В начале XX века верхушку московского купечества составляли два с половиной десятка семей. Семь из них носили фамилию Морозовы. Влияние «ситцевых королей» Морозовых было настолько велико, что их считали едва ли не подлинными хозяевами Российской империи.

Предки
Родоначальником мануфактурной промышленной семьи Морозовых был крепостной крестьянин села Зуева Богородского уезда Московской губернии Савва Васильевич Морозов, который родился в 1770 г. в семье старообрядцев. Сначала он работал ткачом на небольшой шелковой фабрике Кононова, получая на хозяйских харчах по 5 рублей ассигнациями в год. В 1797 г. он завел собственную мастерскую. Процветанию Морозовых очень помог великий московский пожар 1812 г., сразу уничтоживший всю столичную ткацкую промышленность. Сначала Савва сам носил в Москву свои изделия и продавал их в дома именитых помещиков и обывателей. Потом дело расширилось и пошло настолько хорошо, что примерно в 1820 г. Савве Васильевичу удалось выкупиться на волю вместе со всей семьей. Для этого он уплатил своему помещику Гавриле Васильевичу Рюмину баснословную по тем временам сумму в 17 тысяч рублей. Сделавшись самому себе хозяином, Морозов в 1830 г. основал в городе Богородске небольшую красильню и отбельню, а также контору для раздачи пряжи мастерам и принятия от них готовых тканей. Это заведение послужило началом будущей Богородско-Глуховской хлопчатобумажной мануфактуры.
В 1842 году он получил потомственное почетное гражданство и купил дом в Рогожской слободе. Выбор места был неслучаен - Рогожская слобода была районом, в котором жили старообрядцы, и Морозов, происходивший из раскольнической семьи, хотел жить вместе со своими единоверцами.

Родители
В 1860 году, после смерти Саввы Морозова, его промышленная империя была разделена между сыновьями. Младшему сыну Тимофею досталось товарищество Никольской мануфактуры. К тому времени он очень удачно женился на дочке купца-старообрядца Симонова. В 1862 году у молодой четы родились сыновья — Савва и Сергей.
Тимофей Саввич Морозов устроил контору в Твери, но главные усилия сосредоточил на развитии Зуевской фабрики. Морозов проявил огромную энергию для улучшения производства: приглашал опытных и знающих дело мастеров-англичан и русских инженеров, на свои средства отправлял молодых инженеров на обучение за границу. Село Никольское (ныне это город Орехово-Зуево) напоминало, по словам современников, «удельное княжество Морозовых». Большинство построек здесь были сделаны Морозовыми, а все 15-тысячное население работало на их предприятиях и всецело зависело от них. Даже полиция содержалась за счет Морозовых.

Детские и юношеские годы
Савва Морозов родился 15 февраля (по новому стилю) 1862 года. Его детские и юношеские годы прошли в Москве в родительском особняке, расположенном в Большом Трехсвятском переулке. Свобода детей в доме ограничивалась молельней и садом, за пределы которого их не пускала прислуга.
По окончании в 1881 году гимназии Савва поступил на физико-математический факультет Московского университета, а, прослушав курс, в 1885 году уехал в Англию. В Кембридже Савва Тимофеевич получил специальность химика-технолога, а заодно изучил состояние дел в британской текстильной промышленности. Он мечтал посвятить себя науке, но этой мечте не суждено было сбыться — в 1887 году его отец тяжело заболел и приказал Савве взять на себя управление Никольской мануфактурой.

