Ее комната похожа на кабинет ученого. Картины, портреты, профиль Пушкина в рамочке, бронзовый бюст красивого мужчины в фуражке… И тесно заставленные книжные полки. Хозяйка, Инна Яковлевна Бронштейн, всю жизнь работала учителем истории. Сейчас ей 83 года.

Блаженство можно извлекать
Из всякой чепухи.
Потом пригоршнями черпать
И сочинять стихи.

«Я из другой эпохи», — говорит она и продолжает стихами: «Вот перед вами старушка Инна. Она историческая руина. Культурным наследием не является, законом поэтому не охраняется». Но Инна Яковлевна лукавит. О «руине» и речи нет — не зря на стене портрет Че Гевары. Эта удивительная женщина тоже подняла бунт — против старости, одиночества и болезней. Пережив не одну трагедию, потеряв сына и мужа, в 80 лет минская пенсионерка начала писать стихи, начинающиеся со слов «какое блаженство» — о том, как хорошо жить на свете. Первыми слушателями стали соседки. Потом стихи попали в интернет, пошли восторженные отзывы из разных стран. «Нам теперь стареть не страшно…» — писали ей. Инна Яковлевна создала целую жизненную философию, ее образные, ироничные стихи стали таблетками от депрессии и уныния для тысяч людей. Вернее, конфетками. «Таблетки — про болезнь, а конфетки — блаженство», — улыбается она. Недавно сборник стихов Инны Яковлевны Бронштейн «Утро кое-какера» появился в книжных магазинах Минска.

Из отзывов:

— Инна переплавляет все неприятности в Блаженства, полные тонкого юмора и самоиронии. Это — конфетки с пониженным содержанием сахара, шоколада и всего остального.

— Люди «золотого возраста» беспощадно выдавливаются из быстрой современной жизни. Кто-то из официальных лиц назвал их «доживающим фондом». «Блаженства» оказались чуть ли не единственным обращением к теме.

— Она — настоящий народный поэт.

О стихах

Какое блаженство — проснуться и знать,
Что вам на работу не надо бежать!
И день наступающий очень хорош,
А если болеешь — то, значит, живешь.
И старость — совсем не плохая пора.
Да здравствует время свободы! Ура!

Я всегда была оптимисткой. Не философствовала, не копалась в себе. Как есть, так есть. В молодости это шло само собой. Но потом я стала культивировать в себе оптимизм намеренно — ведь альтернативой могло быть только самоубийство. Я работала до 80 лет. Хобби у меня никогда не было, шить, вязать и прочие женские доблести — тоже не мое. Я, как мужчина, — только работа. После ухода на пенсию продержалась недолго. Я одна, на душе отчаяние. Поняла, что не могу так жить и надо искать какое-то утешение. Если в глазах других выглядишь оптимистом, постепенно маска прирастает, ты меняешься. Другого выхода нет, если хочешь жить. Вот и стихи сами в голове проявились. Написала «Какое блаженство проснуться и знать, что вам на работу не надо бежать», — и улыбнулась. Я сознательно, если плохо или что-то очень достанет, себя в стихи отправляю. Я благодарна прекрасным докторам, что меня лечили, но однажды обратилась к врачу, а он ничего не понял, выписал ерунду. Иду обратно и сочиняю: «Пришла идиотка к врачу-идиоту. А тот идиот и не знал ничего-то. Теперь идиотка в леченье ввязалась, вполне идиотским оно оказалось… Едва добралась я до дома и села. Ох, тяжко оно, идиотское дело». Стихи меня лечат. Даже во время сердечного приступа писала. У меня мерцательная аритмия. Приму лекарство, станет чуть легче — сажусь и пишу. Иногда утром вставать неохота, лежу, сочиняю. Пишу, когда посуду мою, пишу в автобусе. Бывает, строчка не дается. Не успокоюсь, пока не допишу или не переделаю. На листках записываю, что-то теряется. Но книжка вышла — спасибо друзьям.

