Для большинства людей чужая душа — потемки. Ещё труднее нам разобраться в людях противоположного пола. Мужчины тысячи лет пытаются понять женщин: по выбранному ей интерьеру, по тому, какую одежду и аксессуары она предпочитает, и даже по манере красить губы.
Невероятно, но факт! Почти каждая женщина стачивает помаду совершенно по-своему. Тем самым женщина бессознательно выражает свой внутренний мир.
Британские ученые создали классификацию женских типажей по срезу помады:
Если помада долго сохраняет слегка заостренную форму, это говорит о том, что она — человек практичный, уверенный в себе и в меру консервативный. Она всегда знает, чего хочет и чего ей недостает.
Если верх помады равномерно закруглен, то о хозяйке такой помады целеустремленная и хладнокровная особа. Своими успехами она обязана, в первую очередь, трудолюбию и аккуратности. Единственное, чего ей действительно недостает, так это чувства юмора, но ты это и так уже почувствовал.
Верх помады неопределенной формы выдаёт обладательницу неуравновешенного характера. Любой пустяк может вызвать её недовольство, однако она скрывает его под маской самоуверенности и энергичности. К большинству людей такая девушка относится с недоверием. Любит романтику, красивые вещи и принцев в белых лимузинах.
Если конец столбика помады заострен подобно карандашу — это часто свидетельствует об эгоизме и склонности к самосозерцанию. Такую особу отличает высокомерие и пренебрежительное отношение к мнению других. Она нелегко сходится с людьми из-за своей завышенной самооценки.
Хозяйка помады с плоским верхом оптимистка, ей чужды хандра и уныние. Она непосредственна в отношениях с людьми и очень легко находит общий язык с окружающими, однако иногда своей прямотой она может неумышленно обидеть.
Форма заточенного карандаша с отсутствующим грифелем — очень редкий тип среза помады. Оригинален и характер ее обладательницы. Она — человек настроения, порывистый, неуравновешенный, легко приходящий в восторг и отчаяние. Обычно веселая красотка, которая всегда находится в центре внимания.
Стертый с одной стороны столбик помады выдает женщину с богатым воображением. Она деловита, ответственна, способна легко и изящно выражать свои мысли, лояльна к недостаткам других, а ей самой чужды капризы любого толка.
Помада в форме усеченного конуса, принадлежит спокойной девушке с легким нравом. Она отлично разбирается в людях, а ее единственный серьезный изъян — склонность завидовать чужой удаче.

1. Единственное, что человек делает всегда искренне, так это — заблуждается. Если одно заблуждение свойственно всему обществу и при этом помогает ему жить, то оно становится верой. А если вера теряет искренность, то это уже не заблуждение и соответственно не вера, а лицемерие и обман, которые могут только разлагать общество.
2. Если ты задаёшь вопрос, значит, ты уже знаешь половину ответа.
3. Не обращай внимания на то, как к тебе относятся люди — обращай внимание на то, как ты относишься к ним.
4. Помогая ленивым людям, ты помогаешь им сесть на свою шею.
5. Не прощая ошибку, ты совершаешь ошибку сам.
6. Прощая подлость, ты помогаешь совершить другую. А глупость вообще не требует прощения. Она, как ветер, не зависит ни от чего. Её надо принимать такую, как есть, и, защищаясь от её вреда, искать в ней пользу.
7. Хочешь навести порядок во всём мире, сначала приберись у себя дома.
8. Доброта беззащитна, и поэтому существует.
9. Хочешь быть как все — будешь никем.
10. Если ты думаешь, как все, ты уже ошибаешься. Все думают по-разному. Если ты думаешь за всех, ты опять ошибаешься. У каждого свои заботы. Думай по-своему и за себя, но помни — не думая о других, ты прежде всего не думаешь о себе.
11. Все люди больше всего хотят узнать, а чего они на самом деле хотят.
12. Большинство дурных поступков человек совершает не потому, что они ему нравятся, или приносят выгоду, а потому что ему кажется, что от него их ждут.
13. Добросовестность вознаграждается, но деньги здесь не причём.
14. Цветок красив, пока не тронут.
15. Человек может думать обо всём, но делать должен то, в чём он уверен.
16. Как отличить сильного человека от слабого? Если недоволен жизнью сильный человек, то он предъявляет претензии к себе, а если слабый, то к людям.
17. Легко служить идеям и богам, они намного проще, чем живые люди.
18. Всё острое со временем теряет остроту, и только тупость становится ещё тупее.
19. Мудрость правителя следует оценивать не по тем великим свершениям, которыми ему довелось руководить, а по тем губительным ошибкам, которых ему удалось не допустить.
20. Мудрый не тот, кто много размышляет о великом, а тот, кто мало думает о мелочах.
21. И большой человек, и маленький человек могут одновременно идти к одной цели, но маленький человек — чтобы на ней остановиться, а большой — чтобы от неё идти дальше.
22. Пока ты говоришь совсем не то, что думаешь, слушаешь совсем не то, во что веришь, и делаешь совсем не то, к чему расположен — то всё это время и живёшь совсем не ты.

