Думаю о Стиве Джобсе, Билле Гейтсе и о психотипе людей, представляющих их профессию: компьютерщиков, программистов, виртуалистов, футуристов, технократов. Я человек другой складки, гуманитарной, и могу ошибаться, но возможно, эта «посторонность» и полезна при взгляде на создателей современной информационной вселенной. Может быть, главное в них — это отсутствие трагического чувства жизни, поэтому агностицизм, универсализм или буддизм им ближе, чем монотеистические религии, исходный пункт которых — грехопадение человека.

Трагедия — это борьба с собой, неминуемость утраты, это «или-или», при том, что за каждым «или» встает выбор, чреватый трагедией. Идея или материя? Дух или плоть? Любовь или работа? Верность или многообразие опыта? Творчество или богатство? Для людей новотехнической генерации — а Стив Джобс, Билл Гейтс и Рэй Курцвейл первые из них, не только по значению, но и по времени — здесь нет трагедии, поскольку мир многовариантен. Можно складывать варианты, тасовать, предлагать разные решения. Нет глубоких, неизбывных, неразрешимых проблем, поскольку все проблемы, о которых имеет смысл говорить, — так или иначе решаемы, а о других и говорить не стоит.

Но разве не во все времена были техники, прагматики, эмпирики, которые точно так же относились к бытию как к набору лего, который предлагает массу альтернативных решений? Конечно, такие люди были всегда, но только с конца прошлого века у них появилась профессия, которая оправдывает «матричный» подход к жизни и делает его массовым. Мир — подвижная матрица из элементов, кирпичиков, которые можно состыковывать со всех сторон, не так, так этак. Раньше человечество оставались в рамках трудно постижимой и преобразуемой реальности, в которой одно давалось лишь ценой утраты другого. В реальности господствует категория редкости, поэтому одни люди сражаются за блага, а другие готовы жертвовать собой, но и воинственность, и жертвенность — две стороны трагедии. Но вот пришло поколение, способное созидать виртуальные и искусственные миры, все более приближающиеся по своей ощутимости, достоверности к реальному миру. Таких миров много, и каждый может создать его сам для себя. Поэтому в развитых обществах воинственность постепенно отходит в прошлое, сохраняясь все более в укрощенном виде, в условных рамках спорта. Старик Хоттабыч, видя, как 22 футболиста гоняются за одним мячом, выбросил на стадион еще 21 мяч — пусть у каждого футболиста будет свой, и пусть играет с ним в свое удовольствие. Вот так и виртуальные миры — у каждого свой мяч, свое поле, своя игра.

Особенность новейшей техники — био-, нано-, генной, электронной, информационной, — в том, что она не просто улучшает орудия труда и условия жизни, но множит миры нашего обитания. Это фундаментальная техника, онтотехника, создающая уже не только лучшее приспособление к материальной жизни, скажем, новое средство передвижения (поезд, автомобиль, самолет), но и новые формы человеческого бытия и разума: заменяемые искусственные органы, генетически модифицированные тела, орудия вычисления, мышления, восприятия, новую чувственную среду. Все то, что раньше считалось неизменным, пред-данным бытию, теперь оказывается рукотворным и мыслетворным. Человечество на путях познания как бы дошло до основ мироздания и теперь начинает строить его заново, снизу вверх, уже по своим чертежам. И поэтому трагические узлы бытия расплетаются — и оказываются ниточками в руках новых инженеров, генетиков, программистов, электронщиков.

Стив Джобс даже смерть понимал как конструктивный прием жизни. «...Смерть – пункт назначения для всех нас. Никто никогда не смог избежать её. Так и должно быть, потому что Смерть, наверное, самое лучше изобретение Жизни. Она – причина перемен. Она очищает старое, чтобы открыть дорогу новому». Но у Джобса еще сравнительно традиционный взгляд на смерть. Он уже не видит здесь морально-религиозной проблемы, но еще и не предлагает технического решения. А Рэй Курцвейл, изобретатель и пророк трансгуманизма, идет еще дальше, полагая, что смерть преодолима и бессмертие — это близкая перспектива биотехнической и нанотехнической революции. Нанотехнологии создадут мириады нанороботов, способных беспрерывно ремонтировать организм изнутри на клеточном и молекулярном уровне.

Сам Курцвейл ежедневно принимает 250 таблеток всевозможных витаминов и биостимуляторов и, в свои 63, надеется дожить до того дня, когда обретет бессмертие благодаря убыстряющемуся медицинскому и техническому прогрессу. Человек станет инженером самого себя, и все части тела будут заменяемыми, как детали машины. Совсем недавно, в сентябре 2011 г. в США объявлено о создании биопринтера, который работает по принципу обычного офисного принтера, но вместо текста и картинок печатает органы. А вместо чернил в картриджи заправляется сложная смесь из стволовых клеток человека или животного. Устройство предназначено для «печати» тканей, участков кожи, позвоночных дисков, коленных хрящей и даже полноценных органов.

«Никогда еще не было столько возможностей делать то, что раньше казалось просто невероятным» (Билл Гейтс). Новые сверхинженеры мнут в своих руках глину будущих существований, организмов, интеллектов. Соответственно возникает и новый психологический тип личности, которая видит многообразие возможных технических решений там, где раньше обнаруживалась неподвластная основа бытия, почва и кровь, законы судьбы и рода, гнет традиции. Можно было бросать вызов, воинствовать с ними, побеждать или гибнуть. Перед современным человеком, уже не Фаустовским, а Матричным, разворачивается поле множественного выбора, где он осуществляет комбинаторную деятельность сборки новых миров. Он уже не данник рока, а решатель задач. Он уже не человек в божьем мире, а бог в мире людей. Бог-самоучка, пусть еще не всеведущий и не всемогущий, но уже готовый творить миры и в них аватаров по образу и подобию своему. Вот анекдот про Гейтса:

«Что бы Вы хотели меня спросить?»

Моисей: «Я бы хотел узнать, как правильно исполнять Твою волю.»

Эйнштейн: «Я бы хотел узнать законы, по которым Ты построил мир.»

Билл Гейтс: «Зачем Ты сел на мое место?»

После смерти Моисей, Эйнштейн и Билл Гейтс каждый в свое время попали в рай. Бог каждого спрашивает:

Так какая же разница остается между Богом и Гейтсом? Очень маленькая: Бог не думает, что он Гейтс.

Дело, конечно, не в Гейтсе как таковом, а в собирательном психотипе — назовем его Стилл Джейтс — который подходит к миру как к матрице. В математическом смысле, матрица —совокупность строк и столбцов, на пересечении которых находятся элементы данной структуры. В психологическом смысле, матрица — это установка на создание мира с заданными свойствами и уверенность в том, что перебор всех возможных вариантов приведет к наилучшей комбинации элементов. Матричный человек — не материалист, а практический идеалист, концептуальный инженер: он спокойно и рассудительно созидает то самое всеобщее счастье, на которое люди прошлого тратили так много «лишних» эмоций, только отдалявших от желанной цели.

     Превратности судьбы..., иногда приходит чувство непонятного ожидания, казалось бы есть своё видение какого то ближайшего будущего, и нет особых причин к перемене и, тем более, резкому изменению своего размеренного уклада жизни, но что то не так и не то. Да, конечно, бывает огорчаешься, что не всё сбывается, чего бы хотел сделать или рассчитывал получить, но в один прекрасный момент всё изменяется так, что понимаешь - ты уже и не ты, и та, прежняя, жизнь кажется далёкой и уже совсем не реальной, как в том фильме о двух незадачливых людях, неожиданно невесть как, попавших на далёкую планету Кин дза дза. Может это и утрировано, но ведь бывают ситуации, когда ощущаешь себя за пределами своего обычного состояния, где всё по другому, но надо оставаться человеком.

   Насколько это реально было в жизни, я не знаю, но вот такую историю прочитал в одном сообщении, что в общем то и навело меня на эти мысли:

Московский еврей-вождь индейцев

Написано Региной Бретт, 90 лет отроду, Кливленд, Огайо.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Учиться на чужом опыте, уберегая собственный лоб от шишек, которые уже не раз набивали другие, возможно. Для этого нужно лишь прислушаться к тому, кто прожив длинную-длинную жизнь, продолжает её любить, не утратил чувство юмора и живой связи со всем окружающим.

1. Жизнь несправедлива, но все же хороша.

2. Если сомневаешься, сделай еще шажок вперед.

3. Жизнь слишком коротка, чтобы тратить её на ненависть.

4. Работа не позаботится о тебе, когда ты болеешь. Это сделают твои друзья и родители. Береги эти отношения.

5. Каждый месяц оплачивай долги по кредиткам.

6. Не обязательно выигрывать в каждом споре. Согласись или не согласись.

7. Плачь вместе с кем-то. Это лечит лучше, чем плач в одиночестве.

8. Допустимо злиться на Бога. Он поймет.

9. Копи на пенсию с первой зарплаты.

10. Когда дело доходит до шоколада, сопротивляться бессмысленно.

11. Примирись со своим прошлым, чтобы оно не испортило твое настоящее.

12. Можно позволить себе заплакать в присутствии своих детей.

13. Не сравнивай свою жизнь с чьей-то. Ты и понятия не имеешь, что им приходится испытывать на самом деле.

14. Если отношения должны быть тайными, тебе не стоит в этом участвовать.

15. Все может измениться в мгновение ока. Но не волнуйся: Бог никогда не проморгает.

16. Сделай глубокий вдох. Это успокаивает мысли.

17. Избавься от всего, что нельзя назвать полезным, красивым или забавным.

18. Что не убивает, делает тебя сильнее.

19. Никогда не поздно иметь счастливое детство. Однако второе детство зависит исключительно от тебя..

20. Когда приходит время следовать за тем, что ты действительно любишь в этой жизни, не говори нет.

21. Жги свечи, пользуйся хорошими простынями, носи красивое нижнее белье. Ничего на храни для особого случая. Этот особый случай - сегодня.

22. Подготовься с избытком, а потом будь что будет.

23. Будь эксцентричным сейчас. Не жди старости, чтобы надеть ярко-красную одежду.

24. Самый важный орган в сексе - это мозги.

25. Никто, кроме тебя, не несет ответственности за твое счастье.

26. При любой так называемой катастрофе задавай вопрос: Будет ли это важно через пять лет?'

27. Всегда выбирай жизнь.

28. Прощай всё и всем.

29. Что другие думают о тебе не должно тебя волновать.

30. Время лечит почти всё. Дай времени время.

31. Неважно, плоха ли ситуация или хороша - она изменится.

32. Не принимай себя всерьез. Никто этого не делает.

33. Верь в чудеса.

34. Бог любит тебя потому что он - Бог, а не из-за того, что ты что-то сделал или нет.

