… Вуэррэ очнулся так же внезапно, как и свалился, и ход его примитивных, похабных мыслей не изменился. 

– Выебать этого несносного раба с такими красивыми глазами! Они пялятся почти всегда слишком гордо для его жалкого положения. Вот и дело с концом! – он громко заржал своей двусмысленной шутке. – Вот именно, что с концом! А то аж хуй стоит. Сейчас я ему его цельную жопу-то порву, а то ж он у нас неёбаный до сих пор! И куда вождь смотрел ажных четыре пальца раз, да уж больше, лет. Видно, не по нраву ему такой раб, с бабой схожий!.. 

Ну, вот, скажем, мужество у Тох`ыма этого имеется, это точно, раз в меня за себя и за того парня в грудь деревяшкой тычет. Только толку-то от деревяшки этой, ни хера это не оберег, как он говорил уж много пальцев раз лет назад, когда мы их и взяли, и повязали, и деревяшки великий вождь Х`ынгу повелел отобрать у колдунов-пердунов этих.

Мыслительный процесс дикаря иссяк, и Вуэррэ решительно подошёл к снова провалившемуся в сон, раз благородные хозяева не будят(И чего, значит, он меня не боится, скотина, что задрых?! Ну да ладно, так проще!),Тох`ыму, прикрывшего своей странной дырявой одеждой этого вечно мешающего парня, Х`аррэ, и рухнул поверх раба. Тот очнулся и вскрикнул, но Вуэррэ уже деловито  переворачивал его, ничего не понимающего спросонья, на живот, задирая тряпьё и раздвигая ему ноги. 

Тох`ым не ожидал такой прыти от здоровенного, раскормленного воина, вроде бы перед сном бывшего без сознания, и смог только слабо, потому, что тот вдавливал Тох`ыма лицом в утоптанную землю, простонать:

– Х`аррэ! Проснись! Помо… 

Конечно, Тох`ым не ведал, что это за колдовство так кстати… тогда пробудилось в его друге, когда ещё солнце едва вставало, перед вторым сном, таким спокойным. И даже облепившая тела рабов мошкара не мешала им дрыхнуть без задних ног. Но усталый после всплеска стихийной магии, Х`аррэ теперь глубоко спал, откатившись в сторону от борющихся мужчин. 

Почувствовав грубую попытку вторжения в собственный зад, Тох`ым взвыл и преисполнился страшных, неведомых ему, покорному рабу, таких всеобъемлющих и праведных чувств, как ярость и желание немедленно убить подонка. Мужчина сверху внезапно прекратил попытки, изнасиловать его, и как-то странно обмяк, а вскоре потяжелел, не продолжая своей грязной игры с совсем обессилевшим ничтожным рабом. 

Вуэррэ умер мгновенно, и никто, кроме всегда чутко спящего, а потому и проснувшегося на шум раба, старика лет тридцати, не увидел подслеповатыми глазами, но ясно, как всё тело сначала Тох`ыма, а за ним сразу же, и неудавшегося насильника окутало ярко-зелёное свечение. 

– И Тох`ым оказался колдуном, как Х`аррэ, – спокойно отметил старик, – Вот что с ними поутру сделают хозяева? Ясное дело, убьют. А думать надо о живых. Нас, не колдунов, а обычных рабов станет на один палец раз и половину меньше. А телеги тяжёлые. А лошади голодные. Вот и останется нас рука да один палец. 

Ну, да уж пришли на место-то, и за то слава богам, обитающим в священных рощах…

 

… И наступила ночь, на этот раз с долгожданным ливнем, молниями, бьющими в зачахшие без воды деревья и роскошными на вкус Снейпа, пугающими и граждан, и, ещё больше, рабов, раскатами грома. 

И пришёл брат, по негласной, ещё не сложившейся традиции, которой от роду пошла всего вторая ночь, в шёлковой, лазоревой тунике. 

И помня неумелые руки брата старшего на своём одеянии, снял он её сам, и восшёл на ложе, встав в ту же позу, что и ночью прошедшей. 

И снова увидел Северус, как нерастянут брат его, но уже не обуреваемый такой невиданной, лишающей рассудка, сжигающей плоть жаждой обладания, как ночью прошедшей, начал заново ласкать его языком изнутри. 