На эту тему меня навела цитата из книги Льва Толстого "Анна Каренина"...
..."И он старался вспомнить ее такою, какою она была тогда, когда он в первый раз встретил ее тоже на станции, таинственною, прелестной, любящею, ищущею и дающею счастье, а не жестоко-мстительною, какою она вспоминалась ему в последнюю минуту. Он старался вспоминать лучшие минуты с нею, но эти минуты были навсегда отравлены. Он помнил ее только торжествующую, свершившуюся угрозу никому не нужного, но неизгладимого раскаяния. (Анна Каренина')"
Раскаяние, покаяние, грех, смирение.....
Что означают они для современного человека??
Нашла великолепную статью...
.."Покаяние и грех – два понятия, существующие рядом и, в основном и к сожалению, в религии. Наша задача состоит в том, чтобы понять, каков информационный смысл греха и что в информационном смысле дает покаяние в обычном, житейском смысле.
Чтобы перейти к анализу информационных механизмов покаяния и греха, укажем на то обстоятельство, что любое действие (мысли), связанное с покаянием или с грехом, вызывает у человека вполне определенные эмоции. Именно с эмоциями сопряжены обе указанные психологические функции.
Революционность идей Христа заключается как раз в том, что никакие пожертвования без покаяния, как это было в Ветхом Завете (у Моисея), не освободят человека от негативного информационного действия на душу (и на тело) человека. Поэтому покаяние не является просто смирением, хотя и без смирения покаяние невозможно.
Смысл покаяния заключается все-таки в том, что человек, осознавая некоторую неправедность своих действий, каким-либо образом раскаивается в содеянном. Это означает, что при этом этот человек как бы дает самому себе слово (клятву) не повторять чего-либо подобного в дальнейшем. Следовательно, при истинном покаянии человек должен переживать определенные эмоции самоуничижения, что и соответствует условию подлинного смирения.
При этом смирение это должно быть не перед кем-то, а перед собой, а, значит и перед Богом. Недаром говорится, что труднее всего быть честным перед самим собой. Но этим проблема вовсе не исчерпывается, поскольку нам следует понять то истинно революционное преобразование, которое произвел Христос в самом процессе покаяния и, соответственно, в отпущении грехов.
Природа греха широка и разнообразна. Возьмем пример из Евангелия – из Нагорной проповеди Христа.
“Вы слышали, что сказано древними: “не убивай; кто же убьет, подлежит суду”. А Я говорю вам, что всякий, гневающийся на брата своего напрасно, подлежит суду; кто же скажет брату своему: “рака” (пустой человек), подлежит синедриону (Верховному судилищу); а кто скажет “безумный”, подлежит геене огненной” (“От Матфея”, 5, 21 – 22).
В материалах книги “Душа. Свойства и организация” показано, что при насильственной смерти душа в буквальном смысле “разрывается” на две части – верхнюю и нижнюю вследствие наступления острой психической и сенсорной депривации. Это вызывает взрывоподобный исход души из сомы, что и приводит к разрыву души.
При этом происходит существенное и принципиальное искажение информации, хранящейся в структурах души, что и делает ее “непригодной” для Бога. В результате такая душа не может быть “принята” Богом, т.е. не “растворится” в информационных структурах физического вакуума. Такая душа остается, в большинстве случаев, “неприкаянной” и блуждает в ноосфере Земли. Именно поэтому убийство и является страшным грехом, о чем заповедал еще Моисей.
Но Христос в приведенном высказывании делает упор на другие проявления греха: гнев, оскорбление словом (“рака”), высказывание презрения (“безумный”). При подобных проявлениях душа человека также существенно “страдает”. Эмоция гнева формирует эмоцию греха, т.е. формирует левозакрученные биологические торсионные поля, которые, являясь истинно “черными”, порождают различные соматические заболевания либо у гневающегося человека, либо у того, на кого обращен гнев, либо еще у кого-нибудь. Это непременно происходит, так как мыслеформа гнева излучается рассерженным человеком и дальнейшее ее “существование” зависит от различных обстоятельств
Известно такое свойство мыслеформ, как определенное стремление обрести “независимость” от своего “создателя” – от человека, создавшего их вольно или невольно. Мыслеформы всегда “стремятся” “сбежать” от него. Кроме того, мыслеформы имеют свойство и способность сцепляться с какими-либо объектами. Именно этим и определяется некоторый “вред” от действия мыслеформы гнева.
Воспитанный человек старается не выявить признаки гнева. В этом случае мыслеформа гнева, как можно предположить, чаще всего остается с ним и поражает именно его. “Излученная” наружу мыслеформа, сформированная в приступе гнева, также может вернуться к этому же человеку, например, за счет отражения информационной оболочкой человека, на которого и “выливается” гнев. В этом случае поражение соматического основания разгневанного человека может быть очень сильным (например, может внезапно появиться тяжелейшее и скоротечное онкологическое заболевание). Другой человек в основном “отражает” мыслеформу гнева, но это не означает, что она не может с ним “сцепиться”. Следовательно, мыслеформа гнева может “поразить” этого человека, вызвать и у него то или иное его заболевание.
Но совсем уж плохо, когда от гнева человека пострадает совершенно посторонний человек, никак не подозревающий о наличии в данном месте “эмоции греха”. В этом случае пострадает совершенно невинный человек. Но особенно опасна такого рода мыслеформа для детей, поскольку их душа еще не сформировалась в информационном отношении настолько мощной, чтобы “отразить” негативную информацию.
Но этим вопрос не исчерпывается. Эмоции, как и всякое проявление действия механизма мышления, запоминаются в памяти человека. Следовательно, такая негативная информация будет храниться и в информационном поле души этого человека. Это приведет к тому, что какая-то часть души приобретет негативное содержание за счет левозакрученных биологических торсионных полей. Это в конечном итоге означает, что душа разгневанного человека чернеет в буквальном смысле (для ясновидящего заметно ее потемнение). И после его кончины душа не будет принята Богом до тех пор, пока тем или иным образом не “очистится” от негативной информации. Значит, душа такого человека также может оставаться какое-то время в ноосфере Земли.
Блуждание души в ноосфере Земли может привести к тому, что эта неприкаянная душа будет реинкарнирована (внедрена) в какого-либо иного человека, что является большим злом для человека, подвергшегося реинкарнации.
Таким образом, при рассмотрении всех совокупных факторов негативных последствий гнева, становится совершенно понятным, почему Христос подчеркивал важность исключения гнева из сферы человеческих отношений. Убийство – страшный грех, но и гнев на другого человека тоже страшный грех, от которого страдают очень и очень многие.
Но это не единственная форма греха. Например, Христос подчеркивал необходимость любить отца и мать своих, любить ближнего, как самого себя. Нарушение этих заповедей Христа порождает иной грех, который связан с тем, что в этом случае будет разрушаться коллективная функция отражения. Разрушение коллективной функции отражения приводит к существенному сокращению информационных возможностей человека.
Ранее было сказано, что именно благодаря этой функции, на ее основе человек может получать, с одной стороны, большой объем полезной для него информации. При наличии хорошего и сильного контакта с коллективной функцией отражения человек становится свободнее в выборе каких-либо решений, поскольку возникает совершенно отчетливо руководящая и направляющая сила Свыше. Именно благодаря коллективной функции отражения человек способен напрямую общаться с Богом, как бы ни казалось это удивительным. Следовательно, нарушение этих заповедей также является грехом, и также приводит к разрушению и искажению информационного поля человека.
На основании сказанного можно сделать вывод.
Грех – это всякое преднамеренное нарушение информационной структуры души отдельного человека, либо такое же нарушение информационной структуры коллективной функции отражения.
Грех всегда приводит к определенному разрушению души какого-либо человека, к возникновению разнообразных заболеваний, а также к существенному сокращению информационных возможностей человека.
Теперь перейдем к анализу информационных характеристик покаяния.
Однако прежде рассмотрим, какую форму покаяния заложил Моисей в своем Пятикнижии. И начнем свой анализ с десяти заповедей (“Второзаконие”, 5, 7-21). Дело в том, что нарушение любой из них, безусловно, является грехом. Но в дальнейшем Моисей нигде не подчеркивает это. Он просто приказывает следовать этим заповедям. И в этом заключается определенный недостаток системы моральных ценностей, которые заповедал Моисей, так как ранее (“Левит”, 4; 5; 6, “Числа”, 5, 5 – 29) вполне конкретно говорится о грехах.
Но самый главный недостаток системы моральных ценностей, которые заповедал Моисей, заключается в том, что искупление грехов согласно Пятикнижию возможно через некоторое жертвоприношение. Вот пример достаточно характерный, отражающий некоторую формальность выполнения обряда “искупления греха”.
“Если помазанный священник согрешит и тем самым сделает народ виновным в грехе, то пусть тот священник принесет за свой грех жертву Господу, пусть принесет в жертву тельца (молодого бычка) без всякого изъяна, пусть пожертвует его Господу, как приношение за грех. Пусть помазанный священник приведет тельца ко входу в шатер собрания перед Господом. Пусть положит руку на голову тельца и заколет его перед Господом. Затем пусть помазанный священник возьмет немного крови тельца и внесет ее в шатер собрания. Пусть обмакнет палец в кровь и семь раз покропит кровью перед Господом, перед завесой святилища. Пусть священник помажет кровью края алтаря для благовонного курения, который в шатре собрания, перед Господом. Пусть священник выльет остальную кровь у подножия алтаря для сожжения приношений, который у входа в шатер собрания…” (“Левит”, 4, 3 – 7).
Понятно, что это четкая инструкция действий, которые непременно должны выполняться при “искуплении” греха. Здесь ничего не говорится о необходимости покаяния, что и позволяет сделать заключение, что при этом жертвоприношении грех вряд ли будет “прощен”.
Вот еще аналогичный пример.
“Кто-то из простого народа может случайно согрешить и сделать то, что не дозволено Господом. Если узнает о своем грехе, то пусть приведет козу, в которой нет изъяна, и это будет его приношением за грех” (“Левит”, 4, 27 – 28).
Здесь мы обнаруживаем совершенно иное. Смысл греха совершенно исчез, поскольку человек может и не узнать о совершенном грехе. Это и делает во многом бессмысленными жертвоприношения во имя искупления греха. Иначе говоря, в Пятикнижии Моисея еще нет достаточно полного понимания содержания греха, понимания действий, являющихся греховными, а также действий для искупления греха.
Однако судить строго все-таки нельзя. Мы уже знаем, что Пятикнижие Моисея создавалось для будущего народа евреев, когда у племен, из которых сформировался в последствии еврейский народ, вообще не было понятий о каких-либо моральных ценностях. Поэтому надо было на том этапе просто приучить этих людей к мысли о неправедности некоторых действий. Эти действия Моисеем подробно – в деталях – были прописаны в Пятикнижии.
Другой вариант “искупления” греха мы находим в книге “Числа”.
“Господь сказал Моисею: “Скажи израильскому народу: если один человек причинит вред другому, он тем самым грешит против Бога и повинен в преступлении. Поэтому пусть тот человек расскажет людям о совершенном им грехе, а затем сполна заплатит за причиненный вред, и пусть прибавит к плате пятую часть ее и заплатит все это человеку, которому причинил вред. Если у мертвого нет близких родственников, чтобы принять плату, то причинивший вред отдаст плату Господу...” (“Числа”, 5, 5 – 8).
Вот здесь уже есть что-то от публичного покаяния. Но смысл “искупления” греха все-таки совершенно искажен: материальная компенсация может не создать условий осмысления сути греха, поскольку согрешивший некоторым образом откупается от человека, но не от Бога.
И это особенно четко просматривается в той части Пятикнижия, где обсуждается грех прелюбодеяния.
“И сказал Господь Моисею: “Скажи израильскому народу вот что: если случится, что жена не верна мужу, имеет сношения с другим мужчиной и скрывает это от мужа, и некому сказать мужу, что жена согрешила, то муж ее может никогда не узнать о том, что она согрешила, она же сама может не сказать мужу о своем грехе” (“Числа”, 5, 11 – 13).
Следовательно, получается так, что скрытый грех вроде бы и не грех. Но это совершенно не так.
Христос совершенно иначе объясняет такой и другие виды грехов.
“Вы слышали, что сказано древними: “не прелюбодействуй”. А Я говорю вам, что всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с нею в сердце своем. Если же правый глаз твой соблазняет тебя, вырви его и брось от себя; ибо лучше для тебя, чтобы погиб один из членов твоих, а не все тело твое было ввержено в геенну… Сказано также, что если кто разведется с женою своею, пусть даст ей разводную. А Я говорю вам: кто разведется с женою своею, кроме вины любодеяния, тот подаст ей повод прелюбодействовать…” (“От Матфея”. 5, 27 – 29, 31 – 32).
Здесь, как видим, речь идет о внешне непроявленном грехе, который от этого не становится менее значимым. Кроме того, в этой заповеди четко сформулирована идея важности сохранения семьи, что, безусловно, чрезвычайно важно для сохранения и развития коллективной функции отражения.
В Пятикнижии Моисея говорится: око за око.
Христос решительно отвергает такую возможность человеческих отношений.
“Вы слышали, что сказано: “око за око, и зуб за зуб”. А Я говорю вам: не противься злому. Но кто ударит тебя в правую щеку твою, обрати к нему и другую; И кто хочет судиться с тобою и взять у тебя рубашку, отдай ему и верхнюю одежду; И кто принудит тебя идти с тобой одно поприще, иди с ним два. Просящему у тебя дай и от хотящего занять у тебя не отвращайся. Вы слышали, что сказано: “люби ближнего твоего и ненавидь врага твоего” А Я говорю вам: любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящих вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас…
Ибо, если вы будете любить любящих вас, какая вам награда? Не то же ли делают и мытари? И если вы приветствуете только братьев ваших, что особенного делаете? Не так ли поступают и язычники?” (“От Матфея”, 5, 38 – 44, 46 – 47).
Здесь у Христа очерчен грех за нарушение коллективной функции отражения. Я считал и считаю важность сочетания разных форм психического реагирования взаимодействующих сторон –властной и подчиненной во всех случаях. Причем, властная сторона всегда должна быть более милостивой, более милосердной, более смиренной и так далее. Властная сторона должна быть более мудрой.
Следовательно, Христос и в этом случае существенно расширил смысл и содержание греха.
Можно подвести итог.
В Пятикнижии Моисея нет четко сформированной концепции греха, отсутствует понятие раскаяние (покаяние), поэтому и нет понятия “искупления” (прощения) греха. Объясняется все это, как я уже говорил ранее, чрезвычайно низким уровнем интеллектуального и социального развития израильского народа на момент выхода его из Египта. Именно этим объясняется то, что различные формы “кровавого” жертвоприношения являются некоторой основой служения Богу. И должно было пройти более 1300 лет, пока израильский народ вырос в интеллектуальном и социальном смысле до уровня, когда ему уже можно было дать и духовное завещание в форме Нового Завета.
В Завете Христа совершенно иначе излагается вся концепция греха и, соответственно, даются другие – духовные - формы искупления грехов. И основу этого духовного искупления составляет именно смирение и покаяние. Главное в учении Христа – душа есть основа всего. Именно поэтому всякое “очищение” Христос призывает начинать с самого себя: “Не судите, да не судимы будете”.
Христос дает четкое обоснование “эмоциям греха”.
“И призвав народ, сказал им: Не то, что входит в уста, оскверняет человека; но то, что выходит из уст, оскверняет человека… Петр же отвечая сказал Ему: изъясни притчу сию. Иисус сказал: неужели и вы еще не разумеете? Еще ли не понимаете, что все, входящее в уста, проходит в чрево и извергается вон? А исходящее из уст – из сердца исходит; сие оскверняет человека; Ибо из сердца исходят злые помыслы, убийства, прелюбодеяния, любодеяния, кражи, лжесвидетельства, хуления: Это оскверняет человека…” (“От Матфея”, 15, 10 – 11, 15 – 20).
Кроме всего прочего, Христос дал и духовные “механизмы” прощения грехов. Основой такого прощения должно стать духовное покаяние, воплощаемое в искренней молитве. Формальное отношение к молитве вообще кроме нового греха не даст, поскольку не будет главного – духовного раскаяния.
Вот как об этом говорит Христос.
“И когда молишься, не будь как лицемеры, которые любят в синагогах и на углах улиц останавливаясь молиться, чтобы показаться перед людьми. Истинно говорю вам, что они уже получают награду свою. Ты же, когда молишься, войди в комнату твою и, затворив дверь твою, помолись Отцу твоему, Который втайне; и Отец твой, видящий тайное, воздаст тебе явно. А молясь, не говорите лишнего, как язычники; ибо они думают, что в многословии своем будут услышаны; Не уподобляйтесь им; ибо знает Отец ваш, в чем вы имеете нужду, прежде вашего прошения у Него” (“От Матфея”, 6, 5 – 8).
В этих словах Иисуса четко изложена и философия “покаяния” и вся концепция “прощения грехов”. Недаром же Христос призывал построить храм сначала в себе самом. Но этим Христос не ограничился. Далее Он дает содержание самой главной молитвы, очень краткой по содержанию, но воплощающей в себе все, что было мной сказано до этого.
“Молитесь же так: Отче наш, сущий на небесах! Да святится имя Твое; Да приидет Царствие Твое; да будет воля Твоя и на земле, как на небе; Хлеб наш насущный дай нам на сей день; И прости нам долги наши, как и мы прощаем должникам нашим; И не введи нас в искушение, но избавь нас от лукавого; ибо Твое есть Царство и сила и слава во веки. Аминь” (“От Матфея”, 6, 9 – 13)
.И пусть К. Каутский доказывает, что молитва эта возникла еще до Нового Завета. Это не имеет никакого особого значения, но может говорить лишь о том, что очень многое в канонах религий действительно дано непосредственно от Бога. И верное должно быть непреходящим и неизменным.
Учение – есть каноническое знание и не должно подвергаться пересмотрам.
Однако продолжим.
Чтобы никто не подумал, что в молитве идет речь о каких-либо материальных “долгах”, Христос далее поясняет.
“Ибо, если вы будете прощать людям согрешения их, то простит и вам Отец ваш Небесный; А если не будете прощать людям согрешения их, то и Отец ваш не простит вам согрешений ваших” (“От Матфея”, 6, 14 – 15).
Если подумать, то истинное, подлинное прощение кому-либо его грехов – не простой, не формальный прием. Человек, прощающий чей-то грех, совершенный по отношению к нему, не может не переживать сложных эмоций, которые обуславливаются и собственным смирением, и сочувствием к согрешившему, и, видимо, другой гаммой чувств. Простить чужой грех – непростое, неоднозначное движение души. Можно сказать, что простить чей-то грех, это понять согрешившего, что, может быть, является самым сложным. И, кроме того, простить чей-то грех – это совершить акт милосердия. А милосердие без укрощения гордыни вообще не может быть.
Кроме того, Христос показал и иной путь “прощения грехов” – через покаяние перед священником. Здесь я уже говорил, что Иисус был первосвященником Своей Церкви. И вот что Он говорил по поводу роли священников.
“Книжники и фарисеи, увидевши, что Он ест с мытарями и грешниками, говорили ученикам Его: как это Он ест и пьет с мытарями и грешниками? Услышав сие, Иисус говорит им: не здоровые имеют нужду во враче, но больные; Я пришел призвать не праведников, но грешников к покаянию” (“От Марка”, 2, 16 – 17).
Таким образом, Христос дал людям информационный инструмент исправления душ человеческих, чего ранее вообще в практике человеческой не было. Если же учесть, что душа человека после его кончины поступает в информационные структуры Бога при условии ее информационной чистоты, то становится понятным неоднократно повторенное Христом: Ибо приблизилось Царство Небесное.
Кроме того, если учесть, что исправившаяся душа (вследствие отпущения грехов) определенным образом восстанавливает свои информационные связи с Богом, то и в этом смысле действительно приблизилось Царство Небесное. Ничего подобного до Христа не было совершенно кем-либо.
Теперь рассмотрим, каковы последствия (для души) от процесса прощения грехов.
Ранее говорилось, что вследствие совершения какого-либо греха душа в буквальном смысле темнеет, так как в ней накапливается информация, записанная в левозакрученных биологических торсионных полях. Эти поля, как тоже ранее говорилось, не излучают никакого свечения – не светятся. Именно поэтому и было сказано, что душа согрешившего при этом темнеет, так как в ней начинает накапливаться негативная информация, непригодная для восприятия Богом.
Раскаяние в содеянном грехе, связанное с переживанием глубоких и искренних эмоций, не остается формальным актом. Эмоции раскаяния, переживаемые при этом, связаны с осознанием конкретного греха и формируют адресную информационную посылку для души. В душе гасится негативная информация, связанная с этим грехом, т.е. левозакрученные биологические торсионные поля раскручиваются в другую сторону. Следовательно, душа при этом выправляется в информационном отношении, становится чище, светлеет.
Однако этим дело не ограничивается.
Если при раскаянии человек творит молитву (также не формально, а при переживании искреннего раскаяния), то в совершенно определенной степени восстановится и поврежденная коллективная функция отражения. Следовательно, будет при этом восстанавливаться и информационная связь с Богом. И молитва “Отче Наш”, при всех прочих условиях, лучше других подходит для этого.
Теперь следует добавить несколько слов о роли священника, принимающего раскаяние от согрешившего. Здесь роль священника достаточно велика. Очень непросто покаяться даже перед собой в содеянном грехе. Не меньше, а, может быть, больше затруднений вызовет у согрешившего покаяться о грехе публично.
В этом смысле священник поставлен для того, чтобы прощать грехи. Это одно из главных назначений религии. Но к священнику человек пойдет лишь тогда, когда у него появится потребность раскаяться в содеянном. Потребность же в этом у человека будет тогда, когда он будет воспитан, в некотором смысле, с Богом в душе.
Однако и это еще не все.
Каждый священник должен быть психологом в современном смысле этого слова: он должен владеть знаниями в области психологии. Следовательно, вопрос об отпущении грехов достаточно сложен и затрагивает широкий круг вопросов не только воспитания, но и организации системы образования.
Если у человека потребность отпущения грехов актуализировалась, священник, владеющий психологией общения, может помочь согрешившему в покаянии, раскрыть и очистить свою душу. Именно умением общения, сопереживания священник может вызвать у согрешившего подлинное и глубокое раскаяние. И в этом смысле роль священника почетна и особенно трудна.
Подводя итог сказанному, скажу, что роль и заслуга Христа в подлинном преображении человечества неизмеримо велика. Именно Он открыл человечеству новые горизонты бытия. И роль Его в этом непреходяща. И именно Христос объяснил, как можно жить без греха.
“И один из них, законник, искушая Его, спросил, говоря: Учитель! Какая наибольшая заповедь в законе? Иисус сказал ему: “возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим, и всею душою твоею, и всем разумением твоим”: Сия есть первая и наибольшая заповедь; Вторая же подобная ей: “возлюби ближнего твоего, как самого себя”; на сих двух заповедях утверждается весь закон и пророки” (“От Матфея”, 22, 35 – 40)."
Олег Юланов

