Ну, да, посчитайте суждения о «духовном менеджменте» злобной провокацией, мотивируйте такие мысли отповедью ренегата, отрицайте в сей язвительно-кислотной эссенции наличие и малой доли трезвой рассудочности. Да, хорошо. Но только не требуйте доказательств, аргументов, логичных «прямых» там, где строгая рефлексия всегда оставалась чудаковатым развлечением сухих мизантропов-теологов. Все довольно просто. Тысячи раз насколько был прав, настолько и вторичен, К. Барт, разделив христианство с религией, установив жесткую демаркационную линию между первичной вестью Иисуса и последующей ее институализацией. Поистине, самые гениальные мысли никогда ни бывают оригинальными, с ними живут и проживают их с седых времен (они периодично уходят на «пенсию», чтобы неожиданно разразиться «студенческим» бунтом). В христианстве, после ослабления эсхатологических ожиданий, когда Иисус по известным только Ему причинам и на радость всем хитрющим антихристиански постсовременным историкам (несоответствие реальности обещаниям о близкой парусии Сына Человеческого – это самое грозное из дискуссионных орудий в руках стародавнего атеизма), не пришел во второй раз, наступил «критический момент» длиной в тягостные, неудобные, обремененные странными раздумьями, десятилетия. Перманентной и имплицитной проблемой оказалось искушение «организованностью», «институциализмом», соблазн отождествления той Небесной Экклезии, той эсхатологической надежды скорого грядущего, с земной структурой, с нормальным человеческим желанием упорядочить и регламентировать, связать свои неокрепшие воззрения с не менее разболтанным, не устоявшимся образом бытия. Освободившись временно от «добрых дел», «закона» предков-иудеев, христиане, посидев на свободных хлебах, ввернулись, отобрав кучу полезного «этически-обрядового хлама». Регламентировать, упорядочить, стандартизировать в координатах сакрального пространства-времени – это, вероятней всего, судьба всех зарождающихся и медленно окостеневающих религий. Никто еще ни смог пройти через молотилку «организации», «института», «коллективного духа», которые за собой тянут формообразующие – юридизм, дисциплину, государственные идеологемы. Сначала для первичного христианства это был образ «воинства Христова» с морально-армейским «походным» уставом, дифференцированной субординацией и прочими атрибутами типичного «сообщества», потом был воспринят более могущественный, с клеймом имперского орла, вселенский, кафолический характер. Людской простотой, инфантильностью забывается, что смена вех судьбоносна, принятие новых форм летально, чем и стала рецепция светских форм «организации», «общества» христианством. Еще с Тертуллиана экклезиологически доминантной стала сентенция о церкви как смешанном обществе праведников и грешников («пшеницы и плевел»), спасающихся грешников; акцент делался на моменте житейской нечистоты, человеческой скверны греха, а не на системообразующем недостатке – самой форме регламентированного общества, «скорой помощи» по оказанию коллективного спасения. Сталкиваясь с духовными рескриптами, организационным этикетом, тем, что навсегда останется негибким смешением случайности и произвола, трудно, конечно, сломать волю и разум, но это необходимо при вхождении в Царство идентичности «небесного» и «земного». Принцип институций и их всегда современных, «модных» форм вряд ли останется предметом пререканий, вот поэтому-то существование «духовного менеджмента» вполне реально и, главное, естественно. Еще «недавно» знатных римских магистратов ох(к)аживали благовонным фимиамом и сопровождали свещеносцами в антураже нынешних «сакральных овцеводов», изображали в стиле чиновничье-божественной апатии аскетично прямолинейных ликов и складок одежд, как впрямь сошедших с теперешнего иконичного лубка. И найдется ли в будущем препятствия для «органичного» проникновения в каноническую плоть, повышающих эффективность, директив ведущих маркетологов, кпд-высокоустойчивых программ специалистов «public relations», и прочим свободнорыночным благом, ведь рецептировали успешно консисторское делопроизводство времен абсолютистских монархий и политтехнологии тоталитаристких идеологем, чем хуже. Прилипчивая иллюзия о том, что всяческие заимствования из окружающих нравов поверхностны и ничем не грозят крепкому «экзистенциальному» ядру, его однородной консистенции, давно развенчана, стала привычно-сказачной как «голый король». Но и сейчас, как в чуждые эпохи, единым сотериологическим инструментом так и остаются «самопалы» из текущих или забытых социальных образов, компонентах этикета, частичках ритуала, моральных сентенциях. «Духовный менеджмент» может и хотел бы оставаться в демисезонной шкурке «партийных функционеров», но не те времена, есть надобность отстаивать в пределах «свободного рынка идей» свои 4 (цифра, к примеру, РПЦ) процента клиентской базы и общими усилиями довести их (аж!) до 10 (административный пресс и гос. заботы в таких условиях суть не действенный помощник). Западные деноминации, под гнетом автономии и «тягостно» овзросляющего законодательства о свободе совести, давно пошли путем эффективного управленчества, с доскональным тщанием перебирая все приемлемые и выигрышные социальные программы, комбинируя с методиками привлечения масс на идейные пространства. РПЦ же, с довольством купаясь в локальных успехах собственной нишевости как предъявителя специфически мистических услуг обрядоцентристскому населению, позволяет себе проигнорировать принципы работы «духовного менеджмента». Соотношение издержек и прибыли впечатляет, поэтому довольно 4%

Давай-ка заставь лучшего современника написать шедевр-убийцу «Фауста» или «Войны и мира»; большинство фыркнет «сухим» равнодушием, кто-то может проникнется идеей-результатом, но пьедестал все также останется занятым пылесборником «старого, доброго, знакомого», и герои предстанут на поклон все те же. Массы (звучит «весомо», поэтому и «обнадеживающе»)… вероятно, правильно делают, когда не меняют фавориток. Все эти «тяперэшние» романы, трактаты, статьи, достигшие успешной ротации, смачного денежного оборота, разыграв удачную карту глупой непосредственности, надавив на «болевые точки» культурного инфантилизма потребителей, предали забвению факт своей генезы, происхождения «протей». Простейшие и их вариации. Литература, например, «рулит» на 6-7 передачах («обобщенных универсальных историй» - ирландский драматург Д. Джонстон считал, что в истории литературы есть только семь оригинальных сюжетов: Золушка (непризнанная добродетель), Ахилл (роковая ошибка), Фауст (долг, который нужно платить), Тристан (любовный треугольник), Цирцея (паук и муха), Ромео и Джульетта и Орфей (отобранный дар), остальные – лишь их видоизменения, комбинаторика). «Умозрительные» науки блуждают в «трех соснах» сотни категорий, помноженных на «травных» глаголах-связках, разукрашенных «колорами» прилагательных и экскурсов… в конце концов овеваемых бурями амбиций, профетизма, честолюбия, вдохновленности. Парадоксальный снимок, на глянцевой стороне которой трудолюбивые старатели изображают восхищение от собственноручных позолоченных