Глава 21.

 

 

 

 

 

Они шли по коридору, как вдруг Северус, внезапно остановившись и развернувшись всем корпусом в сторону брата, спросил его прямо, без обиняков:

– На сколько лет выгляжу я, о прелюбезный брат мой Квотриус? Смотри, не лги мне, ибо знаешь ты сам, что годы токмо украшают мужчину. Уж мужчиною стал с тобою я, посему говори, и не будет страшно мне, каковой бы правда ни оказалась. Главное, дабы сие суть правда была, самая верная.

– О брат мой, теперь же посвящён я в тайну великую…

Брат заговорил еле различимым шёпотом, чтобы не услышал никто из камерных рабов, спавших мертвецким сном после страшной грозы и разбуженных внезапным появлением Господ, теперь трущих неистово глаза грязными кулаками, чтобы проснуться окончательно и разглядеть, кому это не спится по ночам в доме.

…  – Что пришлец ты из времени иного, а не… 

– Пойдём, Квотриус, на кухню, полагаю, Карра твоя уж выполнила поручение, и факел освещает один из столов кухонных, не то премного здесь излишне… подслушивающих и интересующихся тайнами чужими ушей немытых! – возвысил слегка голос Северус. 

Эхом отозвались его слова на весь коридор, и рабы тотчас завалились на свои рогожи спать, ведь узнали они голос Господина дома-чародея, а расслышали только со слов Квотриуса, неразумно оброненных им что-то о пришлеце, вестимо, о Господине Северусе, из какого-то непонятного рабам "времени". Для них, рабов, время измерялось лишь от одной кормёжки до следующей, да пеньем петухов. Ну, и почти незаметной, всё же полегче, чем воевать то с ромеями, то с соседями своими, как Господа, работы в господском доме и на усадьбе. Исключение составляла только посевная и сбор урожая с обширных загородных владений самого Господина дома. Зато в это время рабов кормили и чаще, и сытнее.

 

Братья пришли на тёмную, большую кухню, где в углу коптил едва не выпадающий из кольца факел. 

– А Карра весьма не исполнительна, соделывает кое-как всё, полагаю, следует наказать её. Как думаешь ты, о Квотриус?– вкрадчиво задал Северус провокационный вопрос.

Он желал узнать теперешнее отношение возлюбленного к своей первой и единственной женщине.

– О нет, Господин и брат мой Северус!

Снейп так и застыл, уже намереваясь проникнуть в разум умоляюще заглядывавшему в глаза похотливому полукровке. Квотриус тотчас же тороплио добавил тихо:

–  Пойми, вовсе не защищаю я бывшую… утешительницу свою. Скажу тебе так о ней, нет во мне намерения никоего заступаться за старуху грязную. Была она мне чем-то вроде игрушки живой, да к тому же, знаю, любила меня, пока не состарилась, и весьма сильно полюбляла она Господина своего. Да не отплачу злом ей за любовь и преданность самки Нелюдей! 

Просто Карра суть пиктка, да к тому же ленивая превелико от природы, самое же  главное, низкоросла она весьма, как Нелюди все, посему факел нормально вставить в высокое столь для неё кольцо не смогла бы она, даже стараясь. А у неё нет и старания даже. Старая совсем стала, разъелась, обленилась, дни и ночи спит она, коль не ест и не злословит Господина своего в каморах рабских женских.

– Отчего бы не сделать её тогда вольноотпущенницей без выкупа, пускай возвращается в племя своё обратною Всё лучше, чем набирать жир на объедках господских блюд, да ещё и сметь о Господине своём говорить зло. И неряшлива весьма она. 

– В том-то и дело суть, что осмелился я однажды сказать высокорожденному отцу… нашему, правда, недавно, – Квотриус стыдливо опустил глаза, – что не нужна она мне боле, но, напротив, вызывает отвращение лишь и попросил отца отослать обратно её туда, где и заполонили много лет назад её. 

Но высокорожденный отец наш объяснил доступно мне, ничтожному полукровке, что истребили племя её полностью, её же, тогда совсем молоденькую девушку, оставили для развлечения легионеров, и оказалась она девственной. И сие в целых двенадцать лет на вид! Не встречается такового же средь Нелюдей, уж думали, что была брюхата она. Ибо наверняка знаешь ты, о Северус, Нелюди не заводят пар на всю жизнь, но расходятся, как только детям исполнится по пять лет, и перестают они пить молоко материнское. 

И не быть бы ей живой, коль на отчаянную, но бесполезную, борьбу её и вопли изрядно громкие, до того было страшно больно ей, не подошёл отец мой, и не вызволил девчонку обесчещенную человекообразную из рук солдат грубых. Сказал  он повелительно и громогласно: "Да станет она моею рабою!". Тогда только  были вынуждены покориться легионеры полководцу своему. 

Взяв же в дом Карру сию, ни разу так и не познал отец её, приготовляя для меня, зная, что не люблю я использованные отцом вещи. То касалось, в очередь первую, рабынь, коих присылал мне высокорожденный отец мой во множестве, дабы одна из них по нраву пришлась мне, и остановил бы своё внимание я на ней, и начал бы спать с нею, мужчиною став. Таково было желание высокорожденного отца… нашего. 

Уже тогда, в шестнадцать лет всего, проявлял я характер свой злой весьма, от отцовских рабынь отказываясь, когда "смотрины" днём устраивал он для меня красивых, умелых самых, но принадлежавших ему, рабынь-бритток. 

Но, несмотря на юность и крови бурление, и любовь мою великую, безнадежную, к мачехе недоступной, и семени избыток великий во снах моих, не приливала у меня  кровь к паху, и плоть моя не восставала, когда приходили поистине прекрасные рабыни сии по ночам опочивальню в мою, и раздирал я одежды их в знак позора и выгонял вон. 

