Не так давно мне позвонила давняя моя знакомая (назову ее Еленой, и прочие имена изменю):

— Послушай, у нас в фирме какой-то обвал несчастий! Маша легла на операцию, у Ирины скоропостижно скончался отец, Сергей Степанович попал в аварию, у Димы очень серьезно заболела жена, у Макаровых сгорела дача. К тому же бывший директор, жулик, которого насилу уволили, подал на нас в суд. Хочет отсудить огромную сумму, а нас всех пустить по миру. Короче, мы все посоветовались и решили пригласить батюшку. Пусть нашу контору освятит. Может быть, прекратятся несчастья. У нас все «за», даже Света Макарова «за», хоть она и ярая атеистка.

Если бы не подсознательные тормоза, мешающие нам подчас произнести то, что сознание наше считает совершенно оправданным и необходимым, я бы с ходу выдала Елене примерно следующее:

— Нельзя воспринимать Церковь как бюро добрых услуг. Церковь — это не какая-то стоящая отдельно от нас контора, в которую можно обратиться при возникновении необходимости. Церковь — это, по определению, собрание людей, исповедующих веру и исполняющих Завет Христов. Она существует не ради облегчения нашей привременной жизни, а ради спасения наших душ для жизни вечной…

Всё правильно? Всё! Хорошо, однако, что тормоз сработал, и я оставила свои правильности при себе. И просто посоветовала Елене обратиться в ближайший храм, заверив, что освятить офис фирмы — не проблема, никаких посредников и особых договоренностей не требуется.

Через неделю Лена позвонила мне снова:

— Знаешь, это было замечательно! Батюшка так серьезно к нам отнесся: и офис освятил, и поговорил с нами. Главное, объяснил, что нельзя вот так: несчастье — кидаемся в церковь; все в порядке, ничего не нужно — про церковь забываем. Церковь — это не только священники, Церковь — это мы все, и надо самим делать шаг навстречу, так как-то он нам говорил, я, может быть, неточно тебе передаю… Но даже Света Макарова сказала: «Хоть я и атеистка, но мне все это очень нравится».

Мы часто говорим об эпохе потребления и о распространении потребительского отношения на Церковь. Говорим, по сути, верно. Доминанта потребительского, верней, утилитарного отношения чувствуется подчас и в приходской атмосфере, и она, в самом деле, тяжела. Человек, зацикленный на какой-то своей нужде, на большей или меньшей беде, приходит в храм только для того, чтобы ему помогли, и очень плохо воспринимает все то, что выходит за эти рамки, что как бы не имеет прямого отношения к его несчастью. Ему нужно заказать молебен о здравии, и его раздражает предложение прийти пораньше и постоять Литургию: «Да зачем это мне? Мне совсем другое нужно». От примитивности и бездуховности подхода он легко впадает в некое подобие магии: «Нужно непременно в семи разных храмах молебны заказать, и чтоб в один день... В трех? Нет, в трех уже заказывали — не помогает». Если такой человек идет к Причастию, то только для того, чтоб выздороветь, особенно если врачи поставили ему пугающий диагноз. Он (чаще — она) спешит к чудотворной иконе, потому что у нее сына посадили в тюрьму, а если бы не это обстоятельство — она никогда и не задумалась бы о чудотворных иконах. Сына выпустят, и она…

Ни разу больше не заглянет в храм? Да нет — заглянет. Хотя бы уже потому, что напугана теперь на всю жизнь.

Здесь надо, наверное, начать с сострадания. Критикуя «потребителей», мы подчас очень легко произносим это «пугающий диагноз», «посадили сына»… А ведь на самом деле — страшная беда и боль. И если эта боль заставила человека искать помощи там, где он раньше ничего не искал, то вправе ли мы его судить и вправе ли мы, по евангельскому слову, вместо хлеба подать ему камень? (см.: Мф. 7, 9)

Видя, с чего эти люди начинают, мы вряд ли можем прогнозировать, чем они продолжат. Немало моих знакомых впервые переступили порог храма, потеряв близких. Да и то — не ради себя, а ради старенькой бабушки, например,— чтоб утешить ее отслуженной панихидой. Но панихида, к их немалому удивлению, приносила утешение им самим, и они начинали понимать: то, что делается здесь, в церкви,— не просто «ритуал».

Один из народа сказал в ответ: Учитель! я привел к Тебе сына моего, одержимого духом немым: где ни схватывает его, повергает его на землю, и он испускает пену и скрежещет зубами своими, и цепенеет. Говорил я ученикам Твоим, чтобы изгнали его, и они не могли. Отвечая ему, Иисус сказал: о, род неверный! доколе буду с вами? доколе буду терпеть вас? Приведите его ко Мне (Мк. 9, 17–19).

Далее: ...если что можешь, сжалься и помоги нам. Иисус сказал ему: если сколько-нибудь можешь веровать, все возможно верующему. И тотчас отец отрока воскликнул со слезами: верую, Господи! помоги моему неверию… (Мк. 9, 22–24)

Почему просьба о помощи вызывает у Спасителя гнев? Почему Он, вопреки своему гневу, все же призывает и исцеляет одержимого отрока? Почему в последующих стихах ставится вопрос о вере его отца?

По сути, ведь мы все потребители. Мы все просим у Бога помощи: исцеления от болезней, разрешения мучительных ситуаций, отведения опасностей. Дождя, в конце концов, или хотя бы ослабления невыносимой жары… Нам отнюдь не запрещено всего этого просить. Но неплохо бы помнить, насколько мы недостойны Божией помощи. Господь помогает нам, вопреки этому обстоятельству. Он откликается на нашу веру. Людям вдруг захотелось освятить офис — значит, в людях есть вера. Этой вере предстоит еще вырасти, и она не в каждом человеке будет расти. Но потребовать от нее слишком многого сразу — не лучший способ ей помочь.

Чем читать нотации, лучше попросить у Бога помощи тому, кто раздражает нас своим «потребительством».

Марина Бирюкова
Газета «Православная вера» № 14 (418) 2010 г.

Источник:  www.eparhia-saratov.ru

Зайти или не зайти, переступить порог храма или пройти мимо? У любого из нас – неверующего, сомневающегося или верующего, но в душе – возникал этот вопрос. И не только этот. Мысль о возможности исповеди тоже, «набегая» как волна на берег, то появляется, то растворяется в собственной нерешительности. И ленивое «буду верить в душе» так и побеждает. Поэтому со священником Михаилом Богатыревым, настоятелем храма в честь святого равноапостольного великого князя Владимира г. Саратова мы поговорили именно об этом, о первом шаге, о котором мы часто думаем, но так и не решаемся сделать.

– Отец Михаил, вера в первую очередь помогает нам не забыть о тех, кто рядом. Но помогать ближним можно, не посещая службы, не соблюдая постов. Получается, «мы не пешки в жизни, а сотворцы Богу» можно сказать о любом человеке, руководствующемся принципами добра? Какова же тогда роль Церкви в нашей жизни?
– Дело в том, что вся нравственная составляющая нашей жизни имеет под собой только религиозную основу. Замечательно, если человек всегда добр, улыбается и не делает ничего плохого. Но ведь такой человек всё равно руководствуется нравственными принципами, а они не бывают не религиозными. Чтобы в этом убедиться, достаточно вспомнить историю христианства. Человек часто томится, если даже он делает добро, чувствуя нехватку чего-то в своей жизни и порой не осознавая, чего ему на самом деле не хватает. А приходя в Церковь, начиная жить церковной жизнью, он вдруг понимает, что всё, к чему он в жизни стремился, возможно, подсознательно, он здесь обретает. Перед ним вдруг распахивает двери новый, богатый и очень интересный мир, открыв который, человек уже не может мыслить жизни вне его.

– Часто человека приводит в храм необходимость облегчить свою душу, получить духовную поддержку. Но одновременно с этим очень сложно открыться перед посторонним человеком и подойти, например, на исповедь или даже просто с личным вопросом к незнакомому священнику. Как быть?
– К сожалению, сегодня взрослый человек, сформировавшийся, воспитанный вне Церкви, приходит в храм в большинстве случаев через жизненные невзгоды. Понимает, что жизнь его начинает идти не в ту сторону, сыплются неприятности, разумного объяснения которым он дать не может. И когда накапливаются вопросы, в поисках ответа идет в храм. Как священнику, имеющему дело с невоцерковленными людьми, мне кажется, что порой важнее дать пришедшему просто излить душу, нежели требовать от него исповеди и перечисления грехов. Человеку порой перешагнуть порог церкви очень тяжело, а уж тем более открыться перед священником. И слова подобрать не всегда получается – плохо человеку, и всё. Батюшка должен отнестись очень внимательно. Любая человеческая душа живёт по своим законам, и священник, имеющий опыт исповеди, должен направить, выслушать, аккуратно подсказать. А бояться, стесняться священника не нужно: раскаявшуюся душу на самом деле принимает Господь, а священник лишь свидетель. И о христианских истинах батюшка должен говорить на языке того, кто к нему пришел. Назидательность, церковная терминология могут только отпугнуть. Каждого человека Господь любит, и мы должны относиться к нему, как к созданию Божию.

– Если человек чувствует потребность рассказать о том, что у него наболело, но не готов открыться до конца, может ли в этом случае он прийти на исповедь?
– Человек может и не знать, приходя на исповедь, всей своей греховности. Ведь все вокруг ведут подобный образ жизни. Поэтому вначале человек часто говорит о том, что его больше всего тревожит. Понимание, что в жизни были совершены поступки, которые являются грехом, приходит, как правило, постепенно. Но пришедший в любом случае должен сказать о том, что не дает ему установить мир в душе. И что бы он ни говорил, нельзя его отчитывать, потому что человеку плохо, он болеет. Можно сравнить первый приход к священнику с приходом к врачу. Если еле живого принесли к врачу, а доктор его сразу ругать начинает, какой от этого толк? В первую очередь нужно помочь и пожалеть, а потом объяснить, как быть дальше, и тут, возможно, проявить уже твердость.

– Следует ли молиться перед иконой, зная ту или иную молитву, или слова, подсказанные сердцем,– самая лучшая молитва?
– Можно сравнить ситуацию с историей о художнике, который, постигая законы живописи, берет картину мастера, шедевр, и копирует ее. Один раз, второй, третий, и постепенно он начинает чувствовать оттенки, постигать глубинный смысл того, что перед ним. И в глубине его души начинает формироваться понимание, как он сам может написать. Так и в случае с молитвой. Конечно, никто не запрещает помолиться перед иконой и попросить того, о чем взывает наша душа. Но не следует забывать, что сами мы не всегда умеем молиться, особенно если первый раз оказались в церкви. Наша беда заключается еще и в том, что порой мы не знаем, а что было бы правильно попросить у Бога. И просим то, чего у нас нет. Но Господь знает лучше нас, что нам нужно, и мы должны его волю принять. И иной раз не просить надо, а прийти в храм и отдать свою душу, покаяние, слезы – то, что у нас есть.

– Человек часто подмечает недостатки в храме, среди церковных людей, и это мешает ему сделать шаг навстречу Церкви. Как относиться к этим недостаткам, и правильно ли, если они становятся препятствием на пути к Богу?
– Конечно, человеку, приходящему в церковь, тяжело наблюдать какие-то несовершенства. Сам печалюсь, если вижу подобное. Но мы не должны забывать, к кому мы идем в церковь и для чего. А идем мы, в первую очередь, к Богу. Люди, приходя в храм, конечно, приносят и свои недостатки. Но мы, христиане, понимаем, что эти недостатки – болезнь, которую надо лечить. Поэтому, наблюдая несовершенства в Церкви, относитесь к этому со снисхождением. Вы сами завтра можете где-то допустить грубость, оплошность, о которых, может, тут же и пожалеете, но поступок уже совершён. И желая снисхождения к себе, мы должны быть снисходительны к окружающим. Никто не застрахован от ошибок. Мы, люди, имеем природу падшую и грешную, и в большинстве случаев нет среди нас и таких, кто достоин войти в храм. А мы всё-таки приходим и подходим к Причастию, потому что не мы этого достойны, а потому, что Господь нас любит и принимает такими, какие мы есть. И то, что происходит с нами в церкви, то, что мы там переживаем, не мы заслужили, это проявления великой милости Божией к нам. Мы любим своих детишек, но за шалости ругаем, а потом всё равно жалеем и прощаем. Так и Господь, создавший нас, любит нас и до самого последнего мига нашей жизни ждет от нас покаяния.

– Обращение к Церкви часто связано со стремлением привнести элемент чистоты в свою жизнь. Но появляется мысль, а хватит ли сил, ведь тяжело отказаться от прежних законов своей жизни, вседозволенности. Что посоветуете?
– Мы никогда не должны забывать о том, что никто не может войти в храм без воли Божией. И Господь никогда никого не принуждает идти в храм. Но человека, просящего о помиловании, вразумлении, Господь приводит в Церковь и начинает благодатью изменять его душу, как бы помогая нам. У людей меняется мировоззрение, они становятся лучше, чище. Да, мы падаем и ошибаемся, но каждый раз должны подниматься. И святые нас учат: «Упал – вставай», то есть согрешил – покайся. Но надо стараться не совершать вновь греха. Препятствия закаляют душу. Человек начинает учиться жить правильно, и такая учеба совершается только опытным путем. Несколько раз оступившись, мы учимся понимать, как нам действовать, чтобы в дальнейшем не упасть и жить, не повторяя ошибок.

Беседовала Людмила Пирогова
Информационное агенство «Взгляд-инфо»

Для многих из нас Церковь – неизведанная планета. Большая, величественная, но, к сожалению, часто совсем чужая. Именно поэтому с настоятелем храма в честь иконы Божией Матери «Утоли моя печали» игуменом Нектарием (Морозовым) мы решили поговорить о воцерковлении. Зачем человеку церковная жизнь и как к ней приобщиться? Как нужно читать Евангелие, чтобы сердце не осталось глухо к евангельским истинам? Как научиться молитве? Достаточно ли приходить в храм только для того, чтобы поставить свечи? Ответы на эти вопросы вы узнаете из небольшого цикла бесед, первую из которых мы публикуем в этом выпуске.

