Доктор Сницарь.
15 февраля 1911 года умер Илья Мамонтов.
Из всех смертей медиков, поехавших с Заболотным на чумную эпидемию в Харбин и погибших, это – самая известная. Я помню, как потрясло меня первое прочтение его последнего письма матери. Потом, когда начал преподавать, каждое занятие по особо опасным инфекциям или чуме я начинал с этого письма.
Неравнодушных глаз не было, и может быть, эти мальчики и девочки впервые задумывались, что такое инфекции, что такое медицина, врачебное служение, будничный подвиг, который может закончиться смертью... Пафос, высокий штиль, другое время, другие люди и отношения – скривитесь вы, и может быть, будете по-своему правы. Какое служение, если с медициной у многих в наше время ассоциируются в первую очередь взятки и профессиональное невежество. И опять не скажу, что этого нет. Думаю, и во времена Чехова были другие врачи, они описаны Антоном Павловичем. Но был и доктор Дымов – неприметный, тихо делавший своё дело, работавший на двух ставках, чтобы содержать семью и, не задумываясь, вдохнувший дифтерийные плёнки чужого ребёнка, не реализовавший свой талант и блестящее будущее... Они и сейчас есть, такие доктора. Их просто не замечают, считается, что так и надо, и ничего героического нет в этом будничном труде. И да, так и есть. Только когда они уходят, окружающие закусывают губу и с отчаяньем произносят: «Прозевали!»
Вот написал эти слова, и встал перед глазами Николай Олегович Гортынский. Работал у нас такой доктор-инфекционист. Ничем не примечательной, совершенно не героической наружности. Тихий, улыбчивый, незлобивый и неконфликтный. Такие нравятся начальству, не вызывают чувства зависти у коллег, о них вспоминают в последнюю очередь, когда лихорадочно решают, кого в этом году по разнарядке отметить ко Дню Медика, и в то же время они первые, о ком вспоминают, когда никто не хочет дежурить 1 января. Этот не скажет «А чё я?» и молча поедет в командировку, подменит товарища, возьмёт на себя «неудобного» больного...
Почему вспомнил? Подвига он не совершил, не успел – если не считать подвигом ежедневный труд, когда в своё сердце вбираешь боль людей. Ушёл в одночасье, не от инфекции – «от сердца». Намного раньше обычно отмеряемого человеку, никогда на больничный не ходил, раз – и всё...
И подумалось: «Упустили...» И ещё подумалось – он без слов собрался бы и уехал в тот Харбин и со своей застенчивой улыбкой вытаскивал бы зачумленных страшных китайцев из фанзы, а потом перекуривал бы за углом, сдвинув маску набок, переводя дух и помаргивая близорукими глазами. Как Мамонтов. Может, они там где-то на эпидемиях и встречаются, ушедшие инфекционисты?
А ещё у него остался сын, который почему-то считает его настоящим мужчиной и почему-то захотел стать врачом, а пока работает у нас медбратом, в отделении, где работал его отец...
Илья был такой и не такой.
«Сонливый и рассеянный увалень, это был отличный товарищ, щедрый и покладистый» – так описывает его Валентин Пикуль.
«Рослый, добродушный и очень талантливый юноша, отличавшийся удивительной душевной чистотой и благородством» – это из «ЖЗЛ» Глеба Голубева о Заболотном.
А вот женский взгляд врача, тоже не удержавшегося и написавшего об этой истории, – Ларисы Поздняковой: «Высокий, статный, чуть полноватый юноша. Щёгольские усики, щёгольское пенсне, которое он то и дело роняет. Рассеянность и невнимательность, достойные войти в анекдоты».
Позади Пажеский корпус, пять курсов Военно-Медицинской академии, впереди блестящее будущее... А ещё позади работа добровольцем на двух петербургских эпидемиях холеры. Из холерных бараков он и вывел за руку мальчонку, родители которого умерли, и привёл сироту в свой дом.
«– У него никого нет, – сказал домашним. – Зовут его Петькой, а отчество по мне будет – Ильич... Я усыновлю его!
Так, не будучи женат, стал отцом».
Продолжаю цитировать вперемешку этих авторов, разбирайтесь, где кто:
«Вечером он вернулся домой – согнутый от боли.
– Что с тобою? – спросила мать.