И расслабился младший брат. 

И осторожно, стараясь не сделать тому больно, осторожно вошёл в него брат старший на немного. 

Но был брат младший, так и не получив от брата возлюбленного днём обещанной разрядки, изрядно возбуждён, и желал он скорейших действий, а потому, не обращая внимания на возникшую в межиножии боль, сам вонзил в себя пенис брата старшего. 

И вынужден был брат старший, вопреки желанию своему быть понежнее, двигаться в брате сразу быстро, придерживая набухший его пенис рукою влажною, сухопарою. 

И возросло в брате старшем, утомлённом и алкающем пищи, желание скорее дать излиться семени брата, но не был тот готов к этому. 

Ибо была велика тяга брата младшего к утехам, кои доставлял ему пенис брата, и сам насаживался брат младший брат на пенис старшего. 

И каждому из братьев было воистину превосходно, ибо такова суть страсти, коей оба были подвластны. 

И стонал, и извивался, и просил о большем брат младший брата своего, но не мог дать большего брат старший. 

И кричал брат младший имя брата, называя его ласковыми прозвищами, отчего у брата старшего потеплело на душе. 

Ибо уж не чаял брат старший услышать столь проникновенными имена, о коих брат младший помышлял весь день. 

И называл брат младший брата старшего возлюбленным единым своим, живым биением сердца своего, цветком невиданным, в груди своей распахнувшим лепестки свои и многими иными названиями любовными и нежными. 

И не знал брат старший, как в ответ назвать брата младшего, ибо не столь ещё он был искушён в латыни ежедневной, благородной.

И был готов брат старший извергнуть сперму свою, и не мог он больше сдерживаться, но излился внутрь брата. 

И хоть не был удовлетворён сполна брат младший движениями в нём брата высокорожденного, не стал он злоупотреблять милостью, ему оказанной, и тотчас же выплеснул семя в ладонь его узкую, прохладную и себе на живот. 

И так много семени скопилось у брата младшего, что достигли брызги спермы до его груди широкой. 

И вынул брат старший-чародей палочку свою волшебную из-под подголовного валика и произнёс заклинание некое. 

И стала кожа брата младшего на животе и груди чистою, словно после посещения терм, но сухою весьма, ибо такова была магия брата старшего. 

И целую ночь, до вторых петухов, лежали они, переплетясь в объятиях крепких и целуясь страстно… 

 

Утром Северус с рабом отправился на торжище, но, как он предполагал на подступах, корень имбиря, о котором торговец пряностями слышал впервые, пришлось заказывать у него с посыльным из Вериума. 

Снейп по утренней росе отправился с рабами-охранниками и гражданином Цицерусом Кравцием, отысканным на том же рынке и немного разбирающимся в свойствах местных растений, трав и грибов, в ближайший лес. Лес был густым, диким, нехоженым. Ромеи не любили лесов Альбиона, из-за каждого дерева которых могла быть пущена стрела бритта. Пикты в этих местах были уже истреблены. 

Зельевар не уставал поражаться богатством флоры в лесу. Вот бы ему такое иметь под боком, пусть даже в Запретном из-за обитающей там нелюди, но всё же просто заповедном лесу пограничья Англии и Шотландии. Он решил нарвать побольше неведомых пока, но, безусловно, пригодившимися бы ему в далёком Хогвартсе трав, цветов, соцветий и грибов. 

Они вернулись спокойно, без приключений, зато со всякими образчиками лесного великолепия в нескольких корзинах. 

Одну из них донёс даже сам гражданин Цицериус из чувства глубочайшего уважения и почтения к знающему так много Господину дома Снепиусов до его усадьбы с домом, так поражавшим зельевара своей неприветливостью, несмотря на проведённыое в нём уж множество дней. 

Снейп до глубины, считавшихся отсутствующими у говорящего скота, душ, поразил кухонных, вечно чумазых рабов, появившись в кухне, куда ни разу не заходил ни один Господин или даже Госпожа наложница, не говоря уж о прежнем Господине дома. Кухня оказалась большом, неуютном помещении размером с три, а то и больше, опочивальни профессора. 

