Предисловие издателя к предисловию.

          Предисловие к предисловию. Герой моего романа на свободе и то, что о нём ничего не слышно не значит, что он рассосался в тонком мире. Погодите трошки громадяне, будут вам чудеса и знаки.

Предисловие издателя.

         Эта рукопись попала мне в руки в виде – рукописи. Что лишний раз доказывает, что не горят они, не горят. В местах не столь отдалённых, где ещё некоторое время придётся находиться автору, пользование электронными носителями затруднительно. Пути попадания рукописи в мои руки и почему именно в них, тайна сия велика есть. Читайте, пока не прикрыли. Кто захочет, найдет и на столь скромном сайте. А злые дядьки – цензоры, хочется верить, найдут последними. Ничего в рукописи не правил, грамматику в том числе. Создаётся впечатление некоторой фрагментарности, возможно, каких-то страниц не хватает, проверить - возможности нет.

         Да, обращается к вам именно он -  автор открытия создающей области информации, доктор наук, Академик Международной академии информатизации АЧ ООН, Академик Российской Академии Естественных Наук, Академик Нью-Йоркской Академии Наук, Академик Итальянской Академии Наук, Почетный Академик Российской Академии Космонавтики, а ныне эксчудотворец и скромный ЗЭК общего режима пользования.   Зачем это написано, затрудняюсь объяснить. Возможно, запоздалая попытка оправдаться, хотя бы перед самим собой. Наверное, главный герой романа не такое чудовище, каким предстаёт автор в кривом зеркале массовой информации, но писать о себе дурно – мазохизм высшей пробы и не каждый на него способен. Почитаете, решите сами - где правда. При прочтении на первый взгляд бессмысленных отрывков текста и цифровых последовательностей возможно возникновение психофизиологических эффектов, за оные издатель ответственность с себя снимает заранее, кто пугливый – не читайте.

             УЧИТЕЛЬ

Стража мы грядущего чуда, - думала ещё: 
«Не одни они так стоят на гранях – и уже ходят по земле вестники – что скоро придёт освобождение».

Елена Гуро.

               Льдистые спицы упруго раздвигают опалесцирующую зелень отстоявшегося елея Гималайского поднебесья. Плющат щекой ладошки десятиметровые лемурийцы в гранёных пещерах, тесных как Саардамская шкаф-кровать Петра. Пестрят тысячелетние махатмы хрупко свитый пергамент посланий никому. Тверди сияния трепещут от радости несказанной и звенит в надмирье хрустальная ниточка ожидания.
Под чернотой, ниже фиолетово щекотно пахнущих озоном редких ионов вязко замешивается гороховая муть циклона, давит вздыбленные торчком крупнопанельные деревни, выпирает пузырями мутноватые стёкла. Каждый из десятка с гаком этажей на особицу разнообразно грязен, разномастное остекление лоджий добавляет восточной ковровой пестроты. Продавливается ожидание сквозь засаленные грани кухонных блоков, срывается редко туком с носика худого крана.
Густо, по самое «не могу» никакими гигиеническими нормами не предусмотренное упакованы до духоты кубики двуногими без перьев, единственными животными способными краснеть и плакать, различать сейчас и завтра. 
Если сложить тела всех ныне здравствующих человеческих особей в кучу, то понадобится коробка с гранью в километр. Один кубический километр человечества.

Крейзи кэт
Крейзи хэт 
Крейзи хэттер
Крейзи кэттер
Хэри Поттер


               Девчушка перегибается с коричневого метрополитеновского сиденья к стоящей на полу сумке, демонстрируя пупырчатые ягодицы и белые шнурочки трусов. Жест не несущий смысловой сексуальной нагрузки, даже трогательный какой-то, но глаз упал и не один мужской глаз в половине вагона с этого ракурса, к лесу задом зацепился за шнурочки. Колечки у неё, разумеется, продёрнуты во всех немыслимых местах, на бедре колко чёрным роза или шипы проволоки в духе дня. На всё есть спрос на рынке сексапила, экзотическая красавица продевает банку из-под колы в ухо и суповую тарелку в оттянутую нижнюю губу и бушмен сражён наповал, выползает из кустов. Просто ему бушмену живётся на свете с постоянной эрекцией. Сексуальная жизнь женщины, двухтомник большого формата, восемьсот с гаком страниц. А он голый, в кожаном нахреннике и читать не умеет ни по каковски. О чём можно излагать на восьмистах страницах в рамках заданной темы? Не поленюсь, прочту. Автор женщина!!! Что они понимают в своей сексуальной жизни. Лопахин спас из огня «мужчину и женщину», а тут два матёрых томища про женщину исключительно, обострение гендерной проблемы. Негритянки бреют затылок, это в некоторых племенах самая интимная часть тела, жарко там голые ходят, нет тайны, а тут затылок, обнажённый и не у бушмена встанет. 
Чёрный бронзовый Пушкин в крылатке стоит на одной из станций имени речки Ленинградского метрополитена имени Ленина. Перстень на указательном пальце левой руки. Не торопится из подземного пулеубежища в меткий морозец наверху.

На другой из станций его имени Ленинградского метрополитена сидит белый Пушкин. Пушкин альбинос, редкая штуковина. Монументалисты, впечатлённые эфиопскими корнями, ваяют поэта исключительно из, в более дешёвом варианте под бронзу, в африканскую то есть его масть. За белой пыльной спиной в сводчатом алькове безмятежное царскосельское лето. Сирень с конфетной коробки, пастораль доватерклозетных времён, отгороженная от вторжения неприкаянного жителя двадцатого века и бестолкового вивисектора Арендта с остренькими зондиками плюшевым канатом на ясных столбиках. В царском парке города его имени поэт сидит чёрный. Есть желающие фотографироваться у него на коленках. Коленки лоснятся. В царском парке города поэта на Камероновой галерее облокотился иронично-здоровый Геракл. Фотографирующиеся удобно придерживаются за отполированный орган, поза приносит удачу. Острые коленки поэта тоже вероятно что-нибудь приносят. В левый глаз отщёлкивает сквозь частокол стволов низкое солнце. Под заиндевевшим Гераклом завитушки Нади Рушевой. Где вы, влюблённые той зимы, тёплые губы под мокрыми носами в смешливой зябкой очереди. Плюшевый канат на ясных столбиках.

Восемь хромовых иглу
И окрашенный шар
Старт стал
Эскимос стар
Желтизна у порога.

                       Когда метрополитен дороется до села, на станции Лицейская изваяют четырёх голубых в розовую полоску эндиуорхоловский поэтов, диагонально косящихся на фаллическую золотисто-зелёную кукурузу Керн в сиреневых трупных пятнах.
Могучий, кондовый фрейдистский символище метрополитен, или как его обзывают лондонцы – труба. Возносит пассажира самобеглая лестница, упирается он в тяжеленные бронзовые створки и, вот он, божий свет. Повторный катарсис рождения. В утробе подземки тепло и уютно, тревожно снаружи, зато можно оставить позади все хвосты, прихлопнуть, прищемить половыми губами дверей. Катрин Денёв в неоригинальных поисках вечной молодости, прошила те самые губы золотыми нитями, всё, естественно, перекосило, молодой любовник устрашился и испарился, паааехала на сочинский кинофестиваль. В метро надо ездить омолаживаться водой варёной, вскипятя её ключом. Телевизионные «мыловары» обожают амнезию, даёт свежий ракурс. Младенческий, наивный примитивизм подкупает без промаха. Что это у вас, прекрасная Солоха? Что-то тошно мне тот ли был на мне, сарафан не так и в руке пятак. Буратино протыкает холст с нарисованным очагом оттуда, от волшебной дверцы, сказочного театра, все дети там учатся в школе и сыты всегда старики к доберманам и Алисам. Забойный триллер – дети до тринадцати только в сопровождении родителей.
Справа резной Витебский, любимый киношниками затерянный мир серебряного века. Клёпанные эйфелевы фермы перронов, витая чугунина. Витающий дух мослатого кулака допереворотного городового удерживает заведение от наклонной к сами мы не местные бомжеватости Московского и уметённой революционными клешами официозности Финляндского. Слева прилепился к павильону метро парной террариум шавермщика. Подстругивает пахучий конус безсанитарнокнижечный компатриот Гейдара, жмурит усы в неуютную внешнюю утреннюю темень.

                      Николай Иванович грядущий, приближаясь к Николаю Ивановичу сущему, наслаждался потоком сознания, новенького, как с иголочки. До чего захотелось вдруг мутных глубин интеллигентской рефлексии, полунамёков, эзопова языка, неявных выводов, неочевидных обобщений и затейливой цепной реакции многоходовых реминисценций. Надоела простота, гордая самодовольная ясность двухсловных предложений, надоело радоваться, что помидор красный. 
Николай же Иванович сущий, сближаясь с Николаем Ивановичем грядущим, наслаждался свободой и бытиём, обретением самости и достоинства вещи в себе. Невдомёк ему было, что все беды и душевные терзания вытекают из коренных свойств субъекта и объекта. Ему не было открыто, что объект и субъект взаимно ограничивают друг друга. Там где начинается субъект, заканчивается объект и наоборот. Существуя последний год в виде абстрактного понятия, единицы отчётности, пункта подушного списка на питание, то есть в виде объекта действия других, посторонних людей, он теперь с трудом вспоминал, что бывают и другие их разновидности, например, слушающие и понимающие обращённую к ним человеческую речь. 
Счастье, это когда тебе внимают. Постная дневная электричка внимала монологам, репликам и экспромтам Николая Ивановича Домовинного безропотно. Податься в вагоне от пронзительного дисканта некуда. Речёвки поездных коробейников ненадолго перекрывали фонтаны, но Николай Иванович умудрялся вступать в оживлённый диалог, а у самых мезонтропических комми, заполняя тягостную паузу, приобретал ненужный ему товар. Как бы он озвучил ситуацию с глухонемым распространителем календарей, принудительно узнать коллегам пассажирам было не суждено, но лав стори и трагедия Лира уже неминуемо переминались за кулисами тамбура. 
Тощенькая коричневая шейка Иваныча проворно вращала седую стриженую под ёжик голову с лихо заломленной чёрной ушанкой, тяжеловатой на вид для субтильной конструкции. На цыплячьей груди морщинились в обрамлении кожзаменителя митьковские буруны тельника.
-Сухарики Емеля, чипсы вологодские, арахис солёный и сладкий, кальмары!
Очередная распродажа таможенного конфиската три на десяточку пыхтя по привычке проталкивалась по свободному проходу, ненавистно пиная коленом клетчатую безразмернораздвижную сумку «мечта оккупанта».
Высунуться в опущенное окошко, сощуриться от ветра с колючей окалиной и замаячит впереди зелёным куполом с зубочисткой-шпилем свобода и бестурникетный выход в город. Но неминуемые доспешили с хвоста до головного контроллёры, собрать последний шмелиный взяток на мохнатые лапки. Раздутые серыми плечистыми куртками до сумаистского здоровья с двух концов суетливо перебирают вагон. Всё есть у Иваныча. Но Кочубей богат и горд Не долгогривыми конями. Билета нет. Забыл напрочь жертва гериартрии способ поездного перемещения в пространстве. И всё бы ничего. Мало ли бомжей безбилетно воняют кислятиной по вагонам, скукожиться молчком поскромнее, и всех дел, но noblesse oblige. Вжился Иваныч в роль каперанга-покорителя морей, рванул тельник на груди. И ненужно сдёрнутый со скамейки волоком повлёкся к тамбуру, усыпая зашарканный проход непопробованными кальмарами, и выброшен был в своевременно разъехавшиеся двери на конечный неубранный перрон. Ну не идут хорошие люди в контроллёры! Мелкие мытари современности, тьфу в ваш стакан. Занятый сборами на выход не обратил вагон внимания на творимый беспредел-беззаконие. Или не захотел обратить. Очередную зебру в кратере Нгоро-Нгоро львица тащит за полосатую задницу, а стадо морды с гривами –щёточками отворотит и травку хрумкает далее. Не трогают тебя лично и не игогокай. Не всех же сожрёт, на сегодня хватит, а завтра будет завтра. Несправедливо было Иванычу сидеть промокшими штанами в месиве нечищеного перрона, обидно. Тащась к вокзальным дверям попытался вспомнить куда ехал и от обиды не вспомнил, зашмыгал носом, размашисто утёрся лоснящимся рукавом «кожанки». Без укатившейся ещё в вагоне ушанки холодела голова сквозь редкую седую щетинку.