Каждое утро, просыпаясь, вы идете в ванную комнату и приводите свое тело в порядок. Чистите зубы, принимаете душ, и так далее. Каждый день вы стараетесь заботиться о своем теле. Но почему вы забываете заботиться о своей душе? Ей также необходимы и ежедневное внимание и ежедневный уход. О чем ваши мысли в то время, когда вы утром принимаете душ и чистите зубы? С каких мыслей начинается ваш день? Ведь мысли ваши - сонастройка вашего сознания, подсознания и гармонии духовной. Уделите время светлым мыслям. Благодарности за все блага, что есть у вас. Благодарности за жизнь. Позитивному настрою вашей психической энергии. У каждого свои "рецепты" и для каждого они свои. Кто-то мысленно (или в слух) поет мантры, или читает молитвы. Кто-то повторяет аффирмации. Кто-то просто говорит с собой и Вселенной, улыбаясь новому дню.

Каждая мысль твоя - твоя молитва. О чем вы молитесь? Утром, днем, вечером? О чем ваши мысли? Попробуйте осознанность. Попробуйте сегодня, завтра, осознавать каждую вашу мысль. Отслеживать каждую свою мысль. О чем вы думаете? О чем вы молитесь? Это важно. Потому что вашими мыслями, вашими молитвами, вы создаете свое настоящее и свое будущее.

Попробуйте ежедневно отслеживать ваши мысли. Каждую мысль. Даже мимолетную. О чем вам говорит ваше подсознание? О каких страхах, обидах, и каких чувствах и эмоциях? Осознайте. Что вас тревожит, что раздражает, что заставляет волноваться. И главное - почему? Уберите все лишнее. Всю суету в ваших мыслях. Весь негатив. И создайте для себя самую благоприятную молитву. Самый верный путь к благополучию. Чистые светлые мысли. Вы управляете своими мыслями. Не они вами. Помните об этом всегда. Делайте свое сознание чистым и свободным. Ухаживайте за своим внутренним миром. Ежедневно наводите в нем чистоту и наполняйте его светом. Светом любви и благодарности. Светом мира и гармонии. И прибудет с вами счастье :)

Ольга Ангеловская ©

Без субъекта - нет объекта или?
Что есть соотносительность Духа-Материи?
Может ли существовать тотальная бессознательность - Вселенская Тьма?
Прочтите эти строки:- "Над садом
Шёл смутный шорох тысячи смертей.
Природа, обернувшаяся адом,
Свои дела вершила без затей.
Жук ел траву. Жука клевала птица.
Хорёк пил мозг из птичьей головы.
И страхом перекошенные лица
Ночных существ глядели из травы.
Природы вековечная давильня
Соединяла смерть и бытие
В один клубок. Но мысль была бессильна
Соединить два таинства её."
Это ответ на несколько вопросов. То есть ЦЕЛЕСООБРАЗНОСТЬ БЫТИЯ порой использует такие способы и инструменты, что субъект обращается в объект и наоборот. Соотношение духа и материи определяется также ПРОМЫСЛОМ ПРИРОДЫ, ТВОРЦА, БОГА. назвать можно по-разному.
Просто пример как из органики неорганика происходит (копрофилы, сапротрофы и пр.) - это уже показатель и подтверждение стихотворения Лодейникова "Вековечная давильня", и это подтверждение того факта, что тотальная бессознательность отделена уровнем самого развития от Вселенского Разума. На начальном этапе развития каждой цивилизации существует ИМЕННО ТОТАЛЬНАЯ БЕССОЗНАТЕЛЬНОСТЬ, но уравнивать ограниченность сознания от Вселенского Могущества неразумно, так как даже Вселенская Тьма преследует цели определённые Её уровнем развития.
Камень ведь тоже есть ЖИЗНЬ, но настолько медленная, что биология это не улавливает. Весь мир ЖИВ и в ДВИЖЕНИИ. Нет разума лишь у примитивных и косной материи, но у них есть зачатки этого разума, - то есть , если что-либо существует, значит может стать той точкой ОПОРЫ, благодаря которой обрушится Свод Парадигм РАЗВИТЫХ ЦИВИЛИЗАЦИЙ... Это ЖЁСТКО-ДЕТЕРМИНИРОВАННЫЙ ПАНЕНТЕИЗМ. или непрерывность связей всех частей Вселенной, где между собой так или иначе всё взаимосвязано и причинно обусловлено!
Вековечная давильня - это СИМВОЛ ВСЕЛЕНСКОЙ ТЬМЫ и эталон развития мироздания.
Пока человек не СОЗНАЁТ о своём предначертании, значит он существует вне СОЗНАНИЯ, но более Высшего.
Всему своё время под Солнцем, и всему свой устав. Человечество Царство Божие сейчас НЕ ВОСПРИНИМАЕТ...

