С. Блонская. «Девочки. Вербное воскресенье», 181×187, 1900.
Особой приметой вербной недели считались вербные базары. Особенно они были любимы детьми, так как на них был представлен богатейший выбор детских игрушек, книг, сластей. Там же покупали связанную пучками вербу. К пучку привязывали украшение — бумажного ангелочка. Он так и назывался «вербный херувим».

С вербой связано много поговорок и примет: «На канун Вербного воскресенья Св. Лазарь за вербой лазил», «Скотину выгоняют в поле в первый раз (на Юрья) вербой с Вербного воскресенья», «Если вербная неделя ведряная, с утренниками, то яри хороши будут», «На вербной мороз — яровые хлеба хороши будут», «Верба распутицу ведёт, гонит с реки последний лёд», «Не верба бьёт, а старый грех».
В Вербное воскресенье облегчается пост, разрешается есть рыбу и растительное масло. Во времена, давно забытые, варили и ели в этот день вербную кашу с вербными серёжками (почками).

Шварц В.Г. Вербное воскресенье в Москве при царе Алексее Михайловиче. Шествие патриарха на осляти.
1865. Государственный Русский музей
В допетровское время в праздник Входа Господня в Иерусалим совершалось так называемое «шествие на осляти» — обряд, заимствованный из византийской традиции. После праздничной службы во Входоиерусалимском приделе Покровского собора (храма Василия Блаженного) с Красной площади на Соборную площадь Московского Кремля проходила специальная процессия, изображавшая само событие отмечаемого праздника. Патриарх следовал в ней, сидя верхом на лошади (наряженной ослом), которую вел под уздцы идущий пешком царь. В ряде русских городов вплоть до 1678 г. также совершалось шествие на осляти с участием вместо патриарха и царя, соответственно, местного архиерея и воеводы. В 1697 г. обряд был упразднен.

Юон Константин Федорович. Вербный базар на Красной площади.
1916. 35×48. акварель

Вербный торг у Спасских ворот на Красной площади в Москве. Кустодиев С.М.
1917 год, Холст, масло. 80 x 93.5 см
Государственный Русский музей
«Воскресенье за неделю до Пасхи называется Вербным, да и вся неделя — Вербной, — сообщал Олекса Воропай. — Посеянное в Вербную неделю, по народным поверьям, будет лыковатым, как верба. Даже буряк вырастет не сладким, а горьким». Именно поэтому в этот день киевляне, как, впрочем, и все иные благочестивые христиане, посевными работами не занимались. В Вербное воскресенье святили за много веков до нас, да и поныне святят вербу. С утра на воскресное богослужение в храм сходятся все — и стар и млад: «Грех не пойти в церковь, когда святят вербу». Когда кончится служба и священник окропит ветки святой водой, дети стараются поскорее найти и проглотить по нескольку «котиков» — «чтобы горло не болело». Был когда-то в Украине обычай носить свяченую вербу от церкви к церкви. Хозяева, возвращаясь из церкви со свяченой вербой, в дом не заходили, а сразу же сажали на огороде по нескольку веточек, «чтобы росла Богу на славу, а нам, людям, на пользу», а оставшуюся несли в дом, ставили под святыми образами и бережно сохраняли…
Того, кто проспал заутреню, били в тот день свяченой вербой, приговаривая:
«Не я б'ю — верба б'є,
За тиждень Великдень,
Недалечко червоне яєчко!».
В Бельгии и поныне в Вербное воскресенье крестьяне втыкают ветки вербы по краям поля, надеясь при этом, что оно будет надежно защищено от всяческих напастей. Этот же обычай существует и в Австрии, в частности на околицах города Земмеринг. Вероятно, посадка вербы в Вербное воскресенье у нас в Украине также имела «очищающий» характер; во всяком случае, целью было защитить землю от потенциального вреда. Обычай этот, вероятно, пришел еще из языческих времен с их обширным пантеоном добрых и злых духов.
Парни и девушки стегали друг друга свяченой вербой по дороге из церкви домой, приговаривая:
«Будь великий, як верба,
А здоровий, як вода,
А багатий, як земля!».
Иногда приговаривали еще и так:
«Шутка б'є — не я б'ю,
Віднині за тиждень
Буде в нас Великдень!».
Интересно, что была в календаре предков Вербная или Лазарева суббота. Собственно, она и сейчас именуется так в церковных календарях. Посвящена суббота чуду воскрешения Христом Лазаря. Этот день в Киеве был большим праздником для всех детей. Во время церковного обхода на вечерней службе дети носили вербу; тот, у кого оказывался самый длинный прутик вербы, становился счастливчиком, которому по-доброму завидовали сверстники. У Александра Терещенко есть интересные сведения о том, как воспитанники духовных школ — бурсаки — принимали в походах с вербой живейшее участие. Воспользуемся примечательными сведениями, приведенными известным исследователем Анатолием Макаровым в его книге «Малая энциклопедия киевской старины». Материал, приведенный автором, весьма обширен, и я позволю себе несколько его сократить. Итак: «В старой Украине и в Киеве Вербная суббота была отмечена особыми обрядами, имевшими глубокий символический смысл. В вечер Лазаревой субботы в церквах освящались листья папоротника („вайи“), напоминавшие те пальмовые ветви, с которыми жители Иерусалима встречали Христа, видя в нем воплощенного Мессию.
Вербное воскресение: киевская версия
Позже вайи были заменены нарядными веточками вербы. Их освящали в местной церкви, несли вместе с горящими свечами на богослужение в Софийский собор или в ближайший монастырь, хранили целый год за иконами и вкладывали в руки умерших, чтобы те встретили с ними Христа в день воскресения из мертвых.
Эти шествия берут свое начало в церемониях киевской учащейся молодежи XVII—XVIII веков, совершавшихся во время особых академических праздников, которые тщетно было бы искать в старых и новых церковных календарях». Однако Анатолий Макаров ссылается на мемуары Климента Фоменко «Киев второй половины XIX века» и на старые путеводители для богомольцев, такие, например, как «Указатель святыни и священных достопамятностей Киева, как в самом городе, так и в его окрестностях для поклонников, посещающих святые места киевские», изданный еще в 1850 году.
«В них сообщается, — пишет исследователь, — что в XVII—XVIII веках вечером накануне общего Вербного воскресенья студенты Киевской коллегии (потом академии) совершали свой крестный ход и отмечали свою особую Вербную субботу.
Церемония начиналась у Георгиевской церкви в Верхнем городе, где после богослужения студентам раздавали заранее заготовленные вербные веточки. С ними шли они в покои митрополита в Софийском монастыре, владыка слушал их речи на латинском языке, благословлял и отпускал в академию на Подол. По дороге студенты пели стих „Днесь благодать Святага Духа нас собра“.
По прибытии процессии в академию открывались двери „холодной“ церкви монастыря (Богоявленский собор), и участников торжества встречал проповедью с высокой кафедры у левого клироса студент-оратор, хор академии пел концерт „Воспойте людие, благолепно в Сионе“ (Сионом в старину называли Киев), и на этом торжество заканчивалось».
«С этой поры, — пишет Фоменко, — начинались ранние богослужения в „холодной“ Братской церкви. В Великий пяток в сию церковь торжественно переносилась плащаница из теплой церкви. С этого дня в Великой церкви Братства начинались поздние богослужения. Пасхальная заутреня и литургия всегда уже совершались в Великой церкви св. обители».
Посвятивший исследованию «вербной традиции» целое эссе, Анатолий Макаров делает абсолютно верный вывод, что «студенческая Вербная суббота как бы предваряла возобновление прерванных зимними холодами служб в академическом соборе». Увы, этого величественного храма, который был самой значительной доминантой Подола и украшением стольного града на протяжении нескольких веков, уже давно нет. Он разделил судьбу других киевских храмов, взорванных большевиками в безбожные 1930-е годы.
«Академические шествия через весь город, — пишет Анатолий Макаров, — отменил в конце XVIII века митрополит Самуил, тщательно следивший за соблюдением „единообразия“ православной обрядности в Киеве, а попросту говоря, занимался по настоянию царицы Екатерины II обрусительством украинской церкви.
Однако искоренить старый городской обычай ему не удалось. В XIX веке студенты хоть и шли по укороченному маршруту (от семинарии до академии), но сам обряд не потерял еще своей прежней величавой пышности».
Вот как вспоминал о нем протоиерей и профессор Андрей Лебединцев. «При появлении из алтаря семинарской церкви архимандритов начиналось пение двухорного (семинаристов и академистов. — А. Д.) концерта, по окончании оного читалось Евангелие о торжественном Входе Господнем в Иерусалим, затем следовала просительная ектения. После оной отцы архимандриты брали в руки древесные ветви и в сопровождении массы народа, стоявшего в церкви и на дворе, торжественно направлялись в церковь Братского Богоявленского монастыря при пении семинарским хором тропаря „Днесь благодать Святага Духа нас собра“. По дороге к монастырю торжественная церемония все время увеличивалась, к ней примыкали многие киевляне, так как отцы-архимандриты — оба высокие, статные, стройные, особенно ректор академии (архимандрит Димитрий. — А. Д.) — привлекали многих в процессию сами по себе…
При входе в Братскую церковь эту процессию встречал академический хор с пением другого концерта. По окончании концерта в Братской церкви произносилась проповедь каким-нибудь из лучших студентов или профессоров. После проповеди в соборе совершалась праздничная всенощная, и на ней уже были раздаваемы освященные древесные ветки всем присутствовавшим в храме.
Такие порядки сохраняются в памяти, и они живо сохранились в моей памяти по истечении 50 лет (мемуары были опубликованы в 1900 году. — А. Д.). Сообщаю об этих порядках потому, что они, как мне самому случайно пришлось наблюдать их в один из недавних годов, значительно изменились сравнительно с прежними… Проездом натолкнулся я на кучу народа, загородившего мне дорогу. Остановившись, я не мог сразу понять, что это за народ и чего он здесь. Но присмотревшись, я узрел среди толпы священника с несколькими юношами, вероятно певцами-семинаристами. Пение их было столь слабое, что я едва мог расслышать его. Несшие кресты и хоругви не видны были: должно быть, они как упредившие скрылись уже из глаз моих за памятник над источником Самсона. Вот и вся картина торжественной процессии по случаю празднования торжественного входа Господня в Иерусалим».

26.04.2013, Москва 22:33:04 На юге Москвы сотрудники Федеральной миграционной службы и Федеральной службы безопасности обнаружили молельный дом, прихожане которого становились сторонниками исламского радикализма и впоследствии вступали в бандформирования, действующие на Северном Кавказе. Об этом сообщили в пресс-службе управления ФСБ России по г.Москве и Московской области.