– Отец Нектарий, вокруг нас много людей колеблющихся, которые не могут четко определиться, верят они или нет, хотят они сделать шаг за порог Церкви или церковная жизнь не для них. Можно ли этим людям дать какой-то общий совет? Митрополит Антоний Сурожский в одной из своих бесед формулирует такой вопрос: каким образом неверующий человек может загореться желанием искать то, о чем как неверующий он и понятия не имеет? И действительно, каким образом? Можно ли предложить какой-то «рецепт»?

– Мне кажется, что о рецепте можно говорить только применительно к человеку, который сам ищет ответы. Ведь не бывает так, чтобы мы шли по улице, а нас догнал врач и начал выписывать рецепт. Сначала надо прийти к врачу. То есть первичным должен быть личный поиск. Совет можно давать, только если человек просит об этом. Иначе наши слова будут восприниматься как вторжение в область личной жизни и свободы.

Вот митрополит Антоний задается вопросом, как может начать искать человек, ничего о предмете поиска не знающий. Но тот же владыка Антоний, как и другие авторы и святые отцы, говорил о том, что человек может устремиться к божественной жизни, соприкоснувшись с чем-то, что об этой жизни свидетельствует. Когда один человек видит другого, облик и вся жизнь которого говорят о возможности некоего иного существования, то он может заинтересоваться, уязвиться сердцем. И тогда в его душе рождается стремление к увиденной, отличной от его, жизни.

А бывает, что человек просто чувствует какую-то неясную, непонятную тоску по той жизни, которой здесь, на земле, он не находит. И можно только подсказать направление поиска, но не дать рецепта. О самом прямом пути сказано в жизнеописании игумена Никона (Воробьева). Будучи молодым человеком, нецерковным и неверующим, он искал для себя смысл жизни. Этот поиск, а точнее сам смысл, был него насущно необходимым. Он был образованным, умным человеком, но в какой-то момент оказался в тупике. Это касалось не внешних обстоятельств, ему было важно именно знать, для чего он живет. Ответить на этот вопрос он не мог и находился практически на грани самоубийства. И в этом состоянии он впервые обратился к Богу и сказал: «Господи, если Ты есть, то откройся мне! Я ищу Тебя не для каких-нибудь земных, корыстных целей. Мне одно только надо: есть Ты или нет Тебя?». И он услышал удивительной красоты колокольный звон. Позже он понял, что нигде поблизости не было храма, откуда этот звон мог бы доноситься. Но дело не в самом звоне, а в том ответе, который он почувствовал в своем сердце. И все, что мы можем советовать человеку в подобном положении, – это вот такую молитву, обращенную к Богу: «Господи, если Ты есть, то откройся мне. Вразуми меня, что мне дальше делать, чтобы быть с Тобой».

Потому что людям, абсолютно внешним по отношению к церковной жизни, мы можем рассказывать о том, как Христос основал Свою Церковь на земле и для чего, но они могут нам не поверить. А вот когда Господь уже что-то сказал человеку, и его сердце на это откликнулось, то тогда можно вести разговор дальше.

– То есть человек сомневающийся может молиться о том, чтобы Бог открылся ему?

– Об этом не только можно, об этом необходимо молиться. Совершенно необходимо.

– Довольно часто в разговорах, СМИ можно услышать или прочитать: «Он человек воцерковленный» или, наоборот, кто-то сам может сказать о себе: «Я верю, но не воцерковлен». Можно пояснить, чем церковный или воцерковленный человек отличается от нецерковного?

– Воцерковление – это процесс вхождения в церковную жизнь. Когда человек только крестился, он как бы прошел через те врата, которые его вводят в Церковь. А дальше он может либо замереть на пороге, либо пойти дальше и жить в том доме Божием, которым Церковь является. Если человек крестился, затем один раз исповедовался, причастился и только время от времени приходит в храм, то, конечно, о воцерковлении говорить трудно.

Воцерковление имеет место тогда, когда человек в жизнь Церкви врастает. Когда мы говорим о Христе «вочеловечился», то это значит, что Он стал человеком, а не просто прикоснулся к человеческой природе. Воцерковиться – значит стать человеком церковным, в Церкви живущим. То есть иметь Церковь центром своего бытия, всей жизни, так как в ней Христос, и она оставлена Им на земле для нашего спасения.

А бывает так, что человек в церковь приходит, но она для него одно из тех многих мест, где он бывает, как клуб, ресторан, кафе, кинотеатр. То есть первично в его жизни что-то совершенно иное. Конечно, воцерковленным такого человека никак не назовешь.

– А зачем человеку нужна церковная жизнь, участие в Таинствах? Уместно ли здесь говорить о наличии мотивации, и какова она у тех людей, которые живут церковной жизнью уже не один год?

– Ответить очень коротко можно словами священномученика Киприана Карфагенского: «Кому Церковь не Мать, тому Бог не Отец».

Можно сказать и вот о чем. Если человек считает себя христианином и верует во Христа, то ему достаточно заглянуть в Священное Писание, чтобы понять: целью прихода в мир Спасителя, Его проповеди, крестных страданий, смерти, Воскресения было основание Церкви. Господь говорит в Евангелии, что Он пошлет по себе другого Утешителя. А когда ученики выражают скорбь о том, что Он уходит от них, Он отвечает: «Лучше для вас, чтобы Я пошел; ибо, если Я не пойду, Утешитель не приидет к вам» (Ин. 16, 7). В день Пятидесятницы на апостолов нисходит Дух Святой, это и есть день рождения Церкви. И если человек в течение всей жизни для себя ее не открывает, то он проходит мимо самого главного, того, ради чего приходил на землю Христос.

Если же говорить о церковных Таинствах, то возможно такое сравнение. Каждое Таинство и церковный обряд – это некая лесенка, по которой мы поднимаемся для того, чтобы стать причастниками благодати. Человеку, как существу вещественному, это необходимо для его духовного восхождения. И Церковь предлагает для этого наиболее оптимальный путь, самую прямую из возможных дорог.

Стоит отметить еще такой важный момент: в Церкви у каждого есть свобода, и она велика, но есть и определенные рамки. И нужно пройти именно таким путем, который предлагает Церковь. Это необходимое условие приближения к Богу, потому что человек – очень гордое существо, а Церковь его смиряет. И как только смирился, он начинает по-настоящему понимать, для чего это было ему нужно.

– Расскажите, как совершается первый шаг к воцерковлению. Наверняка среди наших читателей есть люди, которые хотели бы приблизиться и приобщиться к церковной жизни, но не всегда знают, с чего начинать.

– Вот мы пришли в церковь в первый раз, и, возможно, она заинтересовала нас как памятник архитектуры или кто-то посоветовал зайти. И мы даже не знаем по-настоящему, зачем здесь оказались. Но вдруг в храме благодать Божия коснулась нашего сердца, и мы поняли, что хотим быть здесь. Мы видим, что какие-то люди заходят в течение дня, начинается служба, за которой что-то говорят и поют. И если мы люди разумные, то, естественно, мы решаем разобраться, что здесь происходит и как стать участником происходящего. В советские годы источников информации о церковной жизни не было, не издавались книги, не было Интернета. Человек приходил и задавал свои вопросы бабушке, которая не всегда знала правильные ответы, и, даже зная, порой не могла их сформулировать так, чтобы он ее понял. А сейчас все просто: что-то можно в Интернете найти, что-то – в книгах. Главное, чтобы было желание, а разобраться не так уж и сложно. Поверьте, когда человек решает оформить земельный участок, ему гораздо труднее сориентироваться в действующем законодательстве. Но если хочет, он это сделает. И если человек решил жить духовной жизнью, то тоже обязательно разберется.

Но главным источником информации должен быть священнослужитель, с которым можно регулярно общаться в храме. И правильно поступает тот священник, который не выдает сразу всю информацию о церковной и духовной жизни, которая у него только есть, но ведет человека простым путем и говорит: «Начни с этого. Прочитай пока такие книги. Потом мы об этом поговорим». И тогда человек, действительно, как ребенок, усваивает одну порцию той пищи, которая ему необходима, потом переходит к следующей.

Воцерковиться теоретически невозможно. Этот процесс можно осуществлять только практически. С самых давних времен в воскресный день все верующие собирались вместе для богослужения и для совершения Божественной Евхаристии. Сейчас этот день дробится. В субботу вечером совершается всенощное бдение, а воскресным утром Божественная литургия. И центром жизни для человека церковного становится субботний вечер и воскресное утро, когда он, как и в дни церковных праздников, обязательно приходит в храм.

В домашней жизни должно обязательно присутствовать утреннее и вечернее молитвенное правило и чтение Священного Писания. Это тот минимум, без которого духовная жизнь человека практически невозможна. А когда фундамент есть, тогда можно идти дальше, говорить о более глубоких вопросах и духовной, и церковной жизни. Игумен Никон (Воробьев) писал в своих письмах о том, что нет смысла говорить о дороге, обо всех ее поворотах и изгибах с человеком, который на нее даже не ступал. С ним надо говорить только об участке, который ему необходимо пройти, чтобы на эту дорогу все же выйти.

– И что же это за участок?

– А этот участок очень простой. Мы родились, живем, и мы знаем, что рано или поздно умрем. И у нас, если мы разумные и ответственные перед самими собой люди, возникает вопрос: «Ради чего вся жизнь, если после нее наступит смерть?». Если человек бежит от этого вопроса, то он самоубийца, и его жизнь – какой-то затяжной прыжок. Человек прыгнул и не раскрывает парашют, а ждет, когда ударится о землю. Придет смерть, и она в пух и прах разобьет все, что было здесь, на земле. И, может быть, это произойдет даже гораздо раньше, чем можно было предполагать. Но разумный человек все-таки задается вопросом: «Для чего все?». И этот вопрос ведет его дальше. И, если он готов быть с собой честным и искренним, то обязательно приходит к религиозному поиску. И тогда он не может пройти мимо христианства. Потому что никогда в истории человеческого рода не было никого, подобного Христу. Если мы будем смотреть на буддизм, то увидим безразличие к человеку и его страданиям, стремление выйти за пределы этих страданий и не ощущать ни своей боли, ни чужой. Ислам – достаточно холодная, прагматичная религия, очень жесткая по отношению к человеку. И только в христианстве мы найдем любовь и готовность положить душу за того, кто тебе дорог и близок. Не как какое-то временное эмоциональное проявление, а как закон жизни по вере во Христа, которая ведет человека тем путем, которым нужно идти, чтобы спастись.

Беседовала Юлия Семенова
Взгляд-инфо

Спасение — единение с Богом в вечной жизни — самое важное, к чему нас призывает Церковь. Это то, к чему должен стремиться каждый христианин — получить добрый ответ на Страшном Суде. О спасении просим мы в утренних и вечерних молитвах и когда приступаем к Таинствам. В последовании ко Святому Причащению есть такие слова: «Благо есть полагати во Господе упование спасения моего». Но так ли крепко наше упование? Так ли часто мы задумываемся о нашем спасении, как оно того заслуживает? Об этом наш разговор с игуменом Нектарием (Морозовым).

—Мы каждый день молимся о спасении, но на самом деле с трудом представляем себе, что нас ждет в вечной жизни. Другое дело — когда мы молимся о земных благах: о здоровье, счастье, благополучии близких, успехе в делах — порой это волнует нас гораздо больше, чем наша посмертная участь. Как научиться думать о спасении?

—Действительно, для того, чтобы человек мог по-настоящему молиться о своем спасении, он должен сначала увериться в том, что он погибает. Чтобы это ощущение собственной погибели — не здесь, на земле, вследствие каких-то временных бедствий и несчастий, а, что гораздо страшнее, в вечности — стало состоянием его сердца.

В стихотворении убиенного иеромонаха Василия (Рослякова) — в переложении одного из псалмов — есть такие слова: «Подскажи мне, Владыка, кончину мою, приоткрой и число уготованных дней, может, я устрашусь оттого, что живу, и никто не осилит боязни моей».

Это самое главное — чтобы человек устрашился оттого, что живет в погибели, в смерти, в отчуждении от Бога, и чтобы этот страх — навсегда оказаться чужим для Бога — помог ему преодолеть все те соблазны и искушения, которыми он в течение жизни соблазняется и искушается.

—Но чаще всего человек просто боится смерти.

—Для человека естественно бояться смерти, потому что он знает, что это такое. Когда он теряет близких, видит, как тот, кто только что ходил, говорил, что-то делал, лежит бездыханным, то невольно примеряет уход из жизни на себя, и его сердце сжимается от страха. Но мало кто из нас понимает, что такое смерть вечная, что такое смерть духовная.

Когда мы поем пасхальный тропарь «Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ», кто-то может спросить: «Как же так? Христос победил смерть, а мы умираем? Где эта победа?». Просто не все понимают, что смерть — это не переход человека из одного состояния бытия в другое. Смерть — это когда умирает душа.

Есть временная смерть — уже в этой жизни, когда душа отягощена грехами, умерщвлена ими, а есть вечная смерть, когда душа обречена на пребывание без Бога в вечности. Вот от этой смерти Господь нас и спас. Именно ее Он попрал Своей смертью, открыв для нас возможность вновь быть с Ним. И раз за разом Господь воскрешает нас через наше покаяние. То есть наше спасение — это спасение не просто от смерти, а от жизни без Бога.