Так всё и было, покуда не пришёл однажды ко мне отец мой, высокорожденный патриций и всадник, с толстенькой, некрасивой совсем, маленькой Каррой. А уж много лет видывал её я в… библиотеке, месте, для рабынь не подходящем, ибо неграмотны они, да и свитки дороги, и папирусы драгоценны. 

И высокорожденный отец сказал тогда мне: 

– Вот, отроче, дарю рабыню тебе, в кою не вошёл ни разу, целомудренно ласкал лишь, дабы обучить играм любовным. Но не может похвастаться девственностью она, кою грубо, второпях, лишили её легионеры мои вот уж десять лет тому. 

Да, вельми старше тебя она и познала то, что ласками первыми оказаться могло бы твоими, но природа уж не раз взыгрывала в ней, и стоило мне усилий великих  отказаться во мгновения сии от неё, но ради тебя, сыне, отказывался я от утех с уже обученной всему рабыней, зная взгляды странные твои на тех, кого познал я, будто бы они есть моя собственность лишь. 

Карра же сия, не будучи совсем уж дурищей, смекнёт, как получше да полюбовнее всё сие необходимое проделать с тобою. 

Знаю, сыне, что девственен ты, так Карра лаской и умением, полученными от обучения моего, поможет на первых порах тебе преодолеть неловкость, возникнущую всенепременнейше меж вами.

С теми словами поднял он меня с ложа моего, я же, представив, что коротенькая, некрасивая сия, толстушка взрослая совсем есть… тогдашняя любовь моя, так и не смог обнять тело её мягкое, раскормленное, лишь поцеловал целомудренно ради стараний отца на глазах его в единственно красивые у неё губы большие, да пухлые. 

В ночь ту так и не почувствовал я желания стать мужчиною с ней. 

Она же, приготовляемая в камерные рабыни мне со дня того, как была привезена в дом отца нашего… моего, прости, о Северус, давно следила за мной и повадками моими, ещё когда был дитятей я. И ко счастию для нас обоих, полюбила меня любовию великою, дожидаясь токмо ночи той, когда призовут её ко мне для исполнения желания её и, как ей, видно, казалось, и моего удовольствия и радости. 

Я же не мог прогнать её, как других рабынь отца моего, ибо сам привёл он женщину сию презренную в опочивальню мою, и лежал я рядом с ней ночь всю напролёт без сна, не чувствуя вожделения к Карре. 

Лишь на пятую, снова бессонную ночь, когда наутро уж решился я отдать обратно отцу её, соблазнила ласками страстными, неуёмными меня Карра сия на совокупление нечестивое с нею, безобразною, как грации лишённой, так и стыдливости не имевшей. Ибо развратны домогания были её весьма и весьма, но не изведал я с рабыней сей ни поцелуев, ни сосков ласки, ни шеи, ни ключиц, ни живота, не говоря уж уж о том, чего она измыслить не могла. Всего того, что ведомо тебе лишь, о Северус. 

О большем же рассказывать не стану я, ибо стыдлив. 

– Да и так ты, вместо ответа на мой, казалось бы, простой вопрос о судьбе дальнейшей бабы похотливой, неумелой сей, поведал жизненную историю целую   рабыни, никому из нас не нужной. Но и о себе ты немного хоть рассказал, и сие есть хорошо, а то уж и не знал я, что подумать о твоей страсти к зловонной, со спутавшимися волосами, старухе безобразной сей. 

Иль позовёшь к себе на ложе её ты вновь, сразу, едва перенесусь я путями, ещё не ведомыми мне, в будущее, дабы предаться с жирной, страшной коротышкой сей утехам уж не знаю, каковой любви извращённой? Ведь любовью нельзя назвать еблю со старухой этой, – Северус от негодования перешёл на народную латынь, слишком грубую для ушей брата.

– Но так ему и надо, знай наших! Тоже мне, геронтофил* какой-то!

– О брат мой Северус, молю, не злословь меня ты. Не скоро, совсем не скоро забуду я лобзания, ласки твои и то большее, чему не было места уж несколько ночей меж нами, и не позову я Карру, ибо ни одна, даже самая прекрасная женщина, не доставит мне ни грана удовольствия после того, что соделывал для меня ты… 

Прошу, не будь столь жесток к младшему твоему брату-бастарду, полукровке, с детства семьи не знавшего. 

Ибо задолго до появления твоего разлюбил я Карру, и стала противно обрюзгшей и старой она для меня. Совокупление с ней, видимо, похоже на сношение с неодушевлённым предметом, нет в ней уж давно ответного чувства ко мне, хотя бы и малого. 

В ночи, когда охватывало меня вожделение жгучее к… возлюбленной тогдашней моей, не звал я больше Карру, но мастурбациями обходился. Да не будем больше о сием… 

А отвечу я на вопрос твой главный, о возлюбленный брат мой Северус, просто: выглядишь ты лет на двадцать восемь, большее самое, на тридцать, но сие днём лишь, когда глаза твои мертвы. 

– О боги, боги милостивый, бесплотные! – простонал Северус, закрыв лицо ладонями. – Зачем дарите мне вновь первую младость вы, когда достиг я во времени своём уже второй, последней? Боле же не будет ни единой!

Внезапно отняв руки от лица и взглянув прямо в поблёсквающие, отражающие свет факела, глаза брата, Северус быстро произнёс:

– Квотриус, возлюбленный мой, а не лжёшь ли ты мне ответом сим, стараясь истину приукрасить?

А сам осторожно проник в ближайшее воспоминание брата, не отводившего, к счастью, глаз, быстро "перелистал" рассказ о Карре, признаться, изрядно утомивший его излишними жестокими и безнравственными подробностями войны и мира ромеев. И вот оно, последнее воспоминание о словах, в которых упоминался возраст "здешнего" Северуса, да, это истинная правда в последней инстанции! Брат сказал то, что хотел, то, что видел ежедневно перед глазами. 