По данным ведомства, молельный дом "Дар уль - Аркам", расположенный в Южном административном округе Москвы, неоднократно посещали прихожане, которые участвовали в подготовке и совершении экстремистских и террористических акций на территории России.

Так, правоохранительные органы выяснили, что одним из таких прихожан был Ибрагим Плиев 1992 г.р., являвшийся уроженцем г.Грозного. Молодой человек после посещения молельного дома "Дар уль - Аркам" и под воздействием приверженцев радикальной идеологии в мае 2011г. вступил в состав бандгруппы, действующей на территории Северного Кавказа, а в октябре 2011г. был уничтожен. Кроме того, в начале июля 2011г. в Москве были задержаны четыре подозреваемых в подготовке крупного теракта на территории московского региона - подозреваемые намеревались подорвать отдел внутренних дел, а также совершить теракт на метрополитене.

Следствием было установлено, что эти уроженцы северокавказского региона - Мансур Эльбиев, Мансур Умаев, Ислам Хамжуев, Фаиль Невлютов - неоднократно посещали "Дар уль - Аркам" и входили в состав одноименной футбольной команды, они лично общались с идеологом данной мечети.

В ведомстве отметили, что по адресу Даниловская набережная, д.8 организованы и проводятся оперативно-разыскные мероприятия, в результате которых было задержано 140 человек, из них более 30 являются гражданами иностранных государств. Для установления личности и выяснения обстоятельств задержанные доставлены в районные отделы внутренних дел Южного административного округа г.Москвы.

http://www.rbc.ru/fnews.open/20130426223304.shtml

Забытая деревня ("У бурмистра Власа бабушка 
Ненила...")


1

У бурмистра Власа бабушка Ненила
Починить избенку лесу попросила.
Отвечал: "Нет лесу, и не жди - не будет!"
-"Вот приедет барин - барин нас рассудит,
Барин сам увидит, что плоха избушка,
И велит дать лесу", - думает старушка.

2

Кто-то по соседству, лихоимец жадный,
У крестьян землицы косячок изрядный
Оттягал, отрезал плутовским манером.
"Вот приедет барин: будет землемерам!-
Думают крестьяне.- Скажет барин слово -
И землицу нашу отдадут нам снова".

3

Полюбил Наташу хлебопашец вольный,
Да перечит девке немец сердобольный,
Главный управитель."Погодим, Игнаша,
Вот приедет барин!" - говорит Наташа.
Малые, большие - дело чуть за спором -
"Вот приедет барин!" - повторяют хором...

4

Умерла Ненила; на чужой землице
У соседа-плута - урожай сторицей;
Прежние парнишки ходят бородаты
Хлебопашец вольный угодил в солдаты,
И сама Наташа свадьбой уж не бредит...
Барина всё нету... барин всё не едет!

5

Наконец однажды середи дороги
Шестернею цугом показались дроги:
На дрогах высокий гроб стоит дубовый,
А в гробу-то барин; а за гробом - новый.
Старого отпели, новый слезы вытер,
Сел в свою карету - и уехал в Питер.

(2 сентября 1855)

 

 

На необычном дереве под названием Джаботикаба плоды растут прямо на стволе.

Растение так же известно как Бразильское виноградное дерево. Произрастает оно в Португалии, Аргентине и, преимущественно, как очевидно из названия, в Бразилии. Сочный пурпурный плод можно сорвать и съесть прямо с дерева.

Плоды Джаботикабы являются популярным ингредиентом для приготовления варенья и свежевыжатых соков. Более того, из них делают вино или крепкий ликер. Иногда просто нет другого выбора. Дело в том, что плоды не подлежат долгому хранению. Уже через три дня после снятия их с дерева начинается процесс брожения.

 Вам потребуется терпение, если Вы хотите обзавестись одним из этих деревцев у себя на участке. Растет оно 100 лет, но когда достигает зрелости, это стоит всех усилий. Доказано, что растение хорошо адаптируется. Лучшей средой для него является влага и слегка кислая почва, однако оно будет неплохо расти даже в щелочном типе почв.



Дважды в год на дереве появляются цветы. Они выглядят как немного странные инопланетные создания, разместившиеся на ветках и стволе. Особенность появления цветов прямо на стволе или стебле растения вместо роста новых побегов носит название «каулифлория».



 Если растение получает достаточно влаги, оно цветет и плодоносит круглый год. Размер самого плода около 4 см в диаметре. Плод содержит в себе до 4 крупных семян. Помимо того, что сами виноградины употребляются в пищу, их кожица в сушеном виде используется для лечения астмы и диареи.



. Если у Вас воспалились миндалины, Вы так же можете попробовать смягчить воспаление с помощью них. Кроме того, в плодах джаботикабы обнаружены несколько противораковых составляющих. Есть надежда, что растение может быть полезно в борьбе с этим заболеванием.







Вполне полезное растение, несмотря на немного непривычный вид.

из ЖЖ

Конечно же, молодой американец Мэтью хотел сделать предложение своей любимой Элизабет как-то особенно. Он спланировал красивый вечер, полный романтики. Предложить руку и сердце он решил на закате, на берегу Тихого океана у самой воды.
В самый ответственный момент, когда Мэтью встал на одно колено, протянул своей подруге кольцо и задал главный вопрос, на них обрушилась огромная волна, смывшая влюбленных. Уже потом, стоя прочно на ногах, Элизабет дала положительный ответ. Наверняка, будущие супруги не забудут вечер своей помолвки

Серия сообщений "Любовь":
Часть 1 - Огромная волна накрыла влюбленных во время предложения руки и сердца
Часть 2 - На лице живут глаза...
Часть 3 - Весенняя история
...
Часть 14 - а вот не про Украину. И не про сектор Газа. А очень даже наоборот.
Часть 15 - Ложится спать пустой трамвай...
Часть 16 - Любовь - оружию...

 

 

 

走為上計

 

 

 

  Сегодня картины Jean Arcelin, написанные маслом в этюдной манере. Я даже в первые мгновения просмотра подумал, что написаны мастихином. Показалось. Большие плоскости, минимумом деталей, нечастые пастозные штрихи. В целом, с внешней стороны, мне понравилось. Живо, крайней степени легко, не вымучено. И при этом узнаваемо. Думаю, некоторым зрителям живопись этого автора также понравится. Есть здесь и интересные моменты с технической стороны…

     Надо сказать, что работы совсем не маленькие. Есть среди них под метр, и даже за метр. Поэтому судить о них по маленьким фото будет некорректно. Особенно  картины с сильной фактурой…

     

 

 

 

       Информации о художнике минимум. Родился Jean Arcelin в июне 1962 года. После учебы в школе Шарпантье, получил степень в области истории искусств в Сорбонне. Там же работал в мастерской с преподавателями, которые совершенствовали свой вкус и навыки в живописи семнадцатого и восемнадцатого века.

 

 

 

 

 

 

 

 

   Художник неоднократно создавал картины на заказ для нескольких крупных компаний. Регулярно выставляется во Франции ​​, Швейцарии и США с 1990 года. Ныне живет и преподает уроки живописи в Париже.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

"...Удары крыльев
оставят в воздухе след.
В воде останется след ударов хвоста.
Сжимают цвет и, как дыню, вcкрывают свет
удары кисти о твердую ткань холста.
Для страстной жизни любая среда вязка:
споткнёшься о дождь, и луч лицо рассечёт.
То звонкий гул, то лиственный шум мазка,
то нервно пульсирующие
поля пустот.
С тяжелых пальцев засохшую краску счисть:
в пространстве рамы, ворочаясь и звуча,
живет, как буква, гибкая, хищная кисть
ваятеля, живописца и скрипача...." 

 

 

Женщины, которых я любил,
Мне милы и дороги поныне.
Даже и вдали – они богини,
Женщины, которых я любил.

Для меня не меркли никогда
Красота их, молодость и нежность.
Чувствую я власть их, как и прежде,
Через все разлуки и года.

Женщины, которых я любил,
Жизнь мою украсили собою.
Каждая была моей судьбою,
Как и я для них судьбою был.

Я не знаю, где они теперь.
Жизнь мелькнула,
Как прощальный танец.
И хотя любовь в стихах осталась,
Мне печально от былых потерь.

Дай им Бог и счастья, и добра,
И ещё всего, о чем мечталось.
И вдобавок крошечную малость -
Отсвета от давнего костра.

На три жизни мне достанет сил,
Потому что радужной порою
Не прошло случайно стороною
Женщины, которых я любил.

Я знаю, что все женщины прекрасны.
И красотой своею и умом.
Еще весельем, если в доме праздник.
И верностью, – когда разлука в нем.

Не их одежда или профиль римский, –
Нас покоряет женская душа.
И молодость её, и материнство.
И седина, когда пара пришла.

Покуда жив я, – им молиться буду.
Любовь иным восторгам предпочту.
Господь явил нам женщину, как чудо,
Доверив миру эту красоту.

И повелел нам рядом жить, достойно -
По-рыцарски – и щедро, и светло.
Чтоб наши души миновали войны -
И в сердце не заглядывало зло

Нет женщин нелюбимых, 
Невстреченные есть. 
Проходит кто-то мимо, 
Когда бы рядом сесть. 

Когда бы слово молвить 
И всё переменить. 
Былое светом молний, 
Как плёнку, засветить. 

Нет нелюбимых женщин, 
И каждая права. 
Как в раковине жемчуг, — 
В душе любовь жива. 

Всё в мире поправимо, 
Лишь окажите честь... 
Нет женщин нелюбимых, 
Пока мужчины есть.

 

поэт Андрей Дементьев

 

 

художник Слава Грошев (Slava Groshev)

 

 

.

Название этого снимка звучит гениально: "In Voluptate Mors" ("Смерть в наслаждении")

А теперь – как это снималось.











































 Вера фон Лендорф и "сумасшедший" Дали





В московском Мультимедиа Арт Музее в рамках биеннале «Мода и стиль в фотографии» открылась выставка «Автопортреты. Нью-Йорк. 1994–1998 гг.» знаменитой модели XX века, графини Веры фон Лендорф, более известной как Верушка. На черно-белых фотографиях модель предстает в характерных американских образах: от Мэрилин Монро, Человека-паука и лохматой собаки — «посла Соединенных Штатов Животного Королевства» до президента и первой леди США, сбежавшего из магазина манекена и «знаменитого анонимного писателя».




— Именно такая героиня стала музой Сальвадора Дали.