О сыне

Так бы и сидела, прислонясь слегка.
Так бы и глядела я на облака.
А они белели бы, плыли надо мной.
Может, в самом деле там сыночек мой.

Просыпаюсь, и первая мысль: ура! Каждое утро повторяю: «Я проснулась, я жива! Очень важные слова!» Я плохо просыпаюсь, умру во сне, наверно. Иногда снится, что умираю во сне и не могу проснуться. А перед сном читаю — иначе буду думать о сыне и не засну. Знаете, степени счастья зависят от того, какое счастье утрачено. У Льва Толстого есть: «Счастье — это отсутствие двух несчастий: страшной смертельной болезни и нечистой совести». Сын у меня был изумительный, вся моя жизнь с Яшуткой была сплошное счастье. Он окончил радиотехнический институт и ГИТИС в Москве, остался там. Писал стихи. Когда он приезжал, я была совершенно счастлива. Как-то приехал, пришел поздно. Утром заглянула к нему — спит. Я ушла на работу. А он, оказывается, умер во сне. Причина смерти — остановка сердца, почему — неизвестно. Ему было 32 года. Я вышла на работу сразу после похорон. Коллеги меня очень поддержали, дружно опекали, не оставляли одну, пока меня не положили в больницу — без лечения я с ума бы сошла. Меньше чем через два года умер муж. Я где-то прочла: не дай Бог человеку пережить столько, сколько может. Надо радоваться мелочам, внукам, если они есть. Бабушки возятся с детками — это такое счастье и радость, если можешь кому-то помочь. Ничего лучшего не бывает. В этом ужас мой, ужас одиночества.

Можно искать утешения в религии. Но я не могу. Религия несовместима с логикой, она от сердца, не от ума. К сожалению, мне не дано верить. Мое спасение — стихи.

О родителях и о себе

Какое блаженство — на старости лет
Своими руками не лезть в интернет,
А тихо искать своего человека
В старинных томах позапрошлого века.

Моя семья жила в Минске. Отец был профессором, известным литературным критиком, членом-корреспондентом АН БССР и Союза писателей СССР. Это его бюст на полке, работы известного скульптора Азгура, они дружили. Мама была педагогом и методистом, ее книжки по дошкольному воспитанию до сих пор есть в детских садах. Очень красивая пара… Мои воспоминания о детстве начинаются со страшного июньского вечера 1937 года. Я годами пыталась понять, как же я оказалась у тети с дядей, без родителей, вспоминала, как забрали маму. Мне было 5 лет, брату — 2 года. Папу, видимо, арестовали на работе. Поздно вечером к нам пришли двое в военной форме. Сказали, что их прислал папа — отвезти нас к нему в кино. Я обрадовалась, только не понимала, почему дедушка стоит в углу и молчит. Нас посадили в машину, в то время это было событие. Сначала со мной приветливо разговаривали, потом замолчали. Спрашиваю что-то, а они молчат. Я стала плакать. Привезли нас в дом, полный детей. Над детскими головами — головы женщин в косынках. Я крепко держала брата за руку — поняла, что что-то случилось, и боялась его потерять. Люди, сидевшие за столом, что-то писали, и мы долго стояли в очереди. Наконец, подошли к столу. Я назвала фамилию и наши имена, нас о чем-то спросили, потом женщина взяла меня за руку: «Ты будешь в нашем детском доме для больших детей. У нас мало игрушек, поэтому твой маленький братик будет в другом доме, где игрушек много». Мне дали башенку, вырвали руку брата и куда-то увели. Я залилась слезами, и что было дальше, помню смутно.