Кви про кво.
ВСТРЕЧА

Фотопортрет. Лицо. Да. Остров доктора Моро. С органами тесна смычка у паспортных миниатюристов. Открывает мент документ – А! Попался гад, морда протокольная. Художник имеет право на видение. Вот Серов Валентин. Очень был здоровый человек, без вредных привычек, экологически чистые продукты потреблял. Жену доктора Боткина портретировал, ничего не боялся. Доктору понравилось. Приходите, говорит Валентин батькович лечиться. А Серов ему, ну и что такого, зачем горячиться, я и великих князей рисовал, тоже без персиков. Лошадь очень мне удалась. Критика хвалила. Или вот Константин Дверин из Новокузнецка. Писал себе пейзажи, а потом возьми, да местного олигарха и нарисуй. Кольца, броши, шарфик с F перевёрнутой, все дела. Не купил олигарх. Художник на Большую Морскую 38, какой портрет, какой пейзаж. Спонсоры альбом издали, экземпляр в Новокузнецк – подарок друзей. Теперь Костя на пленэр не ходок. Как Руссо тигров из книжек будет раскрашивать.
Бенвенутто Челлини начто уж мелкой пластикой пробавлялся, а я, говорит, долго прожил, потому что углы далеко огибаю. Привычка. Персея ню изваял. Если с натуры, то понятно. Перемельчил. Сам то Персей большой. Гады они все, миланцы - ругался. Скитался всё по чужим углам. Серьёзный был мужчина, в родном городе под двумя расстрельными статьями ходил. А в Милане Персей художественно преломлённый. Податься некуда. Фотографии не было тогда, паспортов тоже. И тебе, Николай Иванович паспорт ни к чему на полном социальном обеспечении, соблазн один. Вот так документ, на «у» ударение. С этой минуты я Николай Иванович Домовинный, обыкновенный сумасшедший со справкой, ни кола ни двора, да ещё и прописан в ПНИ. Это судьба, более тщательно выполоть корешки и нарочно не придумаешь. А как у нас с роднёй? Куда стремился ты Иваныч потерянный и обретённый? К деткам мы ехали, с гостинцами. Есть у меня твердая уверенность, что детки папу из интерната психического не ждут, в окошко на дорогу не смахивают слезу напряженного вглядывания вдаль. Зачем иначе безумца безобидного обидели, сбыли с рук, запою не иначе предаться планировали на досуге, антиобщественному образу жизни отдаться беззаветно. Квасят твои детки – дочь с зятем который год кряду. Срач у них в коммуналке, участковый плюнул давно, пусть клубятся, на улицу реже бы выползали, до помойки, в приём тары, обутыливание и по пещерам. Но я тебе бывший Иваныч за расставание с паспортом отплачу добром, не будь я главный координатор и модификатор справедливости. Желания починяем из материала заказчика, штопка-перелицовка. Выдача во временное пользование покоя и воли, если не счастья. Подарю я тебе счастливую старость в розовом безумном тумане беспамятном. Расклад такой: ты уже деток навестил, сытый и пьяный вертаешься от родни. Чисто у них, уютно, а тебя они заберут домой, попозже. Ты же работяга, в руках всё горит, по сантехнике, плотником, столяром – как без тебя? Внучат нянчить. Так в пнях и расскажешь. Ладушки? Теперь вопрос материальный решим. 
- Уважаемый, нам курочку гриль, побольше и пожирнее. Во-во, и термопакет. Не вопрос. Доллары США. Стольник баксов, сдачу попрошу рублями.
Пошурши, пошурши, пополам согни – глаз на месте? Послюнявь, не слиняет, не фантик. Признаки подлинности налицо. Настоящая бумажка, без фальши – проездной, за прошлый месяц правда. Валялся на стойке, но не салфетку же тебе давать дядя пользованную в пятнах масляных, тем более, что чистых ты не выкладываешь. Вот тебе экс Иваныч курочка и деньги. Дичь съешь с корешами по палате, а деньги снеси старшей сестре. Расскажи ей про деток, как чисто живут, обратно тебя на довольствие поставит, да и лупить за самоволку не будут, а то списала тебя вероятно на боевые потери. Живи спокойно. Я тебя не забуду, и детки тебя навестят ещё в этой жизни или внучки, если с детками работать поздно. Дай пять и чеши за билетом, купи на этот раз, чтоб без проблем, не экономь.
Теперь с тобою будочник, чума собачья, усатая. Спит шавка бездомная, лапами дрыгает и снится ей смерть лютая в мясорубке шавермщика. Но в нашей конторе без обмана, на свой стольник получишь подарок, бонус по-нынешнему. Протяни мне руку свою шелудивую в окошко, посмотри на меня внимательно. Псориаз твой недельку почешется, коростой покроешься, а потом сойдёт болячка, отшелушится. Чистая будет шкурка, как у младенца. Где бы ты такое за стольник купил? Тем более, что нет его уже, потеряна банкнота, выпала из мошны тугой прямо наземь, бывает.
Всем спасибо. Здравствуй новая жизнь! Стелись дорога под ноги новоиспечённого Н.И.Домовинного.
На стекле вагонного окна гоняются друг за другом по косым дорожкам дождевые капли. Настигнутая пожирается, а раздувшийся победитель по крутой траектории устремляется вниз, за обрез окна и своей короткой капельной жизни. Я хорошо помню день, когда впервые ощутил течение времени, перестал быть бессмертным богом беззаботного безвременья. 
Школьный автобус, запотевшее от близкого дыхания стекло и сквозь него дождь, пузырящий бензиновую радугу на луже. Почему-то именно этот момент выбрала судьба, чтобы изгнать меня из детского рая. Что-то дозрело в голове, и отчётливо увиделась вся жизнь в перспективе сходящихся, как рельсы параллельных.. Вот я выучусь в этой треклятой школе, минует надвигающаяся контрольная по нелюбимому предмету, закончу институт, женюсь и умру. Нет, пожалуй, смерть, как бытовая данность в сознании ещё не укладывалась, оставалась отвлечённым понятием. Просто всё закончится. 
По сырости утра-вечера далеко слышно приближающийся состав. Волнуются рельсы, а бурый подрельсовый гравий улежался привычно, как будто утрамбован матерью природой тысячи лет назад, а не сезонно подсыпан желтопузыми ремонтниками прошлой осенью. Пахнет окалиной и регулярно удобряемой откосной земляникой. Коротко гуднул на подлёте, прогрохотал и уже шлёт последний доплеровский привет продлённый ниоткуда вникуда томительный рейс. Грустно, что успел узнать неромантическую тайну станции назначения, конечной Читануга-чуча, куда усвистывают поезда, подхватывая коротенький над загорелыми гладкими коленками ситец деревенских девчонок с велосипедами у полосатого переездного шлагбаума. Не я прокачу их «на раме» и не мне насыплются за ворот буравчики осота в пахучей растрёпанной скирде. Нецелованные тёплые ключицы над квадратным целомудренным вырезом. Не сидеть на щелястом крылечке с беломориной, щурясь сквозь дым на стробоскоп огней в яблоневых ветках. Привычно, сотый за день раз подрагивают серые уютные доски. Неслышное внутри дома дреньканье чашек в буфете. Хочу назад. Ван вей тикит, синий-синий иней, остановка вылезайка.
А ведь стал забываться романтический тутук-тутак поездов недавнего прошлого. Гладко, без акцента перебирают колёсные пары на перегонах нынешние редкие сварные стыки многосотметровых рельсовых плетей. У больших станций или вокзалов-терминалов расплетается ниточка рельсов в паутинку подъездных путей, погромыхивает вволю, виляет электричка короткой талией и размашисто бухает-трясет хвостом на стрелочных переборах.
Н.И.К. ОВ324 запас угля 10т воды 15т. Легендарная «овечка»? На станции Царское Село какие-то железнодорожные люди в разномастно замасленных бушлатах без знаков различия гоняют туда сюда игрушечного облика паровоз с хлипким зелёным вагоном. Сами похоже удивлены, что едет аппарат. В тендере куча мелкого паршивого угля, вместо двери на паровозной кабине кусок брезента, а бегает шустро, бодро пуская дым из толстенькой трубы и тоненькую свистящую струйку пара из медной трубочки. Пар прошивает насквозь мокрые снежные комочки. Не набоковский коричневый экспресс, но оттуда, из дважды довоенного 
времени. Все фотографируют. Я тоже старый и уникальный, но никто меня не снимает. Вскочу вот мешочником на крышу зелёного вагончика и помчусь по просторам хронически перестраиваемой родины.
Сюрреалисты обожали железнодорожные вокзалы, считали, что в этих пункты транзита в пространстве стушёвываются реалии обыденной жизни, что особенно располагает к эротическим фантазиям. Поль Дельво через одну своих лобкастых Венер раскладывал на казённых жестких диванах в контрастной ностальгической атмосфере железнодорожных залов ожидания. В их печальной, заброшенности протёртых до основы, прокуренных занавесей, где люди отъезжают, убегая прочь, покидая свои дома, прекрасное обнажённое женское тело нереально. Картина мгновенно приобретает качество сна, запредельности, сюрреальности. Что и требовалось доказать.



На красного кремлёвского кирпича стене справа от двери висела свеженькая учрежденческая вывеска, поддельной пластмассовой солидностью пыжившаяся утвердить незыблемость перестроечных демократических перемен. ЖАКТ, РЖА, ПРЭО, РЭО сменяли друг друга с суматошной поспешностью хронически эвакуируемой Одессы. Наивная, средневековая святая простота руководителей коммунального хозяйства проявлялась откровеннее всего в вере в магию управленческих причиндалов. Поименовать пошлый ЖЭК унитарным государственным предприятием, и сами собой засверкают хромом проржавевшие трубы, испарится историческое говно в подвале и перестанут гадить в подъездах. Николай Иванович поднялся на второй этаж и, пройдя в распахнутую дверь приёмной, с пустым секретарским столом и полным отсутствием ожидающих приёма (вера в коммунальные чудеса у жителей иссякла), секунду помедлил у тамбурной двери кабинета руководителя. Слева от неё в прозрачное плексигласовое гнездо был заправлен клочок ватмана с трафаретной надписью: «Директор. Горнева Алла Григорьевна». Нетрудно было предположить, что ватманные трафаретки менялись раза в три чаще наружных вывесок. Николай Иванович задумчиво поскрёб джинсы в районе заднего кармана, и решил, что и новоиспечённость руководителя и его пол как нельзя лучше соответствуют поставленной задаче. Задача заключалась в необходимости легализоваться в новом качестве, раздобыть какие никакие жильё и источник дохода на первое время. На привокзальной, не по размеру городка обширной площади при тусклом свете пасмурного дня она, задача предстала в своей неприличной мещанской неотложности. Ночевать на вокзале пошло. Решая всемирной важности философские проблемы и начиная новую жизнь, Николай Иванович забыл о бытовых мелочах, или постеснялся вспомнить на фоне грандиозности происходящего. Теперь, фланируя без определённой цели по улицам города-парка и поддевая носком полуботинка опавшую листву, он вдруг усмехнулся, поймав себя на мысли, что липа и клён – враги дворника, и тополь и клён и лиственница, а пальма – друг. Так захотелось, поставив в уголок дворницкой каморки верную метлу или широкозахватную снежную лопату, присесть к печурке и сладко пожалеть себя, непризнанного тем внешним закоморочным миром, бегущим по расчищенным им дорожкам в прямом и переносном смысле и в суете своей не ведающем ну и так далее. Дворницкая служба привлекала простотой, верным заработком и гарантированным жилищем. 
Пока Николай Иванович в задумчивости любовался на директорские реквизиты, по другую сторону тамбура протекал не менее интенсивный мыслительный процесс. Алла Григорьевна оказалась в пятитысячном кожаном «кресле руководителя» коммунальной службы в силу игривости извращённой фортуны и усердно пыталась подстроить потрясенный внутренний мир к новому качеству. Честно отработав техником-смотрителем многие годы, она не сомневалась ещё неделю назад, что и на заслуженный отдых отправится с этой невысокой карьерной ступени. Опыт техника-смотрителя оказался бесполезен внезапному директору предприятия. Делать то что? Хорошо было певчему свинопасу Разумовскому, отработал своё на сексуальном фронте, вложил душу и расслабляйся, получай блага жизни от матушки императрицы. Тут сама себе матушка. Крутись как хошь. Балансы-шмалансы. Украсть бы чего. Предыдущие директора жили неплохо. А как? Уметь надо. Алла Григорьевна возвела очи горе к световым вокзального вида фонарям, за каким-то лядом прорезанные архитектором в потолке кабинета. Протекут ведь заразы. Капать будет прямо на причёску. Осторожно поправила маникюром непривычно высоко налаченные букли. Директорский макияж, это очевидно, но необходимо было стартовое действие, конкретное административное решение, желательно успешное и пойдёт-покатится. 
Появившийся в кабинете посетитель понравился сразу. Если бы Аллу Григорьевну впоследствии попросили проанализировать свои ощущения, а её таки попросили в своё время, она бы не смогла определиться. Располагающий к себе человек, очень хотелось сделать ему приятное, помочь в нужде. Просил немного – участок дворника. Дворников нехватка, участок экологически чистый, с мусорными контейнерами возиться не надо, мети себе дорожки. Паспорт имеется. Витиевато расписалась на заявлении и отослала оформляться в кадры. Не боги горшки обжигают. Можно и директором. Расписалась то зачем так заковыристо? Отродясь такую президентскую подпись не ставила. Алла Григорьевна подвинула пачку бумаги поближе и начала тренироваться, изживая прежнюю технико-смотрительскую неуместную несолидную закорючку.

Приглянулся Николаю Ивановичу дом, лёг сразу на душу. Он узнал его издали, по профессиональному описанию экстехника смотрителя, спускаясь к ручью извилистой дорожкой по бесшумной мокрой кирпичной крошке. Тёмная в илистых берегах ленточка ручья пересекала дорожку по невидимой дренажной трубе. Топкая низинка в роскошных декадентских ивах, поросшая анилиново-зелёной болотной травой и жёлтыми пучками куриной слепоты. За низинкой дорога-колея пробитая колёсами незапамятных дачных тарантасов. На пригорочке – дом. Крохотный, но с мезонином, обшитый досками артефакт минувшей эпохи. Краска шелушится зелёными лепестками. Такой краской многослойно мажут по весне скамейки работники садово-паркового хозяйства. Мезонин, он же мансарда и чердак в одном лице смотрел на мир малюсеньким окошком, но был снабжён квинтэссенцией архитектурных излишеств – балкончиком. Примоститься на нём могла бы не слишком притязательная парочка голубков, человеку же технически не выбраться на гнилые доски, окружённые редкозубыми балясинами. На таком балкончике уместно смотрелись бы розочки Кая и Герды. Высоченная черёмуха улеглась на крышу растрёпанной кроной, и, как довелось Николаю Ивановичу узнать впоследствии, в ветреные ночи грузно налегала стволом на дом, отчего глухо выгибалось кровельное железо и ухало, как от тяжёлых шагов. Деревья замусорили кровлю одеялом из жухлых цветочков, листочков, сухих веточек и кое-где дождик уже добрался овражками-промоинками до ржавого железа. К дому вела символически обозначенная в муравке тропинка. Двор никогда не был огорожен, даже гнилых пеньков не было, зарос могучими кустами бузины и самосаженным, но вольготно разросшимся жасмином. Николай Иванович нащупал в кармане ключ на грязной верёвочке и направился к крылечку мимо антикварной, в патине мха собачьей будки. Собак он беспричинно любил, не боялся и они из взаимного уважения никогда не облаивали его больше, чем предписывалось служебными собачьими обязанностями. Неожиданно появившаяся из будки собачья башка заставила Николая Ивановича ступить во влажную траву сразу потемневшими полуботинками. «А что собственно тут удивительного?» - читалось на добродушной морде, – «Нищета кормит нашу братию, чем беднее хозяйство, тем больше котят, щенят и всякой живности находит в нём приют. Гавкнуть, или лень?» Белая, лохматая в чёрных коровьих пятнах собаченция наполовину вытянулась из дырки, слышно стуча внутри будки хвостом, и, уставя чёрные уши, оценивающе посмотрела на незнакомого человека.
- Эбойся, оа добая, а эо комю.

Да. Крыльцо. Первый раз ступивши на его ветхие доски, Николай Иванович, испытал то, чему сейчас, анализируя произошедшее в спокойном состоянии духа, пытался подобрать формальный ярлычок, определение, способное камнем погрузить пережитое на цепко илистое дно памяти, в пыльную камеру хранения невостребованных вещей. 
- Я её кормлю, она добрая, - невысокая девушка в тёмно-синей телогрейке и длинной, какого-то тусклого цвета юбке быстро подошла к крылечку и поднялась на ступеньку выше Николая Ивановича, так что их глаза оказались вровень. Память у Николая Ивановича обладала свойством избирательности и дамой была весьма разборчивой. Так, плохо запоминая лица, он не смог бы составить фоторобот родной матери, но стоило человеку включиться в обстоятельства, в мезансцену, заговорить, выйти из натюрморта из фотографической застылости, чёрте как Николай Иванович вспоминал такое, чего и сам человек о себе не знал. Это впечатление действующей жизни оставалось с ним навсегда. И ещё, доступное немногим, сохранялось впечатление от «ауры», светящихся волн возмущаемого духом пространства, вибраций эфира или ещё чёрт знает чего, что невозможно выразить словами, но что для Николая Ивановича служило более чётким определением человека, чем его внешний облик.
Под белой блузкой антикварного толстого шёлка кожа груди тоже стала гладкой и скользила под подушечками пальцев тёплой полировкой слоновой кости. Левой ладонью, протиснувшейся за пояс юбки на холодные ягодицы, Николай изо всех сил прижал девушку к себе, поцеловал сухие мягкие губы, ощущая, «видя» руками, животом, бёдрами мучительно желанное тело. Не задумавшись, не запнувшись о высокие пороги не отрываясь друг от друга они прошли, провальсировали в комнату, обогнули большой квадратный стол посредине, и Николай, изогнув в талии, опустил девушку на глубоко подавшуюся перину железной с блестящими никелем шишечками кровати. Освобождённые от блузы груди легли немного врозь. Николай повёл ладонями вниз и начал опускать тугую резинку юбки, оставившую на животе рубчатый розовый след, будто проехал одногусеничный минитрактор-инвалид. Такого желания Николай не испытывал никогда. Нетерпеливо сброшена на пол куртка, джинсы зацепились за ногу, но он уже впился, влился в готовно выгнувшееся навстречу тело.