поделок, удостоенных чести быть легитимными копиями предыдущих триумфов слова. Да, мы и наше словотворчество стоим пары гекзаметров Гомера, нескольких сонетов Шекспира, десятка афоризмов Ницше, такой чести нам хватит сполна. Хотя что-то и давит титановыми антиномиями на креативную совесть; ни так уж мы плохи в сравнении с «заратуштра»-осененным, мифологизированным британским театралом, или божественно-слеповатым «бардом», но и соседство-родство с обывательским окружением дает о себе знать ежесекундно. Сакральных «буренок» не надо кровожадно насаживать на вертел или застраивать пред ними блескучих алтарей (тем паче, все это типичные отметины прошлого), поздно, они уже в нашем желудке плавают наряду с остальной языковой микрофлорой – бессмертные экспонаты Словесного Образца, «нарицательные» концепты, на которые равняются, чем поучают. Критический момент, когда из конкретно-исторического памятника слова посредством череды гигантского числа упоминаний, пристального внимания, «замыленности» восторгов и восхищений, образуется нечто иное, растерявшее изначальный облик, обретшее себя кромкой языковой ткани. И как, извините за неуместный фарс, мериться весовыми категориями таланта, с «я», «сидеть», «красиво», «булыжник», в разряд с которыми и стоит отнести концепты «Достоевский», «Рембо». А так «охота» было духа соревновательности, а не беспрерывного рабства. Доминат «дичного словесного капитализма», расцвет литературной нео-либеральности, где за равноценно ежедневные «8-часовые танцы с пером» обретаются инсайдеры и лузеры, одни так и погибают в коробе графоманской нищеты, а другие становятся собственниками «плоти и духа», за их десятеричными богатствами «виртуальных упоминаний» кроется плавный переход в статус «бессмертных» - обывательских концептов. Не будь идиотом: стань узнаваемой фонологической трелью в рядовых устах. Живое литературное честолюбие, перетекающее в «мертвое» (скорее несуществующее) одномоментное пространство языка. Но в первых строках чарта, главных папках каталогов, отсидеться – не получиться, места четко распределены и нормированы. Дело не в несчастьях невостребованных гениев «всех времен и народов», дело не в коварстве исторических «победителей», не терпящих конкуренции вблизи своих широт, и, конечно же, не в коварнейшем критерии «качественности» текста… Дело – в «священных коровах» культуры, которых и грех пинать «сапожком» воинственных модернистов (сколько исцеляющего молочка, сливочек нам скормили; пусть они и не такие «питательные» со слов отъевшихся специалистов), но и не удел через «автоматизированные, институциональные, профессиональные» славословия вылеплять из них многосферных текстуальных монстров (Пушкин (поставить в графу любого селебрити) – наше все, даже наш хлеб насущный). Дело – в неуловимой «сакральности», неведомой динамики силы-власти: они по непонятным причинам расставили полюса «+» и «-», по каким-то тонким нюансам маркировали гениев и уродцев. Кредо: «достоевский» нам не соперник или мы ему, потому что он – концепт, а мы, живые, стараемся подобрать и себе странный статус для теплокровных; твори, пожалуйста, только не удивляйся, что медленно тебя окутает дымка концептов-призраков прошлого, которую поведут тебя к предустановленным выходам; твори на плечах колоссов, чтобы потом оказаться под ними…

Когда-то более чем распространенной идеей считалось, что политика – дело грязное, ужасное, недостойное, кровожадное. Спешу отрапортовать: сейчас «движение власти» как раз модифицировалось в предприятие скучно-торжественное, политкорректное, обеленное. Тончайшие метросексуалы, истовые христиане, бескомпромиссные гуманисты, внепланетные атлеты, хваткие рационализаторы, в конце концов, сверх-менеджеры, слитые в один персональный флакон господствуют над нашими душами, причем делают это таким образом, что не дают и повода усомниться за свою будущую судьбу. Налет совершенства крепко впечатан в лики «демократических» лидеров. Бесстрастие, спокойствие, разумность веют с мерцающих мониторов свободных СМИ как признаки божественности, брызжущие вдохновенной позолотой с византийских иконочек. Взгляните на «эльфа Доби»; его аккуратно блескучей лысине могут позавидовать самые усердные в процедурах «заботы о себе» престарелые обитатели гей-кварталов Сан-Франциско, а его узорчато циничный слог и над-хамовитая (такие люди не оцениваются в критериях обыкновенных – вежливости и учтивости) спич-импровизация заставляют стыдливо покраснеть наилучших шоуменов, ну, и, конечно, его сверх-рациональный образ поведения позволяет радоваться о настоящем воплощении желанной платоновской утопии, где верхотурой власти заведуют мудрецы-философы. Этот «небесный» политик уже превратился в представителя «заоблачных» эйдосов, потеряв способность есть, испражняться, в конце концов, ошибаться. Все негативное, вытекающее из прорезей информационного пространства, скапливается в светской «мерзости запустения», в периферийных маргинальных местах – тюрьмах, лечебницах, приютах, «бытавухи»; но ни в коем случае не портят своими нечистотами незамутненный источник высше власти. Так, вся верховенствующая политика и носители ее сакральной силы-власти, изъяты из плоскости наказания, дисциплины, паноптикума, контроля, вычистив всю негацию из своих покоев. Следует только стерпеть всю театрализованность и перфекционистскую искусственность редких моментов всеобщего пристального взгляда на власть, а далее тебя ожидает беспрецедентное количество произвола, помыслить которое не способен был оптимальный из макиавеллистских адептов. В одном человеке, чья персона сакрализована присутствием большой дозы властных полномочий, совместились рациональная функциональность должного (дескать, ведущий политик только и занимается перманентно эффективным руководством страны) и полный сверхчеловечный произвол действительного (на самом деле, это всегда лоббирование интересов избранной верхушки и распределение меж ними дефицитных благ), но наш мир крайних противоположностей, техногенных контрастов скрадывает эту странность. Манипулируя на невнятной угрозе тоталитаристского реванша, современные «демократы» строят свои скрыто-централистские автократии (еще недавно «отсталый мир» с застенчивым придыханием следил за распоясавшимися в смертельной игре «сверхдержавами»). Мое видение таково: за светоносной белизной открахмаленных воротничков, за платоновско-геометрической симметрией галстуков и чистейшим блеском играющего солнца на лакированных туфлях, прячутся инфицированные властной прививкой («смертельный передоз» для теплокровного обывателя с сердцем и душой), кровожадные зомби в идеализированном человеческом обличье. Вспоминается клишированная мудрость сицилийских «людей чести», которые классифицировали человечество на «достойных» и «уток», а под последними подразумевалось обывательское большинство, кому и куска черствого на жизнь хватает. Жить нам позволяют лишь исходя из соблюдения нами нескольких простеньких условий: не высовываться, сидеть смирно в своем болоте, и ни в коем случае лезть в распределение дефицитных мер амброзии, а все остальное в принципе позволительно, так