— Он был абсолютно сумасшедшим. Он всегда, встречая человека, внимательно его рассматривал и выделял какую-то деталь: «о, какие глаза!». У меня же ему почему-то  понравились кости. Первой нашей совместной идеей стал перформанс с кремом для бритья — он обливал меня пеной из баллончиков на улице.  Потом было еще множество других идей. Некоторые из них вообще не работали, но он все равно радовался. Еще один проект мы снимали в студии Vogue. По задумке я сидела на полу, кто-то должен был играть на виолончели, кто-то кидал в меня попкорн. В итоге получилось не очень интересно, но он был счастлив. А после съемок Дали взял черную краску и расписался прямо на стене. Потом взял кисточку и разрисовал мазками стены. Это были выходные, в понедельник сюда должны были прийти работники Vogue. Я с ужасом хотела все это отмывать, но он сказал: «Вот теперь это настоящее искусство. Так гораздо лучше». Дали был прекрасен. Он подал мне идею использовать свое тело для выражения эмоций, а не только как вешалку для одежды.




izvestia.ru/news/548346
bigpicture.ru/?p=391492

 

Название этого снимка звучит гениально: "In Voluptate Mors" ("Смерть в наслаждении")

А теперь – как это снималось.











































 Вера фон Лендорф и "сумасшедший" Дали





В московском Мультимедиа Арт Музее в рамках биеннале «Мода и стиль в фотографии» открылась выставка «Автопортреты. Нью-Йорк. 1994–1998 гг.» знаменитой модели XX века, графини Веры фон Лендорф, более известной как Верушка. На черно-белых фотографиях модель предстает в характерных американских образах: от Мэрилин Монро, Человека-паука и лохматой собаки — «посла Соединенных Штатов Животного Королевства» до президента и первой леди США, сбежавшего из магазина манекена и «знаменитого анонимного писателя».




— Именно такая героиня стала музой Сальвадора Дали.

— Он был абсолютно сумасшедшим. Он всегда, встречая человека, внимательно его рассматривал и выделял какую-то деталь: «о, какие глаза!». У меня же ему почему-то  понравились кости. Первой нашей совместной идеей стал перформанс с кремом для бритья — он обливал меня пеной из баллончиков на улице.  Потом было еще множество других идей. Некоторые из них вообще не работали, но он все равно радовался. Еще один проект мы снимали в студии Vogue. По задумке я сидела на полу, кто-то должен был играть на виолончели, кто-то кидал в меня попкорн. В итоге получилось не очень интересно, но он был счастлив. А после съемок Дали взял черную краску и расписался прямо на стене. Потом взял кисточку и разрисовал мазками стены. Это были выходные, в понедельник сюда должны были прийти работники Vogue. Я с ужасом хотела все это отмывать, но он сказал: «Вот теперь это настоящее искусство. Так гораздо лучше». Дали был прекрасен. Он подал мне идею использовать свое тело для выражения эмоций, а не только как вешалку для одежды.




izvestia.ru/news/548346
bigpicture.ru/?p=391492

Все сто пятьдесят четыре сонета Шекспира переведены на русский язык. И притом неоднократно. И по-разному, разумеется: с разной степенью таланта и проникновения в дух подлинника. С 1833 года, когда в "Литературных прибавлениях к Русскому Инвалиду" вышли первые опыты Межевича, многие русские поэты брались переводить сонеты великого англичанина. Постепенно, шаг за шагом, переводы заметно совершенствовались, становились все более точными и поэтичными. Пока, наконец, советский поэт С. Я. Маршак не представил нам подлинного Шекспира... А сначала дело шло трудно. Главным образом потому, что старым переводчикам было просто стыдно за этого "грубияна Шекспира". И правда, каково было нежнейшему Модесту Чайковскому переводить, к примеру, строчку, которая по-английски звучит так: If snow be white, why then her breasts are dun... (Если снег образец белизны, то, увы, ее груди грязно-серого цвета...) Модест Чайковский уклончиво констатирует: Снег с грудью милой не одно и то же... А великосветский виршеплет граф Иван Мамуна, перелагая тот же сонет, продолжает: И фимиама смол Аравии далекой Амброзия ее дыханья не затмит... Хороши "фимиам" и "амброзия", когда в подлиннике сказано абсолютно недвусмысленно: And in some perfumes is there more delight Than in the breath that from my mistress reeks. По-русски это значит: А разные благовония намного приятней, Чем дыхание моей милой, которое... Которое... которое... Увы, в прозаической заметке трудно подобрать русское слово, соответствующее этому почти неприличному английскому reek, которое написал тут Шекспир. Давайте откроем англо-русский словарь, найдем сей глагол. Четыреста лет тому назад он означал то же, что и теперь: "Испускать пар, испарения, отдавать чем-либо неприятным, затхлым"! Недаром относительно этих самых строк Бернард Шоу заметил: "Ни единому человеку, будь то мужчина или женщина, разумеется, не доставил бы удовольствия этот выпад относительно благовоний в четвертом двустишии..." Удивительно, не правда ли? Что же это за сонет? Откуда он взялся? Кажется, ни в одном из русских переводов шекспировских сонетов нет ничего даже отдаленно напоминающего "грязно-серую грудь" и "затхлое дыханье". Это правда, в переводах нет. А в подлиннике есть. В подлиннике знаменитого 130-го сонета. Да, его переводили. И притом неоднократно. И по-разному, разумеется. Кроме М. Чайковского и И. Мамуны мы могли бы процитировать опыты еще и других старых и новых переводчиков, которые так же робко и потому так же безуспешно пытались обойти острые углы этого стихотворения; но лучше обратимся сразу к С. Я. Маршаку. Неужели и этот поистине классический переводчик тоже не сумел (или не захотел?!) хотя бы приблизиться к подлиннику? Ее глаза на звезды не похожи, Нельзя уста кораллами назвать, Не белоснежна плеч открытых кожа, И черной проволокой вьется прядь... Само по себе - великолепно, не правда ли? Но только само по себе, безотносительно к Шекспиру! Потому что вместо серо-коричневого слова dun, которое в английском языке со времен Шекспира употребляют обычно как описание лошадиной масти - примерно соловая или чубарая по русской классификации, - нечто весьма деликатное, хотя и "небелоснежное". И к тому же "прядь" и "вьется" и еще "открытые плечи", которых в ту пору не носили и которые у нас сейчас ассоциируются с великосветской красавицей более поздних времен, чуждой естественности, чуждой духу 130-го сонета, чуждой, вероятно, самому автору. Он, надо думать, проявил здесь некоторую смелость, если не сказать наглость, обнаружив, что ему известно, какого оттенка (да еще столь неприглядного!) кожа его милой, скрытая пышным историческим нарядом. И к тому же, напоминаем, он сообщает читателю даже не о плечах возлюбленной, а о ее breasts; любой ученик 5-го класса, изучающий в школе английский язык, подскажет, что это слово в переводе означает "грудь", - впрочем, пятиклассник, вероятно, знает это существительное именно в его единственном числе, и точно так же взрослый поэт В. Шекспир вполне мог бы сказать breast, это не помешало бы ни рифме, ни ритму, - но он недвусмысленно пишет множественное: "груди", чтобы уж никто не заподозрил его в деликатности. А все старые русские переводчики употребляли тут исключительно единственное число. М. Чайковского мы уже цитировали ("Снег с грудью милой не одно и то же"), у Н. В. Гербеля - "Когда снег бел, то грудь прекрасной с ним не схожа", у И. Мамуны читаем: "Со снегом грудь ее не спорит белизною". И только С. Маршак решился тут употребить множественное число, но применительно к "плечам", так что риск был, пожалуй, не велик. Далее: С дамасской розой, алой или белой, Нельзя сравнить оттенок этих щек, А тело пахнет так, как пахнет тело, Не как фиалки нежный лепесток. Чем "пахнут" соответствующие строки у Шекспира, мы уже говорили. Попытаемся же разобраться. Нет, не в том, почему переводчики, даже лучший из переводчиков, перевели лишь 50 процентов шекспировского образа, лишь ту его половину, где сказано, какой его милая не является; а вот какова она на самом деле - это утаили от русского читателя. Попытаемся разобраться, почему сам Шекспир столь немилосердно расправился в этом сонете со своей любимой; может быть, это поможет нам понять и просчеты переводчиков. Прежде всего, и во второй строфе перевода - неточность. На первый взгляд вполне невинная: дамасские разы, которые в ту пору разводили в Англии, по свидетельству современников, не были "алыми или белыми"; они были, как и написано у Шекспира, "красные и белые", то есть красно-белые. И в силу этого своего ботанического свойства неизменно эксплуатировались всеми коллегами-поэтами в качестве сравнения со щеками возлюбленных. Вот теперь и представьте, до какой степени может осточертеть даже этот прекраснейший сорт розы, когда он произрастает буквально в каждом третьем сонете, а общий урожай можно учесть, если известно, что печаталось в те времена (только п_е_ч_а_т_а_л_о_с_ь!) в среднем свыше пятисот сонетов в год. Так обстояло дело не только с дамасскими розами. Начнем с начала. "Глаза-звезды", "уста-кораллы", "кожа как снег", "благовонное дыхание" и дальше из последующих строк "голос-музыка", "походка богини" - все это, как нетрудно догадаться, карманный набор метафор и сравнений, который позволял многим (увы, слишком многим!) предшественникам и современникам Шекспира (увы, также и нашим современникам!) строить сонеты, поэмы и популярные песенки индустриальными методами. И "волосы-проволока", представьте, из того же конструктора. Дело в том, что как раз в конце XVI века в Европе распространилась мода взбивать и н_а_ч_е_с_ы_в_а_т_ь волосы, а чтобы удержать их в этом "воздушном" состоянии, применяли золотую и серебряную проволоку, которую поэты не замедлили воспеть, а затем использовать уже для сравнения с женскими волосами. Проволоку в те времена еще не умели изготовлять п_р_о_т_я_ж_к_о_й, как нынче, - ее ковали вручную; проволока была дорогой, сравнение, соответственно, лестным. И когда Шекспир пишет нарочито прозаично: "черная проволока растет у нее на голове", то это очередное оскорбление - прежде всего друзей-поэтов, которые уже ни с чем иным, кроме проволоки, не умеют сравнить волосы своих возлюбленных, а заодно и собственной любимой. Но только не в том обида, что у нее волосы как проволока. Это, повторяем, изысканный, хотя и штампованный комплимент. Проволока-то не золотая, не серебряная, а ч_е_р_н_а_я - вот что обидно! Потому что в ту эпоху обозвать английскую женщину б_р_ю_н_е_т_к_о_й было равносильно тому, чтобы объявить ее уродкой: черноволосые никак не котировались. Такие времена!.. В переводе и это смягчено, сглажено. Вот только к_о_д_а - замечательная концовка замечательного стихотворения - переведена едва ли не совершенно. У Шекспира: And yet, by heaven, I think my love as rare As any she belied with false compare. У Маршака: И все ж она уступит тем едва ли, Кого в сравненьях пышных оболгали. Удивительно емкое двустишие - у обоих авторов! Ведь оба они, разделавшись здесь уже окончательно со всеми этими лжецами и подхалимами от поэзии, воздали должное своей женщине, притом вовсе не за счет иных, прочих. Нет, в сторону любой женщины, чужой или близкой, сущей или будущей, они поклонились равно любовно, почтительно, благородно. Пройдут годы, новые поколения, наверное, заново прочтут Шекспира, новое время закажет своим поэтам новые переводы; грядущие историки, быть может, станут судить о нас и о наших временах по тому, как мы воспринимали, какими словами переводили для себя великие строки. Но э_т_о двустишие в э_т_о_м переводе пребудет наравне с подлинником - таково наше убеждение сегодня! Однако в целом, на сегодняшний день, весь пародийный и полемический заряд 130-го сонета, его отнюдь не беззлобная ирония, издевательские выпады, то есть самая его суть, - увы! - пропадают при переводе. А ведь автор ради того, чтобы доконать своих поэтических противников, не пощадил даже свою нежно любимую "смуглую леди"; кажется, она его так и не простила, судя по остальным сонетам. Еще бы! Его удары, которые он так щедро раздает всем этим сладкоречивым поэтам, настолько темпераментны и мощны, что даже эхо подобной оплеухи может свалить с ног нежное создание с нездоровым дыханьем и волосами сомнительного цвета. И даже столетия не могут ослабить силу его сарказма, казалось бы... Вот только переводчиков, по-видимому, не задевает его гнев. К последнему шекспировскому юбилею в "Вечерней Москве" появилось очередное переложение все того же 130-го сонета, сделанное Н. Пановым. Нет, никто не может быть против все новых попыток взять эту поэтическую вершину. Больше того, после совершенной в своем роде работы Маршака смелость переводчика, вновь работающего над сонетами, вызывает уважение. Но и эта попытка представляется несостоятельной. И не потому, что переводчик опять исторически неправильно истолковал смысл "черной проволоки" или не передал все те литературные и житейские ассоциации, которые возникали у п_е_р_в_ы_х читателей Шекспира при одном только упоминании "дамасской розы". Действительно, все это можно передать разве что в примечаниях к сонету, а в самом тексте едва ли нужно. Но вот небеззлобная ирония, яростная насмешка - необходимы! А вместо того опять "открытой груди смугловатый цвет" (вполне модно по нынешним временам!), "дыханье не духи" и "чернь волос", которые, "как проволочки, кольцами свиты", и т. п. Что делать, выигрывая в изяществе, проигрываешь в силе. Основной закон поэтической механики! Итак, многократно переводившийся, но все еще не переведенный сонет Шекспира... Придите, дерзкие! И пожалуйста, не о_б_е_р_е_г_а_й_т_е нас, читателей, от автора: как будто мы не доросли до его прямой, резкой, недвусмысленной откровенности, как будто он не наш современник, этот Вильям Шекспир! Р.Кушнерович. Непереведенный сонет Шекспира