Руководство мануфактурой
По инициативе матери Саввы Тимофеича - Марии Федоровны, из родственников было создано паевое товарищество, техническим директором которого и стал 25-летний талантливый инженер Савва Тимофеевич Морозов, с удовольствием взявшийся за управление мануфактурой. Он выписал из Англии новейшее оборудование, причем сам его устанавливал и обучал рабочих. Один из инженеров Никольской мануфактуры с восхищением вспоминал: «Возбужденный, суетливый, он бегал вприпрыжку с этажа на этаж, пробовал прочность пряжи, засовывал руку в самую гущу шестеренок и вынимал ее оттуда невредимой, учил подростков, как надо присучивать оборванную нитку. Он знал здесь каждый винтик, каждое движение рычагов».
На мануфактуре были отменены штрафы, повышены расценки, построены жилые помещения для рабочих, больницы, школы и даже ясли. Более того, Савва Морозов сократил рабочий день до 9-ти часов вместо прежних 12-ти. «Отец топал на меня ногами и ругал социалистом, — рассказывал позже Савва Морозов. — А в добрые минуты, совсем уж старенький, гладит меня, бывало, по голове и приговаривает: «Эх, Саввушка, сломаешь ты себе шею».
Вскоре Никольская мануфактура заняла в России третье место по рентабельности производства среди всех фабрик и заводов страны. Морозовские изделия вытесняли английские ткани даже в Персии и Китае. На всемирных выставках в Чикаго (1895 год) и в Париже (1900 год) продукция Никольской мануфактуры завоевала высшие награды. В конце XIX века на фабриках Саввы Морозова было занято 13,5 тысячи человек, здесь ежегодно производилось почти два миллиона метров добротной ткани.
Никольской мануфактурой была завоевана уйма всевозможных дипломов и медалей за отличное качество продукции. Русская пресса окрестила Савву Морозова «купеческим воеводой». На Всероссийской промышленной выставке и ярмарке в Нижнем Новгороде как председатель ярмарочного комитета Морозов подносил царю хлеб-соль. А позже произнес речь, которая и сейчас звучит как завещание потомкам: «Богато наделенной русской земле и щедро одаренному русскому народу не пристало быть данниками чужой казны и чужого народа… Россия, благодаря своим естественным богатствам, благодаря исключительной сметливости своего населения, благодаря редкой выносливости своего рабочего, может и должна быть одной из первых по промышленности стран Европы».

Благотворительность
Личный доход Саввы Морозова составлял примерно 250 тысяч рублей в год. Но на благотворительные цели Савва Морозов тратил несоизмеримо больше того, что имел, уговаривая купцов и фабрикантов финансировать театры, больницы или учебные заведения. Он еще жаловался по этому поводу: «Вот странность: у нас лучший в мире балет и самые скверные школы. У нас легко найти денег на театр, а наука в загоне».
Не считаясь ни с какими расходами, он поддерживал все, в чем предчувствовал важное влияние на отечественную культуру. В этом смысле показательно его отношение к Московскому художественному театру, в создании которого заслуга Морозова ничуть не меньше, чем Станиславского и Немировича-Данченко. Морозов с самого начала в 1898 г. дал на театр 10 тыс. рублей. В 1900 году, когда в деятельности труппы возникли большие осложнения, он выкупил все паи и один взялся финансировать текущие расходы. В течение трех лет он поддерживал театр на плаву, избавив его руководителей от изматывающих финансовых хлопот и дав им возможность всецело сосредоточиться на творческом процессе. По словам Станиславского, «он взял на себя всю хозяйственную часть, он вникал во все подробности и отдавал театру все свое свободное время». Морозов очень живо интересовался жизнью МХАТа, ходил на репетиции и предрек, «что этот театр сыграет решающую роль в развитии театрального искусства».
Под его руководством было перестроено здание и создан новый зал на 1300 мест. Это строительство обошлось Морозову в 300 тыс. рублей, а общая сумма, издержанная им на МХАТ, приблизилась к полумиллиону.
Эту благотворительную помощь скрыть было трудно. Что же касается других взносов, то Савва Морозов предпочитал о них не распространяться. Например, передавая деньги администрации Московского частного театра, который находился на грани банкротства, Морозов настоятельно просил сохранить это в тайне: «Понимаете, коммерция руководствуется собственным катехизисом. И потому я прошу ничего обо мне не говорить».
При этом личные потребности Саввы Тимофеевича были весьма скромны, можно даже сказать, что по отношению к себе он был скуп, дома ходил в стоптанных туфлях, на улице его видели его в заплатанных ботинках…