Редактор телевизионного ток шоу существо неприметное, тихо тыкающее пальцем в клавиатуру в суете тесной каморки-кабинета, но именно это лицо за кадром и есть мозг программы, никогда не видимый зрителем. Человек не каждый день любуется на свои мозги, но от этого важность органа не уменьшается. То, что придумает редактор сегодня завтра истошно прокричит на экране харизматический припадочный ведущий или проворкует, перебирая коленками, неполносреднеобразованная ведущая всплывшая на экран со дна перестройки – Аароны телеэпохи. Это только кажется, что темы валяются под ногами, на самом деле, удивить телезрителя до степени прикованности к экрану на пять минут без перерыва на борщ или перекур задача сизифовой сложности. Выпотрошенными младенцам, спёртой дачей за сто миллионов, силиконовыми безразмерными сиськами и даже двуствольным членом отвлекать от борща бесполезно. Всё уже было и если скажут вам – это новое, то много раз было это прежде, аминь. 
Редактор Руфина Борисовна пригорюнилась, подпёрла ладошкой щёку и принялась разглядывать посетительницу. Много народу побывало на протёртом до основы обивки кресле. Паблисити искали или справедливости. Маргиналы и богатые перцы (не самые крутые, самые посылают кого-нибудь), прожжённые стервы и провинциалки – одуванчики. Всех их Руфина Борисовна видела насквозь от макушки до того самого протёртого сиденья, нутро их гнилое. С посетительницей сложностей тоже не предвиделось, но Руфина отчего-то медлила, размышляя «за жисть». Чего она припёрлась? Славы хочется или денег? Деньги у неё есть кое-какие, это очевидно – туфли за триста, юбка за семьсот, макияж от визажиста лежит привычно, не первый раз для случая наложен. Руки, ноги всё на месте, муж наверное платит без надрыва, гордится, по крупу в тусовках похлопывает. А у тебя Руфочка этот круп по обе стороны стула свисает, башка нечёсана да и чесать там особо нечего, деньги правда есть, но разве на них бабское счастье купишь. Эх ма. Очень кстати подвернулась эта фифа, пристроим её к делу. Проблемка возникла, но воистину, где будет труп, там и соберутся орлы. Наверху дали понять, что есть мнение. По тонким извилистым, но бесперебойно работающим каналам мнение просочилось до редакторской каморки. Теперь дело техники соорудить скандал, навешать собак поколоритнее и на ни сном ни духом ничего не подозревающего клиента обрушится суровая рука общественного мнения, плавно пододвигая его к нарам отечественным или горькой чужбинной доле изгнанника. Фифа со стороны в таком деле незаменима. Штатного провокатора, Перемёта какого-нибудь не пошлёшь, белые нитки полезут изо всего шитья. А тут человек со стороны, если уж я её не знаю, то никто на планете тем более.
Руфина Борисовна прикурила тонкую ментоловую сигаретку. Стойкий предрассудок и безнадёжная попытка добрать женственности. После двух пачек воняет всё едино как из «пепельницы» в строительной бытовке. Пепельницу – косо обрезанную пятилитровую банку из-под водоэмульсионки некогда приходилось обонять юной лимитчице Руфочке лично. Нелюбимые воспоминания, но из песни слова не выкинешь – начиналась карьера московская не с журфака в мини на шпильках, а с комбинизона заляпанного с безразмерным задом. У Домовинного московских бояр в роду тоже не густо, уесть тебя, чародей хренов, надо бы по полной, чтоб носу из своего мухосранска не казал, но ничего личного – Руфина слыла человеком принципа. Вымотать из человека кишки на потеху публике тоже принцип, вот его и держалась. Руфина Борисовна не особенно напрягаясь (всё нужное под рукой в куче хлама на столе) выудила из кособокой стопки пухлую, но незахватанную папку с крупно и криво исполненной фломастером надписью: «Н.И.Домовинный. Секта СВЕТТ – Собор Вечных Таинств Триединства». Небогатое содержимое она в основных моментах держала в профессиональной памяти, не раскрывая, протянула папку свежеиспечённому корреспонденту.
- Ознакомьтесь, Елена Васильевна. Достоверных сведений о Домовинном немного. Имя у всех на слуху, трёпа хоть отбавляй, а конкретики мало. Поручик Киже какой-то, скользкий тип, имя - явный псевдоним, прибыл вроде бы из Челябинска, семьи и жёны, кроме последней, пардон – крайней, «духовной супруги» юродивой Раисы погружены во мрак неизвестности. Кое-что о контактах «наверху». Дела давно минувших перестроечных дней, тогда параноики в Кремле толпами ходили. Имеются фотоматериалы и видеозаписи бдений секты, печатные материалы, - Руфина передала пакет с надписью «Топ Спорт» через стол, - бред естественно, ну да проповедь к делу не пришьёшь.
Можно бисер и не метать, но пусть преисполнится важностью своей миссии, всё по взрослому. Я тебя уважаю, ты меня, мы уважаемые журналисты. Денег не дам, в бой пойдёт не ради славы, ради мира на земле.
- Побольше простоты, наивно распахнутых глаз, демонстрации веры в чудо, грубой лести, наконец. Профессиональные проповедники вечных истин падки на славу мирскую – всё выложит и приврёт в придачу. Включайте шарм на полную, он в штанах и не монах. – Руфина покосилась на обрез юбки посетительницы, неудобно скукожившейся в низком продавленном кресле с высоко задранными коленками. Сама пани редактор возвышалась в вращающемся «кресле руководителя». Мизансцена выстроенная давно, преднамеренно и тщательно. Продавленное кресло перекочевало из курилки и служило для сбивания личной спеси с просителей и авторов.
- Ну, нам книгу о нём не писать. Получите квитанцию об оплате чудес, неплохо бы договор на оказание волшебных услуг заключить. Обязательства конторы поконкретнее, понеисполнимее – воскрешение, исцеление на худой конец. Неизлечимый недуг предварительно необходимо задокументировать понадёжнее, с упором на неизлечимость. Рентген, анализы, консультации специалистов, все дела. Программа техническую помощь окажет, с медиками у нас хорошие связи. Когда целитель облажается по полной, предъявим договор и квитанцию. Отъём денег под бредовым предлогом – это неубиенный факт, не эфирная материя, статья 159 УК, мошенничество, до семи лет. Освободим страну от одного гада-мракобеса, плюс наш бонус – скандал в ток шоу. Для этого и подробности необходимы и чем гаже, тем увлекательнее. Я с вами Елена Васильевна совершенно откровенна, как видите. Кстати о детях. Если Домовинный не присноблаженный жулик, а, к примеру, педофил – конфетку слепим, а не шоу. Как говорится, к нам недавно приходил некрозоопедофил, мёртвых маленьких зверюшек он с собою приносил. И пусть совесть вас не тревожит, он над святым надругаться не постеснялся, над горем материнским, на гибели детей зарабатывает, с таким все средства хороши.
Когда фифа с трогательно прижатой к бюсту папкой и неловко прихваченным пакетом выдавилась из присутственного места, Руфина запалила ещё одну пахитоску и некоторое время сидела, уставившись на дверь. Знакомый охотничий азарт не приходил. Явной засады не ощущалось. Руфина Борисовна, потёршись в массмедийном гадючнике, западни и капканы чуяла за версту. Сверху прикрыто. С фифой – провокатором Гапоном в юбке никакой официозности, в случае чего отречься раз плюнуть. Хрен его знает, этого Домовинного, какие у него крючки-зацепки остались на верху. Президентские самолёты перед полётом проверял, с министрами тусовался, в перестроечном прошлом правда, но эти человеко-пароходы никуда не делись, белым буруном не рассекают, но под лазурной гладью тихой сапой, подводной лодочкой шныряют по-прежнему. Ржавую торпедку в борт всадят, мама не горюй. Откуда ждать? Ох, неспокойно что-то. Руфина придавила сигаретку, провела ладонью по лицу, стирая наваждение и тыркнула пальцем в «пробел» клавиатуры, согнав с монитора насупленные белёсые бровки президента, терпеливо охранявшего бездействовавший экран.

Интервью.

Н.И.
- Начинал я в 92-м, перестройка, пертурбации, всех повымело с насиженных мест. И я свою аскезу начал, вроде Будды под деревом. Знакомы с этой историей? Будда ведь не сразу мировую религию основал. Сначала принцем был, семья, детишек двое, а лет в тридцать попала шлея под хвост, ушел в джунгли отшельничать, под деревом в собственном навозе простоял лет несколько, просветлился и к народу – учить. <Я то как сюда попала? Каким ветром перестройки замело? Сижу вот перед ним в алертной позе, ножки вместе вбок, головка набок. А он в кресле сполз, длинные ноги вытянул, ручки сплёл на животе и вещает. Стола нет, понятно, стол преграда между пациентом и психотерапевтом, разделяет, охмурёжу мешает. Ну на меня эти штуки не действуют, и подороже аналитиков видала и кресла покожистее>. 
Е.В.
- Вы хотите намекнуть, просто язык немеет, что подобны по масштабу Будде?
Н.И.
- Уважаемая Елена Васильевна, я никогда не намекаю, не имею подобной привычки. Аудиторию надо уважать. Христос намекал, притчами говорил к народу и никто за две тысячи лет ничего и не понял. Я утверждаю, безо всяких околичностей, что являюсь мессией, а чьим воплощением, посланцем на этой земле Будды, Кришны, Христа или бога дождя Попочитакваквакля – дело произвола толкователя и личных пристрастий.
Е.В.
-Признаюсь, как аудитория, что намёками здесь и не пахнет. Это утверждение, хотя весьма, на мой взгляд, необычное и смелое. А возможно подкрепить его доказательствами, сертификатом подлинности что ли? Извините за бестактность.
Н.И.
-Как раз ничего необычного в моём утверждении и нет, самозванцев хватало во все времена. Это не про присутствующих разумеется.
< В этот момент на губы «мессии» легла многотерпеливая улыбка усталой мамаши проказливого дитяти, и он демонстративно покосился на мою сумочку с запрятанным диктофоном. Лёгкий румянец стыда мне идёт, хотя и редко появляется в последние годы. Хитёр, однако, посланец небес. >
Удостоверения мессии не имею, не выдают пока, не помощник депутата. У Вас, Елена Васильевна, я так понимаю, есть чёткие критерии определения мессийской подлинности? Вам в таком случае срочно в Лхасу надо, очередного воплощённого ламу выбирать. Пока же рекомендую обратиться к тысячам моих последователей. Поинтересуйтесь, что им принесло общение со мной, они охотно поделятся, а выводы сделаете сами.
Е.В.
- Ваша деятельность сейчас просто притча во языцех. Одни поклоняются, как святыне, другие прямо обвиняют в банальном мошенничестве, спекуляции на святом материнском горе. Вы ведь и деньги, извините, берёте и немалые.
Н.И.
- Терплю поношения от тех, кто со мной в общении не был, плюс борзописцы и провокаторы < Достал меня он этой улыбкой всеведения, чёрт подери.>, плюс профессиональные служители культа, которые полагают, что я в святые святых вторгся – в церковную кассу, сбил паству с пути истинного. 
Е.И.
- Исполнение желаний, исцеления, левитация и даже…воскрешения? Ещё не забыт Де Лонго. Стоило белому магу скончаться, и туман рассеялся. Чудеса оказались дешёвыми фокусами – левитация на верёвке, живой труп - запьянцовский артист кукольного театра.
Н.И.
- Да, я исполняю любые желания, воскрешаю и левитирую. Приходите на мой семинар и всё увидите своими собственными глазами. Никакой ловкости рук. Кстати, вы ведь квитанцию оплатили на индивидуальное исполнение желаний, излагайте. Я весь внимание.
Е.И.
- Очень заманчиво, но вряд ли получится.Я внушению не поддаюсь, неблагодарный для вас клиент.
Н.И.
- Да что вы говорите? Как интересно. Сильная душевная организация я полагаю. А попробуйте-ка Елена Васильевна левую руку поднять, она почему-то необычайно тяжелая, как свинцом налилась. Не получается? А Вы из правой сумочку с диктофоном < Вот прохиндей, рентген у них на входе что ли?> выпустите и помогите левой рученьке. Держите вы её надёжно, пальцы окостенели. Не выходит? Хочу вас уверить, что и с кресла вам не подняться, ноги не держат, как ватные. И при всём при том вы не спите, критически относитесь к происходящему, не поддаётесь гипнозу и в мессий не верите.
Е.В.
-Можно мне вернуть руки и ноги обратно?<Струхнула ты мать однако, голосок как у овечки мекает> Неуютно как-то в роли головы профессора Доуэля. Будем считать, что с внушением я погорячилась.
Н.И.
- С превеликим удовольствием. Ваши руки и ноги лёгкие. Голова светлая, чувствуете себя великолепно. Не правда ли?
Е.В.
- Превосходно, спасибо.
Н.И.
- Мой метод имеет к внушению, подчёркиваю, к внушению, а не гипнозу и не к внушению в гипнозе лишь косвенное отношение. Это специальные понятия и я их уточнять не буду. По сути, я модификатор желаний, координатор судеб в некотором смысле.
Е.В.
- Звучит как «штопальщик слов» у Стивена Кинга. Николай Иванович, в чем же суть вашего учения? Слухов ходит много, согласитесь, практика ваших собраний со стороны выглядит странновато повторение непонятных заклинаний, позы вычурные – в чём смысл?