35. Не нужно изучать жизнь. Ты появляешься в ней и делаешь столько, сколько успеешь.

36. Состариться - более выгодная альтернатива, чем умереть молодым.

37. У твоих детей есть только одно будущее.

38. Все, что в итоге имеет смысл - это то, что ты испытал любовь.

39. Выходи гулять каждый день. Чудеса происходят повсеместно.

40. Если бы мы сложили в кучу все наши проблемы и сравнили их с чужими, мы бы живо забрали свои.

41. Зависть - это пустая трата времени. У тебя уже есть все, что нужно.

42. Однако самое лучшее ждет впереди.

43. Неважно, как ты себя чувствуешь, поднимись, оденься и выйди на люди.

44. Уступай.

45. Хоть жизнь и не повязана бантиком, это все равно подарок.
 

P.S. Интересно, что я буду писать в 90 лет, и буду ли...?

Без удержу нас тянет на огонь,

А там уже, в тюрьме или в больнице,

С любовью снится женская ладонь,

Молившая тебя остановиться.

 * * *

Безоблачная старость – это миф,

Поскольку наша память – ширь морская,

И к ночи начинается прилив,

Со дна обломки прошлого таская.

* * *

Боюсь, как дьявольской напасти,

Освободительных забот:

Когда рабы приходят к власти,

Они куда страшней господ.

 * * *

Бывает – проснешся, как птица,

Крылатой пружиной на взводе,

И хочется жить и трудиться;

Но к завтраку это проходит.

 * * *

Был холост – снились одалиски,

Вакханки, шлюхи, гейши, киски;

Теперь со мной живет жена,

А ночью снится тишина.

* * *

В любом и всяческом творце

Заметно с первого же взгляда,

Что в каждом творческом лице

Есть доля творческого зада.

 * * *

В неволе я от сытости лечился,

Учился полувзгляды понимать,

С достоинством проигрывать учился

И выигрыш спокойно принимать.

 * * *

В тех битвах, где добро трубит победно,

Повтор один печально убедителен:

Похоже, что добру смертельно вредно

Подолгу оставаться победителем.

 * * *

Вожди дороже нам вдвойне,

Когда они уже в стене.

 * * *

Возглавляя партии и классы,

Лидеры вовек не брали в толк,

Что идея, брошенная в массы,

Это девка, брошенная в полк.

 * * *

Вокруг себя едва взгляну,

С тоскою думаю холодной:

Какой кошмар бы ждал страну,

Где власть и впрямь была б народной.

 * * *

Всегда мне было интересно,

Как поразительно греховно:

Духовность женщины – телесна,

А тело – дьявольски духовно.

 * * *

Всему ища вину вовне,

Я злился так, что лез из кожи,

А что вина всегда во мне,

Я догадался много позже.

 * * *

Гори огнем, покуда молод,

Подругу грей и пей за двух;

Незримо лижет вечный холод

и тленный член, и пленный дух.

 

Грабительство, пьяная драка,

Раскража казенного груза...

Как ты незатейна, однако,

Российской преступности муза!

 * * *

Добро уныло и занудливо,

И постный вид, и ходит боком,

А зло обильно и причудливо,

Со вкусом, запахом и соком.

 * * *

Есть мужички – всегда в очках

И плотны, как боровички,

И сучья сущность в их зрачках

Клыками блещет сквозь очки.

 * * *

Живым дыханьем строки грей

И не гони в тираж халтуру.

Сегодня только тот еврей,

Кто теплит русскую культуру.

 * * *

Живя в загадочной отчизне,

Из ночи в день десятки лет

Мы пьем за русский образ жизни,

Где образ есть, а жизни нет.

 * * *

За женщиной мы гонимся упорно,

Азартом распаляя обожание,

Но быстро стынут радости от формы

И грустно проступает содержание.

 * * *

Жизнь через призму философии

Будущее - вкус не портит мне,

мне дрожать за будущее лень;

думать каждый день о черном дне -

значит делать черным каждый день.

* * *

В советах нету благодати

и большей частью пользы нет,

и чем дурак мудаковатей,

тем он обильней на совет.

* * *

Взросление - пожизненный урок

умения творить посильный мир,

а те, кто не построил свой мирок,

охотно перекраивают мир.

* * *

Вольясь в земного времени поток

стечением случайных совпадений

любой из нас настолько одинок,

что счастлив от любых соединений.

* * *

Гниенье основ - анекдота основа,

а в нем стало явно видней,

что в русской комедии много

смешного, но мало веселого в ней.

* * *

Когда кругом кишит бездарность,

кладя на жизнь свое клише,

в изгойстве скрыта элитарность,

весьма полезная душе.

* * *

Я волоку телегу с бытом

без напряженья и нытья,

воспринимая быт омытым

высоким светом бытия.

* * *

Я не стыжусь, что ярый скептик

и на душе не свет, а тьма;

сомненье - лучший антисептик

от загнивания ума.

* * *

Можно в чем угодно убедить

целую страну наверняка,

если дух и разум повредить

с помощью печатного станка.

* * *

Мораль - это не цепи, а игра,

где выбор - обязательней всего;

основа полноценности добра -

в свободе совершения его.

 

На все происходящее гляжу

и думаю: огнем оно гори;

но слишком из себя не выхожу,

поскольку царство Божие - внутри.

* * *

Увы, но улучшить бюджет

нельзя, не запачкав манжет.

* * *

Наш разум лишь смехом полощется

от глупости, скверны и пакости,

а смеха лишенное общество

скудеет в клиническом пафосе.

* * *

Не зря ли знаньем бесполезным

свой дух дремотный мы тревожим?

В тех, кто заглядывает в бездну,

она заглядывает тоже.

* * *

От прочих отличает наше братство

отзывчивость на мысль, а не кулак,

и книжное трухлявое богатство,

и смутной неприкаянности знак.

* * *

По ветвям! К бананам! Где успех!

И престиж! Еще один прыжок!

Сотни обезьян стремятся вверх,

и ужасен вид их голых жоп.

* * *

Поскольку жизнь, верша полет,

чуть воспарив, - опять в навозе,

всерьез разумен только тот,

кто не избыточно серьезен.

* * *

Признаться в этом страшно мне,

поскольку мало в этом чести,

но я с собой наедине

глупей, чем если с кем-то вместе.

* * *

Разлад отцов с детьми - залог

тех постоянных изменений,

в которых что-то ищет Бог,

играя сменой поколений.

* * *

Среди немыслимых побед цивилизации

Мы одиноки как карась в канализации.

* * *

Сызмальство сгибаясь над страницами

все на свете помнил он и знал,

только засорился эрудицией

мыслеиспускательный канал

* * *

Творчеству полезны тупики:

боли и бессилия ожог

разуму и страху вопреки

душу вынуждает на прыжок.

 

Мужчины и женщины

Если жизнь излишне деловая

Функция слабеет половая.

* * *

А Байрон прав, заметив хмуро,

что мир обязан, как подарку,

тому, что некогда Лаура

не вышла замуж за Петрарку.

* * *

Бабы одеваются сейчас,

помня, что слыхали от подружек;

цель наряда женщины - показ,

что и без него она не хуже.

* * *

Как несложно, чтоб растаяла в подруге

беспричинной раздражительности завязь;

и затихнут все тревоги и недуги,

и она вам улыбнется, одеваясь.

* * *

Любовь - спектакль, где антракты

немаловажнее, чем акты.

* * *

У женщин юбки все короче;

коленных чашечек стриптиз

напоминает ближе к ночи,

что существует весь сервиз.

* * *

Ум хорош, но мучает и сушит,

и совсем не надобен порой;

женщина имеет плоть и душу,

думая то первой, то второй.

* * *

Чем сладкозвучнее напевы

и чем банальнее они,

тем легче трепетные девы

скидают платьица на пни.

 

 

 

Семья и мы

 

Мужчина - хам, зануда, деспот,

мучитель, скряга и тупица;

чтоб это стало нам известно,

нам просто следует жениться.

* * *

Семья - надежнейшее благо,

ладья в житейское ненастье,

и с ней сравнима только влага,

с которой легче это счастье.

* * *

Семья - театр, где не случайно

у всех народов и времен

вход облегченный чрезвычайно,

а выход сильно затруднен.

* * *

Семья от Бога нам дана,

Замена счастию она.

* * *

Любым - державным и келейным

тиранствам чужд мой организм,

хотя весьма в быту семейном

полезным вижу деспотизм.

* * *

Когда в семейных шумных сварах

жена бывает неправа,

об этом позже в мемуарах

скорбит прозревшая вдова.

 

Из творчества И.М. Губермана

Мы сидели и болтали! Ты - о любви, а я - ногой...

 

 

 

 

 

 

Известная певица рассказывает о ближайших концертах и отдалённых планах. А ещё о том, как важно сохранить себя

 

 

 

 

 

Накануне двух больших концертов в Москве «Частный корреспондент» задал певице Ирине Богушевской вопросы о звучании её песен в оркестровых аранжировках, о музыке для детей и о том, стоит ли быть музыкантом в России.

Первый осенний концерт Богушевской — презентация в конце сентября в ККЗ «Мир» пластинки для детей «Детская площадка № 1», записанной вместе с поэтом Андреем Усачёвым и композитором Александром Пинегиным, второй — полноценный сольник в октябре в ММДМ в сопровождении оркестра.

— Вы по-прежнему не занимаетесь гастрольным «чёсом», не катаетесь на коньках в телевизионных шоу, песни ваши — товар штучный (судя по их качеству и вашему к ним отношению), концерты — всегда долгожданные. Вы как эмигрант в родном шоу-бизнесе. Мыслите не ротациями, не премиями и количеством собранных «олимпийских», а какими-то иными категориями. Какими?
— Вообще-то, в прошлом сезоне мы покатались от Перми до Севастополя, за десять дней делали несколько тысяч километров по Сибири…

Мне трудно выдерживать такие марафоны — я же всё-таки не под фанеру приплясываю, а пою вживую по два часа. Но выхода другого нет, мы больше никогда не сможем зарабатывать продажей пластинок.

Поэтому я очень хорошо понимаю тех, кто встаёт на коньки или танцует на камеру танго на паркете, — мне вот кажется, это совсем не стыдный способ саморекламы. Как блестяще катались Чулпан Хаматова или Алиса Гребенщикова, как здорово танцевала Света Светикова — что, разве им надо этого стыдиться?

Честно вам скажу, я сама отказалась от участия в ледовом шоу только потому, что у меня и так уже были когда-то переломаны спина, плечо и шея, с таким бэкграундом на льду было бы сложно.

Телевидение, что бы мы про него ни говорили в ЖЖ или «Фейсбуке», — безальтернативный в нашей стране способ повысить, мм, капитализацию своего бренда.

