Але исполнилось 6 – и она была уже не столько обузой, сколько другом, психологической поддержкой. Цветаевой категорически не хватало ресурса на себя, заботиться о маленьком ребёнке она просто не могла, а сдать её на руки няням и кормилицам, как поступила бы в более благополучные времена, не было возможности. Ни матери, ни сестре вечно плачущая и больная Ира была не только не нужна, но и категорически неприятна. Многие друзья и не подозревали, что у Марины есть ещё одна дочь, пока не приходили к ним домой и не обнаруживали плачущую или поющую в одиночестве Ирину.
В ноябре 1919 года Цветаева отдаёт обеих девочек в Кунцевский приют. Ей рассказали, что там хорошие условия, питание, лечение – и с лёгким сердцем она отправила детей за город, поверив говорящему на слово. С Алей она условилась, что та не будет называть её матерью – скажет, что Марина – её крёстная. С Ирой было проще – ей никто не занимался, и она практически не умела говорить. Так ли был необходим этот опыт, за который Аля заплатила тяжёлым заболеванием, а Ира – жизнью?
Для обеих девочек приют оказался адом. Еды там практически не было, никакого медицинского сопровождения тоже. Когда Аля заболела от тоски и голода, Марина приехала к ней – и своими глазами увидев, чем кормят детей и как к ним относятся, наконец-то забрала оттуда свою чудо-девочку. Маленькую Иру оставили умирать – более того, запретив сестрам Эфрон, с которыми отношения на тот момент были не самые лучшие, взять малышку из приюта и выходить её самостоятельно.
В большевистской Москве Марина читала эти стихи, безоглядно, как всё, что делала. В Белой гвардии, «Лебедином стане», сражался Сергей Эфрон, о котором уже столько времени не было никаких известий. А 11 июля 1921 она получила письмо от мужа, эвакуировавшегося с остатками Добровольческой армии из Крыма в Константинополь, а теперь живущего в Праге и ставшего там студентом. Он ждал их с Алей. Про смерть Ирины он уже знал.
Как ни удивительно, но все формальности были улажены, и Аля с Мариной смогли выехать (в то время как многим выезд из страны был просто запрещён). В эмиграции – сперва в Чехии, а позже во Франции – было нелегко. Нищета, общая неустроенность (хорошо хотя бы, что и Марина, и Аля с детства прекрасно говорили на французском), безбытность и нервозность, усугубляющаяся тревогой о завтрашнем дне.
Тем не менее жизнь как-то налаживалась. Друзья-эмигранты как могли помогали, муж был рядом, любовь не заставила себя долго ждать. И всё же не было ни покоя, ни радости. Родился сын, долгожданный, любимый с самого начала. Его назвали Георгием, домашнее имя – Мур. Жить стало ещё сложнее, тем более что найти себя в мирной жизни Сергей Эфрон так и не сумел и впал в глубокую депрессию. Всё чаще перед ним вставал вопрос: а правильно ли был сделан выбор, на ту ли сторону он встал, уйдя в Добровольческую армию.
Примерно в это же время в СССР была сделана ставка на показательное возвращение эмигрантов домой и «искупление их вины перед Родиной» за рубежом. И многие действительно возвращались, мало зная о настоящей жизни в Стране Советов.
Эфрон постепенно стал коммунистом-фанатиком, а позже – тайным агентом НКВД. С раскрытием ряда документов это факт, ранее существовавший лишь как гипотеза, нашёл подтверждение, кроме того, сам Сергей Яковлевич, и его дети, и его жена ничуть этого не отрицали. Ариадна Эфрон в последние годы своей жизни обращалась в КГБ с просьбой увековечить имя её отца, Сергея Эфрона, на мраморной доске в холле Лубянки, где высечены имена погибших выдающихся разведчиков.
В доме появились деньги. Конечно же, Марина не могла не знать об их происхождении – более того, по воспоминаниям, после отъезда мужа она сама приходила на явочную квартиру НКВД за пособием...
Официально Эфрон помогал проводить через Францию добровольцев в Испанию, на Гражданскую войну. Но этим не ограничивалось: группа занималась и похищением людей (например генерала Миллера), и прямым устранением тех, кто был сочтён опасным для коммунистической России или неприятен лично Сталину. О ряде операций, проведённых группой с его участием, Сергей Яковлевич рассказывал своим детям. После одной из них – убийства беглого разведчика И. Рейсса, – Эфрону пришлось спешно покинуть Францию. «Операция» была проведена провально, зацепок было предостаточно, чтоб неопровержимо доказать причастность НКВД к смерти Рейсса, а это, разумеется, было крайне нежелательно для имиджа молодой республики. Аля уехала в СССР ещё раньше, в 1922 г. Марина не питала никаких иллюзий касательно райской жизни, ожидающей её в России, но общее осуждение в среде эмигрантов (в равной степени тут повлияли слухи о деятельности Эфрона и тяжёлый характер самой Цветаевой), пристальный интерес французской полиции к семье «красного агента», многолетнее отчаяние, усталость от нищеты и одиночества заставили её прислушаться к постоянным требованиям сына вернуться в Россию. Кроме того, выбора у нее не было: семью уже давно контролировали органы, решавшие, когда и как должно быть осуществлено возвращение на родину жены Сергея Эфрона.