как мы живем на совершенно разных уровнях. Кровожадность этих зомби приобрела конечный универсальный характер, где дистанция между палачом и жертвой максимальны, а орудия казни настолько эффективны и рациональны, что не заставляют останавливаться на столь неприятных моментах. Все мы дружно сгрузились в корпоративные личности отдельных народов и для нас уже выдуманы идеальные орудия убийства. А потом чисто выбритый франт по высоко рациональной причине (например, во имя выживания собственного этноса) элегантным координированием руки и кнопки сделает близкими каждому первертивные мечтания постапокалиптических пещерников. Но скажите: опять погружаешься в самоличный негатив… Отвечу: моя точка зрения еще более будет радикализироваться, но если вам не по душе это мнение и оно вам неприятно, ладно хорошо, так почему же вы каждодневно позволяете, чтобы вам постоянно гадили в мозг? Считается, что мало кто серьезно относится к новостным каналам и еще меньше можно найти инфантильных людей, верящих незапятнанной репутации существующих политиканов. Дураков наивных нет, и тем самым мы оцениваем ужасы носителей политической силы по льготному тарифу как проштрафившихся мздоимцев, блудливых бюрократов, приверженцев казенного непотизма, образно говоря, как временные «баги» недоделанной, сырой «операционки», работоспособность которой вряд ли оспорима. Для меня же все это вирусный программный код, предполагающий что «железо» в любой момент свергнется на свалку времен.

В колонках играет - Припанкованные стоун-рокеры во главе с Ником Оливьери группа Mondo Generator QOTSA-песня Another Temsion Head из дуркаватого альбома Cocaine Rodeo
Неужели воплощена античная утопия о верховенстве мудрецов, о достижении царства всеобщей «феории» (то бишь созерцания), о глобальной озабоченности душ человеческих «духовным»? Неужели ароматы платонических симпозиев проникли в пористую структуру постсовременности и заворожили настоящий плебс? Тема, волнующая «эго» в текущий момент, такова. Мы все одинаково вовлечены в сферу идей и душевных забот. Благородные эллины на своих интеллигентских пирушках взывали к ушедшему «золотому веку» и мечтали о достижении времен, когда «эйдосы» станут полноправными властителями дум каждого «хозяйственного» горожанина. Теперь поедание «духовного» суть единственное стоящее времяпрепровождение как для, отягощенного мириадами выкупленных услуг и соответствующим всеохватным пиететом, «патриция», так и для, перерабатывающего в «надежде не сдохнуть от позора», плебея. Кстати, это единственное, не считая нашего общего биологического прошлого, что нас объединяет, располагает в единой плоскости, а не ставит в унизительную позицию у вертикали господства и подчинения. График будущего жизненного распорядка детально проработан, но все равно остаются зияющие бреши и вызывающие лакуны свободного времени. Некогда «альфа-самцы» человечества пожертвовали много времени и усилий на алтарь досуга, и скажу, что весомого успеха в борьбе со скукой и «животной» пустотой они не добились. Многие из нас, большинство из «племени маленьких людей», столкнулись с парадоксальной ситуацией «вынужденной свободы». Мы уже не сможем быть нормальными носителями Революции, а только агитаторами ее мифологизирующих идей, так как мы не справляемся с заполнением малого сегмента выделенной нам свободы, какой же смысл бороться за еще большие ее количества. Еще недавно мы тянули «воловью» лямку «изо дня в день», но ныне невидимый хозяин-самодур остановил нас «посреди поля» и смущенно выдавил: «На время ты свободен». По уставшим, апатичным, «виды видавшим» глазам властителя показалось, что работа не завершена, просто она фатальным образом изменилась, приняла не осязаемый облик и еще ожидает нас при странных обстоятельствах. И теперь мы, обескураженные и опустошенные, без прошлого и будущего, вынуждены голыми мозолистыми руками строить свое настоящее. Оказывается, мерзкий хозяин посвятил нас в нелепую историю, сделал общниками его «династического» проклятия, заставил разделить судьбу изнывающей скуки и «стекленеющего» взгляда, порочной лености и любопытствующей глупости. Читать тексты, прослушивать музыку, просматривать фильмы, проходить игры – это тоже трудоемкое действо, это очередная переживаемая жизнь на уровне духа, это, требующий постоянной интенсификации и ускорения, процесс потребления. Так столкнулись с тотальной характеристикой мира – скукой. И если бы сфера знакового или духовного, хотя бы капельку материализовалась, хоть бы чуточку связалась с вещественностью, нашу постсовременную действительность поразила бы чудовищная эпидемия, в течение которой верховодили мертвецы с каменными от скучающей усталости лицами. Сейчас же ведется тщательная профилактика и «информационная» вакцинация, чтобы предотвратить грядущую катастрофу, поэтому для многих вышеописанные мысли о скуке по определению являются бредовыми: «Как можно скучать?! Наоборот, поражает нехватка времени и пространственная ограниченность, мешающие ознакомиться с крайне интересным и обделенным вниманием знанием! Столько важного и любопытного проходит мимо нас, что дух захватывает от величественности протекающего и ничтожности наших способностей». Превентивные меры проведены настолько масштабно, что с позиций видимости универсальный цивилизационный недуг скуксился до синдрома лицензированного охранника, ибо кто еще среди простого люда в процессе конвейерного «ничегонеделания» остается наедине с собой, без облегчающей мучения информационной подпитки, и проходит все тяжкие этапы вычета времени. Физические страдания чудесным образом обратились в «духовные» (здесь можно ставить практически любую затасканную идеологему). С таковыми ведется жестокая брань силами всей информационной индустрии, многих секторов производства «легких» и «серьезных» развлечений, и страдания затеняются, испаряются, чтобы тут же плотным ливнем обрушиться на наши головы. Спасибо «старому доброму» плебсу, потому что именно по причине массовости «производства и потребления информации», их последующей смешанности и гибкости, был основательно перекрыт доступ скуки в наши головы. Но скука – вещь фундаментальная. Он стала всеобщим эквивалентом в области творческих мотиваций тем же образом, как «буржуазия» осталась единственным классом в социальной стратификации, как деньги превратились в исключительную ценность, а «популярность» сделалось универсальным критерием истинности. Она сейчас «под сурдинку» подменила многие благородные явления своей неблаговидной персоной. Почему человек пишет, снимает, играет? По зову истины, морали, красоты, по причине внутреннего поиска, в силу избыточного желания самовыразиться, под давлением тяжелых обстоятельств или социально-культурного пресса.., да, в конце концов, от безысходности?! Все эти поводы, хотя и не перестали существовать, но точно что-то потеряли в убедительности, потому что сами подпитываются от мощного энергетического источника «скуки» и постсовременного посыла «конкурентного забега в никуда». Скука, невозможность пребывания с самим собой, боязнь одиночества – «моторчик» постсовременного творчества.