Вы мне сейчас скажете про Налича — но Налич у нас пока что один, его успех почему-то повторить не удалось пока что никому, так что это скорее исключение из правил.

В стране, где до сих пор в большинстве городов принимают только первый и второй канал, если тебя нет в их эфире, то тебя как бы и вообще не существует.

Да, я хотела бы быть в эфире этих каналов — но я не готова начинать ради этого петь другие песни, если это является условием. И поэтому про внутреннюю эмиграцию — пожалуй, вы правы.

Наверное, у меня недостаточно адаптивности для того, чтобы интегрироваться в наш родной шоу-бизнес. Или желания. Вот недавно Наталья Ветлицкая опубликовала яркий такой текст об одном закрытом мероприятии высокого уровня.

Прочитав его, я как-то ещё раз поняла, что вопрос успеха — в той цене, которую ты готов заплатить за свой успех. Мне вот хочется сохранить своё чувство собственного достоинства, меня ломает от мысли о необходимости терпеть, например, вот такое отношение…

Может быть, это гордыня, а может, комплексы. Я с удовольствием принимаю помощь, когда она приходит. Но самой просить мне трудно. Понимаю, что я везучий человек, что мало кому предлагают помощь, ничего не требуя взамен. И я не знаю, как бы я повела себя, если бы мне предложили бюджет, который каким-то образом нужно было бы отрабатывать. Правда не знаю.

Пока что мне удавалось соблюдать какую-то душевную гигиену — я просто не делаю того, за что могло бы быть стыдно или о чём было бы противно вспоминать. Но, может, меня ещё просто не покупали как следует?

Поэтому мой успех — да, он по сравнению с «Фабрикой звёзд» небольшой, не на стадионы, а на тысячные залы, но такой, знаете, честный.

— Альбом «Шёлк» готовился к выходу несколько лет. Какой будет следующая пластинка?
— Знаете, у меня вот есть странное ощущение, что в нынешней ситуации с интернетом, с пиратством, вот этот вопрос про следующие пластинки звучит как привет из ХХ века. Настолько много стало факторов, которые работают против этого, казалось бы, такого привычного способа жизни музыкантов!

Когда-то это само собой разумелось: раз ты пишешь песни, ты вроде как не можешь не выпустить их на альбоме. Альбом как кусок твоей жизни, как этап в творчестве.

Теперь это всё выглядит как золотой век, и знаете, чего жальче больше всего? Что вместе с ним ушла возможность, заработав на продаже пластинки, какое-то время потом не зависеть от денег, спокойно копить в себе силы и замыслы.

Творчество — это вообще удел праздных людей. Теперь это невозможно: ты должен, высунув язык и выпучив глаза, круглый год гастролировать; все твои люди тоже пашут в нескольких проектах; собрать музыкантов в студию хотя бы на две-три недели — проблема, всё бегом, в мыле, в цейтноте. «Шёлку» ещё очень повезло: у нас было достаточно денег и времени, там выверялось всё вплоть до последнего звяка перкуссии, делалось по десять миксов.

Но теперь, я боюсь, студийная работа уходит в тень — ну да, вроде как тебе нужны демо новых песен; но теперь не концерты обслуживают работу в студии, а студия обслуживает концертный процесс. Такой вот перевёртыш.

Думаю, что вдумчивая студийная работа теперь окончательно станет уделом компьютерных одиночек или начинающих проекты пассионариев. Или просто пассионариев, которые без этого жить не могут, как группа «Зорге», как Леонид Фёдоров.

Потому что прежние мотивации — кроме самовыражения или, будем говорить высоким штилем, служения чистому искусству — рухнули. Хотим мы или нет, сейчас словно бы включился механизм естественного отбора людей, которые смогут продолжить делать музыку, и механизм этот жёсткий. Ну и в довершение — мало кто сейчас готов воспринимать альбомы как целостные полотна, и вряд ли есть смысл их так выстраивать.

Означает ли всё сказанное, что я не собираюсь записывать новый альбом? Нет, не означает. Собираюсь. У меня сейчас есть два запасных «портфеля» — в одном из них лежит кабарешная песня «Куклы» и ещё десяток вещей в хорошо мне знакомом жанре театрального джаза. В другом — снова баллады.

Это разные направления совсем, разные стили, разная подача, и я не решила ещё, в какую сторону пойти. Но сейчас и не до этого пока.

— Ирина, осенью у вас сразу две премьеры: концерт-презентация диска «Детская площадка № 1» и сольной программы в сопровождении оркестра. Оба проекта — творческие эксперименты?
— Да, и презентация детского диска, и большой концерт с оркестром в Светлановском зале ММДМ на Красных Холмах — это для меня по-настоящему большие события и в каком-то смысле «сбычи мечт», притом очень разных.

Не могу назвать свой опыт работы с оркестром большим — хотя я всегда хваталась за любые возможности такого рода, что на гала-концертах конкурсов актёрской песни им. А. Миронова, что в Кремле, что в 2007 году на фестивале босановы во МХАТе.

Почему-то мне легко и удобно петь под оркестр, он звучит очень монолитно и нежно. И ещё мне всегда казалось, что многие мои песни сильно выиграли бы от оркестрового сопровождения, — и это подтвердилось в Кремле, но тогда в качестве эксперимента мы сделали буквально шесть песен.

Я была счастлива, получив предложение сделать полную программу с оркестром, и сразу обратилась к Вячеславу Сержанову, с которым была уже знакома по фестивалю босановы, он писал тогда аранжировки и дирижировал.

Мне кажется, его интерпретации Жобима были очень хороши: деликатные, изысканные, они звучали при этом современно и свежо; петь под его оркестр было большим удовольствием. Посмотрим, что у нас получится с моей сольной программой!

Сейчас как раз пишется основной массив аранжировок и периодически проходят творческие совещания.

А тем временем доделывается всё, что касается детского проекта, где я впервые в жизни выступаю не только как певица, но и как продюсер. Мы с моей группой зимой и весной записали 20 треков с песнями на стихи Андрея Усачёва.

Сам он тоже записывался, пел и наш композитор Александр Пинегин, так что пластинка состоит из наших трио, дуэтов и сольных номеров. Жанры очень разные: и заводные танцевальные номера, и несколько песен-сказок и песен-историй, а под конец, чтобы наши слушатели, к радости родителей, угомонились, прозвучат несколько колыбельных. Все тексты песен будут напечатаны в буклете, для которого художница Маша Якушина нарисовала нам совершенно дивные картинки — слушай и смотри!

Сами диски мы уже получили на руки и передали издательству «Мир детства», теперь вот ждём тиража. Честно сказать, жду не дождусь момента, когда можно будет взять нашу книжку песенок в руки: столько в неё вложено любви, сил, фантазии, столько на неё потрачено времени! Теперь хотелось бы, чтобы наша работа принесла детям, как та ёлочка, много-много радости.

— Каким образом вы стали частью проекта «Детская площадка»? Детские песни, казалось бы, совсем не ваша творческая территория. Чем вас привлекает поэзия Андрея Усачёва?
— На самом деле я давно мечтала сделать какой-нибудь детский проект — хотя бы потому, что, на мой взгляд, есть большой дефицит качественной музыки для детей. У нас в стране очень мощные академические традиции, есть прекрасные филармонические абонементы для детей, есть сильные музыкальные школы, где дети изучают классику.

Но это ведь совсем небольшая прослойка, будем говорить, цех. На другом полюсе — детская «Новая волна», выросшая из взрослой попсы и, к сожалению, впитавшая все её традиции.

А между этими полюсами — пропасть. Ну то есть детям, которые не готовы пока слушать Перголези, остаётся только тынц-дынц. И вечный Ёжик с дырочкой в правом боку! Плюс советские песни из кино и мультиков.

Мало современных детских песен, которые были бы умными и добрыми и при этом смешными и заводными. И вдруг всё это богатство мы с младшим сыном нашли у Андрея Усачёва на его диске «Планета кошек».

Я купила этот диск случайно, просто потому, что до этого покупала Дане все усачёвские книжки. Мы начали слушать эти песни — и влюбились в них. Мы с Андреем тогда даже не были знакомы.

А потом всё буквально за пару месяцев построилось будто бы само собой: мы с Даней пошли на концерт Андрея, подошли взять автограф, разговорились, а уже через месяц сидели у меня дома втроём с композитором Пинегиным и репетировали совместную программу.

Сначала я привлекла к проекту свою пианистку и басиста, а потом стало понятно, что записывать эти песни надо полным составом. По-взрослому!

В итоге у нас на альбоме записались бас, барабаны, клавиши и рояль, гитары, кларнет и флейта, труба, тромбон, саксофон и перкуссия. Плюс мы произвели какое-то товарное количество спецэффектов, потратили на это кучу времени.

Да, звук шатающегося зуба появится на альбоме на долю секунды, но писался он специальным инструментом, и он уникальный, ни в одной библиотеке звуков такого нет; каблучками в песне «Шкатулка» стучала лично Светлана Мочалина, в миру пианистка, партию жвачки Салман Абуев сыграл на трубе с вантузом, бегущего таракана озвучил Сергей Шитов клапанами кларнета — и так по всей пластинке, там россыпи просто разных звучков! Во время работы в студии чаще всего в спорах применялся аргумент «детям это понравится!». С этой мыслью и именно для этого все и работали.

— «Смирились» ли ваши партнёры и соавторы Андрей Усачёв и Александр Пинегин с присутствием на сцене профессиональных музыкантов из вашего коллектива?
— Андрей и Саша сами отлично владеют гитарами, и да, наша программа была более камерной. Но на репетициях перед записью выяснилось, что оба всегда мечтали о настоящей группе.

И теперь, по-моему, они не то чтобы «смирились», а просто кайфуют. Ведь мои музыканты не просто круто играют, они прекрасно работают в ансамбле, чувствуют, «ловят» исполнителя и друг друга, отлично импровизируют.

Это важно, когда работаешь для взрослых, но ещё важней, когда работаешь для детей: дети в зале — это стихия, и, чтобы удержать её, надо знать много разных приёмов, быть хорошим актёром, а иногда — немножко клоуном, нужно уметь взаимодействовать с залом, играть с ним, но при этом держать в неких рамках.

Вот тут я как раз учусь у Андрея и Саши, которые проехали с детскими программами всю страну и много чего про это знают.

— Пластинка «Детская площадка» выходит в свет под номером один. Будет продолжение?
— Я очень на это надеюсь — и, возможно, в следующий раз выпущу собственные детские песни. Когда-то я написала несколько песен для старшего сына, потом для младшего, кроме того, Даня сам иногда выдаёт отличные идеи, которые остаётся только доработать.