Субъект и объект парные категории и друг без друга не существуют. Но и с существованием не все так просто. С точки зрения парадокса существования, можно говорить, что нечто существует. А вот сказать, что нечто НЕ СУЩЕСТВУЕТ уже нельзя.
Еще Вернандский писал о так называемой ноосфере,где "записывается"как на кинопленку все происходящее,все ,что происходило,и как ни странно,все,что будет происходить.
Пока человек в физическом теле он думает,что он как раз та принимающая система,определяющая бытие и сознание.А как же происходит обмен информацией,когда,вы ,грубо говоря ,умрете. Ведь именно оставшийся поток энергий доносит собственный опыт в ноосферу и там "сбрасывает"его.
важны точки кооринат;
мы пребываем в иллюзии, что имеем приоритет этический -
именно в этом "оформлении" нас здесь, в том числе судить.
Планы же Творца иные. (...)

Панэнтеизм - трансценденция высшей Отстранённости Сверх-Разума...

Очнь важное - приоткрытость твоей Души Вселенской боли Миров...
Панэнтеизм - трансценденция высшей Отстранённости Сверх-Разума...
Я интерпретирую панентеизм как "Всё Им, для Него и к Нему. Ему слва во веки!" Ум Его не вместить никакой триаде человеческой - число лет его неисследимо. Про то и излагал, что мир наш Его РЕАЛЬНОСТЬ НЕ ВОСПРИНИМАЕТ, и вне нашего сознания есть реальности.
Говорить если может ли вне какого-либо Сознания быть какая-либо реальность, то и это возможно.
Движение из Мега через макро в микро-миры. То есть движение к трансцендентности до бесконечности. И существующие преграды Сознание не проходит, а перескакивает благодаря предначертанному плану Промыслом Творца. то есть и тут не мы делаем открытия ( эвистики НЕТ), - либо качественный скачёк. - либо данный познавательно-психологический барьер (мы как на трамплине Силой Его) открывается нам инсайтом. Как Менделеев Периодическую таблицу вскрыл...-)))
Человек ничто. Свободы воли нет. Есть буридановы ослики и Принцип Неопределённости Гейзенберга по милости Бога.
Вот на волновой основе и нашему "детектору-ориентировщику" посылается как у Гейзенберга разбитый во времени заряд-волна управляет нашими приоритетными потребностными эталонами... Это всё пустое. Все в единстве - это СИЛА, а так суета.

Страшная правда о детских сказках

«Что страшного может быть в детской сказочке?», - удивится кто-то. –«Ну, съел Волк Красную Шапочку. Но конец-то у сказки все равно счастливый»! Правда о сказках заключается в том, что это не всегда были поучительные истории для малышей. Это были весьма колоритные саги или притчи, отвлекающие наших предков от их тяжелого труда, забот и тягот. Как приятно на ночь послушать такую сказку и узнать, что у тебя не самая тяжелая жизнь на этом свете. Пять известных детских сказок, как говорится, на старый лад.

Красная Шапочка

Это одна из самых первых сказок, которую мамы и папы рассказывают своим деткам на ночь. Сказка, в том варианте, в котором мы ее знаем, достаточно поучительная. Суть сказки такова. Девочка, которой мама на протяжении нескольких лет шьет шапки исключительно красного цвета – ну, не завозят в сельпо дешевой ткани других цветов - идет в гости к бабуле.

Не будем обсуждать степень безалаберности мамы, которая отпускает девчонку в одиночестве бродить по темному лесу, а свою маму – то бишь, бабушку Красной Шапки – ни под каким соусом к себе на постоянное место жительства не забирает. Ну, кто его знает, чего там бабуля наговорила маме в молодости – тем более, что растит мама Шапку, по всей видимости, в гордом одиночестве. Хорошо еще, что пирожков и молока для старушки не пожалела. Правда, есть вариант, что продукты передаются бабушке в надежде на то, что свою избушку та завещает Красной Шапке. Мама не старая, глядишь, еще жизнь свою устроит. Но разговор не о маме.

Надышавшись лесного кислорода, Шапочка не понимает, что в бабушкиной избушке ее поджидает не милая старушка, а Злой Волк, к тому моменту уже полакомившийся бабулей – заметьте, бабушка была так немолода, что Волк глотает ее целиком, так и не сумев её прожевать. Так что десерт в виде диетической Шапочки подоспел как раз вовремя.

Недаром Толстой и Поленов открывали школы для сельских детей. Недаром Ленин завещал «учиться и еще раз учиться». Вместо того, чтобы задавать Волку конкретные наводящие вопросы, Шапка, пуская пузыри, вяло допытывается у Волка – Бездонной Утробы: «А чего у тебя с глазами, а чего у тебя с руками?». И, поскольку не догадалась спросить у него справку из сельсовета, была им съедена. Кстати, оказалась совсем уж не сильно мягкой – видимо, наследственное, поскольку тоже была проглочена Серым целиком.

Короче, если бы не бравые ребята-охотники, проходившие мимо и по доброте человеческой Серого по брюху полоснувшие, то так бы и переварил Волк бабку с внучкой. Пусть медленно, как удав кролика, но переварил. И мама еще бы три дня о них не вспомнила. А так всем хорошо. И только Волку плохо.

И в версии братьев Гримм, и в более ранней версии Шарля Перро окончание сказки было не столь жизнерадостным. Танцы с серыми волками в реальной жизни ничем хорошим не заканчиваются – съедены были обе: и девчонка, и бабуля. Еще более ранние немецкие, французские и итальянские варианты сказки о Девочке и Волке (равно, как французской и швейцарской сказок о Девочке и Огре) не только пестрели подробными описаниями того, что Волк делал с внутренностями бабушки, что куда наматывал, и что куда сливал, но, кроме всего прочего, имели и сексуальный подтекст.

- Бабушка, я хочу есть.
- Возьми на кухне кашу!
- Только кашу?
- Жуй молча!
- А можно мне вина?
- Почему бы и нет?
- Оно такое красное… Слишком красное…
- Заткнись и пей.
- Ну, все, я наелась и напилась. А теперь хочу спать…
- Ну, что же, можно. Встань-ка перед моей кроватью и раздевайся…
- А как?
- Ну, как-как. Снимай свой фартучек. Хорошо. Теперь юбку. Теперь туфельки. Покрутись. Теперь чулки.
- Куда мне их положить?
- Милая, кидай все в огонь. Это больше тебе не пригодится.
- А теперь мне холодно…
- Ну, милая, иди ко мне в постельку!...
- О, ты такая мохнатая? Почему?
- Это бывает с возрастом.
- У тебя такой большой рот…
- А вот это, чтобы было удобно есть таких малышек, как ты…
И Волк проглотил Красную Шапочку.

Если в пересказе современной версии «Красной Шапочки» я позволила себе покуражиться, то в сводной проистории мне пришлось выкинуть из прямого перевода не двусмысленности, а однозначности, которые были бы сейчас вами восприняты, как леденящие душу подробности. Да уж, после такой сказки трудно пожелать кому-то: «А теперь спи спокойно, малыш»!..

А вот еще несколько мнений о воспитательной силе сказок...
Елена Фанайлова:
И за нашим столом – клинический психолог Оксана Старостина, Алексей Маркевич, директор Центра «Нарния», Яков Кротов, священник, ведущий программы «С христианской точки зрения» Радио Свобода, писатель Линор Горалик, писатель и журналист Маша Гессен и ее дети – Ёлка и Вова, Леонид Карасев, философ и литературовед, и Ирина Балахонова, главный редактор издательства «Самокат».

И я бы хотела начать этот разговор с ваших личных впечатлений: что такое страшная сказка? Какая страшная сказка является, может быть, самой для вас памятной? Или какую, например, страшную сказку вы считаете образцовой в жанре «страшной сказки».



Линор Горалик: Для меня самой страшной сказкой были и остаются «Красные башмачки» Андерсена. Эта сказка (все, наверное, помнят) про девочку, которую предупреждали не идти в церковь в красных башмачках, а она пошла. И пока ей не отрезали ножки, она так и не опомнилась. Я до сих пор испытываю, уже как взрослый человек, перед ней определенный ужас, потому что твердо уверена, что так все обычно и происходит.



Елена Фанайлова: А в красных башмачках было нельзя идти потому, что это слишком красиво?



Линор Горалик: Вот у нас есть специалист, который, наверное, может объяснить более верно. Но это связано вообще с отношением к красному цвету, насколько я понимаю.



Яков Кротов: Исторически просто красные башмаки – это положено только для римского императора, для царя. Поэтому даже в протестантской, в лютеранской культуре все равно сохранилось представление такое, что красный цвет – это аристократия, это знатность, и если человек в храм идет в красных башмачках или даже в красном платке, значит, он слишком хочет показать свое богатство.



Елена Фанайлова: Яков Гаврилович, а в вашем представлении, какая сказка самая страшная?



Яков Кротов: «Мальчик с пальчик».



Елена Фанайлова: Почему?



Яков Кротов: Ну, страшно: лес...



Елена Фанайлова: ...и мальчик маленький.



Яков Кротов: У меня самое страшное вот от этой сказки то, что там сыпешь-сыпешь, а их клюют, и не найти дороги.



Елена Фанайлова: А, верно.



Алексей Маркевич: Тут, наверное, есть разница: страшные сказки – воспоминания из раннего детства, и страшные сказки – уже взгляд сегодняшнего дня. Поэтому в раннем детстве, я думаю, здесь все зависит от того, за что ты больше переживал, за какого-то героя. Это, может быть, сказка совершенно не страшная по какому-то определению, по классификации, но вот ты переживал за какого-то героя, а он в этой сказке страдал или была угроза для того, чтобы он страдал, и вот поэтому она могла быть страшной. Вот для воспоминания сразу – «Снежная королева». Потому что Снежная королева - это такой герой, который является олицетворением зла. И наверное, правильно, что я боялся этой Снежной королевы. Значит, то, как сказка написана, она так и оказалась прочитана.



Елена Фанайлова: Это уже «второй» Андерсен на три выступления.



Алексей Маркевич: Ну, Андерсен, он вообще здесь классика. Особенно, если читать не адаптированные сказки Андерсена, то там можно пару десятков таких сказок найти.



Леонид Карасев: Ну, для меня тоже, наверное, это Андерсен, который, как выясняется, совсем недобрый. Если внимательно почитать его сказки – я в свое время даже собирался об этом что-то написать, но как-то планы отложились, - у него просто через одну в сказках происходят ужасные события. Поэтому для меня это Андерсен.



Елена Фанайлова: Весь корпус?



Леонид Карасев: Да, пожалуй, что так. Я его как доброго писателя не воспринимаю.



Ёлка Гессен: Мне кажется, что это не совсем сказка, но для меня это самое страшное – «Шерлок Холмс».



Елена Фанайлова: Ну, в общем, отчасти это сказка, конечно. Это важное уточнение. Вова, а у тебя какая самая страшная сказка?



Вова Гессен: Для меня то же самое.



Маша Гессен: Понятно, что у этих детей обделенное, бедное детство. Они, в общем, не слышали страшных сказок. А все потому, что я их безумно боюсь. Я не помню страшных сказок из своего детства, но я помню, что сама обложка и дизайн книжек «Сказки» Афанасьева пугал меня издалека. И я до сих пор не могу терпеть ничего, что как-то напоминает мне это по дизайну. Они были очень специфически оформлены. Поэтому, видимо, я инстинктивно избегаю чтения страшных сказок детям. В результате, я помню, что как-то раз мы много месяцев читали книжку «Муми-тролль», которая, наверное, самая нестрашная и самая занудная книжка, когда бы то ни было написанная для детей. Вот, видимо, это две альтернативы: либо занудный «Муми-тролль», либо страшные сказки.



