Семь лет назад на Аллее Славы ЦСКА появился бронзовый бюст доктора Белаковского – рядом с Рагулиным и Гомельским. С футбольной сборной Белаковский побеждал на Олимпиаде в Мельбурне, с хоккейной – в Саппоро и Инсбруке. Медицинскому штабу ЦСКА Белаковский отдал больше полувека и на пенсию вышел только прошлым летом – в 90 лет. В своей квартире на Грузинском валу знаменитый врач встречает меня в красно-синей майке с эмблемой ЦСКА.
– Послезавтра играем с «Кубанью», я очень переживаю. Чемпионство совсем близко. Смотрю все матчи, очень нравится, какой футбол сейчас показываем. Гинер толковый мужик, хороший организатор. Со Слуцким я познакомился пару лет назад – думающий, грамотный, вежливый. Я не работаю в ЦСКА почти год и очень тоскую по клубу. Хорошо, что игроки мои часто навещают. Вот с Борей Михайловым встречались несколько дней назад. Мы с ним друзья, а моя дочь Вера дружит с его женой Таней.
- Помните свой первый стрессовый случай в качестве врача ЦСКА?
– Был у нас такой защитник Миша Ермолаев, крестник мой. В 1957-м Миша столкнулся в Горьком с нашим же нападающим Германом Апухтиным и получил локтем в почку. После игры команда улетела, а мы остались в Горьком. Если бы я взял Мишу в Москву, он бы мог умереть в дороге и мы бы сейчас с вами не беседовали – меня бы засудили. По пути в военный госпиталь Миша стал тяжелеть, я делал ему уколы. Почка развалилась на две части. Он проявил колоссальную волю и продолжил играть с одной почкой, дорос до олимпийской сборной – как и Валера Минько в девяностые. Одна почка справлялась за две и мы предохраняли ее специальным фибровым корсетом.
- На Олимпиаде-1956 в Мельбурне тоже хватало работы?
– Толя Порхунов из ЦДСА слег с аппендицитом. Накануне полуфинала с болгарами жаловался: «Подходят какие-то люди, сулят богатства, предлагают остаться в Австралии». Они даже собирались забирать Порхунова, но мы увезли его из больницы раньше. А в начале второго тайма игры с болгарами столкнулись Коля Тищенко и болгарин Янев. Поднявшись, Коля побрел в мою сторону: «Вправьте мне руку». Смотрю, а у него все плечо в крови. Разрезаю майку, а там ключица торчит наружу. Коля торопит меня, ему не терпится вернуться в игру. Замен тогда не было. Я вправил ему кость, нанес фиксирующую повязку и Тищенко побежал на поле. В овертайме Тищенко дал на ход Рыжкину, тот прострелил, а Татушин забил победный гол. Мы вышли в финал и стали олимпийскими чемпионами.
- Алексей Парамонов рассказывал, что домой после победы вы добирались около месяца.
– Сначала на теплоходе «Грузия», а потом на поезде из Владивостока в Москву. На каждой станции нас встречали демонстрациями. Как раз накануне Нового года в вагон ввалился бородатый мужик с мешком на плече: «Сынки, а где Яшин?» Лева подошел к старику, а тот достал самогон, пакет семечек и упал на колени: «Вот все что есть. Спасибо от всего русского народа».





Франция 1956г. Слева направо: Белаковский, Татушин, Огоньков, Исаев, Яшин
- Каким вам запомнился Аркадьев, тренер команды лейтенантов?
– Интеллигент, с игроками – только на Вы. Как-то мы проиграли «Локомотиву» 1:4, а в правительственной ложе «Лужников» сидели Хрущев и маршал Гречко. Уже в 8 утра мы с Аркадьевым были в кабинете маршала. На огромном столе Гречко вместо стакана для карандашей стоит гильза от снаряда. Гречко безмолвно сверлит нас глазами, и один за другим ломает карандаши. Наконец спрашивает Аркадьева: «Как же вы проиграли при генеральном секретаре?»
- А он?
– Аркадьев заикался, поэтому растягивал гласные: «Андрей Антонович, проиграли из-за вратаря Разинского. Влюбился, пропускает тренировки, хочет играть в нападении. А у второго вратаря Сусло сломана кость в суставе». – «Вы же собирались взять Басюка из Прикарпатья», – удивился Гречко. «Но Басюка в команде нет», – ответил Аркадьев. Гречко тут же связался с военным командующим Прикарпатья. Следующим утром Басюка доставили в Москву на бомбардировщике.
- Когда вы сблизились с Аркадьевым?
– Он попросил меня, врача команды ВВС, подготовить Севу Боброва к Олимпиаде-1952. Сева сыграл прекрасно, забил три гола югославам, но в переигровке мы уступили и это была страшная трагедия, учитывая вражду между Сталиным и Тито. ЦДКА расформировали, хотя в сборной было только 4 армейца. Объяснение было такое: «Воинская часть, теряющая знамя в бою, расформировывается». Вскоре ликвидировали и ВВС, а меня перевели в Калининское суворовское училище.
- А как оказались в ЦСКА?
– Когда приказом министра обороны Жукова возродили ЦДСА, меня позвали работать врачом футбольной команды. В 1957 году ЦДСА переименовали в ЦСК МО, но такая аббревиатура никому не нравилась. Однажды в клуб приехал генерал Ревенко и мы стали думать над новым названием. Колебались между «Красной Звездой», «Звездой» и возвратом к ЦДСА. Я предложил: «Давайте просто – Центральный спортивный клуб армии». Ревенко передал министру, тот утвердил.
- Сборная в те годы каждую зиму на месяц уезжала в Южную Америку. Какая поездка запомнилась вам?
– В 1970-м в сборную взяли Женю Ловчева, совсем еще молодого. 16-го января он женился, а 20-го мы на месяц уехали в турне. В Каракасе на Жене лица не было – так тосковал по своей Тане. Все спрашивал: «Сколько длится медовый месяц?» Ребята отшучивались, он обижался. Пришлось выступить психологом и утешить Женю. Затем полетели в Сальвадор, который тогда воевал с Гондурасом. На аэродроме нас встретила хунта – в касках и с американскими автоматами.