Так что у нас с ним уже набралось материала как раз на пластиночку. Не говоря уж о том, что в закромах у Усачёва и Пинегина лежит не меньше сотни, а то и двух сотен, совершенно чудесных песен. Многие из них уже были изданы, но по недостатку средств изданы в компьютерных аранжировках.

И мне теперь очень хочется слышать их в сопровождении настоящих инструментов. Ну всё-таки это важно, чтобы дети потребляли не пластмассовую музыку, а, если хотите, органически выращенную, экологически чистую! Дети же до какого-то возраста воспринимают всё, что мы им предъявляем, как образец и записывают прямо на подкорку. И потом всю жизнь это и будет работать как фильтр «своё — чужое».

— Полноценный концерт в сопровождении оркестра — первый со времён вашего сольника в ГКД? Будет ли он записан и издан?
— Знаете, мы не думали пока что о записи, — у этого концерта и так очень немаленький бюджет, ведь специально для него заказываются аранжировки, будет много репетиций, и всё это упирается в аренду, в гонорары музыкантов…

Поэтому у меня мелькнула шальная мысль — а не договориться ли мне с руководством ММДМ, чтобы на входе в зал у людей не забирали видеокамеры?

Честное слово, если кому-то захочется записать для себя эту программу — я не против и даже за. Да, мы потом будем её повторять, но знаете, живое оркестровое исполнение — это как река, в том смысле, что в неё не получится войти дважды, всегда будут меняться какие-то нюансы, что-то будем дорабатывать. Больше того, я вообще устроила бы потом конкурс бутлегов у себя на сайте!

Меня совершенно перестали парить вопросы авторского права: всё, ситуация с ними изменилась окончательно и бесповоротно, и лучше это принять как данность. Но это всё пока что дело десятое. Важнее всего сделать так, чтобы всё это прозвучало, и прозвучало хорошо.

— Пришлось или приходится ли вам искать компромисс с Вячеславом Сержановым относительно аранжировок ваших песен? Или тут ситуация полного доверия? Какие чувства вы испытываете, слушая новое звучание своих песен?
— Тут история такая: сейчас он пишет пачку аранжировок по заранее нами обговорённым лекалам. Ну, то есть у нас есть предварительное согласие по поводу того, насколько в итоге может измениться жанр песни, какие изменения могут коснуться гармоний.

Без доверия такое сотрудничество было бы просто невозможным. С одной стороны, я отлично знаю, как он работал с босановами Жобима, могу сравнить исходники с тем, что получилось. Я послушала много собственно сержановской музыки, я знаю, чего от него можно ожидать.

С другой стороны, всё равно это уравнение с кучей неизвестных. Невозможно всё равно компьютерной демкой передать оркестровое звучание. Думаю, меня — и публику — ждёт немало сюрпризов. И компромиссы, возможно, искать придётся — но всегда проще искать компромисс с тем, кто тебя понимает.

Вопросы задавала Наталья Суханова

Хасидская притча

 

Когда ребе Леви Ицхак из Бердичева вернулся домой после первого посещения своего ребе-наставника, Шмельке из Никольсбурга, тесть спросил его:

— И что же ты там узнал такое, что не мог бы узнать здесь?

— Я постиг, что у Вселенной есть Создатель, — ответил Леви Ицхак.

— И ради этого нужно было ехать в Никольсбург?

Тесть позвал служанку и спросил:

— Скажи-ка, есть ли Творец у Вселенной?

— Разумеется, — ответила девушка.

— Ну? — обратился к зятю тесть.

— Она лишь говорит, — ответил Леви Ицхак, — а я — знаю.

Слиться с целым и в самозабвении потерять себя, что может быть печальнее, может от того и тоска неладная..., а виной тому Фёдор Иванович Тютчев, которого я сто лет не читал, но надо же попасться на глаза, да ещё осенью:

                                          Есть музыкальная стройность в прибрежных тростниках

Певучесть есть в морских волнах,
Гармония в стихийных спорах,
И стройный мусикийский шорох
Струится в зыбких камышах.

Невозмутимый строй во всем,
Созвучье полное в природе,-
Лишь в нашей призрачной свободе
Разлад мы с нею сознаем.

Откуда, как разлад возник?
И отчего же в общем хоре
Душа не то поет, что море,
И ропщет мыслящий тростник?

Голосуют два мужика на трассе. Стоят долго, машин нет. Вдруг из темноты выбегает мужик с рулем от камаза. Имитирует визг тормозов и останавливается возле них. 
- Что, мужики, проблема? Давайте подвезу. 
- Ты что, дурак что ли, езжай дальше. Мы тут сами как-нибудь. 
Тот достает ствол и кричит: 
- Быстро в машину! 
Мужики испугались, побежали с ним рядом. Бегут... Километров 5 пробежали... тут опять визг тормозов: 
- Слышите, мужики, скоро пост ГАИ, а у меня прав нет. Вы сейчас выходите, а я по кукурузному полю в объезд, через километр вас подберу. Обрадовались мужики, что от дурака открестились. Подходят к посту и к ГАИшнику: 
- Слышь, нас тут под дулом поистолета 5 км мужик заставил бежать! 
- С рулем от камаза? 
- Да! 
- Где он!? Мы давно его ищем, он без прав ездит! 
- По кукурузному полю побежал. - ничего не понимая, отвечают мужики. 
Гаишник хватает руль от мотоцикла и кричит: 
- Садитесь, сейчас мы его догоним! Один сздади, другой в люльку! 
- Ты что, мужик, дурак? 
Тот хватает автомат и орет: 
- Быстро по местам! Один сзади, другой в люльку! 
Делать нечего - "сели" мужики по местам. 
Бегут втроем по кукурузному полю. Гаишник орет на одного: 
- Ты что делаешь!? Ты же в люльке! Почему на прямых ногах? Быстро присаживайся! 
Мужик бежит на полусогнутых ногах, початки ему по лицу ударяют, ничего не видит, ноги болят, оборачивается к другу на заднем сиденье и говорит: 
- Накой пересаживались, ехали бы себе спокойно на камазе!

Христианская притча

Встретились как-то неофит-христианин и его друг атеист.

— Ты говоришь, что стал христианином? — спросил неофита атеист. — Тогда ты должен много знать о Христе. Скажи, в какой стране он родился?

— Не знаю, — ответил христианин.

— В каком возрасте он умер? — продолжал экзаменовать своего друга атеист.

— Не знаю, — пожимал плечами тот.

— А сколько у него было проповедей?

— Тоже не знаю.

— Ты знаешь очень мало для человека, обращённого в веру Христа! — заключил атеист.

— Ты прав, — ответил христианин. — Мне стыдно, что я так мало знаю о нём. Зато я знаю вот что: три года назад я был алкоголиком. Я был весь в долгах. У меня разваливалась семья. Жена и дети боялись моего прихода домой. Теперь я больше не пью. Мы вернули все долги. И всё это благодаря Христу. Вот сколько я о нём знаю!

Притча от Андрея Терёхина

Как-то раз Мастер Тай Ли гостил у своего друга — торговца глиняными горшками Муай Шу. Беседа протекала неторопливо, оба друга от души наслаждались общением и веселились, выпивая рюмку за рюмкой рисовой водки. И вот, после очередной опрокинутой рюмки, в дверь дома вбегает сын Муай Шу и кричит на весь дом:

— Отец, кто-то ограбил наш магазин!

Оба друга поднялись и поспешили на место ограбления. Когда же они пришли, то увидели, что воры вынесли всё подчистую — и товар, и все деньги, что были в лавке, до последнего юаня. Муай Шу разорвал на себе одежду, схватил себя за волосы и застонал от горя.

— Не беспокойся, мой друг! — сказал ему Тай Ли. — Что было — уже прошло, о том и горевать не стоит, а давай вернёмся и выпьем ещё рисовой водки за то, чтобы в будущем к тебе пришла ещё большая удача!

— Глупый старик! — закричал на него Муай Шу. — Ты сам жалок и беден, что впору милостыню просить! Куда уж тебе понять моё горе!

Хотя мастер Тай Ли и частенько бывал на приёме у самого императора, но никогда за всю свою жизнь так и не скопил себе богатства.

Тогда и Тай Ли сел, разорвал на себе одежды и зарыдал.

— Прости меня мой друг! — сказал он. — Я вовремя не увидел, что воры украли самое ценное из твоих сокровищ!

— И что же это? — спросил удивлённо Муай Шу.

— Частичку твоего счастья и душевного здоровья! — ответил ему Тай Ли.

Суфийская притча

Один ученик спросил своего наставника-суфия:

— Учитель, что бы ты сказал, если бы узнал о моём падении?

— Вставай!

— А на следующий раз?

— Снова вставай!

— И сколько это может продолжаться — всё падать и подниматься?

— Падай и поднимайся, покуда жив! Ведь те, кто упал и не поднялся, мертвы.

Однaжды кишечнaя пaлочкa нaшлa волшебную пaлочку...

Итак, любимая тема женских сайтов – отношения мужчины и женщины – вдруг вывела меня на воспоминания о моей любимице Таре, которую я потеряла четыре года назад. Тара – это ротвейлерша, необыкновенной красоты и ума собака, преданнейшее существо, которая умерла в возрасте одиннадцати лет.
Почему о ней? И, вдруг, я всё вспомнила!

 

Так получилось, что все интересующие меня эксперименты над мужчинами, я произвела в «дозамужественный» период. В замужестве ни разу мужу не изменила. Вовсе не из добродетельности, а в силу своего характера.

Я и на рынке, если сделала покупку, никогда не интересуюсь этим же товаром, проходя по рядам дальше. Не прицениваюсь, не присматриваюсь. А зачем? Чтобы расстраиваться, что дальше дешевле и лучше? Нет, все мои мысли, что делать со своей покупкой, как приладить её к своим потребностям. Так получилось и с мужем. Не нашёлся мужчина, который смог мне доказать, что он лучше того, кого выбрала Я.

А причём Тара? Моя Тара имела несколько «связей» с мужчинами кобелиного звания. И всё у меня на глазах.
Вот об этом я и вспомнила. Вот об этом и расскажу.

Когда моя красавица, достигла возраста «невеста на выданье», то есть вошла в третью течку, мы загрузили себя поиском «достойной партии». Когда муж прибежал взволнованный и закричал: «Нашёл!», сердце забилось не только у Тары, но и у меня, так как понимала важность момента. Тарочку ждало знакомство с мужчиной!