Об аресте сестры и племянника ей, разумеется, известно не было. Подросток Мур был сущим ребёнком, несмотря на своё высокомерие и снобизм. Он искренне надеялся, что в России он, сын героя и брат героини «коммунистического фронта», окажется в привилегированном положении и настаивал на отъезде. В 1939 году мать и сын сели в Гавре на теплоход «Мария Ульянова». Так начался путь, приведший Марину в Елабугу, а Мура – в братскую могилу красноармейцев у деревни Друйка в Витебской области.
«Тишаю, дичаю, волчею»
По приезде семью Эфронов вместе с другой семьей, «коллег» и собратьев, поселили в Болшево, на даче для работников НКВД. Уже здесь стало видно, что мечты и надежды не оправдались, а ловушка захлопнулась. Сергей Эфрон был в страшном состоянии – порой просто уходил в другую комнату и рыдал там в голос.
Через некоторое время его и Алю арестовали. Марина с Муром бежали в Москву, к друзьям и родственникам. Потянулись долгие и невыносимые будни – с поисками хоть какого-то своего жилья, работы, школы для Мура. Стихи её в России были не нужны и неуместны – кормиться приходилось переводами, заказы на которые для неё раздобывали друзья. Как раз тогда создавалась мощная национальная литература – отыскивались и издавались (конечно же, на русском) узбекские, таджикские, азербайджанские поэты. Спасибо им. Их стихотворения по-братски дали возможность выжить многим гениям, осколкам Серебряного века. Войну Марина встретила, переводя Лорку.
Коммунальный быт – с войной соседей, тараканами, примусами, взаимными обвинениями – медленно убивали Марину. Она не была готова к такой жизни.
Хлопоты за мужа, за дочь не привели ни к чему. Эфрон был расстрелян (о чем Марина так и не узнала, его расстреляли через два месяца после её гибели), Ариадна – осуждена на 8 лет лагерей. Сестра Ася, родной человек, – в лагерях, потом в ссылке, потом опять лагерь. На допросах Сергей Эфрон вёл себя с удивительным мужеством – и не подписал компрометирующих бумаг ни на кого из своих друзей и близких. Восхищённые слова юной Марины – «такие в роковые времена слагают стансы и идут на плаху» оказались на деле трагическим пророчеством.
18 августа 1941 года Марина с Муром отправились в эвакуацию – на пароходе по реке Каме. Помогал ей собираться старый друг – Борис Пастернак. Обвязывая чемодан веревкой, пошутил: «Верёвка всё выдержит, хоть вешайся». Именно на ней и повесилась Цветаева в Елабуге.
18 августа 1941 года они прибыли в Елабугу. Цветаева тщетно пыталась найти хоть какую-то работу, чтобы не умереть с голоду, прокормить себя и сына. Заходила в районный отдел народного образования, в педагогическое училище, в горсовет. Везде — отказ. В Чистополе, городке рядом, должна была открыться Литфондовская столовая для эвакуированных писателей. Сохранился жутковатый документ эпохи: заявление в Совет Литфонда. Листок, на которым Марининым летящим почерком написано: «Прошу принять меня на работу в качестве судомойки в открывающуюся столовую Литфонда. М. Цветаева, 26 августа 1941 г.». Её не приняли – слишком много было претендентов на должность.
Собратья-писатели пытались ей как-то помочь, хлопотали о её переводе в Чистополь (самовольно это делать было нельзя, «не положено»). Не успели. 31 августа Марина приготовила сыну ужин, оставила на видном месте деньги на свои похороны и билет Муру до Чистополя, а также предсмертные письма и повесилась в сенях дома, где они с сыном остановились как эвакуированные. В письме Асееву она умоляла того принять Мура в семью, не бросать, дать возможность учиться и выжить. Верила ли она, что последняя просьба умирающего священна? Асеев Мура к себе не взял. Из Литинститута его забрали на фронт, в 19 лет Мур умер в госпитале от полученных ранений.
«Мурлыга! Прости меня, но дальше было бы хуже. Я тяжело больна, это уже не я. Люблю тебя безумно. Пойми, что я больше не могла жить. Передай папе и Але – если увидишь – что любила их до последней минуты и объясни, что попала в тупик».
В 1992 году, к столетию со дня рождения Марины, патриарх Алексий II лично совершил отпевание Цветаевой. Многие православные люди были шокированы: как можно отпевать самоубийцу, с чего бы для неё такое исключение, почему? Патриарх ответил: «Любовь народная».