Остроумие на лестнице свойственно представителям и слабой и сильной половины человечества в равной степени. Теперь, когда все знают, чем закончилась эта история, я даже в своих собственных глазах выгляжу патентованной дурой. Женщина обязана быть чуть простоватой, или на худой конец притворятся таковой. И если не постоянно, то в определённые периоды и этапы жизненного пути непременно. Лишний ум и его неуместная демонстрация – лучшее средство от мужчин. Под прожекторами глаз, лучащимися сообразительностью, любой мачо ощутит себя призывником на военкоматовской медкомиссии после снятия сатиновых трусов. Всё вроде в норме, а не впечатляет. Демонстрировать своё умственное превосходство лучше на профессиональном поприще вдали от любимого. Признаюсь, что идея подобного предприятия могла посетить голову не обременённую супервысоким IQ. А если заманчивая идея вступает в цепную реакцию с нерастраченной энергией? Получается эффект бородавочника. Есть такая африканская свинья, вечно суетящаяся по жизни. И что? Хорошо ей? Самый низкий процент подкожного жира в мировой фауне у неё, у свиньи! Жизнь прожита зря, одни бородавки. 
Замысел казался простым и эффективным как кремнёвое зубило – сыграть Жанну д”Арк, нет, лучше Веру Засулич, там в отличие от Жанны плохо начиналось, но счастливо закончилось и стать знаменитой. А как кстати закончилось, принимая во внимание 37-й? По свидетельству Вересаева в конце двадцатых бродила престарелая гимназистка баба Вера растрёпой по деревенским улочкам, посверкивала единственным зубом, пугала детишек, подрабатывала переводами. Из эмиграции без помощи органов на природу добровольно редко кто тогда переселялся. Ещё и зуб один, брр, лучше Жанной. 
К свиньям собачьим иронические детективы, женщинам кажется, что они интеллектуалки в очках, а мужчина читает и посредством литературной продукции повышает самомнение – пуси сюси, что мы сочинили, в таком возрасте и такая умница.
Вот они передо мной: папки с вырезками, рукопись – куча измаранных разрозненных листочков, диктофонные файлы в компьютере. Попробую разобраться. Для себя. Зачем он мне всё это рассказал? Или просто беседовал тихонько сам с собой и на моём месте мог быть манекен без обуви? Стоят такие в витринах, отутюженные и с босыми пластиковыми ступнями.
На клавиатуре пачка памперсов, слюнявчик. Мы спим. Если я и дура, то, по крайней мере, счастливая. Счастья всем. Не казённого одного на всех, какого не бывает, каждому своего, затаённо-желанного, малюсенького, выстраданного золушкиного незаслуженного счастья. Он умел. Учитель знал тайное, о чём кричали с крыш. 
Отправляясь на редакционное задание, я ощущала себя по меньшей мере агентшой ФБР и Матой Хари в одном лице. Недостающую дилетантке уверенность придавал замаскированный в сумочке диктофон и инструкции Руфины Борисовны (пренеприятная тётка надо заметить) на все случаи жизни. 
Я люблю свою машину. Ямщик, не гони лошадей, мне некого больше любить. Когда я стартую свою японочку на перекрёстке, предполагается, что участники дорожного движения, они же лохи и чайники на лохматках и вёдрах с гайками, восторженно ахают, косясь на аккуратно причёсанную головку в хрустальной оправе бокового стекла: «Стильная тётка, а как водит!». Правда, согласно принципам социалистического реализма естественнее звучало бы: «Куда прёшь, коза неочёсанная! И т.п.». В своём салоне слышу то, что хочу. Мне нравится выносить на всеобщее обозрение целомудренно сомкнутые ножки, даже тёмной февральской ночью на таёжном перегоне Тутышкино – Мудышкино ничто не заставит меня вылезти из салона по-коровьи задом вперёд. И плевать, и не нужно, чтобы кто-нибудь суетливо обегал вокруг и распахивал дверцу. Моя дверца водительская, командирская, а я королева дорог и пусть похотливо косится на мои коленки пассажир, пусть замрёт его нутро, когда изящно нарощенные маникюром пальчики сладострастно толкают ручку скоростей.
Я ненавижу свою квартиру. 
Штаб квартира партии «СВЕТТ» разместилась в двух комнатёнках третьего этажа огромного серого здания бывшей больницы. Выпотрошенное, наскоро отремонтированное и превращённое в новомодный бизнес-центр оно, подобно ноеву ковчегу перестройки, приютило десятки сомнительных контор. От прежней советской больничной жизни по злой иронии судеб остался бойко функционирующий на заднем дворе морг. В лесном муравейнике строгая специализация, если ты рабочий муравей – таскай, воин – кусай, царица – мечи яйца. В человеческом термитнике всё текуче и там, где вчера «Академия волос» лечила плешивых, ныне выпекают душистую на все пять этажей сдобу. На прилепленную скотчем к железной двери принтерской полиграфии вывеску СВЕТТа я набрела, продефилировав по широченному сводчатому и мрачновато-тёмному больничному коридору мимо полутора десятков разномастных дверей с вывесками текстовое содержание и художественное исполнение которых скинуло бы с катушек Босха и Данте разом.
Первая комнатёнка за скрипучей железякой, служила приёмной. Две, сидевшие за обшарпанным школьным столом, тётки разом вскинулись на моё появление. Обе две снабжённые полным набором признаков, обязательных для старых, но полных боевого задора и нерастраченного оптимизма старых дев. Обязательным был красный бант (венец безбрачия) в травлёных космах одной, беззаботный шарфик и убийственный макияж типа «мужик дурак и красному рад» другой. Столешница заграждала мне вид колготок и обуви, но уверена, что легко угадала бы цену и фасон без значительных отклонений от истинных. Ну, не будем делать скоропалительных выводов. И у дельных людей может не быть президентского кабинета и секретарши в юбке фасона «марш авиаторов». Всё выше и выше и выше. Чем дешевле контора, тем занятнее афёра. А вот интересный вопрос. Почему в приёмной пусто?
Е.В.
- Один нескромный вопрос. Николай Иванович, ради Бога не обижайтесь. Ходят слухи, что у вас психическое заболевание, и вы лечились в психбольнице. Это правда?
Н.И.
- Неужели я произвожу впечатление настолько неадекватного человека? 
Жестикулирует маг исключительно во время «работы». Вот мы просто беседуем и руки спокойны, а скажет «фас» и начнут длиннющие многосуставчатые пальцы кружева плести, запутывать. Шемякинский Петр какой-то. Во время «семинаров» не знают покоя руки-манипуляторы ни минуты. Случился раз в СПб градоначальник, не предусмотренный синодиком Салтыкова-Щедрина. Паучьи пальцы порхали перед-над-около лица, а если протолкнёшься взглядом сквозь завесу, то лицо всё оправдывалось, вытягивалось виновато. По-английски фехтование – фенсин, создание загородки, преграды, отгораживался градоначальник от мира, боязлив был не в меру. А этот спокоен, взгляд внутрь себя и туда, за хрустальные сферы, в эмпиреи.
Е.В.
-Нисколько Николай Иванович, извините, поддалась на провокацию.

Н.И.
- И совершенно напрасно извиняетесь, кстати, не первый раз за время нашей беседы. Вы со мной попроще, душевная организация выдержит, не такое слыхивал в свой адрес. В психиатрическом стационаре числился, был грех, но обижаться мне не на что. Старик Сенека говаривал : «Non est magnum ingenium sine mixtura dementiae», что значит: нет гениальности без примеси безумия. Я себя ни гением, ни безумцем не считаю, но какова компания: Ампер, Паскаль, дружище Ньютон. Их ли стесняться прикажете?

Е.В.
-Неужели и член Королевского научного общества Исаак Ньютон тоже тово?
Н.И.
- И ещё как. С детства страдал, до травмы яблоком. Это учёные, прошу отметить, служители точных наук. Что о других говорить. Философам так просто по штату положено: Кант, Руссо, Ницше. А муз служители Гоголь, Мандельштам, Хлебников? Список на шести листах прилагается, труднее здорового обнаружить, да и тот бездарем окажется. Все по всей форме, со справкой. Вот Ришелье, как с ним Дартаньян намаялся, а псих был, всем известный, легко с вялотекущей шизофренией могли его с политической сцены сойти. Не модно тогда было, травили больше не в переносном смысле или кинжалом под рёбра. Психов море. Одно утешает, Ломброзо утверждал, что гениальность проявляется в детстве, а с ума капитально сходят после тридцати пяти, разнесены два состояния во времени. Но верить психиатрам или нет – выбор каждого. Кстати о психиатрах, вот кто уж того так того! Был такой психиатр выдающийся - Кандинский, однофамилец художника, а картины Кандинского видели? Но давайте оставим эту интереснейшую и неисчерпаемую тему. В заключение хочу вас ещё разок успокоить, я адекватен и дееспособен, что бы не трепали доброжелатели.




Подкатив на пыльной коричневой «Ниве» к двери чебуречной, Гоар вопреки обыкновению не выкатилась шаровой молнией, а осталась в машине, положив руки на баранку и невидяще уставившись в приборную доску. Опять сначала-мочала. Многодолларовый акупунктурщик, высокопроплаченные хирурги – всё псу под хвост. Боль нудной тягомотиной начиналась внизу живота и, как вода в прозрачном окошке электрического чайника поднималась, кипятком заливая сердце. Лоб стал противно липким, потекло между лопаток. Температура за тридцать восемь, как обычно. Двадцать восемь лет. Нормальная армянская жена должна детей печь, как лаваш. Потешных маленьких арменчиков и левончиков вперемешку (пореже) с …. Гоар Саркисян была нормальной, эталонной армянской женой. Крутилась в чебуречной, обихаживала десятилетнего сына и мужа – толстого, хитрого в локальном масштабе армянина. Племяннички, дяди, седьмая вода на киселе, уже обретались за океаном на разной законности основаниях, а Саркисяны находились в процессе продавливания в эпицентр диаспоры, завязнув в России. Муж, в общем успешный в традиционных армянских промыслах, терялся на международном уровне и никак не мог влить семью в генофонд мирового гегемона. Тут ещё пришла беда откуда не ждали, стала болеть. На родине и не слыхивали ни о каком эндометриозе, такой диагноз выдала российская медицина, всосав ненасытным пылесосом немерянное количество баксов. К учёным словам ещё бы излечение от скорбей, но тут эскулапы развели руками. Развели, короче, как лохов.
Ящики с пивом надо в чебуречную перенести, а внутри одна девчонка подавальщица. Гоар покрутила головой, пригляделась сквозь пыльные стёкла. Ни одного дежурного алканавта. Незнакомый мужик в синих непритворно поживших джинсах, куртке из кожзаменителя, новеньких брезентовых рукавицах, опёрся на светлую ручку необмятой метлы, щурясь на неяркое солнышко. Дело ясное. Стакановец сосредотачивается перед спуском в забой. Гоар уверенно поманила мужика. Непохоже, чтобы отказался от небольшой суммы наличных за плёвую работу, совершил такой нечеловечески трудный акт самоотречения. По экипировке вероятно свежий дворник, всё равно отношения налаживать. 
Николай Иванович споро переместил голубые пивные соты внутрь заведения общественного питания, затолкал смятую бумажку в карман, но уходить не торопился, чего-то ждал, переминаясь с ноги на ногу перед Гоар. Та, с трудом выбравшись из «Нивы», сидела теперь в пустом и тёмном зале чебуречной на отполированной естественным путём до тёмного блеска длинной трактирной скамье, некрасиво расставив ноги и откинувшись спиной на край стола. 
- Спасибо. Хорошо двор уберёшь, приходи обедать. Долма будет, чебуреки, вкусно.
- Я вдоль парка мету, двор не мой участок. 
Гоар с трудом подняла голову, вопросительно глянула на Николая Ивановича.
- Хочу помочь вам, Гоар Маратовна.
- Помог уже, спасибо говорю. В обед приходи.
- Вы, Гоар Маратовна, болеете. Я вас вылечу.
Гоар прищурилась, с любопытством пригляделась к бойкому дворнику. Ну, догадаться, что болею не мудрено. Она отчётливо представила своё лицо в зеркале заднего вида – бледное, потное, мутные глаза в серых глазницах. Дурак или жулик? Шарлатан самоучка. Очевидное невероятное. Молния попала в маковку, очнулся в морге, с тех пор посетили экстрасенсорные способности. Убогий. И болезнь у меня какая-то стыдная.
- Нам понадобится относительно тихое место и час – полтора времени. Можно прямо здесь, на кухне, раздеваться не надо. 
Занося ящики, Николай успел разглядеть в проём двери рядом со стойкой бара кухонный кафель в ржавых потёках, водогрей и огромную чугунную плиту. На кухне Николай по хозяйски повесил куртку на спинку хлипкого с сиденьем из коричневого кожзаменителя стульчика и усадил на него Гоар. Достал из нагрудного кармана клетчатой рубашки две загогулины небрежно согнутые из алюминиевой проволоки, зажал в кулаке, дымно закурил вонючую «Астру». Гоар Маратовна не курила, плохо переносила дым, дома в любую погоду безжалостно гоняла мужа курить на крыльцо, но сейчас почему-то не реагировала на нарушение порядка на кухне, затихла на краешке стула.
Вечером в запорошенный светлыми опилками двор зарулил на «Оке» сам хозяин. Дом располагался на окраине городка, в районе, выделенном под индивидуальное строительство, и уже заполнявшемся жилищами разной степени готовности. Карен Саркисян приехал в городок лет десять назад из обесточенного и промозглого Еревана без нишиша в кармане и, если уж совсем честно, без российского паспорта и гражданства. Учитывая стартовые условия, он мог теперь с чувством законной гордости обозревать свои владения. Дом, хотя и в состоянии хронической отделки, но свой – много значит и не для армянина. Карен любил быть хозяином, нанимать людей, хорошо платить, кормить и спрашивать работу. Всё нажито своими руками, оборотистостью, умением «решать вопросы». Никакого воровства или, упаси Боже, насилия. Захваченный в своё время водоворотом Карабахской эпопеи, отстрелявший своё, Карен не любил вспоминать военные приключения. Искренне презирал «легионщиков», умеющих лишь жрать тушёнку и лупить из автоматов. Считал их, вне зависимости от национальности, человеческим мусором, заражённым вирусом самоистребления. В России Карен без усилий уживался и с бандитами, и с чиновниками, и с налоговыми инспекторами. Неисчерпаемое добродушие топило раздражение и усталость от жизненных превратностей в зародыше, и ему даже нравилось шнырять извилистыми и небезопасными путями кооперативного движения. В налоговую, настраиваясь на самоуничижительный лад, Карен всегда отправлялся на «Оке», оправдывая подмеченную народом закономерность: чем толще водитель, тем меньше автомобиль. Солидным радиусом, как на «линкольне» паркуя во дворе свою «коробочку смерти», он усмехнулся, вспоминая давешнего гаишника остановившего его из-за какой-то ерунды. Карен пригласил его на чебуреки в свой кооператив, в общем то машинально, без особой надежды смягчить гаишное сердце. Страж дорожного порядка, пряча купюру, солидно заметил, что у каждого свой кооператив, у него, к примеру, он тут, в кустиках у трассы. 
В полосах света из окон, бело и продолговато лежащих на опилках, запрыгали две породистые сучонки. Карен любил походить с ружьишком, сыну купил десятизарядку двадцатого калибра – мужчина должен уметь обращаться с оружием. Хорошо было возвращаться домой к жене и сыну. Куда Гоар всё стремится с обжитого места? Где за океаном мокрый осинник горький осенним духом, где глухо в сырости затявкают собаки, замрёт, сладко защемит охотничье сердце? Какаколой гамбургеры будем для изжоги запивать в клятой этой Америке. Карен крякнул и выкарабкался с низкого сиденья. Хотел нагнуться, потрепать собаку, но передумал и пошёл к некрашеному, белеющему в сумерках крыльцу.
Ночью, под красивым атласным одеялом Гоар легонько погладила густо волосатые лопатки мужа.
- Ты бы сходил к нему завтра. Он за ручьём живёт, в зелёном домике. Зовут Николай. Всё ворочаешься, спина болит, я ведь вижу.
Гоар по-русски изъяснялась с заметным усилием, и дома всегда переходила на родной армянский, делая себе поблажку.
- У меня сто долларов последние. Всё лавэ в налоговой оставил. Завтра продукты в чебуречную покупать.
- Не берёт он денег, я давала.