В мозгу Квотриуса пронеслись картинки, сопровождавшие его ответ: вот он, Северус, нагой, совсем ещё (Или уже?) молодой, лет даже двадцати шести- двадцати семи, прижимается всем телом к Квотриусу. Глядит на него сверкающими каким-то неотмирным светом глазами (Да, так! Неужели это теперь мои глаза?..), источающими невероятной силы и насыщенности серебряное блистание, идущее из глубин души. 

Вот более "старший" Северус отчитывает за что-то Квотриуса днём, а глаза Снейпа пусты и мертвы, как всегда, и не выражают никаких эмоций. Лишь губы его, изогнутые в недоброй усмешке, выказывают то, что говорит сейчас он, Сев, на вид действительно в районе тридцатника. Об этом изменении и сказал Квотриус, когда брат старший вещает о чём-то неприятном для младшего брата. 

Видимо, это было в самом начале присутствия Северуса в этом времени, когда он с резкостью, граничащей с банальной грубостью, относился к Квотриусу, как грязному, недостойному, но обязанному продолжить маггловский род Снепиусов "полукровке", в общем-то, чуждых ему, Севу, ведь они всего лишь жалкие магглы. А тот всё глядел на Северуса расширенными от восхищения и, может быть, уже любви, глазами и старался при каждом случае поползать перед профессором на коленках, пытаясь облобызать его "сандалии", хотя это и было противно старшему, тогда ещё "брату", именно так, в кавычках. Граф Снейп, чистокровный маг, не хотел иметь ничего общего с позорящим его древний род, каким-то образом затесавшимся в череду благородных предков, Квотриусом. "А вот так оно и вышло, всем смертям назло", – как пел Грегори Леттиус. 

Снейп медленно и аккуратно разорвал ментальный контакт с братом, так, что тот, должно быть, ничего или почти ничего, ведь он маг теперь, не почувствовал, решив на словах выяснить этот вопрос. 

– Квотриус, скажи мне, не почувствовал ли ты  странного чего-нибудь, происходившего около минуты, не долее, в разуме твоём? – участливо спросил Северус. 

– Да, брат мой Северус, почувствовал я, как нити невидимые, неизъяснимые, связали нас посредством взгляда глаза в глаза. И признаюсь, что было страшновато мне, не по себе, да ведь и происходило со мною вторжение таковое мягкое в мозг непосредственно впервые, так, что тебе, о, возлюбленный брат мой, не о чем беспокоиться. Словно искал ты что-то, перебирая невидимые свитки в разуме моём, кои, наверное, кажутся зримыми тебе, а, может, даже осязаемыми.

Как называется чародейство сие великое вхождения в разум существа мыслящего другого чрез глаза токмо?

– Легиллименция, суть сие умение читать мысли чужие, воспоминания, образы даже. К сему разделу магии иметь нужно талант прирождённый. 

Как-нибудь после возвращения из похода попробую я узнать, есть ли он у тебя. Соделать несложно сие, но нам надо, наконец, заняться зельем. 

Скажи мне только слово одно, какой месяц на дворе сейчас? И тотчас приму я всё, как есть и успокоюсь в догадках своих. 

– Конец месяца девятого, брат мой Северус. 

Но вижу я, что смущён ты чем-то. Молю, поделись со мной тем, что волнует тебя, и станет легче нам обоим. 

– Я… Просто думал поначалу я, до гроз, что странный таковой сие, с тёмными долгими ночами, июнь. Представь себе глупость мою. Не верил я, что переместился во времени… на столько месяцев. 

Ибо произошло недоразумение смешное и загадочное сие со мною, хоть и небольшим, но знатоком астрономии… Сие есть наука о…

– Ведаю я, что есть учение таковое, астрономиею великою зовимое. Знаком даже я с картиной мироздания Птолемея Египетского, по коей Солнце, Луна и все пять планид вращаются вокруг нашей сферы Земли на фоне Сферы Неподвижных Звёзд**.

Северус проигнорировал неправду, решив не допускать анахронизма, рассказывая Квотриусу о настоящей, расширяющейся под воздействием энтропии Вселенной***, а просто продолжил начатую фразу:

… – От того произошло недоразумение сие, что прибыл я сюда из начала июня самого, коий лишь наступил во времени моём. 

Снейп говорил, а сам уже торопливо срезал отточенными движениями кусочки кожицы с небольшой части, отростка неровного корня имбиря, отчего вся кухня вдруг пропиталась чудесным запахом специи. 

– А вот видишь… 

Он продолжал, согнувшись и с трудом раскрыв давно смазанные бараньим жиром, тугие, тяжёлые дверцы отдельно стоящего подобия шкафа с горками блюд на открытых полках, в поисках тёрки и столовых ножей, а не тех тесаков для рубки мяса, что попадались ему на глаза, какой-нибудь деревянной доски, и нашёл её, огромную, всю в пятнах глубоко въевшегося жира, пошарил поглубже, и на него с грохотом вывалились явно используемые для растирания специй (То, что нужно!) маленькие ступка и пестик, а за ними, и доска поменьше, почище, для нарезки овощей. Но тёрка, на которой надо было измельчить кусочек очищенного имбирного корня и ещё парочку ингредиентов, всё не находилась. 

Северус давно забыл, что вообще начал говорить что-то и теперь попусту ярился из-за отсутствия мордредовой тёрки, поэтому Квотриусу не дано было услышать продолжение фразы гневливого профессора Зельеварения. А услышал он совсем иные словеса от брата высокорожденного: 

– Что стоишь, братик? Помогай давай, или эта рабская работа, которой я тут занимаюсь, повергает тебя в ужас?!? – вскричал зельевар специально, чтобы ранить Квотриуса, на вульгарной латыни. – Тогда ступай в опочивальню спать, можешь помастурбировать на сон грядущий, а ещё лучше, позови свою Карру. Какая-никакая, а всё-таки баба! Хватит тебе со мной в игры мужские играть. 

