Вы не утратили до сих пор способности влюбляться с первого взгляда? О чем вы думаете, идя по улице и глядя на простых смертных? Скажите, ваше кривлянье на сцене происходит от внутренней потребности или вы идете навстречу пожеланиям трудящихся?...

Это вопросы из писем наших читателей, адресованных народной артистке республики Алле Пугачевой. После того, давнего о ней репортажа в «Огоньке» (№ 11, 1977 год), в редакцию пришло много писем. Благодарили, возмущались (как «солидный журнал позволил себе публиковать о такой певице хвалебную статью»), просили прислать ее автограф...

Еще тогда, в 77-м, мы задумали собрать все читательские вопросы к Алле Борисовне и когда поток их иссякнет, попросить ее на них ответить.

Ждать пришлось десять лет.

И вот я задаю певице ваши, уважаемые читатели, вопросы...

...Я вижу, что мою собеседницу мутит от этих вопросов, как от апельсинов, но я с упорством продолжаю их задавать, дорогие читатели. Да и самому ведь любопытно — когда, наконец, артистка сорвется, не выдержит, вспылит, пошлет к черту, как она умеет... Однако терпения у нее хватает еще надолго.

— Как вы относитесь к своим портретам на хозяйственных сумках? Вас не смущает, что ваш лик соседствует с капустой, луком и селедкой?
— Нормально отношусь. Жалко, что ли?

— Что вы думаете о своем будущем?
— Будущее для меня — это конец сегодняшнего дня. Да, я живу сегодняшним днем и не вижу в этом ничего дурного. Я считаю, что глупо откладывать жизнь на завтра. Я не хочу ждать до завтра, я хочу сегодня и как можно быстрее. Все и — сразу. Летать — так летать! Любить — так любить! Работать — так работать! Радоваться — так до полусмерти. Страдать — так до одури. Не люблю ничего половинчатого.

— Жить — так «на разрыв аорты»?
— Вот именно! За день к вечеру я обязательно должна себя измотать и заснуть с чувством, что прожить день лучше, то есть полнее, насыщеннее, я бы не смогла. Вот и вся моя философия. Так я живу и считаю, что живу лучше всех и никому не завидую, чего и другим желаю.

— Наших читателей, то есть ваших почитателей, интересует: что вы больше всего не любите в человеке?
— Ложь, фальшь.

— А что выше всего цените?
— Искренность и доброту.

...Не будь моих разговоров с теми, кто ее окружает долгие годы, я бы, наверное, не понял, почему она похожа была в те дни, что мы с ней общались, на подстреленную птицу.

Конечно, не сразу, но все же я задаю ей этот вопрос:
— Что стряслось? Что с вами случилось?..

Сначала она ничего не ответит, только еще глубже, подобно улитке, спрячется в свою «раковину».

А когда я начну ей подсказывать, подбирая слова, на мой взгляд, подходящие — «Кризис?»... «Тупик?»... «Перелом?..», — она вдруг засмеется своим низким грудным смехом и скажет тихо:

— Устала Алла.
И тут же серьезно добавит:
— Если бы я сама могла понять, то бы давно собралась, сориентировалась и вышла из этого состояния.
...
— Как вы относитесь к авантюризму?
— Ко мне он отношения не имеет. Авантюризм подразумевает расчет, а я человек чувства прежде всего. По-моему, у меня вообще отсутствует рассудочность, иногда она, конечно, появляется, но часто мне мешает, особенно в последнее время. Я живу эмоциями и стараюсь им не изменять.

— У вас есть мечта?
— О-о! — весело отвечает Алла Борисовна.— Их у меня много, даже, наверное, больше, чем надо. Одна из них,— на мгновение Пугачева умолкает, как бы раздумывая, говорить или нет, — одна из них... видеть, слышать и все ощущать после физической смерти. И как-то влиять на происходящее.

— То есть это мечта, простите... о бессмертии?
— Да, о духовном.

Очень хочется продолжить тему, но нас ждет очередной вопрос требовательного читателя:

— Скажите, наконец, четко и определенно, вы замужем?
— А вот это уж, извините, никого не должно интересовать! Это мое личное дело! — взрывается все-таки Пугачева, вскакивает, уходит в другую комнату. Ну и хорошо: миссию я свою честно осуществил, поручение читателей исполнил. А теперь отложим их письма в сторону...

