- Какая ты стала большая...- Умильно морщилась почтарька.
- Да, раньше я была, как бэби-бон по размеру. А теперь большая.И ноги у меня не двадцать семь процентов от тела, а уже до полтела доросли.
- Да? В школу скоро пойдёшь?
- Конечно!- С ударением произнесла Муся.- И в школу балета. Я буду балериной, давить слабых балерунов, ну, тех, кто меня не сможет поднять.
Почтарька смеётся, прикрывая рот. Нюра, сотый раз слушая рассказ про балет, уже даже и не реагирует.
- Здрасьте.- Говорит она, снимаю шапку. - Вас, переселили наконец из вашего клоповника?
- Да...Здрасьте...Ну, а толку-то...Школу закрыли ведь.
- Зато теперь здесь места больше...-Говорит Нюра, оглядывая потолки с лепниной и подаёт платёжки.
- Наша бабушка не любит нашего нового папу. Она всё делает, чтоб разлучить его с мамой. Потому что он ей не нравится. А их нельзя разлучать они друг друга возлюбят. Они возлюбленные.- Выпаливает вдруг Муся.
- Маша!- Вскрикивает Нюра и, краснея, одёргивает дочь за плечо.
- Вот, вот так всё и выложит...ох, дети, дети,- вздыхает смущённая почтарька,- вы пойдите, поглядите, тут библиотека в левом крыле, пока я начислю...
Нюра, кивая головой, грубо утаскивает Мусю за собою. В коридоре она трясёт её за плечи.
- Муся, я тебе говорю , не болтай, глупышка!
- А чего я сказала? - Удивлённо ноет Муся.
- Говорила, предупреждала...
- А чего я сказала - то...сказала что вас...
- Муся!
- Ну ладно, ладно...- Покровительственно отвечает Муся, махнув рукой.- Буду держать язык за зубами...а то эта длинношеяя почтариха...
- Муся, молчи, пойдём, поглядим дом...
- Лысая...
- Муся, замолкни!
- Как бог черепаху изуродовал, так и её, этот же бог изуродовал...ха...ха...ха...
Нюра утаскивает за собой Мусю в прохладные переходы левого крыла дома. Потолки здесь огромные, через высокие окна льётся солнечный свет. Эркеры в три окна по обе стороны комнаты освещают шведскую стенку и стёртый до досок деревянный пол.
Муся, расстегнувшись и развязав шапку, выпрастывает две длиннющих косы и кружится по комнате, припевая.
- У них тут спортзал был. Видишь. окна за решётками...
- Зачем решётки ...мы вольные птицы...- Поёт Муся, кружась с шарфом и шапкой в руках.
- Лапушка, чтоб не выбить стёкла.
- Ну и нафиг эти стёкла...можно и выбить...мы вольные птицы...ля-ля...
- Муся, не ругайся!
- А я не ругаюсь!- И Муся танцует на цыпочках, обвивая шею косами и раскручивая их назад, переступая в своих розовых резиновых сапожках по истёртому полу.
- Розовые сапоги - я тебе купила? Какая пошлость...пойдём в библиотеку. Новеллу Матвееву возьмём... Помнишь, я тебе читала, про мышонка Тарасика...
- Не помню я никаких мышат!- Капризно отвечает Муся.
- Хорош крутиться, пойдём.
На выходе из "спортзала" , Нюра останавливается, оглядывая потолок, кое- где уже перерезанный трещинами и протечками. Лепнина в виде львиных голов и цветочных розеток пожелтела вокруг старой лампы дневного света.
- Порнография какая-то... - Фыркает Нюра.
Муся с уговорами покидает зал. Заглянув в библиотеку, со старыми и нечитаемыми ныне никем книжками, Нюра и Муся идут на почту. Почтарька уходит с ними, привешивая на двери своего дорогого ведомства амбарный замок. Нюра улыбается от умиления, берёт мягкую ладошку дочки и провожает старуху до выхода из палисадника, окружающего дом-школу. Но Муся не хочет уходить так скоро. Она решила пробежаться вокруг дома, позаглядывать в окна, увидеть с холма заднего двора, две реки, сплетающиеся в один серо-красноватый витой и блестящий шнур, бегущий сквозь море одуванчиков.
Муся заходит назад дома, где, между двух древних лип, обросших древесными грибами и наростами, на розово-жёлтой стене дома, висит кружевная кованая чаша балкона, вероятно, ещё начала века. Балкона, украшенного ампирными цветами и розами, вьющимися проволочными стеблями и переплетающимися сабельками изогнутых листьев.