О, женщина, дитя, привыкшее играть
И взором нежных глаз, и лаской поцелуя,
Я должен бы тебя всем сердцем презирать,
А я тебя люблю, волнуясь и тоскуя!

Люблю и рвусь к тебе, прощаю и люблю,
Живу одной тобой в моих терзаньях страстных,
Для прихоти твоей я душу погублю,
Все, все возьми себе - за взгляд очей прекрасных,

За слово лживое, что истины нежней,
За сладкую тоску восторженных мучений!
Ты, море странных снов, и звуков, и огней!
Ты, друг и вечный враг! Злой дух и добрый гений!













Женщина - с нами, когда мы рождаемся,
Женщина - с нами в последний наш час.
Женщина - знамя, когда мы сражаемся,
Женщина - радость раскрывшихся глаз.

Первая наша влюбленность и счастие,
В лучшем стремлении - первый привет.
В битве за право - огонь соучастия,
Женщина - музыка. Женщина - свет.

















Я буду ждать тебя мучительно,
Я буду ждать тебя года,
Ты манишь сладко-исключительно,
Ты обещаешь навсегда.

Ты вся - безмолвие несчастия,
Случайный свет во мгле земной,
Неизъясненность сладострастия,
Еще не познанного мной.

Своей усмешкой вечно-кроткою,
Лицом, всегда склоненным ниц,
Своей неровною походкою
Крылатых, но не ходких птиц,

Ты будишь чувства тайно-спящие,
И знаю, не затмит слеза
Твои куда-то прочь глядящие,
Твои неверные глаза.

Не знаю, хочешь ли ты радости,
Уста к устам, прильнуть ко мне,
Но я не знаю высшей сладости,
Как быть с тобой наедине.

Не знаю, смерть ли ты нежданная
Иль нерожденная звезда,
Но буду ждать тебя, желанная,
Я буду ждать тебя всегда.

Стихи Константина Бальмонта

Художник Юрий Ярош, из Белоруссии, родился в 1969 году. В настоящее время живет и работает в Испании. Он прекрасный мастер цвета. И, без всякого сомнения, необычный художник, каждая из картин которого оставляет неизгладимый след в мире ценителей живописи. Его работы находятся в частных и государственных коллекциях Белоруссии, России, Испании, Голландии, Франции и многих других стран.

Поздравляю всех израильтян с праздником!Мира и покоя!

ладно, ладно, давай не о смысле жизни, больше вообще ни о чем таком
лучше вот о том, как в подвальном баре со стробоскопом под потолком пахнет липкой самбукой и табаком
в пятницу народу всегда битком
и красивые, пьяные,.. и не МЫ, выбегают курить, он в ботинках, она на цыпочках, босиком
у нее в руке босоножка со сломанным каблуком
он хохочет так, что едва не давится кадыком

черт с ним, с мироустройством, все это бессилие и гнилье
расскажи мне о том, как красивые и НЕ МЫ приезжают на юг, снимают себе жилье,
как старухи передают ему миски с фруктами для нее
и какое таксисты бессовестное жулье
и как тетка снимает у них во дворе с веревки свое негнущееся белье,
деревянное от крахмала
как немного им нужно, счастье мое,
как мало...

расскажи мне о том, как постигший важное – одинок
как у загорелых улыбки белые, как чеснок,
и про то, как первая сигарета сбивает с ног,
если ее выкурить натощак,..
говори со мной о простых вещах

как пропитывают влюбленных густым мерцающим веществом
и как старики хотят продышать себе пятачок в одиночестве,
как в заиндевевшем стекле автобуса,
протереть его рукавом,
говоря о мертвом, как о живом..

как красивые и не мы в первый раз целуют друг друга в мочки, несмелы, робки,
как они подпевают радио, стоя в пробке,..
как несут хоронить кота в обувной коробке,..
как холодную куклу, в тряпке,
как на юге у них звонит, а они не снимают трубки,
чтобы не говорить, тяжело дыша, «мама, все в порядке»,.
как они называют будущих сыновей всякими идиотскими именами
слишком чудесные и простые,
чтоб оказаться нами

расскажи мне, мой свет, как она забирается прямо в туфлях к нему в кровать
и читает «терезу батисту, уставшую воевать»
и закатывает глаза, чтоб не зареветь
и как люди любят себя по-всякому убивать,
чтобы не мертветь..

расскажи мне о том, как он носит очки без диоптрий, чтобы казаться старше,
чтобы нравиться билетёрше,
вахтёрше,
папиной секретарше,
но когда садится обедать с друзьями и предается сплетням,
он снимает их, становясь почти семнадцатилетним

расскажи мне о том, как летние фейерверки над морем вспыхивают, потрескивая
почему та одна фотография, где вы вместе, всегда нерезкая
как одна смс делается эпиграфом
долгих лет унижения; как от злости челюсти стискиваются так, словно ты алмазы в мелкую пыль дробишь ими
почему мы всегда чудовищно переигрываем,
когда нужно казаться всем остальным счастливыми,
разлюбившими

почему у всех, кто указывает нам место, пальцы вечно в слюне и сале
почему с нами говорят на любые темы,
кроме самых насущных тем
почему никакая боль все равно не оправдывается тем,
как мы точно о ней когда-нибудь написали

расскажи мне, как те, кому нечего сообщить, любят вечеринки, где много прессы
все эти актрисы
метрессы
праздные мудотрясы
жаловаться на стрессы,
решать вопросы,
наблюдать за тем, как твои кумиры обращаются в человеческую труху
расскажи мне, как на духу
почему к красивым когда-то нам приросла презрительная гримаса
почему мы куски бессонного злого мяса
или лучше о тех, у мыса

вот они сидят у самого моря в обнимку,
ладони у них в песке,
и они решают, кому идти руки мыть и спускаться вниз
просить ножик у рыбаков, чтоб порезать дыню и ананас
даже пахнут они – гвоздика или анис –
совершенно не нами,..
значительно лучше нас

Вера Полозкова

С нашими властями явно что-то случилось. Муха что ли укусила...
Погранслужба ФСБ России заявила, что считает необходимым приостановить железнодорожное сообщение с Республикой Таджикистан до устранения целого ряда серьезных недостатков, выявленных российской стороной.
Это уже второе весьма резкое заявление за сутки, исходящее от государственных структур России высокого ранга. И на этот раз оно прямо связано с постоянным использованием поезда "Душанбе-Москва" для наркотрафика. «Очень беспокоит нас ситуация с наркотиками. Этот поезд является систематически используемым каналом для доставки наркотиков в Российскую Федерацию», – пояснил замруководителя погранслужбы ФСБ.
Кроме претензий по наркотикам, вопросы к дикому санитарному состоянию паровозика из таджикистанского Ромашкова нашлись у главного санитарного врача Онищенко, которого более всего заинтересовало состояние вагона-ресторана: он негодовал, что «посуда вся требует замены», а весь вагон – «изъятия из состава». Онищенко также обратил внимание на то, что в вагоне-ресторане оборудованы спальные места для сотрудников поезда, не поместившихся в штабном купе. Иными словами таджикистанские вагонные рестораторы спят там же, где готовят пищу. Надо ли удивляться кошмарной антисанитарии, которую везут сюда пассажиры поезда?
Днем раньше крайне агрессивно высказался по таджикскому поезду и вообще по миграции из Средней Азии вице-премьер Рогозин, потребовавший жесткого заслона против тех, кто «ввозит в нашу страну оружие в виде героина, а также тех, кто пытается экспортировать в нашу страну экстремистскую идеологию, подрывающую основы нашего конституционного порядка», а также заявивший, что «граница должна быть жестко захлопнута для всех тех, кто являются нелегальными мигрантами, кто топчет своими ногами правила и законы, которые мы установили в нашей стране с точки зрения миграционного законодательства».
Ну, наконец-то... То ли проснулись, то ли отступать уже дальше некуда - позади Москва, а впереди с такой миграционной политикой - потеря государственности и национальной самобытности.