Барри был красавцем. Я даже простила ему превышение стандартов в размерах. Барри был мужик! Мы назначили время и я, как «мамаша» невесты, рванула домой, заниматься приготовлениями и консультироваться по телефону со своим другом, владельцем красавицы-боксёрши Яны, Андреем.
И вот он момент. Тара бегает по двору, переливаясь на солнце своей великолепной короткой шерстью, демонстрируя свою принадлежность к благородному племени. Барри, зашёл во двор деловито, не торопясь, осмотрелся, подошёл увесисто к нашей красавице и замер. Просто памятник нашим ожиданиям. Тарочка стояла тоже неподвижно, вся в надежде и уже начиная очаровываться флюидами мужественного пса. Барри стоял неподвижно!
Тара решила кокетничать. Она повернулась к нему хвостиком (вернее местом, откуда он когда-то рос). Она вздрагивала, подпрыгивала, приседала. Барри принюхался и вдруг…
Да, Барри учуял еду в чашке Тары. Он сьел всё, от чего отказалась «невеста» в волнении, и разлёгся на асфальте, явно приготовившись к отдыху. Ему явно у нас понравилось, и он был вовсе не прочь у нас поселиться.
В общем, с первым кандидатом пришлось расстаться. Он был готов, но совсем не к тому, что от него ждали.

В спешке нашли ещё одного кандидата. Блад! Ну что же, кличка давала надежду! Корсар не должен был подвести. Блад жил в квартире, поэтому свидание опять проходило у нас.
Мне кобель не понравился сразу. Мелкий, субтильный, какой-то вёрткий, но времени не было, дни уходили.
Он забежал к нам во двор, подбежал к Таре, принюхался и, вдруг, она неуловимо быстро оттолкнулась всеми четырьмя лапами от земли, сделала в воздухе резкое вращение и приземлилась грациозно, уже мордой к нему, то есть развернулась на сто восемьдесят градусов.

Даже я поняла, что «жених» испугался! Он прикрыл глаза, резко отпрянул, втянул голову, и понял, что облажался. Блад начал гавкать и рычать на нашу девочку! Она величественно замерла, а потом резко вцепилась ему в шею своими клыками. Он хрипел, скулил, а она мёртво его держала. Потом «сплюнула» кандидата и пошла гордо прочь. Блада увезли с позором. Я вздохнула с облегчением .

Вечером нам сообщили, что кобель есть, и всего через улицу от нас. Хозяева готовы, кобель отличный, хороших кровей, но щенячью карточку так в родословную не выправили. У нас это проблема. Мы согласились и повезли нашу Тару. Нас пригласили на свою территорию.

Красивый дом, красивый двор, приветливые хозяева. И пёс! В нём было всё: красота, благородство, характер, достоинство. И я, и Тара поняли – это он!
Я спустила свою девочку с поводка, она лёгкой иноходью подалась к мужчине своей мечты. Это надо было видеть! Прелюдия продолжалась около получаса. Бакс танцевал перед моей любимицей, вылизывал ей ушки, прижимался боком, тёрся шеей об её морду, смотрел ей в глаза. Уже подбирался к её «розочке» и опять начинал с начала. Хозяин кобеля и мой муж, запереживали, начали его подбадривать: «Ну, ты что, давай, давай, что ты как мямля! Что ты церемонишься!»
Я и хозяйка пса, смотрели и понимали - это любовь! Им хорошо!

- Да помолчите вы!
- Поучились бы!

Это мы одёрнули наших мужей. Когда всё свершилось, пара прощалась. Оба были счастливы и умиротворены. В следующее свидание (контрольное) всё повторилось. И в следующий раз, когда мы решили разрешить Таре родить, Бакс встретил подругу также галантно и романтично. Потом Бакс погиб.

Через пару лет, мы решили опять покрыть нашу Тару. Нашли кобеля. Ерёма оправдал своё простецкое имя.
Всё было очень прозаично. Он вышел к нашей, уже видавшей виды, «девушке», осмотрел её по хозяйски, положил властно лапу на холку, понял, что сопротивления не будет, подмял её под себя и сделал своё дело. Она стояла без эмоций. «Ради детей» - пронеслось у меня в голове.

Когда он освободился от любовных потуг, он равнодушно направился к своему вольеру. Больше мы Тару на свидания не возили.

Как связать эти истории из собачьей жизни и человеческие отношения мужчины и женщины? Просто, даже у животных есть чувства, требования, характер. Даже они умеют любить. Мы часто ждём от своих избранников всё « в одном флаконе». Так не бывает! В любом подарочном наборе есть нужная ценная вещь и ненужные мелочи в виде идиотского довеска. И нужно выбрать принять весь набор в целом, радуясь тому, чего давно хотели или отказаться, потому, что вас раздражают лишние мелочи? А может забыть и продолжить искать идеал.

В вальяжном, восхитительном красавце вся мужественность может заключаться в импозантном внешнем виде. Корсар-мачо будет доказывать свои боевые достоинства только кулаками и криком, и исключительно вам. А обычный, самый обыкновенный, с невыправленной родословной, окажется потрясающим любовником и благороднейшим из мужчин.
Попробуйте оценить, изучить то, что вам попало в руки, со всех сторон, подумать, как извлечь из него всё лучшее. Закройте глаза на «бесплатное приложение». А если не можете, вспорхните, сделайте пируэт, приземлитесь на землю, развернувшись на сто восемьдесят градусов, и идите гордо по жизни дальше. Не оглядываясь, с твёрдой уверенностью, что вас ждёт ВАШ МУЖЧИНА.
Он не может не ждать! Ему без вас плохо!

*****

 Статья написана больше года назад для сайта Myjulia.ru

Тамара Розинская

Каждое дело проходит пять стадий: шумиху, неразбериху, поиск виноватых, наказание невиновных и награждение тех, кто к этому не имеет никакого отношения.

Христианская притча

Блаженный отец Иоанн Колов (прозвище это дано было преподобному по малому росту его, и значит «малый» — послушания воспитанник) оставил мир в юном возрасте. С родным братом своим Даниилом он удалился в скит, где оба приняли монашество. Они поместились на жительство в одной кельи и проводили время в посте и молитве. По прошествии же некоторого времени Иоанн сказал брату своему Даниилу:

— Я решился нисколько не заботиться о своём теле. Не хочу употреблять ни пищи, ни питья, приготовленных на огне, но хочу пребывать в этой пустыне без попечения, подобно бесплотному ангелу, — сказав это, он тотчас снял бывшую на нём одежду и нагой вышел из кельи в пустыню.

В эту ночь случился сильный мороз. Не стерпев мороза, Иоанн возвратился в келью к брату своему и начал стучаться в дверь. Брат, желая вразумить его, долгое время не подавал голоса. Потом сотворил молитву и спросил:

— Кто там стучится так настойчиво в мою дверь?

Иоанн отвечал:

— Это я — брат твой Иоанн. Не могу вынести мороза и возвратился послужить тебе.

Даниил отвечал:

— Не прельщай меня, демон! Уйди, я не отворю тебе. Как смеешь ты говорить, что ты — мой брат? Разве не знаешь, что брат мой — ангел, что он небрежёт о теле, что не нуждается в пище? Уйди от меня!

Иоанн сотворил молитву и сказал:

— Я — брат твой Иоанн! Ныне узнал, не стерпев мороза, что на мне плоть.

Когда он покаялся, то брат отворил дверь и принял его в келью, при этом сказав ему:

— Брат, на тебе плоть — для неё ты должен трудиться о пище и одежде.

Притча неизвестного происхождения

Очень часто у Мастера спрашивали, что будет после смерти. Мастер никогда не отвечал на такие вопросы.

Однажды ученики спросили, почему он всё время уклоняется от ответа.

— Вы замечали, что загробной жизнью интересуются именно те, кто не знает, что делать с этой? Им нужна ещё одна жизнь, которая длилась бы вечно, — ответил Мастер.

— И всё-таки, есть ли жизнь после смерти или нет? — не унимался один из учеников.

— Есть ли жизнь до смерти — вот в чём вопрос, — ответил мастер.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

«Longtemps, je me suis couché de bonne heure» («Давно уже я привык укладываться рано») — так начинается одна из величайших книг мировой литературы — «В поисках утраченного времени». Странный роман странного автора и странного человека.

В книге современного шотландского писателя Эндрю Круми «Мистер Ми» профессор французской литературы читает лекцию о Прусте: он был гомосексуалистом и наполовину евреем, страдал от бессонницы и астмы, отдал мебель умершей матери в любимый гей-бордель. В заключение студентам предлагается почитать отрывки из романа о смерти Бергота и о борделе.

Эта пародия содержит в себе почти все клише, заполняющие в массовом сознании образ Пруста (плюс огромный и неудобочитаемый роман). И не то чтобы они не соответствовали действительности. Вот только сам Пруст подобные пустые факты вообще не считал подлинной реальностью, каковой для него было лишь искусство.

Марсель Пруст родился 10 июля 1871 года в парижском пригороде Отей, куда его родители сбежали от ужасов Парижской коммуны. Его отец был известным врачом, профессором медицины; мать, Жанна Вейль, принадлежала к семье богатых еврейских финансистов, выходцев из Эльзаса (по материнской линии Пруст был дальним родственником Карла Маркса). Семья часто приезжала погостить в родной городок отца Илье, под Шартром (в романе Пруст переименовал его в Комбре).

Учился Марсель не слишком хорошо, хотя много читал и рано начал проявлять литературные способности. По окончании лицея Кондорсе в 1889 году отслужил год в армии, а затем записался на юридический факультет университета. Учёбу вскоре бросил, разве что с интересом посещал лекции Анри Бергсона, философия которого оказала на Пруста большое влияние. Пытался устроиться на работу: в 1895 году поступил в штат библиотеки, но сразу же взял отпуск по болезни и так и продлевал его, пока не уволился окончательно через пять лет. Семья Пруста была очень состоятельной, и необходимость зарабатывать себе на хлеб перед ним никогда не возникала.

Вместо этого жизнь Пруста заполняло посещение салонов, аристократических и литературных. Периодически он что-то печатает, публикует новеллы, заметки из светской хроники, выпускает в 1896 году сборник рассказов и эссе «Утехи и дни», начинает и бросает писать роман, переводит книги английского эстета Рескина. Серьёзным литературным трудом всё это вряд ли можно назвать.

Во время дела Дрейфуса увлекается политикой, видимо возмущённый ростом антисемитизма, хотя евреем он себя не ощущал (как и католиком: в католицизме его привлекала только эстетическая сторона). Впрочем, политика ему быстро надоела. В общем, классический тип богатого светского бездельника, элегантного сноба и эстета. Жизнь, заполненная удовольствиями: светские ужины, театры, гулянья в Булонском лесу, поездки в Италию и на нормандские курорты.