Фото: Максим Поляков
- Помните травму, после которой футболист не смог вернуться на поле?
– В 1987-м во время игры с «Жальгирисом» в манеже «Олимпийского» форвард ЦСКА Сергей Березин ударился головой о бетонный пол. Перелом основания черепа, почти месяц в коме. Только очнулся: «Доктор, когда смогу играть?» Возвращаться на поле было смертельно опасно, но из Сережи получился хороший тренер: много лет работал с дублем ЦСКА, а недавно возглавил благовещенский «Амур», в котором начинал играть.
- Как вы перешли из футбольной сборной в хоккейную?
– До меня врачом в хоккейной сборной работал Алексей Васильев. Но в Финляндии он ляпнул, что финский кефир лучше советского. Это услышали чекисты и Васильева отправили домой. Тарасов позвал в сборную меня и я поехал на чемпионат мира в Стокгольме.
- С какими трудностями там столкнулись?
– На Коноваленко свалился шведский нападающий. Витя получил мощнейший удар коленом в лоб и упал без сознания. Я примчался, стянул с Вити маску-нашлепку и увидел, что его глазницы заполнены кровью. Диагностировали оскольчатый перелом носа, но уже через два матча Коноваленко вернулся в ворота и мы стали чемпионами мира.
- А потом?
– Вскоре после того чемпионата мы играли в Швеции товарищеский матч. Женю Мишакова толкнули на борт. Поехали в госпиталь – на рентгене увидели, что полулунная кость торчит у него в сторону. Шведский врач впервые столкнулся с такой травмой. Мы вправили кость, наложили гипс, но уже на следующий день Мишаков вышел на лед с рукой в косынке. У Тарасова даже травмированные игроки выезжали на раскатку, хоть потом и не играли. Когда Женя перед игрой наматывал круги с загипсованной рукой, переполненный шведский стадион молчал.
- Упертый был Тарасов?
– В том же турне по Швеции на стадионе не включили гимн СССР. Тарасов позвал судью: «В чем дело? Без гимна играть не будем». Пауза затянулась на час, восемь тысяч зрителей недоумевали. Пришлось передавать гимн по телефону. Тарасов был необыкновенным патриотом.
- Как проявлялась его жесткость?
– Готовясь к следующему чемпионату мира, травмировался Володя Шадрин. Швейцарец ткнул ему сзади клюшкой, Володя побледнел, я приложил ему лед и сообщил Тарасову: «У Шадрина тяжелая травма, его нельзя выпускать». Отвлекся на другого игрока, оборачиваюсь ко льду: Шадрин снова в игре. Сделали УЗИ – у Шадрина обнаружилось повреждение почки. Тарасов возмущается: «Почему Шадрина нет на тренировке?» Тогда я оскорбился и потребовал вернуть меня в Москву: раз мне как врачу не доверяют, а Шадрина считают симулянтом. Аркадий Чернышев, который вообще-то был в сборной главным тренером, гневно осек своего помощника Тарасова, и Анатолий Владимирович успокоился. Чернышев был очень интеллигентным человеком. Всегда прислушивался к врачам.
- Чем запомнилась Олимпиада-72 – последняя для дуэта Чернышев – Тарасов?
– В одной из первых игр Борис Михайлов сильно повредил колено – внутренний мениск и боковую связку. Собрали консилиум врачей всех сборных, осмотрели Борю. Коллеги похлопали меня по плечу: «Это полтора месяца». А Боря выдает: «Делайте что угодно. Буду играть». По всем газетам прошла информация, что СССР потерял лучшего хоккеиста. Боря передвигался на костылях, но мы сделали ему новокаиновую блокаду, надели на колено фиксирующую повязку и выпустили в третьем периоде игры с поляками, когда все обычно устают и меньше применяют силовые приемы. Борю мучили чудовищные боли, но он вышел и на решающий матч с Чехословакией, забросил шайбу и мы стали олимпийскими чемпионами. После турнира Боря месяц провел в больнице.