Естественно, что понять это может только тот, кто имеет хотя бы небольшой опыт жизни с Богом. Вот пришел человек в храм, ощутил благодать, которую Господь дает новоначальным, когда Он буквально как ребенка берет человека и ведет его. Затем Он отпускает его идти самостоятельно, и тут наступает некое охлаждение, потому что потребовались какие-то труды от самого человека, а он к ним оказался не готов. Потом человек падает, совершает какой-то грех, более или менее тяжелый, который отлучает его от Бога. Тогда-то он и узнает, что такое жизнь и что такое смерть, потому что может сравнить жизнь с Богом, которую хотя бы в самой малой мере ощутил, и жизнь без Бога в состоянии греха. И тот ужас, который он в это время испытывает, и подсказывает ему, что такое смерть души. В этом состоянии человек, если он не впадает в нерадение и не приходит постепенно в состояние нечувствия, начинает понимать, о чем он молится, когда просит о спасении.

Бывает так, что это понимание человеку не то чтобы дается, а постепенно приоткрывается через какие-то события. Когда человек боится смерти, болезни, находится в скорбных обстоятельствах, он немного отрезвляется, отвлекается от тех прелестей, которые есть во внешнем мире. Как говорит преподобный Иоанн Лествичник: «Как вода стесняемая поднимается вверх, так и душа, угнетенная бедами, покаянием восходит к Богу и спасается».

—Как нужно молиться о спасении?

—Святитель Феофан Затворник перед тем, как начать молиться Богу, читать утренние или вечерние молитвы, в которых содержатся самые главные прошения о том, что нам необходимо, советовал сначала вспомнить о Том, к Кому ты обращаешься, и потом понять, о чем ты просишь. И многие наставники молитвы Иисусовой говорили, что перед тем, как притекать к ней, нужно поставить себя перед лицом Божиим, а потом задуматься, в каком состоянии мы находимся. Ведь когда мы открываем Евангелие и читаем то, что заповедовал нам Господь, если мы честны перед самими собой, то мы не можем не понять: ничего доброго нас по тому, как мы живем, не ожидает. И мы должны ощутить всем сердцем, что по своим делам, по своим мыслям и чувствам, по всему тому, что в нас есть, мы не заслуживаем спасения. Есть только милость Божия, и кроме нее нам надеяться не на что.

Участь наша не решена. Поэтому нужно, молясь, поставить себя пред судом Божиим и понимать, что ответ на слова: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешного» может быть «Помилую», а может быть и «Не помилую». И нужно не только молиться, но и жить в ожидании этого ответа.

—То есть мы должны постоянно думать о спасении?

—В книге современного греческого писателя архимандрита Херувима (Карабеласа) «Ностальгические записки из удела Божией Матери» есть рассказ об одном святогорском монахе, который был занят только одним вопросом, и кого бы ни встречал на своем пути, подходил ко всем и с болью спрашивал: «Как ты думаешь, мы спасемся?». И если в его сердце появлялась надежда на спасение, он бывал более радостен и весел, чем обычно, а когда эта надежда исчезала, он совершенно погружался в скорбь.

—Получается, это самый главный вопрос для христианина?

—Безусловно, это самый главный вопрос. Когда человек находится на грани жизни и смерти, что для него самое важное? А ведь мы находимся на грани между вечной жизнью и вечной смертью. И непонятно, по какую сторону этой грани мы окажемся… Вся наша жизнь как раз и зависит от того, становится ли этот вопрос для нас самым важным. Потому что каждое решение, которое мы принимаем, каждый выбор, который мы делаем, будет обусловлен отношением к этому вопросу.

—Евангелие — это та книга, которая рассказывает нам, что нужно сделать, чтобы обрести спасение?

—Евангельские заповеди сообщают нам о том, о чем знает, но нередко молчит наша совесть. Потому что нет ни одной заповеди, которую бы здоровая, до конца не убитая грехом человеческая совесть не воспринимала как что-то свое. Бывает так, что человек, никогда ранее не читавший Евангелия, открывает его и понимает, что все это он давно знает и давно слышал, настолько это естественно для человеческой души. И какими бы испорченными мы ни были, где-то в глубине нашей души живет то, что мы находим в Евангелии, живет само Слово Божие. А Слово Божие — это Сам Господь.

Если мы начинаем исполнять евангельские заповеди, мы не только облегчаем свою душу, очищаем ее от страстей, но, самое главное,— мы учимся любить Христа. Мы обретаем тот дар любви к Богу, который нам так необходим, который и является для нас подлинным спасением. Все наши труды и усилия направлены на то, чтобы научиться Его любить, точнее — откликнуться любовью на Его любовь. Мы должны не говорить о своей любви к Богу, а доказывать ее делами, подтверждать всей своей жизнью. И Евангелие дает нам ответ, как это можно сделать.

Почему не спасаются теплохладные и почему спасаются грешники, которые раз за разом падают, но поднимаются и в покаянии раздирают душу в клочья? Потому что они прибегают ко Христу, без Которого не могут жить и Которого любят всем сердцем.

—С одной стороны, спасаться легко, потому что мы знаем, что для этого нужно делать, а с другой стороны — очень тяжело, потому что по-настоящему любить кого-то, кроме себя, трудно.

—Для начала нужно понять, чего мы хотим. Потому что для удовлетворения своей страсти, для достижения каких-то внешних целей мы нередко готовы пройти сотни километров пешком, готовы все преодолеть и смести все препятствия на своем пути. Мы на многое готовы ради того, чего по-настоящему сильно хотим. И здесь нужно вернуться к вопросу о том, что для нас является самым важным — если это дело спасения, тогда спасаться легко. Если же это не так, тогда спасаться труднее.

Хотя, разумеется, существуют естественные причины, которые обуславливают затруднительность пути ко спасению,— это состояние падшей человеческой природы. Это как если бы мы получили некий сад, который весь зарос сорняками. Мы их выдергиваем, но сама почва такова, что постоянно будет эти сорняки плодить. Кто-то непрестанно трудится, выкорчевывая эти сорняки, кто-то начинает унывать, потому что приходится постоянно делать одно и то же, а кто-то от малодушия в какой-то момент начинает заниматься более приятным делом.

Есть и другая трудность… В деле спасения не нужно преодолевать никаких расстояний, внешних препятствий, не нужно бороться с людьми. Нужно бороться всего лишь с одним человеком, который стоит у нас на пути,— с самим собой. Если мы идем к Богу и нам кажется, что мы на чем-то споткнулись и во что-то уперлись, то это значит, что мы уперлись в самих себя. Происходит некое раздвоение, разрыв между тем, что в Священном Писании называется ветхим и новым человеком. При этом наша воля склоняется то на сторону ветхого человека, то на сторону нового. И тот, к которому она склоняется, становится сильнее. Поэтому в этой борьбе то один берет верх, то второй, то один воскресает, а второй угасает, то наоборот. Кого мы в итоге поддержим — тот и победит.

—Можем ли мы думать о том, что нас ждет в вечной жизни, представлять себе, что такое рай и ад?

—Представлять себе вечную жизнь в образах, предаваться мечтаниям о ней наставники аскетического делания категорически запрещают, потому что враг может увлечь человека фантазиями, и если человек достаточно впечатлительный, то он легко может впасть в то состояние, которое называется прелестью, и повредиться рассудком.

Мы не знаем, что такое рай и ад, мы не представляем, как они выглядят, потому что реальность иной, вечной жизни настолько не похожа на нашу реальность, что о ней невозможно рассказать известными нам словами. Даже те святые, которым Господь даровал опыт пребывания в райских обителях, если и употребляли какие-то земные образы и сравнения, понятные и знакомые для нас, то делали это только для нашего наставления и назидания.

При всем своем красноречии апостол Павел не мог сказать иначе, чем: Не видел того глаз, не слышало ухо, и не приходило то на сердце человеку, что приготовил Бог любящим Его (1 Кор. 2, 9). Это то, что ощутило его сердце и что он даже не попытался передать словами. Как говорит преподобный Исаак Сирин, слова — орудия сего века, молчание же — таинство века будущего. То, что ожидает нас в грядущем, словами не выражается.

—Должны ли мы думать о спасении других, или нас должна волновать только собственная участь? Что делать, если наши близкие не задумываются о спасении, не стремятся к нему? Будет ли для нас раем место, где не будет тех, кого мы любим?

—Поскольку мы сейчас находимся не в той жизни, в которой больше ни о ком не сможем думать, кроме Бога, потому что только к Нему будет устремлено тогда наше сердце, а в этой жизни, то если мы кого-то любим, как мы можем о нем не думать? Наше сердце не может не болеть о близких нам людях. Если бы четыре друга не переживали о своем несчастном расслабленном товарище, они бы не принесли его ко Христу (см.: Мк. 2, 3–5). И если бы их сердце не болело о нем, Господь бы его не исцелил. Потому что, как учат нас святые отцы, Он исцелил его ради их веры.

Порой Господь не совершает видимых, зримых, ощутимых чудес в отношении наших близких именно по той причине, что мы унываем, отчаиваемся, наше сердце становится бесчувственным. Но, как говорит святитель Феофан Затворник, Бог ищет любого повода, чтобы помиловать человека, даже если тот отчаивается в своем спасении.

В той, вечной, жизни, по слову апостола, мы не будем задавать вопросов, которые нас обычно волнуют. Так, когда Иов страдал и бесконечно задавался вопросами: «Почему Господь меня оставил? Почему я страдаю?», а его друзья давали ему благочестивые объяснения, которые его не удовлетворяли, Господь явился ему, и в сердце Иова не осталось вопросов. Господь Сам стал ответом на все вопросы (см.: Иов, 38–42).

То же самое произойдет с теми, кто сподобится участи спасенных. В тот день Господь отрет всякую слезу с лица людей. И среди великой радости не останется места скорби.

—Существует такое мнение, что атеисты творят добро просто так, а верующие — в надежде на спасение. Можно ли спастись, совершая добрые дела, но не веря при этом в Бога?

—Надо еще разобраться в том, ради чего мы совершаем те или иные добрые поступки. Многие наши поступки питаются гордостью и тщеславием, мы делаем что-то, чтобы проявить себя. А перед Богом настоящую цену имеет только то, что человек делает ради Христа, а не ради достижения каких-то суетных целей.

Если человек чувствует то же, что чувствовал Христос, когда видел страдающих, недужных и бесноватых или когда плакал о судьбе Иерусалима и живущих в нем, если его сердце хотя бы еще только начинает чувствовать то же самое, то он мимо Христа пройти не сможет. Потому что на земле не было человека лучше, чем Иисус Христос, а подобное тянется к подобному.

Что происходило с теми мытарями, блудницами, разбойниками и грешниками, которые встречали на своем пути Христа, все бросали и шли за Ним? Что они видели в Нем такого, что заставляло их оставить прежнюю жизнь? Ведь они шли за Ним не из-за чудес, не в надежде получить какие-то земные блага. Святитель Николай Сербский говорит, что встреча со Христом пробуждала в них то, что было родственно Христу, то, что оставалось еще в них хорошего.

Но Вы спрашиваете, можно ли спастись, совершая добрые дела и не имея при этом веры. А я спрошу по-другому: а что человеку, о котором его дела говорят, что он человек хороший, мешает прийти ко Христу? Что стоит между ним и Христом? Господь говорит о Себе как о камне (см.: Мф. 21, 42–44) — том камне, столкновение с которым сразу проявляет, что в человеке, какой он на самом деле. Не может человек, по-настоящему хороший, отвергнуть Христа, а если отвергает, то что-то в нем на самом деле не хорошо. И еще. Что такое спасение? В чем оно заключается? Не в сумме добрых дел и качеств, а в единении со Христом. Он есть наша жизнь и наше спасение. И отсюда вопрос: разве можно спастись, от спасения отказавшись? Ведь и спасение, и гибель — наш выбор, реализация самого великого и одновременно самого страшного дара, которым наделил нас Господь,— свободы.

—Многие считают, что если уж блудницы, мытари и разбойники спаслись, то мы тоже спасемся, ведь мы не хуже их…

—Они спаслись не потому, что были хуже или лучше нас, а потому, что сделали колоссальный рывок, вырвались из своей привычной жизни. Они увидели Христа и поняли, что Он — Тот, ради Кого стоит все бросить. А мы, при том, что считаем себя лучше их, на самом деле гораздо хуже. Да, Закхей был мытарем, вымогал деньги у людей. А мы в своей жизни, может, ничего и не вымогали, но наверняка что-то похищали (пусть мелочь), и кого-то обманывали (пусть не в чем-то особенно важном), и кого-то притесняли (пусть не очень сильно). Но для нас наши грехи менее очевидны, чем грехи других. Мы не готовы сделать этот рывок, бросить все, изменить себя и идти за Христом. Мы не ощущаем своей погибели. У покойного архидиакона Романа (Тамберга) в одной из песен есть такие строки: «И радость обретенного спасения доступна лишь тому, кто погибал». Очень правильные слова, но я бы еще уточнил: доступна эта радость лишь тому, кто не только погибал, но и сознавал свою погибель. Как показывает опыт, это не одно и то же.

—Существует и такое мнение, что спасение — скучное, неинтересное занятие.

—Так может показаться из-за того, что содевание нашего спасения порой состоит не из каких-то ярких, красивых подвигов, а из повседневного труда, верности и преданности Богу. Из того, чтобы не съесть котлету в постный день, проявив тем самым полное безволие и безразличие к установлению Церкви, чтобы кого-то не осудить, чтобы встать утром и помолиться. Но из таких «мелочей» состоит только внешняя сторона спасения. Внутреннее наполнение не может быть скучным и неинтересным. Напротив, скучно и неинтересно все, что происходит с человеком тут. Вот он встал, почистил зубы, съел что-нибудь вкусное, а потом подумал: я и вчера это делал, и сегодня делаю, и завтра буду делать то же самое. И нельзя сделать ничего такого, что бы имело вечное измерение.

Спортсмен стремится к высокому результату, достигает его и становится… инвалидом. Чиновник хочет стать видным политическим деятелем, добивается своего, а потом о нем все забывают… Есть только одно, что спустя и годы, и века остается с человеком,— это Бог, благодать, которую человек стяжает в своем сердце. Ведь стяжание Духа Святого было целью не только преподобного Серафима Саровского, и не для него лишь одного цель эта оказалась достижимой.