Приказав расчистить место на самом большом столе, он саморучно протёр его чистой, словно из воздуха взявшейся тряпицей, вымоченной им в ышке бяха, как единственном известном Северусу в эту эпоху антисептике, и разложил принесённое благолепие по столу отдельными, по возможности, далёкими кучками сушиться. Здесь было жарко и душно даже после прошедшей мощной грозы. Грибы он предварительно разрезал, не допуская рабов, сам, всё сам, на тонкие пластины.

Конечно, кухня не походила на лабораторию зельевара и алхимика. Стены здесь пропитались неприглядной копотью, скопившейся у очага и на потолке над огромной плитой, используемой для жарки хлебов и разогрева доставаемых из погреба продуктов. 

В помещении стояли аппетитные, но пока запретные для Северуса запахи блюд, готовящихся для утренней, не слишком сытной трапезы домочадцев, всего-то одного барана, жарящегося на вертеле, и каши из ячменя с бараньим жиром.

К слову, Господин дома узнал, что рабов кормят такой же кашей, только менее жирнющей. Да, от… такой трапезы Снейпу лучше было отказаться, и даже не из-за возможной попытки отравления Ниной, но из-за целостности и порядка в своих внутренностях. Но запах… запах от хлебов, хоть и забиваемый принципиально уже непереносимым запахом жира, да ещё и горелого, стоял такой… 

Что Северус кое-что придумал для себя-"стоика".

Вместо еды, а есть со вчерашнего утра хотелось ужасно, да ещё и после бурной, абсолютно бессонной ночки и более, чем необходимо, пробуждающего аппетит утреннего моциона, Снейп, не дождавшись реализации своей замечательной идеи, только от пуза напился колодезной воды. Результат сказался, не вдаваясь в подробности, вконец замучившие его, часа через два. 

 

Как ни странно, наследный граф Снейп умел хорошо готовить и, оказавшись в форс-мажорных обстоятельствах, окончательно обессилев от потери жидкости, наконец-то, заставил себя, преодолевая естественную слабость, подгоняемый урчащим желудком и сворачивающимися в трубочку опустевшими кишками, вернуться на кухню. И в пекле, которое магглы, кажется, называют адским, такое у них странное понятие о Посмертии, во второй раз на дню, вернее, дело было вечером, поверг кухонных рабов в благоговейный трепет, ужас и непонимание происходящего, самолично замесив тесто и приготовив на огромной, пышущей жаром и, да, тем самым жиром, чугунной сковороде четыре сильно солёных лепёшки. Как любому, даже мало-мальски умелому зельевару, ему было известно о   необходимости поддерживать должный уровень соли в организме. 

Затем Северус сам проследил, обтекая потом, задыхаясь и разрываясь между желанием потерять сознание от всего "хорошего" за последние сутки, и жаждой схватить горячую лепёшку, даже не охладив её заклинанием, да запихнуть в рот, чтобы сковорода остыла. На редкость ловко снял желанную еду деревянной лопаткой для хлебов на промасленную доску и отнёс их на блюде в трапезную, где реализовал более разумную жажду, невзирая на столь не господские манеры, да какие тут, к Мордреду, могут быть манеры, сожрал их, громко чавкая, под нисколько не шокированным, абсолютно равнодушным взглядом раба-подавальщика. 

По крайней мере, теперь Северус был уверен, совешив кулинарный процесс от и до, что съеденные лепёшки не отравлены. 

 

Сытый и уверенный в себе и своих способностях даже в этом примитивном времени, ведь он же научился когда-то готовить, просто ради любопытства, а теперь и пригодилось, Снейп отправился спать. Но как следует выспаться ему не дал Квотриус, ворвавшийся в опочивальню с криком:

– Высокорожденный брат мой и Господин дома, когорта пришла! Высокорожденный патриций, отец наш, изволил сообщить мне, недостойному полукровке, что мы можем отправляться в поход уже послезавтра, после того, как легионеры будут расквартированы, сходят в термы и отдохнут с дороги!

Как в это важное сообщение брат умудрился упихнуть столько слов-паразитов, по мнению Снейпа, и выпалить всё, казалось, на одном дыхании, одному Мерлину всеблагому было известно. 