Олег Белаковский и врач ЦСКА Игорь Силин оказывают помощь Валерию Харламову
- Самый напряженный момент Олимпиады в Инсбруке?
– Главный матч снова играли с Чехословакией. Перед этим команда перенесла эпидемию гриппа. В конце второго периода проигрываем 0:2 и после удалений Бабинова и Жлуктова остаемся втроем против пятерых. Кулагин выпускает тройку Цыганков – Шадрин – Ляпкин. Против них выходит сильнейшая пятерка чехословаков: Иржи Холик, Мартинец, Штясны, Поспишил и Махач. Михайлов перегибается через борт и кричит: «Только продержитесь, а мы забьем!» Ребята выстояли и едва не теряли сознание от усталости: помню, растирал Шадрину виски нашатырем, чтобы привести его в чувство. В концовке Володя помог забросить Харламову решающую шайбу.
- Каким запомнили Харламова?
– Скромный, добрый, мягкий. На командировочные всегда набирал подарки родителям, сестре и племяннику. Валера изумительно быстро катался, ухитряясь обводить на бешенной скорости несколько соперников. Он был актером на льду и в жизни: любил петь и танцевать. Валера полукровка, его мать испанка. Полукровки обычно талантливые люди.
- Вскоре после Инсбрука он попал в свою первую аварию.
– Мне стало жутко, когда я увидел, во что превратилась его «Волга»: страшно было подумать, что с ним самим. У Валеры обнаружили переломы ребер, голени, сотрясение мозга и множество ушибов. Многие считали, что Валера в лучшем случае сможет просто ходить, но я сделал прогноз, что он вернется на лед уже через четыре месяца. Меня упрекнули в непрофессионализме, но я оказался прав.
Только-только встав на ноги, Валера отправился на лед – Тарасов посоветовал ему покататься с 8-летними детьми из школы ЦСКА. Когда Валера натягивал коньки, у него дрожали руки, а мы с Игорем Силиным, врачом ЦСКА, еле сдерживали слезы. Валере понравилось заниматься с пацанами, он даже признался мне, что хочет стать детским тренером, когда закончит играть.
- Помните день, когда он вернулся на лед?
– Как сейчас. Нам предстояли матчи с Ригой, «Динамо» и «Крыльями». Рижское «Динамо» играло довольно жестко, московское было нашим принципиальным соперником, поэтому мы с тренером Локтевым решили поставить Харламова на матч с «Крыльями Советов» – близкой нам по стилю командой, в которой выступало много наших друзей.
В день игры я поехал на базу «Крыльев», которых тренировал Борис Кулагин. Он удивился: «Подсматривать приехал?» – «Разрешите выступить перед ребятами. Сегодня Харламов возвращается». Кулагин подвел меня к игрокам: «Я не призываю вас расступаться, но прошу: не играйте против него жестко». Когда команды вышли на раскатку и появился Валера, «Лужники» зашумели. А когда диктор объявил 17-го номера, весь стадион встал и овация длилась минут десять. На 4-й минуте Валера забил. За десятилетия работы в спорте я видел трех по-настоящему великих спортсменов: Боброва, Яшина и Харламова.