Отрекаюсь я от того, что бы… 

Квотриус ловко упал на колени и уткнулся лбом и носом сразу в видавшие виды туфли Снейпа, запричитав жалостливо:

– Увы! Увы мне! О высокорожденный брат и Господин мой Северус! Не говори словес столь ужасных преданному рабу своему, младшему брату твоему! Сжалься! 

Опять гордыня взыграла в тебе, и потому токмо, что не возжелал объяснить ты мне, что за предмет усердно столь ищешь. Вместо того, чтобы разбудить кухонных рабов, и нашли бы всё тебе желаемое они тотчас, сорвались с языка твоего словеса гневные, неправедные, злые, страшные, несправедливые. 

Посмотри на меня, Северус, видишь, умываю я лицо слезами от грубых словес твоих, от того, что чуть было не отрёкся ты от любви нашей, чистой, великой, разделённой, одной на двоих! Но успел я, успел прервать тебя на полуслове, видно, богам милостивым не по нраву пришлось отречение твоё, пусть и от мужчины, но мужчины, с коим дважды делил ложе ты и продолжаешь ласкать так, что теряю рассудок я. 

Горячи лобзания и умелы ласки твои, о, Северус! Уносят они меня в Эмпиреи, где никогда доселе, деля ложе с Каррой старой, противной, не бывал я!

Так буду я, как раб, делать всё, что сочтёшь… ты нужным, только не покидай меня сейчас! Покуда не пришло время твоё возвращаться в мир иной и во время иное, будь со мной, будь со мной, будь со мной всегда ты рядом!

– Вот ещё, из-за какой-то тёрки покину я тебя, возлюбленный брат мой Квотриус! Прости лучше меня, ибо несдержан на язык я, от того и произнёс словеса грубые, чуть было не разлу… да нет, плевал бы я на слова, произнесённые в гневе и запальчивости, а вот ты, Квотриус милый мой, нежен и чувствителен со мной одним, видно, аки девица благородная, невинная. Но потомственный всадник же ты, да с правом передачи звания своему первенцу. 

Посему да перестань плакать уж, женщине слабой уподобившись, у коей слёзы, да мольбы, да истерики мерзкие суть оружие единственное супротив мужчин, сильных телом и духом! Ну же, утри слёзы, пойди умойся колодезной водой и сходи в камору рабов, всполоши всех их грозным окриком Господина, да вызови сюда, как можно быстрее, рабов кухонных, я же покуда перенесу из опочивальни своей остальные… составлящие части зелья. 

О! Вижу я, сколь испуганно смотришь ты на меня, но беспокойству твоему нет причины, ибо немного их, всего-то семь, включая одну часть, уже подготовленную для натирания на тёрке, которую так и не нашёл я, зато обнаружил всё остальное, могущее нам пригодиться в работе сей… 

Встань же, отряхни землю с колен, и поцелую тебя я крепко и сладко, в знак того, что ни в чём не виноват ты, и люблю тебя пуще прежнего я за образумившие меня словеса твои, словеса правдивые. 

Подойди же, возлюбленный мой, не бойся вспыльчивости моей, прошу! От характера дурного, резкого моего, коий и здесь остался со мной, хотя и возраст, и время года не те… там страдает множество людей, соратников моих и, вынужден признать, подростков тоже. 

Подростки награждают меня за сие прозвищами обидными вроде "Ужас Подземелий" иль "Господин Летучая Мышь", но знаю я, что заслужил их, а продолжаю платить злом за зло или, хуже того, злом за безразличие к Зельеварению, коему я… В общем, сие неважно и не интересно. 

Опять заболтался я. Иди же ко мне, в тёплые объятия мои, Квотриус, любовь моя вселенская, величайшая!

Квотриус несмело подошёл к брату, который столь непостоянен в словах и поступках, что у молодого человека впервые в жизни разболелась голова, и упал на грудь своему возлюбленному старшему брату, нет, увы, но своему дальнему, чрезвычайно дальнему потомку. 

Тот ласково гладит Квотриуса по голове, прочерчивает кончиками пальцев дорожки тёмных бровей, целует веки (О, сколь изысканная ласка! И где, у кого научился Северус всему, что соделывает со мной, разума лишая?..), потом своим сухим горячим ртом находит губы Квотриуса, лобзает их, очерчивая красивые контуры, и проникает языком вглубь его рта, осушая его и вызывая выделение новой, такой сладкой, обильной слюны. 

Она затапливает рот Квотриуса, имея какой-то странный железистый привкус, и Северус выпивает её, а после, внезапно оторвашись от губ брата и шепча, словно здесь их могут подслушать:

– Квотриус, возлюбленный мой, откуда в твоей слюне кровь? Уж не прикусил ли я язык тебе? Пощупай его. 

–А, вот она, трещинка малая на кончике языка, солёное и железистое, как говорит Северус, кровь, выделяется оттуда, – определил Квотриус.

Он пересказывает это явно встревоженному брату своему, и тот быстро, как и всполошился, успокаивается. 

– Ну, тогда за дело, любимый мой! Приводи кухонных рабов с собою , я ж за… составляющими зелья устремлюсь. 

Да, и ещё вопрос. А умеешь ли ты нарезать разные по составу травы и цветы долями равными? Обязательно потребуется умение сие. 

– Не уверен насчёт трав и цветов, но сырое мясо только что освежёванного лесного зверя иль барана нарезать ровно точно смогу. 