Почему все же так нелегко живется человеку талантливому, «из ряда вон выходящему»?

Честное слово, я бы не взялся писать о Пугачевой, если бы у нее все было в порядке, как два-три года назад, скажем. . Да, было сначала непонимание, а потом она все превозмогла, все преодолела, победила, взошла на Олимп и теперь царит... Чего ж тут говорить, украшение сцены, любого концерта, словом, — звезда первой величины на небосклоне нашей эстрады.

И тем не менее ее всегда поругивали. И не то поет, и не так одевается на концерты, и в фильмах снимается никуда не годных... Отдельные ее творения публично, в газетах назывались «апофеозом примитива». Прислушался я, присмотрелся. И в самом деле, например, песня «Белая панама»? Муть какая-то. (Извините, Алла Борисовна, за искренность, но вы же не любите лжи.) Кинофильм «Пришла и говорю»? Не смог досмотреть до конца — таким воинственно-фальшивым, таким претенциозным он мне показался.
И уж как хотелось кинуться вслед за другими судить, осуждать! Ах, как хотелось! И все-таки что-то остановило меня...

А потом был знаменитый ее концерт в Чернобыле. И многим не понравился тогда ее наряд. «Этот немыслимый бант, мини-юбочка. Замысел-то понятен, но вот то, что вышло, извините...— ширился хор критических голосов. — Ну, это никуда не годится! Девочка она, что ли? Пугачевой изменил вкус. Пугачева кончилась!»

Голоса эти или их отголоски не могли до нее не доноситься. И она, конечно, на них отвечала. Злилась, что не понимают, и в этом озлобленном состоянии отвечала. И выходило еще хуже; что ни песня, то — надрывное желание что-то доказать. Но что?.. Что она прежняя Пугачева. А зачем?

Но она настоятельно доказывать продолжала.

«Мне объясняют, — горячилась она на страницах журнала, — что я насаждаю дурной вкус и потрафляю низменным инстинктам толпы (что же это за толпа такая, тысячами осаждающая стадион, где я пою, и раскупившая 200 миллионов моих пластинок?)... Раньше меня осуждали за бедный мой балахон и растрепанную челку (не может прилично одеться и причесаться, не уважает нашего зрителя!), теперь клянут за мои меха и якобы роскошные туалеты (кичится своими деньгами!), раньше раздражал мой лирический репертуар (поет только о себе!), теперь — современные ритмы и стиль (хочет нравиться подросткам!). Вывод тогда, теперь и всегда — Алла Пугачева должна перестать быть Аллой Пугачевой. Успокойтесь, критики, начальники и чутко реагирующие граждане, не хмурьте брови и — не терзайте своим читателям и подчиненным душу. Пугачева останется Пугачевой. Казенный патриотизм и мещанское ханжество пусть хранят и славят другие, благо желающих хоть отбавляй...

Сегодня я думаю о музыке и ритмах нынешних семнадцатилетних. Вы видели, как они танцуют брейк? Их юмор, их раскованность, их своеволие и даже жестокость — это какой-то совсем новый стиль, новое направление. И не скрою, мне хочется, чтобы они пели и танцевали под мои песни. Я не собираюсь уступать место тем, кто дышит сейчас мне в затылок и норовит спихнуть в этакие гранд-дамы советской эстрады. Я еще молодая, у меня еще тысяча планов, и из тысячи шансов я не упущу ни одного...»

Вы слышите за этими словами боль? Вы чуете за ними надрыв?

Я почувствовал. И подумал: а может, Пугачевой нужно как-то помочь, поддержать ее, ну хотя бы вместе с ней поразмыслить, к чему, куда она идет?..

Да-да, конечно, талант имеет право на ошибки, конечно! И даже более того, ошибки, «загибы» таланта нам несомненно дороже, чем правильность умелого середняка, Но все же, все же любовь не хочет оставаться слепой, а рвется подать сигнал предостережения. Именно это желание и двигало нами. Замысел был дерзок: предостеречь, переубедить Аллу Пугачеву.