komandorva

komandorva

14 апр, 2013 в 22:59

Вице-премьер Дмитрий Рогозин пообещал уже в этом году запрет на въезд гражданам в СНГ в Россию по национальным паспортам. Вообще-то президент потребовал сделать это к 2015-му году, но, кажется, правительство решило поторопиться. "Вполне вероятно эти меры могут быть приняты намного быстрее, во всяком случае, что касается железнодорожного сообщения с Таджикистаном", - подчеркнул Рогозин.
Поскольку такие господа, как Дмитрий Олегович никогда ничего просто так не говорят, можно констатировать, что Кремль, наконец, озаботился лавинообразным нарастанием в стране массы малограмотных и часто криминализованных гастарбайтеров. А также тем, что неконтролируемая миграция потихоньку начинает "качать права", обращаясь, в том числе, и в международные правозащитные институты. Последние скандалы с арестами исламистов в Петербурге и на Урале говорят о том, что вместе со специалистами кирки и лопаты в Россию постепенно проникают личности откровенно опасные. Про наркопотоки и говорить уже не приходится, с начала года в России изъято около тонны героина и, в основном, ее принесло именно таджикское направление.
Но сегодняшняя ситуация еще цветочки. Ягодки будут через несколько месяцев, если российская экономика действительно, как прогнозируется многими экспертами, впадет в рецессию. Поскольку рецессия резко сократит рабочие места, то первыми на улице окажутся самые неквалифицированные граждане, которые никуда, разумеется, не уедут. Уезжать им некуда, Таджикистан разорен, Узбекистан ждет хаос, который неизбежно наступит после смерти насквозь больного Каримова, Киргизия не только разорена, но и вечно больна "тюльпановыми" революциями. Там голодно, а большие семьи нужно как-то кормить. Значит, следует ждать резкого подъема "миграционной" преступности.
Поэтому меры по радикальному ограничению миграции и переводу ее на загранпаспорта выглядят разумными. Правда, коррупция в Средней Азии столь высока, что канал будет перекрыт ненадолго, через несколько месяцев-год, выдачу загранпаспортов в том же Таджикистане поставят на конвейер. Но передышка в год - уже передышка.
По-настоящему же справиться с проблемой мы сможем только после полноценного перехода на визовый режим. В первую очередь с Таджикистаном, откуда после ослабления американского присутствия в Афганистане, хлынет и река наркотиков, и река экстремизма.
Тут уже не до лицемерия и фальшивых слов о братстве. Тут надо думать о своем народе и защитить его от мягкой оккупации. Что же касается приличных людей из Средней Азии, тех кто может и хочет служить России, то таких нужно брать. Штучно и после тщательного отбора. Специалисты нам пригодятся. Но выбирать их мы будем сами...

1.


2.

Сначала он мечтал ее увидеть еще раз.
Он заметил ее на институтском стадионе, в секции прыжков в длину. Потом она убежала, а он даже не знал, с какого она факультета. Он стал ходить на физкультуру, хотя раньше приносил справку из секции тенниса, и ему ставили зачет.
На четвертый раз она снова пришла прыгать, он любовался ею и мечтал, что они познакомятся.
Сбылось и это. Правда, она была не слишком ласковая. «Привет, как дела?» - «Нормально, спасибо». Вот это «спасибо» смущало, было в нём что-то пустое, безразличное. И никогда не спросит: «А как у тебя дела? А ты как?».
Он провожал ее из института. Ему нравилось ехать с ней в автобусе. Они садились, он придвигался ближе, чувствовал ее жесткий локоть и горячее бедро. «Ты очень прислоняешься, мне тесно», - сказала она однажды. Он сказал: «Потому что ты мне очень нравишься». - «Тогда позови меня в кафе, в гости, да хоть в театр, что ли. Хватит портфель за мной таскать, как в пятом классе», - сказала она, продолжая глядеть прямо перед собой.

Они побывали у всех его друзей, прошлись по кафе, даже были в «Современнике» и на Таганке, но целоваться она не хотела.
А он мечтал переспать с ней, наконец.
Сбылось. Это было ужасно. На даче у приятеля они оба напились, особенно она. Он дотащил ее до кровати, раздел. Разделся сам. Ничего не получалось. Она спала, дыша тяжело и ровно, а он пытался помочь себе руками; ладно, всё, хватит подробностей! В общем, наутро она, разглядывая белье, сказала: «Значит, ты меня все-таки вы***л». Как про погоду: «Значит, был дождь».
Хотя это была неправда, к сожалению.
Через пару дней она осталась у него ночевать – теперь уже по-настоящему. Было очень хорошо. Потом – еще несколько раз.
Потом исчезла. Он нашел ее через месяц: было лето, она оказалась в Тульской области, в маленьком городке, у родственников, в частном секторе; это совсем не вязалось с ее современным и даже модным обличьем. «Кто тебя звал?» - сказала она вместо «как хорошо, что ты меня нашел», - он мечтал, что она именно так скажет. Хотел повернуться и уйти, но все-таки спросил: «Зачем ты уехала?» - «Я беременна, - сказала она. - Кажется, от тебя. Но ты про это забудь. Всё, привет». Он молчал. «Собачку отвязать?» – и она лениво пошла к будке, где овчарка лаяла и гремела цепью.
На секунду подумалось – а кого он, собственно, любит? Что он любит? Сильные ноги и маленькую грудь, равнодушные глаза, бесстыдное называние вещей своими грубыми именами? И это – всё?
Он схватил ее за руку, повернул к себе. «Выходи за меня замуж, пожалуйста. Я тебя люблю!» - он упал на колени, уткнулся лицом ей в живот. «Я, в общем, тоже, - вздохнула она и погладила его по голове. – Но рожать не буду, учти».
Хорошо, хорошо, хорошо.
Вернее, очень плохо. Свадьбы не было – она не хотела. «Зачем же ты вышла за меня замуж?» - «Поддалась на твои уговоры».
Ужасные три года. Он все время ее упрашивал, уговаривал, урезонивал. Не бросать институт на последнем курсе, не пить вчерашнее вино с утра пораньше, не курить в постели среди ночи, не уезжать на пол-лета в Верхнюю Сванетию. А главное – умолял не бросать его.

Потом устал умолять. Они развелись.
Потом были ужасные десять лет. Она примерно раз в год звонила, и он бежал к ней, иногда в другой город ехал, оставляя беременную жену, или ребенка с коклюшем, и целых две жены не вынесли такого безобразия, и ушли от него.
Хотя все эти побеги не кончались ничем. «Я просто хотела на тебя посмотреть». Просто посмотреть, вы понимаете?
Потом она исчезла окончательно.
Он был уверен, что она совсем пропала. Устроилась на тихую работу вон в том маленьком городке Тульской области; уехала из России; а может, и вовсе умерла.
Но нет! Вдруг она возникла вновь, и как лихо! Он увидел ее по телевизору. У нее была большая фирма, целая сеть тренинг-центров. Внимание: тренинги для тех, кто собирается тренировать будущих бизнес-тренеров. Дериватив третьего уровня; деньги из воздуха; сучка, одним словом.
Вот тут у него появилась новая мечта, пятая по счету. Было: увидеть, познакомиться, трахнуть, жениться. А теперь – жестоко послать.
Он мечтал, что она обнищает, заболеет, все ее бросят, и вот, она придет к нему и скажет, что ей не на что жить. Попросит буквально на хлеб и молоко.
А он, обливаясь слезами любви и жалости, сквозь тьму в глазах и боль в груди – он скажет ей: «Нет!».

Вы знаете, эта мечта тоже сбылась. Почти.
Она разорилась, она попала под суд, она едва избежала тюрьмы, она заболела, она совсем одна, живет в крохотной квартирке на краю города – а он стоит у ее дверей и умоляет, чтоб она взяла сумку продуктов и немножко денег.

(clear_text)

"А там уж будь что будет..."
Последняя любовь поэта Юрия Левитанского в его письмах и воспоминаниях его жены Ирины
"Сегодня рано утром я читал твое письмо. Я летаю, порхаю... Так люблю тебя, что, кажется, задохнусь от счастья!.." Кажется, это написано юношей в пору первой влюбленности, в самом начале жизни. А писалось - человеком, за чьей спиной войны, тяжелые болезни, кому надеяться на любовь, от которой задыхаешься, на счастье, которое приподнимает над землей, - рискованно...Со вдовой Юрия Левитанского мы встретились в канун четвертой годовщины смерти поэта. Рассказывая о годах, прожитых ими вдвоем, Ирина передала для публикации в "Огоньке" письма Левитанского к ней. Вместе с ее воспоминаниями эти письма сложились в странную повесть. Странную, трагическую и трогательную - как и вся поэзия Левитанского

"Судьба сочинила пьесу, а мы в ней сыграли", - говорил он мне не раз.

Мы познакомились в августе 85-го в Юрмале. Я была студенткой провинциального университета, он - одним из самых известных поэтов своего времени. Седой мужчина в свитере, с трубкой в зубах, прогуливался по дорожке приморского парка ("Похож на Хемингуэя", - мелькнуло тогда). Я шла к станции, спросила у него, который час. Поблагодарила, пошла дальше. Он зашагал рядом. Заговорил о чем-то нейтральном, я вежливо отвечала... Годы спустя он, вспоминая первую нашу встречу, признавался: "Не знаю, почему пошел за тобой, заговорил с тобой... Ведь я вообще-то и не разглядел тогда тебя. Не сообразил, какая ты юная, - а то бы не решился..."

На следующий день выхожу из автобуса - и на остановке встречаю его, с авоськой, полной бутылок. Улыбнулся: вот, виски продают в гастрономе, весь наш писательский Дом творчества в Юрмалу ринулся... Мы познакомились. Его имя - стыдно признаться - ничего мне не сказало. Стихов его я до этого не читала, и он потом всю нашу жизнь над этим подшучивал... А в тот день моему невежеству не удивился. Спросил только: раз уж опять у нас вышла встреча, не могли бы мы вдвоем погулять завтра?.. Я не думала продолжать это странное знакомство. Но назавтра мы все-таки встретились - абсолютно случайно.

Кончались каникулы, мне пора было улетать домой. Он подарил мне свою книгу с надписью:
"Ирине, с ожиданьем и надеждой (на что?). Сердечно и нежно..."