Елена Фанайлова: Однако «Шерлок Холмс»...



Маша Гессен: Однако обнаружился «Шерлок Холмс» в доме, так что потребность в страшных сказках была удовлетворена.



Оксана Старостина: То, что меня волновало в детстве, это, конечно, «Костыль-нога» называется, про медведя, который бродит по деревням и ищет свою сваренную ногу. Достаточно жуткая сказка. И второй фрагмент – это окончание «Песни о вещем Олеге», когда змея выползает из черепа и жалит в ногу Олега. Я помню, у нас весь класс боялся.



Ирина Балахонова: Вот я всех послушала, и мне кажется, что я боялась почти всего. Я вдруг поняла, что когда я была совсем маленькой, я боялась Бабы-Яги и даже волка, который потом оказывался позитивным персонажем в русских народных сказках. Очень боялась Кощея Бессмертного, и вот эта фраза: «Не жег бы ты, Иван-Царевич, шкуру лягушечью», - мне казалось, что на этом вся судьба прекращена, и дальше будет только один ужас тихий. А потом, эти железные сапоги, железные хлеба и так далее. Мне казалось, что это невозможно, он никогда ее не найдет, и в общем, история любви заканчивается. И как любой девочке, мне от этого было очень грустно. И потом, я ужасно боялась в сказке «Дикие лебеди», что Элиза не успеет сплести эти рубашки.



Елена Фанайлова: Из крапивы.



Ирина Балахонова: И я уже просто, по-моему, перевоплощалась в Элизу, и я понимала, что мы не успеем сплести рубашки. Это было самое страшное. Было такое ощущение, когда от тебя все зависит, а ты ничего не можешь. И много чего еще. На самом деле, сказки-то, они вообще ужасно страшные все. Страшная сказка «Девочка со спичками», ужасно страшная. Несмотря на то, что нам, наверное, все скажут, что это как бы надежда на жизнь где-то там после смерти, но мне кажется, что это абсолютная безнадега. И «Сказка о счастливом принце» Оскара Уайльда – это ужасно страшная сказка. И просто чем старше я становлюсь, тем больше плачу над ней. Ну и так далее.



Леонид Карасев: По поводу истории о вещем Олеге. Я думаю, что сам Александр Сергеевич в детстве был впечатлен вот этим эпизодом из русской истории о том, как укусила змея, выползшая из черепа, что и послужило вообще причиной того, что он вообще написал эту вещь.



Линор Горалик: Как интересно, что с нами здесь Ёлка и Вова Гессен, потому что я вдруг поняла, что есть еще и разница, кому какой корпус текстов доставался в детстве. Вот нам, взрослым, доставался один, а вот им, мы уже видим, достается другой. И я вдруг подумала, что были два детских текста, вызывавших у меня леденящий душу ужас. И первой из них (только не смейтесь надо мной) была «Клятва юного пионера». Я не пытаюсь оригинальничать. Я вдруг поняла, что вот ровно то чувство, которое описывает коллега, когда говорит об Элизе, когда это вдруг про тебя... Слушайте, масштаб обещаний, которые там надо было принести, вызывал у меня ровно чувство погружения в страшную сказку. Ты вдруг оказываешься за пределами своей обыденной жизни и переходишь к более высоким смыслам, где от тебя ждут, что ты съешь семь железных хлебов или что-то еще. А другое дело – есть тексты, которые нам не достались, и наверное, хорошо. Потому что «Безноженьку» Вертинского я прочитала уже взрослым человеком, и мне было дурно. А я знаю мальчика, который прочитал ее, как положено, лет в 8, там была диссидентская семья, и это было очень тяжелое переживание, действительно.



Леонид Карасев: Нашему поколению и всем, кто жил до нас, в 1930-1940-1950-1960-ые годы, не досталось истории про Питера Пена, его не было, потому что это была страшная сказка для государства и для советской власти - вот кто боялся ее. Там проводилась мысль о том, что можно остановить время, выскочить из пространства социального, укрыться на каком-то райском острове и не стареть. То есть поскольку коммунистическая мечта тоже подпитывалась идеей о бессмертии телесном и достижении определенным образом... ну, как Ленин, лежащий на Красной площади, нетленное тело, но такой вариант не проходил никак. Поэтому эта сказка появилась только уже в 1980-ые годы.



Елена Фанайлова: Вот мне интересно, «Властелин колец» и «Гарри Поттер» - это страшные сказки?



Вова Гессен: Я считаю, что да.



Ёлка Гессен: И я тоже.



Елена Фанайлова: Вова и Ёлка считают, что да. А что там ужасного, Вова?



Вова Гессен: В «Гарри Поттере» много очень приключений. И все время чувствуется, что рядом какое-то страшное колдовство. Потому что ведь «Гарри Поттер» - там все-все волшебное, и ты не знаешь, где и что. Ну, если там был бы один человек, то он бы сошел с ума.



Елена Фанайлова: Вот так! Это Вова так считает. А Ёлка?



Ёлка Гессен: Там еще очень страшное, как Волан-Де-Морт в седьмой части убивал Гарри Поттера.



Елена Фанайлова: Да, это ужасно.



Вова Гессен: И самое ужасное, когда он вселяется в него.



Елена Фанайлова: Я поддерживаю эти выступления. Слушайте, а вам нравится бояться?



Вова Гессен: Ну, когда смотришь фильм – нравится, но после этого я все время спать не могу, и все время хочется, чтобы рядом дома кто-то был. Потому что сразу после фильма одному дома просто быть невозможно.



Маша Гессен: Я готова это подтвердить. Ребенок буквально не спит ночами после какого-нибудь «Гарри Поттера» или «Шерлока Холмса».



Леонид Карасев: А что страшнее – смотреть или читать «Гарри Поттера»?



Вова Гессен: Конечно же, смотреть. Потому что ты представляешь как бы всю жизнь. И после этого кажется, что вокруг тебя тоже есть...



Елена Фанайлова: ...такие силы.



Вова Гессен: Да. Но после этого ты об этом забываешь, а когда вспоминаешь – ты понимаешь, что ты боялся ничего. И потом, когда я опять это смотрю, то я опять начинаю бояться.



Елена Фанайлова: Оксана, насколько детям полезно или вредно смотреть и читать страшные сказки?



Оксана Старостина: Елена, я бы по-другому вопрос поставила: не то, насколько полезно или вредно, а что это им дает. И в общем, дает достаточно много. Потому что, может быть, основная суть страшных сказок – это то, что они являются замечательным материалом для того, чтобы там отражались очень ранние фантазии, которые, в общем-то, обычно бессознательные. И эти фантазии достаточно жуткие. Например, фантазии о съедении, расчленении, об исчезновениях внезапных, о потерях. И все эти фантазии очень живы в детях, и очень для них актуальны, потому что они ими написаны в настоящий момент. Например, маленький ребенок, совсем маленький, грудной, когда он сосет грудь, у него возникает фантазия, что так же, как он ест, так и его могут съесть. И это особые фантазмы. Они выглядят в голове не так, как у нас. А как они выглядят, никто не знает. Но очень возможно это допустить. И например, в сказках, когда проходит некая тема о съедении, о поглощении, это очень сильно захватывает ребенка. И какие-то его впечатления, по большей части бессознательные фантазии, они получают свою оболочку в этих словах. А ответы очень разные могут быть. И конечно, это пугает.



Линор Горалик: Представилось продолжение этой фразы, что фантазии о съедении, поглощении его захватывают – и он становится рейдером, вырастает и становится рейдером.



Елена Фанайлова: Давайте поразмышляем: зачем страшные сказки нужны людям? Ёлка Гессен хотела бы выступить.



Ёлка Гессен: Есть еще один очень страшный фильм и сказка – «Хроники Нарнии-2».



Елена Фанайлова: Там страшно? Я вот не успела посмотреть. «Возвращение принца Каспиана», да.



Вова Гессен: Я думаю, что для человека нужны сказки, а особенно – для ребенка, чтобы... когда он маленький, он думает: «Ой, все будет прекрасно. Сказки хорошо заканчиваются. Все будет хорошо, жизнь хорошая». Но ему, на самом деле, надо узнать, что в жизни есть страшные приключения, и не надо надеяться только на хорошее. Потому что он может думать, что ничего с ним не будет, а оказывается, с ним что-то будет.



Леонид Карасев: В самую точку попал Вова. Потому что сказки, они, в общем-то, и должны быть страшными в идеальном своем варианте. И поскольку происходят они, как в свое время показал наш выдающийся фольклорист Владимир Яковлевич Пропп, из обряда инициаций, то есть из посвящения молодых людей, детей фактически во взрослых воинов. Поэтому совершенно правильно, интуитивно найдено объяснение.

А что касается самого эффекта страшности, то ведь тут тоже довольно сложно провести градации страха: вот чего именно мы боимся в сказке. Бывает, что жалко персонажа, бывает, что ты переживаешь за него, а бывает чисто физический, животный страх, который охватывает и воздействует особым образом. Вот я недавно такой страх испытал от произведения искусства. Это была, правда, не страшная сказка, но в совершенно неожиданном жанре. Я посмотрел одноактный балет «Урок» по пьесе Ионеско. Это было очень сильное впечатление. Женщины, идущие со стулом, на меня произвели такое тяжелое впечатление... И дети, главное, были в зале, и они тоже все замерли. Они поняли, что это то, что, в общем-то, довольно тяжело пережить. Видимо, оттого, что жанр ожидался один, а получился совсем другой. Ну и стулья опять же... Ионеско без стульев не может. Поэтому говоря о страшном в сказке и о том, о чем я спросил «что страшнее – «Гарри Поттера» смотреть или читать?», а седьмого лучше бы, конечно, в маленьком возрасте и не читать, вообще-то говоря, первым и вторым ограничиться хотя бы, нужно учитывать этот момент. А мое отношение к «Гарри Поттеру» нормальное совершенно. Это просто современный вариант, когда из обычных детей сделали волшебников. В общем-то, ценности все остаются, как говорится: добро – это добро, а зло – это зло.



Елена Фанайлова: Вова хотел бы продолжить дискуссию?



Вова Гессен: А вы знаете, почему я боялся книги? Потому что ведь когда человек читает, он что-то себе представляет. И иногда бывает, что ты представляешь персонажа, например, плохого страшнее, чем он есть на самом деле. И вот в фильме этот Волан-Де-Морт, он не очень страшный. Он просто противный, но не страшный. А когда ты сам представляешь, ты знаешь, чего ты боишься, и твой мозг это представляет.