Что есть современный цинизм? Этот вопрос стал до такой степени абстрактным и неопределенным, что поиск ответа на него подобен многоярусным средневековым размышлениям о природе идей. В западноевропейском мире, без соотнесения с античным предком по наименованию, цинизмом считалась специфическая форма скепсиса, образ ироничного сомнения относительно большинства сакрализованных цивилизованным обществом идей и вещей. Интересно, что сейчас такая формулировка, пытающаяся односложно определить данное явление, вызвала бы бурю недовольства, ведь у каждого «созрело» индивидуальное мнение на сей счет, а культурная история за свое непродолжительное течение аккумулировало столь много подобных суждений, что в пору создавать компьютерную программу для их обработки. Так сложилась видимость смыслового насыщения, знакового обогащения, всестороннего анализа, так как во все эпохи увеличение знания ассоциировалось с расширением опыта, достижением мудрости. Почему же кажимость успеха вызывает недовольство? Да потому что все большее изучение, более пространное исследование в гуманитарной сфере, к каковой и можно отнести рефлексию о цинизме, ведет не к прогрессу или к мерному развитию, а к «замедленному» коллапсу, нескончаемому саморазрушению. Постепенно через дополнение коннотативных (вторичных, детализирующих) смыслов в основное описание предмета, мы сталкиваемся с ситуацией, когда его исходное значение утеряно, будучи погребенным под ворохом оттенков мысли и бесконечного ряда ассоциаций. Опираясь на интересующую нас тему, можно сказать, что цинизм сначала изображался черным, а потом, перенасытившись цветами, стал поигрывать всей спектральной пестротой. «Невинная дорисовка оказалась перекрашиванием всего полотна». Цинизм как знаковое «нечто» в силу многоразовой использованности и наполненности множеством значений разорвало как презерватив, набитый «игривой» водой. Но печальная картина этого краха связано не только с «цинизмом», но с большинством затасканных абстракций и «культуро-измов». Цинизм стал бесплатным «брендом», под которым продаются и выпускаются в свободное обращение самые разнообразные высказывания: это в целом история каждого освященного временем артефакта прошлого. Вся индустрия масс-медиа – в корне цинична; это могло бы порадовать современного «правомерного» циника, если бы не одно решающее «но». Когда все вокруг приняло знакомый окрас иронии, критиканства и скепсиса, настоящий циник начинает сливаться с окружением, он теряет последние видовые признаки, отличающие его от других – низких, глупых, беззаботных. Фундаментальная циничность постсовременной культуры – смертельный приговор для тех, кто дорожит этим знаком и его собратьями. Достаточно взглянуть на новостной обзор, совмещающий в себе придурковатую дичь под морально «нейтральной» вывеской «Такова уж наша жизнь?!» из насилия, катастрофы, тупости, крови, карнавала, интриги, политиканства, распущенности, слезы (в СМИ представлены всегда не сами события, а их общие образцы, знаковые парадигмы, вымолотые и выпеченные под разными именами в механизме «формата»), чтобы понять, кто в этом мире является истинным обладателем энергией цинизма. Каждый факт в разных «положениях» беззастенчиво совмещен с другими событиями, и настолько безучастно оценен, что «ортодоксальным» циникам остается только тихо шуршать в сторонке. Народ как бездумная масса также не проигнорировал цинизм в своем около разумном поведении. Ни один «маленький» человек не посчитает себя слишком наивным, чтобы не вставить в житейском разговоре типичную отповедь плохой жизни и собственному достоинству: «Да, все они проворовались, а главный более всех, если за ним никто не стоит». В современном мире демократического соучастия и политического присутствия подобные высказывания стали парадигмальными, как «ты мне нравишься» или «я тебя люблю» перед всяким половым актом. Сходными фразами обыватель как бы крайне неодобрительно отзывается о политическом состоянии, в которых, дескать, ощущается готовность приступить к дальнейшим кардинальным мерам, но в действительности это ответ прожженного циника, словесная ужимка без малейшего желания оказаться в «чуждом лагере», без внутренней тяги к самостоятельным размышлениям и, тем более, доставляющей столько хлопот, борьбе. Здесь нет и мельчайшего намека на ожидание будущих перемен, потому что их сердца настроены на циничный дух времени; никакие величайшие испытания и колоссальные усилия не способны ничего изменить. Так как же поступить с тем словом, которое, пусть и не вполне осознанно, может отнести к себе «последний» колхозник (если таковые еще существуют)? Так, где же Вы, циники? Я не вижу Вас в толпе циничных лиц?