Моросил дождь, его мокрые грустные усы и синюю куртку с капюшоном я вспоминала долго-долго. Потом в подаренной им книге нашла стихи, написанные, когда я была еще маленькой девочкой, но как будто о нашей встрече:

Светлый праздник бездомности,
тихий свет без огня.
Ощущенье бездонности
августовского дня...
Кончается стихотворение почти пророчески:
Только полночь опустится -
как догадка о том,
что уже не отпустится
ни сейчас, ни потом...

Я вернулась домой, дни полетели, встреча в Юрмале стала такой далекой. Но, помня свое обещание, я отправила ему коротенькое письмо: "Не знаю, помните ли Вы меня... Прочла Вашу книгу с большим удовольствием..."

Прошло несколько месяцев. Ответа нет - и не могло быть.

Где он - и где я?.. Но вдруг:

"Здравствуйте, милая Ирина!
...В кои веки отлучился из Москвы - и вот что получилось. А письма Вашего я, признаться, ждал, и Вы едва ли представляете, как был рад ему. Неужели Вы и впрямь могли подумать, что я забыл Вас - такого на редкость славного человечка? Спасибо Вам за все добрые слова, сказанные Вами, - это мне приятно и по-настоящему дорого.

С радостью и печалью вспоминаю Дубулты, чудное море и Вас тоже. Все пронеслось, как сон, уже почти не верится, что все это было на самом деле.

Как Вы там, в своей Башкирии? Не собираетесь ли в ближайшее время куда-нибудь в наши края, поближе?
Очень рад был бы увидеть Вас снова. Пишите, пожалуйста, - буду впредь отвечать аккуратно.

Всего Вам, всего самого-самого, с чувством к Вам очень добрым искренне и сердечно Ваш..."

Началась переписка, самая обыкновенная: как Вы? а Вы как? в Москву не собираетесь? вот хорошо бы!
Весной, в начале мая, я приехала в Москву. Позвонила, он пригласил в гости.

Вот так все просто - и так безнадежно.

Потом было наше первое лето, а осенью мне пришлось опять надолго уехать - на стажировку в Германию.

"Всего на год!" - утешала я его. "На целый год", - отвечал он.

- Ты не понимаешь! Тому, кто уезжает, всегда легче, чем тому, кто остается.

Правда это или нет, но в Берлине я страшно затосковала. Не хотелось ни учебы, ни новой "европейской" жизни, пожить которой мне так хотелось, - тем более что у меня немецкие корни... Писала по два письма в день, ждала ответных его писем и телефонных звонков, и мне было уже окончательно ясно: я не могу без него.

И я нужна ему.

"...Сегодня была по телевизору передача обо мне, телефон буквально раскален - звонят, и звонят, и звонят самые неожиданные люди из Москвы и даже из других городов - а мне бы только тебя нужно, и чтобы мы вместе смотрели, и ты была бы рада - тогда и я бы испытал настоящую радость, а так - это мимо меня.

Ты пишешь - "ничего от тебя не возьму" - что это значит? Этого я не понял. Я ничего не хочу иного, как быть с тобой, я для этого все сделаю, я пошел на всякие не очень простые для меня шаги и поступки и пойду на все, до конца - только бы все, чего хотим мы, осуществилось. Ты имеешь право на все - весь я и все мое - это и твое - чего же ты "не возьмешь"? Мне безумно жаль тебя, и за все твои слезы я постараюсь воздать тебе в полной мере - я буду счастлив, если смогу дать тебе в жизни хоть сколько-нибудь радости..."

"...Вчера зашел в ЦДЛ покормить двух дам (одна харьковская критикесса и одна московская) - так вот, они, преисполненные ко мне высочайшего почтения, все объясняли мне, кто я, какой я, и т.д., о моем долге перед литературой, долге перед читателями, и как это замечательно - быть Левитанским... И такую грусть они на меня нагнали - ты и это должна же знать, как мало для меня все эти слова всегда значили, а сейчас мне становится еще грустнее - нет, не долг перед литературой, а просто перед самим собой - ведь я же человек в конце концов, и есть у меня (должен же быть) долг и перед самим собой. Не знаю, долг или не долг - но дело мое, моя потребность, необходимость - заниматься тем, чем я должен заниматься, а без этого все бессмысленно, и я уже не понимаю, кто я и зачем я, - ну, нет никакого смысла, и все. Всякие там кино, развлечения - это прекрасно, но только тогда, когда я делаю свое проклятое это дело, ну, хотя бы до обеда (символического), то есть полдня хотя бы я исписываю свою бумагу, а потом - пожалуйста, все что угодно - но только потом. Ты понимаешь меня? Понимаешь, что я ничего не придумываю и не преувеличиваю?

Жду тебя с нетерпением, хотя и то мне грустно, что предстану я пред тобою, при всем моем "помолодении", измученным и усталым, а не таким, каким мог бы и хотел предстать пред твоими родными очами, и все-таки жду с огромным нетерпением - а там уж будь что будет..."

"...Понимаю, что не должен этого делать, что расстрою тебя опять, - а вот не могу иначе, как ни стараюсь, - ведь я как бы разговариваю с тобой таким, увы, странным образом, на бумаге...

Не знаю, как тебе объяснить - я нервничаю. Ну, скажем, сегодня журнал "Дружба народов" - там большая подборка Высоцкого с большим и тонким вступлением Самойлова, там Ю.Давыдов, рассказ Окуджавы... И как-то горько мне становится - что я так живу, чем я занимаюсь (ну, ладно, сейчас обед буду готовить - девочек своих кормить и всякое там прочее, как бы и привычное, хотя давно уже понимаю, что и это ни к чему, и им, своим дочкам, я уже мало для чего нужен тоже, то есть не для того, что я мог бы им дать на самом деле) - а мне звонят и звонят, и стихов просят, а у меня все не готово, и как объяснить это? Так, мол, я живу, так я работаю... Тысячу раз прости меня, что пишу тебе об этом, - ты способна понять и еще поймешь многое - хотя почему ты должна отвечать за мои глупости или расплачиваться за них? Это, конечно, несправедливо, но мне нужно, необходимо, чтобы рядом был кто-то. Я знаю, что ты простишь меня, если не сейчас, то потом, однажды, позже, но главное - сейчас, выслушав (прочитав) этот скулеж, - ведь есть в тебе достаточно и разумности, и мудрости, и постарайся как-нибудь, моя любимая и родная. А может быть, наоборот, - ты поймешь, что с таким идиотом лучше уж дела не иметь, - как знаешь, ты в любом случае будешь права.

Перечитал свое письмо, хотел его порвать и выбросить, да не смог. Если ты сумеешь это все понять и это мне простить - буду любить тебя больше, хотя, клянусь тебе, больше уж, кажется, некуда. Безумно тебя люблю, и жду, и буду ждать - когда-нибудь ты поймешь, чего мне это стоило и как мне это было трудно.

Прочти, ради Бога, - ну не принимай все слишком близко к доброму своему сердцу! - надеюсь, завтра будет письмо, и мне полегчает немного, и пойду утром заказывать разговор с тобою и снова ждать, ждать, ждать..."

Он выхлопотал себе короткую командировку в Берлин. После этой нашей встречи разлука стала нестерпимой. Не дождавшись окончания учебного года, я примчалась в Москву.

Чтобы уже не расставаться.
Это был совсем не "светлый праздник".

С ужасом вспоминаю нашу бездомность, нехватку денег (ему ведь еще надо было трех дочек растить), очереди в магазинах, буквально за всем. Голодный и холодный город. "Сколько помню себя - помню очереди" - старое стихотворение Левитанского - как будто обо мне тогдашней. Близкие вычеркнули меня из своей жизни - не могли простить столь неожиданного для них моего поступка: я ведь была до встречи с Левитанским вполне предсказуемой и беспроблемной... Как я вынесла все это, стараясь ничем не показывать ему, что мне порой невыносимо в чужом городе, среди чуждых мне людей, непостижимых богемных нравов и манер, - я, провинциальная дурочка, воспитанная строгой бабушкой-коммунисткой?
В те первые годы и ему было со мной нелегко. Никак я не вписывалась в его привычную жизнь. Его огорчало мое неприятие этой жизни - на мой взгляд, нелепой и разрушительной. Слишком много застолий, суеты, лишних встреч и пустых разговоров. Мне хотелось, чтобы он бережнее относился к себе, - но он считал, как сказано в стихах его друга Самойлова, ╚что порой напрасно давал страстям улечься, и что нельзя беречься, и что нельзя беречься"...

Когда я уезжала из Москвы на сессию, он совсем пропадал: я его бросила! Мне звонили: ты уехала, а Левитанский напился, плакал у друзей: "Что мне делать, что мне теперь делать?!"

И я себя спрашивала: что же мне делать?

Незадолго до смерти он сказал: "Знаешь, а ведь ты была права: главное - когда есть ты и я, нас двое, мы нужны друг другу. Когда есть стол, бумага и карандаш. И когда ничего не болит..."

Часто думаю: не повстречай он меня в Юрмале - совсем иначе, легче прожил бы последние свои годы, написал бы больше. Живу с чувством вины перед ним. Я сделала, что могла и сумела - но, наверное, мало...

Порой он мне казался ребенком.

"Дети, - отвечал он, - понятие всевозрастное. Так что я в норме!"

Когда я уходила на работу, он звонил мне постоянно: я скучаю, а ты? какое настроение? Или просто: "Контрольный звонок".

Много было трогательных бытовых сценок. Ему нравилось красиво одеваться. "Ты видела, какие у Эдлиса пиджаки? Вот скажи мне: где их Эдлис покупает?"

- Ну, Юлий Филиппович недавно ездил в Париж. Да и вообще у него другая фигура. У него нет живота, например, - злорадствую.

- При чем здесь живот?! Человек умеет покупать вещи, а мы не умеем!..

Он любил сладости. Приберегу в буфете коробку конфет в подарок. Прихожу с работы, открываю буфет - коробка пустая.

- Где конфеты? - строго спрашиваю.

- Наверное, усохли...

Как-то звонит: "Не сердись, я тут деньги отдал. Приходили собирать на похороны". "Кто приходил-то?" - "Не знаю. Позвонили в дверь, я открыл..." - "Зачем открываешь незнакомым?" - "Сказали же: на похороны".

Он легко верил людям, легко и щедро отзывался на любую просьбу о помощи.

- Знаешь, - сказала я как-то, - даже если бы ты был тихим, спокойным, незаметным бухгалтером, а не знаменитым поэтом, я все равно была бы с тобой.

- Ну конечно, тебе все равно, - и обиделся.

До сих пор не понимаю: почему обиделся? Странно...

Он почти не писал последние десять лет.

"Не пойму, что происходит, - размышлял, - но ушло что-то, исчезло... Может, мой срок вышел. Сейчас я не писатель, я - читатель".