Те, кто хорошо ее знает, наверняка сейчас рассмеялись. «Нелепая, абсурдная идея! Переубедить Аллу Пугачеву ни в чем нельзя!» Да, теперь и мы это знаем. А тогда, в холодном январе, я пришел к чуть «затуманившейся» звезде, чтобы сказать только одно: не надо огрызаться, не надо тратить силы, поберегите себя...

Разве я знал, что произнести это будет так трудно?..

И вот я сижу в ее комнате один и говорю ей все, что хотел сказать, хотя она, из другой комнаты, этого слышать не может:

— Да, Алла Борисовна, поберегите себя, вы нам нужны, мы вас любим, а это значит, что мы в вас верим. Ведь мы же помним ваши песни, которые приводили нас в трепет, которые заставляли сжиматься горло. Мы помним счастливую радость, подаренную вашим искусством огромным толпам и каждому из нас поодиночке, если мы пребывали в одиночестве. Так верьте же и вы нам! Верьте, что мы не станем кидаться на вас вместе с теми, кто спешит навесить на вас ярлык сошедшего с дистанции олимпийца. Пусть сейчас вы «подстреленная птица», но мы знаем, что вы снова полетите, и очень скоро. О, еще как полетите!.. Только не надо торопить события. Не надо тратить силы на оправдания, все равно вас поймут не так, не так... Так зачем же попусту «сорить» душой? Она вам еще пригодится. Для возрождения, для катарсиса, для полета наяву.

Мы просим вас: остановитесь и оглянитесь, пока, пока не запоет душа, а не жажда кому-то что-то доказать. Не волнуйтесь, мы поймем и ваше молчание, как поняли ваши песни... Поберегите себя. Вы нам очень нужны...

Я прошел в другую комнату, откуда вдруг понеслась громкая рок-музыка. Алла Борисовна сидела у окна, и в глазах ее...

«А в глазах тоска такая, как у птиц...»

Я сел в углу комнаты рядом с белым роялем и подумал: что же все-таки случилось?

Впрочем, пора продолжать прерванное интервью.
Антракт окончен. Второе отделение. Теперь последуют иные вопросы...

— Алла Борисовна, у вас тысяча песен, тысяча разных состояний души, и тем не менее, когда выпоете...
— Когда я пою, у меня одно состояние, мое, и оно у меня не меняется. В нем я исполняю все песни независимо от того, какие они — грустные, веселые, лирические...

— И оно не зависит от вашего настроения? От дневных неудач, обид, огорчений, успехов? От погоды? От самочувствия?
— Нет, не зависит. Оно появляется там, куда я выхожу. На сцене. Это единственное место на земле, где мне абсолютно хорошо.

— Вы можете назвать или описать это состояние? Похоже на эйфорию?
...
— Алла Борисовна, вы сильный человек?
— Да! Все меня считают очень сильной.

— А вы сами?
— Я считаю себя очень слабой,— сказала она с усмешкой.— Я настолько слаба, что мне ничего не остается делать, как быть сильной.— Тут уж она рассмеялась громко и вольно.

— Вы не однажды говорили, что поете о ком угодно, только не о себе.
— Да, о себе я еще не спела.

— А собираетесь?
— Это будет реквием.

— Он уже написан?
— Их написано много, но все это не обо мне. себе я напишу сама. Только поймите, я не о физической смерти говорю...

— Если собрать все песни, спетые вами за двадцать лет, точнее — все роли, сыгранные вами на сцене... У вас есть в этом театре любимая роль? любимая песня...
— Я нелюбимых не пою. Проходит время после премьеры, острота восприятия притупляется, и я на какой-то срок оставляю песню. Потом опять хочу ее петь.

— Как сказал поэт, литература — это исповедь, под видом исповеди — проповедь, для ненавистных — отповедь...
— Грустно только, что за многие исповеди-отповеди поэтам приходится получать тычки и подзатыльники. Впрочем, тычки хоть и делают больно, но придают творческой злости.

— Азарта.
— Вот именно! Азарта, куража...— Она вдруг осеклась.— Впрочем, то, что меня ругают, сегодня мне уже не может помочь. Раньше — да, помогало. Но тогда я была другой. Главное в том, что те, кто меня ругает, совсем не знают меня. Да, они не знают, какая я.

Пугачева замолчала, и я понял, что ей мешает говорить обида, хотя не один раз я слышал от нее, что она не умеет обижаться.