Обратной стороной этого светского порхания была тяжёлая болезнь — в девять лет Пруст перенёс первый приступ астмы, которая затем мучила его всю жизнь. Ещё одним «тёмным обстоятельством» была проблемная сексуальность. Хотя для Пруста никакой проблемы здесь не было: женщины его никогда не волновали. Свою сексуальную ориентацию он осознал рано, уже в десять лет влюбившись в мальчика постарше. В лицее он объяснялся в нежных чувствах сначала одному, затем другому соученику, но его откровенность и пылкие признания вызвали только отвращение и неприязнь. С этого момента Пруст замкнулся и больше никогда открыто не сознавался в своих «склонностях».

После лицея его жизнь оказалась заполнена вереницей увлечений, по большей части платонических; самым серьёзным из них был двухлетний роман с музыкантом Рейнальдо Аном; из-за другого своего «друга», Люсьена Доде, сына писателя Альфонса Доде, Пруст даже стрелялся на дуэли. Свою ориентацию он рассматривал как врождённую особенность, скорее вариант нормы; стыд и угрызения совести вызывала у него лишь необходимость скрываться, прятаться, лгать близким людям, особенно горячо любимой матери. В либеральной Франции гомосексуализм не преследовался в уголовном порядке, но и особого сочувствия не встречал, а процесс Уайльда 1895 года и широко обсуждавшийся гей-скандал в Германии 1902 года совсем не вдохновляли совершить coming-out.

Смерть родителей сняла с Пруста некоторые ограничения. Он стал селить в своей квартире молодых людей — секретарей, слуг. Самой большой любовью Пруста был шофёр Альфред Агостинелли. В 1912—1913 годах он вместе со своей подругой жил в квартире Пруста на правах секретаря, а затем внезапно исчез из дома в декабре 1913 года, записался в авиаотряд на юге Франции и спустя полгода погиб в авиакатастрофе. «Я действительно любил Альфреда, — писал Пруст. — Мало сказать — любил, я обожал его. И я не знаю, почему я пишу это в прошедшем времени, я буду любить его всегда». Отношения с Агостинелли легли в основу «цикла Альбертины» — пленницы и беглянки.

В 1903 году умер отец Пруста, ещё через два года — мать. Этот момент стал переломным в его жизни. То ли обострение болезни, то ли чувство вины перед матерью, так и не дождавшейся превращения сына в серьёзного писателя, о чём она всегда мечтала, то ли всё это вместе настолько на него подействовало, но Пруст бросает свою светскую жизнь, запирается и начинает писать. Так рождается легенда: тяжело больной писатель поселяется на бульваре Осман, заняв две комнатки, стены которых были обиты пробковым деревом, чтобы не пропускать шум с улицы, а окна постоянно занавешены. В этих сильно натопленных, пропитанных запахом дезинфекции комнатах он почти не ест, спит днём, работает ночью, кутается в вязаные фуфайки, вечно дырявые из-за сушки на огне, почти не выходит, ездит в закрытой машине за город, чтобы посмотреть на куст боярышника, — и пишет семь томов своей эпопеи.

В 1913 году ему не удалось найти издателя для первого тома — и пришлось выпустить книгу за свой счёт; она осталась почти незамеченной критикой. В 1919 году, после войны, вышел второй том, за который Пруст получил Гонкуровскую премию. К нему пришла слава, воспользоваться которой он уже не успел: 18 ноября 1922 года писатель умер от тяжёлой пневмонии. До последнего момента умирающий пытался вносить исправления в свою книгу. Последние три тома были изданы уже посмертно. «Его похоронили, но всю эту ночь похорон в освещённых витринах его книги, разложенные по трое, бодрствовали, как ангелы с распростёртыми крыльями, и для того, кто ушёл, казалось, были символами воскресения…» — тот самый отрывок о смерти Бергота.

Эта удивительная книга, мгновенно узнаваемая по своей меланхолически-завораживающей интонации, никогда не предназначалась для массового читателя. Слишком длинно, слишком скучно, слишком тяжело написано. 150 страниц посвящено описанию светского ужина, самая длинная фраза состоит из 300 слов. Знаменитый стиль: бесконечные змеящиеся фразы, перегруженные придаточными предложениями, расцветающие многослойными сравнениями (синтаксис, воспроизводящий астматические удушья, по выражению Вальтера Беньямина) — не изобретён Прустом. Этот цветистый стиль он позаимствовал у Шатобриана, доведя его до немыслимого совершенства.

Эпопея Пруста вообще вобрала в себя все традиции французской литературы XIX века, подведя под ней итог, став её вершинным достижением: «Утраченные иллюзии» Бальзака здесь пересеклись с «Воспитанием чувств» Флобера, а пышный стиль Шатобриана — с тончайшим психологическим анализом Стендаля. Пруст вышивает по канве классического романа, его главный герой, сосредоточие всех возможных слабостей: безвольный, нерешительный, слезливый, нервный, ленивый, болезненный, сверхчувствительный мечтатель и эстет, — вариант флоберовского Фредерика Моро или дез Эссента, героя Гюисманса. Но роман Пруста — это не просто классический «роман воспитания»; это «Воспитание чувств», вывернутое наизнанку, написанное от лица Фредерика.

Пруст поставил с ног на голову объективный метод Флобера, считавшего, что «художник в своём творчестве должен, подобно Богу в природе, быть невидимым и всемогущим». В романе Пруста автор сливается с рассказчиком, присутствуя изнутри; видим он постоянно, но всемогуществом отнюдь не обладает. Писатель реконструирует не прошлое, а саму память о нём. Ортега-и-Гассет писал, что «не вещи, которые вспоминаются, но воспоминания о вещах — главная тема Пруста». Впечатления для писателя значили всё, объективная истина — почти ничего; она, в сущности, остаётся неизвестна. Отсюда — бесчисленные оговорки и предположения, все эти «soit… soit…» (то ли, то ли), лес версий и мотиваций, из которых ни одна может не оказаться правильной. В «Беглянке» рассказчик, как заправский Шерлок Холмс, расследует прошлое Альбертины, но так и не способен до конца выяснить, чем она занималась и почему его бросила.

Философия Пруста — это не только последовательный субъективизм, но и последовательный идеализм. Истина, красота, счастье существуют лишь внутри нас. Любовь мы носим в себе, это потребность сердца, а любимая женщина — просто случайность, позволившая ей проявиться. Герой книги по-настоящему бывает счастлив только в своём воображении; каждое столкновение с реальностью (спектакль знаменитой актрисы Берма, знакомство с прославленным писателем Берготом, посещение «персидской» церкви в Бальбеке, поцелуй любимой Альбертины) оборачивается разочарованием. «Невозможность достичь в действительности того, что находилось в глубине меня» постоянно преследует его. Он поглощён поисками некой тайны, скрытой сущности, души окружающих его предметов: куста боярышника, церкви, «девушек в цвету», герцогини Германтской. Но вместо этой таинственной (совсем платоновской) «идеи» вещей он каждый раз обнаруживает их расплывчатую, изменчивую структуру. Собственная личность кажется ему сотканной из множества «я», сменяющих друг друга во времени («я», которое любило Альбертину, и «я», которое её уже забыло). По словам Ортеги, у персонажей Пруста нет чётких контуров: их образы складываются на расстоянии, как на полотнах импрессионистов.

Метод Пруста часто называли микроскопическим: словно близорукий человек, он вплотную подходит к предметам. Розовая щёчка Альбертины, в момент поцелуя теряющая всё своё очарование, — пример предельного приближения к объекту, незнакомому допрустовской традиции. На такие же микронные доли Пруст разлагает и чувства.

В «святой троице» европейского модернизма (Джойс — Пруст — Кафка) Пруст, пожалуй, самый архаичный автор, связанный скорее с веком ушедшим, а не веком наступившим. Большая часть его жизни пришлась на самый спокойный и стабильный период европейской истории, время между двумя войнами, Франко-прусской 1870—1871 годов и Второй мировой, ознаменовавшей рождение «не календарного, настоящего XX века». Человеку этого самого XX века, с его двумя мировыми войнами, революциями, кровавыми диктатурами, концлагерями и атомными бомбардировками, терроризмом и экономическими кризисами, почти невозможно представить тот надёжный, безопасный, спокойный и уютный мир. Почти невозможно — если не читать Пруста. В его романе, словно Атлантида, утонувшая в море политических и социальных потрясений начала XX века, всплывает вся эта невероятная жизнь эпохи fin de siecle: герцоги и принцы; хозяйки салонов и дамы полусвета; визиты и светские рауты; корсеты, корсажи, эгретки и правила хорошего тона; непроходимые сословные различия, лакеи, кухарки, камеристки, монокли, визитные карточки…

В том, что касается формы, роман Пруста не мог быть написан до начала XX века; в том, что касается содержания, — он устарел ещё до своего появления на свет: роскошный анахронизм, великолепный осколок безвозвратно ушедшего прошлого. Впрочем, содержание, по мнению Пруста, не имеет существенного значения: это лишь материал для интерпретации художника. Резких сатирических красок он не жалел ни для изображения эгоизма, чёрствости и высокомерия светских людей, ни для описания простодушной жестокости служанки Франсуазы.

Эпопея Пруста написана от первого лица — человека, который, по его собственным словам, «не всегда является мной». Только один раз на протяжении трёх тысяч страниц героя называют по имени; его зовут Марсель, так же, как и автора. Главный герой, он же рассказчик прустовского романа, — это отнюдь не его автор, сколько бы автобиографических деталей ни содержал его образ. Он — единственный сын в семье (у Пруста был младший брат, Робер, занимавшийся посмертным изданием его книг); его отец — не врач, а дипломат; он не гомосексуалист, у него нет еврейских корней, он не проходит военную службу и многие годы проводит, лечась в санатории.

Пруст, подобно Бальзаку, создал вселенную настолько реальную, что, читая его, хочется поискать в энциклопедии писателя Бергота, композитора Вентейля, дипломата Норпуа, а на карте Франции — курорт Бальбек или городок Комбре. (Кстати, в честь Пруста Илье был переименован в Илье-Комбре). Многотонные диссертации филологов доказывают, что каждый персонаж Пруста имел реального прототипа, как правило, не одного. И всё же роман Пруста — это не мемуары, не хроника, не автобиография, а порождение фантазии художника.

Создав не совпадающего с собой героя, некоторые собственные черты Пруст передал двойникам рассказчика: трагическому, Свану, еврею по происхождению, переживающему несчастную любовь к Одетте; и гротескному — барону де Шарлю, омерзительному и привлекательному воплощению «порока». Андре Жид, не скрывавший своей сексуальной ориентации, назвал Пруста «великим притворщиком». Вряд ли он был прав. В рассуждениях рассказчика (а это ведь не автор, а герой-гетеросексуал) об «извращённых» столько же отвращения, сколько и жалости. Да и набит роман Пруста геями и лесбиянками под завязку: любой открыто голубой автору позавидует. Под конец читателю начинает казаться, что почти с каждым персонажем тут «что-то не так».