Шахматы с Всеволодом Бобровым
– Дружба с Севой Бобровым определила мою судьбу. После войны я служил на Дальнем Востоке и приехал как-то в Москву на курсы совершенствования мастерства – и встретился с Севой. Он сказал: «Тебе нужно работать спортивным врачом» и отрекомендовал меня Василию Сталину, возглавлявшему клуб ВВС. Тот меня принял, узнал, где я служил, и за несколько часов договорился о моем переводе в Москву.
- Говорят, он был не только щедрым, но и достаточно суровым спортивным менеджером?
– Однажды он нас здорово проучил. В первых трех турах набрали 5 очков, но проиграли «Шахтеру», который до этого не набрал ни одного очка. Пару месяцев были в разъездах, долго не были дома, страшно вымотались и вот наконец-то подлетаем к Москве. И вдруг видим – наш самолет садится на пустом военном аэродроме в Туле. Выяснилось, что Василий Сталин приказал: «Не умеют играть – пусть идут пешком».
- А вы?
– А у меня был игрок дубля Коля Цуцков с тяжелой ангиной. Кидаюсь к командиру: «Прошу, доставьте нас в Москву – у Цуцкова очень высокая температура». – «Мне моя голова дороже – есть приказ всех высадить». Пришлось тащиться в сторону шоссе и ловить попутные машины. На первой же в Москву уехали мы с Колей.
- С Бобровым Василий Сталин тоже был строг?
– Сталин любил Севу и все ему прощал. Когда я только приехал в Москву, Бобров поругался с тренером ВВС Джеджелавой и очередной матч смотрел со мной на трибуне. После игры отмечаем в «Астории» мой приезд. Севе приглянулись две девушки. Говорит мне: «Пригласи любую из них на танец и скажи, что Бобров приглашает их в гости». Дамы оказались с молодыми людьми, но мы условились, что они попрощаются с ними и присоединятся к нам. В ночи приехали к Севе, но вслед за нами туда нагрянул генерал Василькевич с двумя помощниками: «Василий Сталин требует вас к себе». Бобров послал генерала, тогда Севу схватили и увели. Вернулся он под утро: «Все нормально. Сталин дал по морде, я извинился, что пропустил матч. Вот и все».
- Как вы познакомились с Бобровым?
– В конце тридцатых мы учились в одной школе и играли в русский хоккей на льду Финского залива в Сестрорецке, это под Ленинградом. Выступали с Севой в одной команде: я в воротах, он в атаке. Однажды команда нашей школы выиграла чемпионат Ленобласти, так Сева в финале из 22 наших голов забил 16. Хоккею Севу обучал отец, тоже отличный игрок, а мать за удачную игру премировала сладостями. Затем Севу позвали в ленинградское «Динамо», а я поступил в Военно-медицинскую академию.
- Почему именно туда?
– Взял пример с отца. Он работал сельским врачом в Александрии. На Украине тогда лютовал голод, так что папины пациенты привозили нам еду в качестве благодарности. Отец от подарков всегда отказывался, но как-то раз мама тайком приготовила нам винегрет из подаренной свеклы. От отца нам, конечно, попало, но, честное слово, вкус того винегрета помню до сих пор.
- Сколько успели отучиться до начала войны?
– Пару лет. После одного из экзаменов забежал в парикмахерскую, там и услышал обращение Молотова про то, что немецкие войска напали на нашу страну. Помчался в Сестрорецк успокаивать мать – отца не стало тремя годами ранее.
- Как для вас начиналась война?
– Тушил «зажигалки», которые немцы сбрасывали на крыши домов. Во время бомбежек я регулярно выходил на дежурства. Никогда не забуду, как мимо нас проезжал трамвай с молодыми и веселыми ребятами, а через мгновение на него рухнула бомба. Наш патруль кинулся к трамваю – пытались спасти тех, кто остался в живых.
А в конце лета, патрулируя Финляндский вокзал, я внезапно встретил Севу Боброва – мы не виделись несколько лет. Завод, на котором работала вся его семья, эвакуировали в Омск. Сева не признавался, но по его виду я понял, что он уже давно ничего не ел – голод тогда в Ленинграде был страшный. На прощание отдал Севе консервы и колбасу – весь свой паек.