– Значит, и со стеблями, и с цветами справишься. Теперь спокоен я. Ступай же, Квотриус, да не забудь умыться и начисто вымыть водой из колодца руки, да с мылом. И ничего, и никого после не касайся ими, ибо зелье готовить нужно только чистыми руками, а после пойдёшь за рабами. И оставь мне полведра чистой воды на краю колодца, дабы руки умыть!

Северус тонким слухом, воспитанным студентами, а как ещё пресекать на уроке подсказки или ловить шалунов по ночам в запертых классах, услышал, как не с первой попытки набирает полное ведро воды непривычный к такому занятию Квотриус, и вдруг раздаётся радостный возглас его брата-белоручки: "Эврика!", шаги снова приближаются, переходя на бег, и в кухню врывается счастливый будущий Господин дома и наследник с чем-то весьма тяжёлым и громоздким на вид. 

– Тёрка, о брат мой Северус! Нашёл её я в горе посуды немытой, оставленной рабами на завтра, вернее, уж на утро сегодняшнее , ибо моют они её непосредственно пред тем, как начинать готовить, – пояснил явно не понимающему ситуацию Северусу младший брат. – Слышал только что я, как петухи поют, значит, полночь, и наступил следующий день. 

– О, да ты молодец, Квотриус, не нужно будить лишних свидетелей нашего ночного времяпрепровождения теперь. Но скажи, ведь вымыл ты тщательно её, как и руки свои, с мылом?  

– О, молю, прости глупца, но нет, не умыл рук даже. Северус, возлюбленный брат мой, не сердись, просто весть радостную спешил я принесть тебе, а сей же миг  пойду и сделаю всё, уже иду. 

И Квотриус выскочил из кухни. Северус же последовал за ним, чтобы самолично вымыть злополучную кухонную утварь. Только так он мог быть спокоен за её чистоту, а "инструменты" должны быть предельно чистыми. 

Во дворе было непривычно сыро и прохладно в одной тунике, подпоясанной красивым поясом. А ведь надо было отмывать мордредову тёрку, поцелуй её Дементор, в ледяной колодезной воде. Снейп зябко поёжился, но он же играл роль стоика, а философу, разделяющему это учение, никакой холод не страшен!

– Квотриус, отдай мне её и скажи, что натирали на ней? Сам вымою я её. 

– О Северус, Господину дома не пристало чёрной работой заниматься! Довольно того, что хлебы ты сам жарил и…  – Квотриус умолк и опустил голову, смутившись, но договорил себе под нос:

– Я же суть домочадец простой твой, и позволительно мне, думаю я, пока не видят нас рабы, соделать работу сию с удовольствием превеликим для тебя. 

А тёрли на ней репу, дабы подать к трапезе мягкую, варёную, сытную массу. Посему и отмыть тёрку не представляется мне сложным делом. 

– Хладно же тебе, весь дрожишь ты, – говорил Квотриус.

При этом он болтал массивную тёрку в лохани, без труда удерживая её в одной руке, изредка проводя по ней другой, намыленной, чтобы вычистить налипшие и уже успевшие засохнуть волокна, прежде пареного перед натиранием овоща. 

– Дай, Квотриус, проверю я, готова ли она для натирания кусочка корня имбирного, – нетерпеливо подпрыгивая от холода, сказал Северус. 

– Но здесь мало, что увидим мы, о брат мой возлюбленный. Пойдём в тёплую кухню, прогреем плиту, дабы согрелся ты и не заболел перед походом. Там и посмотрим, как вымыл я утварь сию, а с собой захвачу на всякий случай я ведро воды, ибо и мне прохладно тоже уже, – рассудительно говорил Квотриус. 

 

Северус подумал, что из брата выйдет превосходный Господин дома, заботящийся и о хозяйстве, и о колонах, коих у Северуса, как теперешнего хозяина, было в избытке. Они-то, в основном, и поставляли еду Господам Снепиусам на стол. Будет возлюбленный Квотриус даже о здравии и хорошей кормёжке для рабов думать. Значит, нечего бояться покидать это время. 

Всё равно Северус имением своим не занимался, свалив все заботы на Фунну- управителя оного имения. Он сделал так не из-за жажды безделия, но от того, что просто не знал, как правильно должен вести себя Господин дома, вот и решил показаться ленивцем.

Да, покидать это время он будет ещё неведомым способом, но, скорее всего, при помощи волшебной водицы из чудом найденного славного ручейка. 

Вот только… неутолённая любовь к Квотриусу будет мучить его и жечь его сердце, душу и занимать разум во внешне спокойной и размеренной жизни и в Хогвартсе, и дома, в Гоустл-Холле. Как же мучиться Северусу в одиночестве, после того, как познал он любовь мужчины, любовь сладостную, плотскую, но чистую, разделённую, одну на двоих! 

А уж как Квотриус будет заботиться о будущей жене своей и детях, что народятся от Союза, да о простых домочадцах, вкушающих пищу вместе с Господами!

И будет он целомудрен с супругой своей, не станет Квотриус устраивать оргий за столом, упившись вина и задирая столу и тунику жены своей, как это делал исконный, потомственный патриций, развратник и солдафон Малефиций на его, Северуса, глазах. 

Так думал Северус, рассматривая допотопную, с затупившимися краями отверстий,  приятно пахнущую мылом, безукоризненно чисто вымытую Квотриусом на холоде, пришедшем после сильной грозы и первого холодного дождя, в ледяной воде лохани, грёбанную тёрку. 

И ведь не за себя убоялся брат младший, не за своё самочувствие, а за Северуса! Любит, ох, и любит Квотриус брата старшего, такого же чародея, как и сам Квотриус теперь, только много более опытного и великое число ненужных здесь, в этом мире, заклинаний, знающего! Тех, что разум лишь тяготят.