Скучным и неинтересным «процесс спасения» может показаться лишь тому, кто смотрит на все его составляющие без Бога. Если же Господь входит в жизнь человека, точнее — если человек сам, по собственной воле впускает Бога в нее и не противится Ему, то в ней не остается ничего скучного, ничего неинтересного. Господь заполняет ее без остатка.

—Если попытаться вывести краткую формулу спасения, то какой она будет?

—Такая формула, как я уже сказал, существует: спасение — это Сам Господь. Мы знаем, что Он любит нас. Нам нужно только ответить любовью на Его любовь.

Беседовала Ольга Новикова
Журнал «Православие и современность» № 17 (33)

Источник:  www.eparhia-saratov.ru

Для всякого христианина - будь то православный, католик или протестант - этот вопрос покажется странным и ненужным. Испокон веков христиане празднуют воскресенье, как день величайшего чуда в истории: воскресения из мертвых Господа Иисуса Христа, как день решительной победы жизни над смертью. Это празднование вошло в жизнь так крепко, что даже советская "пятидневка" не смогла его перебить; к нему все привыкли: это законный недельный отдых для всех. Этот обычай праздновать не субботу, а воскресенье - освящен двадцати-вековой практикой.

Но вот теперь вы можете нередко встретить человека с Библией в руках, который убежден, что мы ошибаемся, празднуя воскресенье; что следует, по его мнению, праздновать субботу.

- Вот читайте, - говорит он, - что сказал Господь: "Помни день субботний, чтобы светить его (Исх. 20:8); шесть дней можно делать дела, а в седьмой день - суббота покоя, священное собрание; никакого дела не делайте: это суббота Господня" (Лев. 23:3). А про воскресенье, - продолжает он, - нигде в Библии так ясно не сказано.

Что ответить этому бедному человеку, который нашел в Библии про субботу, а про воскресенье или не нашел, или нашел, да не понял?

Верно, что в Библии нет такого ясного слова о воскресенье, как о субботе; нет прямой заповеди праздновать воскресенье. Что же это значить? Значить ли это, что св. апостолы, продолжатели дела Христоива, написавшие все книги Новаго Завета, не получили никакого указания о воскресном дне? Если не получили, то как же они осмелились изменить заповедь Божию о субботе и вместо нее начать праздновать воскресенье?

Да, осмелились! И осмелились потому, что сами видели, как Христос-Спаситель много раз на их глазах нарушал субботу, называя Себя господином субботы (Лук. 6:5). Он часто исцелял в субботу, так что иудеи даже хотели убить Его за это (Иоан. 5:18 или Лук. 6:7-8). Он не запретил ученикам срывать колосья, растирать их и есть в субботу (Лук. 6:1-2), а исцеленному расслабленному даже приказал нести свою постель, чем возбудил против Себя иудеев (Иоан. 5:10-16).

Не напрасно все это делал наш Спаситель, а чтобы приучить людей к мысли, что наступит время, когда суббота должна будет уступить место другому дню - воскресенью.

Вот о храме Иерусалимском и о службах в нем и жертвоприношениях говорится (в Библии гораздо больше, чем о субботе - и все же Сам Спаситель сказал, что наступает время, когда не в Иерусалиме будут верующие кланяться Отцу (Иоан. 4:21) и предсказал разрушение самого храма (Мф. 24:2). Он предвидел перемену старых богослужебных порядков и правил на новые и, несомненно, сказал об этом апостолам, которые и стали вводить их в Церкви Христовой. Так суббота, последний день еврейской недели, заменилась первым днем христианской седмицы, который уже при апостолах стал называться "воскресным днем", "днем Господним" (Откр. 1:10). В этот день христиане сходились для богослужения и причащались (Деян. 20:7). Этот же день главным образом посвящался ими на дела благотворения (1 Кор. 16:1-2).

Для чего нужно было в Ветхом Завете установить праздник-субботу? Для того, чтобы людей, увлекающихся житейскими заботами, хоть на один день отвлечь от рабства плоти для служения Богу. Потому-то в заповеди о субботе не просто сказано: "Суббота - Господу Богу твоему", но - "седьмой день суббота покоя, священное собрание" (Лев. 23:3). Прочтите всю главу 23-ю из книги Левит и вы увидите ясно, что цель всех праздников, от Господа указанных, не есть просто покой-отдых, ничегонеделание, но служение Богу. Это служение Богу, как главная цель и смысл праздника, осталось и в Новом Завете. И так как служение Ему есть непрестанное благодарение за cпасение, которое совершилось чрез распятие и воскресение Господа нашего Иисуса Христа, то и не может быть иного дня, кроме воскресенья, для такого служения.

Христиане празднуют воскресение, ибо что может быть радостнее для христианина, как не воскресение Христа, "Надежды нашей", Который предан был за грехи наши и воскрес для оправдания нашего (Рим. 4:25). Эта радость о воскресшем Спасителе особенно ярко выражена в пасхальном слове св. Иоанна Златоуста: "Где твое, смерте, жало? Где твоя, аде, победа? Воскресе Христос - и ты низверглся еси. Воскресе Христос - и падоша демоны. Воскресе Христос - и радуются ангели. Воскресе Христос - и жизнь жительствует. Воскресе Христос - и мертвый ни един во гробе!"

Когда Солнце правды, Христос Бог наш воссиял из гроба, - началась для нас новая жизнь, с новой радостью, с новыми надеждами. То, что служило лишь прообразом, предзнаменованием, теперь потеряло силу и значение. Таковы: обрезание, новомесячия, субботы (Кол. 2:16-17). Древнее окончилось, прошло - теперь все новое, - говорит ап. Павел (2 Кор. 5:17). "Во Христе Иисусе ничего не значит ни обрезание, ни необрезание, а новая тварь" (Гал. 6:15).

Мы, христиане, и являемся этим новым творением Божиим, для которого ветхозаветная заповедь о субботе не имеет силы.

Протоиерей Виктор Ильенко. Проповеди

Источник: www.eparhia-saratov.ru

Что будет со мной после смерти? Этот вопрос задавал себе каждый человек. И у самого что ни на есть закоренелого атеиста наверняка периодически бывают сомнения: а вдруг смертью все не заканчивается? И если так, что же будет после нее?

С самого детства из разных источников мы все наслышаны об аде и рае. В раю уготованы блаженства для праведников, а в аду будут преданы вечным мучениям души грешников. И ад, и рай, как правило, обрастают в наших головах в течение жизни вполне конкретными реалиями, которые у человека здравомыслящего часто и, как мне кажется, вполне закономерно вызывают улыбку. Ну, согласитесь, трудно представить себе некое место, где многочисленные черти поджаривают на сковородах мучающихся грешников. При этом разные культуры и разные религии дают порой совершенно несхожие картины загробной жизни. Так, у католиков есть представление о чистилище, где души умерших грешников якобы могут очиститься от совершенных при жизни грехов. В Православии есть понятие мытарств, через которые проходит каждая душа после смерти. Но трудно представить, что у всех людей, живущих на Земле, своя посмертная «судьба», которая будет зависеть от религиозных и культурных воззрений их народа.

Очень хочется разобраться в этом вопросе и четко понять: что же все-таки ожидает нашу душу после смерти, каков взгляд Православной Церкви на существование после земной жизни? От чего зависит посмертная участь того или иного человека? Важно понять и то, каким образом живущие в этом мире люди смогли составить представление о том, что ожидает нас после смерти.

Что же все-таки такое ад и рай? Если это конкретные места, куда отправятся наши души, то где же тогда они расположены? Или словами «ад» и «рай» обозначается скорее некое состояние, в котором наши души будут пребывать в зависимости от того, каков был опыт всей нашей жизни? И где окажутся души неверующих людей или для них загробной жизни не существует?

Анастасия Краснова

Смерть как условие бессмертия

Марксизм свое веское слово сказал:
Материя не исчезает.
Загнется студент – на могиле его
Огромный лопух вырастает.
(Студенческая песня.
Мехмат СГУ. 1970-е гг.)

Здесь отвратительные жабы
В густую падают траву.
Когда б не смерть,
то никогда бы
Не понял я, что я живу…
(О. Мандельштам)

Владимир Сергеевич Соловьев как-то заметил, что вся духовная жизнь человека обусловлена противоречием между знанием о неизбежности смерти и невозможностью принять это как нечто должное и необходимое. На самом глубинном уровне ни один человек, каких бы убеждений он ни придерживался, не может согласиться с тем, что его личная смерть – это вполне правильное событие, к которому вследствие его неотвратимости следует относиться спокойно и равнодушно.

При всей банальности смерти, при ее повседневной близости и повторяемости, даже отчаянный позитивист переживает некоторое замешательство при сообщении о смерти другого человека, делает значительное лицо и перестает шутить. Но почему очевидное всякий раз предстает как невероятное? Наверное, потому, что, во-первых, всякая смерть представляется вторжением потустороннего мира, который в глубине душевных переживаний даже атеисту открывается хотя бы реальностью небытия, а во-вторых, любая смерть неизбежно проецируется на свою собственную судьбу, напоминая о конечности и своей единственной жизни.

То, что смерть в сущности своей неестественна, то, что, будучи законом природы, она нарушает какой-то иной закон человеческого бытия, доказывается наличием самого страха смерти. Откуда он возникает? Если мы не имеем внутреннего опыта смерти, а рационально считаем ее просто прекращением личного существования, то почему мы ее боимся?

Если вдуматься, вся человеческая культура – это протест против смерти. След ладони или прочерченные кончиками пальцев извилистые линии, на тысячелетия отпечатавшиеся в застывшей глине первобытных пещер, – что это, как не свидетельство желания оставить после себя нечто, что будет существовать после того, как обреченный на раннюю гибель человек исчезнет?

Видимо, в этом же заключается глубинная основа всякого творчества, особенно художественного: отделить от себя, выразить в автономных формах свой внутренний мир, для того чтобы в виде произведения искусства обеспечить ему существование после физической смерти автора.

«Нет, весь я не умру!» – уверяет Пушкин. Христианская Церковь догадывается, откуда происходит эта уверенность, в том или ином виде присущая каждому человеку. Это – генетическая память, уходящая корнями в то Божественное откровение, которое было даровано нашему всеобщему предку Адаму. И хотя тысячи лет природа убеждала человека в обратном, эта память и эта уверенность вопреки всему твердили: «Нет, весь я не умру! Ни одна сущность, созданная Богом, не может быть уничтожена! Человек обречен на бессмертие».

* * *

В Священном Писании о смерти как таковой и тем более о посмертном существовании говорится очень скупо. Причина в том, что для понимания таких вещей нужен соответствующий опыт, а опыта умирания у живого человека принципиально не может быть.

Заметим, в скобках, что и хваленая наука не особенно продвинулась в уяснении феномена смерти: ни в биологическом, ни в психологическом, ни даже в философском аспекте.

Ветхий Завет, избегая чувственных образов, сообщает о смерти самое главное.

Во-первых, смерть не является непреложным законом бытия: «Бог не сотворил смерти и не радуется погибели живущих, ибо Он создал все для бытия, и все в мире спасительно, и нет пагубного яда, нет и царства ада на земле» (Премудр. 1, 13-14).

Во-вторых, смерть является следствием человеческого греха: «Праведность бессмертна, а неправда причиняет смерть: нечестивые привлекли ее и руками и словами, сочли ее другом и исчахли, и заключили союз с нею, ибо они достойны быть ее жребием» (Премудр. 1, 15-16).

В-третьих, посмертная участь человека целиком и полностью определяется его земной жизнью: «Веселись, юноша, в юности твоей, и да вкушает сердце твое радости во дни юности твоей, и ходи по путям сердца твоего и по видению очей твоих; только знай, что за все это Бог приведет тебя на суд» (Еккл. 11, 9).

Посмертное существование в эту эпоху представлялось однозначно безрадостным.

Новый Завет открывается радостной вестью о Воскресении Христовом. Крестная смерть Спасителя, Его схождение во ад и Его последующее Воскресение являются победой над царством сатаны и самой смертью. Вся суть Нового Завета содержится в главном песнопении Пасхи:

Христос Воскресе из мертвых,
Смертию смерть поправ,
И сущим во гробех
Живот даровав.

Вера в грядущее всеобщее воскресение составляет основное содержание христианской веры, все остальное второстепенно. Об этом очень эмоционально говорит апостол Павел: «если мы в этой только жизни надеемся на Христа, то мы несчастнее всех человеков» (1 Кор. 15, 19).

В 25-й главе Евангелия от Матфея совершенно ясно и недвусмысленно говорится о всеобщем воскресении и последующем страшном суде: «Когда же приидет Сын Человеческий во славе Своей и все святые Ангелы с Ним, тогда сядет на престоле славы Своей, и соберутся пред Ним все народы» (Мф. 25, 31-32).

Новый Завет убеждает в том, что воскреснет каждый человек, который когда-либо жил на земле. «…Все, находящиеся в гробах, услышат глас Сына Божия, и изыдут творившие добро в воскресение жизни, а делавшие зло в воскресение осуждения» (Ин. 5, 28-29). Здесь сказано «все». Апостол Павел пишет: «Как в Адаме все умирают, так во Христе все оживут» (1 Кор. 15, 22).

Таким образом, смерть и последующее воскресение становятся всего лишь рубежами бесконечно длящейся жизни. Очень важно, что грядущее всеобщее воскресение будет воскресением человека в единстве духа, души и тела. Православная Церковь исповедует не бессмертие души, как многие древние религии, а именно телесное воскресение. Только вот тело будет иным, преображенным, свободным от несовершенств, болезней, уродств, которые являются следствиями греха. Об этом грядущем преображении убедительно говорит апостол Павел: «не все мы умрем, но все изменимся» (1 Кор. 15, 51).