Потом я узнала, что вместе с отцом арестовали около ста деятелей белорусской культуры, включая 22 писателя. Их обвинили в связях с немецкой и польской разведкой, подрыве советской промышленности, участии в подготовке убийства Кирова и еще Бог знает в чем. Маму отправили в АЛЖИР — Акмолинский лагерь для жен изменников Родины. Из окна товарного вагона она смогла выбросить записку с адресом ее сестер в Москве и просьбой сообщить, что ее везут на Восток. Родные начали нас искать. Детские дома были забиты такими, как мы, и власти разрешили давать родственникам сведения о детях. Брат мамы, ударник и стахановец, пробился на прием к Калинину, и тот приказал найти нас. Через год меня увезла к себе в Харьков сестра отца тетя Рахиль. А брат попал в Могилев, в семью родных мамы. Увиделись мы с ним лишь в войну, когда обе семьи оказались в эвакуации: мы в Кемерово, они в Новосибирске. Сначала нам заказали разговор по телефону — это был счастливейший день моей жизни! Помню, шла домой и все телеграфные столбы на пути обнимала. Общение с братом для меня и сейчас большое счастье. Видимся мы редко, обоим ходить тяжело, но по телефону общаемся каждый день. О телефоне у меня много стихов, счастье, что он есть!

В семье тети и дяди не обсуждали, где мои родители. Длительная командировка, и точка. Я понимала, что спрашивать нельзя. И придумала версию. Шла гражданская война в Испании, я знала, что имена воюющих там советских людей не разглашают, они сражаются под испанскими именами. Я решила, что родители в Испании, и очень этим гордилась. Правду узнала лишь после войны, когда маме разрешили писать из лагеря. Мы посылали друг другу стихи… Мама вернулась в 1947 году, нашла работу счетовода в поселке в Калининской области — жить в больших городах ей запретили. Школы в поселке не было, и меня поселили у тети Нади в Москве, поближе к маме. Тетя была на войне танкистом, но к мирной жизни оказалась совсем не приспособлена. Получив продукты по карточкам, спрашивала: растянем на месяц или сразу съедим? Мне как иждивенцу полагалось лишь 250 г хлеба. Мы за день съедали все, а потом ели хлеб с подсолнечным маслом понемногу… голодали. В 1948 году близким родственникам разрешили узнавать о судьбе репрессированных. Я написала просьбу о приеме в НКВД. Мне было 15 лет. Всю жизнь помню этот день. Иду по коридору, стучусь в дверь, захожу: длинный кабинет, в конце стол, за ним работник. Я назвалась и сказала: хочу знать судьбу отца. Он берет папку, листает и голосом автомата говорит: Бронштейн Яков Анатольевич содержится в таких-то лагерях. «Так он жив?!» И он тем же голосом, не глядя на меня, не изменив ни слова, повторяет фразу. Как я была счастлива! Папа жив! А его и всех, кого тогда взяли, расстреляли еще в 1937 году. Тогда сразу расстреливали. Ни одна литература так не пострадала, как белорусская — только становление ее началось, и сразу обезглавили. Якуб Колас и Янка Купала уцелели чудом. Мы узнали обо всем лишь в 50-х, когда реабилитации начались.

Потом мама устроилась в Калуге и забрала меня к себе. В 17 лет я заболела туберкулезом в тяжелой форме, врачи боялись, что не выживу. Направили в Москву в туберкулезный институт. Оказалось, что нужен препарат, который в стране не выпускается, но есть у спекулянтов. И мои харьковские дядя и тетя, продав что-то, купили его за огромные деньги и привезли в Москву. Они меня спасли — через год уже и следов болезни не было. И я решила учиться в Харькове, ведь там жили такие родные люди. После института меня оставляли в аспирантуре, но я хотела работать только в сельской школе. Вдохновилась знаменитым фильмом «Сельская учительница» с Верой Марецкой и уехала в украинскую деревню. После разоблачения культа личности мама смогла вернуться в Минск, и я переехала к ней.

О профессии

Какое блаженство — в постели лежать
И на ночь хорошую книгу читать.
Сто раз прочитаешь знакомую прозу,
И все тебе ново, спасибо склерозу.