 

– Квотриус, выполнил ты чёрную работу совершенно, но сначала жажду подарить я поцелуй тебе за то лишь просто, что ты есть! 

Пожелание вырвалось у преисполненного нежности к брату Северуса само по себе, из глубины сердца любящего. 

– Целуй, о, дари мне лобзания твои горячие, Северус! – жадно откликнулся брат, подойдя вплотную к Северусу. 

Северус поднял за подбородок, такой округлый и нежный, голову Квотриуса и жадно приник к его рту губами, вспомнил вовремя о ранке на кончике языка младшего брата и не стал предлагать ему страстную игру языков, а ткнулся своим под корень пораненного, видно, костью, языка Квотриуса, и тот жарко выдохнул Северусу в рот, обдав его лицо горячим дыханием, после чего крепко прижался к стройному телу старшего брата и потёрся возбуждённым от одного лишь поцелуя пенисом о бедро Северуса. 

Сам затеявший всё это Снейп был уже не рад такому скорому возбуждению брата, ведь теперь ему надо обязательно получить разрядку, чтобы можно было спокойно и размеренно начать-таки работу над ингредиентами будущего Веритасерума, а то уж и новый день наступил, а к процессу они всё ещё не приступили. 

И ещё одно понял Северус, что не спать им обоим до третьих петухов, что брат возбуждается от одного лишь поцелуя, хоть и страстного, в укромное местечко потому, что не удовлетворён он полностью после всего двух, таких долгих ночей без соитий. 

Решил Северус сегодня, после приготовления зелья войти в брата и удовлетворить его настолько, насколько тот сам пожелает, ибо не будет им иначе доброго пути, что бы там ни вещал старый авгур, в предсказания которого Северус поверил лишь в первую минуту. А после вспомнил из римской истории множественные случаи ложного вещания оракулов, гадающих по внутренностям птиц.

 

И вот Северус приподнимает тунику брата, под которой, естественно, по обычаям ромейским, к которым постепенно переходит и он сам, ничего нет, впрочем, как и у него самого сегодня, ведь всё отдали рабыням стирать, даже бельё. 

Старший брат нащупывает гордо поднявший влажную уже от смазки головку пенис Квотриуса и решительно, как делал себе всю жизнь, совершает несколько движений, следя, чтобы прольющееся сейчас, вот уже сейчас, семя не попало бы в ведро с чистой водой, отводит, не прекращая простых, таких естественных для мужчины, действий, Квотриуса в сторонку, совершает несколько особенно сильных, завершающих движений туда-сюда, обхватив кожу на головке. И вот сперма уж брызнула на земляной пол, обильно смочив голые ноги Северуса и его ладонь. 

Северус тщательно вылизывает ладонь и пальцы руки, и чувствует, что ему до страсти, до приятного головокружения захотелось повторить утренние безумные ласки теперь уже прошлого дня, свершённые здесь же, в кухне, но… надо готовить Веритасерум. Потому он только наклоняется и впервые не произносит Очищающего заклинания, хотя волшебная палочка вот тут же, рядом, на столе, и втирает в кожу ног капли благословенной, ароматной, такой вусной, сладковато-солоноватой, как и весь Квотриус, жидкости, кроме его исключительно приятно сладчащей слюны. Потом старается осторожно одёрнуть, не касаясь, не приведи Мерлин, члена Квотриуса, его задравшуюся тунику. 

Ведь только Квотриусу показалось его семя безвкусным и не ароматным по сравнению с божественно вкусной, как нектар богов, спермой Северуса… 

Но при виде совсем близко от себя соблазнительного пупка младшего брата, Северус языком теребит его, вызывая стон Квотриуса и короткий всхлип, сдерживаемые изо всех сил, чтобы не дать волю повторному возбуждению, не то высокорожденный брат осердится на несдержанность брата-бастарда своего в ласках, не допустимых перед таким важным занятием, как чародейство над отваром трав, цветов и драгоценного клубня имбиря. 

Вдруг Северус, сам с трудом переводя дыхание от страсти, его охватившей, медленно, словно задыхаясь, проговорил:

– Даю тебе слово высокорожденного патриция, коим являюсь я и во времени моём,  овладеть сегодня тобою… брат мой… возлюбленный… Квотриус и… познать тебя вновь… как делал это я дважды… и соделаю вновь, в раз… третий.

 

Высказав эти слова, он перевёл дух, словно после долгого бега, вдохнул побольше воздуха, шумно, всей грудью выдохнул и объяснил теперь уже спокойным, ровным, таким… обволакивающим разум голосом:

– А теперь просто не обращай на меня внимания, как на возлюбленного, а относись ко мне, как к чародею главному, знающему. Ты же помощником будешь моим во стадиях всех зелья приготовления. 

Северус вымыл руки в уже слегка согревшейся в помещении воде, и они приступили к работе над зельем… 

– Режь вот так, нет, не то. Сейчас покажу я тебе, в чём ошибка твоя. Смотри, нож держать следует вот так, почти, как бы сказать сие, а, вот, почти также, как лежит каменная столешница на столе и резать с оттягом на себя надо, так… 

– Сие параллельно еси, – удивляет даже переставшего что-то измельчать Северуса очень уж образованный полукровка.

– Брат мой Северус, вот, смотри, трава сия рекомая "Слёзы Анурии" нарезана, да так ли, как ты того требовал?.. 

– Как же вкусно пахнет имбирём, брат мой возлюбленный. Как намереваешься ты использовать оставшуюся, большую часть корня?

– Отдам, как подарок, матери своей, да расскажу, как использовать корень сей при приготовлении блюд ароматных. Себе же оставлю лишь несколько выростов небольших, не очищая их, вдруг Сыворотка Правды пригодится ещё… 

– А сам, сам попробуешь ли блюда с корнем имбирным иль продолжать будешь есть хлебы едины?