– Ну да, поебут мальчиков и финикийцев в термах, а ближе к ночи, изрядно надравшись в тавернах, глядишь, завалятся в лупанарий, к девочкам, для разнообразия, – Cлизеринский Ублюдок, как Сев сам себя сейчас мысленно обозвал, подумал в своём обычном духе, желчно. 

Упомянутый Ублюдок только взглянул грозно на разрумянившегося брата и снова смежил тяжёлые веки. 

– Спать желает высокорожденный твой и так далее, ничего больше.

Северус допустил-таки вольность, непозволительную прежде в общении с домочадцами, даже днём с братом, невразумительно буркнув и проваливаясь в объятия Морфеуса. 

 

… Сначала во сне было тихо, душно и, как и положено в усталых снах, темно. Потом… 

Вот он сидит со стаканом огневиски, отхлёбывает и слушает Люпина. Хогвартские последние известия: Минерва, счастливица, исполняет свои обязанности, Попечительский совет объявил войну старине Альбусу за что-то там неважное, вроде чьих-то баллов в дипломах по его, Сева, Продвинутому Зельеварению, и понимает, что Неспящим он успел запороть дипломы. 

Впрочем, почему "успел"? Он, как профессор, оставался всё это время в школе, принимая экзаме… Почему "оставался"? Он, что, ездил на конференцию Конгрегации Европейских алхимиков?.. 

– Не было ничего, ничего не было, эт-то точно… 

Плесни-ка ещё, Рем. Покорнейше благодарю.

И он снова пьёт медовое на запах огневиски, лучшее, за встречу…

– Какую "встречу", Рем? 

Ты что, спятил? Или это я… спятил… 

Нет, я не спятил, я – п-пь-я-а-н-н. Мне хва… 

Да что ты всё о шишечках? "Сначала на пол-шишечки, потом… "

Да знаю я анекдот этот. С бородищей он вот та-а-кой.

И он, Сев, показывает, какая длинная… борода у анекдота. 

– А знаешь, Рем, я ведь мужчина уже. Да-да, ты всё правильно по-ик!-маешь… 

А, ладно, плесни ще. Покорнейше. Будь здоров, не кашляй. Что? Какая она?.. 

Да вот в чём дело, Рем, это не она, а он, парнишка, да вдвое младше. А ну и что?!? А, м-между прочим, настоящие, а не на разик-другой потрахаться и разбежаться,  пары у ге – ик! - ев обычно так и складываются: один чуток постарше, ну, а другой, естессно, в разок пом… 

Только вот ведь незадача, послушай-ка, Ремус.

И он, Сев, мгновенно становится аб-со-лют-но трезвым. 

Что с того, что у него нет под рукой Антипохмельного зелья?

Взял вот, да и протрезвел, и начал загружать всё ещё девственника, Ремуса, та-а-кими интимными подробностями их с братом… 

– А что ты на меня… так смотришь, Рем? 

Ну, не настоящий он мне брат, а предок дальний. Да не страдаю я гусиной хуйнёй, наоборот, правду тебе говорю. Хочешь, своими именем и честью поклянусь? 

И он, Сев, торжественно произносит заученное с детства:

– Именем моим, Северуса Ориуса Снейпа и честью рода Снейпов, чистокровнейших магов закрытой фамилии, клянусь, что спал я со своим сводным братом Снепиусом Квотриусом Малефицием, и было это не давнее, чем…

 

Снейп, несмотря на парящую духоту за окном и стенами проклятого дома проснулся в холодном поту. Оказалось, к собственному ужасу, что он запомнил весь сон. 

И этот, показавшийся Северусу вначале кошмарным видением, сон, хранил две важные тайны, одну из которых ему теперь не узнать, ведь вещие сны повторяются только в легендах: сколько дней или, того хуже, недель, предстоит провести ему, Севу, в этом злобном, жарком мире, а вторую он не смел даже начать разгадывать. 

Он запомнил… как блеснули волчьи глаза Ремуса, когда тот спрашивал у него, Сева: "Какова она?" и какой жгучей обидой преисполнились, когда тот, конечно, не настоящий Рем-из-сна узнал, что избранником Северуса стал мужчина. 

Снейп не желал больше мусолить эту призрачную, глупую мысль, взбредшую в голову просто-напросто больного и обессиленного, несмотря на, Мордред, всего-то  четыре лепёшечки, человека в палящем мареве надвигающейся новой ночной грозы. 