Алексей Маркевич: Здесь, наверное, надо разделить какие-то виды страхов. Тем более, мы тут затронули визуальное искусство. Есть страх, когда просто кто-то неожиданно выпрыгивает – и ты кричишь, и это используется, особенно в фильмах. Ну и в книгах тоже это может быть, когда вдруг появляется какой-то необычный и страшный персонаж. Но это просто испуг. И другой момент, когда страх – это как переживание. И переживание, чаще всего связанное со страхом смерти. Потому что все, что упоминалось, то это или смерть героев каких-то, или же возможная их гибель из-за чего-либо. И наверное, для нас сказки Андерсена сейчас так воспринимаются тяжело потому, что в современном обществе тема смерти, она больше табуирована. А раз она табуирована, значит, она вытесняется из сознания, в том числе и семейного сознания, детского сознания и так далее. Здесь есть множество причин, почему это происходит. И когда ребенок встречается с этим в сказке, то для него это что-то неожиданное. Ну, в общем-то, это хорошо, что он может хотя бы через сказку это как-то осмыслить и пережить. И я, конечно же, не соглашусь, что книжка может быть страшнее, чем фильм, потому что книжкой я сам управляю: я могу ее закрыть, могу притормозить, осмыслить, вернуться еще раз. А в фильме я вообще не властен. Вот я как сел, полтора часа отсидел, и что в меня влили... Успел я переварить или мой мозг, если он оказался неподготовленным, я не успел, и тогда, действительно, это, может быть, такое психологическое насилие страхом.



Маша Гессен: То, что касается управления книжкой, по-моему, противоречит вообще всему, что я ощущаю. Вы предполагаете, что мы управляем своим воображением. А вот уж что мы в детстве умеем делать меньше всего – так это управлять собственным воображением. А оно куда-то уносится в страшные дали, и в общем-то, только поспевай. Причем ты еще находишься в чудовищном одиночестве в этот момент, а не то что в кинозале.



Алексей Маркевич: Нет, может быть, я плохо выразился. Я не говорю, что мы управляем воображением. Мы управляем процессом чтения. Потому что я могу остановиться и могу спросить у мамы и у папы, что это и почему это, могу с ними обсудить что-то, или с друзьями, в зависимости от книжки и так далее. Могу ее вообще закрыть и выбросить. Могу читать быстрее, могу читать медленнее. Поэтому в этом смысле здесь я больше влияю на что-то.



Елена Фанайлова: Алёша, с другой стороны, я могу выключить телевизор, я могу встать и выйти из кинозала. Мне кажется, что процесс чтения гораздо более аутичен, чем процесс просмотра. Ну, хорошо, мы заканчиваем. Это итог дискуссии.



Ёлка Гессен: Еще очень страшно, когда так делают иногда в кино, что как будто на тебя кто-то идет, и тебе очень страшно.



Вова Гессен: А еще как бы мы не совсем понимаем, когда нам вовремя надо остановиться. Вот я смотрю какой-то фильм, и он мне нравится, но я понимаю, что я боюсь. Но я не могу просто выключить телевизор и уйти, потому что мне очень интересно, что дальше будет. А в то же время я еще боюсь. Но еще вы говорили о том, что мы боимся больше всего, когда герой умирает. Но я, в принципе, боюсь не того, когда он умирает, а процесса, когда он умирает. Например, когда его убивают, когда он вешается. И вот это все выглядит очень и очень жутко. А особенно, если это в фильмах.



Леонид Карасев: Я хотел бы добавить просто по поводу процесса чтения и возможности остановки. И вот из недавнего опыта. Читали дочке Мане, которой 9 лет, вслух «Пиковую даму» Пушкина – воспринимала, восхищалась. Но как только услышала слова «так ты ответишь мне, проклятая старуха», сказала: «Все, больше не надо», - и вышла из комнаты.



Линор Горалик: Вот два слова ровно про это. Мы всю дискуссию, на самом деле, как мы ни пытаемся, как разумные люди, вести на какие-нибудь темы, мы говорим все-таки об индивидуализации страха. Мы все время перечисляем, насколько это не общие механизмы. И вот интереснее всего то, что говорили три последних оратора, в том числе и Вова с Ёлкой. Они называют вещи, которые страшны именно для них. Для меня, когда речь идет о детской страшной сказке, мне кажется, что всегда надо держать в голове, что мы не понимаем, что ребенку страшно, а что – нет. Вот что страшного во фразе «ты ответишь мне, проклятая старуха»? Этому конкретному ребенку видно что-то. Может быть, еще 90 процентам детей, но взрослому, может быть, не очень. И это очень странно, потому что иногда есть авторы, которые умеют на этот нерв попадать у детей. Иногда промахиваются. И я не очень понимаю, как этот механизм устроен.



Вова Гессен: И вот еще предложение выйти из кино. Это как бы немного не то, что... Ведь, в принципе, выходят из кино тогда, когда самое страшное место. Но ведь потом, когда ты выходишь, ты представляешь, что было дальше, и тебе становится еще страшнее, в некотором смысле. Может быть, так же, но все равно остается страшно, потому что ты представляешь: ну, раз началось страшно, может быть, и продолжится такое.



Елена Фанайлова: И лучше досмотреть до конца, да, Вова?



Маша Гессен: А вдруг там будет счастливый конец хотя бы?



Вова Гессен: Ну да. А ты представляешь только плохое, потому что ты закончил на плохом - и представляешь плохое. Ты закончил на хорошем – и понимаешь, что, даже если это правда, все хорошо заканчивается.



Елена Фанайлова: И к нам присоединилась Ксения Молдавская, обозреватель еженедельника «Книжное обозрение».

Кажется, что дети и взрослые боятся разного в детских сказках, в страшных сказках. Потому что есть, как верно заметила Ира Балахонова, эмоциональная реакция и есть реакция, пытающаяся эти свои эмоции как-то отрефлексировать и боящаяся уже будущего страха. Мне кажется, что есть два примера такого отношения к страшной детской литературе. Первое – это переводная книга со шведского Перниллы Стальфельт «Книга о смерти», хотя, в строгом смысле, это не сказка, это, в общем-то, «нон-фикшн», человек рассказывает детям некие истории о смерти, об этом ритуале, о том, как люди к этому относятся. Книга вызвала очень противоречивые реакции у русской аудитории, была масса каких-то откликов в Интернете, когда люди говорили, что нельзя с детьми говорить про смерть, что эту книжку надо запретить и так далее. И вторая история связана как раз с книгой, которую выпустило издательство «Самокат», главным редактором которого является Ира Балахонова, - это книга Ульфа Нильсона «Самые добрые в мире», художник Эва Эриксон ее иллюстрировала. Эта книга уже получила массу международных премий. Но в Петербурге существует общественная организация под названием «Совет по социальной рекламе», которая направила гневные письма в Федеральное агентство по печати и массовым коммуникациям, и еще куда-то, в общем, с тем, что эту книжечку надо запретить.

Итак, детские и взрослые реакции.



Яков Кротов: Финский писатель Мартин Ларни однажды сказал, что люди, которые чувствуют, считают жизнь трагедией, а люди, которые мыслят, считают жизнь комедией. На самом деле, конечно, люди так не делятся. Он, скорее, имел в виду, что для женщин жизнь – это трагедия, а для мужчин – комедия. Но люди не делятся на мужчин и женщин. Эмоциональное, интеллектуальное у нас у всех просто в разных несовпадениях по фазам. В этом смысле ребенок – существо, у которого все-таки идет эмоциональная доминанта, я думаю, у большинства детей и у большинства из нас. И поэтому он лучше видит трагическую сторону мироздания.

Я позволю себе резко не согласиться, наверное, с Проппом, потому что, не будучи специалистом в фольклористике, я все-таки решительно отношусь... ну, у меня больше доверия вызывает то направление в антропологии, которое считает, что сказки, они не есть результат обряда, что, скорее, обряд – это результат мифа. И что такое миф, включая страшную сказку? Это ответ на вопрос о происхождении зла в мире. Будет ли это рассказ о грехопадении – это тоже страшная сказка. Отсюда уверенность многих атеистов, что, собственно, вера в Бога – это наследие детских лет. Вот пугали Боженькой – и вот человек вырос, и у него какие-то остаточные рефлексы сохранились.

Поэтому когда в одной из рецензий на Стальфельт я прочел, что в христианской культуре смерть воспринимают как таинство, и к ней относятся с благоговением, и это писала православная отчетливо литератор, я был в шоке. Потому что как историк и как священник я знаю, что к смерти никто и никогда с благоговением не относится. Относятся с благоговением к церкви, к христианским каким-то обрядам, но смерть не может вызывать благоговения по одной причине – ее не существует. Это то, о чем говорили ребята, что самое страшное, как говорила Ёлка, - это « suspense», это не то, что можно увидеть, а это то, что приближается невидимое на тебя. В этом смысле к смерти относиться с благоговением невозможно, потому что смерть есть небытие. А как можно благоговеть перед дыркой от бублика?..

И почему вот этот конфликт с цензурой. А у меня есть еще заметочка: в Китае запретили японскую детскую книжку «Предсмертная записка». Это комиксы о том, что есть записная книжка, и чье имя туда запишут – тот умрет. Почему? Потому что в коммунистическом мире злу не место. Кстати, при Сталине такой был «наезд» на детские сказки: выискивали страх даже там, где его нет. А моя мать вспоминала (детство прошло в конце 20-ых годов), что у них страшное было... Это что? А вот если посмотреть на изображение октябрятского значка, повернув его вверх ногами, то виден профиль Троцкого. Троцкий, конечно, был символом зла, смерти и так далее. Страшные сказки были запрещены, и дети сами их создавали. Ну, как «по черной улице...» и так далее.



Маша Гессен: Я, честно говоря, Яков, ничуть не больше верю в разделение на детей и взрослых, чем на разделение на мужчин и женщин. И мои дети мне об этом постоянно напоминают. То есть у меня в процессе разговора появилось несколько мыслей. Одна из них – не мысль, а воспоминание, я пыталась все-таки вспомнить, чего же я боялась в детстве, и вспомнила, что вот так вот сладострастно из литературы я боялась книжки «Охота на микробов» и книжки «Дорога уходит вдаль». Потому что, видимо, я родилась писателем «нон-фикшена», и вот это все, что наворочено в сказках, в общем, мне было очень легко отделить от действительности, и было, соответственно, не страшно. А «нон-фикшн» - это по-настоящему страшная вещь. Вот все, что там происходит, было, на самом деле, ужас, ужас. Можно лежать ночами и бояться.

Что же касается детей и, в частности, их отношения к смерти. Вот сидящий здесь Вова 10 лет отроду недавно попытался у меня выяснить, что же все-таки происходит с «вовностью» после того, как Вова умирает. А сидящая здесь Ёлка 6 лет отроду сказала, что она, в принципе, хочет получить ответы только на два вопроса: откуда берется жизнь? и зачем все это? Вот после этого как-то утверждать, что детское восприятие жизни как-то коренным образом отличается от взрослого, кроме того, что мы как-то научились это отфильтровывать, эти главные вопросы, мне очень сложно.



Леонид Карасев: Единственная главная граница, которая отделяет мир детства от мира взрослых людей, проходит по линии смерти. Пока есть ощущение того, что смерти нет, - это детство настоящее. А как только появляется реальное представление о смерти, то детство исчезает.



Елена Фанайлова: Я категорически не согласна с этим замечанием. Но передаю микрофон Ирине Балахоновой.