Франсуа Мориак, католический автор, упрекал Пруста в безбожии и безнравственности. Между тем его роман, словно провод под током, существует в поле напряжения двух сил: доброты и любви, воплощённых в образах матери и бабушки, и «садизма» и кощунства, представленных отвратительной сценой, когда подруга мадмуазель Вентейль плюёт на портрет её отца. Эти два полюса сосуществовали в самой личности Пруста, и это-то, вероятно, было для него едва ли не большей проблемой, чем гомосексуальность. В воспоминаниях современников сохранилось два Пруста: один деликатный, вежливый, любезный, «с необыкновенно мягким взглядом и ещё более мягким голосом», готовый вернуться с полдороги из ресторана, чтобы попрощаться с официантом, который его обслуживал, и дать чаевые другому, который к нему даже не подходил. И другой Пруст, отправлявшийся в тот самый гей-бордель, которому он пожертвовал материнскую мебель, с фотографиями из семейного альбома; Пруст, который получал сексуальное удовлетворение, наблюдая, как загрызают друг друга две голодные крысы. Может быть, ему лишь оставалось объяснять эти садомазохистские наклонности, как он пишет о мадмуазель Вентейль, «болезнью, припадком умоисступления».

Главные темы романа: время и вечность. Прошлое воскрешается с помощью «бессознательного воспоминания», когда какое-то непосредственное ощущение совпадает с обрывком памяти. Так в знаменитом эпизоде с пирожным «Мадлен» кусочек пирожного, размоченный в чае, помог рассказчику вспомнить своё детство в Комбре. Эти особые моменты совпадения настоящего и прошлого вырывают героя из-под власти времени и дарят ему веру в существование вечности, «иного мира, основанного на доброте, совестливости и жертве и совершенно отличного от нашего». Мира, земным подтверждением которого служит единственная истинная реальность — искусство.

«В этом романе не просто один литературный шедевр наряду с другими, в нём — вся литература. Читайте Пруста, и вам не надо будет читать ничего другого» (Гилберт Адэр. Ключ).

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

27 сентября 1940 года к французско-испанской границе в Восточных Пиренеях подошла группа людей из оккупированной Франции. Они надеялись, перейдя границу, перебраться из Испании в США. Испанская полиция остановила их.

Граница была закрыта. Беженцам предложили вернуться. Между вишистской Францией и Третьим рейхом действовало соглашение, в соответствии с которым немецких эмигрантов — а то были именно они — надлежало высылать на родину.

В ночь на 28 сентября в гостинице один из беженцев отравился морфием.

Пограничники были потрясены. Остальных его товарищей по несчастью на следующий же день пропустили в Португалию.

Самоубийцу звали Вальтер Беньямин. Немецкий литератор-эмигрант, семь лет назад (сразу после того, как в Германии пришли к власти фашисты) переселившийся во Францию. Еврей, антифашист, с сильными коммунистическими симпатиями.

Говорили: не повезло. Дурацкая, нелепая смерть, в точности под стать его жизни. Просто так совпало: и граница-то была закрыта всего один день. Случись дело раньше или позже, спокойно бы прошёл, жил бы в своей Америке, писал, сидя где-нибудь на тридцатом этаже небоскрёба подальше от исторических событий. Так нет же, надо было травиться.

Однако как бы там ни было, этот «эгоцентричный», «ребячливый» одиночка — таким Беньямина признавали даже те, кто хорошо его знал и любил — своим самоубийством фактически спас жизнь многим людям. Среди спасшихся была Ханна Арендт, которая вывезла за границу рукописи Беньямина. Она опубликует их уже после войны. Многое из написанного им увидит свет и того позже.

При жизни он вообще не издал самого существенного. А самого-самого главного своего труда (о пассажах, Passagenwerk — интерпретация культурного и социального состояния XIX века), который он писал десять лет, не успел даже закончить. Не успел Беньямин издать и ещё такой ключевой для его понимания жизни текст, как «Берлинское детство на рубеже столетий».

То, что он издать успел, впрочем, тоже не принесло ему ни счастья, ни понимания. Его диссертацию о происхождении немецкой барочной драмы ещё в начале 20-х философский факультет Франкфуртского университета отверг как «совершенно нечитаемую». В 1925-м он её всё-таки издал, но на академическую карьеру — а значит, и на надёжный доход и социальный статус — нечего было и надеяться.

Отныне и до самой смерти Вальтера Беньямина ждали лишь случайные журналистские заработки, которые и определили его манеру письма: эссеистическую, фрагментарную. Так по крайней мере говорят. Правда, больше похоже на то, что писал Беньямин именно и только так, как думал и чувствовал. Ведь из-под его пера не вышло вообще ни единого академичного, по всем правилам выстроенного текста.

Всю свою недолгую жизнь он считал себя неудачником. Пишут даже, что именно из этого неустранимого факта он сделал себе культурную позицию. Это очень возможно. Тем более что культурную позицию и смысл он умел сделать буквально из чего угодно.

Под его неловкими руками всё преображалось в смысл. Кажется, он был призван в мир затем, чтобы оправдывать всё неудавшееся, оттеснённое торжествующим историческим процессом на свою обочину. Недаром к самой сердцевине его исторической концепции принадлежит представление: смысл истории — в оправдании того, что потерпело поражение в прошлом.

Случайно ли, что именно так произошло с ним самим? Он был открыт в шестидесятых, когда стараниями его друга, отчасти сотрудника и в какой-то мере единомышленника Теодора Адорно вышло первое систематическое собрание его сочинений. Уже в совсем другую историческую эпоху, в 1972—1989 годах, был издан семитомник Беньямина, вместивший, кажется, уже всё, что только можно. А в 1995—2000-м — ещё шесть томов его писем известным и неизвестным адресатам с 1910-го по 1940 год.

К этому времени стало ясно: наследие Вальтера Беньямина неотделимо от умонастроений последних десятилетий века. Может быть, оно даже соответствует самым насущным запросам этого времени. Во всяком случае именно так его прочитали гуманитарии самых разных специальностей. И с тех пор не устают цитировать. Все считают его своим. Раздражённые историки идей пишут даже о «культе» Беньямина. И о неминуемых в связи с этим преувеличениях и искажениях его наследия . Не без оснований, надо признать.

И это при том, что он, ни на кого не похожий и ни в одну группировку так и не вошедший, был чутким, подробным слепком с совсем другого времени: своего — первой четверти ХХ века. Он жил ценностями своего времени. Искренне переживал злободневные в ту пору идеи.

Ну сами посудите: марксист. Левак. Даже анархист. Верил в спасительность революции и в историческую миссию пролетариата. Всерьёз думал, не вступить ли в коммунистическую партию. Духовный отец Франкфуртской школы, обязанной ему очень многими из своих идей. Близкий друг Адорно, собеседник Бертольта Брехта. Чувствовал марксистскую терминологию органической частью своего языка, говорил о производительных силах да производственных отношениях. Терпеть не мог капитализм. Искренне желал гибели буржуазному классу, к которому, кстати сказать, сам принадлежал по рождению. Ездил в Советскую Россию как в землю обетованную. В Палестину поехать так и не решился. Его не раз уговаривали, он долго собирался, даже принимался учить иврит — нет, не поехал. А к большевикам собрался сразу же.

На самом деле, он был влюблён в коммунистку, сотрудницу Брехта Анну (Асю) Лацис и поехал в значительной степени к ней. А вернулся из Страны Советов с весьма двойственными чувствами и в своём неприятии увиденного разошёлся с подавляющим большинством левых интеллектуалов своего времени. В коммунистическую партию так и не вступил. Даже Ася Лацис, которую он сильно, но безответно любил, не смогла его убедить. Да и марксистом он был странным. Чем неизменно раздражал решительно любых «единомышленников» — от партийных функционеров до неортодоксальных левых теоретиков Франкфуртской школы.

Например, он соединял в своих представлениях об истории марксизм и иудейскую мистику. То, что его современникам казалось до дикости несоединимым.

Впрочем, это как раз понятно. Мыслительные схемы марксизма и иудаизма: ожидание революционного преобразования мировой истории пролетариатом и спасительного прихода мессии — на самом деле вполне однокоренные. Даже генетически.

А что дружил с неомарксистами, так с кем он только не дружил, с кем только не общался! В круг его общения входили люди столь разные, что он, как писал переводчик Беньямина и исследователь его творчества Сергей Ромашко, «никогда не смог бы собрать их вместе». То были сионисты (среди них — близкий его друг, исследователь каббалы Гершом Шолем), «партийные и беспартийные коммунисты, неортодоксальные марксисты, консервативные эстеты, французские сюрреалисты»... Самое удивительное: со всеми этими людьми он находил общий язык. Всем находил, что сказать. От каждого непременно чему-то учился. Правда, никому из них так и не удалось обратить упрямца Беньямина в свою веру. А некоторые, Шолем, Адорно, Брехт, очень старались!

Он ускользал. Он выбрал культурную нишу одиночки. Проблематичную, трудную, но для него единственно возможную.

Капризная природа одарила этого неудачника с прихотливой щедростью, не всегда понятной ему самому. Культура, в которой он был рождён, только разводила руками, не находя ячейки, в которую могла бы надёжно, целиком и без остатка его поместить.

В самом деле, в ответах на простой вопрос, кто он такой, путаются даже наши современники. Хотя, казалось бы, культурный статус Беньямина давно уже устоялся. Как только его не называют! Философ. Социолог. Теоретик культуры. «Эстетик». Эссеист. Историк фотографии (да, «Краткую историю фотографии» он написал, но то была скорее её философия). Переводчик (да, переводчиком был и даже посредником между немецкой и французской культурами: перевёл на немецкий, в частности, «В поисках утраченного времени» Пруста, хороша «частность», да?) И даже «человек искусства» (а что, его способ видеть вещи, несомненно, ближе к искусству, чем, скажем, к науке). Ханна Арендт, хорошо знавшая Беньямина, называла его мастером поэтической мысли. Пожалуй, это ближе всего к истине. Только акцент здесь надо ставить на слове «мысли».

При жизни же он был известен как литературный критик. И это при том, что, строго говоря, никакой литературной критики — в жанровом смысле — у него нет. Да, он писал о литературе, и много. Но речь заводила его при этом весьма далеко. Так далеко, как, может быть, никого из его современников.

Начнёт о Бодлере — заговорит о социальной психологии толпы, Бодлер как таковой оказывается как бы уже и не нужен. Пишет о Лескове — отвлечётся на разговор о рассказе как жанре. А о самом Лескове мы не узнаем ничего, кроме разве того, что тот — рассказчик по своей природе.