Один журналист, придя к нему брать интервью, попросил: давайте обозначим круг тем, главных идей вашего творчества.

Левитанский печально вздохнул:

- Дорогой мой, у поэзии и у любви круга нет...

И все-таки его мучила мысль, что круг этот очень скоро разомкнется: "Вспомнишь меня через много лет: "Был у меня в юности один поэт... Кажется, Левитанский по фамилии..."

"...Право же, я не какой-нибудь распущенный неврастеник или истерик, давно-давно уж я плакал в последний раз, а вот сейчас подступает. Горько ведь сознавать, как несправедливо это, что разминулись мы с тобой во времени сильно, от этого иногда прихожу в отчаянье, но только что же теперь делать, когда представить свою жизнь без тебя - не могу... Только и живу той самой надеждой, о которой написал тебе тогда, еще ни о чем таком и не думая, ни на что не надеясь, - но ведь удивительно это - почему написал? Что-то же меня толкнуло на это, что-то я почувствовал такое, мне самому еще неясное, неведомое..."

Он никогда не читал мне своих стихов. Я видела его декламирующим свои стихотворения только на поэтических вечерах. В кругу близких друзей он мог спеть одну из очаровательных песенок собственного сочинения, про кепочку к примеру... Но от чтения стихов он отказывался.

Зато в эти десять лет я была первым его читателем. Он аккуратно перепечатывал на стареньком "Рейнметалле" свои неровные строчки со смешным наклоном влево и с серьезным видом протягивал мне, глядя поверх очков. Я садилась рядом, читала - и у меня перехватывало дыхание. Чтобы скрыть слезы, я указывала, например, на злоупотребление запятыми.

- Филолог! Это же авторская пунктуация!

Так же серьезно и вроде бы немного безразлично он дал мне однажды прочесть вот это:

Зачем послал тебя Господь
и в качестве кого?
Ведь ты не кровь моя, не плоть
и, более того,
ты даже не из этих лет -
ты из другого дня.
Зачем послал тебя Господь
испытывать меня
и сделал так, чтоб я и ты -
как выдох и как вдох -
сошлись у края, у черты,
на стыке двух эпох,
на том незримом рубеже,
как бы вневременном,
когда ты здесь, а я уже
во времени ином,
и сквозь завалы зим и лет,
лежащих впереди,
уже кричу тебе вослед -
постой, не уходи! -
сквозь полусон и полубред -
не уходи, постой! -
еще вослед тебе кричу,
но ты меня не слышишь.

Увидев мои слезы, он сказал:
- Ты принимаешь литературу слишком близко к сердцу. Это непрофессионально.

- Но ведь это про нас с тобой - выходит, я тебя не слышу?!

Он промолчал. А на другой день протянул мне листочек с написанным от руки:

Но ты еще слышишь, но ты еще слышишь
покуда меня,
и я еще слышу, как рядом ты дышишь, -
спасибо тебе.
И есть у нас море - оно еще наше -
твое и мое.
И небо над морем - оно у нас тоже
одно на двоих...
Это был мне подарок, в утешение.
Но стихи он опубликовал без концовки.

Я предчувствовала, что он умрет, когда меня не будет рядом.

Так и случилось - 25 января 1996 года. Он ушел на встречу администрации президента с интеллигенцией - и не вернулся.

Я не видела его смерти, поэтому для меня он жив.

Он снится мне не знающим о своей смерти. Он откуда-то возвращается, веселый и оживленный, а я думаю только об одном: поскорее обзвонить его друзей - предупредить, чтобы случайно ему не сказали, что его больше нет...

"...Скорей бы уж хоть эта короткая встреча, а там, может быть, придумаем что-то, может быть, моя родная, продержусь я как-нибудь. Знаю, что опять расстроил тебя - ну что же, не писать мне вовсе? или сочинять чепуху всякую, что я уже делать пытался?

Я тебя, щеночек, люблю - кто же виноват, что все так получилось нескладно! У меня уж так оно бывает, а у тебя - не должно... Еще раз прости..."

В материале использованы фотографии из семейного архива Левитанских.


"А там уж будь что будет..."
Последняя любовь поэта Юрия Левитанского в его письмах и воспоминаниях его жены Ирины
"Сегодня рано утром я читал твое письмо. Я летаю, порхаю... Так люблю тебя, что, кажется, задохнусь от счастья!.." Кажется, это написано юношей в пору первой влюбленности, в самом начале жизни. А писалось - человеком, за чьей спиной войны, тяжелые болезни, кому надеяться на любовь, от которой задыхаешься, на счастье, которое приподнимает над землей, - рискованно...Со вдовой Юрия Левитанского мы встретились в канун четвертой годовщины смерти поэта. Рассказывая о годах, прожитых ими вдвоем, Ирина передала для публикации в "Огоньке" письма Левитанского к ней. Вместе с ее воспоминаниями эти письма сложились в странную повесть. Странную, трагическую и трогательную - как и вся поэзия Левитанского

"Судьба сочинила пьесу, а мы в ней сыграли", - говорил он мне не раз.

Мы познакомились в августе 85-го в Юрмале. Я была студенткой провинциального университета, он - одним из самых известных поэтов своего времени. Седой мужчина в свитере, с трубкой в зубах, прогуливался по дорожке приморского парка ("Похож на Хемингуэя", - мелькнуло тогда). Я шла к станции, спросила у него, который час. Поблагодарила, пошла дальше. Он зашагал рядом. Заговорил о чем-то нейтральном, я вежливо отвечала... Годы спустя он, вспоминая первую нашу встречу, признавался: "Не знаю, почему пошел за тобой, заговорил с тобой... Ведь я вообще-то и не разглядел тогда тебя. Не сообразил, какая ты юная, - а то бы не решился..."

На следующий день выхожу из автобуса - и на остановке встречаю его, с авоськой, полной бутылок. Улыбнулся: вот, виски продают в гастрономе, весь наш писательский Дом творчества в Юрмалу ринулся... Мы познакомились. Его имя - стыдно признаться - ничего мне не сказало. Стихов его я до этого не читала, и он потом всю нашу жизнь над этим подшучивал... А в тот день моему невежеству не удивился. Спросил только: раз уж опять у нас вышла встреча, не могли бы мы вдвоем погулять завтра?.. Я не думала продолжать это странное знакомство. Но назавтра мы все-таки встретились - абсолютно случайно.

Кончались каникулы, мне пора было улетать домой. Он подарил мне свою книгу с надписью:
"Ирине, с ожиданьем и надеждой (на что?). Сердечно и нежно..."

Моросил дождь, его мокрые грустные усы и синюю куртку с капюшоном я вспоминала долго-долго. Потом в подаренной им книге нашла стихи, написанные, когда я была еще маленькой девочкой, но как будто о нашей встрече:

Светлый праздник бездомности,
тихий свет без огня.
Ощущенье бездонности
августовского дня...
Кончается стихотворение почти пророчески:
Только полночь опустится -
как догадка о том,
что уже не отпустится
ни сейчас, ни потом...

Я вернулась домой, дни полетели, встреча в Юрмале стала такой далекой. Но, помня свое обещание, я отправила ему коротенькое письмо: "Не знаю, помните ли Вы меня... Прочла Вашу книгу с большим удовольствием..."

Прошло несколько месяцев. Ответа нет - и не могло быть.

Где он - и где я?.. Но вдруг:

"Здравствуйте, милая Ирина!
...В кои веки отлучился из Москвы - и вот что получилось. А письма Вашего я, признаться, ждал, и Вы едва ли представляете, как был рад ему. Неужели Вы и впрямь могли подумать, что я забыл Вас - такого на редкость славного человечка? Спасибо Вам за все добрые слова, сказанные Вами, - это мне приятно и по-настоящему дорого.

С радостью и печалью вспоминаю Дубулты, чудное море и Вас тоже. Все пронеслось, как сон, уже почти не верится, что все это было на самом деле.

Как Вы там, в своей Башкирии? Не собираетесь ли в ближайшее время куда-нибудь в наши края, поближе?
Очень рад был бы увидеть Вас снова. Пишите, пожалуйста, - буду впредь отвечать аккуратно.

Всего Вам, всего самого-самого, с чувством к Вам очень добрым искренне и сердечно Ваш..."

Началась переписка, самая обыкновенная: как Вы? а Вы как? в Москву не собираетесь? вот хорошо бы!
Весной, в начале мая, я приехала в Москву. Позвонила, он пригласил в гости.

Вот так все просто - и так безнадежно.

Потом было наше первое лето, а осенью мне пришлось опять надолго уехать - на стажировку в Германию.

"Всего на год!" - утешала я его. "На целый год", - отвечал он.

- Ты не понимаешь! Тому, кто уезжает, всегда легче, чем тому, кто остается.

Правда это или нет, но в Берлине я страшно затосковала. Не хотелось ни учебы, ни новой "европейской" жизни, пожить которой мне так хотелось, - тем более что у меня немецкие корни... Писала по два письма в день, ждала ответных его писем и телефонных звонков, и мне было уже окончательно ясно: я не могу без него.

И я нужна ему.

"...Сегодня была по телевизору передача обо мне, телефон буквально раскален - звонят, и звонят, и звонят самые неожиданные люди из Москвы и даже из других городов - а мне бы только тебя нужно, и чтобы мы вместе смотрели, и ты была бы рада - тогда и я бы испытал настоящую радость, а так - это мимо меня.

Ты пишешь - "ничего от тебя не возьму" - что это значит? Этого я не понял. Я ничего не хочу иного, как быть с тобой, я для этого все сделаю, я пошел на всякие не очень простые для меня шаги и поступки и пойду на все, до конца - только бы все, чего хотим мы, осуществилось. Ты имеешь право на все - весь я и все мое - это и твое - чего же ты "не возьмешь"? Мне безумно жаль тебя, и за все твои слезы я постараюсь воздать тебе в полной мере - я буду счастлив, если смогу дать тебе в жизни хоть сколько-нибудь радости..."

"...Вчера зашел в ЦДЛ покормить двух дам (одна харьковская критикесса и одна московская) - так вот, они, преисполненные ко мне высочайшего почтения, все объясняли мне, кто я, какой я, и т.д., о моем долге перед литературой, долге перед читателями, и как это замечательно - быть Левитанским... И такую грусть они на меня нагнали - ты и это должна же знать, как мало для меня все эти слова всегда значили, а сейчас мне становится еще грустнее - нет, не долг перед литературой, а просто перед самим собой - ведь я же человек в конце концов, и есть у меня (должен же быть) долг и перед самим собой. Не знаю, долг или не долг - но дело мое, моя потребность, необходимость - заниматься тем, чем я должен заниматься, а без этого все бессмысленно, и я уже не понимаю, кто я и зачем я, - ну, нет никакого смысла, и все. Всякие там кино, развлечения - это прекрасно, но только тогда, когда я делаю свое проклятое это дело, ну, хотя бы до обеда (символического), то есть полдня хотя бы я исписываю свою бумагу, а потом - пожалуйста, все что угодно - но только потом. Ты понимаешь меня? Понимаешь, что я ничего не придумываю и не преувеличиваю?