Кругозор
Максим Горький (которого с Морозовым связывала многолетняя дружба) пишет, что его поразила широта интересов Саввы Морозова:
«Я очень позавидовал обилию его знаний. Кто-то сказал мне, что он учился за границей, избрав специальностью своей химию, писал большую работу о красящих веществах, мечтал о профессуре. Я спросил его: так ли это?
— Да, — с грустью и досадой ответил он. — Если б это удалось мне, я устроил бы исследовательский институт химии. Химия — это область чудес, в ней скрыто счастье человечества, величайшие завоевания разума будут сделаны именно в этой области.
Он увлеченно познакомил меня с теорией диссоциации материи, от него я впервые услыхал об опытах Ле-Бона, Резерфорда, о интрамолекулярной энергии — все это тогда было новинкой не для меня одного.
Я был тронут его восторженной оценкой Пушкина, он знал на память множество его стихов и говорил о нем с гордостью.
— Пушкин — мировой гений, я не знаю поэта, равного ему по широте и разнообразию творчества.
Он внимательно следил за литературой. Этот коренастый человек увлеченно говорил о новых течениях русской поэзии, цитировал стихи Бальмонта, Брюсова и снова восхищался мудрой ясностью стихов Пушкина, декламируя целые главы из «Онегина».
Однажды Савва Тимофеевич с болью признался Горькому:
— Вы, наверное, сочтете это сентиментальным или неискренним — ваше дело! — но я люблю народ. Допустите, что я люблю его, как любят деньги...
Усмехаясь, отрицательно покачав головой, он вставил:
— Лично я — не люблю денег! Народ люблю, не так, как об этом пишете вы, литераторы, а простой, физиологической любовью, как иногда любят людей своей семьи: сестер, братьев. Талантлив наш народ, эта удивительная талантливость всегда выручала, выручает и выручит нас. Вижу, что он — ленив, вымирает от пьянства, сифилиса, а главным образом оттого, что ему нечего делать на своей богатой земле, — его не учили и не учат работать. А талантлив он — изумительно! Я знаю кое-что. Очень мало нужно русскому для того, чтоб он поумнел».
Савва Тимофеевич рассказал о нескольких случаях быстрого развития сознания среди молодых рабочих своей фабрики, и Горький вспомнил, что у него есть несколько стипендиатов рабочих, двое из которых учились за границей.
Алексей Максимович часто встречал Морозова в компании студентов, серьезно занимавшихся наукой или вопросами революционного движения…

Политическая деятельность
В начале XX в. Морозов стал живо интересоваться политикой. В его особняке происходили полулегальные заседания кадетов. Но Савва Морозов имел гораздо более радикальные взгляды, что и привело его в конце концов к тесному общению с партией большевиков, придерживающейся самой крайней социалистической ориентации. Известно, что Морозов давал деньги на издание «Искры». На его средства были учреждены первые легальные большевистские газеты «Новая жизнь» в Петербурге и «Борьба» в Москве. Все это дало Витте право обвинить Морозова в том, что он «питал революцию своими миллионами». Морозов делал даже больше: нелегально провозил типографские шрифты, прятал от полиции революционера Баумана и сам доставлял запрещенную литературу на свою фабрику.
Чтобы понять поведение Саввы Тимофеевича, придется опять обратиться к воспоминания Горького, который запечатлел для нас ход его мысли:
«Поблескивая острыми глазами, Морозов негромко говорил:
— «Мыслю, значит — существую», это неверно! Или — этого мало. Мышление — процесс, замкнутый в себе самом, он может и не перейти вовне, в мир, оставаясь безплодным и неведомым для людей. Мы не знаем, что такое мышление в таинственной сущности своей, не знаем — где его границы? Может быть, и тарелки мыслят, мыслит растение. Я говорю: работаю, значит — существую. Для меня вполне очевидно, что только работа обогащает, расширяет, организует мир и мое сознание... Для нас, русских, особенно важно волевое начало и все, что возбуждает его.
Он увлеченно говорил, что учение Маркса привлекает его именно своей активностью.
— У нас для многих выгодно подчеркивать кажущийся детерминизм этой теории, но очень немногие понимают Маркса как великолепного воспитателя и организатора воли.
После раскола партии он определенно встал на сторону большевиков, объясняя это так:
— Ленинское течение — волевое и вполне отвечает объективному положению дел. Видишь ли: русский активный человек, в какой бы области он ни работал, обязательно будет максималистом, человеком крайности. Я не знаю, что это: органическое свойство нации или что другое, но в этом есть логика, я ее чувствую. Очень вероятно, что, когда революция придет, Ленина и его группу вздуют, истребят, но — это уж дело второстепенное. Для меня несомненно, что это течение сыграет огромную роль».