– Я сделал себе противочумные прививки.
– Зачем?
– Еду в Харбин... на чуму!
– Сын мой, надо же иметь голову на плечах.
– На плечах, мама, не только голова, но и погоны будущего врача. Если чуму не задержать в Харбине, она каак...»
Вспомнил, какими глазами смотрела на меня мама, когда похожим вечером я заявил, что еду бороться с детской смертностью в далёкий Таджикистан, где не так давно стреляли и изгоняли русских – душанбинская независимость 90-го года. Нахраписто тараторил что-то о важности миссии, о разгуле инфекций, о спасении детей, о долге – сбиваясь и перескакивая, боясь возражений и запрета. А мама всё смотрела... Не Харбин, и не чума, конечно, но... Не посмела мама отговаривать и перечить, потому что накануне напутствовала другую бригаду – туда же. А чем её сын лучше?
Дальше – мрачный городишко, неимоверная усталость, заметённые снегом штабеля трупов какого-то необычного асбестово-фиолетового оттенка, отвыкание от рукопожатий, борьба с чёртовой рассеянностью, превратившейся из забавного анекдота в смертельную опасность, и бал в клубе КВЖД...
«– А разве... Вот не думал, что на чуме танцуют.
– Чудак! Может, это наш последний вальс в жизни...»
Аня Снежкова. «Невысокая и худенькая, с тёмно-русой косой и внимательным взглядом». На групповом фото по центру. Позади курсы сестёр милосердия, мечты о счастье, книги про любовь...
«Трудно придумать менее подходящие декорации для рассказа о любви. Январские морозы, истоптанный грязный снег да пронзительный ветер. Большой, нескладно построенный город – город времянок и хибар с земляными полами и заклеенными бумагой окнами. Саманные хижины-фанзы, в которых теснятся вперемешку здоровые, больные и умершие. Тяжёлый густой дым костров, в которых горят заражённое тряпье и трупы. Резкий, едкий запах хлорной извести, сладковатая вонь карболки. Чудовищные грязь, нищета и скученность. Но у Ильи и Ани была молодость. И любовь».
В Харбине была лёгочная чума – самая страшная, самая смертоносная. Массово, а не отдельными случаями, она не встречалась нигде со времён средневековой «чёрной смерти». От неё не защищали профилактические прививки, от неё не было лечения. От неё просто умирали. И умирали быстро, за несколько часов, за пару суток, редко кому удавалось протянуть 5-6 дней.
«Хракнет человек кровию и через три дни умираше», – это из летописи, которую я любил приводить на тех же занятиях по чуме... Какие ещё нужны описания? Вот она – вся клиника в одной строчке.
«...Казалось, что фанза давно вымерла. Но едва санитары тряхнули дверь, как отовсюду посыпались на снег китайцы. Илья не поверил своим глазам: фанза – вроде будки, а населяли её человек сорок, и, конечно, половина из них уже заражённые; они выкрикивали угрозы, а из их ртов текла кровь чёрного цвета. Мамонтов полез на чердак, откуда долго сбрасывал вниз труп за трупом... Через несколько минут спустилась оттуда и Аня, её халат был изорван и покрыт пылью, а марлевая повязка съехала набок.
– Если бы вы знали, что там делается! – чихая и кашляя, проговорила девушка. – Все вперемешку...
Когда мертвецов набралось две телеги, Аня Снежкова сказала:
– Теперь ты понял, что такое одна китайская фанза...»
«А смерть уже ходила вокруг них, кашляла им в лицо, отплёвываясь кровью. Первым, ещё в декабре, умер французский бактериолог Жерар Менье, преподававший в одной из китайских школ медицины и приехавший в Харбин добровольцем, как и все они. Умер первый командир «летучего отряда» студент Лев Беляев – красавец, весельчак и талант. Умерли врачи Мария Александровна Лебедева из Подмосковья и Владимир Мартынович Михель из Томска...»
Мы уже писали о них, писали, писали, писали... весь декабрь, январь, февраль, ведя летопись смертей той страшной эпидемии. Вот они, пятеро, в ряд на фото: Л. М. Беляев, М. А. Лебедева, В. М. Михель, Ж. Менье, И. В. Мамонтов... И ведь все они, собравшиеся здесь, знали, на что идут, – для большинства из них это была не первая эпидемия.