Наверное, в вечной жизни человека ожидает не какое-то статичное состояние, а новая деятельность. Ведь Царство Небесное называется Вечной жизнью, а жизнь – это всегда деятельность… Из намеков апостола Павла мы можем даже предположить, в чем будет заключаться эта деятельность – в бесконечном познании Бесконечного Бога. И разве это не наивысшее блаженство?

Но существует и другая вечность. Вечность с обратным знаком, вечность ада. Само слово «ад», вероятно, восходит к древнегреческому Аиду – безрадостному царству мертвых. В описании ада простонародная фантазия Средневековья создала множество впечатляющих образов, от которых кровь холодела в жилах. Священное Писание повествует об аде гораздо сдержаннее.

Говоря о вечных мучениях грешников, Христос употребляет образ «геенны огненной» (Мф. 5, 22), «червя неусыпающего и огня неугасающего» (Мк. 9, 44), хорошо понятный Его современникам. Геенной называлась свалка мусора в окрестностях Иерусалима, где вечно копошились насекомые и постоянно горел огонь, который и стал главным символом адских мук.

Многие богословы считали вечные муки не бесконечно длящейся физической болью, а болью душевной, муками совести или вечной досадой на упущенные возможности, на неправильно проведенную земную жизнь. Основанием для такой «гуманной» интерпретации могут стать слова Самого Иисуса Христа, который говорит, что ад наполнен «плачем и скрежетом зубовным» (Мф. 8, 12). Действительно, нестерпимая физическая боль предполагает крики и вопли, а плач и скрежет зубов – это признаки, характерные, скорее, для душевных переживаний.

Интересно мнение замечательного русского мыслителя Евгения Николаевича Трубецкого. В эпилоге к книге «Смысл жизни» он высказывает предположение, что, возможно, вечное мучение – это вечное субъективное переживание момента смерти. То, что в действительности происходит в течение мгновения, осужденным грешником переживается как вечность.

Как бы то ни было, все это – только предположения. Не будем спешить в стремлении узнать, что по существу представляет собой загробная жизнь. В свое время каждый об этом достоверно узнает.

Важно понять одно – смерть помогает человеку осознать величайшую ценность жизни, пробуждает способность видеть за повседневностью великое чудо Промысла Божьего о человеке. И вместе с тем физическая смерть – условие метафизического бессмертия, залог Вечной жизни, в которой человек становится не только образом, но и подобием Божиим.

Этот оптимизм христианства с необыкновенной силой выражен в заключительных словах Символа веры: «Чаю воскресения мертвых и жизни будущаго века! Аминь». Церковнославянское слово «чаять» означает ожидать с верой, ожидать с усилием. «Чаю воскресения мертвых» – значит не просто пассивно жду, а серьезно готовлюсь к этому событию, прилагаю усилия в изменении самого себя, сознавая, что наша земная жизнь – это, помимо всего прочего, еще и приготовление к Вечной жизни, к полноте бытия с Богом и в Боге!

Протоиерей Михаил Воробьев, настоятель храма в честь Воздвижения Креста Господня г. Вольска
Взгляд-Православие

Святые — это такие же люди, как мы, только жизнь свою земную они прожили не так, как мы. Их пример перед нашими глазами — это и укор, и поддержка, и надежда на помощь — там, где мы сами по немощи своей не справимся. В честь святых освящаются храмы, иконописцы пишут их образы, некоторые из святых «стихийно» — но не стихийно, конечно, а по Промыслу Божию — обретают особое народное почитание, какое, например, архиепископ далеких и неведомых Мир Ликийских обрел на Руси. При этом почитание святых в Церкви вызывает у верующих массу вопросов. Часть из них мы решили задать человеку, имеющему к этой теме самое непосредственное отношение: секретарю епархиальной комиссии по канонизации подвижников благочестия диакону Максиму Плякину.

— Отец Максим, давайте начнем с определения святости. Чем отличается святой от «просто доброго христианина» и хорошего человека?

— С богословской точки зрения мы можем назвать святым того человека, относительно которого у нас нет сомнений: он унаследовал Царство Небесное. Однако это не полное определение. Церковь знает, что за минувшие века — как новозаветные, так и ветхозаветные — Господь принял в Свои обители тысячи, а может быть, миллионы человеческих душ. Но не всех мы явно чтим как святых. Из сонма спасенных мы выбираем отдельных людей. Почему? Потому, что некоторых своих чад Церковь ставит в пример всем остальным христианам. Первое отличие святого от просто добродетельного христианина — это отличие педагогическое. Если человек прожил свою земную жизнь так, что мы можем сказать всем остальным христианам: идите этой дорогой, и вы обретете спасение,— тогда этот человек свят. Второе отличие можно назвать мистическим. Святитель Иоанн Шанхайский, прославленный в лике святых теперь уже всей полнотой Православной Церкви, говорил так: «Святость есть не просто праведность, за которую праведники удостаиваются наслаждением блаженства в Царстве Божием, но такая высота праведности, что люди настолько наполняются благодати Божией, что она от них течет и на тех, кто с ними общается» [1]. Когда свет Христов, осиявающий человека, так переполняет его, что он начинает светить другим, тогда мы уже чисто субъективно, т. е. на уровне своего впечатления, определяем этого человека как святого. И через этого человека могут быть явлены чудеса — при его жизни или посмертно. Мистический критерий в конечном итоге является главным для решения формального вопроса, то есть для официальной канонизации. Один из самых сложных, спорных случаев — канонизация царственных страстотерпцев, семьи последнего русского царя. Колебания продолжались восемь лет, ведь впервые этот вопрос был поставлен на Соборе 1992 года. И решающим аргументом стали сообщения о десятках засвидетельствованных чудес — несмотря на то, что канонизация всей Церковью еще не была совершена, люди обращались к царственным страдальцам с молитвой, призывали их как Небесных ходатаев. Их иконы (в основном созданные в Зарубежной Церкви, которая тогда уже прославила их) были и в «красных углах» обычных прихожан, и в иконостасах храмов. Можно сказать, что именно это всенародное движение, всенародное осознание их святости и стало побудительной причиной для Церкви узаконить их почитание формально — канонизацией.

— Но именно по ходу обсуждения этого вопроса многие спрашивали: что важнее для того, чтоб Церковь признала человека святым: его собственный выбор, его жизненный путь, или воля Божия, сделавшая его мучеником помимо его собственной воли?

— Однозначного ответа этот вопрос не имеет. Вифлеемские младенцы не вели праведной жизни, разумеется, потому что не успели, и никаких пророчеств не изрекали, но отдали свои жизни за Христа. Невольно, не по своему хотению, но это мученики за Христа, и поэтому все традиционалистские Церкви мира — и мы, и католики, и монофизиты — все, сохранившие древние традиции почитания святых — чтят Вифлеемских младенцев, у всех есть такой праздник в календарях. И здесь мы вновь возвращаемся к мистическому аспекту узнавания святости: совершенно нерационально, совершенно субъективно, но Церковь как Тело Христово в этих мучениках увидела своих. Но из этого не следует, что в достижении святости нет воли человеческой. Есть Божия воля, но есть и человеческая. Если мы Божию волю исключим, тогда не будет святых — святыми становятся только по благодати. Но в то же время, человек, если он, по крайней мере, не младенец, должен сам, сознательно пойти к Богу, чтобы стать святым. На этом пути будут ошибки, падения, отклонения, но если человек не пойдет, он не сможет стать святым. Есть благодать Божия, помогающая человеку идти, и есть выбор самого человека.

— Святой, почитаемый христианами, и пророк, праведник Ветхого Завета — в чем главное отличие?

— Прежде всего, мы, христиане, почитаем и ветхозаветных святых также. В Церкви существует празднование в честь святых Ветхого Завета, это предпоследнее воскресенье перед Рождеством Христовым — Собор святых праотец. Кто эти святые? Во-первых, это прямые предки Спасителя: Авраам, Исаак, Иаков, Иуда и его братья — Иосиф, Вениамин, далее — Давид и Соломон. Это пророки, провозглашавшие по откровению волю Божию и пророчествовавшие о Христе, это Моисей, которому Господь открывает Свой замысел о людях; это судьи Израильские, которые правили своим народом, опираясь на заповеди Божии.

Понятно, что к Ветхому Завету мы не можем подходить с теми же критериями, что к Завету Новому. Когда мы читаем в Ветхом Завете о каких-то кажущихся нам сегодня страшными поступках ветхозаветных святых — о прелюбодеянии Давида, идолопоклонстве Соломона, клятвопреступлении Раав — или о страшной жестокости тех войн, которые вели Иисус Навин и царь Давид, мы должны понимать, что это принципиально другое время и другое мистическое состояние. Это люди, для которых Искупление еще не совершилось, смерть не побеждена, благодатная защита от греха не дана еще этим людям. Но они служат Богу так, как только возможно служить в этом доблагодатном состоянии. Они готовят приход Христа, готовят людей к явлению Мессии. И это вменяется им в заслугу. И в Давиде мы чтим не прелюбодеяние, а 50-й псалом, который он сложил после этого события. В нашем богослужении раскаяние Давида оставило такой след, что этот псалом звучит в храмах несколько раз в течение каждого дня.

В числе ветхозаветных святых мы чтим Адама и Еву, которые пали, в которых род человеческий пал — но мы не это чтим, мы чтим их покаяние, плач Адама перед воротами Рая. Церковь родилась не в день Пятидесятницы, как часто говорят, нет, в день Пятидесятницы она была укреплена Святым Духом, а родилась она в тот момент, когда Господь сказал Адаму не хорошо быть человеку одному (Быт. 2, 18). Первая Церковь — это церковь Эдемского сада, и она дожила до Христа — через Авраама, через Давида, через пророков. Поэтому ветхозаветная Пасха — Песах, праздник Исхода из рабства в свободу — становится Пасхой новозаветной, исходом из рабства греху. Вот новозаветный подход к ветхозаветным святым. Христианская святость корнями своими — там. Последний святой Ветхого Завета — это Симеон Богоприимец.

— А в чем отличие православного понимания святости от католического? Почему протестантизм отказывается от почитания святых? Наконец, об исламе — там ведь тоже есть понятие о святости?

— В Православии, как мне представляется, наиболее силен мистический аспект. В некоторых случаях мы очень мало знаем о самом человеке, о его земной жизни, но Господь открывает его нам — чудесами, знамениями — и мы понимаем, что он свят. Классический пример — праведный Симеон Верхотурский. Мы его чтим как святого покровителя Урала. А когда его прославляли в лике святых — что было о нем известно? Есть мощи, есть чудеса, есть исцеления. Есть даже люди, которые его застали в живых, но как его звали — никто вспомнить не может. И только потом Господь в сонном видении митрополиту Тобольскому Игнатию открывает, что это Симеон. А о происхождении праведника нам ничего не известно по сей день.

Католики в этом смысле гораздо рациональнее: для них важен педагогический аспект. Поэтому они очень внимательны к земной жизни предполагаемого святого. Можно сказать чуть иначе: для них важнее, чтоб святой служил примером, а для нас, православных,— чтобы он служил связующей нитью меж Церковью земной и Церковью небесной. Хотя из этого не следует, что мы невнимательны к тому, что было на земле.

Вот пример. У нас есть двое святых. Они оба жили в пятом веке — святитель Кирилл Александрийский и святитель Феодорит Кирский. Они оба признаны учителями, это авторитеты в богословии. Но меж собой они еле примирились. Дело доходило до взаимных анафем, и даже Третий Вселенский Собор не мог помирить меж собой этих святых. Значит ли это, что мы отрицаем святость того или другого? Нет, потому что каждый из них служил этой связующей нитью. Католикам такие канонизации даются гораздо труднее: когда святые не ладили меж собой, когда их жизнь вызывала нарекания… Есть даже обязательное условие — кандидат на канонизацию должен «обладать добродетелями в героической степени». Сейчас идет беатификационный процесс — процесс причисления к местночтимым святым — Робера Шумана, идеолога и основателя Евросоюза. Понятно, что это был верующий католик, и в своей политической деятельности старался о том, что он христианин, не забывать. Но его главная заслуга — построение объединенной Европы. С точки зрения Православной Церкви, это все-таки не основание для прославления в лике святых.

Что касается протестантизма… Классические протестанты — англикане, лютеране — чтят святых, в их служебниках есть к ним молитвы. А вот если мы возьмем более радикальных протестантствующих, баптистов, например, то увидим, что у них отсутствие почитания святых связано с целым комплексом других моментов: они отрицают почитание Божией Матери, почитание икон, Таинства. С точки зрения баптиста, Господь не действует через реалии тварного мира, им незнакомо понятие благодати в православном смысле. Для них хлеб и вино Евхаристии — лишь хлеб и вино, они не могут стать чем-то иным. Православные веруют, что перед ними Тело и Кровь Искупителя, потому что Господь прелагает эти вино и хлеб. А кто такой святой? Святой — это тот, кто преисполнен благодатью настолько, что она начала изливаться через него на других. Если здесь, в тварном мире, невозможно Божие действие, то нет и святых. В баптистском журнале цитаты из Иоанна Златоуста предваряются фразой «Один древний христианин сказал». Для нас же Иоанн Златоуст ценен не только сказанными словами — хотя этих замечательных слов у него более двадцати томов — но тем, что он все это пережил как сопричастник Богу.

Та же, в принципе, позиция и у мусульман — Аллаха нет в этом мире, Аллах в небесах, за девяносто девятью завесами. А значит, нет и святых, хотя есть, конечно, выдающиеся мусульмане, есть те, о ком с великим почтением говорится в Коране: общие с иудаизмом и христианством ветхозаветные пророки: Ибрахим-Авраам, Муса-Моисей. Шииты почитают праведного халифа Али. Иса бен-Марьям, Иисус Сын Марии, почитается как пророк, но здесь-то и очевидна разница: одно дело — говорить о пророке Исе, добавляя каждый раз к его имени традиционное мусульманское «мир ему», другое — молиться Ему и почитать места, с Ним связанные.