История у меня — на всю жизнь. В моей школе была замечательная учительница истории, ее все обожали, и с 7 класса я знала, что буду учителем истории. Окончила школу с медалью, могла учиться где угодно, меня отговаривали — мама понимала, что такое история, на примере собственной судьбы. Но я твердила: только учитель истории. И несмотря на все, что творят с историей, не жалею.

Боюсь, что мои взгляды покажутся старомодными, но я от них не отказываюсь. Я считаю, что произошло чудовищное искажение коммунистической идеи, в результате были расстреляны лучшие коммунисты. Это все пройдет, знала я, и с Октябрьской революцией никак не связано. Годами я принимала на веру все идеологические жизненные принципы, которые нам внушали с детства, считала, что враги, возможно, были, но в отношении отца произошла ошибка. Он был преданным коммунистом. Маме отец сказал когда-то: «Марунька, я тебя в жизни никогда не оставлю, разве только если это понадобится партии». Весь кошмарный масштаб репрессий я узнала, лишь когда стали массово возвращаться из лагерей, и Сталин стал для меня злейшим врагом. Кстати, мама сидела в одном бараке с матерью Булата Окуджавы. Я слышала ее разговоры с вернувшимися из лагерей друзьями, но со мной она на эти темы никогда не говорила. Видимо, было слишком тяжело.

Когда пришла оттепель, я уже работала. И считала, что должна сама во всем разобраться. Сейчас говорят, что Сталин великий, появилась опасность возрождения сталинщины. Это меня убивает. На первом уроке каждого учебного года я на доске писала слова: «Где лгут и себе, и друг другу, и память не служит уму, история ходит по кругу, из крови по грязи во тьму (Игорь Губерман)». И объясняла, почему надо изучать историю.

Во времена застоя о культе личности вроде бы упоминали. Однако старались внимание не заострять, а в учебниках эта тема свелась к абзацу в разделе «Развитие советской демократии». Но я на уроках ничего не сглаживала. Слава Богу, мне не приходилось лицемерить. Один из моих открытых уроков оказался о сталинщине. Я подавала тему как считала нужным. Учителя меня потом хвалили — все, кроме завуча. Я спросила ее мнение. «Конечно, методически все было правильно. Но я Сталина люблю». И на этом все. И сейчас я бы говорила то, что думаю. Когда твердят о царской России как о процветающей стране и считают революцию величайшим несчастьем, я бы тоже не молчала. Бойцы революции были героями моего детства и остаются ими до сих пор.

Я стремилась побольше рассказать ученикам, показать разные мнения, увлечь глубиной исторического материала. Сейчас любят копаться в частной жизни, чтобы развлечь, но секрет хорошего учителя один — уметь заинтересовать предметом. Я была строгим учителем, но ученики меня любили, а их научные работы по истории на конкурсах занимали первые места. Конечно, всегда будет кто-то, кто учиться не хочет. Помню Мишу, добродушного мальчика, не знавшего вообще ничего. В то время слово СЭВ — Совет Экономической Взаимопомощи, управляющий орган мировой системы социализма, звучало всюду. На экзамене по обществоведению Мише достался билет о СЭВ. Комиссия понимала, что он ничего не знает, но выпустить-то его надо! И вот член комиссии, добрая Белла Соломоновна, старается помочь: «Миша, ты только назови орган социалистического содружества и получишь оценку. Ну, орган, слово из трех букв, все его знают?» Миша напрягается. Орган из трех букв, он, конечно, знает. Назвать его не решается, смутно понимая, что известное ему слово произносить на экзамене не надо. Но ведь просят… Я вижу, что члены комиссии сползают со стульев, сама едва держусь. Только гуманистка Белла Соломоновна ободряет Мишу взглядом лучистых глаз и повторяет: «Орган, из трех букв, все его знают». Я не выдержала и сказала: СЭВ! У Миши тройка, все довольны.

Человеку из истории, наверно, можно извлечь один урок для себя: не идти бездумно в стаде, не принимать на веру все, что говорят по телевизору или пишут в газетах, думать всегда своей головой. В последние годы я опасаюсь, не вернется ли то, что было при Сталине. И часто думаю: помнят ли мои ученики, что я им говорила на уроках?