Жду тебя с нетерпением, хотя и то мне грустно, что предстану я пред тобою, при всем моем "помолодении", измученным и усталым, а не таким, каким мог бы и хотел предстать пред твоими родными очами, и все-таки жду с огромным нетерпением - а там уж будь что будет..."

"...Понимаю, что не должен этого делать, что расстрою тебя опять, - а вот не могу иначе, как ни стараюсь, - ведь я как бы разговариваю с тобой таким, увы, странным образом, на бумаге...

Не знаю, как тебе объяснить - я нервничаю. Ну, скажем, сегодня журнал "Дружба народов" - там большая подборка Высоцкого с большим и тонким вступлением Самойлова, там Ю.Давыдов, рассказ Окуджавы... И как-то горько мне становится - что я так живу, чем я занимаюсь (ну, ладно, сейчас обед буду готовить - девочек своих кормить и всякое там прочее, как бы и привычное, хотя давно уже понимаю, что и это ни к чему, и им, своим дочкам, я уже мало для чего нужен тоже, то есть не для того, что я мог бы им дать на самом деле) - а мне звонят и звонят, и стихов просят, а у меня все не готово, и как объяснить это? Так, мол, я живу, так я работаю... Тысячу раз прости меня, что пишу тебе об этом, - ты способна понять и еще поймешь многое - хотя почему ты должна отвечать за мои глупости или расплачиваться за них? Это, конечно, несправедливо, но мне нужно, необходимо, чтобы рядом был кто-то. Я знаю, что ты простишь меня, если не сейчас, то потом, однажды, позже, но главное - сейчас, выслушав (прочитав) этот скулеж, - ведь есть в тебе достаточно и разумности, и мудрости, и постарайся как-нибудь, моя любимая и родная. А может быть, наоборот, - ты поймешь, что с таким идиотом лучше уж дела не иметь, - как знаешь, ты в любом случае будешь права.

Перечитал свое письмо, хотел его порвать и выбросить, да не смог. Если ты сумеешь это все понять и это мне простить - буду любить тебя больше, хотя, клянусь тебе, больше уж, кажется, некуда. Безумно тебя люблю, и жду, и буду ждать - когда-нибудь ты поймешь, чего мне это стоило и как мне это было трудно.

Прочти, ради Бога, - ну не принимай все слишком близко к доброму своему сердцу! - надеюсь, завтра будет письмо, и мне полегчает немного, и пойду утром заказывать разговор с тобою и снова ждать, ждать, ждать..."

Он выхлопотал себе короткую командировку в Берлин. После этой нашей встречи разлука стала нестерпимой. Не дождавшись окончания учебного года, я примчалась в Москву.

Чтобы уже не расставаться.
Это был совсем не "светлый праздник".

С ужасом вспоминаю нашу бездомность, нехватку денег (ему ведь еще надо было трех дочек растить), очереди в магазинах, буквально за всем. Голодный и холодный город. "Сколько помню себя - помню очереди" - старое стихотворение Левитанского - как будто обо мне тогдашней. Близкие вычеркнули меня из своей жизни - не могли простить столь неожиданного для них моего поступка: я ведь была до встречи с Левитанским вполне предсказуемой и беспроблемной... Как я вынесла все это, стараясь ничем не показывать ему, что мне порой невыносимо в чужом городе, среди чуждых мне людей, непостижимых богемных нравов и манер, - я, провинциальная дурочка, воспитанная строгой бабушкой-коммунисткой?
В те первые годы и ему было со мной нелегко. Никак я не вписывалась в его привычную жизнь. Его огорчало мое неприятие этой жизни - на мой взгляд, нелепой и разрушительной. Слишком много застолий, суеты, лишних встреч и пустых разговоров. Мне хотелось, чтобы он бережнее относился к себе, - но он считал, как сказано в стихах его друга Самойлова, ╚что порой напрасно давал страстям улечься, и что нельзя беречься, и что нельзя беречься"...

Когда я уезжала из Москвы на сессию, он совсем пропадал: я его бросила! Мне звонили: ты уехала, а Левитанский напился, плакал у друзей: "Что мне делать, что мне теперь делать?!"

И я себя спрашивала: что же мне делать?

Незадолго до смерти он сказал: "Знаешь, а ведь ты была права: главное - когда есть ты и я, нас двое, мы нужны друг другу. Когда есть стол, бумага и карандаш. И когда ничего не болит..."

Часто думаю: не повстречай он меня в Юрмале - совсем иначе, легче прожил бы последние свои годы, написал бы больше. Живу с чувством вины перед ним. Я сделала, что могла и сумела - но, наверное, мало...

Порой он мне казался ребенком.

"Дети, - отвечал он, - понятие всевозрастное. Так что я в норме!"

Когда я уходила на работу, он звонил мне постоянно: я скучаю, а ты? какое настроение? Или просто: "Контрольный звонок".

Много было трогательных бытовых сценок. Ему нравилось красиво одеваться. "Ты видела, какие у Эдлиса пиджаки? Вот скажи мне: где их Эдлис покупает?"

- Ну, Юлий Филиппович недавно ездил в Париж. Да и вообще у него другая фигура. У него нет живота, например, - злорадствую.

- При чем здесь живот?! Человек умеет покупать вещи, а мы не умеем!..

Он любил сладости. Приберегу в буфете коробку конфет в подарок. Прихожу с работы, открываю буфет - коробка пустая.

- Где конфеты? - строго спрашиваю.

- Наверное, усохли...

Как-то звонит: "Не сердись, я тут деньги отдал. Приходили собирать на похороны". "Кто приходил-то?" - "Не знаю. Позвонили в дверь, я открыл..." - "Зачем открываешь незнакомым?" - "Сказали же: на похороны".

Он легко верил людям, легко и щедро отзывался на любую просьбу о помощи.

- Знаешь, - сказала я как-то, - даже если бы ты был тихим, спокойным, незаметным бухгалтером, а не знаменитым поэтом, я все равно была бы с тобой.

- Ну конечно, тебе все равно, - и обиделся.

До сих пор не понимаю: почему обиделся? Странно...

Он почти не писал последние десять лет.

"Не пойму, что происходит, - размышлял, - но ушло что-то, исчезло... Может, мой срок вышел. Сейчас я не писатель, я - читатель".

Один журналист, придя к нему брать интервью, попросил: давайте обозначим круг тем, главных идей вашего творчества.

Левитанский печально вздохнул:

- Дорогой мой, у поэзии и у любви круга нет...

И все-таки его мучила мысль, что круг этот очень скоро разомкнется: "Вспомнишь меня через много лет: "Был у меня в юности один поэт... Кажется, Левитанский по фамилии..."

"...Право же, я не какой-нибудь распущенный неврастеник или истерик, давно-давно уж я плакал в последний раз, а вот сейчас подступает. Горько ведь сознавать, как несправедливо это, что разминулись мы с тобой во времени сильно, от этого иногда прихожу в отчаянье, но только что же теперь делать, когда представить свою жизнь без тебя - не могу... Только и живу той самой надеждой, о которой написал тебе тогда, еще ни о чем таком и не думая, ни на что не надеясь, - но ведь удивительно это - почему написал? Что-то же меня толкнуло на это, что-то я почувствовал такое, мне самому еще неясное, неведомое..."

Он никогда не читал мне своих стихов. Я видела его декламирующим свои стихотворения только на поэтических вечерах. В кругу близких друзей он мог спеть одну из очаровательных песенок собственного сочинения, про кепочку к примеру... Но от чтения стихов он отказывался.

Зато в эти десять лет я была первым его читателем. Он аккуратно перепечатывал на стареньком "Рейнметалле" свои неровные строчки со смешным наклоном влево и с серьезным видом протягивал мне, глядя поверх очков. Я садилась рядом, читала - и у меня перехватывало дыхание. Чтобы скрыть слезы, я указывала, например, на злоупотребление запятыми.

- Филолог! Это же авторская пунктуация!

Так же серьезно и вроде бы немного безразлично он дал мне однажды прочесть вот это:

Зачем послал тебя Господь
и в качестве кого?
Ведь ты не кровь моя, не плоть
и, более того,
ты даже не из этих лет -
ты из другого дня.
Зачем послал тебя Господь
испытывать меня
и сделал так, чтоб я и ты -
как выдох и как вдох -
сошлись у края, у черты,
на стыке двух эпох,
на том незримом рубеже,
как бы вневременном,
когда ты здесь, а я уже
во времени ином,
и сквозь завалы зим и лет,
лежащих впереди,
уже кричу тебе вослед -
постой, не уходи! -
сквозь полусон и полубред -
не уходи, постой! -
еще вослед тебе кричу,
но ты меня не слышишь.

Увидев мои слезы, он сказал:
- Ты принимаешь литературу слишком близко к сердцу. Это непрофессионально.

- Но ведь это про нас с тобой - выходит, я тебя не слышу?!

Он промолчал. А на другой день протянул мне листочек с написанным от руки:

Но ты еще слышишь, но ты еще слышишь
покуда меня,
и я еще слышу, как рядом ты дышишь, -
спасибо тебе.
И есть у нас море - оно еще наше -
твое и мое.
И небо над морем - оно у нас тоже
одно на двоих...
Это был мне подарок, в утешение.
Но стихи он опубликовал без концовки.

Я предчувствовала, что он умрет, когда меня не будет рядом.

Так и случилось - 25 января 1996 года. Он ушел на встречу администрации президента с интеллигенцией - и не вернулся.

Я не видела его смерти, поэтому для меня он жив.

Он снится мне не знающим о своей смерти. Он откуда-то возвращается, веселый и оживленный, а я думаю только об одном: поскорее обзвонить его друзей - предупредить, чтобы случайно ему не сказали, что его больше нет...

"...Скорей бы уж хоть эта короткая встреча, а там, может быть, придумаем что-то, может быть, моя родная, продержусь я как-нибудь. Знаю, что опять расстроил тебя - ну что же, не писать мне вовсе? или сочинять чепуху всякую, что я уже делать пытался?

Я тебя, щеночек, люблю - кто же виноват, что все так получилось нескладно! У меня уж так оно бывает, а у тебя - не должно... Еще раз прости..."

В материале использованы фотографии из семейного архива Левитанских.

1.


2.