Гв. к-н м/с Белаковский – ст. врач 302 гв. стр. полка, 98ой гв. стрел. дивизии. Май 1945
- Когда вы попали на фронт?
– Я рвался отомстить немцам за маму. Когда ее вывозили из блокадного Ленинграда через Ладожское озеро, в машину, в которой была мама, попала бомба. Ее не стало. Меня назначили на кафедру инфекционных болезней, но я убедил руководство, что мне нужно на фронт. Назначили старшим врачом воздушно-десантной бригады.
- Запомнили первый прыжок?
– Сентябрь 1943-го. Наскоро потренировались и поднялись на высоту 400 метров. Сердце страшно колотилось, а инструктор командовал: «Если не откроется основной парашют, дергай за кольцо запасного». Ударил меня по плечу и я шагнул в бездну. Сумасшедшее ощущение. Тогда все прошло успешно, но однажды основной парашют слипся из-за смерзшейся влаги и не раскрылся – спас запасной. Всего я прыгал больше 150 раз.
- Запомнили первое ранение?
– Во время сражений в Финляндии у меня под ногами взорвалась мина. Повезло, пострадали только колени и голени. Разрезал сапоги, выпил 200 грамм и стал доставать из ног куски металла.
- С будущей женой вы ведь познакомились во время войны?
– Осенью 1944-го нас перебросили в Могилев. Как-то встретил у кинотеатра темноглазую девушку, скромно одетую. Решился подойти познакомиться и тут же влюбился. У нас с Ниной начались удивительные романтические отношения. Встретили вместе новый год, но вскоре меня отправили в Польшу. Договорились переписываться, но к лету письма от Нины приходить перестали.
- Как для вас завершалась война?
– Акт о капитуляции Германии подписали 8 мая, но немецкие группы войск продолжали отбиваться в Венгрии и Чехословакии. Моего друга, разведчика Виктора Котельникова изрешетили пулями, когда он бросал противотанковую гранату. Окончательно немцы сдались только в полдень 12 мая.
- И вы поехали за невестой?
– Отпуск мне дали только в ноябре. На перекладных я отправился из Венгрии в Ленинград и по пути решил заскочить в Могилев. На вокзале в Бухаресте услышал радиорепортаж из Лондона с матча «Динамо» – «Челси»: «Мяч у Боброва! Бобров бьет!!» Я сразу понял, что речь про Севу. Из Молдавии в Могилев добирались в тендере для угля. Со мной был ординарец – 14-летний мальчик, повзрослевший за годы войны.
Перед домом Нины решили выпить – до того сильно я волновался. Воды с собой не было, раскололи лед на ближайшем озере, разбавили спирт. Ночь. Стучим в дверь – Нина поначалу не узнала меня: «Ковыляйте отсюда!» После войны по городам слонялось много бездомных и воров. Выручила мать Нины: «Это же Алик!»
- Как вас встретили?
– Обняли, обогрели, накормили. Но я чуял: что-то не так. Утром мать призналась мне, что назавтра у Нины назначена свадьба. Вскоре появился и жених. Нина представила его: «Юрий, офицер». Разговора не вышло, Юрий ушел. Вечером мы с Ниной и моим юным ординарцем Николаем Петровичем пошли на танцы. Туда заглянул и Юрий в компании прилично выпивших офицеров.
Примчалась подруга Нины: «Уходите отсюда, а то они убьют вас!» Мы с ординарцем остались, а Нину отправили домой. К нам подошел один из друзей Юрия: «Капитан, езжай отсюда. У Нины завтра свадьба». – «Уеду, если Нина захочет». И двинул домой. Вышли с ординарцем на улицу и спиной почувствовали, что сейчас по нам начнут стрелять. И правда – в ночной тишине раздалось два выстрела. Ординарец по моему приказу побежал домой, а я в ответ открыл огонь из трофейного «Вальтера».
- Ох. Ну, и история.
– Дома сказал заплаканной Нине: «Если выходишь за Юрия – я сегодня же возвращаюсь в Ленинград». Она ответила: «Останься». Наутро пошли в могилевский ЗАГС. Нам выдали свидетельство о браке, на котором было написано по-белорусски: «Пасведчанне аб шлюбе». С моей любимой Ниночкой мы счастливо прожили больше 50 лет.

http://www.sports.ru/football/148999186.html

   

Поженившись через четыре дня после знакомства, они  прожили долгую и счастливую жизнь. Их жизнь была яркой, освещенной талантом и большой любовью. Им ничего в жизни не досталось даром, скажет позже Галина Вишневская, за все было заплачено сполна, но всегда, во всех трудностях, их поддерживала радость взаимной любви.

Впервые они увидели друг друга в ресторане «Метрополь». Восходящая звезда Большого театра и молодой виолончелист были в числе гостей на приеме иностранной делегации. Мстислав Леопольдович вспоминал: «Поднимаю я глаза, а ко мне с лестницы снисходит богиня… Я даже дар речи потерял. И в ту же минуту решил, что эта женщина будет моей».

                                                                                   

Когда Вишневская собралась уходить, Ростропович настойчиво предложил проводить ее. «Между прочим, я замужем!» — предупредила его Вишневская. «Между прочим, это мы еще посмотрим!» — ответил он ей. Потом был фестиваль «Пражская весна»,на который он взял все свои пиджаки и галстуки, надеясь блеснуть и обратить на себя ее внимание.

                                                           

Там Вишневская, наконец, его разглядела: «Худущий, в очках, очень характерное интеллигентное лицо, молодой, но уже лысеет, элегантный, — вспоминала она.

                                                     
                                             

На ужине в пражском ресторане Ростропович заметил, что его дама «более всего налегала на соленые огурцы». Готовясь к решающему разговору, виолончелист пробрался в комнату певицы и поставил в ее шкаф хрустальную вазу, наполнил ее огромным количеством ландышей и… солеными огурцами. Ко всему этому приложил пояснительную записочку: дескать, не знаю, как вы отнесетесь к такому букету, и поэтому я, чтобы гарантировать успех предприятия, решил добавить к нему соленый огурец, вы их так любите!..