Странный постмодернистский характер теологии любого современного религиозного исповедания можно показать всего лишь на паре примеров. Люди еще с ранних лет своего родового существования знакомы с основными чертами религиозного мышления. И одной из них является беспрекословная необходимость использования языка. Любой элемент религии, как ритуал, верование, таинство, используя знаки, сами стали органичным выражением массивного языкового тела. Чаще всего в них встречаются специфические символы, потребность в которых и незыблема, и таинственна, и непонятна. Речь идет о слове и знаке «Бог» и ему подобных. Первоначально оно могло означивать конкретные, чудесные, сверхъестественные явления мира, человека и его окружения. Но довольно быстро это слово потеряло связь с явной реальностью; оно стало принимать за свои собственные слишком много значений и, в конце концов – все. Или оно стало отвечать за явления и смыслы нам совершенно не известные. Короче, оно стало абстракцией, объявшей собой предельное количество конкретных или воображаемых значений. Поэтому использование такого слова и его аналогов в любом предложении становится скрытым лингвистическим издевательством, определенной формой бессмыслицы. Ведь каждое такое высказывание, в котором хоть один элемент стремится к множественности покрываемых значений, приобретает возможность получения бесконечного же числа трактовок. Его логический круг необъятен, его объем значений бесконечен – все это относится к такому близкому нам понятию «Бог». Слово-призрак необходимо в мало-мальски стоящем религиозном высказывании, но оно разрушает таковое до основания, ибо с его употреблением мы теряем связь с последними остатками реальностями, ведь оно обозначает слишком много или ничего. Так одно-единственное религиозное, мифологическое предложение становится полетом в никуда, плавной динамикой в пространство бесчисленных интерпретаций, вероятностных образов. Это было известно людям еще со времен яростной универсализации религиозного образа жизни и мифологического слова, но внутреннее притворство не открывало глаз даже честным верующим. Еще недавно живая, но теперь уже мертвая, аналитическая философия отметила внутреннюю абсурдность метафизического языка, его действительную бессмысленность, проповедуя протокольную чистоту наукообразных предложений, забыв, правда, о собственной последовательности относительно сциентистских смыслов и значений. Все это было не известно самим религиозным людям или они не хотели этого принимать, но факт таков, что метафизическая революция оказалась локальной, обращаемой в узких кругах британского философского крыла и нисколько не затронула религиозные умы. Опять же внутренняя провинциальность и ограниченность большинства позволили игнорировать лингвистические заключения группы элитарных позитивистов в отношении традиционных верований и практик. Вывести здесь можно один тезис: первоначальное положение верований, глубоко связанных с непосредственной реальностью, было более оправданным, чем существование развитых религий, стремящихся к строгой и четкой организации, систематизации знаний и претензий на абсолютный статус. Среди некоторых ведущих интеллектуалов различных религий всегда теплилось понимание того, что религиозный язык не тождественен религиозной действительности, поэтому его невозможно сделать универсальным инструментом передачи мистического бытия. Более того метафизический язык рассматривался как нечто закрывающее последнее, как знаковый аналог кумира, идола, прерывающего дальнейшее продвижение, окончательно затмевающего просвет желаемого существования. Недоверие лучших религиозных мозгов к знакам сейчас, в эпоху постмодерна, вполне объяснимо, но ранее подобный скепсис считался как раз катастрофичным и устрашающим. Впрочем, сомнение в освященных истинах является главнейшим преступлением для любого человеческого сообщества. Поэтому гарантом жизни и дальнейшего существования любой религии были как раз не уникальные мыслители, уязвленные червоточиной сомнения, вызванного интенсивной работой их интеллекта. Нет, серая масса отформатированных в религиозной рутине верующих, несущих в истории основной груз предрассудков и низовых ритуалов, которые впоследствии будут специфичными чертами, отличающими их родную обитель Бога от остальных. Именно обыватели, прикрываясь спинами легендарных деятелей, прародителей уповающего на неземные силы сообщества, парадоксально поддерживают своих патронов, одновременно отказываясь от их разума и нравов в виду недостижимости, радикальности этого идеала. Но это не реверанс собственной скромности, а скорее признание своей ограниченности, неспособности на уникальный поступок, отсутствия своеобразия в линии жизни. Их удел – быть номинальными друзьями и словесными ублажателями тех, чью позицию радикальной самоотдачи с трудом можно разделить, а о самопожертвовании ради идеалов боишься и размышлять. «Много слов и никакого дела» – это девиз каждого религиозного минималиста. Говорить и почитать, вести жесткую брань с Другим и ритуально пресмыкаться перед Своим, в надежде на то, что и пустая болтовня сможет стать достойным эрзацем конкретного дела. Защищать великое имя, уповая на то, что даже само имя и его сакральное упоминание способно поднять на доселе невиданные вершины. Так мы и созерцаем в течение долгих столетий эту воющую толпу почитателей канонизаций, мощей, святынь и ценителей сакрального ритуала, пытающихся с помощью такого легкого и действенного способа облечь свои скверные тела благостью и добротой, нарочито воздавая честь реликвиям и мертвым останкам, видимо спастись от собственной мизантропии и глубинной ненависти ко всему живому. Поэтому еще с ветхих времен средний религиозный человек был зримо и усилено облеплен родной метафизической символикой, но его разум и чаяния не были «запачканы» легкомысленным небесным содержанием. В наш век постмодерна это течение только усилилось; рынок запредельных и бесплатных символов забит до отказа. Такое разнообразие было всегда, но оно никак не могло сконцентрироваться в одном месте. Мы лишь довели до абсурда, утрировали старые привычки, облеклись в сто религиозных одежек, естественно, не утяжеляя нашу голову безответственными идеями о самопожертвовании и любви. Наше время – время утраты любого метафизического (в том числе религиозного) содержания и его сущности, но это и период расцвета всех