О любви

Какое блаженство! Я в старости знаю,
Что всей красоты своей не потеряю.
Нельзя потерять то, чего не имела.
Красавицам хуже. Но это — их дело.
Для них этот фитнес, диета, подтяжки.
Мне жаль их. Ну что же! Держитесь, бедняжки!

Стихов о любви я никогда не писала. Не оскоромилась. Наверно, я единственная, кто не писал о любви. Мы с мужем любили друг друга, но о любви не говорили. И пышной свадьбы я не хотела. Это теперь из свадьбы делают какой-то фетиш, а в то время мечты о замужестве, о свадьбе были как бы неприличны, считались пошлостью, мещанством. Такие идеалы были в той эпохе. Потом уже я думала, что в жизни каждой женщины должен быть день, когда она в центре внимания и чувствует себя принцессой. А тогда… Знаете, как я вышла замуж? Натан приходил к нам в дом, садился, и мы все молча телевизор смотрели. Так, наверно, год тянулось. Как-то он встретил меня после школы и говорит: «Знаешь, Инна, хватит, сколько можно, идем в загс». И берет меня за руку. «У меня же паспорта нет!» «Ну, идем за паспортом». Зашли. Я очень боялась, что мама заметит, что я паспорт беру. И «я тебя люблю» я тоже не услышала. Пойдем в загс — вот и все. Для меня поступок важнее.

В загсе я нервничала, с ноги на ногу переминалась — опаздывала на урок. Чиновница сократила церемонию, мы поймали такси — и в школу. Я опоздала на 10 минут, в классе уже сидел учитель белорусского. Дети, увидев меня, радостно закричали: «А у нас история. У нас Инна Яковлевна!» И мне было приятнее всего, что дети мне обрадовались, а не то, что замуж вышла. Дело у меня всегда было на первом месте. Вечером посидели за столом: две мамы, брат и мы. У меня был один костюм, который считался парадным. Вот в нем я и была. Хотите назвать это свадьбой — назовите.

Кстати, насчет брака моей мамы. В то время было не принято расписываться. Брак считался буржуазным предрассудком, отец и мама не были женаты. После реабилитации маме были положены деньги и квартира. Попросили предоставить свидетельство о браке. «Мы не были расписаны». «Тогда вы не жена». «А за что же меня посадили? Когда пришли брать меня как жену врага народа, свидетельство о браке не спрашивали». Пришлось доказывать, что жили вместе, что общие дети.

Мой брак не был идеальным. Характеры у нас совсем разные. Мне хотелось чего-то ласкового, хотя в целом я не сентиментальна, читаю в основном историческую литературу и классику, а не любовные романы. Хотелось поговорить, например, о политике — я же вся была в политике. А муж был очень молчалив, все понимал, слушал, но говорить не любил. Но ссорились мы редко. Знаете, что важно в совместной жизни? Ничего не требовать друг от друга. Вообще ничего. Если нужна помощь, близкий человек сам должен это понять. А если не поймет, то какой он близкий? Муж долго болел, я была при нем сиделкой, как же иначе. А еще надо принимать человека таким как есть. Не надоедать разговорами, приставаниями. Нет — так нет, надо исходить из того, что мы разные. Нельзя требовать того, что человек не может тебе дать. Еще для меня очень важная вещь — идеология. Мы по убеждениям были одинаковы. Потом — деньги. Ни для него, ни для меня деньги главным не были. Мне всегда всего хватало. И самое главное — один уровень интеллекта. Ни рост, ни внешность — только могу ли я поговорить с ним на равных. Муж был интересным, умным человеком, книги мы любили обсуждать.

Вообще романтика нужна, без нее — не жизнь. И женщина должна мечтать о рыцаре на белом коне. Когда мне было лет 11, вышел на экраны фильм «Свинарка и пастух» с Владимиром Зельдиным в главной роли. Он был невероятно красив, никого красивее я в жизни не видела. Я была влюблена в него. Это был мой мужской идеал, в папахе, с газырями, такой романтический образ.