                                       

  Вспоминает Галина Вишневская: «В ход шло все что только можно, — до последней копейки своих суточных он бросил мне под ноги. В буквальном смысле слова. В один из дней мы пошли гулять в сад в верхней Праге. И вдруг — высокая стена. Ростропович говорит: “Давайте перелезем через забор”. Я в ответ: “Вы что, с ума сошли? Я, примадонна Большого театра, через забор?”. А он — мне: “Я сейчас вас подсажу, потом перепрыгну и вас там поймаю”. Ростропович меня подсадил, перемахнул через стену и кричит: “Давайте сюда!” — “Посмотрите, какие лужи тут! Дождь же только что прошел!”. Тогда он снимает с себя светлый плащ и бросает на землю. И я по этому плащу прошлась. Он кинулся меня завоевывать. И он меня завоевал».

«Каждый раз, когда я смотрю на Галю, я снова женюсь на ней»

                                                                             

Через четыре дня они вернулись в Москву, и Ростропович поставил вопрос ребром: «Или ты сейчас же придешь жить ко мне — или ты меня не любишь, и все между нами кончено». А у Вишневской — 10-летний надежный брак, верный и заботливый муж Марк Ильич Рубин, директор Ленинградского театра оперетты.

Ситуация складывалась непростая, и тогда она просто убежала. Отправила мужа за клубникой, а сама покидала в чемоданчик халат, тапочки, что попало и — бегом. «А куда бежать? Я даже адреса не знаю, — вспоминала Галина Павловна. — Звоню Славе из коридора: “Слава! Я иду к тебе!”. Он кричит: “Я тебя жду!”. А я ему ору: “Не знаю, куда ехать!”.

                                             
                                                     
             
Он диктует: улица Немировича-Данченко, дом такой-то. Я по лестнице вниз бегу, как сумасшедшая, ноги подкашиваются, не знаю, как я себе голову не разбила. Села и кричу: “Улица Немировича-Данченко!” А таксист уставился на меня и говорит: “Да вы пешком дойдете — это рядом, вон там, за углом”. А я кричу: “Я не знаю, вы меня везите, пожалуйста, я вам заплачу!”».

И вот машина подъехала к дому Ростроповича. Вишневскую встретила его сестра Вероника. Сам он пошел в магазин. Поднялись в квартиру, открывают дверь, а там — мама, Софья Николаевна, стоит в ночной рубашке, с вечным «Беломором» в углу рта, седая коса до колена, одна рука ее уже в халате, другая никак в рукав попасть не может от волнения... Сын три минуты назад объявил: «Сейчас приедет моя жена!».

                                                                       

«Села она так неловко на стул, — рассказывала Галина Павловна, — а я села на свой чемодан. И все вдруг расплакались, заревели. В голос заголосили!!! Тут открывается дверь — входит Ростропович. Из авоськи у него торчат какие-то рыбьи хвосты и бутылки шампанского. Орет: “Ну, вот и познакомились!”».                                                              
Когда Ростропович регистрировал в районном загсе по месту прописки Вишневской свой брак, регистраторша сразу узнала знаменитую солистку Большого театра и поинтересовалась, за кого же она выходит замуж. Увидев довольно-таки невзрачного жениха, регистраторша сочувственно улыбнулась Вишневской, а с трудом прочитав фамилию «Ро... стро... по... вич», сказала ему: «Ну, товарищ, у вас сейчас есть последняя возможность сменить свою фамилию». Мстислав Леопольдович вежливо поблагодарил ее за участие, но фамилию менять отказался.


                                   

«Без меня не рожать!»

«Когда я сообщила Славе, что у нас будет ребенок, счастью его не было предела. Он немедленно схватил томик сонетов Шекспира и с упоением стал мне их читать, чтобы я, не теряя ни минуты, прониклась прекрасным и стала создавать в себе что-то столь же возвышенное и прекрасное. С тех пор эта книга лежала на ночном столике, и как соловей над соловьихой поет по ночам, когда она высиживает птенцов, так и мой муж всегда перед сном читал мне прекрасные сонеты».

«Подошло время разрешаться от бремени. Слава в это время был на гастролях в Англии. И он просил, настаивал, требовал, умолял, чтобы я непременно дождалась его. “Без меня не рожать!” — кричал он мне в телефонную трубку. И, что самое смешное, требовал этого и от остальных представительниц “бабьего царства” — от матери и сестры, словно они могли по щучьему велению остановить схватки, начнись они у меня.