Но вот что примечательно и вот где хорошее подтверждение известного тезиса Тертуллиана: душа человеческая по природе христианка. Низовое, народное мусульманское богословие отнюдь не удовлетворяется этим, оно чувствует желание почитать святых людей. В Болгарии отуреченные много веков назад болгары-мусульмане в праздник Георгия Победоносца приходят в храм и молятся у иконы святого Георгия, победителя зла, что с точки зрения шариата — идолопоклонство. О чем это говорит? О подспудном желании нащупать эту ниточку, связующую землю с Небом. Те, кто осознает свою потребность в этой связи, переходят из ислама в христианство.

— Итак, почитание святых — неотъемлемая часть именно православного Священного Предания?

— Именно неотъемлемая. Почему? Во-первых, потому что через них и в них мы видим Бога: Дивен Бог во святых Своих, Бог Израилев (Пс. 67, 36). А во-вторых, если смерть разлучила нас с усопшим до такой степени, что мы не можем попросить его молитв, его помощи, значит, смерть не побеждена. А Христос говорит, что смерти больше нет — не когда-то не будет, а именно сегодня нет, уже нет. Усопшие отделены от нас только телом, но не духом. И это означает, по сути, единство Церкви. Есть предание о том, что когда святой Иоанн Златоуст писал комментарий на Послания апостола Павла, сам Павел на ухо ему подсказывал. Достоверно это предание или нет — в картине общения двух святых, один из которых еще на земле, а другой уже в Царствии, заключается понятие о святом как о гражданине Церкви вообще, Церкви воинствующей, земной, и Церкви победившей, Небесной. Когда мы молимся святому, мы просим собрата о помощи, точно так же, как мы просим живых своих ближних помолиться о нас, когда нам трудно.

В так называемом Апостольском Символе веры (он использовался длительное время параллельно с Никео-Константинопольским) есть такая строчка: «Верую в общение святых». Отказ от почитания святых — это не только агрессия против церковной истории, но и попытка запретить Богу действовать в нас и через нас.

— Как зародилось в Церкви понятие святости, как оно в дальнейшем менялось, можно ли сегодня говорить о разных видах или типах святости?

— Сложно сказать, когда зародилось в Церкви то, что было в ней всегда. Древнееврейский синоним понятия «святой» — кадиш. Отдельный, отделенный, избранный, призванный ко служению. Вот эта отделенность, эта призванность от мира ко служению Богу — она и стала еще в Ветхом Завете первым определением святости. Ранние христиане этот титул прилагали ко всем, и в Посланиях апостола Павла это сплошь и рядом: Всем, находящимся в Риме возлюбленным Божиим, призванным святым (Рим. 1, 7). Именно оттуда, от того мироощущения — то «Святая святым», которое мы слышим за каждой Литургией в храме. Святые дары — святым, готовым их принять. Всякий христианин призван к святости, и это очень жесткая норма: Будьте святы предо Мною, ибо Я свят Господь, это из книги Левит (20, 26). И в Новом Завете Бог повторяет: Итак, будьте совершенны как совершен Отец ваш Небесный (Мф. 5, 48). Идеал Христов — он не только для монахов, не только для священников или архиереев, он един для всех, каким бы жизненным путем ни шел человек. У нас есть самые разные лики святости. Есть монахи, преподобные. Есть святители, епископы. Есть праведные священники. Есть праведные миряне. Есть мученики и есть исповедники — те, кто пережил мучения и в мире отошел ко Христу. Но начало и конец всех этих путей едины: крещение в начале и Царство Небесное в конце.

Мы чтим святых отцов, трудами которых сформировано христианское сознание: их наследием Церковь будет жива до скончания века. Но мы чтим и мученика Феоктиста, пострадавшего вместе со святыми Киприаном и Иустиной — это стражник, который, будучи некрещеным язычником, в последний момент что-то понял и лег вместе с ними на эшафот. Вряд ли он мог бы сколько-нибудь связно объяснить, во что он уверовал — так же, как сороковой севастийский мученик Аглаий. Тридцать девять венцов опускаются на головы мучеников, а сороковой повис в воздухе: сорокового из воинов-христиан, который не выдержал пытки холодом, Господь лишает небесной награды. Аглаий, никем до той поры не просвещенный и не катехизированный, видит это и бросается к ним, туда, в ледяное озеро — под мученический венец… В Советской России кто-то шел на мучения, а кто-то — на компромисс с властью, дабы сохранить Церковь, как Патриарх Тихон, который говорил, что он хотел бы стать мучеником, но на нем Русская Церковь. Мы чтим его как исповедника, как бескровного мученика. Строгий монашеский затвор или активное социальное служение как попытка реализовать евангельские идеалы в самой гуще этого мира — что предпочтительнее? Невозможно ответить на этот вопрос — разными путями ведет Господь тех, кто действительно готов идти за Ним до конца.

— Мы уже коснулись здесь несколько этой темы: святость ведь не синоним безгрешности, безошибочности?

— Именно потому не синоним, что это — святость человека. У святых были и ошибки, и грехи, и поступки, которые нам сегодня кажутся неправильными и даже страшными. Святой император Маврикий подписывает закон, по которому колдуны подлежат смертной казни, преподобный Иосиф Волоцкий настаивает на казни нераскаянных еретиков. Некоторые российские новомученики в эпоху, когда Церковь была ввергнута в хаос, поддались соблазну обличения ее священноначалия. Кто-то встал в оппозицию предстоятелю — митрополиту Сергию — а кто-то даже порывался его анафематствовать. Но сегодня, оценивая тот хаос, тот кошмар, который творился с Церковью, мы свидетельствуем этих людей как святых мучеников. При этом в нашем календаре нет обновленцев, потому что обновленцы сознательно шли на раскол, то есть на разрушение Церкви. Святость не синоним ни безгрешности, ни безошибочности. Святые — это люди. Но очень часто об этом забывают, и тогда в сознании верующего складывается лубок, не имеющий с реальностью ничего общего.

— А официально признанные Церковью жития святых — они в этом смысле идеальны? В них не присутствует мифологизация, тот самый лубок, если угодно?

— Вполне может присутствовать. Поэтому сегодня существует специальная комиссия при Патриархии, задача которой — перепроверка Четий-Миней на сей предмет. Профессия церковного историка сродни профессии реставратора — снять все позднейшие слои, чтобы добраться до истины. И порой это соприкосновение с реальностью оказывается ошеломляющим. Как он смог выстоять? Как это могло произойти? Чудеса, описываемые в житиях, кажутся неправдоподобными, но труд такого историка-реставратора может нас убедить: чудо происходило в реальности. Чудеса, которые творил святой праведный Иоанн Кронштадтский, зафиксированы медиками, подчас медиками-атеистами. Врачи расписывались в том, что они не могут объяснить, почему болезнь изменила свое течение. Но в тех случаях, когда непосредственных свидетелей нет, когда мы узнаем о чуде из сотых уст — тогда Церковь проявляет осторожность, какое бы педагогическое, миссионерское значение нам в этом чуде ни виделось. Самарское чудо, о котором все, казалось бы, наслышаны — окаменевшая девушка — не подтверждено пока Церковью, потому что нет прямых свидетельств, только косвенные сведения.

— Если святость не есть безгрешность и безошибочность, значит, это вполне нормально — когда какие-то слова или поступки святого вызывают у нас несогласие, подчас даже болезненный протест? А когда сам факт канонизации не представляется справедливым? Или нам надлежит каяться в этом на исповеди — «как посмел я, окаянный, судить святого, сомневаться в святости»?

— Я бы не назвал такую ситуацию словом «нормальная» — исходя из того, что святость должна быть уроком, педагогикой для нас. Но это и не трагедия. У нас не так много святых, письменное наследие которых принято церковью во всей полноте. Что уж говорить о поступках! Если поступок святого вызывает мое несогласие — это означает, что именно этим поступком именно этого святого я не буду руководствоваться. Но вот что действительно недопустимо для чада Церкви: публичное несогласие с соборным актом. Если Церковь соборно свидетельствовала святость — мой протест должен закончиться. Я могу быть не согласен, считать, что этот человек на самом деле не свят, но это означает только одно — что лично для меня жизнь этого человека не служит примером, не служит уроком. Образцом для подражания мне послужит другой святой, и молиться я буду этому другому. Но я не стану мешать другим молиться тому святому, которого лично я как святого не воспринимаю, и не стану публично опровергать его канонизацию. Разномыслию подобает быть меж нами, да, но только до канонизации. Профессор МДАиС Алексей Осипов, известный многим своими богословскими лекциями, решительно выступал в свое время против канонизации святых царственных страстотерпцев. Но после прославления семьи последнего русского царя Юбилейным Собором 2000 года он сразу прекратил эти выступления. В противном случае он поставил бы себя вне Церкви.

— Сегодня Церковь находит и прославляет все новых российских новомучеников. И это ведь тоже не простой процесс. У меня самой, когда я знакомилась с этими материалами, не раз возникала мысль: да какой же это святой? Обычный деревенский батюшка, не шибко образованный — кур кормил, пчел разводил, служил, как умел, а что пришли за ним и расстреляли — так ведь время такое было, многих расстреливали, далеко не только святых.

— Боюсь, у вас тоже срабатывает лубочное сознание: «Какой святой — обычный человек!». Люди не всегда готовы принять то, что любой христианин призван к святости, и чудо ХХ века — в том, что Господь явил столько святых среди так называемых обычных христиан. Эти простые сельские батюшки, прославленные ныне в сонме новомучеников — они отказывались давать ложные показания, оговаривать других, они не шли на соглашательство с государственной ложью, они оказывались способными устоять, и именно поэтому они святы для нас сегодня. Для того чтобы быть прославленным Церковью, мало просто погибнуть в 37-м году, надо погибнуть, не нарушая заповедей. Вот главный критерий для канонизации новомучеников — чисто ли человек прошел свое поприще страданий. Не дал ли признательных показаний по вымышленным обвинениям, не оклеветал ли других, не соглашался ли на сотрудничество с репрессивными органами. При этом оценивается и вся остальная жизнь также: насколько она была отражением света Христова в этом мире, был ли этот человек верным чадом Церкви, не участвовал ли в расколе, не были ли его поступки соблазном для верующих. А чудес как аргумента в данном случае не требуется: не сломаться на допросах в НКВД — это уже чудо.

В 97-м году, когда прославляли священномученика Фаддея, архиепископа Тверского, который был здесь, в Саратове, правящим архиереем, живы были еще бабушки, которых он исповедовал. И когда одна из них впервые увидела его икону, старушка расплакалась: «Батюшки, он же здесь у меня сидел, вот за этим столом, вот из этой чашки чай пил!». Если обычный человек, гостивший у этой бабушки, пивший чай из ее чашки, прошел такой дорогой — значит, по этой дороге и мы призваны идти.

— Как проходит сегодня процесс канонизации? Какова роль епархиальных комиссий, кто в конечном итоге принимает решение, что делает положительное решение невозможным?

— Все материалы, собранные епархиальными комиссиями, проходят еще одну инстанцию — Синодальную комиссию по канонизации святых. Она возвращает нам до восьмидесяти процентов на доработку. По-человечески нам бывает это обидно — ведь за годы работы эти люди становятся нам родными. Но мы понимаем — лучше перестраховаться. На нас, на комиссиях по канонизации, лежит огромная моральная ответственность — мы не можем допустить почитания недостойных, потому что если человек свят, то он образец для подражания. Одно из требований Синодальной комиссии для канонизации новопрославляемых подвижников — изучение наследия, будь то письма, книги или, может быть, сохранившиеся интервью. Не высказывал ли человек чего-то противного Церкви, не призывал ли ко греху. Насколько все это соответствует догматам христианства, христианской нравственности. Все это должно быть изучено. И если обнаружено нечто пререкаемое — насколько это можно проигнорировать, прославляя человека. В некоторых ситуациях приходится говорить: мы не знаем, свят ли этот человек. Мы не знаем, свят ли отец Павел Флоренский. Его личность, его мученический путь не могут не привлекать внимания, но ему принадлежит слишком много высказываний, некорректных с православной богословской точки зрения. И Церковь не берет на себя сегодня такую ответственность — прославить священника Павла Флоренского как святого.

Если же вердикт Синодальной комиссии таков: «Препятствий не обнаружено» — тогда материалы ложатся на стол Священного Синода. Окончательное решение принимает либо Синод как малый Собор, либо Архиерейский или Поместный Собор.

Трудами саратовской епархиальной комиссии по канонизации прославлено пять человек, шестой — в соработничестве с Москвой.

— Какие чувства рождает в Вас Ваша работа? Вы сказали уже, что предстающие перед Вами люди становятся Вам родными…

— Иногда плачем и мы. Трудно не заплакать, читая, например, речь саратовского священника Михаила Платонова на суде: «Обвинитель очень раздосадован тем, что я очень спокойно вел вчера себя здесь, что мне предъявляются такие-то обвинения и я так спокоен, высказываю свои монархические убеждения. Но, товарищи, я и сейчас спокоен, хотя вы и вынесете мне смертный приговор: разве я сказал, что небо пусто? Я верю, что небо не пусто, что там есть жизнь — и я не верю в смерть. Если вы меня убьете — я буду жить…».