мало-мальски стоящих в истории знаков и символов запредельного. Отсутствие убедительности в том факте, что можно придерживаться религии и сегодня, вынуждает людей в каждый исторический момент доказывать свою принадлежность к той или иной религиозной системе через нарочное выпячивание хоть и незначительных, но ярких конфессиональных составляющих. Этим, думаю, объясняется усердная обрядовая привязанность и любовь к реликвиям традиционных христианских исповеданий, и такое же по силе недоверие ко всяким сложным ритуальным действиям совмещенная с крайней привязанностью к скромным обрядам в среде новейших деноминаций. Каждая религия заменяется своим же специфическим образом действий. Выражаясь удобными в обиходе аристотелизмами, цель потеряна и средства заняли пустующее место, или вернее – цель и средства, смешались в метафизический винегрет. Употреби на выбор, из громадного информационного хранилища, религиозные знаки и спи спокойно, мой друг! Ныне в чести те внешние проявления религиозности, которые легко и непосредственно способны убедить любого обывателя в собственной правоте и сакральности. Здесь проявляется господство низовой культуры, когда-то народной, а теперь – массовой. Да, раньше простой люд, не жеманничая и кривя душой, пользовал ритуальными предметами и символами для своих простецких, незатейливых нужд; им двигала примитивная, но экзистенциальная необходимость выжить (какова эффективность в этом обращении к знакам запредельных далей – вопрос уже вторичный). В сегодняшнем массовом разуме причины для таких пользований вообще затерялись в океане религиозного потребления. Из плоскости отрицания или одобрения (безбожия и теизма) мы перешли в плоскость выбора на вселенской ярмарке религиозных символов и идей, обязывающих к последующему использованию. Еще недавно некоторыми из интеллектуалов был «найден» орган веры, который необходимо всячески удовлетворять и ублажать. Поэтому, как ни странно для эпохи всеобщей денежной эквивалентности, люди «съедают» религиозные знаки более не в надежде на богатое и удачливое будущее, ибо такие жилистые прагматики внутренне догадываются в безуспешности таких действий. Нет, и здесь могут радоваться проповедники чистейшей религиозной мотивации, они именно насыщают свой «орган веры» без задних мыслей и экивоков. Но хитрость в том, что в тоже время были найдены органы, требующие удовлетворения кинематографом, музыкой, литературой, живописью… Если же ты не будешь этого делать, то твоя жизнь окажется прискорбно односторонней, твое тело не будет работать на полную катушку. Не отвечающей всем разнообразным запросам современной цивилизации, игнорирует общий идеал эффективности, максимализма, совершенства… Ну и что может быть хуже для нынешнего мира? Но вроде бы все это из жизни религиозного плебса. А может акме пришло в среде религиозно-интеллектуальной элиты, в окружении тех, чьи тела потчуют только высококлассной, рафинированной метафизической пищей? Да, такого текстового изобилия еще никогда не было, такое излишество древней и новой мудрости богатейшие средневековые монастыри не могли и вообразить. Самые редкие и далекие словесные экзерсисы стали вдруг близкими и понятными; весь этот гигантский литературный массив готов враз отдаться любому исследователю. И вот они едят усиленно, усердно, с манерой обжорства, без видимых подобий в истории, но интеллектуальной мощи эта пища не прибавляет, более того она тотчас же выходит тщательно пережеванными, но совершенно не переваренными выделениями. Выделениями, которые не похожи на нормальные человеческие отходы пищеварения, но подобны чрезмерно обработанному, безопасному детскому питанию. Его и есть можно, оно даже в своей нарочитой безвредности полезно, но продолжать его вкушать взрослому человеку без необходимости противно, отвратительно. Так все старинные тексты со своими интересными особенностями, печатью того времени, авторской интеллектуальной отвагой, тщательно перемалываются, превращаясь, в безжизненное пюре ограниченного набора тривиальностей, идефикс, однобокого торжества запредельных консерватизма или эксцентрики. Под оболочкой столь уважаемого ныне научного дела интеллектуалы занимаются откровенным копированием, переносом одних и тех банальностей на максимально возможные языки, и, соответственно, их упрощенным комбинированием (сколько раз тексты увеличивались во много раз за счет слепки, например, одного и того же «морального, этического, нравственного»), и самое отвратное, компиляцией чужих мнений, оценок (типа «нравиться, не очень, совсем не нравиться…»), того словесного мусора, который возникает изначально как остаточное явление, хлам, который никогда и не был использованной идеей. Все это необходимо разбавить истасканными фактами, которые перестали быть уже отсылом к реальности, а представлены как типичный осколок текстовой действительности из обширной базы данных. И больше просаливать именами, потому что современник берет текст в руки исключительно из-за них. Одна и та же идея может иметь прямо противоположную судьбу в зависимости от своего настоящего владельца и его имени. Озаботьтесь своим именем, иначе ваша жизнь и мысли никогда не будут предметом изысканных диалогов, превыспренних славословий, кропотливых штудий. Озаботьтесь и продуцируйте космический информационный мусор. Все это появляется на свет, чтобы сразу же умереть, ибо ценен здесь только сам факт рождения безотносительно к вероятной кратковременной жизни в виде тех же оценок, восприятий, обсуждений. Продолжительность бытия интеллектуальных клонов минимальна и еще короче жизни своих реальных собратьев, потому что энергия, позволяющая и далее им существовать, - это наше внимание, ограниченное временем, пространством, леностью, и способное поддерживать нормальное функционирования небольшого числа отдельных, случайных и потому удачливых текстов. Современность с треском провалилась. То, что еще недавно цивилизации хотела пойти по пути трезвого и здравого образа мысли и действий, не загрязненного старыми и приевшимися идеями, их новейшими пародийными аналогами, - лишь прискорбный факт в окружении нынешнего информационного и государственного безумия. Мир – ярмарка знаковых древностей. Очищение привело к бизнес-проекту, по которому каждая глупость, освященная историей, распространяется по твердой цене или пока задаром, для затравки, на первый месяц бесплатного использования.