– Попробую. А сейчас, Квотриус, прошу, помолчи и запоминай лучше: девять оборотов справа налево, как солнце ходит, со словами… 

– Теперь добавляем в полчаса, как кипящее зелье с травами, видишь, я принёс из библиотеки клепсидру, натёртый кусочек около пятнадцати скрупулусов**** весом, и помешиваем уполовником, хотя и нужна осиновая веточка, но не припас я её. Забыл, глупец неотёсанный, ну да дел у меня сегодня и без того много было…  Супротив движения солнца двенадцать раз, произнося Nortuum questum, запомнил?

– Позволь повторить процедуру всю, о брат мой возлюбленный Северус, ибо терзает страх меня, что неверно запомнил я её. 

– Повторяй, брат мой Квотриус, кстати, вышел из тебя отличный, понятливый, схватывающий знания на лету, помощник. Мне бы таких сту… а, ладно, не будем о сём. 

Северус говорил, опираясь копчиком о каменную столешницу и по привычке складывая руки на груди, а левую ногу, как во время нудных лекций о стадии Возгонки старшекурсникам, выдвигая чуть вперёд, но спину держа прямо, как учил его наставник Альворус с десяти лет и почти до совершеннолетия. 

 

Квотриус на удивление бойко изложил весь процесс приготовления Веритасерума: от подготовки и названия ингредиентов, до заклинаний, произносимых во время помешивания и ни разу не перепутал сторону, в которую надо помешивать зелье при добавлении новых компонентов. 

Потом, получив в ответ изумлённую и радостную улыбку старшего брата, внезапно опустил глаза, сказав тихо:

– Теперь зелью настояться предстоит два последние неполных …  О, всего два!.. Два часа, брат мой Северус.

Он поднял голову и посмотрел на старшего брата совсем иным взором, зовущим, манящим, притягивающим, как магнит. 

– Ты не… забыл… клятвы своей, о Северус?

– Нет, Квотриус, 

Старший брат ответил тихо, словно боясь нарушить то предчувствие счастья, что переполняло сейчас их обоих в равной степени. 

– Только не будь груб с возлюбленным, сделай всё мягко, осторожно, но страстно, не сдерживай пыл свой любовный, – напомнил Северусу его внутренний голос. 

– Идём… сегодня…  к тебе.

Северус договорил так же тихо, приобнял растерявшегося от такого явного проявления заботы брата за бёдра, и они молча прошествовали по коридору. 

Лишь Карра, проснувшаяся и подвинувшаяся в кажущемся полусне, чтобы Господа могли войти в опочивальню Квотриуса, тут же окончательно проснулась потому, что подолгу спала круглые сутки почти, и привстав на мясистые, но узловатые по-старчески колени, прислонила ухо к двери, чтобы назавтра было о чём посплетничать с другими рабынями, убирающими опочивальни Господ.

 

Простые же домочадцы не из рода Снепиусов спали на втором этаже, рядом со складом ненужного, старого оружия и пробитых доспехов, которые Малефиций, которому все эти вещи и принадлежали, не спешил выбрасывать, изредка заходя в большую, загромождённую хламом комнату и предавался воспоминаниям вот об этом медном панцире, сильно вмятом в районе сердца рогатиной пикта, которому Малефиций за такое неуважение к собственной персоне проломил череп рукоятью спаты. Или вон о том гладиусе, не угодном богам, хоть и закалённом и обмытом кровью жертвенного петуха, а не каплуна, с которым Малефиция постигали сплошные поражения от когда-то объединённых в борьбе против ромейских легионов объединённых сил ненавидящих друг друга в мирное время народцев уэсге и скотарду. 

Последний народец был почти полностью уничтожен, за исключением двух уже осёдлых родов, которые не явились на большую битву с легионерами Божественного Кесаря и их союзниками, кочевавшими неподалёку и обложенными данью, присмиревшими к тому времени уэсге, соседями и вечными противниками, как это заведено меж соседей, племенами и родами скотарду. 

В итоге последние, за исключением упомянутых родов, которые просто обложили данью, были полностью вырезаны, и лишь всадники привели с собой немногих уцелевших, красивых рабынь маленького, но очень воинственного народца. 

И такая судьба: полное исчезновение и ассимиляция, подчас насильственная, ромеями или более сильными соседями, постигла не только бриттские народцы Курдрэ и Скотарду, не говоря уже об истребляемых "Нелюдях" -пиктах.

 

… Тох`ым лежал на спине, глядя в звёздное, пугающее чёрной опрокинутой бездной, небо, а по груди его текла уже не тоненькая струйка, а целый горячий поток крови. Как только Тох`ым понял, что его рана открылась, он горько усмехнулся, подумав, что за ночь истечёт кровью до смерти, и кончится его страшная, гнетущая душу, три или четыре пальца, или уже пять пальцев раз лет кабала. 

Тох`ым физически ощущал, как его тело покидают и без того немногие силы, после сегодняшних пыток и издевательств только резко оставившие его. Ни кто из рабов ни Х`аррэ, ни даже Нх`умнэ не появлялись. Он был один, совершенно один, и он умирал не плача, не жалуясь, но, напротив, с радостью. 

Умереть хотелось, очень, но в сердце осталась одна забота, Х`аррэ и неравнодушный к худощавому, низкорослому, зеленоглазому юноше, больше напоминавшему ребёнка, похотливый Рангы. 

Как только навсегда закроются коричневые глаза Тох`ыма, и перестанет биться сердце, которому не хватит крови, чтобы работать хотя бы в пол-силы, Х`аррэ в следующую же ночь будет беспомощно биться и хрипеть, придавленный лицом и грудью к земле весом ненавистного Рангы, а тот будет раздвигать ему плоские, девственные ягодицы и, наконец, проникнет внутрь, причинив злейшую боль, но будет продолжать… Что бывает дальше, Тох`ым не знал. 