Врачи, заразившись, сами заполняли бланки истории болезни на своё имя, а в последней графе выводили по-латыни роковые слова: «Exitus letalis». Почерк обречённых был разборчивый, у женщин даже красивый – я видел эти температурные листы, отбирая материалы для нашего музея инфекционной службы в запасниках петербургского музея ВМА. Когда до смерти оставалось совсем немного, умирающему – по традиции – подносили шампанское, он пил его и прощался с коллегами. Потом все выходили и оставляли его одного...
Пройдёт еще 35 лет, прежде чем удастся вылечить человека от лёгочной чумы. А пока можно только облегчить умирающим последние дни и часы жизни. Подать воды. Вытереть пот. Поддержать уколом камфары слабеющее сердце. Просто пожать руку.
«...Заболотный отозвал в сторону Аню Снежкову.
– Анечка, – сказал он ей. – Илья хороший человек, но малость нескладный. Чумогонство не терпит рассеянности. Даже слишком собранные натуры, застёгнутые и замотанные до глаз, и то иногда ошибаются. А он за всё хватается голыми руками, колбы путает, пенсне у него вечно болтается на шнурке... (здесь я вспомнил вечно не завязанные нижние тесёмки масок моих студентов, елозящие по животу пациента, когда они склонялись над ним для пальпации – А.С.). Присмотрите за этим лохматым хлопчиком!
– Хорошо, Данила Кириллыч, – отвечала Снежкова. – Я-то ведь очень осторожна в работе, промашки нигде никогда не допущу...»
«– Вымыл, вымыл руки! Ну что вы ко мне все пристаете? Хотите, ещё раз пойду помою, пожалуйста!»
«...Полный противочумный костюм включает прорезиненный комбинезон под белым халатом, резиновые сапоги и резиновые перчатки, очки-«консервы» и ватно-марлевую повязку, закрывающую половину лица. Последнее, что видят умирающие в бараке – закрытые масками лица санитаров и холодный блеск очков, за которыми не видно глаз... Аня снимала перчатки, чтобы тёплыми ладонями пожать умирающему холодеющие руки. Снимала маску, низко склонялась к койке, шептала слова утешения. Она старалась быть осторожной, аккуратно проходила дезинфекцию... Нет, она не рисковала попусту – просто делала своё дело, помогала людям. Помогала чем могла. Так она проработала месяц. Уже начался февраль, и эпидемия уже шла на убыль, когда Аня закашлялась и увидела на платке пятна крови...
В больнице за ней ухаживал Илья. Сидел рядом, поил горячим чаем и бульоном с ложечки, читал ей какие-то книги, рассказывал про своих мать, сестёр, про своего Петьку... Товарищи просили Илью быть осторожнее – но разве можно осторожничать, когда умирает любимая?»
Пытались отстранить его от ухода за Аней, но Илья настоял на своём с какой-то совершенно несвойственной ему решительностью и резкостью.
«– Это уже какая-то дискриминация! – разбушевался он. – Я буду жаловаться Даниилу Кирилловичу! Специально приехал на эпидемию из Петербурга за чёрт знает сколько вёрст, а меня не допускают к больным! Мне трижды делали прививки, могу подтвердить справками, если не верите. И никакой особой опасности решительно нет. А вы подумали о том, какое тяжёлое впечатление произведет на Аню, если она увидит, что я боюсь к ней подойти?!»
«...Илья Мамонтов сидел у окна, неловко зажав под мышкой градусник, и что-то рисовал на морозном стекле.
– Вот не везет! Такой день, а я простудился, – смущённо пробасил он, стараясь не смотреть на нас.
Термометр показал 37,4. Лёгкий жар, слабость, кашель – в самом деле это могла быть и простуда.
– На анализ! – велел ему Заболотный...
Первый анализ – чисто. Второй – чисто. Третий. Четвёртый.
– Продолжайте и дальше, – настоял профессор...
Десятый анализ. Одиннадцатый. Двенадцатый. Тринадцатый.
– Всё чисто, – сказал лаборант. – Никакой чумы.
– Хорошо, – повеселел Заболотный. – Ради моего успокоения, голубчик, сделайте четырнадцатый, и на этом закончим...
Четырнадцатый анализ был ужасен.