Ирина Балахонова: Когда я сказала о том, что есть два восприятия – детское и взрослое, я имела в виду, скорее, открытость детей, которые не поставили себе еще пока никаких барьеров не только по отношению к теме смерти, но и по отношению ко всем проявлениям жизни. И если они не были воспитаны в каких-то очень жестких рамках и им не говорили каждый день «плюнь, брось, с земли не поднимай, это нельзя», и они не стали маленькими ханжами, вот тогда, в общем-то, дети, они воспринимают жизнь такой, какая она есть. Они хоронят букашек, они их берут в руки, они им сочувствуют, сопереживают, они пытаются что-то для себя осознать, как-то это осмыслить, может быть, не задумываясь о том, настигнет ли их это в какой-то момент, а кто-то и задумывается уже. А взрослые почему-то порой – и вот тут мы столкнулись с этим в реальности на примере книжки «Самые добрые в мире» - просто бьют тревогу и начинают кричать на страницах СМИ, вот в таких заявлениях, как то, о котором говорила Лена, в защиту этики, морали и нравственности, о том, что дети не должны говорить на тему смерти, что на тему смерти говорить вообще неприлично, и давайте оградим детей от чего-то. И получается, что взрослые какие-то свои страхи переносят на детские сказки. А этого не нужно делать, потому что у детей просто нет этих страхов, они у них пока не сформировались. И я уверена, что они как раз не сформируются благодаря литературе, а скорее, способность их преодолевать формируется благодаря литературе.



Ксения Молдавская: Взрослые настолько стремятся детей уберечь от всего, что это приобретает какие-то уродливые формы. И вот чем более озабочен взрослый стремлением уберечь ребенка, тем чаще у меня складывается впечатление, что этот взрослый держит ребенка за маленького идиота, который совершенно не умеет размышлять, не умеет чувствовать, не умеет ничего. Ему нужно что-нибудь такое кругленькое, пушистенькое, совершенно безопасненькое, как говорит один издатель, который своим художникам запрещает даже дупла рисовать на деревьях в книжках. Но это отдельная, долгая песня.



Елена Фанайлова: Это к Фрейду...



Ксения Молдавская: Да-да, именно по Фрейду, он это так и объясняет. Действительно, он говорил это в эфире «Радио России», этот человек: «Художница пришла и нарисовала дерево с дуплом, и я ей так и сказал: «Если у вас проблемы с вашим молодым человеком, зачем это тащить в детскую книгу?». Да, дупло на дереве. То есть белочке жить негде. И это, на самом деле, начинается даже не во взрослом возрасте. Я вот год назад общалась с норвежскими коллегами, а у них есть очень интересная тенденция в школьных библиотеках: когда старшеклассники приходят в младшие классы и рассказывают детям о книжках, которые они читали вот в этом возрасте – в 7 лет, в 8 лет, в 9 лет. И вот эта школьная библиотекарша из Норвегии совершенно прекрасная, она говорит: «Я заметила, что они стараются не рассказывать о книжках про любовь, не рассказывать о книжках, действительно, про смерть, не рассказывать о книжках, в которых что-то такое случается». «И когда я, - говорит она, - спросила у старшеклассников, почему вы так поступаете, они говорят: «Ну, детям же это рано читать». Они совершенно не помнят своих собственных реакций».

И последнее, что я хотела бы сказать. История с «Самыми добрыми в мире», она продолжается. Вот ровно только что я получила письмо от Иры Балахоновой и представителя в городе Петербурге Димы Яковлева, и он пишет: «Дорогие друзья, история с Общественным советом по социальной рекламе продолжается. На очереди книга Стиана Холе «Лето Гармана», вышедшая в издательстве «Махаон». Да, Линор, «Лето Гармана» - вот эта прекрасная, поэтичная книжка, изумительная совершенно. Эта книга получила «Золотое яблоко» на бьеннале иллюстраций в Братиславе. Но там восхитительный текст, который абсолютно гениально перевела Оля Дробот. И еще книга Ю Айда «Школа убийц», издательство «Сакура-пресс». Это «манга», на которой большими цифрами написано «16+».



Линор Горалик: У меня, как у всякого обывателя, есть известный человек, которого я не знаю, но ненавижу. Это человек, которого зовут Нейл Постман, он очень известный культуролог, написавший в 1978 году... Одно предисловие. Я пишу некоторый «нон-фикшн» про педофилию как культурный выбор общества, как табу, выбранное обществом. Я пишу ее давно. И в рамках этой темы читаю много всякого, связанного с историей и культурологией детства. Так вот, Постман написал в 1978 году системообразующую книгу, которая называется «Исчезновение детства». 1978 год – это важно помнить. Это было такое эссе, написанное в жанре культурологического плача по погибающей цивилизации, это модный жанр, про то, что все, что мы делаем и транслируем детям, начиная с 1950-ых, естественным образом, годов, разрушает нашу цивилизацию, отнимает у них счастливое детство, и вообще, как-то нам гореть в аду по этой странной причине, а не по всему остальному.

В частности, я вспомнила о нем, когда речь зашла о том, что пока нет смерти, детство не заканчивается. Постман называет две конкретных тайны, от которых оберегается детство и от которых, по его мнению, детство надо оберегать до морковкиного заговенья. Первое – это тема смерти. И второе – это тема, естественно, любви и секса. Вся книга его построена не на идее, что это вредно. Она построена на психологическом зазоре. Этот зазор заключается в том, что сам Постман очень хочет явно, чтобы в мире был кто-нибудь свободный от наших трагедий. Он хочет некоторой вещи, которую разумно называют «презумпцией невинности». Он хочет сохранять в ребенке невинность до тех пор, до каких возможно, потому что ему, Постману, от этого легче жить. Беда заключается в том, что соблазн этот у любого взрослого человека огромен. Но ребенок, к сожалению, от этой презумпции невинности, на мой взгляд, проигрывает. Он-то не живет в дистиллированном мире все-таки, а живет вполне в аду.



Ёлка Гессен: Дети смотрели тоже много фильмов и читали, и некоторые даже это чувствовали, и некоторые не знали, что это, правда это или нет, но они этого все равно боялись.



Елена Фанайлова: А какие фильмы ты имеешь в виду, например?



Ёлка Гессен: Еще и книжки. Например, когда я заснула один раз в машине, включили по диску про Али-Бабу. Я потом проснулась и очень испугалась, потому что я очень боялась этой сказки. И даже не знала, правда это или нет.



Елена Фанайлова: А ты разбойников боялась?



Ёлка Гессен: Я вообще разных ролей боялась. Сначала я думала, что это были какие-то истории, а потом я спросила маму: «Это была правда или нет?». И мама мне сказала: «Это неправда».



Вова Гессен: Смотрите, почему я боюсь фильмов больше, чем мультиков. Потому что мультики – мы видим, что это все нарисовано, мы видим, что это неправда. А когда фильм – это то же самое, что происходит у нас, но только иногда это поворачивается на темную сторону. Как бы мы видим нашу жизнь на темной стороне, хотя это неправда. То есть это то же самое, как мы живем, но только с темной стороны мы на это смотрим. А мультики – это рисунки, и мы видим, что это совсем не то, потому что мы никогда не видели такого. А фильмы – это все, что мы видели, все мы это как бы знаем. И очень страшно, потому что ты видишь свою жизнь, но только с плохой стороны.



Елена Фанайлова: Вова, отличное выступление!



Яков Кротов: Я хотел бы вернуться к проблеме цензуры, которая будет нарастать, я думаю. А с чем это связано? Действительно, я согласен с Машей, что граница не проходит между взрослым и ребенком, и к сожалению, еще и в дурном отношении. Это означает, что большинство жителей нашей дорогой Родины необъятной, они абсолютные невротики, и на этом стоит политическая система, которая активно поощряет страхи, рассказывает страшные сказки про взорванные дома, про отрубленные головы в подземных переходах. Это сказки, в основе которых иногда, к сожалению, лежит реальная политическая манипуляция. И в этой связи я бы сказал так, что все-таки опыт смерти у ребенка есть. И у взрослого он должен быть. Это золотой опыт. Но это опыт не смерти, а это опыт переживания конечности бытия. Но конечность и в греческом, и в русском имеет два смысла: конечность как окончание и конечность как цель, как начало чего-то нового. Это и делает человека человеком. Циник, трус, каким является, я боюсь, средний постсоветский человек, как и советский, - это существо невротическое, жизнь которого бесцельна и бессмысленна. И в этом смысле это дурная бесконечность.

Я бы еще отметил вот что. Вот то, о чем говорили ребята. Ведь есть качественная разница между Льюисом и Толкиеном, и даже между Льюисом и Толкиеном, между Льюисом и «Гарри Поттером», и Толкиеном, именно как видеорядами, я не читал «Гарри Поттера». И разница вот в чем. Льюис и Толкиен более советские, они рисуют мир, в котором зло и смерть имеют совершенно четкие структуры, все формализировано, и в этом мире легко пугаться и очень легко успокаиваться. Толкиен – конечно, это не детская литература, это своего рода Лев Толстой, он рисует мир, в котором зло не структурировано, и в этом смысле там конечного ответа все-таки нет, и там трагедия, а не драма. И это какой-то более взрослый страх, который должен нас сопровождать, ну, иногда называют «страх Божий».



Оксана Старостина: Вот хочется еще добавить то, о чем здесь многие говорили, - об охранительной позиции особой, которую занимают самые разные люди. И обычно исходят из той идеи, что ребенок в каком-то смысле, ну, действительно, чистый лист. И если ему показать что-то, это как будто бы само собой перенесется в него. Значит, если ему показать страшный фильм или прочитать страшную сказку, то он обязательно будет бояться. И самое главное, это нанесет ему какую-то травму или причинит ужасную боль, с которой ребенок не способен будет справиться. И переживание, которое лежит в основе этой охранительной позиции, - то, что, конечно, сам взрослый чувствует или переживает это так, что если ребенок будет травмирован или будет бояться, то он ему ничем не сможет помочь, и ребенок пропадет, ему будет очень плохо, и он не сможет с этим справиться. И конечно, это, может быть, самый жгучий и основной страх взрослого, который сталкивается со страхом ребенка.

И еще хочется добавить к тому, что вообще может быть страшно. Как-то здесь речь идет о смерти, хотя есть и другие очень страшные вещи. Например, расчленение или поедание в каком-то смысле даже не представляется как смерть, а это то, что уродует, то, что это такая страшная, непонятная метаморфоза, которая уродует, калечит и что-то очень меняет. Ну, например, ты думаешь, что это что-то свое, родное, любимое, допустим, это твои любимые родители, а оказывается, что это жуткие существа. Например, в детских страшилках, в пионерских страшилках одна из самых популярных тем: девочка думала, что это ее мама, она наклонилась – и увидела, что у мамы-то копыта. Вот кошмар! И между прочим, есть и особое переживание, которые достигает иногда уровня бредового переживания. Например, есть бред чужих родителей, который описан в детском возрасте. Это особое переживание болезненное, которое испытывает ребенок, и не только ребенок, когда он, действительно, начинает бредить и переживать своих родителей чужими.