Конечно, ни к какому целителю Карен в «плановом порядке» не поехал бы, ни даром ни за деньги, поболит спина и перестанет. Но человек предполагает, а распоряжается им судьба. Карен был крупным мужчиной, налитым плотной, мясистой силой, и заметный живот придавал ему добавочную брутальность. Таким животом ледокольно рассекают бурные волны жизни, а не жалко и бесперспективно трясут на фитнесе. Всегда решая свои проблемы, привыкнув не брать в расчёт помощь окружающего человечества, уверенный в своём теле, он просто не понял, что происходит, в памяти не было аналогов состоянию полной отчаянной беспомощности. На боль Карен сначала не обратил внимания. Только что он рулил на своей малолитражке мимо белой церкви привставшей на зелёном нарядном бугре, размышляя о многотрудных проблемах кооперативного общепита, потянулся к барсетке, лежавшей рядом на сиденье, в самом низу спины что-то хрустнуло, упруго перекатилось и стало невозможно повернуться, ноги стали чужими, а руки ватными. Позже Карен не мог вспомнить, как ему удалось повернуть на боковую улочку и приткнуться к обочине. Два хмыря бомжистой внешности охотно поучаствовали в транспортировке больного, но проку от их помощи было негусто. Пришлось идти самому, ощущение раскалённого кола в заднице и болтающихся макаронинами ледяных ног контрастно выжимали слезу. Ни армянская, ни русская бабушка Карена не могли бы похвастаться, что наблюдали подобный феномен, хотя ребёнком он был шустрейшим и получил свою долю детских приключений и воздаяний за них сполна. Дым костра или мангала, ядрёный лучок - да, превратности жизни – нет, мужчины не плачут, они огорчаются. Целитель, как нарочно угнездился под самой крышей жалкого домишки. С каждым шагом вверх по хлипкой лестнице становилось жарче и душнее, как в чёрной бане, под обшитым серой вагонкой потолком чердака ходил пластами дым. Карен принюхался – дешёвый табак. Целителя, поражённый представшим перед его глазами зрелищем, Карен даже и не сразу заметил, позабыл на мгновение и про спину – посреди каморки, другого определения помещению не было, на хлипком кухонном стульчике сидела женщина с серым лицом, выпученными безумными глазами. Широко распахнутым фиолетовым ртом она хватала воздух, который, казалось, проникал только внутрь, сипя на выдохе тонкой хрипло свистящей струйкой. С каждым вдохом женщина наклонялась вперёд, раздувалась, как шар, судорожно цеплялась за край стула. Надо было что-то срочно предпринимать, Карен полез в карман за сотовым, вызвать скорую по бесплатному Мегафонному номеру. Перепившим, травмированным или просто запойно загрустившим клиентам чебуречной экстренная помощь периодически требовалась, и номер он знал, но так и не набрал, заметил таки целителя. Если возможно было удивиться более, то Карену это удалось. Худощавый высокий мужчина, одетый в клетчатую ковбойскую рубаху  и ясно сиреневые неописуемые треники с пузырями на коленях не торопясь выудил из красной мятой пачки очевидно не первую "астру", раскурил и выпустил душный клуб чуть не в распяленный рот страдалицы. Засунув сигарету в угол рта и добродушно щурясь, он принялся водить вокруг головы и груди женщины двумя проволочными не слишком акурратно загогулинами, продолжая разговор с грустной тёткой, сидевшей в предбаннике.

Карен только сейчас увидел, что на верхней площадке лестницы, служившей по совместительству комнатой ожидания, кроме него теснились на разномастной "мебели" ещё трое: очень худая белокурая женщина, похожая на неё лицом белобрысая девчонка лет двенадцати и знакомый Карену шкафообразный бандюган по кличке Кобыла.

- Здравствуйте, не прекращая манипуляций с проволочками, произнёс вдруг целитель, явно обращаясь к Карену. Проходите в комнату, садитесь пока на кровать, а то в прихожей места нет, придётся немного подождать, но болеть будет меньше, сможете потерпеть.

Карен на удивление твёрдым шагом прошёл в каморку и легко сел на кровать, пружинный матрас которой прогнулся чуть не до пола. «Вставать то, как буду?» -  испугался было Карен, но почему-то быстро успокоился и принялся оглядывать помещение. Застеленная солдатским, не первой свежести одеялом койка занимала половину клетушки по ширине и полностью в длину, хромированные шарики блестели в проёме двери. Спинка койки суживала и без того неширокий вход. В левом от двери дальнем углу коричневая казарменная тумбочка со списанной настольной лампой (единственным источником света в помещении) завалена бумажками и всяким хламом, поверх документации покосилась неровно вскрытая недоеденная банка шпрот с черствой корочкой на откинутой крышке. От вилки на бумаге расплылось прозрачное масляное пятно. Было жарко и душно, окошко, судя по загнутым и закрашенным гвоздям, не открывалось никогда, форточка отсутствовала. В «красном углу» вместо иконы изогнулась голая Мерлин Монро.

       Елена Владимировна пришла на «семинар» заранее, хотелось без суеты найти укромный уголок, откуда можно будет наблюдать действо, оставаясь незамеченной. Стадиончик: протёртое футбольное поле, посыпанная колючим шлаком беговая дорожка, песчаная яма для прыжков был ей хорошо знаком. В институтские первокурсные времена именно тут проходили занятия по физической культуре. Лена относилась к ним без отвращения. Скрывать изъяны фигуры необходимости не было за неимением таковых и она любила обегать поле чуть запрокинувшись назад и длинно выбрасывая стройные ноги, ощущая на себе пристальные взгляды разнокурсников, валяющихся на травке. Годы пролетели не задев стадион крылами. Трибуны из ржавого уголка с набитыми планками сидений, похожая на передвижной общественный сортир будка раздевалки – всё осталось прежним. Лена расправила плечи, огладила себя руками, проверяя сохранность фигуры. Могло быть и хуже, энное количество лет таки пролетело, кое-кто из ровесниц давно оплыл, обабился. Елена Владимировна обошла трибуну сбоку и устроилась в тени от неё, расстелив на траве предусмотрительно прихваченное полотенце и привалившись спиной к шершавому стволу какого-то малотенистого северного «эвкалипта». Она осторожно извлекла из сумочки малюсенькую видеокамеру и нацелилась на предполагаемый эпицентр события – перед трибуной на футбольном поле был выставлен столовский стол с пластиковой столешницей и алюминиевыми ножками, хлипкий стульчик и сколоченный из фанеры пьедестал почёта. Постепенно начал подтягиваться народ. Учитывая полное отсутствие рекламы, народу набралось порядочно – человек сто пятьдесят. Стандартного вида старушки, ультрамодный молодец с двух сторон эскортируемый крашеными девчонками, пара тройка морд бандитского вида, добросовестно парящихся в кожанках. Большинство составляли женщины бальзаковского возраста, кое-кто с откровенно маявшимися в ожидании очередной попытки отлучения от единственной радости мужьями-алкоголиками. Диссонансно белели сорочками три упитанные офисные фигуры. «Депутаты или эфэсбэшники?»- лениво подумала Елена Владимировна и, увлечённая анализом публики, не заметила, как из-за трибуны вывернулся Николай Иванович и быстро пошёл к столу по жухлой, пооббитой бутсами травке. Елена Владимировна проводила взглядом спину в секонхэндовского вида тускло-коричневом пиджачке и глянула на дисплей камеры. «Точность-вежливость колдунов. Заметил он меня или нет?»

Николай Иванович повернулся к трибуне, снял пиджак, повертел в нерешительности головой, зачем-то прищурился на солнце, повесил пиджак на спинку стульчика. Пиджак нахохлился на узкой спинке, полы дотянулись до газона. Усевшись, Николай Иванович пощёлкал пальцем по микрофону, ослабил кривой узел галстука и впервые обратил глаза к аудитории. Народ нерешительно заёрзал на трибуне, но не найдя повода для аплодисментов, сразу затих, успокоился.

- Здравствуйте. Я не буду потрясать пачками благодарственных писем исцелённых и просветлённых мною. Дешёвая реклама мне не нужна. Да и, честно говоря, нет писем, не пишут, что тут поделаешь. И вы не будете. Перейдём к делу. Сюда собрались люди, приглашённые мною лично, мечтающие об исполнении заветного желания. Надеюсь, других тут нет. И ваши желания будут исполнены. Но прежде небольшая демонстрация. Надеюсь, вы разрешите мне потешить тщеславие и продемонстрировать, какими возможностями, силами может овладеть человек, если очень захочет.

- Пиджаком бы ты поновее овладел. Отчётливо произнёс модный тинейджер, и девицы по сторонам загнулись от смеха.

Николай Иванович улыбнулся – Страстное, беззаветное, всеохватывающее желание это всё, что понадобится  для реализации вашей мечты. – Николай Иванович поглядел на откровенно ржущую троицу и продолжил, - верить мне не обязательно, обязательно хотеть. Рекламации и сожаления об исполненном желании не принимаются. Операция обратной силы не имеет. Прошу наблюдать за мной внимательно, это крайне необходимо для успеха опыта.

Николай Иванович подошёл к фанерному пьедесталу, где на самой высокой ступени с носатой красной единицей ослепительно бликовал ярко надраенный наградной кубок. Николай Иванович описал правой рукой широкую дугу, коснулся латунного бегуна на крышке.

- Восемь тысяч семьсот пять. Все смотрим сюда. Сегодня прекрасная лётная погода. Меня всем хорошо видно. Пять тысяч семьсот восемь.

Елена Владимировна припала глазом к окуляру и нажала зум. Судя по преамбуле именно сейчас должно случиться что-то небывалое. Крупный план не помешает. Ох, не любят фокусники крупного плана, ну очень не одобряют.

- Здравствуйте Елена Владимировна! Что же вы не на трибуне. У нас билеты не проверяют, зайцев нет. Я вас лично приглашал. Отсюда же ничего не видно.

Елена Владимировна крупно вздрогнула и отняла камеру от глаз. Прямо перед ней, широко улыбаясь стоял Домовинный. «Ведь только  на секундочку выпустила его из фокуса, с зумом этим чёртовым. Как он тут оказался?» Елена Владимировна через плечо Домовинного глянула на трибуну. Все: замолкшие подростки, старушки, бандюганы  и алкоголики оцепенело уставились на фанерный пьедестал. Вернее, на точку выше пьедестала метра на два, на три.

- Что они с таким интересом разглядывают?

- Ни за что ни скажу. Из вредности. Перебирайтесь отсюда на первый ряд. Побаивается ещё народ, садится подальше, ряд почти пуст. Усаживайтесь и сами всё увидите, камеру свою не забудьте. Помните старые кинотеатры стереоскопических фильмов. Те ещё, без очков. Что бы объёмную картинку увидеть надо было поймать точку зрения. В моих опытах это тоже важно. Николай прихватил Елену Владимировну за локоток неожиданно холодной и сухой ладонью и сопроводил к свободному месту. «Как на танцах» - подумала Елена Владимировна, переступая высокими каблучками босоножек, но покорно уселась даже не вспомнив о хрустальной белизны брючках в обтяжку впервые надетых по случаю.

Елена Владимировна не была единственной ранней пташкой на стадионе. Карен подъехал за часок до уговоренного с целителем срока. За это время он успел выпить с земляком-директором две стопки дагестанского пятизвёздного коньячку, расплатиться за аренду спортивного сооружения (наличными вышло не так уж и дорого) и обсудить армянское житьё бытьё на чужбине. Договорившись заглянуть после представления и завершить переговоры (и бутылку), Карен выбрался из административного логова наружу. Солнце, больше не сдерживаемое мутными стёклами офиса, слепило глаза. Карен нацепил «хамелионы». Сто двадцать денежных знаков будущего ПМЖ, и устроился на третьем снизу ряду хлипковатой трибуны. Среди подтягивающихся к началу зрителей было на удивление немного знакомых лиц. Но были и до боли знакомые. Главный бандит муниципального округа и его окрестностей с сопровождающими лицами скромно расположился сбоку припёка. Зато мэр и кандидат в следующий за муниципальным уровень депутатов с кандидатами в помощники впёрся на самую верхотуру, отсвечивали там сорочками, как чайки на заборе. Если бы ни животы и возраст совсем пионеры-иеговисты на служении. Придурок в молодёжном прикиде тоже из местных, шоферит на мусоровозке, а в свободное время тарахтит на позорном мопеде – «точиле». Девок сам чёрт не разберёт, такие есть во всех точках земного шара, журналы и китайские шмотки всех стригут под одну гребёнку. «В Америке они чернее и толще», - подумал Карен и, приподнявшись, изящным полупоклоном приветствовал местную власть. Местная власть, застигнутая не в совсем приличном месте, предпочла не заметить местного предпринимателя, тем более, что именно в этот момент на поле появился сам целитель. От дальнейшего у Карена остались остренькие осколочки воспоминаний, навечно застрявшие в мозгу. Пробубнив пару фраз в гнусавый микрофон, целитель направился к фанерным ступеням и взмахнул рукой.  Ослепительное пламя, вспыхнув на кончиках пальцев, мгновенно окутало его целиком. Тёмно-мутная на фоне византийской смальты, фигура целителя как-то не попадала в фокус, зыбилась. Золотые протуберанцы, только бледнее и прозрачнее блистающего фона пробегали перед тёмным силуэтом. Без видимого усилия тёмное тело в струящемся световом коконе оторвалось от земли и повисло метрах в двух от чемпионской площадки пьедестала, колеблясь, вернее плоско смещаясь на несколько сантиметров в нагретом мареве стадиона то в одну, то в другую сторону.