И я дождалась! Вечером 17 марта он вернулся домой, окрыленный успехом гастролей, счастливый и гордый тем, что домашнее бабье царство выполнило все его приказы: жена, еле шевелясь, сидит в кресле в ожидании своего повелителя. И вот как у фокусника из волшебного ящика появляются всевозможные чудеса, так и из Славиного чемодана полетели на меня фантастические шелка, шали, духи и еще какие-то невероятно красивые вещи, которые я не успевала и рассмотреть, и, наконец, вывалилась оттуда роскошная шуба и упала мне на колени. Я только ахала и от изумления не могла произнести ни слова, а сияющий Слава ходил вокруг и объяснял:

— Вот это пойдет к твоим глазам... Из этого ты закажи концертное платье. А вот эту материю только я увидел, мне стало ясно, что это специально для тебя. Вот видишь, как хорошо, что дождалась меня, — я всегда бываю прав. Теперь у тебя будет хорошее настроение и тебе легче будет рожать. Как только станет очень больно, ты вспомни про какое-нибудь красивое платье, и все пройдет.


                         


Классик домостроя

«Отцом он был необыкновенно нежным и заботливым, и вместе с тем — очень строгим. Доходило до трагикомедий: Слава очень много гастролировал, и я все пыталась его урезонить, объясняла, как он нужен своим подрастающим дочерям. “Да, ты права!” — соглашался он… и начиналось стихийное занятие музыкой. Он звал девочек. У Лены глаза заранее были на мокром месте — так, на всякий случай. А вот Оля была его коллегой-виолончелисткой, очень бойкой девочкой, всегда готовой дать отпор. Вся тройка торжественно исчезала в кабинете, а через четверть часа оттуда уже неслись крики, вылетал Ростропович, хватающийся за сердце, и следом за ним ревущие дети.


Он совершенно не мог видеть джинсы на девочках: не нравилось, что зады им обтягивают, соблазняют мальчишек; и мне выговаривал, зачем привезла их из-за границы. И вот, приехав как-то после дневного спектакля на дачу, я застала там полный мрак и траур. По земле стелился густой черный дым, на открытой веранде нашего деревянного дома догорал костер. На полу лежала кучка пепла, а над нею стояли трое — торжественный Слава и зареванные Ольга и Лена. Горстка пепла — вот все, что осталось от джинсов. И все-таки, несмотря на всю его строгость, девочки боготворили отца».

                                           


Четыре дня

Впереди у них было счастливое, но очень тяжелое время: дружба с опальным Солженицыным, лишение гражданства СССР, скитания, успех и востребованность на мировой музыкальной сцене, прилет Мстислава Леопольдовича в Москву во время августовского путча 1991 года, возвращение в уже новую Россию.

Ростропович никогда не боялся показать свое отношение к власти. Однажды после триумфальных гастролей в Соединенных Штатах его пригласили в советское посольство и объяснили, что львиную долю гонорара он должен сдать в посольство. Ростропович возражать не стал, он только попросил своего импресарио купить на весь гонорар фарфоровую вазу и вечером доставить ее в посольство, где был назначен прием. Доставили немыслимой красоты вазу, Ростропович взял ее, полюбовался и... разжал руки. Ваза, ударившись о мраморный пол, разлетелась на кусочки. Подобрав один из них и аккуратно завернув в носовой платок, он сказал послу: «Это — мое, а остальное — ваше».

                                                               

Другой случай — Мстислав Леопольдович всегда хотел, чтобы на гастролях его сопровождала жена. Однако Министерство культуры ему в этой просьбе неизменно отказывало. Тогда друзья посоветовали написать ходатайство: мол, ввиду моего плохого здоровья прошу разрешить, чтобы меня в поездке сопровождала жена. Ростропович письмо написал: «Ввиду моего безукоризненного здоровья прошу, чтоб меня в зарубежной поездке сопровождала жена Галина Вишневская».

                                                                       

«Нам ничего в жизни не досталось даром, за все приходилось платить полновесной монетой. Оба работали с пятнадцати лет, я пережила блокаду Ленинграда, переболела туберкулезом, в семнадцать уже пела в оперетте. Советская власть отблагодарила нас сполна, выставив в 1974 году без копейки из страны. Сначала уехал Слава, через два месяца во Францию улетела я с дочками. Одной девке было 16 лет, второй - 18. Не дали вывезти ничего, вынудив оставить все, вплоть до нательного креста. Спросили: "Золотой? Запрещено! Снять!" У меня не оказалось денег даже на такси, чтобы доехать из аэропорта до Парижа. Ростропович только подписывал контракты на будущие сезоны, мой сольный концерт перед Грейс Келли и князем Монако Ренье был запланирован через месяц. Предстояло прожить это время, прокормить детей. Представляете, каково в сорок с лишним лет начинать с нуля?»


                                           


…Золотую свадьбу звездная чета праздновала в том самом ресторане «Метрополь», где Вячеслав Леопольдович впервые увидел свою богиню. Ростропович показывал гостям чек на 40 долларов, который ему вручил журнал «Ридерз дайджест». Корреспондент, когда брал у него интервью, спросил: «Правда, что вы женились на Вишневской через четыре дня после того, как впервые ее увидели? Что вы думаете по этому поводу?». Ростропович ответил: «Я очень жалею, что потерял эти четыре дня». За этот «лучший ответ» журналу виолончелист получил чек на 40 долларов. Он сохранил этот чек как «большую премию». Поместил его в специальную рамку и в день золотой свадьбы предъявил сей артефакт гостям, собравшимся на юбилей в гостинице «Метрополь».