Яков Кротов: У меня есть вопрос. Полезно ли стремиться к тому, чтобы у ребенка не было страхов? Или страхи могут иметь конструктивную форму?



Оксана Старостина: У ребенка должны быть страхи. Это то, чего нельзя минуть. Точно так же, как у ребенка должны быть тревоги. И главный вопрос: насколько ребенок будет способен с этим справиться, как-то справляться, не изжить, а справляться, или же эта способность почему-то будет очень нарушена, и тревоги будут такими проникающими, такими сильными, что они будут очень сильно влиять на жизнь ребенка и на его развитие, очень сильно мешать ему и, в общем, вызывать сильные страдания. И это зависит от очень многих моментов.



Леонид Карасев: По поводу страха. Вы знаете, я думаю, что дети сами давно решили вопрос о том, нужно им страшно или нет вот в тех самых детских страшных историях, о которых вы упомянули. У меня так получилось, что я оказался пионером жанра в некотором смысле. В 1979 году, когда я был еще студентом второго курса университета, я сделал доклад о детских страшных историях на философском факультете. Можете себе представить ситуацию: как это разрешили, как это прошло. Это удивительный факт. И этот тип передачи информации не имеет никаких аналогов - это когда информация передается от детей к детям. И собственно говоря, это не пионерские страшилки, потому что тогда еще я спрашивал пожилых людей, 60-70-летних, и они мне рассказывали точно такие же страшные истории, но только иногда вместо машины была лошадь, вместо телефона было заколдованное письмо.

Мы говорим про особый тип истории. И они делятся на три категории, если уж говорить конкретно. Первая – это когда главный персонаж – это чаще всего какая-то девочка 6-7-летняя, к которой приближается какой-то опасный объект, и она его ожидает. Это могли быть черные занавески, это может быть оранжевая рука, перчатка красная какая-то – все что угодно. И в конце концов, персонаж гибнет. Второй тип истории – это когда описывается некая ситуация, например: в темном-претемном лесу, на темной-претемной поляне стоял черный-пречерный замок, - и так далее, до последнего, финального напугивания, когда рассказчик резко пугает того, с кем разговаривает: «Отдай мое сердце!». У Марка Твена есть такая история про старателя и его жену. У нее была золотая рука. И когда она умерла, старатель долго переживал, что он похоронил ее вместе с золотой рукой. И вот ему все кажется: пойти и забрать эту руку. И заунывный голос он слышит там от нее. И вот в итоге он идет и выкапывает эту самую золотую руку, возвращается с ней домой. И все заканчивается напугиванием, когда Марк Твен советует обернуться к кому-нибудь из наиболее слабонервных слушателей и резко сказать: «Отдай мою руку!», - что-нибудь в этом роде. И третий тип историй страшных – это то, о чем дети сейчас говорили. Там, кстати говоря, Шерлок Холмс действует очень активно. Черный Фантомас, так называемый Доктор Боцман, имеется в виду Ватсон. Там подземные фабрики, где какие-то люки, детей перерабатывают на котлеты, какие-то конвейеры, и там все это происходит – это все то, что дети производят сами. Поэтому вопрос о том, нужны ли детям эти механизмы, которые готовят их, и все-таки они во многом инициационные, как ни говори, мне кажется, вопрос, не имеющий никаких сомнений, что, естественно, это необходимо.



Ёлка Гессен: Я хотела бы сказать, что когда дети смотрят, они представляют себе одно, а когда они читают, то они представляют... они то же самое читают, но они представляют совсем другое. И у них книжка и фильм различаются. И может быть, им мамы не сказали, что это тот же... или они не слышали, что это та же серия или то же самое, но они представляют совсем другое или страшнее. И еще я хотела бы сказать, что однажды был такой мультик, как девочка пошла с мамой, и они очень захотели съесть курицу, а она была отравленная. И они стали, извините, хрюшками. И она думает: «Где мои родители?». А потом она узнала, что это ее родители, и очень испугалась.



Вова Гессен: У меня есть небольшой вопрос. Во-первых, когда ребенок рождается, я не знаю, но думаю, что он почти ничего не понимает, он не знает, что это – мир. И вообще, откуда у него появляется страх? Откуда?



Елена Фанайлова: Пускай взрослые отвечают. Психолог Оксана Старостина или Алексей Маркевич, что вы думаете про это? Откуда у ребенка появляется страх?



Оксана Старостина: Что ж, на самом деле, можно ответить на этот вопрос. Становится страшно потому, что ребенок начинает жить, он начинает есть, плакать, писать, какать. Он, действительно, ничего не понимает, что с ним происходит. Например, когда ему плохо, когда он голоден, он это чувствует, причем не так, как мы, а это чувство становится абсолютно нестерпимым, ужасным, абсолютно невыносимым. И он, например, начинает кричать. И кричит долго и мучительно. И если помощь не приходит, например, если не подходит мама и не начинает его укачивать, кормить или ласкать, то мир взрывается, на самом деле. Потом этому ребенку может быть очень плохо, и особые воспоминания о таких состояниях, они могут и в дальнейшем на него влиять. Собственно, поэтому тревоги и страхи возникают, и в общем, они есть у всех, у детей и у взрослых, просто, в общем, взрослые иногда чуть лучше с ними справляются, а иногда – хуже.



Вова Гессен: А почему страх их меняется? Ведь сначала они – дети, и они боятся одного, а потом, когда они вырастают, они боятся другого. И вообще, когда им взрослый говорит: «Придет кто-то и тебя съест», - почему они этого боятся? Почему они вообще в это верят?



Ирина Балахонова: У меня к Оксане, может быть, риторический вопрос. Оксана сказала, что страхи у ребенка возникают как бы спонтанно, если вдруг родители его немножко обделяют своим вниманием или вовремя, скажем, не оказываются в том месте, где им нужно быть – с ребенком, вовремя его не поддерживают. Это в лучшем случае. Но мне кажется, что Оксана забыла сказать о том, что большинство страхов возникает у детей потому, что родителям удобно напугать ребенка с тем, чтобы ребенок не делал каких-то опасных действий.



Елена Фанайлова: Контролировать.



Ирина Балахонова: Да, это так, мне кажется. Ну, из чувства самосохранения, чтобы ребенка оградить, возможно, от каких-то вещей: «Не трогай это. Не ходи туда – там тебя съедят». Взрослый совершенно не хочет, чтобы его ребенка съели, он просто не хочет, чтобы ребенок ходил в какое-то место, где он будет вне контроля. «Не дотрагивайся до ножа – отрежут руку». «Не ковыряй эту ранку – тебе отрежут ногу, у тебя начнется заражение крови». Вспомните, сколько всего говорят взрослые детям, чтобы они чего-то не делали, и тем самым пугая их до смерти каждый раз.



Елена Фанайлова: Друзья мои, я бы хотела все-таки вернуть нашу дискуссию из мира детских страхов в мир страшной сказки и как-то уже подводить итоги этой программы. Я полагаю, что страшные сказки все-таки есть какой-то способ переживать эти страхи, имеющиеся в жизни. У меня совершенно простая идея.



Алексей Маркевич: Нам важно еще здесь все-таки понять, что когда мы говорим о том, что в современном мире детям доступно практически все, и это может отнимать у них детство, в этом есть большая доля истины. И это мы видим все больше и больше. И как раз именно в отсутствие сказок для детей, в том числе и страшных сказок. Потому что когда ребенок сразу окунается во взрослый мир, то он просто не успевает и не может его пережить. Если он включает телевизор и смотрит совершенно взрослые вещи, в любом смысле этого слова, то он не успевает пережить свое детство. И часть его развития, часть его жизни, она выкидывается. Поэтому-то он, может быть, и не взрослеет по-настоящему, потому что он не видит этого перехода. И если мы говорим о каких-то ограничениях, вот шла речь о цензуре, не о цензуре, но ребенок должен быть ограничен от того, что его ранит. И это не детская сказка, наверное, это совершенно взрослая будет история какая-то или взрослый фильм. Но, тем не менее, ребенок может справиться со своими страхами, с детскими рассказами, которые он слышит в пионерском лагере или еще где-либо, но ему гораздо сложнее, если вообще возможно, справиться вот именно с тем, что он встречает во взрослой жизни, или та взрослая жизнь, которая вторгается в его детство.



Маша Гессен: Вообще, нет ничего страшнее, чем бесстрашный ребенок, чем непуганый ребенок. Как, впрочем, нет ничего страшнее, чем непуганый взрослый. И достаточно посмотреть на постсоветского человека, выросшего в удивительном мире, где, с одной стороны, были страшные истории про внешний мир, а с другой стороны, не существовало ни стихийных бедствий, ни вообще каких-то еще бед, которые всюду подстерегают человечество, - да, это те самые люди, которые бегут купаться в водоем, где большими буквами написано «Купание запрещено!», не пристегиваются ремнем безопасности, если только их не напугали еще пуще по какой-то причине. Вот, собственно, для этого нам и нужны страшные сказки – чтобы знать о том, что жизнь полна опасностей.



Ксения Молдавская: Закон жанра сказки предполагает, что любая страшная история, она разрешается. И обычно она разрешается хорошо. И вот для этого нужны страшные сказки – что они всегда разрешаются хорошо. Придет охотник и спасет Красную Шапочку и ее бабушку.



Яков Кротов: Я думаю, что, конечно, многие детские страхи, испуги оттого, что детей пугают, но страхи имеют более глубинную природу. В конце концов, слово «сказка» и слово «сказ», они от одного корня. То, что родил Геродот, мировая история – это тоже сказка, и довольно страшная на протяжении последних тысяч лет. И все-таки самый основной детский страх, который возникает, он не от детской сказки, а он от того, что человек – существо уникальное. Обезьяны не боятся в таком смысле, в каком боимся мы. Человек – существо загадочное, в нем есть нечто бесконечное. И когда он начинает расти как человек, он понимает, что он, бесконечное существо, оказался в конечном мире. Нас должно пугать с детских лет то, что мы понимаем этот мир, мы видим его до донца, а человек создан для жизни в каком-то по-иному организованном мире. И в этом смысле страшные сказки, они – способ дать понять ребенку и ребенку выразить простую вещь: смысл жизни человека не исчерпывается тем, чем он является сейчас, он за какой-то невидимой гранью.



Алексей Маркевич: Христианский ответ на страх очень простой: любовь изгоняет страх. И поэтому детская сказка в этом смысле там, где любовь, она превозмогает и она помогает как раз пережить вот этот страх.



Линор Горалик: Я просто дополню то очень ценное для меня, о чем сейчас сказала Ксения Молдавская. Сказка нужна не только для того, чтобы напугать, но и чтобы показать, что этот страх можно пережить. Когда кто-то из коллег упомянул детскую страшилку про девочку, которая сидит у мамы на коленях, мама ей что-то рассказывает страшное-страшное, девочка смотрит вниз, а у мамы копыта, я подумала: «Какой ужас!». А потом подумала: «И тут девочка опять посмотрела вниз, и видит, что у нее тоже копыта, и все встало на свои места». Вот мне кажется, что хорошая страшная сказка примерно так и устроена.