Бедствия и катастрофы в прошлом всегда были важнейшими показателями силы и стойкости как отдельного индивида, так и целого народа. Природа всегда ставила отдельного человека или человеческую группу перед проблемой выживания и адаптации. И в преодолении этого препятствия человек вышел с гордо поднятой головой. Он вышел победителем в борьбе с природой. Но успех оказался призрачным, так как технология – результат неимоверных человеческих усилий, с помощью которого человек попытался укротить природу, сам оказался потенциально опасным, катастрофичным, неуправляемым. Итак, ситуация в настоящем кардинально изменилась и теперь нашей безопасности угрожают в большей мере не природные катаклизмы, а продукты нашей же деятельности. Природные катастрофы, внушавшие ужас, сменились техническими. Со времен промышленной революции 18 столетия принято считать, что научно обоснованная технология должна автоматически вести к прогрессу и улучшать жизнь людей. Современная технология действительно увеличила производство пищи, улучшило здоровье людей, повысила уровень жизни и усовершенствовала системы коммуникаций. Но все очевиднее становился ущерб, который она наносит человеку и окружающей среде. В 80-е годы 20 века взрыв космического челнока «Челленджер», авария на Чернобыльской АЭС, химическая катастрофа в Бопале и разлив нефти в результате крушения танкера «Эксон Вальдес» напомнили нам, что крупномасштабные системы не защищены от человеческих ошибок и технических сбоев с далеко идущими последствиями. В чем же проблема. Говоря абстрактно, отдельные технологии образуют взаимосвязанную систему, которая живет собственной жизнью. Некоторые считают, что технология – не просто набор подходящих орудий, используемых человеком, а всеобъемлющая форма жизни, глубокая структура со своей собственной логикой и динамикой. Она порождает непредусмотренные и непредсказуемые последствия. Постепенно сложился образец экологического поведения и широкое движение защитников природы. Но наступление на природу необратимо, и мы уже живем так, как будто катастрофа уже случилась. На самом деле, судя по научным расчетам, у человечества еще достаточно много источников природной энергии, и в обозримом будущем они не иссякнут. Это как с войной. Именно наше поколение, которого непосредственно не коснулись широкомасштабные войны и связанные с ними смерть, голод, лишения, тем не менее, жило и живет в постоянном страхе и предчувствии ядерной катастрофы. Настигающая нас катастрофа состоит не в исчерпании ресурсов. Энергии во всех ее формах все еще много, и ее хватит на обозримое будущее. Атомная энергия, энергия солнца, потоков воды и воздуха и даже природных катастроф и вулканов, вращения Земли – все это неисчерпаемо, если доверять техническим расчетам. Драматично лишь движение неравновесности, из-за которой несвязанная энергия может привести к катастрофе. Мы знаем уже пару примеров такого освобождения атомной энергии – Хиросима и Чернобыль, но, вообще говоря, все цепные реакции, будь то вирусы или деление частиц, – потенциально катастрофичны. Нет никакой защиты ни от эпидемии, ни от атомного оружия. Общая система преобразования мира на основе энергии, кажется, неизбежно включает эпидемическую фазу, ибо по своей сути энергия – есть трата, падение напряжения, различие, миниатюрный взрыв, который производит позитивный эффект, но имеет тенденцию выйти из-под контроля и разразиться в форме катастрофы. Сегодня риск, идущий от человеческой природы, еще меньше, чем тот, который вызывается недостаточностью природных ресурсов. Гораздо больший риск связан с процессом, который сходен с безумной независимостью цепной реакции. Это различие является решающим: риск, связанный с недостатками, уменьшает новейшая политическая экология (принципы которой общепризнанны в мире), но она ничто по сравнению с опасным ускорением развития. Очевидно, что охватившая всю планету шизофрения направляет производство на экологию, на стратегию правильного использования и идеальных взаимодействий человека с природой, и одновременно предприниматели развязывают безудержное производство. Может ли бог экологии справиться с ускорением техники и энергии в направлении непредсказуемого конца? Кто знает, к каким опасным последствиям приведут профилактики в экономической, социальной, медицинской, политической сферах: под знаком безопасности может установиться эпидемический террор. Ясно одно: сложность исходных данных, непредсказуемость всех возможных эффектов не оставляет никаких сомнений относительно ограниченности научных прогнозов. Процессы, в которых как индивиды, так и коллективы выступают своеобразными актерами, дают возможность различия добра и зла только в маленьких ограниченных сферах. В сложных же комплексных общих процессах, где существует не предусматриваемая возможность катастрофы, невозможно требовать, чтобы счастье существовало без несчастья, а добро без зла. Немногие историки признавали неизбежность и даже пользу зла в человеческой истории и тем самым сумели выйти за рамки моральной оппозиции. Среди философов Мандевиль в своей «Басне о пчелах» указал на позитивную энергию зла – насилия, лжи, роскоши. Моральное равенство и справедливость приводят к застою. Общество живет за счет энергии зла. Макиавелли, которого причисляют к философам зла, стоит на более умеренной позиции: указывая на неизбежность зла, он наряду с ним отмечает и проявления добра. Того и другого примерно одинаково в любом периоде истории, и они часто порождают друг друга. Добродетельные поступки могут оказаться причиной плохих последствий, например, если помощь оказывается дурному человеку, злобность которого проявляется и усиливается по мере того, как он встает на ноги. И наоборот, зло рождает ответную реакцию – мужественную борьбу, решительность, сострадание и поддержку, а они укрепляют жизнеспособность общества. Де Сад считал добродетель неморальной формой обмана. Жизнь должна быть злобной, она живет смертью. Живое существо убивает, пожирает других и умирает само. Смерть – движение и энергия жизни. Делать вид, что можно жить вопреки этому закону, по правилам добра – значит обманывать себя и окружающих. Поэтому де Сад характеризует добродетель как бесчестный закон. Он принимает революцию как время зла и предлагает вместо принятия ограничивающих его законов постоянное злодейство. Наше зло – морально-символическое по происхождению. Зло – это то, что вредит мне, моему окружению, человеческому роду. Более того, зло – это то, что таится в темных душах человеческих выродков и выражается в их кровавых поступках – насилии и убийстве. Борьба с так понимаемым злом настолько захватила человечество, что большинство придуманных им законов направлены на полное искоренение зла. Итак, в нашем обществе планомерно изымается все негативное, все, что относится к злу. Ни революция, ни просвещение, ни философия, несмотря на их титанические старания, не сняли окончательно жизненных противоречий. Эта проблема решена нашими современниками за счет отказа от негативного. При избытке позитивного зло и его явления проявляются уже как нечто неочевидное, неординарное. Современные исследователи-культурологи свидетельствуют, что программа спасения, объявленная революционными движениями 20 века «левой» направленности, как бы выполнена, но не принесла положительных результатов. Все стали заботиться о правах человека, о спасении природы и даже культивировать любовь к высокому искусству. Но теперь спасение людей приходит не со стороны позитивного, а со стороны негативного: катастрофы, эпидемии, психические расстройства, терроризм и тому подобные формы зла – только они, если не образумят, то, по крайней мере, укрепят тела и души людей. Главная опасность – размягчение телесной, природной субстанции культуры, отрыв от корней, утрата не только почвы, но и тела. Человек, живущий в стерильной обстановке утратил способность сопротивляться вирусам. Стали исчезать люди, способные переживать чувство ответственности за происходящее. Души людей, дрожащих от сладкого ужаса перед экранами ТВ, но реально не испытывающие никаких лишений, утратили чувство сострадания и солидарности. Современное общество утратила признаки собственной естественной основы. Искусственно созданные общества не стабильны и менее приспособлены. Для них опасны внешние, чуждые влияния, хуже того, зарождаются собственные вирусы, так же угрожающие стабильности. Сравнивая искусственное техногенное общество с более примитивными, можно прийти к выводу, что последние, несмотря на лишения живущих в них людей, являются более жизнеспособными.