— Алла Борисовна, когда вы говорите «они», кого вы имеете в виду?
— Видите ли, зритель у нас разный, даже очень разный. Но особенно я боюсь своих ровесников, точнее — ровесниц. Больше всего упреков я слышу от них. Мне говорят, в 37 лет нельзя жить, как в 17. Но почему?.. Мне говорят, так принято. Но кем? Когда? А если я не хочу становиться старше? Если я не хочу жить по канонам? Я не хочу себя переделывать, подлаживать под «правила» — это же не правила уличного движения! Я ведь никому не мешаю, я просто хочу не изменять своей сути, не изменять своей Мечте. Хочу жить, как птицы поют, естественной, непридуманной, никем не навязанной мне жизнью!

— Но мне кажется, что в вашем искреннем, в этом самом искреннем вашем стремлении таится еще и некая надуманность, неестественное желание сделать все наперекор всем. Нет?
— Вы совершенно не знаете меня. Как вы беретесь судить?

— Я, как и многие, не берусь судить о физике или астрономии — там дилетанта быстро поставят на место. А вот в эстраде, в кино, в театре мы все разбираемся, мы все понимаем, и судим, и обвиняем, и выносим приговор... Терпите. А вы не задумывались о том, что ваши критики хоть изредка, но могут оказаться правы? Например, насчет ваших фильмов.
— Эти фильмы можно будет оценить только со временем. Они, как хорошее вино, должны вылежать свой срок. Недавно я пересмотрела «Женщину, которая поет» и поняла, что сейчас только пришло время этот фильм показывать. Мы снимали его двенадцать лет назад, а песни, звучащие в нем, до сих пор лучше тех, что сейчас пишут и поют.

— Вы о своих нынешних песнях говорите?
— Нет. Я сейчас пою песни, которые будут оценены по достоинству годы спустя.

— И «Белая панама» тоже?
— Да.

— Простите, но мне она показалась...
— А я, например, плачу, когда ее пою. Это очень грустная песня... А фильм «Пришла и говорю»... Что касается меня лично, то этот фильм дорог мне, как открытка на память. Я не хочу, чтобы после моей смерти долго искали доказательства моей популярности. Одно из них — наш фильм. Но учтите, эта лента о той Пугачевой, которой уже нет. Та, прежняя Пугачева еще хотела показать то, чего на самом деле в ней не было. Мне часто бывало плохо, а я улыбалась, всем подряд улыбалась: «У меня все в порядке, товарищи!..» В фильме я и играла ту, которой плохо, но она ни за что никому об этом не скажет. Теперь с такими играми покончено. Для меня этот фильм — подытоживание прежних ошибок, рубеж, очень важный этап.

— Я хочу уточнить, Алла Борисовна. Значит, покончено с той Пугачевой, которая вынуждена показывать, что ей хорошо? Значит, теперь вы решили быть только самой собой?
— Естественно, — тихо и грустно промолвила она. — Да. Вот она я, такая, какая я есть. И не пытайтесь меня переделать — поздно!

— Как все-таки трудно быть звездой!
— Трудно. — Она снова спряталась в свою «раковину», голос ее стал едва слышен.

— А что при этом труднее всего?
— Жить... как звезда.

— То есть постоянно быть на виду?
— Нет, — совсем тихо сказала она, — звезда потому так и называется, что она недоступна. А я с детства привыкла быть доступной и простой. Я намного проще, чем кажусь. Но я вынуждена казаться недоступной.

— А вам это нужно?
— Мне — в последнюю очередь. Но это надо тем, для кого я пою, тем, кто хочет слышать меня, тем, кто в меня верит, тем, кому я помогаю жить и без кого я сама жить не смогла бы...

Я слушал артистку и думал, что сколько ее сейчас ни пытай, она все равно не скажет самого важного о себе. Она не скажет, как тяжело ей оставаться, несмотря на все свои зароки и обещания, самой собой...

Талант — это сила жить, громко повторила певица однажды за Станиславским. Талант — это непрерывность усилия, повторю я за другим мудрецом.

Тучи приходят и уходят, а небо остается. Как и звезды на нем. Но кто разгонит тучи?..

Сергей ВЛАСОВ

1.