Левон Галстян прилепился потным лбом к не очень чистому, но прохладному стеклу. Окна в кабинете он не открывал никогда, какая бы жара не была снаружи и духота внутри. Орущие студенты и раздражающе радующиеся жизни мясистые спортсмены доставали хуже климатических проблем. Левон понимал, что радуются они молодости, здоровью, прекрасной и долгой жизни впереди и злился, выставляя судьбе счёт за лысину, язву двенадцатипёрстной кишки непротезированную полость рта и дурацкую малодоходную должность.    После коньяка на жаре хотелось пить, нудно ныло под ложечкой. Чёрт принёс Карена со своим колдуном. Не столько прибытка, сколько проблем. Сочтут мероприятие неуместным для спортивного объекта и оргвыводы не заставят себя ждать. Карену трудно отказать, уговорит кого угодно, но в глубине души и самому Левону чуть-чуть хотелось чуда, небывальшины, пришельцев каких-нибудь что ли. Чтобы просто так, от доброты душевной решили проблемы, вернули кудрявую голову, неноющую кишку и перспективу выбраться их околоспортивного болота. Однако действо на поле быстро развеяло иллюзии. Левон ни слова не разобрал в гулком эхе стадионных громкоговорителей, да целитель и быстро закруглил речь, а потом вообще ушёл с поля и подсел к какой-то тёлке в тесных белых брючках. Неразличимая в подробностях масса публики притихла на трибуне. «Молятся», - подумал Левон, отходя от окна и усаживаясь за директорский стол: «И Карен туда же. Умный вроде мужик, а дурак. Американец хренов». Надо было реализовать талоны на вывоз мусора, срок истекал, и Левон принялся с остервенением давить кнопки раздолбанного телефона, дозваниваясь в спецтранс и сложно ругаясь по русско-армянски. Последняя цифра на дешёвом китайском телефоне упорно не высвечивалась. Вместо неё на дисплее непрошено проявлялись лохматые иероглифы, очевидно партийный призыв ещё больше втюхать паршивых китайских самоделок иностранным дьяволам по всему миру.

Иван Петрович Лукашеня, в народе Лукваня боялся всего на свете. Особенно дитя просвещённого двадцатого века страшилось привидений, вампиров и инопланетян. Спал Ваня с зажжённым светом, несмотря на попрёки матери в ненужных расходах. Порождение неполной семьи он и сам был какой-то неполный, недоделанный: высокий, но узкоплечий и хлипкий с рыжеватыми жиденькими прядками  неухоженных волос, подстриженных с безуспешной претензией на «шапочку». В армию Лукваню не взяли по здоровью: кроме дежурного плоскостопия длинный ряд предков-маргиналов наградил его таким букетом заболеваний, игнорировать которые не хватило духу даже у не знающей жалости призывной комиссии. При всём при этом Иван был здоров в бытовом, повседневном смысле, живенько стучал в негритянский «баскет», и успешно бегал по девкам и тёткам, не очень разборчиво в первом энтузиазме юности подходя к половому вопросу. Выглядел Лукваня моложе паспортных двадцати двух, что позволяло ему легко вращаться в подростковой среде, хотя начинал он понемногу стесняться своих сопливых подружек-дискотетчиц. После школы Иван выучился на шофёра и теперь лихо гонял на непрестижной мусорке, чего тоже в глубине души стеснялся, но виду не подавал. Водку с шоферюгами Ивану пить приходилось, хотя он не любил её за противный вкус, предпочитая пиво и длинные дринки из баночек. И денег на жизнь Ивану хватало. На жизнь, но не мечту. А мечтал Лукваня о собственном чёрном маслянисто-глянцевом БМВ. Всё, чего не случалось в его жизни, заключал в себе оцинкованный корпус «бумера». Престиж, родословная, будущее, недоступного качества женщины. Чего он конкретно хотел от женщин Ваня внятно сформулировать не сумел бы «Ну, такие…». Добрый и ласковый парень, он сторонился драк, петушиных дискотечных и пьяных шоферских тяжёлых разборок, боялся громко кричащих людей и мечтал об уважении, о БМВ. С колдуном дворником он столкнулся на производственной почве и, струхнув, не нашёл в себе сил отказаться от посещения стадионного «семинара», к тому же в самой глубине теплилась надежда, а вдруг не обманет и исполнит желание.

У Юрия Даниловича Мошкина, генерального директора множества предприятий, владельца заводов, газет, пароходов, ранее широко известного в определённых кругах как бандит Кобыла возникла проблема, что само по себе не удивительно. У наспех цивилизовавшихся и легализовавшихся бандитов жизнь вообще не сахар-ксилит. Это только со стороны, непривлекавшимся гражданам кажется, что у правильного пацана делов – топырь пальцы веером и шинкуй лавэ. В прошлом, всё в прошлом. Правильно говорил книжный дон, что настанут времена, когда адвокатишка с портфелем под мышкой станет страшнее двадцати громил с автоматами. Умилились до невероятности протокольные лица, стильные причёски проросли на шрамах бритых голов. Стреляют друг друга всё более лениво, нехотя. А проблемы, проблемы всё гуще.

Кобыла увидел её сквозь тонированное стекло беэмвешки пятёрочки и, протянувшись с заднего сиденья, цапнул водителя за плечо. Тот понял правильно и даванул тормоз. Юрий Данилович ездил с водителем не только для авторитета. Правая нога по колено у него была деревянная – протез. Ногу он потерял не на разборках, а по пьяни, разбившись на вишнёвом мотоцикле престижной в то время марки «Ява». Обе ходки в неотдалённые места совершил уже на липовой ноге, скрип которой только добавлял авторитета  и без того солидным статьям. Первый раз Данилыч сел за драку с милиционером, второй раз опять же за нанесение, но уже в процессе профессиональной деятельности – вымогательства. Несговорчивый попался цеховик. Отсидел Кобыла в общей сложности года четыре, в дальнейшей карьере насилия (личного участия) избегал, с начальником РУВД здоровался за руку, для чего последний не брезговал перейти на другую сторону улицы. Водить Данилыч любил сам, но мешал протез, особенно если долго приходилось сидеть за рулём, и Кобыла скрепя сердце прибег к услугам личного водителя.

Светло-серая юбка из «шотландки» колоколом разлеталась на плавных бёдрах. Чёрно-бело-полосатые гетры мягкими, тщательно устроенными небрежными складками гармошкой набегали на щиколотки. Серебряные копытца босоножек чётко переступали по замусоренному асфальту. Средняя школа, штат Верджиния. Капитан команды поддержки. Не хватает только учебников, трогательно прижатых к беззащитной девичьей груди. Может и были какие книжки, но выше пояса тусклого лака Кобыла просто не смотрел, не успел. Взгляд не мог оторвать от промежутка между аккуратным обрезом шотландки и гетрами, откуда поразили его сердце дуплетом две ровнотонированного загара молнии.

Марина оглянулась на писк тормозов – из хорошо знакомого всем жителям городка БМВ шустро-суетливо выбрался Мошкин, проскочил на другую сторону вставшего в шоке проспекта (естественно им. Ленина) и помотавшись вдоль железного ограждения вдруг решительно лёг на него животом и перевалился на тротуарную сторону. Генералы и руководящие бандиты в мирное время не бегают, это смешно, но Марина испугалась не на шутку. В голове замелькали страшилки о девчонках, затащенных силой в чёрную машину и сгинувших безвозвратно. Она не сразу поняла, что втолковывает ей Мошкин, нежно придерживая за локоток и уставясь в вырез кофточки (1200р), а когда информация начала проникать в сознание, Марина, сразу успокоившись, просчитала варианты на десять ходов вперёд. Жена у Кобылы редкостная уродина. Жоржик – пасынок, ни на что не годный придурок. Значит, спать придётся с самим Мошкиным старшим. Или с обоими? Противный, но не самый позорный способ первичного накопления капитала. Потом всё равно уеду. В столицах провинциальные хвосты-биографии это не вопрос фактов, а вопрос силы литературного вымысла. Деревенская тема, пастораль. В мозгу Марины мыслительный процесс не выстраивал аргументы в столбик, он представлял собой  некий пёстрый вихрь, торнадо из которого вываливались отдельные чёткие блоки решений. В силу быстротечности процесс просто не успевал отразиться на её лице. Она как начала улыбаться в начале Мошкинского монолога, так с доброжелательной и вежливой улыбкой (без демонстрации прелестных зубок, всему своё время) и согласилась стать няней. Какие пелёнки? Ну, может, разок придётся подойти к писклявому кобылёнку-внуку, сунуть соску. Завтра первый рабочий день. Знала, что гетры сработают. Бинго.

И

Сияние померкло, вернее, разошлось летучими волоконцами, и целитель, с лица которого катил пот, а рубашка некрасиво обмякла, присел утомлённо на «бронзовую» ступень пьедестала.

- Пётр Иванович, пойди сюда.

Лукваня ещё не оправился от явленного чуда. Он судорожно пытался втиснуть увиденное в несложную мировоззренческую схему, выкованную полным курсом средней школы и житейскими (чита

Елена встала, поставила сумочку на подоконник, и стала перебирать вещицы в поисках чего-нибудь детского: «Хоть бы девчонка, с девочками проще. Знал же, что ребёнок, могли бы яблок купить или конфет». Выудив непочатую записную книжку в золотых звёздочках на лаковых корочках и тоненькую паркеровскую ручку, она повернулась от окна: «А рисовать…» и осеклась на полуслове. При прежнем наборе действующих лиц сцена изменилась до неузнаваемости.  Мальчик тихо плакал, обхватив на коленях пластиковый пакет. Женщина, ухватив руку Николая Ивановича и притянув высоко к лицу, припала к ней в поцелуе. Безумные глаза боярыни Морозовой ищуще заглядывали в лицо Николая Ивановича, а тот изо всех сил отворачивался и дёргал руку. Это уже слишком. Елена оглянулась на выход, мечтая удалиться по-английски, и увидела пылающие снегириные щёки неуместно торопящегося по неспешному променаду коридора пухлого доктора, отблёскивающего бейджиком и мотающего синей трубкой фонендоскопа на шее.

- Немедленно уходите. Появляться на отделении вам лично запретил лично главный больницы, с перерывами на одышку ещё на подходе начал врач: - Как ещё вам объяснить. Вы тут не нужны. Больным детям не нужны шарлатаны. Я сейчас охрану вызову! – доктор вытянул из кармана халата чёрный радиотелефон угрожающего размера.

Николай Иванович вырвал наконец руку, согласно покивал трясущимся щекам доктора и, ссутулившись, отчего запястья ещё больше просунулись в короткие рукава, пошёл к выходу.

«А я? Слов нет!», - Елена придвинулась вплотную к доктору: - В пивном ларьке ищите свою охрану, - ткнула длинным ногтем в телефон-переросток, - Если роуминга хватит! - и поспешила за мелькающими сутулыми плечами Николая Ивановича, умудряясь стукать каблуками даже по глухому больничному линолеуму. За спиной громче заплакал ребёнок. И кто-то (мать, наверное) кричал: «У Николая Ивановича диплом врача-лечебника!»

-  Я тоже имею диплом, только я его не в подземном переходе покупал! Жульё буду гнать с отделения поганой метлой!

Строение по адресу: Речной переулок дом №4, и земля под ним находились в личной собственности Ю.Н.Гладенького. О том, что центр общественной и коммерческой жизни города прежде исполнял функции котельной, свидетельствовали светлые бельма не закопчённых силикатных кирпичей в заложенных проёмах окон, ржавый пенёк дымовой трубы и характерный промышленный дизайн здания. Внутреннее содержание строения было богато. На трёх высоченных этажах располагались: продуктовый магазин «ЧП А.Ю.Гладенький» (сын мэра), спортивный зал, где попеременно визжали каратисты и прыгали упитанные аэробши, редакция газеты «Наш город» она же предвыборный штаб Ю.Н.Гладенького с плакатом на двери: белая рубашка и пиджак через плечо на фоне православного городского храма, хорошо снабжённая оргтехникой администрация миссионерской зарубежной организации «Помощь людям», лавка секонд хэнда, тройная централизованная бухгалтерия предприятий Ю.Н.Гладенького, склад всего на свете, ледниковым языком выползавший из высоченных ржавых ворот первого этажа во двор до самого пункта приёма цветных металлов, кое-что по мелочи и, наконец, неофициальный кабинет мэра. Неофициальный в силу запрета чиновникам местного самоуправления заниматься коммерческой деятельностью, которой состоявшийся мэр естественно занимался по-прежнему, переписав весь официоз на сына. В декларации о доходах будущий мэр отметил полное отсутствие движимого и недвижимого и годовой доход в шесть тысяч рублей, чем вызвал приступ задорного смеха у избирателей горожан, хорошо знакомых в силу невеликости населённого пункта с материальным положением Гладенького. Не понимавшие шуток злые люди тут же пристроили гранату РГ-4 под капот Жигулей Юрия Николаевича. Машина числилась за супругой и была безнадёжно испорчена, что заставило мэра пересесть на Вольво, зарегистрированное на тестя и чаще заглядывать под капот.

Кабинет мэра был хорош. Выдержанный в стиле предпринимательского ампира эпохи малиновых пиджаков и мировых амбиций он бы и Муссолини перевернул с головы на ноги.

Прочно утвердившись за необъятным столом итальянской дубовой резьбы, Гладенький надувал щёки и переваривал информацию. Очищенная от шелухи, она предстала в следующем виде:

1.    Мальчишку недорого купили.

2.    С Кобылой дворник договорился на непонятных пока условиях.

3.    Поджелудочная железа взяла перерыв и временно притихла по случайному совпадению.

4.    Фокусы мы и не такие видали.

5.    Колдун при умелом применении кого угодно вытащит на любую выборную должность.

На  стадионный «семинар» Гладенький пришёл посмотреть колдуна в деле, с прицелом утилизировать его в своих далеко идущих политических прожектах. Не в пример бесхитростному Лукване и незамысловатому Кобыле (отсел от него на три ряда, дальше было некуда) Юрий Николаевич явился на стадион подготовленным. Во-первых, с утра ни капли. Во-вторых, предвидя гипноз, отвод глаз и другие виды несанкционированного вторжения в интимную психическую сферу, Юрий Николаевич поднял специализированную литературку. До взлёта предпринимательской карьеры Гладенький был политруком. Более того, нетипичным политруком. Он любил читать книги. Именно читать, а не украшать «стенку» выстраданными макулатурными томиками и не конспектировать «труды» под расчёску. Был, надо сознаться, в его читательской биографии факт сдачи скрепя партийное сердце глянцевых трудов корейского товарища Ким Ир Сена под «Тысячу и одну ночь». Кореец проскочил, отечественные классики и труды товарищей по КПСС в макулатуру строго не принимались. Юрий Николаевич черпал житейскую мудрость в произведениях наркомана Джек Лондона, кругом положительного Марк Твена, расиста Рэдъярда Киплинга, отсеивая описания природных красот и буржуазные сюси фуси. Именно русофобский подросток Ким и пришёл на память политруку, ломавшему голову в поисках средства от колдунского сглаза. Мальчонка спасался от гипноза, повторяя мысленно таблицу умножения. Подразумевалось, что мозг, занятый продуктивной деятельностью, невосприимчив к внешнему влиянию. Вторая половина таблицы вспоминалась трудно, проклятые калькуляторы, но нужды в ней не случилось. Даром пропало трезвое утро и трудно давшаяся таблица. Как и все приглашенные на стадион, свою долю внушения мэр получил заранее, и пришлось ему, сидя на жёстких планках трибуны, добросовестно вместе со всеми наблюдать парящего над травкой дворника. Зато выводы Гладенький из увиденного сделал совершенно правильные. Ни в какие полёты он не поверил, понял, что подвергся таки гипнозу и промывке мозгов и что дилетантство в сфере психологии недопустимо. Консультации психолога стоили денег, но на дело денег Юрий Николаевич никогда не жалел и теперь, поджидая приглашённого на деловую беседу Домовинного, чувствовал себя уверенно.