– Ну, что вы молчите? – спросил Данила Кириллович.
– Кишмя кишит... гляньте сами!
...Заболотный принес Илье несколько вялых тюльпанов. Где, как нашел он их в охваченном болезнью городе?
– Отдайте их лучше Анечке!
– У Ани уже есть цветы...
Товарищи так и не сказали Илье, что Аня умерла накануне, и цветы положили к ней в гроб…»
На день влюблённых, о котором они тогда... знали?
В палате чумного барака Илья писал письмо маме. Раньше всё не получалось написать подробно, некогда было. А сейчас вдруг оказалось немного свободного времени...
«Дорогая мама, заболел какой-то ерундой, но так как на чуме ничем, кроме чумы, не заболевают, то это, стало быть, чума. Милая мамочка, мне страшно обидно, что это доставит тебе огорчение, но ничего не поделаешь, я не виноват в этом, так как все меры, обещанные дома, я исполнял.
Честное слово, что с моей стороны не было нисколько желания порисоваться или порисковать. Наоборот, мне казалось, что нет ничего лучше жизни, но из желания сохранить её я не мог бежать от опасности, которой подвержены все, и стало быть, смерть моя будет лишь обетом исполнения служебного долга. И, как это тебе ни тяжело, нужно же признаться, что жизнь отдельного человека – ничто перед жизнью общественной, а для будущего счастия человечества ведь нужны же жертвы.
Я глубоко верю, что это счастье наступит, и если бы не заболел чумой, уверен, что мог бы жизнь свою прожить честно и сделать всё, на что хватило бы сил, для общественной пользы. Мне жалко, может быть, что я так мало поработал, но я надеюсь и уверен, что теперь будет много работников, которые отдадут всё, что имеют, для общего счастья и, если потребуется, не пожалеют личной жизни. Жалко только, если гибнут даром, без дела. Я надеюсь, что сёстры будут такими работниками.
Я представляю счастье, каким была бы для меня работа с ними, но раз не выходит, что поделаешь… Жизнь теперь – это борьба за будущее… Надо верить, что всё это недаром, и люди добьются, хотя бы и путем многих страданий, настоящего человеческого существования на земле, такого прекрасного, что за одно представление о нём можно отдать всё, что есть личного, и самую жизнь.
Ну, мама, прощай… Позаботься о моем Петьке!
Целую всех. Хочу еще написать Саше и Маше, что ещё, конечно, успею.
Твой Иля».
Он успел дописать его и спрятал в тумбочку возле кровати, прежде чем болезнь помутила ему сознание.
Илья не знал, что это письмо навеки останется в истории медицины рядом с телеграммой Деминского – телеграммой, которая будет отправлена через год: «Труп мой вскройте как случай экспериментального заражения человека от сусликов...» И не думал Илья, конечно, ни о каком месте в истории. «Мы не ждали посмертной славы, мы хотели со славой жить...» Впрочем, эти стихи тоже ещё не были написаны.
А если бы знал он про свою посмертную славу, то без сомнения променял бы её на жизнь. А ещё вернее – на жизнь Ани.
Илья умер в вечерних сумерках 15 февраля.
Из русской противочумной организации от чумы погибли 39 человек. Из них 2 врача, 2 студента, 4 фельдшера, 1 сестра милосердия, 30 санитаров. Всего же по Манчжурии за время эпидемии погибли 942 медика. Вечная им память. И вечная слава их подвигу, совершённому во имя «будущего счастия человечества», о котором мечтал, умирая, так и не доучившийся студент Илья Мамонтов.
Андрей Сницарь.
Использованные материалы: Г. Голубев «Заболотный», В. Пикуль «Письмо студента Мамонтова», Л. Позднякова «Рассказ о любви и чуме».
О медицинской помощи при военных действиях, катастрофах, террористических актах.
См. Вложение 13400706_transfuzionnaya_pomosch_soderzhanie.pdf
Вложение: 13400706_transfuzionnaya_pomosch_soderzhanie.pdf
Вложение: 13401496_soderzhanie_78625circulationblockvar2_27042020.pdf
Вложение: 13401079_1_22_02_21vestnik.doc
Вложение: 13398730_proekt_mirovogo_pravitelstva_po_obolvanivaniyu_naseleniya.docx