Простая произвольная проповедь на любую тему обычно считается худшей вариацией аналогичного, но уже письменно фиксированного текста. При продуцировании письменной речи всегда можно остановиться, обдумать, проанализировать, обратиться к авторитетным мнениям; в любой момент существует возможность модифицировать текст до окончательного оптимального варианта; момент маловероятный для устной речи, даже предварительно спланированной и тщательно подготовленной. Исторически слово произнесенное обладало спонтанностью, душевностью, ощущением живого пройденного опыта, исторической конкретностью здесь-и-сейчас, но ему не хватало той серьезной доли компетенции, профессионализма, должной аргументированности, которая была присуща слову письменному. Современный же текст, артикулированный или записанный, – это проявление торжества такого безликого, но поистине актуального принципа, как «интертекстуальность», который постулирует следующую ситуацию; в письменном творчестве ничего нельзя создать нового, революционного, по-настоящему оригинального, а можно лишь повторяться, рецитировать старые слова и мысли, в лучшем случае искусно комбинировать ими. В пространной тени данного принципа те старые различия, градации произнесенного и написанного слов были нивелированы. Теперь нынешние живые возвещения слова и опыты с письменными знаками обладают фактически идентичными качествами; они теперь – текстовые фигуры огромнейшего архива человеческой мудрости, созданные из отдельных фрагментов самого разнообразного происхождения и назначения. Вы скажите, какое отношение эта отвлеченная прелюдия имеет к личностям известных среднестатистических религиозных консерваторов, при жизни известных простотой, отсутствием манерной учености, духовной близостью к религиозным потребностям рядового верующего. Отвечаю: именно сейчас, в данном социокультурном контексте, возможны перекрестные, междисциплинарные истолкования, например, когда простую проповедь практически любого современного автора имеет смысл изъяснять в наукообразном стиле и на основании использования современных методик и подходов. Ранее, еще со времен глубокой античности, традиционный процесс создания как письменного, так речевого, текстовых последовательностей заключался в следовании четким правилам определенных дисциплин, например, риторики и филологии (причем существенно отличавшихся друг от друга). Решающим моментом было строгое соответствие положенным стандартам; профессионалами считались умеющие «лепить» текст по шаблону, гениями же были те, кто эту «лепку» разбавлял запоминающимися индивидуальными чертами. Грубо говоря, в устных речах, например, значительными стали: артистизм (умение быть убедительным), четкое «научное» построение речевой последовательности, использование вторичных ораторских приемов (паузы, устойчивые обороты и т. д.) и ярких идей. В основу всего был поставлен четкий проработанный план, с помощью которого речь смогла бы отвечать высоким эстетическим образцам того времени. Тоже происходило и с созданием литературных памятников, где всем верховодил принцип жанровой принадлежности произведения и ее стандартов. Формы современных речевых и письменных текстов кардинальным образом видоизменились, хотя риторика с филологией умирать не собираются. Единственным критерием с множеством своих модификаций сейчас является критерий занимательности. Текст (независимо уже от того, письменный он или произнесенный) должен быть интересен, а в этом помогут актуальность темы и близость реципиенту, профессионализм и компетенция автора, информативность и насыщенность текста, популярность и некий ареол авторской уникальности т. д.… Да все, что угодно, лишь бы текст был занимателен! Как большинство нынешних проповедей с содержательной стороны представляет последовательную смысловую комбинацию отдельных, книжных по происхождению, цитат и суждений (степень проповеднической компетенции повышается с усложнением комбинаторики последних), так и современная образцовая книга (построенная по всем научным стандартам) является теперь совокупностью или просто набором каких-то высказываний, артикулированных мнений, частных оценок. Что интересно, данные идеи находят свое отражение и в проповедях лучших представителей консервативной религиозности, чей авторитет задушевного, животрепещущего, спонтанного гомилета непререкаем. Даже в таком традиционном, бескомпромиссном и самобытном проповеднике проявляются множество типичных черт современного текста. Подобных примеров из проповеднического творчества любого достойного памяти церковного деятеля можно привести еще великое множество, и большинство из них говорят, что при всей своей традиционности и соответствии классическим образцам эти гомилии восприняли целый свод современных правил и критериев создания текста. Открытая ссылка на разнообразнейшие по своему происхождению источники; вероятность нормального диалога, а не злобной полемики; неклассический подход ко многим богословским проблемам; ощущение скрытой возможности плюрализма взглядов; акцент на авторитетности, профессионализме и компетенции каждого выраженного суждения; максимальное приближение к нуждам и языку народа без скатывания в примитивизм; и т. д.; дальнейшие положения можно продолжать до бесконечности. А вывод всего вышеизложенного таков. Если даже самый непререкаемый авторитет в плане традиционности и православной «акрибии» был склонен к полновесному и планомерному использованию современных стандартов создания текста, то сей факт говорит о многом. Одни из самых распространенных проблемных мест, обсуждаемых в церковно-интеллигентских кругах с открытия Нового времени и начала социальной модернизации, – это осовременивание Церкви и соотношение светской и религиозной парадигм в эпоху модерна. С тех пор идут ожесточенные споры о возможности и степени осуществления модернизации Церкви и основных ее институтов. Консерваторы мужественно отстаивают каждый клочок вероучительных и канонических земель от треклятых отступников, а либералы не менее отвержено борются за программу всеобъемлющего церковного просвещения. Долго и интенсивно идет это борьба, идет так, что идеологические соперники не заметили одного: процесс осовременивания происходит уже давно, самоорганизовано, со своими особенностями, и, главное, независимо от этих споров и нашего внимательного взора. Модернизация осуществляется на феноменологическом (на церковно-бытовом, обывательском) уровне, который составляет 90 % нашего времени. Мы это только не осознаем или боимся себе в этом признаться.