Муся, обнаружив под балконом ещё один эркер, подпрыгивает, чтобы заглянуть в окно. Нюра тоже, поражённая заброшенности и нетронутости заднего двора, зачарованно обводит глазами вид, открывающийся с холма. Наверное те, кто жил здесь, были очень счастливы...Но теперь, окна цокольного этажа, наполовину скрытые землёй, где, видимо, была кухня и подсобки, смотрят обиженно и одиноко. Сам Дом, отвесив чёрную сетчатую губу балкона, будто удивлён и озабочен поведением людей.
- Мама! - Вскрикивает Муся вдруг, замирая, только руки её прыгают вверх-вниз, пальчики растопыриваются и глаза открываются широко и ужасно.
- Камушек прыгает!
Нюра, подойдя к среднему окну эркера, замечает едва заметное шевеление чего-то серого, в разбитом изнутри окне.
Над ними пролетают ошалело пищащие стрижи, чуть не задевая головы.
Окно разбито далеко вверху, на трёхметровой высоте. Там - маленькое отверстие от брошенного куска кирпича. А между стёкол - ласточка. Она прыгает, пытаясь подняться, кровавит грудку о разбитые, и упавшие между окон осколки, скальными изломами торчащие вверх. Конечно, ей не вылететь, она в этом прозрачном плену, а за окошком- весна, май, и друзья...
- Мам, что это? Оно двигается, оно там скачет, это пых, наверное...Пых, пойдём отсюда!
- Нет, это ласточка , она туда влетела случайно и застряла...
- Как? - В ужасе кричит Муся.- Достанем её оттуда! Она умрёт!
- Конечно, умрёт. Если её завтра не спасёт почтарька.
- Пойдём за ней!
- Ну, что ты, Мусенька, она уже уехала...она далеко живёт...Да, я и не знаю где.
- Мама!- Вскрикивает Муся и переходит на рёв.- Но ласточка же умрёт!
Нюра понимает, что сглупила, пытается отвести Мусю от окна.
- Пойдём.
- Не пойдём!- Вопит упрямая Муся.- Достань её.
- Я не могу!
- Что значит- не могу? Ласточка умрёт!!!
Нюра подёргивает плечами.
- Все умирают, Мусь...если попадают в такие ситуации.
- Нет, достань её!- Требует Муся и начинает топать ногами.
- Я не могу.- Твёрдо отвечает Нюра.- Пойдём, я приду вечером и выручу её. Тут нужно разбивать окно, нести стремянку, лезть через стекло...потом доставать ласточку.
Ласточка, увидев, видимо, движение и голоса, забилась в окне, стараясь изо всех сил подняться повыше, но снова безрезультатно упала выше уровня Нюриных глаз, в межоконный проём.
- Ты, правда, придёшь?
- Приду. А ещё быстрее откроется почта и её найдут и выпустят.
- Клянись, что так и будет!- Кричит Муся, хватая мамины руки.
- Клянусь. Так и будет. Пойдём в магазин, я тебе чипсы куплю.
Муся, опустив голову, всхлипывает.
- И чипсов перехотелось. Жалко...ласточку. Ну, ладно, её спасут, а ты всё равно купи мне чипсы, на потом. У меня изменится настроение и я их съем с улыбкой.
Нюра, внимательно глядит на дочку и уводит её из палисадника в магазин. Назад они идут грустнее, не глядя на золотой луг, полный цветов.
- Ты только бабушке не говори про то, что мы видели...- Просит Нюра.
- Почему?
- Ну, так...она начнёт своё говорить ...что я тебя вожу по задворкам...по стёклам...не надо.
- Ладно. Ладно, не буду...Гляди, птички летят, это наверное, возвращаются домой...
- Да, уже все вернулись с севера...
Муся всхлипывает, глазки её подёргиваются слезами и краснеют.
- Все, Да не все...Кого-то , всё равно не будет хватать. Кого-то всегда не хватает.- Говорит она.
Стрижи, двойками и тройками летают над лугом. Облака белы и крупны. К вечеру они затянут всё небо, пахнет дождём, а позади - Дом, розово-жёлтый, обиженный, обездоленный и пустой, глядит с холма побитыми окнами на слияние двух счастливых весенних рек...

Сегодня опять весной пахнуло...Я в Сибири.Типа Достоевского...Тут и дом музей его рядом...
Зима прошла быстро хоть и морозно.Я невеста.
Софи называет меня Лыся...

по классу осанки
я кончила Смольный.
надменный, подпольный,
далёкий от смертных с Лубянки.
ах, где те мамзели
что прежде меня обучали
искусству сходить с карусели
без тени печали!