Беседовала Марина Бирюкова
Журнал «Православие и современность» № 15 (31)

Источник:  www.eparhia-saratov.ru

1. Прославление святых угодников Божиих // Слова иже во святых отца нашего Иоанна, Архиепископа Шанхайского и Сан-Францисского / Сост. свящ. Петр Перекрестов.— Сан-Франциско: «Русский пастырь», 1994. С. 180.^

Мы продолжаем наши беседы о воцерковлении. И если надо дать сегодняшней нашей беседе какое-то название, то я бы озаглавил ее так: беседа о "нецерковности" церковной жизни. Это, наверное, странное словосочетание, для многих, на первый взгляд, непонятное. Но я бы и хотел объяснить, в чем заключается его смысл.
Как мы уже не раз говорили, понятие воцерковления в известной степени новое для нас. Но все-таки у этого процесса уже есть своя небольшая история. И я хочу поделиться с вами некоторыми наблюдениями из области этой истории, наблюдениями, которые кажутся мне важными для понимания сегодняшней реальности.

* * *

Пятнадцать-шестнадцать лет тому назад, когда Церковь вдруг открылась, то есть стала открытием для множества наших соотечественников, очень распространенным явлением было то, что можно охарактеризовать как неофитская ревность. Она могла иметь различные проявления, молаг выражаться в изменении внешнего облика. Если говорить о мужчинах и молодых людях, то нередко можно было видеть бороды, длинные волосы, перетянутые лентой и т.п. Если вести речь о девушках и женщинах, то в ход шли низко надвинутые на лоб платки, какая-то безвкусная, даже бесформенная одежда, зачастую темных тонов, делающая свою обладательницу похожей на послушницу или монастырскую трудницу. Происходили подобные изменения и в лексике, самой манере говорить, двигаться и т.д. Мне, например, очень хорошо запомнился один человек, который, рассказывая о своем постепенном воцерковлении, говорил об одном из его этапов так: "А потом я выбросил телевизор". Подобные действия с телевизором — выбросить или продать его — тоже были вполне закономерны тогда.

Много было неправильного, в корне неверного, порой даже смешного. Но было вместе с тем и нечто очень важное, то, чего так не хватает сегодня. Было очень отчетливое понимание того, что жизнь христианская должна в корне отличаться от жизни людей, не знающих Бога. Об этом очень сильно и емко говорит преподобный Макарий Великий: "У христиан,— пишет он,— свой мир, свой образ жизни, и ум, и слово, и деятельность свои; отличны же и образ жизни, и ум, и слово, и деятельность у людей мира сего. Иное — христиане, иное — миролюбцы; между теми и другими расстояние велико".

Если не понимать, что существует это великое расстояние между христианами и, как выражается преподобный, "миролюбцами", то христианство будет просто теряться, растворяться в окружающем нас мире, оно будет утрачивать свою силу, попросту исчезать.

Весь вопрос в том, в чем именно это отличие должно выражаться. Люди, о которых я говорю, пытались найти, понять что-то на чисто интуитивном уровне, но интуиция их нередко подводила. И все-таки даже в их ошибках есть что-то очень трогательное, настоящее. Это не была просто какая-то игра, стилизация "под Православие". Это был поиск внешней формы для выражения тех глубоких внутренних процессов, которые происходили в душах людей.

* * *

И искренность подтверждалась во многих случаях делами — тем, что всегда гораздо красноречивее и вернее любых слов. Была ревность, было горение, было желание принести Церкви пользу. Люди приезжали в только-только открывающиеся монастыри, жили там в самых неприспособленных к этому с бытовой точки зрения условиях, иногда проводили в монастырях свои отпуска. И при этом вместо того, чтобы отдыхать, трудились, не покладая рук. Люди, которые в своей повседневной жизни и веника, может быть, в руках не держали, и посуды больше одной-двух тарелок не мыли, таскали какие-то грязные бревна, камни, строительный мусор, мешали раствор, что-то рушили, что-то расчищали. И когда слышали замечания за то, что они все делают не так, то отвечали с трудом выученными словами: "Простите, благословите".

И это не только монастырской жизни касается. И просто на приходе порой достаточно было только кинуть клич, что нужна какая-то помощь, как сразу отыскивались добровольцы, которые, видимо, помнили слова преподобного Серафима Саровского о том, что Господь воздаст человеку даже за то, что он однажды пол в храме протрет. Я не хочу сказать, что подобное отношение было свойственно решительно всем, что это был некий "золотой век", конечно, это не так. Но можно все-таки говорить о том, что оно было доминирующим или, иначе, определяющим. Тем более что все познается в сравнении. Раньше казалось: попросили о чем-то прихожан, да вот не все откликнулись, плохо… А теперь зачастую бывает так, что попросишь, и никто не откликнется. Или откликнется кто-то, а вот до дела так и не дойдет. А уж чтобы кто-то пришел и сам спросил: "Чем могу быть полезен?" — это вообще воспринимается как чудо, особенно если человек сразу после того как объяснишь ему, чем он может быть полезен, не сбежит и действительно окажется способен что-то делать.

* * *

Но и не только в готовности или неготовности трудиться во славу Божию дело, хотя это в действительности многое определяет и о многом свидетельствует. В то время, о котором я говорю, гораздо резче, ощутимей проходила разделительная линия между жизнью до прихода в Церковь и после него. Человек вообще не может быть безгрешным. Но сколько же грехов совершает человек, незнакомый с Евангелием, считающий главной ценностью в жизни те удовольствия и наслаждения, которые он стремится от нее получить! И естественно, что, став не только по имени, но и по сознанию, по мироощущению христианином, человек не может не понимать, насколько греховной, насколько беззаконной, противной Богу была его жизнь до того, как он переступил порог храма.

Помните, наверное, что говорит об этом апостол Павел, обращаясь к христианам Коринфской Церкви? "Не обманывайтесь,— пишет он,— ни блудники, ни идолослужители, ни прелюбодеи, ни воры, ни лихоимцы, ни пьяницы, ни злоречивые, ни хищники — Царства Божия не наследуют". "И такими,— добавляет апостол затем,— были некоторые из вас; но омылись, но освятились, но оправдались именем Господа нашего Иисуса Христа и Духом Бога нашего" (1 Кор. 6, 9–11).

То есть жизнь для христиан, которые пришли к вере уже в зрелом возрасте, должна делиться на "до" и "после". И это тоже гораздо лучше чувствовалось в начале времени перемен в церковной жизни в России, нежели сейчас. Опять-таки, и здесь были свои крайности и перекосы. Нередко человек в своем отвержении прежней жизни отвергал вместе с худшим и лучшее, что в ней было, и оставался ни с чем, хотел строить заново, а основания, фундамента уже не было. Это приводило к серьезным ошибкам, иногда даже трагическим, и об этом тоже надо говорить, потому что пусть реже, но это может иметь место и в наши дни. Однако сейчас я пытаюсь сказать о другом, о том, что нечто очень важное мы теряем. Теряем то, что не было идеальным, что только намечалось, но что можно и нужно было направить в правильное русло. Назовем это условно тем максимализмом, без которого христианство в сущности своей невозможно.

* * *

Что происходит сейчас, что заставляет оборачиваться назад, в это недалекое, но все же прошлое? То ли это надо понимать, как некое колебание маятника, который в очередной раз качнулся, и от одной крайности в церковной жизни мы переходим к другой, то ли это обусловлено объективными процессами, происходящими в обществе, трудно сказать. Скорее, и то, и другое вместе.

Но сейчас наша церковная жизнь все больше и больше оказывается проникнута духом какой-то страшной расслабленности, некого пораженчества, готовности отступать без боя.

Поверхностность — вот одно из самых страшных слов в отношении церковной жизни, вот одна из самых страшных болезней современного христианского общества. Отчасти это то, что в Апокалипсисе именуется теплохладностью (см.: 3, 15–16), точнее, это одна из граней теплохладности, одна из ее составляющих.

Христианство предполагает глубину внутренней жизни, требует ее, поскольку является религией сердца. Религия призвана произвести воссоединение человека с Богом, а на каком-то формальном, поверхностном уровне это единение невозможно. Что, по слову апостола Петра, по-настоящему важно, драгоценно для Бога? Это, как свидетельствует он, "сокровенный сердца человек в нетленной красоте кроткого и молчаливого духа" (1 Пет. 3, 4). А что делать, если христианин даже и не знает, и понять не может, кто такой этот "сокровенный сердца человек", если он никогда не заходил, образно говоря, в свое сердце и не ведает, что там происходит?

Поверхностность, инертность, леность — это все вообще очень характерно для человека современного, это его беда. Но для христианина это становится бедой сугубой.

* * *

Сколько сегодня христиан, которые не знают самых основ духовной жизни, самой сущности христианства! Огромное множество. И внешними, книжными знаниями обладают немногие, и с догматическим учением Церкви, и с историей ее немногие по-настоящему знакомы. Но все-таки с этим легче. Если есть любознательность, способность усваивать материал, то постепенно человек образовывается, приобретает определенную начитанность. Но что есть жизнь духовная и как на нее настроиться, понять гораздо сложнее. Можно прочитать книгу святителя Феофана с одноименным названием, но если не проходить этого опытным путем, все равно ничего не поймешь, прочтешь и забудешь.

А ведь спасение приходит не откуда-то извне, это внутренний процесс — именно процесс. Быть с Богом, преодолевать то, что мешает нам быть с Ним здесь, на земле и что лишит пребывания с Ним в вечности,— в этом спасение.

А знания сами по себе не спасают. Преподобный Марк Подвижник уподобляет знания без делания острому тростяному жезлу. Хочешь на него опереться, когда это необходимо, и только протыкаешь им руку. Почему в свое время так много безбожников, революционеров, каких-то законченных циников вышло из стен духовных школ? Как раз из-за этого разрыва между знанием и деланием. Знание было, а делание отсутствовало. Это очень большая опасность.

Что такое грех в понимании человека, имеющего опыт внутренней жизни, опыт богообщения? Это не что-то отвлеченно-умозрительное, не что-то из области абстрактной нравственности. Это так же опытно пережитый ужас отпадения от Бога, опыт душевной боли, душевного мрака, некого предощущения геенны. И так понимаемый, так чувствуемый, так переживаемый грех нельзя не ненавидеть, его нельзя не бояться.

И, наоборот, человеку, который живет поверхностно, формально, не понять, что такое грех, для него он будет оставаться именно абстракцией. Грех — это плохо или хорошо? — Плохо. — А почему? И нечего ответить. Можно дать опять-таки формальный, поверхностный ответ, но к чему это приведет? Когда человек чем-то искушается, то соблазн реален, понятен до самой своей последней глубины. Он сулит вполне определенное удовлетворение, наслаждение — душевное, физическое, какое угодно, но совершенно реальное. И бороться с ним лишь посредством каких-то логических построений невозможно, они рухнут тотчас же, если за ними нет опыта духовной жизни, понимания ее реальности.

Нет подлинной духовной жизни, нет и противления греху, нет даже порой самого ощущения греха, человек оказывается во власти некого духовного индифферентизма.

Вот очень характерный и многим знакомый пример. Известнейший голливудский актер Том Хэнкс. Наверное, самый популярный среди российских православных кинозрителей. Тем более популярный, что и сам является прихожанином православного греческого храма святой Софии в Лос-Анджелесе. И вот загадка, как этот человек, являющийся православным христианином, причем не по рождению или традиции, а по сознательному выбору, оказывается вдруг исполнителем одной из главных ролей в совершенно антихристианском фильме "Код да Винчи". И более того, даже не видит в этом ничего предосудительного с христианской точки зрения: "ведь это всего лишь на всего игра, не более того". Игра, в результате которой миллионы людей, которые никогда не читали и, возможно, не прочтут Евангелие, получают о христианстве и собственно о Христе самое извращенное представление. Но для Хэнкса это условно. А гонорар в размере 25 миллионов долларов вполне реален. И неудивительно, что он в данном случае перевешивает.

Это, знаете ли, какой-то особый вид христианства, христианства, в котором практически отсутствует понимание необходимости быть верным Христу.

* * *

Но вот что, пожалуй, тяжелее всего. Сегодня слишком много людей, которые имеют свое собственное, личное понимание Православия. Что это значит? Это значит, что услышал человек нечто о Церкви — нечто, касающееся ее внешней, поверхностной жизни, ему это показалось близким, созвучным его собственному восприятию, он это усвоил и дальше уже не пошел. Мы говорим сейчас очень много о необходимости развития миссии, и это на самом деле один из самых важных вопросов. Однако у нас есть и развивается миссия внешняя и от нее катастрофически отстает миссия внутрицерковная.

Поясню опять-таки на примерах. Есть такой известнейший миссионер, как диакон Андрей Кураев. Но его стиль миссионерской работы очень своеобразен, он ищет путь к совершенно нецерковной аудитории, заходя при этом иногда очень далеко, он сам говорит о том, что зачастую строит свое общение с людьми на неком конфликте. Подобным образом написаны и его книги, предназначенные тоже во многом для людей нецерковных, однако распространяющихся по преимуществу в Церкви.

Уже сформировался целый круг миссионеров, которые видят в отце Андрее некий идеал, образец для подражания, пытаются хотя бы отчасти следовать его путем. Но обратите внимание: сам отец Андрей говорит, что в его задачи не входит духовное окормление или содействие во внутреннем становлении, он в данном случае лишь некий авангард. Однако на деле выходит совсем другое. Уже придя в храм, люди, на которых прежде огромное впечатление произвел отец Андрей, зачастую не встречают чего-то равного по силе воздействия на их душу и первоначально воспринятое ими становится их достоянием навсегда. А, конечно же, то, о чем говорит отец Андрей на своих лекциях, носит, повторюсь еще раз, характер совершенно внешний, и рассчитано это на молодежную среду, и очень далеко от понимания христианства святыми отцами.

Другой пример — замечательный журнал "Фома". Журнал этот имеет миссионерскую направленность, он является одним из тех церковных изданий для нецерковных людей, которые так необходимы сегодня. Его творческим коллективом используется очень интересный миссионерский ход. В качестве собеседника выбирается известный человек, может быть, уже воцерковленный, часто — еще только воцерковляющийся, иногда совсем нецерковный, но расположенный к Православию, сочувствующий так сказать. Но даже и с таким собеседником разговор разворачивается так, что он как бы свидетельствует о силе и красоте Православия. То есть можно сказать, что таким образом журнал показывает: "Смотрите, и эти люди тоже в Церкви". А для кого-то эти люди — кумиры, для кого-то они знаковые фигуры и они оказывают колоссальное влияние на жизненный выбор, на взгляды, на мироощущение своих почитателей. И, безусловно, идея эта работает, тем более, что чисто с профессиональной точки зрения "Фома" — очень хорошее издание.