Юрий Николаевич вставил в ухо завиток микрофона, вытянув тонкую проволочку из-за жесткого воротника белой рубашки. Наговоренный психологом контргипнотический текст, прерываемый резкими звуковыми сигналами, следовало запустить заранее, длительность записи 90 минут. Должно хватить.

Колдун прибыл минута в минуту и, проведённый секретарём, встал точно посредине, в розетке ковра. Дистанция до стола мэра таким образом составила два метра десять сантиметров, учитывая ширину ковра в четыре двадцать. Несколько обеспокоенный состоянием ворса, мэр попытался вытянуть шею и, к своему немалому удивлению, обнаружил на ногах дворника вместо ожидаемых навозных кирзачей или растоптанных кроссовок вполне пристойные итальянские мягкого блеска полуботинки. Пожевав под столешницей своими английскими (а денег, говорят, блаженный не берёт), Гладенький, стараясь не встречаться глазами с колдуном, изложил суть вопроса. Николай Иванович в дискуссию не вступал, быстро на всё соглашался, контр инициативы не проявлял и вообще в ходе переговоров всеми ужимками напоминал заранее виноватого киношного крепостного, получающего ценные указания от барина, но пороть которого на конюшне пока конкретно не за что. Приближался праздник близкий сердцам старшего поколения, упустить возможность задобрить небольшими подарками наиболее активный пенсионный электорат было смерти подобно. На раздаче Гладенький собирался очередной раз засветиться перед народом, а на долю колдуна выпадала непростая задача создания здорового психологического климата, имеющего результатом ниязовский процент голосов процентов эдак 98 – 99.

Результатами встречи мэр остался доволен вполне.  Шиш тебе, а не гипноз. Гладенький выудил из уха микрофон и потянулся пальцем к кнопкам телефона-телекса. Палец завис в воздухе на полдороге и противно задрожал. Из-за обреза белого воротника вверх поползла синюшная багровость. На глубокой полировке итальянского дуба чёрный корпус телефакса несанкционированно сменил фривольно розовой пластмассы телефон-вертушка, вместо кнопок украшенный наборным диском об одно отверстие с блескуче колосящимся гербом покойного союза. Гладенький крепко зажмурился, обругал про себя колдуна сволочью, пожалел отданных психологу денег и, решил перед следующим контактом обратиться в другое ведомство – к священнику местной церкви. Приоткрыв глаза, мэр покосился в сторону бывшего телекса и, обнаружив его наконец в целости и сохранности на рабочем посту, облегчённо выдохнул.

- Привет, Леночка! Наконец-то деточка ты проявилась.

- Здравствуйте Руфина Борисовна, - безгранично почтительным тоном румяного ученика, обращающегося к морщинистому сенсею, пролепетала Елена.

- Как твоё журналистское расследование? На какой стадии? Смотри, в наших джунглях зевать некогда. Из-под носа скандал столетия уведут. Коллеги не дремлют. Такой лакомый кусочек. Шарлатан масштаба века восемнадцатого. Читала? – Руфина пихнула по столу к Лене сложенную пополам толстую ежедневную газету. «Состояние» целителя улучшается». Карминные буквы заголовка изгибались толстыми червями. Пониже на мутном чёрно-белом фото узнаваемый Николай Иванович воздевал к небесам руки, карикатурно торчащие из рукавов белого, не подходящего ему по размеру халата. Снято явно в больничной палате. Вокруг профессорского вида люди. У них с халатами всё в порядке. Фотохудожник не зря жевал редакторский хлеб. На фоне мудро-иронических ухмылок профессуры Николай Иванович с закаченными в экстазе под лоб глазами выглядел особенно нелепо.

 - Почитаешь на досуге. На всероссийский уровень выходит. Статейка дешёвая, информации ноль, лай один, брехня. Нам даже полезно, даровая реклама шоу, но засиживаться нельзя, лучшее враг хорошего заработка. Я тоже стул зря не полирую. Нашла таки колдуну жупел в печень. Он у нас на шоу повертится, глотнёт горяченького до слёз. Извините, Лена, секрет даже от  вас. Это бомба. Заранее не скажу, вам на шоу легче будет. Играть не придётся, подлинные эмоции гарантируются.

- Не слишком мы его, Руфина Борисовна? Тоже ведь человек. Ничего никому плохого не сделал. Вреда от него нет.

- От него вреда нет? Вы почитайте, что профессионалы медики пишут. Сколько из-за таких вот целителей поздних обращений. Они шаманят, а люди мрут, те, кого можно ещё было спасти. А воскрешения пресловутые? На шоу будут матери, чьих детей Домовинный «воскресил». Пусть в глаза им посмотрит. Даже не поверишь, Лена, чего мне стоило добиться их согласия на участия в передаче. Они ему верят! Представляешь, верят в своих воскресших детей. Чудовищно! Ты то, как с ним? Я этой публики повидала, душные вампиры энергетические. Пять минут с ним побеседуешь, как день мешки грузила.

- Я ничего, нормально. Он мне доверяет, предложил работать вместе.

- Лена, ты даже представить себе не можешь, как это здорово! Журналист меняет профессию на карму в приличном состоянии. Чем конкретно предложил заняться?

- Астральной женой предложил стать, вместо Раисы, та совсем сбрендила.

- Ленка, потрясно! Я сейчас со стула рухну. Художника костюмера задействуем, ещё ту Сивиллу из тебя смастрячим – страна вздрогнет.

- Соглашаться?

- Ты ещё спрашиваешь! Такой шанс раз в жизни обламывается. Домовинного мы замешаем с дерьмом пожиже и сольём, а тебя в лицо будут на улице узнавать. О такой рекламе поп звёзды по ночам зубами скрипят под одеялом. Поломаешь дурочку на экране минут пятнадцать, все назавтра забудут, по какому поводу ты на нём появилась, а в башки твой образ нежный впечатается навечно. Бестселлер изготовим, блокбастер – «Девственница в лапах некроманта». Двести тысяч тираж. Мягкая обложка.

- Ну, на девственницу я не очень…

- Хорошо – «Я отражалась в зрачках дьявола», подойдёт? Название ерунда, техника. Я сама всё напишу. Проект – «Русские Вуду. Век ХХ1». Только быстренько прокрутить надо. У публики память короткая. Куй железный пока горячий – говорит мой водитель Коля, а глас народа глас божий. Сегодня же прикину план, жуткими подробностями за пару вечеров с тобой разукрасим и готово дело

Елена в избушке не появлялась. Не была звана. Но отношения с Николаем Ивановичем развивались стремительно, доходя уже до градуса привычки и бытовых проблем. С мужем Елена Владимировна разъехалась, как-то плавно, без криза. Просто перестала появляться в таунхаузе на Крестовском, он перестал звонить на Карповку, вернее и не начинал.

Отсуетившись по своим делам, Николай Иванович частенько, чуть не каждый день приезжал к Елене на Петербургскую сторону, на Карповку в новый «элитный» дом с собственной кочегаркой и стоянкой во дворе. Грязный по белому Форд транзит гадким утёнком переваливался через «лежачего полицейского» в мощёный жёлтым огнеупорным кирпичом двор элитного клубного дома и примащивался в уголочке, подальше от гордых автомобильных лебедей. Охранник на шлагбауме, получивший соответсвующие указания жилички, пропускал фургон беспрепятственно, удивлялся про себя, не умея определить профессиональную принадлежность сутулого дядьки в пиджаке. Электрики, водопроводчики, оконщики и другие представители технических служб легко идентифицировались по ярким комбинезонам, фирменным чемоданчикам или поясам с инструментами, не говоря уж о рекламе на фургонах. Стилисты, портнихи, альфонсы и другой творческий народ раскатывал на пристойных авто. Приходящие уборщицы, няни и домработницы приезжали минимум на десятках и не имели привычки жмотить две сотни на автомойку. К фургону во дворе привыкли. Привыкли, что водитель будет курить в опущенное окошко, любуясь на белёсое петербургское небо, плывущее в зеркальных окнах и метко попадая хабариками в неблизкую урну. На полированном жёлтом кирпиче окурок был бы неуместнее кучи слоновьего дерьма на дороге в изумрудный город. Но дворник давно перестал тревожно отслеживать баллистическую траекторию, знал - цель будет надёжно поражена. Ближе к ночи, когда темнели, не зажигаясь, зеркальные окна на стильном тёмно-сером фасаде, фургон возвращал загадочного пассажира в свои недра и удалялся  в мало престижный пригород, ибо только там можно так прочно и внепогодно изгвоздать машину.

Ждала гостя Елена Владимировна непременно с новоосвоенным деликатесом из «Молодой хозяйки» и каждый раз испытывала не теряющее от повторения остроты разочарование. Николай Иванович обладал всеядностью верблюда и с одинаковым усердием всё перетирал свежеимплантированным голливудским прикусом. Вообще женское счастье Елены Владимировны было богато мелкими разочарованиями, обваляно ими, как ромштекс сухарями. Елена обожала наряжаться и наряжать своих мужчин. Собираясь на «семинар» Николай Иванович заранее кряхтел, представляя, как будет крутить шеей в воротничке модной рубашки, утянутой французским галстуком толстого шёлка. Треники с пузырями на коленях и милая сердцу притёртая в нужных местах ковбойка оставались для внутреннего, в избушке пользования. Елена обожала ароматы и душилась со страшной силой дорогущими продуктами благодарных ей до слёз Шанелей, Живанши и Гуччи. Но как она ни притиралась к Николаю Ивановичу наиболее надушенными местами, добиться невымученного комплимента не удалось ей ни разу. У ни в чём не виноватого Николая Ивановича обоняние было чувством приземлённым, без полёта. Вони он не любил, особенно запаха грязной человечины, навевала воспоминания. Приходилось бывать в местах скученности редко мытых человеческих тел. К ароматам был равнодушен. Стирал свои вещи и бельё (предмет тихой ненависти Елены, которую трясло от линялых сатиновых семейников) лично, для чего приобрёл в Эльдорадо плоскую стиральную машину. Николай Иванович полюбил смотреть на неё во время отжима. Центрифуга трясла и раскачивала домик, а он боялся пропустить мгновение, когда пластиковый (для стран СНГ) барабан таки разлетится, растянутый центробежной силой

Иногда в процессе завершающей стадии визита Николая Ивановича Елена Владимировна примащивалась ему куда-то под мышку, заводила бабский разговор.

- Коля, расскажи мне об этой женщине, о Раисе. Она красивая? Ты её любил? А она тебя? Где она сейчас, умерла?

Николай двигал глазами под опущенными выпуклыми веками, вздыхал, отвечал не сразу. Хаживал по этому минному полю. Опасаясь, говорил к народу притчами.

- Труднообъяснимые это, Лена, вещи. Всё равно, что слепому  от рождения толковать разницу оттенков. Вот ты «Коко шанель медмуазель» от «шанель №5» отличаешь без запинки, а я «тройной» от «гвоздики» не каждый раз и неуверенно. Зато дано мне видеть, как светятся человеческие мозги. Сравнение со светом, конечно, очень приближённое, это не аура пресловутая, не имеет ничего общего с функционированием внутренних органов или добродетелями и грехами. Как тебе объяснить.

Вот метро. На переходе с какой-то на какую-то линию на Александра Невского народ напирает вверх по широченному пологому пандусу душ по тридцать в шеренге. Впечатление от газетного киоска в верхней точке зрения незабываемое, завораживающее. В одну сторону, вверх разом аарш!!! Атака английской кавалерии в Балаклаве. Широко известно, что максимальной ударной силой кавалерийская лава обладает именно на подъёме 15 градусов. Метрополитеновская толпа напоминает конвеерную ленту подшипникового завода. Цок цок головами. Ни одного нимба. Цвет, не свет глухой салатный. Таким кроют казармы и стены производственных помещений. Жирная грязь на салатном выглядит особенно грязной и безнадёжно вечной. Частенько и с каждым днём чаще  мечется полупроводниковой дыркой чёрная вмятина – лишённый жизни, зомби. Редко нарывает ламповым вполнакалом харизматическая личность.   Способные убедить, что жить стало лучше и веселее, редко погружаются в массы, рассекают на глянцевых авто по поверхности.

Совсем редко резанёт режущей слепящей алмазной гранью одарённый, найдёт, оттолкнётся взглядом, исчезнет в салатном мареве.

Вероятно, я наделён способностью на уровне ощущения оценивать эту преславутую харизму, способность убеждать, внушать если хочешь. Неочевидная истина, но я убеждён, что любое общество функционирует исключительно на способности убеждать. Несколько самцов крыс в ограниченном пространстве не живут долго вместе, все умирают, остаётся один. Не дерутся. Просто умирают и всё. Самый «сильный» убеждает их в необходимости очистить помещение. Зоологи утверждают, что победитель выделяет определённый запах, но это вздор. Он просто способен убедить: запахом, движением хвоста, сморщенным носом чёртом в стуле. Психиатр Бехтерев объяснял социальные катаклизмы психической эпидемией, определённого рода  психической заразой, поражающей массы. Ох, как это верно. Существуют и носители психических бацилл. Одни распространяют их сознательно, добывают кусочек хлеба насущного на эстрадных подмостках демонстрируют чудеса гипноза и чтения мыслей. Другие, эти самые вредоносные, в пароноидальном мессинианстве, уверенности в своей окончательной, абсолютной правоте во вселенском масштабе пользуются даром убеждения бессознательно, но не менее от этого смертоносны и губительны внушённые ими идеи. Внушить можно всё, что угодно, любой бред. Важно насколько внушающий наделён способностью внедрять нужное ему в мозги других людей.

        Конечно, личная сфера и связанная с ней здоровая критика устраняют многие из идей, которые вольно или невольно внушаются нам окружающими личностями. Но некоторые из здоровых лиц настолько податливы к внушениям в бодрственном состоянии, что им легко могут быть внушаемы настроения, впечатления и действия безо всякого с их стороны противодействия.

В этом Бехтерев прав. С одним уточнением. Не некоторые, все, кто сам не внушает, беззащитны. Есть люди огромной силы внушения, почти никогда не сознающие свой дар, им не интересны космические, всемирные масштабы, они используют его локально, практикуют на близких людях, удовлетворяя свои маленькие потребности в любви, внимании, заботе.

Страшна участь личности, попавшей в зону эманации внушения. Личность опаляется, выжигается. Но ужасно не беззаветное служение кумиру, в этом счастье, а то, что происходит потом, когда использованный, отбрасывается человек во тьму внешнюю и там одиночество, холод бездны и скрип зубовный.