 

Не желающий себе в этом признаваться, но предострежённый видением Снейп твёрдо решил провести наступающую ночь в одиночестве. 

Вечер же, хоть и душный, рассудил он посвятить долгожданному посещению терм для необходимости освежиться после всего, особенно, дементоровой кухни, и чтобы не встречаться с любовником, провоцируя того зазря, ведь, как ни отпирался Северус от их, всё же, противоестественной связи, имел он в сердце к Квотриусу желание великое. 

И горько плакало его сердце, сжатое в железный кулак воли и самообладания, которых было Снейпу не занимать, напротив, мог он щедро делиться с людьми слабохарактерными и ранимыми. Вот только не делал этого никогда. 

И вздымалась, и бунтовала плоть его против Господина своего, но усилиями разума и силы, которых также было отмерено Северусу немало, заставил он покориться тело своё, но не подыматься супротив хозяина. 

И терзалась, рыдая, душа его, не желая мириться с утратой желания, а может, и любви самой, разделённой, одной на двоих, едва познанной, но Снейпу удалось и душу заставить умолкнуть, ибо противно желания Господина вела она себя образом неподобающим. 

И пошёл он в баню, то есть, тьфу, в термы. 

 

… Вода во фригидариуме была не просто, а отвратительно грязной, поэтому Северус, уже раздевшийся донага, просто решил не лезть в эту мутную, покрытую слоем кожного жира, жижу, а вновь оделся и, несолоно хлебавши, отправился с молчаливой, но за спиной Снейпа нагло переглядывающейся свитой чудаковатого Господина, обратно в такой негостеприимный, чужой ему дом. 

С каждым возвращением в этот дом он буквально ощущал всем, и душой, и сердцем, и даже телесно, что жилище Снепиусов отвергает его, своего Господина не по праву рождения, а лишь… чародейства своего. Вот, чего стоил Северусу громкий титул высокорожденного наследника, коим он являться не имел ни права, ни желания, ни предназначения. Квотриус, желанный или, всё же, любимый, вот, кто должен быть по праву Господином дома Снепиусов. И хоть он и полукровка, но воспитан донельзя лучше и так начитан, и о рабах приглашает его, Сева, заботиться, столь хозяйственный… и красивый, и милый сердцу Северуса, и желанный, и ещё много, чего можно сказать об этом кельтском красавце, унаследовавшем мягкость черт и прелесть матери-бриттки и… нос отца. 

 

Снейп в третий раз за день вошёл в кухню, сейчас пустующую. Время вечерней, а вернее говоря, ночной трапезы было ещё далеко, и все в доме, как показалось профессору, спали с весьма глубоким сном. 

На этот раз в руках Северуса было полное, неудобное, искорёженное кожаное ведро, из которого тогда ещё "Братик" отливал его, правда, случайно оказавшись рядом, но оно и к лучшему, той душной ночью после "агнца". Профессор сделал элементарную вещь, а именно, вскипятил для себя воду, чтобы не боясь неприятных последствий, преспокойно пить её. 

Осталось малое, всего лишь охладить кипяток, палочка осталась в опочивальне, не с нею же в термах было бы отмокать, и Снейп, не дозвавшись даже самого завалящего раба или рабыню, решил сам полезть в подпол, дав воде немного остыть среди копоти кухни, чтобы не обвариться. 

Северус откинул крышку погреба и понял, вот оно – счастье. На него пахнуло такой благословенной прохладой, что ему захотелось, наплевав на приличия, поселиться там, в непроглядной глубине. Но вот спускаться хоть и по каменной, как и весь дом, состоявший из крупных блоков песчаника, лестнице, но в непроглядную тьму, Северусу расхотелось. 

Зельевар стал пристально всматриваться в недра, но всё, что он увидел, это две освежёванных туши сраных баранов, подвешенные на крючьях, большего же разглядеть не удалось. 

– Правильно я сделал, что не полез в эту, явно, здоровенную, дыру, – подумал Северус. 