Но и здесь польза оказывается сопряжена со вредом, хотя вина в этом принадлежит не коллективу, который делает "Фому". Ориентирован журнал на человека, находящегося еще вне Церкви или только-только в нее входящего, а читают его в большинстве своем люди уже церковные. Те самые современные церковные люди, которые в действительности нецерковны. И постепенно такие сильные, такие яркие образы героев публикаций "Фомы" становятся для них неким образом сегодняшнего Православия, не только образом, а опять-таки и образцом. Это касается не только "Фомы", но и других журналов, пытающихся работать в том же направлении, ведь на "Фому" ориентируются сегодня многие.

Беда же вся заключается в том, что у нас в Церкви нет периодических изданий, по популярности подобных "Фоме", которые писали бы о жизни собственно церковной, тем более о вопросах жизни внутренней, о становлении христианина в современном мире.

Наша миссия зачастую оказывается слишком выдвинутой вперед, мы выступаем на переднюю линию фронта, а в тылу у нас нет благополучия, мы потихоньку осваиваем методы работы с людьми внешними, но не готовы продолжать с ними работу, когда они находятся уже внутри Церкви.

* * *

Проблема эта гораздо серьезнее, чем кажется. Повторюсь: в Церкви сейчас уже огромное количество людей, которые понимают Православие "по-своему". Что хуже всего, они уверены в своей правоте. Наверное, такие люди были всегда, но в наши дни их масса достигает критического объема. Условно говоря, у них появляется ощущение, что Православная Церковь — их Церковь. Это представители поколения или направления, которое получило наименование "Православие-лайт". Это направление, основой которого является модернизация церковного сознания, а как следствие и самой жизни. Что такое "Православие-лайт" в иллюстрациях? Человек, у которого умер кто-то близкий и он, вместо того, чтобы отпеть его в храме, приходит и просит за свечным ящиком "землю" только потому, что вроде бы слышал, что "так надо",— это представитель "Православия-лайт". И запрещенный в служении саратовский священник, который дает газете интервью в постный день и ест при этом бутерброд с сыром, тоже представитель "Православия-лайт". И Игорь Сукачев, который в интервью "Фоме" говорит, что ему не нужен священник, который, как он выражается, "будет гундеть о том, спасется он или не спасется", это то же самое "Православие-лайт".

Очень грубо сказано это Сукачевым, но фраза знаковая. А что другое так важно, как спасение? И разве не для спасения именно людей создал Господь Церковь? И разве задача священника не помогать людям на пути ко спасению? Если кто-то считает, что Православие религия, которая должна помочь человеку достойно или комфортно прожить земную жизнь, то это ошибка. Цель Православия помочь человеку подготовиться к жизни вечной, научиться жить для вечности, "с точки зрения вечности".

Ошибка заключается и в другом. Церкви чуждо то понимание "прогресса", которое характерно для мира в целом, тем более если кто-то ведет речь о прогрессе в церковной жизни. Лучшее, вершина церковной истории в ее земном, разумеется, плане, не в будущем, а в уже минувшем. Лучшее — это то время, когда Церковь в максимальной степени была тем, что можно именовать "Церковью святых", это время, когда по свидетельству Деяний апостольских "у множества уверовавших было одно сердце и одна душа; и никто ничего из имения своего не называл своим, но всё у них было общее" и когда "Апостолы с великою силою свидетельствовали о воскресении Господа Иисуса Христа; и великая благодать была на всех их" (Деян. 4, 32-33). А впереди Апокалипсис, который явится следствием неспособности людей приносить плоды жизни в Боге, следствием того, что больше не будет спасающихся, а следовательно и смысла в бытии видимого мира. Можно ли это называть прогрессом и говорить, что сегодня мы знаем то, чего не знали апостолы, их ученики и весь сонм святых отцов? Конечно, можно. Только это будет безумием. А безумие гибельно.

* * *

Если мы действительно хотим понять, как жить, чтобы спастись — а иначе для чего и жить христианину,— то чаще нужно не заглядывать в будущее и не обольщаться настоящим, но тщательно исследовать то прошлое, которое, в сущности, и прошлым не назовешь, потому что оно никогда не устареет. Как говорил святитель Игнатий (Брянчанинов), святые спаслись, спасемся и мы, если будем идти по жизни тем путем, которым шли они, руководствуясь при этом плодами их подвижнического опыта, их творениями.

Христианство заключается не в словах, не во внешнем образе человека, оно заключается в самой его жизни, которая, конечно, определяет и внешний образ, и образ речи, и многое другое. И, конечно же, разговор о сущности христианства и о тех переменах внутренних и внешних переменах в человеке, которые оно обуславливает, очень важен, и я очень надеюсь к нему вернуться. Но сейчас я и так слишком распространил свое слово, и потому хочу подвести итог сказанному.

Входя в Церковь, очень важно иметь в уме, а лучше в сердце известную мысль Сократа: "Я знаю только то, что я ничего не знаю". Почему? Потому что в действительности так оно и есть. И еще потому что такого человека гораздо легче чему-то научить. А тот, кто по апостольскому слову "думает, что он знает что-нибудь, ничего еще не знает так, как должно знать" (1 Кор. 8, 2). И рискует никогда не узнать.

Но, конечно, одной констатации незнания тут недостаточно. Должно быть и желание узнать, узнать, что такое жизнь в Боге, как в нее войти, как спастись. Должна быть, как говорил блаженный старец Паисий, добрая обеспокоенность. А не будет ее, не будет ничего, ни жизни в Боге, ни спасения.

Игумен Нектарий (Морозов),
настоятель храма в честь иконы
Божией Матери "Утоли моя печали"

«А вы читаете святоотеческую литературу?» Вряд ли большинство прихожан ответит на этот вопрос положительно. Будут и те, кто просто не поймет, о чем идет речь. Кто-то поймет, но удивится: «Ну, я же не монах, не священник — зачем мне читать святых отцов?» Чтобы разобраться в этом, мы задали несколько простых вопросов преподавателю Саратовской православной духовной семинарии священнику Василию Куценко.

— Что из творений святых отцов необходимо читать сегодня обычному прихожанину?

— Сегодня, как и две тысячи лет назад, главной книгой для каждого христианина должна быть Библия, и все поступки мы должны соотносить со словами Священного Писания. И надо сказать, что большая часть святоотеческих творений посвящена именно толкованию Священного Писания. В России были распространены толкования Феофилакта Болгарского, а также толкования святителя Иоанна Златоуста. Именно с этих трудов, на мой взгляд, и следует начинать чтение святоотеческой литературы.

— А что бы Вы рекомендовали для продолжения духовного чтения помимо толкований?

— Конечно, аскетическую литературу. Из подобных творений можно выделить Добротолюбие — сборник святоотеческих текстов, составленный в XVIII веке на Афоне. Также — труды таких духовных писателей III–IV веков (золотого века святоотеческой литературы), как святители Василий Великий, Григорий Богослов, Иоанн Златоуст. Их творения — ключ к пониманию святоотеческой мысли последующих времен, сокровищница душеспасительных поучений. Откройте беседы святителя Иоанна Златоуста с жителями Константинополя или Антиохии: если не знать, что это написано более семнадцати веков назад, можно решить, что он обращается к нашим с вами современникам. Вы говорите — удивительно, но на самом деле в нравственном, в духовном отношении человек что тогда, что сейчас — тот же: с теми же страстями и грехами.

Что же касается более близких к нам по времени святых отцов, то я бы рекомендовал творения святителей Феофана Затворника и Игнатия Брянчанинова. Из этих книг, пожалуй, наиболее доступны пониманию современного читателя «Путь ко спасению» Феофана Затворника и «Аскетические опыты» Игнатия Брянчанинова. И, конечно, хотелось бы назвать старца Паисия Святогорца. Его духовные наставления — несколько томов — известны во всем христианском мире. Переведены они и на русский язык. Старец Паисий — это практически наш современник: он родился в 1924 году, отошел ко Господу в 1994-м. В годы гражданской войны в Греции был призван в армию, получил специальность радиста и служил три с половиной года, пережив на личном опыте все ужасы окопного ада. Встав на путь монашеской жизни, подвизался на Святой Горе Афон и на горе Синай. Двадцать восемь лет старец духовно окормлял женскую обитель, расположенную неподалеку от Салоник. Сестры записывали беседы со старцем, которые обычно строились в форме вопросов и ответов. Речь старца отличалась живостью и юмором, глубокую мысль он мог выразить просто и доступно. В этих книгах читатель найдет духовные наставления, которые помогут ему в устроении семейной жизни, воспитании детей, а главное — в том, как жить по-христиански и достигнуть спасения в наше время.

— И все же, наверное, каких-то универсальных советов, как совмещать поучения святых отцов с сегодняшней реальностью, нет?

— Все-таки я думаю, что универсальные советы есть. Нам даны Господом заповеди о любви к Богу и к ближнему. Это самое универсальное, что может быть. Конечно, читая древние патерики, изречения монахов-пустынников, необходимо помнить, что не всё можно исполнить в миру, тем более в наше время. Поскольку человек восходит от силы в силу в своем духовном развитии, то следует подбирать душеспасительное чтение в соответствии со своим духовным уровнем. Можно провести такую аналогию: у святого отца XI века — преподобного Симеона Нового Богослова — есть сочинение о трех уровнях молитвы: первый — простой, начальный; второй требует большего молитвенного навыка. Третий — это вершина, которая достигается лишь после того, как пройден очень долгий путь покаяния, духовного совершенствования. Преподобный Симеон говорит о том, что без должного руководства и без должной подготовки человек не сможет, не пройдя первого и второго уровня, достичь третьего,— иначе он впадет в прелесть и может наступить духовная смерть. Этот же принцип касается и духовного чтения — нужно восходить от простого к сложному. Относительно того, что будет полезно прочитать именно сейчас, необходимо посоветоваться со священником.

— Отец Василий, и все-таки: почему именно святоотеческое слово имеет такой большой авторитет?

— Важно понимать то, что слова святых отцов — это не результат логических рассуждений, а плод духовного опыта, когда, как сказано в Священном Писании, от избытка сердца, исполненного благодатью Святого Духа, говорят уста (ср.: Мф. 12, 34; Лк. 6, 45). Святоотеческие творения — это отражение духовной жизни человека, прошедшего свой земной путь и достигшего спасения, которого Церковь прославляет в лике святых. А само прославление понуждает и нас подражать святым, их жизни и принимать к руководству то, что они говорили и что дошло до нас через их поучения.

— А вообще, есть различие в чтении светской литературы и литературы духовной?

— Несомненно. Во время чтения духовной литературы должно происходить духовное общение с автором. Например, когда мы берем в руки книгу святителя Феофана Затворника, можно обратиться к нему с молитвой: «Святителю отче Феофане, моли Бога о нас! Помоги мне понять то, что ты написал». И, конечно, чтению должна предшествовать молитва, поскольку молитва — это фундамент нашей духовной жизни. В том числе и в этом есть различие в чтении святоотеческой литературы и литературы светской.

— Посоветуйте, как организовывать чтение святых отцов? Когда, в каком объеме следует их читать?

— Здесь неуместен формальный подход: допустим, во что бы то ни стало прочитывать пять или десять страниц в день. Необходимо соизмерять свои силы. Возможно, для кого-то будет достаточно и нескольких строк. Иногда одно краткое высказывание сразу ложится на сердце и дает человеку больше пользы, чем прочитанный впопыхах увесистый том. В любом случае необходимо предельно сосредоточиваться на чтении, чтобы оно было осмысленное. Святых отцов нельзя читать «между делом». Нужно вдумываться в слова, иначе они не дойдут до сердца. Если же мы от рассеяния или от усталости не понимаем, что читаем, то лучше книгу отложить. В то же время, все-таки необходимо за житейскими заботами и делами находить время для чтения святых отцов и составить себе определенный распорядок относительно этого, а то получается, что для всего мы находим время, а для того, что составляет единое на потребу — нет.

— Но ведь можно быть «ходячей энциклопедией» святоотеческой литературы — однако оставаться при этом человеком черствым и холодным…

— Да, действительно, мы не должны механически собирать в себя знания как губка, которая всё впитывает. Например, в протестантизме на достаточно высоком уровне велись и ведутся научные исследования текстов Священного Писания и святоотеческих творений. Есть ученые, которые много прочли, много запомнили,— но нередко оказывалось, что эти люди на самом-то деле не верят в Бога, даже не пытаются воплотить в своей жизни христианские заповеди. Поэтому лучше всего, на мой взгляд, прочитать какой-то отрывок, осмыслить его и постараться применять прочитанное в жизни. Важно не только наслаждаться святоотеческими творениями, глубиной их богословской мысли, красотою языка — но и стараться жить, следуя наставлениям святых отцов, подражая их подвигам и трудам.

— Где Вы рекомендуете приобретать эти книги?

— Приобретать, конечно же, лучше всего в церковных лавках, ведь известны случаи, когда издательства оккультного характера издавали святоотеческие сочинения со своими комментариями. Люди покупали такие издания и пользовались ими в качестве руководства в своей духовной жизни, принимая за истину всё, что в них написано.

В Саратовской епархии за содержанием изданий следят как на епархиальном складе, так и в церковных лавках. Поэтому, приобретая книги в храмах, человек может быть уверен в качестве этой литературы.

Беседовал Алексей Сергеев
Фото Дениса Каменщикова
Газета «Православная вера» № 1 (405) 2009 г.