Под монотонное гудение Елена сладко задрёмывала, успокоенная лекторским тоном Николая Ивановича. Значит с Раисой всё, так о близких людях не говорят. На ночь он не оставался никогда, уезжал ближе к ночи на невозмутимом Диме-форде. Поздно ужинал, наконец, без изысков, всякую всячину из банок, долго курил сначала на крылечке, затем на чердаке. Пил бесконечный чай и кофе. Думал. Спать укладывался по сталински, под утро. Контрагенты знали, что до трёх дня контактировать бесполезно.         

Елена Владимировна уютно сопела под боком, а Николай смотрел в новорусской высоты потолок - три семьдесят (старорусский четыре пятьдесят, совковорусский два пятьдесят) непередваемо никакими художественными средствами бликующий серым жемчугом белой ночи, считал тиканье. Время капало в дырки часов. У Елены процесс этот ускорялся в разы из-за обилия аппаратов регистрирующих течение, оно стремительно усыхало во все щели. На каминной полке антикварные куранты под стеклянным колпаком, на столе у компьютера – будильник, сам компьютер втихаря перебирающий цифирки в нижнем правом углу чёрного плоского монитора, швейцарские выпендрёжные часики Елены на столике,  десяти финских марок из корзинки на заправке Swatch на запястье Николая, квадратненький бессонный дисплейчик сименсовского радиотелефона, сорокадюймовая плазменная панель и музыкальный центр тоже где-нибудь, электронными кишочками втихаря сосут секундочки. Хорошо было древним, время тогда не тикало, разматывалось без суеты или текло патокой, потом неугомонный швейцарец изобрёл анкерную пружину и пошла шинковка, мельче, дробнее, до кварцевого шелеста и атомной дрожи.  

Сны – разматывающийся рулон плёнки, есть предыдущий кадр, последующий. Воспоминания всегда статичные картинки. Внешний неосознаваемый посыл и вспыхивает в голове канувший в лету технического прогресса фильмоскоп. Запахи, прикосновения, звуки не имеют предыстории. Подавляющее большинство живописных полотен намеренно или спонтанно динамичны, нагружены прожитым. Раскручиваются спиральные Ван Гоговские звёзды, сверзился откуда-то на каменюки Врубелевский демон. В самом разъакадемически-классическом сюжете есть предыстория и будущее. Зритель подглядывает мгновение на мельтешащих квантованных временных чётках, отблеск в бегущей воде. Ни одну картину нельзя одинаково увидеть дважды. Зритель пожил, пожил холст, смотрят друг на друга новыми глазами.

Единственный, кто умел мариновать мгновения – Сёра. На научнейшей основе разымал он пёструю мешанину впечатления и годами вплавлял оцифрованный спектральными точками образ в янтарь холста. В тоненькой щели мгновения погребены расписные мумии «Купальщиков».

Детство. Посланный за двенадцати копеечным батоном, влетаю с авоськой со слепящего дня в сумеречную духоту деревенского магазинчика и перед прилавком двухсотлитровая без крышки бочка оливкового масла и алюминиевый ковшик на длинной приклёпанной ручке. Загадочные операции застойного Внешторга. Тоненький лучик пронизывает неестественно прозрачные обсидиановые оливковые глубины, и там у самого дна застыл жемчужинкой воздушный пузырёк. Так он и остался со мной, вкупе с пыльными сандалетами и авоськой бесконечным днём летних каникул.

Магия места. Свит хоум. Вспомнился ему как-то буйный эпилептик в сумасшедшей больнице. Во время припадка расшвыривал санитаров, как котят. Но щёлкнуло видно что-то в башке, в застойном очаге возбуждения, заполз под койку и жалобно оттуда попросил: «Не бейте меня. Я в тамбуре». Японские бумажные стены. Виртуальное отшельничество. Я в тамбуре, ребята, чур меня.

И теперь, открыл шлюзы депутатской элоквенции Николай Иванович не враз. Под настырный перезвон сверился с АОНом, в качестве прививки выругался в пустоту.

- Что случилось Юрий Николаевич?

- Что случилось, мы будем прокурору показывать под роспись на каждом листе. Тебе лучше знать, почему после предвыборной встречи с депутатом четверо стариков померло. Даже до дома не дошли. Конкуренты вопят, что мы избирателей на встречах вусмерть опаиваем. Много ли ветерану на девятом десятке надо? А я чист, что самое противное. По коробке конфет, по скидочному талону в мой магазин, по открытке, чаем напоили. Всё было бонтонно, чинно. Это ты прокололся, твоих рук дело. Ну ты попал, жди, я с тобой ещё до прокурорской проверки разберусь, хрен шамбальский.

- Вы, Юрий Николаевич, приписываете мне не свойственное демоническое могущество. Но если бы я мог, смел себе позволить, Боже упаси, причинить человеку вред своими способностями, то орать на меня и угрожать с вашей стороны крайне неумно. Ведь я и обидеться могу…

На другом конце линии мгновенно и звучно бросили трубку.

Трусоват слуга народа, но в реакции и бытовой смётке ему не откажешь. Что же там случилось в библиотеке? Николай Иванович сел на койку, привалился к фанерной стенке, протянул ноги через весь чердак. На встречу с депутатом собралось человек тридцать пенсионеров, трое активистов-организаторов, местный дурачок – редактор районной газетёнки, хронический нонконформист по совместительству, перманентный тотальный диссидент. Николай Иванович сидел в президиуме, но как бы во втором ряду, отъехав на стуле за спины первых лиц. Но и оттуда видны были все, и ни на одном лице не было тени близкой смерти. Старики конечно, но данный контингент обладал жизненным потенциалом не на часы, на дни при самом пессимистическом раскладе. Николай Иванович свой номер отработал в самом начале, создал в зале атмосферу некой эйфории, доверительности, теплоты. Особенно не вкладывался, в бухтенье кандидатское не вникал, любовался на жирные под белой рубашкой лопатки оратора, думал о своём. Думал о своём -  вот в чём дело. Детей вспомнил. Уйти ушёл, только недалече. Справки наводил через третьи руки, как они там и деньги посылал. И сидя в душном библиотечном предбаннике, сам не сознавая, послал в далёкий город мощный импульс здоровья, полноты жизни , счастья. Бедные старики попали под воздействие случайно. В большой дозе любое лекарство – яд. Их жизненная сила, которая по каплям могла сочиться годы, ударив фонтаном, иссякла за минуты. Странно, но Николай Иванович не ощутил угрызений совести. Наверное потому, что и себе желал бы такого конца, зная, что колдуны мрут трудно, цепляются за эту жизнь, страшась ответа там, за гранью.

Руфина Борисовна толкнула ручку и успела заметить отъезжающее отражение своего перекошенного лица, мелькнувшего в стекле двери. «Графиня изменившимся лицом бежит к пруду. Привычка иронизировать по любому поводу умрёт после меня. Сначала меня зароют, а потом она потихонечку выветрится из ноосферы. «Умру» внезапно перестало быть отвлечённым понятием, обитающем далеко в благолепной серебристо-седой старушечьей будущности. Там оно не страшное, пристойное, бытовое. С вышитым саваном, белыми тапочками, «гробовыми» деньгами и старичком Богом на небе. Не будет у меня благородных фиолетовых седин. Буду мучиться, отрежут всё что можно, облучат, накормят ядохимикатами. Отравленная, перестанет расти каждая клеточка моего тела, кроме гнусного, злокачественного комочка».

Руфина Борисовна не хвасталась, когда говорила Лене о связях передачи в медицинских кругах. Не прошло и недели с момента, когда, нащупав странное уплотнение, решила провериться так, на случай. Один знакомый профессор попросил другого и понеслось: рентген, пункция, цитология, гистология и сообщенный в лоб по закону РФ о медицинской деятельности диагноз-приговор. Не пришлось переминаться в безнадёжных коридорах онкологического института. Огромное здание которого, как никакое другое больничное строение, пропитано запахом, эманацией, аурой страдания и лютой смерти. Лучше бы неделями толкаться в очередях, чем получить такое безапелляционное «умру» на высшем техническом уровне. Говорят, что собаки чуют запах опухоли. Смерть они чуют, неудачника, тупиковую ветвь эволюции.

Руфина подошла к редакционной машине, глянула на водителя, тут же врубившего зажигание, но в машину не села, достала сотовый и набрала номер Елены Владимировны. Слушала глухие гудки и глядела на ажурный штырь антенны, присобаченный на крышу института, даже сейчас, днём утыканный зловещими рубиновыми огнями. На стеклянном кухонном столе пустой квартиры на Карповке заелозил и исполнил на бис арию сумасшедшего лягушонка дорогущий широкоформатный «сони-эриксон». Руфина достала из списка номер следователя:

- Планировали вчера допросить, задержать прямо на семинаре и до предъявления. Не появился он на семинаре. Оперативники прокатились в Пушкин – пусто. Водитель его третий день у двери караулит.

- Зачем водитель караулит? Он ваш что ли?

- Нет. Уплочено ему. У них договорённость. Выйдет – едут. Не выйдет – ждёт до семнадцати и свободен.

- На Карповке были?

- И на Карповке, и в конторе СВЕТТА, и в больницах, где он практикует. Три дня никто не видел. Похоже, ушёл в астрал. Кстати, журналисту на заметку. Челябинские корни мага – липа. Так называемая челябинская жена – самозванка. Так что и с корня его не копнуть. Хитёр бобёр. Поймаем, конечно. Или не поймаем. Лох лохом, только денег больно много у него. Правда и Мавроди поймали. Когда захотели.

Руфина Борисовна положила телефон в сумочку, аккуратно застегнула молнию. Снова открыла, достала пачку Воуг, затянулась, хлюпнула носом. Если повернуться к институту спиной, то за шоссе жиденькие сосны ленобластного некондиционного лесочка. Над прозрачной зубчатой кромкой бодро шпарят круглые, окатанные серенькие тучки и между ними протискивается акварельное апрельское небо.

В Москве метро рыли Лазарь Каганович и красавица Маруся, вторая жена Бабеля. До войны ещё, глубоко. Было где москвичам прятаться от фугасок. Кто рыл метро в Ленинграде неизвестно. Имеется в виду широкой публике и сейчас. До готовности довели уже после смерти усатого культа. В блокаду прятаться жителям было некуда. А многие, наверное, выжили бы. В метро бомб нет и теплее под землёй. Гонителя православия Кагановича турнули и, резонно предположив, что классик основоположник не подкачает, поименовали метрополитен партийным псевдонимом Ульянова. Кто же знал, что южные украины земли русской родят пятнистого комбайнёра Михаила Сергеевича и … а метро не переименовали. Дудки. Инерция подземелья. Не доходят до глубин ветры перемен. До свиданья, наш ласковый Миша, возвращайся в свой сказочный лес.

Названия подземных станций загадочны там, где фантазия крёстных отцов не связана географией и топонимикой. «Достоевская», «Чернышевская», - писатели нутряные, казематные. «Горьковская», - море смеялось, а «На дне»? В театре Комиссаржевской играется под сценой, в сценическом «трюме». Мочат классика в подземелье. «Маяковская» – товарищ Солнце – поверхностные, в смысле надземные. «Пионерская» - лето. «Чкаловская» - сокол, небо голубое бездонное. «Фрунзенская» - хрен её знает.

Хрущёв приказал рыть метро помельче, скандалил с Лазарем, торопился, а коммунизма по сю пору нет. А ведь могло ведь срастись. Повзрывай Каганович церкви до последней, заколосись кукуруза в два Никитиных роста. Не случилось. «Кировский завод». Скор был на руку Мироныч. Кавказских товарищей по щетинистым мордасам хлестал вгорячах. И на другой орган нетерпелив был, уборщиц прибалтийских всех поголовно хотел трах-тебедах. Жить торопился, вот и не дотянул до 96, как Лазарь и не «Кировская», а «Кировский завод». «Собчаковская», следующая «Егорогайдаровская». Будет, будет, не надейтесь.

Метро понятно. Уже стало у меня доброй традицией начинать новую жизнь подземным стартом, как баллистическая ракетина МХ. Москва за каким лядом? Те же Достоевская, Пионерская, Спортивная, Парк Победы и приснопамятная  Пушкинская, будто из-под питерского болота и не переносился под московские холмы. В перестроечные времена, когда верили всему. Когда я пьян, а пьян всегда я. Когда у нас перестройка – перманентно, но тогда в ту изначальную перестройку верили во всякую чушь особенно истово, многомиллионный еженедельник на голубом глазу утверждал, что между Москвой и Ленинградом (тогда ещё) имеется естественная система пещер, по которой руководство на вертолётах шпарит из столицы в столицу, чтоб народ без догляду не оставался. На питерской пушкинской - Пушкин альбинос, поглядим, каков пиит во чреве порфироносной вдовы.

          Нищий в метро едет на работу – не просит, стоит, думает о своём, не в образе. Лицо располагающее. Перейдёт на другую линию (свой участок) и включится. Коротенький серый пиджачок, нижняя пуговица отсутствует, в проём и дырку пропущен голубой шнурок от кроссовок, завязан сложным вычурным узлом – на ночь не раздевается. Бомжует  бедолага. Не старый ещё, моего возраста, а вот выбрал свободу. Каждому времени своё искусство – написано на фронтоне венского Сецессиона.

          - Здравствуй племя молодое, незнакомое. Отрой-ка мне свою паспортину, что-то мне подсказывает, что у ты счастливый обладатель этого чуда полиграфического искусства. Мерси. Так, фотография унисекс, столичная регистрация. Николай Иванович Касьян. Опять снова Николай Иванович. Дубль два. Не удивлюсь, если поднимемся по эскалатору, а на поверхности - Витебский. Достойный документ, по непонятной народу причине, возможно сентиментальные воспоминания, не переведённый в объёмные проценты этанола. Поносил, дай другим поносить.

          Николай Иванович- 2 запустил руку в поношенный целлофановый пакет и достал приличной толщины пачку, подумал и отъял половину.

          - Дай ты ему папа побольше, что тебе, жалко?

          - Мы ещё встретимся не единожды, тогда и добавлю, а то добрые люди пристукнут сгоряча при виде больших денег. Куда он денется. При новой встрече, в спокойной деловой атмосфере я ему много хорошего сделаю, и не в промен за лишение паспорта. Понравился он мне, заинтересовал. Спокойный, задумчивый такой, суеты не ведает даже завидно.

          - Я запутался уже, то я Николаевич, то Александрович, теперь снова Николаевич.

          - Велика дитына, та неразумна. Ты сынок отъедешь на днях в Европы, там всё едино отчеств нет.

          - МакБейн – сын Мака, О”Генри – сын Генри.

          - Хоттабыч ещё скажи.

          - А маленький всю дорогу Николаевич, - встряла Елена Владимировна, отодвигая кружевце с одеяльного свёртка. Кормить пора, сколько можно по метро носиться.

          - Это правильно. Наверх пора, явить себя миру.

                                       КОНЕЦ   НАЧАЛО