О людях

И я тебе благодарна, дом,
За то, что вместе пока живем,
За то, что добрые люди тут
Со мной под крышей моей живут.

Для меня всегда лучшими друзьями были книги. Когда у девочек проснулся интерес к мальчикам, со мной посплетничать не получалось, мне было неинтересно. Я с людьми в принципе мало общалась. Не сознательно — просто всегда было некогда. Какие разговоры в школе! На переменах в основном оставалась в классе, в женских ссорах, сплетнях, дрязгах никогда не участвовала. При мне не обсуждали ни директора, ни учителей — понимали, что не откликнусь. Отношения со всеми были ровные, но я всегда была несколько сама по себе.

Я не буду общаться с человеком, если он вор и взяточник. Что в идеологии неприемлемо, то и в жизни. Не терплю неискренности, двуличия. Если для человека деньги главное, то он для меня не существует. Я не ругаюсь, просто держу дистанцию.

К сожалению, у меня нет практического ума. Умная женщина — та, кто ставит цель и успешно действует, чтобы достичь этой цели. Громкие слова — ерунда, важны дела. А дела — у практичных людей. Думаю, женщина должна быть практичной, прагматичной даже, но не за счет кого-то. Не по трупам. Не причиняя никому боли. И чтобы цели были не мелкими, не некрасивыми. Я прагматизм приветствую, но сама не прагматик. Зато я не злая и не завистливая. Зла не делаю никому, даже врагу. Обиды долго не помню. И подвести человека не могу — обещала, значит, сделаю.

В старости понимаешь: не надо искать смысл жизни, он — в самой жизни. Так сказала Виктория Токарева, цитируя мои стихи, и я с ней согласна. И если кто-то смысла в жизни не видит, надо не мучиться, а найти дело, которое полюбишь и будешь делать с радостью. Вот у Чехова тоже это есть: работать!

О кумирах и идеалах

Какое блаженство подняться с асфальта
И знать, что твое небывалое сальто
Закончилось не инвалидной коляской,
А просто испугом и маленькой встряской.
Теперь вы со мной согласитесь, друзья,
Что все-таки очень везучая я.

Для меня выше всех на свете непопулярная сейчас фигура — Ленин. Софья Перовская — революционерка, способная на полное самоотречение. Такие шли на смерть ради свободы и счастья людей. Это — высший идеал. Моя любимая литературная героиня — Соня из пьесы Чехова. Она другая, но мне близок и ее тип личности: отказ от личного счастья, альтруизм, готовность служить людям. Я всегда старалась быть на нее похожей. А героиня в жизни — моя любимая тетя Рахиль. Очень организованная, бескорыстная, умница. В ее доме пели песни революции, во время гражданской войны она была под огнем, в армии неграмотных бойцов учила. А сколько она для меня сделала! Всегда хотела быть такой же. Правда, силы воли у меня мало. Но я себя как отрицательный пример приводила: сидят девочки на уроке, в три погибели согнувшись, и я хожу сутулая. Говорю: распрямитесь, а то будете, как я. И сейчас заставляю себя вставать, готовить. Врач требует, чтобы я ходила, и я хожу — с Евгением Онегиным. Я очень люблю Маяковского, даже написала подражание «Левому маршу», но Пушкин во мне с детства. Выйду и про себя: «Мой дядя, самых честных правил»… И пошла, пошла… Пушкин — свет моей жизни.

Себя надо пытаться совершенствовать, менять, только не ради карьеры или в угоду начальству. Но менять — не значит ломать. Я знаю, что другой не стану. Наверно, мой жизненный урок такой: нельзя ставить работу выше семьи. Работа для меня всегда была важнее, и я не считаю, что это достоинство. Будь у меня другая жизнь, я бы больше заботилась о семье. Но при этом все равно была бы историком.