Обреченный класс
Савва Тимофеевич в одном диалоге с Горьким заговорил об обреченности русской буржуазии:
— Да, политиканствующий купец нарождается у нас. Я думаю, что он будет так же плохо делать политику, как плохо работает. Промышленника, который ясно понимал бы непрочность своего положения в крестьянской стране, я — не видал. Наш промышленник — слепой человек, его ослепляет неисчислимое богатство страны сырьем и рабочими руками. Он надеется на тупость безграмотного крестьянства, на малочисленность и неорганизованность рабочих и уверен, что это останется для него надолго. Не спеша и не очень умело он ворочает рычагами своих миллионов и ждет, что изгнившая власть Романовых свалится в руки ему, как перезревшая девка...
Другим тоном, веселее, с острым блеском в глазах, он добавил:
— Богатый русский — глупее, чем вообще богатый человек... Наверное, будет так, что, когда у нас вспыхнет революция, она застанет всех неподготовленными к ней и примет характер анархии. А буржуазия не найдет в себе сил для сопротивления, и ее сметут, как мусор. Не вижу основания думать иначе, я знаю свою среду.
Савва Морозов очень близко к сердцу принимал события в России. Во время японской кампании он выходил из себя: «Эта безшабашная сволочь, эти анархисты в мундирах сановников, — вот! — затеяли войну. Японцы бьют нас, как мальчишек, а они — шутки шутят, шуточки! Макаки, кое-каки и прочее... Безссмысленно, преступно... Неужели и это пройдет безнаказанно для них? Совершенно невероятно наше отношение к интересам России, к судьбе народа!»
Незадолго до кровавых событий 9 января 1905-го года Морозов ездил к Витте с депутацией промышленников. У него остались очень тяжелые впечатления об этом визите: «Этот пройдоха, видимо, затевает какую-то подлую игру. Ведет он себя как провокатор. Говорить с ним было, конечно, безполезно и даже глупо. Хитрый скот».
После кровавого воскресенья Морозов констатировал: «Революция обезпечена! Годы пропаганды не дали бы того, что достигнуто в один день».

Гибель
Однажды в разговоре с Горьким Морозов признался: «Есть люди, очень заинтересованные в том, чтоб я ушел или издох... Меня, видишь ли, хотят перевоспитать и немножко пугают. Я, конечно, хорошо знаю, откуда это идет. Одинок я очень, нет у меня никого!»
В феврале 1905 года, когда Савва Тимофеевич задумал провести на своей фабрике какие-то крайние преобразования, которые должны были дать рабочим право на часть получаемой прибыли, мать - Мария Федоровна отстранила его от управления. Это стало одной из причин нервного срыва: Морозов начал избегать людей, много времени проводил в уединении, не желая никого видеть. Созванный в апреле по настоянию жены и матери консилиум врачей констатировал, что у Саввы Тимофеевича наблюдается «тяжелое общее нервное расстройство», и рекомендовал направить его за границу. Морозов уехал вместе с женой в Канны и здесь в номере «Ройяль-Отеля» 13 мая 1905 года был найден мертвым.
Официальная версия гласила, что это самоубийство, но жена Морозова в это не поверила. А сопровождавший в поездке супругов врач с удивлением отметил, что глаза покойного были закрыты, а руки - сложены на животе. У кровати лежал никелированный браунинг, окно в номере было распахнуто. Кроме этого, жена утверждала, что видела в парке убегающего мужчину, но каннская полиция следствия проводить не стала. Впоследствии все попытки выяснить правду о гибели Морозова решительно пресекла его мать Мария Федоровна, якобы сказавшая: «Оставим все как есть. Скандала я не допущу».
После смерти Саввы Морозова среди рабочих его фабрики возникла легенда: Савва не помер, вместо него похоронили другого, а он «отказался от богатства и тайно ходит по фабрикам, поучая рабочих уму-разуму». Легенда эта жила долго, вплоть до революции...