О, если бы к Тох`ыму сейчас, пока он ещё в сознании и силах, подошли бы рабы с Х`аррэ и проклятым похотливым животным Рангы, Тох`ым, как ему казалось, собрав всю волю, поднялся бы с земли, на которой лежало давно скинутое багряное одеяние, да, и в смерти не хотел Тох`ым пачкать его, обрушил бы он кулак на затылок Рангы с такой неведомо откуда, но обязательно придущей силой возмездия, что раскроился бы толстый череп Рангы на куски, и вытекли бы глаза и мозги его врага, врага Х`аррэ. 

Вот тогда и можно было бы рухнуть вновь на пропитанную уже кровью землю и продолжать истекать живоносной жидкостью, покуда не придёт милосердная Смерть, освободившая бы и тело, и душу Тох`ыма от такого тяжёлого, непереносимого, унизительного для человека с гордостью поругания, как рабство. Кабала у Истинных Людей, Правящих и Миром, и рабами своими одинаково жестоко.

… И пришли уставшие и голодные, уже озябшие от выпавшей осенней росы, после разгрузки телеги и раскладывания на траве и земле дома Истинных Людей, гордого племени х`васынскх`, облепленные мошкарой рабы. И были среди них и Х`аррэ, милый сердцу Тох`ыма, и Рангы ненавистный. 

Вот только пришли они слишком поздно. В ушах Тох`ыма уже звучали похоронный шёпот и свисты из-за обильно уходившей в землю крови из развороченной раны. 

– Что тут опять разлёгся? Где жратва? – спросил один из рабов.

Тох`ым в последний раз разомкнул пересохшие губы и ответил:

– Я умираю, люди. Забудьте обо мне. А Нх`умнэ ещё не было. Можете съесть мою часть жрачки, мне она теперь ни к чему. К завтрашнему утру вас станет на один палец раз меньше. 

Х`аррэ, друг мой, братец младшенький, дай я попрощаюсь с тобой навеки. Знаешь, когда я горел в лихорадке, собирая хворост, мне было страшное видение, словно я был очень дурным, злым, свободным человеком. 

Знаю, что и душам нашим не встретиться в мире ином. Я отправлюсь к демонам страшным, которые отомстят мне за то, что без-душ я на самом деле, а ты к Мерлину великому и Моргане пресветлой. 

Помни, что бы ни произошло с тобой, – Тох`ым скосил глаза на дрочащего, как всегда, на корточках, Рангы, – поминай добром этих богов. Они спасут тебя даже  когда, кажется, и выхода нет. Просто возопи: "Мерлин всеблагой и пресветлая Моргана!", и они услышат и помогут тебе. 

Это говорю тебе я, человек, умирающий свободным в душе, но бывший злым и несправедливым, обуянным гордыней в той, иной, свободной жиз… 

– Я знаю, Тох`ым, – просто сказал Х`аррэ, и глаза его опечалились пуще прежнего, – Я же тоже много, чего помню, но ты ведь стал лучше. Так что я не дам тебе умереть. 

Вурдэ, помнишь, ты говорил, что в своём роду лечил людей травами и плодами?

– Ну помню, только Тох`ым, любовничек твой, уже не жилец. Это как пить дать. 

– Сейчас я принесу ему и воды, а старуха Нх`умнэ принесёт всем нам жрачку. Пожрать надо и Тох`ыму. 

Но скажи, Вурдэ, листья какого дерева связывают кровь? Прошу, расскажи мне о нём много пальцев раз как хорошо.. 

– Да ладно, парень, совсем заебал ты мне мозги, пойдём, оно растёт на опушках, здесь недалеко. Только рвать листья будешь сам, а то у меня руки-ноги совсем отваливаются после сегодняшнего денёчка. 

– Хорошо-хорошо, Вурдэ, благородный хозяин, как скажешь, так я и сделаю, только покажи мне дерево. 

– Да, и листья нужно брать зелёные, а не цветные, как на многих уже деревьях сейчас. Осень ведь же. 

Последнее, что запомнил Тох`ым до глубочайшего обморока, в которой он провалился, была пригоршня одуряюще свежей воды и вкус разжёванных кем-то вяжущих листьев, которые этот кто-то упросил Тох`ыма проглотить это месиво, что он из последних сил и проделал. 

– Х`аррэ… – выдохнул он. 

 

 

__________________________________________________________

 

* Геронотофилия – специальный термин, означающий любого рода нездоровую любовь к старикам. В противовес существует геронтофобия.

** Описана действительная геоцентрическая Птолемеева картина мира, согласно которой человечество существовало до открытия Коперника о гелиоцентрическом мироздании Солнечной системы (т. е. с центром вращения – Солнцем, а не Землёй)

*** Расширяющаяся Вселенная с разбегающимися от центра мира галактиками – одна из принятых на сегодня астрономических картин мира.

**** Один скрупулус равен примерно одному грамму.

Серия сообщений "Мои романы по миру ГП: "Звезда Аделаида"":

The sands of Time Were eroded by The River of Constant Change (c) Genesis, 1973

Часть 1 - "Звезда Аделаида",шапка + глава 1.
Часть 2 - "Звезда Аделаида", глава 2.
...
Часть 19 - "Звезда Аделаида", гл. 19.
Часть 20 - "Звезда Аделаида", гл. 20.
Часть 21 - "Звезда Аделаида", глава 21.
Часть 22 - "Звезда Аделаида", глава 22.
Часть 23 - "Звезда Аделаида", глава 23.
...
Часть 25 - "Звезда Аделаида", глава 25.
Часть 26 - "Звезда Аделаида", глава 26.
Часть 27 - "Звезда Аделаида", глава 27. Заключительная.