 

… Незадолго до прихода Северуса легионеры преизрядно навели свой, воинский порядок в термах, пользуя, веселясь в водах всех трёх бассейнов, и мальчиков, и содравших с них ломовую цену за "услуги" финикийцев, и друг друга. Да и свалили шумною толпою. Теперь же они заполонили все три таверны, что были в городке, от приличной до таковой, в которую Господам вроде представителя рода Снепиусов и ступать зазорно, пили ышке бяха и вересковый мёд. А ещё жрали в три горла несвежую, да их желудкам не привыкать, баранину. Они, как и предполагал Снейп, набирались сил для путан, да так, чтобы с огоньком, на всю ночь. Преретрахать весь лупанарий, ну, что могло быть слаще уставшим от мужского общества солдатам Божественного Кесаря… И они справились, а все путаны наутро залечивали бодягой синяки, полученные, как считали легионеры, за нерасторопность в их ублажении.

 

Наконец, домочадцы и рабы дома Снепиусов проснулись после обязательного даже для говорящего скота полуденного сна, и Северус услышал осторожные шаги рабов в коридоре. Сам же он, выспавшись раньше, лежал в опочивальне, как всегда обнявшись с подголовником, от долгого сна на котором у него разболелись и шея, и затылок. 

Дверь в комнату приотворилась, и вошёл заспанный, но свежеумытый колодезной водой, Квотриус. По раскрасневшимся губам и щекам было видно, что он успел приложиться к чему-то крепкому. 

А что в эту эпоху могло быть крепче самогона, пресловутой "воды жизни"?

– Братишка, – начал заплетающимся языком Квотриус, – ты чего это с подушкой спишь, а не со мной?

– Построить им перегонный куб, что ли, чтобы самогоновкой не травили и без того бедные мозги? – мрачно подумал зельевар. 

Вслух же самым едким тоном сказал:

– Это у тебя уже в глазах двоится, полукровка, что ты высокорожденного брата и своего Господина, братишкой посмел назвать? Ты, наверное, когда дрочишь, называешь так своего "дружка"? Ты и вправду его "братишкой" кличешь?

Вся эта ядовитая реплика, которая должна была поставить на место пьяного брата, произнесена была Северусом на народной латыни. По расчётам Снейпа, такие фривольные фразы из уст старшего брата должна было привести Братика в чувство. По-иному сейчас разозлённый профессор не мог подумать о своём любовнике, только как прежде, когда Квотриус казался ему лишь полукровкой-магглом, позорящим честь рода Снепиусов просто своим наличествованием, своей непутёвой жизнью. 

– П-прости, Северус.

Невменяемый на этот момент человек, нимало не смутившись, продолжал надвигаться на зельевара. 

– Что взбрело Квотриусу в голову? – с обречённой тоской подумал профессор. – Никакие, даже самые пошлые высказывания на него не действуют.

– Да ты не в себе, иди проспись и ночью чтоб ноги твоей у меня не было, – решил воспользоваться удачной ситуацией Северус. – Видеть тебя не желаю, скотина пьяная и мерзкая притом. 

Но брат неумолимо надвигался раскачанным телом, да ещё и, видимо, для пьяного куража поигрывая мускулами, на более щуплого, тонкокостного, хотя и высокого Снейпа. 

И тогда нечего стало противопоставить волшебнику Северусу против грубой физической силы, и использовал он магию. 

Палочка мгновенно оказалась в руке, и с губ уже слетело:

– Stupefy!

Жёлтая вспышка, луч направился прямиком в грудь Квотриуса, в воздухе запахло тонким ароматом магии, но… какой-то неправильной, слишком неуправляемой, похожей на стихийную, и луч… отразился от некоей оболочки, возникшей и укутавшей, как кокон, тело брата. Тот лишь растерянно и испуганно смотрел на волшебную палочку Северуса, мгновенно протрезвев и прикрыв ладонью грудь. 

В момент, когда луч поразил его необъяснимо возникший кокон, Квотриус пошатнулся, да так, что чуть было не упал, такой силы Сногсшибатель послал в него Снейп из опасения за свою то ли жизнь, что вряд ли, а вот честь… Профессор видел… какими голодными глазами вперился в него пьяный брат. 

– Protego! – воскликнул рефлекторно Северус, видя, что луч направляется ему в живот. 

Заклинание Щита сработало, и луч поглотился им. 

– Ч-что э… б-было сие? – выдавил изумлённый сверх меры брат. – Северу-ус! Восхотел ты убить меня?