А «Труд о пассажах»? А «Париж, столица XIX столетия»? В каком это вообще жанре? Там вещи и обыкновения века множеством голосов, наперебой, рассказывают о большом целом, которое вызвало их к жизни. Все они призваны в случайные свидетели.

И неспроста. Это был человек, невероятно чуткий к «мелкому», «случайному», «обыденному», «незаметному». К тем корням, которые связывают каждую мелочь с культурным целым. «Сильней всего, — вспоминал Гершом Шолем, — его влекли мелочи». Безделушки. Открытки. Почтовые марки. Стеклянные шарики с зимним видом, внутри которых, стоит тронуть, идёт снег. Обожал ручное письмо, мелкие почерки. Мечтал уместить сотню строк на осьмушке листа. Был сверхъестественных способностей графологом (о чём предпочитал молчать).

«Самой сильной и неотвязной» его страстью было, — пишет Шолем, — собирательство. Главным образом книг: первоизданий, раритетов. Многих из них, кстати, он так и не читал, ему было важно уже то, что они есть и стоят у него на полках. Ещё собирал цитаты из чужих текстов. Переписывал от руки, уверенный: только так текст можно понять по-настоящему. Составлял из них собственные книги («Происхождение немецкой барочной драмы» почти сплошь таково). А кроме того, он собирал детские игрушки (в Москве тратил на них чуть ли не все деньги). Казалось бы, совсем странно для «взрослого», «серьёзного» человека.

Впрочем, был ли Беньямин «взрослым» — ещё большой вопрос. Скорее, он всю жизнь оставался большим ребёнком: непосредственным, эгоцентричным, избалованным. Многих это раздражало. Любившие его люди — их тоже было немало — говорили, что в своём вечном детстве он был таким обаятельным, таким настоящим, что обижаться на него было совершенно невозможно.

Куда меньше продумано, что и эта его детскость не была случайной по отношению к его интеллектуальной позиции. Он культивировал детский взгляд на жизнь: непредвзятый, поверх условностей.

Совсем коротко тип интеллектуальной восприимчивости Беньямина можно было бы обозначить так: он был чувствителен к человеческим смыслам всего сущего. Именно потому он решительно не принимал современного ему капитализма за отрицание человека. За то самое, что марксисты на своём языке называют «отчуждением». Кстати, этим не понравилась ему и Советская Россия конца 1920-х. За это он не принимал и одного из основных положений марксизма: о неотвратимом и всеподчиняющем прогрессе — социальном движении по восходящей линии. Он не мыслил себе истории без человеческого участия. Свободного и перечёркивающего любую логику.

Он был уверен: отчуждение должно быть преодолено, истории должен быть возвращён человеческий смысл. Он просто говорил об этом на тех языках, которые предоставляло ему время. Марксизм был среди них одним из главных — уж не самым ли? Это значение он и придавал очень своеобразно понятой «революции». Усматривал в ней, к великому раздражению современников-марксистов, не «локомотив истории», но скорее «стоп-кран». Этот стоп-кран, считал Беньямин, надо сорвать, чтобы остановить историческое движение, в котором он видел не что иное, как катастрофу.

Пожалуй, самой глубокой своей задачей этот бунтарь чувствовал сохранение человеческого тепла вещей (широко понятых — от предметов до обстоятельств). Отсюда у него всё — от коллекционерства до революционных симпатий. Само коллекционерство было для него бунтом против неподлинного состояния мира.

«Подлинная, совершенно непонятая страсть коллекционера, — писал он, — всегда анархична, деструктивна». И объяснял: «…её диалектика: соединять с верностью вещи, единичному, скрытому в ней, своенравный подрывной протест против типичного, классифицируемого».

Типичность — несвобода вещей. И дающего им смысл, питающегося их смыслом человека.

О своём времени Беньямин писал: «Тепло покидает вещи. Объекты нашего каждодневного пользования осторожно, но твёрдо отталкивают нас. День за днём, в преодолении всей суммы их секретного сопротивления — не только избегая его — мы обладаем огромным заделом для работы. Мы должны компенсировать их холодность своей теплотой, если мы опасаемся, что они заморозят нас до смерти, и обращаться с их колючками следует с бесконечной осторожностью, если мы не хотим погибнуть, истекая кровью».

        

 

 

 

                Оставьте на время семейные дрязги.
            О рыбке златой расскажу я вам сказку.
            Предвижу заранее ваши улыбки-
            Ну, кто же не читывал сказку про рыбку?
            При всем уваженьи к таланту Поэта
            Прочту по-другому вам сказку я эту.
            Итак...
                   У холодного синего моря
            Когда-то давненько стояло подворье.
            Пожалуй, подворье уж сказано громко-
            Косая избенка, на крыше соломка.
            Забор повалился, ворота упали,
            Хромая телега в убогом сарае.
            Стеклина вот-вот упадет из окошка,
            Из всей животины - собака да кошка.
            Причина ясна: старику со старухой
            Не просто справляться с житейской разрухой.
            Поскольку не в Сочи они проживали,
            Курортникам комнат они не сдавали.
            Давно стариков позабыли внучата,
            И денег фальшивых старик не печатал.
            В горшках не хранилось фамильное злато.
            Старик со старухой не жили богато.
            Помимо детей ими было нажито
            Две пары лаптей, да худое корыто.
            И жизнь их была тяжела да убога.
            Всего-то и счастье, что море под боком.
            Старик не лентяй, да и сеть сохранилась,
            А рыба в ту пору в достатке ловилась.
            Да так бы и жили, свой век коротая
            Ни жизни другой, ни богатства не зная,
            Ни шатко, ни валко, ни сладко, ни худо,
            Коль не было б небом им явлено чудо.
            Пошел как-то раз старичок, как обычно
            К холодному морю за рыбной добычей,
            Закинул он невод в белесые волны,
            На берег присел в ожиданье улова.
            Забывшись, уставился в небо рябое,
            Да так и уснул под шипенье прибоя.
            Проснулся старик от гуденья и воя -
            На берег несется волна за волною.
            Буруны взлетают, что кони лихие.
            Видать, разошлась не на шутку стихия.
            Водою и пеной играется ветер.
            Как медные струны, натянуты сети.
            Дубовые колья сгибает лучиной.
            Вот-вот весь улов устремится в пучину.
            Старик ухватился за сеть что есть мочи,
            Тяжелую ношу из моря волочит.
            Богатый улов ему в сети прибило.
            И вдруг от сиянья в глазах зарябило.
            Вгляделся старик, и в ногах стало зыбко:
            Средь серой плотвы необычная рыбка.
            Её чешуя, словно тысяча блесток,
            И златом сверкает корона с наперсток.
            И понял старик, от волненья икая,
            Что в сети попала Царица морская.
            Пока от волненья старик оправлялся,
            Из невода голос девичий раздался:
           -Послушай, рыбак, по вине провиденья
            Сегодня я пленницей стала твоею.
            И, как полагается царскому сану,
            Стоять за любою ценою не стану.
            Проси о достойной Царицы награде,
            Проси о рубинах, алмазах и злате.
            На дне океана, в пучинах бездонных
            Таких безделушек разбросаны тонны.
            Тебе обещаю - ты не прогадаешь.
            Я вижу, что ложкой ты мед не хлебаешь.
            Вон, куртка худая, да лапти сносились.
            На заднице латки давно отвалились.
            И в сетке своей дыры ты не латаешь.
            Еще два закида - и хрен что поймаешь.
            С минуту подумав, старик отвечает:
           -Конечно, награда твоя впечатляет.
            Кому ж не нужны янтари да алмазы?
            Купить с ними можно и много и сразу.
            Такая награда любого согреет.
            С такого богатства и царь охренеет.
            Вот только один недостаток у злата -
            Уж быстро свыкаешься с жизнью богатой.
            Едва окунешься - уже засосало.
            Сегодняшней роскоши к завтрему мало.
            Дворцы,ипподромы, поместья, цыгане -
            Причин для растрат - что воды в океане.
            Продулся, ограбили, гости явились -
            И деньги меж пальцев песком заструились.
            А с бабьей фантазией - вдрызг заморочка
            Твои ж сундуки не бездонная бочка.
            Глядишь, на последний целковый напьешься.
            Тебя же вторично и не дозовешься.
            Пускай все богатство на дне остается.
            Быть может, еще с кем считаться придется.
            Ни денег, ни злата мне даром не надо.
            Мне душу согреет иная награда.
            Прошу возвратить я Царицу морскую,
            В обмен на свободу, мне силу мужскую.
            ...У рыбы аж екнуло что-то в гортани:
           -Не мало влетала я в сети по пьяни,
            Но честно скажу - сколько раз не ловили,
            Такого еще никогда не просили.
            Ну избу, ну титул, ну яхту в Венеции,-
            Но чтобы меняли добро на потенцию?!
            О люди, о нравы! Куда же мир катиться?
            Свихнулся старик, чтоб мне быть каракатицей.
            Ведь, если подумают все о старушках,
            Кому же сбывать мне свои побрякушки?
            Старик же упрям, на свое напирает:
            Верни, мол, мне силу, что плоть поднимает.
            А будешь упрямиться, хоть и царица -
            Придется на ужин тобой угоститься.
            Увидев, что золото сбагрить не светится,
           -Да будет по-твоему,- молвила пленница.
            Всем телом о волны ударила с силой,
            И с темя до пят старика окатила.
            И чувствует он вдруг в себе изменение.
            Поверить не может - в штанах шевеление.
            Вдруг стали видны все приметы мужчины.
            И это без видимой внешне причины.
            О боже, а как же все это расправится,
            Как только такая причина представится? 
            Старик в нетерпении сети бросает,
            Всю рыбу назад в океан выпускает.
            Какая рыбалка, едят её мухи?
            И резвым аллюром несется к старухе.
            Увидев супруга, старушка упала -
            Такого со свадьбы она не видала.
            Кому же лежащая баба не в радость?
            В тот раз до постели она не добралась.
            А силы у деда растут раз от раза.
            Доводит он бабу свою до экстаза.
            Лишь солнце за гору - кровать их, что скрипка.
            Воистину, славно сработала рыбка.
            Забыты невзгоды, недуги, печали.
            Любви предаются супруги ночами.
            И утром их бодрость не знает границы.
            Засыпан амбар урожаем пшеницы.
            Дед новую избу в неделю построил -
            Такие хоромы, что царь не достоин.
            И баба отныне подстать ему тоже -
            Лицом и душой лет на сорок моложе.
            Как девка, по дому кругом успевает.
            Метет, пришивает, готовит, стирает.
            Старик теперь ходит в атласном кафтане,
            Вареники вилкой валяет в сметане.
            Гусятину с хреном вином запивает,
            И рыбку златую добром поминает.

                                       В.Бондарев
                                            2001