Из сети

Прослушать или скачать Симфония №9 - Часть 2 - Molto бесплатно на Простоплеер

Бетховен, или Гордость из предубеждения

 

 

 

Людвиг ван Бетховен с юности привык вести аскетический образ жизни. Вставал в пять-шесть утра. Умывался, завтракал крутыми яйцами с вином, пил кофе, варить который надлежало обязательно из шестидесяти зерен. В течение дня маэстро давал уроки, концерты, изучал творчество Моцарта, Гайдна и — работал, работал, работал...

Принявшись за музыкальные композиции, он до такой степени становился нечувствительным к голоду, что бранил слуг, когда те приносили ему кушанья. Говорили, что он постоянно ходил небритым, считая, что бритье препятствует творческому вдохновению. А перед тем как садиться за написание музыки, композитор выливал себе на голову ведро холодной воды: это, по его мнению, должно было очень стимулировать работу мозга.

Один из ближайших друзей Бетховена Вегелерсвидетельствует, что Бетховен „всегда бывал в кого-нибудь влюблен и большей частью в сильной степени", и даже что он редко видел Бетховена иначе, как в состоянии возбуждения, часто доходившего до пароксизма. Впрочем, это возбуждение почти не сказывалось на поведении и привычках композитора. Шиндлер, тоже близкий друг Бетховена, уверяет: „он прожил всю жизнь с девственной стыдливостью, не допустив ни малейшего приближения слабости". Даже намёк на непристойность в разговорах внушал ему отвращение

Бетховен заботился о друзьях, был очень нежен с племянником и питал глубокие чувства к матери. Единственное, чего ему не доставало — это смирения.

О том, что Бетховен — гордец, говорят все его привычки, в большинстве своем обусловленные нездоровым характером.
Его пример свидетельствует, что проще написать симфонию, чем научиться говорить «спасибо». Да, он часто говорил любезности (к чему обязывал век), но еще чаще — грубости и колкости. Вспыхивал по любому пустяку, давал гневу полную волю, был до крайности подозрителен. Его воображаемые враги были многочисленны; он ненавидел итальянскую музыку, австрийское правительство и квартиры, выходящие окнами на северную сторону. Прислушаемся, как он бранится: «Я не могу постигнуть, как только терпит правительство эту отвратительную, постыдную дымовую трубу!» Обнаружив ошибку в нумерации своих сочинений, он взрывался: «Что за мерзкое мошенничество!» Забравшись в какой-нибудь венский погребок, он устраивался за отдельным столиком, закуривал свою длинную трубку, приказывал подать себе газеты, копченых селедок и пиво. Но если случайный сосед ему не нравился, он, ворча, убегал. Однажды в минуту ярости маэстро попытался сломать стул об голову князя Лихновского. Сам Господь Бог, с точки зрения Бетховена, всячески мешал ему, посылая то материальные проблемы, то недуги, то нелюбящих женщин, то клеветников, то плохие инструменты и плохих музыкантов и т.д.

Конечно, многое можно списать на его болезни, которые предрасполагали к мизантропии — глухота, сильная близорукость. Глухота Бетховена, по словам доктора Маража, представляла ту особенность, что "она отделяла его от внешнего мира, то есть от всего, что могло бы повлиять на его музыкальную продукцию..." («Отчеты о заседаниях Академии Наук», том 186). Доктор Андреас Игнац Ваврух, профессор венской хирургической клиники, указывал, что для возбуждения слабеющего аппетита Бетховен на тридцатом году жизни стал злоупотреблять спиртными напитками, пить много пунша. «Это явилось, — писал он, — тем изменением в образе жизни, которое и привело его на край могилы» (Бетховен умер от цирроза печени).

Однако гордость не давала Бетховену покоя еще в большей степени, чем его недомогания. Следствием повышенного самомнения были частые переезды с квартиры на квартиру, недовольство хозяевами домов, соседями, ссоры с коллегами-исполнителями, с директорами театров, с издателями, с публикой. Доходило до того, что он мог вылить на голову кухарке не понравившийся ему суп.

И как знать, сколько великолепных мелодий не родилось в голове Бетховена из-за дурного расположения духа?


Использованы материалы:
Колунов К.В. "Бог в трех действиях";
Стрельников Н. "Бетховен. Опыт характеристики";
Эррио Э. "Жизнь Бетховена". 

 

http://sergeytsvetkov.livejournal.com/349230.html