– Нет, иначе бы луч был зелёным, но разбираюсь я как в заклинаниях, так и в цветах.

Бросил Северус язвительно, сохраняя маску стоика, а вовсе не человека, испуганного и одновременно восхищённого пробуждением магии в брате, "Братике", простом маггле. Так вот, от кого пойдут маги в роду Снепиусов! 

– Тогда что же хотел ты сoделать со мной, возлюбленный брат? Я почувствовал удар в грудь, сильный, весьма и весьма. 

– Хотел привести я тебя в чувство, дабы перестал зажимать ты меня в угол с одному тебе понятными целями, – практически не солгал Северус. – Испугал ты меня своими нечестивыми намерениями. 

Признавайся, что тебе было нужно от меня? Ты смотрел на меня так, словно голодный на лепёшку хлеба. 

Квотриус упал на колени и уткнулся лбом, ну, и конечно, фирменным носом Малефиция тоже, в пол и пополз так, стараясь облобызать туфли зельевара. 

Снейп торопливо заговорил изменившимся голосом, похожим на молящий:

– Встань, Квотриус! Противно мне видеть, как тот, с коим ложе я делю, столь низко пресмыкается предо мною. Встань, прошу тебя, милый мой. Зачем пачкаешь в земле ты прекрасное лицо своё? Подымись!

Квотриус не поднялся с колен, но поднял голову и пристально, блестящими от слёз глазами посмотрел прямо на брата:

– Так ты… Прощаешь ты меня, Северус, великодушный мой возлюбленный брат? Ибо  столь сильно виноват я пред тобою. 

Да, хотел я тебя и пришёл с желанием сиим соединиться с тобой. Но появился незваным я, да ещё выпив для храбрости. Виноват я безмерно, но так страстно  люблю я тебя! 

Признаюсь, что ночи сей было мало мне, вот и явился я за продолжением. Но прийдя, увидел я, что не возжелал ты быть со мной, и обида взыграла в пьяном уме, особенно, когда услышал я, что и ночью не пожелаешь ты побыть со мною. 

Виноват я премного, позволь облобызать хотя бы ноги твои, Северу-ус!

– Встань, желанный мой, ибо хочу я поцеловать тебя. 

Ты прощён и знай, ты есть чародей теперь, и буду я учить тебя всей премудрости, которую знаю сам. И как обращаться с волшебною палочкою, и как произносить заклинания, всему, всему!

Теперь мы равные, если не по происхождению, то по обладанию магией, и безмерно  счастлив я за тебя, Квотриус. 

– Скажи лишь, а наша ночь, ночь… будет? 

Брат вопросил умоляющим голосом, всё так же не вставая с колен. 

– Прости, брат мой, нет. Мне нужно побыть одному. 

– Но… разве тебе не понравились ночи наши? 

Квотриус спросил, дрогнувшим от волнения голосом, а потом вновь уткнулся лбом в носки ботинок Снейпа и обхватил его лодыжки. 

– Понравились. Очень.

Задумчиво водя по губам указательным пальцем, медленно, как-то слишком уйдя в себя, словно не замечая Квотриуса, ответил Северус. 

– Даже слишком, а я всё же стоик. Необходимо мне немного воздержания. О, совсем немного, полагаю я, что ночи наступающей мне хватит. 

От этого бессознательного жеста Снейпа у молодого человека, вновь поднявшего голову и с надеждой взглянувшего на высокорожденного брата, затряслись поджилки из-за внезапно вспыхнувшего, неимоверно сильного желания, и он устремился в свою опочивальню удовлетворять себя до изнеможения, всё видя, как Северус, его странный, всё же не от мира сего возлюбленный, очерчивает свои сухие, такие сладкие губы тонким пальцем, бывшем… в нём, Квотриусе, внутри. 

– Почему ты ни разу не назвал меня "возлюбленным" своим?!? Я же так превелико  люблю тебя! 

Доводя себя до пределов возбуждения в который уже раз, но не в силах преодолеть желание думал Квотриус.

– Се-э-ве-э-р-у-ус-с! По-лю-би ме-ня! 

Крик младшего брата разнёсся по дому и каморам для рабов. 

… Нина тихо заплакала, а руки её сучили шерсть сами по себе…