Он интересовался физикой. Его чрезвычайно занимали научные открытия. Он родился в Барселоне, прожил всю жизнь в Вендреле - путешествовать ему было не по средствам, - зато ухитрялся выписывать из разных стран, в особенности из Франции, журналы и следил за последними достижениями науки. У него самого были удивительно искусные руки, мне казалось, они умеют что угодно. Одну комнату у нас в доме он отвел себе под мастерскую, держал на замке и нередко просиживал в ней часами. Он был поистине, что называется, мастер на все руки. Чего он только не мастерил - из дерева, из разных других материалов.

Однажды сделал для меня велосипед. Даже часы собрал, деревянные, они до сих пор стоят у меня в Сан-Сальвадоре, только я их не видел уже тридцать лет, с тех пор как стал жить на чужбине. Все, что выходило у него из-под рук, было сработано кропотливо, тщательно, доведено до совершенства. Он и в остальном отличался терпеливостью - например, жестоко страдал от астмы, но никогда не жаловался. Отец был человек тихий, мягкий, я не помню случая, чтобы он повысил голос.

В то же время это был человек твердых убеждений, пламенный либерал, который во время карлистских войн в Каталонии не раз ставил на карту свою жизнь во имя торжества Республики. Это было как раз незадолго до того, как они с матушкой поженились. Понятно, что он принадлежал к ревностным поборникам права Каталонии на самоуправление. Вся жизнь моего отца была связана с музыкой. При надлежащем музыкальном образовании он мог бы стать превосходным композитором, выдающимся пианистом. А его удовлетворяло то, что есть, - быть церковным органистом в захолустном городишке, давать уроки пения и игры на рояле и сочинять те песни и ту музыку, какие он сочиняет.

Он организовал в Вендреле небольшой любительский хор - тому без малого сто лет, а хор существует поныне. Он играл на местных праздниках и танцах, вкладывал в игру всю душу. Он служил красоте и чуждался суетных притязаний. Отец признавал за мною с детства способности к музыке, но, сам музыкант до мозга костей, полагал, что, если у него и сын родился музыкантом, это в порядке вещей. Он никогда не говорил: "Ах, у моего мальчика такое музыкальное дарование" - или еще что-нибудь в этом духе.

Он не видел ничего особенного том, что я с малых лет умею играть и сочинять музыку - ему казалось, что это только естественно. Совершенно иным было отношение матушки. Она тоже не любила разговаривать о моих талантах, но была убеждена, что мне дан редкий дар и его следует всячески пестовать. Отцу не верилось, что я смогу зарабатывать себе на жизнь музыкой, он по собственному опыту знал, как это трудно. Он думал, что разумней будет обучить меня какому-то ремеслу, и, не дожидаясь, пока я подрасту, уже договорился, чтобы один его знакомый столяр взял меня в ученики.

Я всегда считал, что физическая работа есть своего рода творчество, и с уважением - более того, c завистливым восхищением - смотрел на людей, занятых ручным трудом. По-моему, творческое начало присуще им ничуть не меньше, чем какому-нибудь скрипачу или художнику. Оно просто иного свойства, вот и все. И если бы не твердая убежденность моей матушки том, что мне уготована судьба музыканта, я, вполне вероятно, стал бы столяром. Правда, едва ли хорошим. В отличие от отца я никогда не мог смастерить вещь собственными руками, выполнить хотя бы самую несложную ручную работу.

Вот только на днях: как ни старался, не мог открыть коробку прессованного творога! Прямо зло берет! Говорю жене, моей очаровательной Марте: - Знаешь, руки у меня совершенно ни на что не годятся. Она сказала, что это немножко не так, и показала в тот угол комнаты, где стояла моя виолончель. Что же, она, разумеется, права - досталось кое-что и мне.

Одно из самых ранних и неизгладимых воспоминаний связано с рождественской мессой в Вендрельской церкви. Мне тогда минуло пять, и я уже несколько месяцев как пел в церковном хоре. Полуночной мессы в Вендреле не служили, так что петь на Рождество мне предстояло во время "La misa del gallo", то есть "Петушиной мессы", которую отправляли в пять часов утра. Я почти не спал в ту ночь, и стояла еще непроглядная темень, когда ко мне в комнату пришел отец и сказал, что пора собираться в церковь.

Мы вышли из дома; кругом темно, холодно - так холодно, что, как я ни был закутан, мороз пробрал меня сквозь все одежки и я поеживался на ходу, хотя не только холод был тому причиной. Все казалось таким таинственным, вот-вот должно было произойти что-то необыкновенное, и я чувствовал это. Небеса над головой еще были усеяны звездами, мы шагали молча, а для верности и спокойствия я крепко держался за отцовскую руку.

Городишко стоял притихший, по узким и темным улицам такие же молчаливые, призрачные, неясные двигались к церкви сквозь звездную ночь фигуры людей. Но вот внезапно в глаза нам брызнул свет - он хлынул из распахнутых настежь церковных дверей. Мы вступили в поток света, вошли в церковь - безмолвно, как и те, кто шел рядом с нами. Отец заиграл на органе, и, когда я пел, само сердце мое изливалась в песне, выплескивалось наружу…

С младенческих лет меня окружала музыка. Музыка, можно сказать, была для меня океаном, в котором я плавал, точно маленькая рыбка. Музыка жила во мне и повсюду вокруг меня, я, словно воздухом, дышал ею с тех самых пор, как научился ходить. Слушать, как играет на пианино отец, было для меня упоением. В два-три года от роду я, когда он садился играть, устраивался рядом на полу и прижимался головой к пианино, чтобы не пропустить ни звука.

Не научась еще внятно разговаривать, я уж умел подпевать ему в лад; ноты были близки и понятны мне, как слова. Отец, бывало, ставил меня с моим младшим братиком Артуром за пианино - мы были так малы, что при всем желании не могли бы подглядывать поверх крышки, - сам становился спиною к клавиатуре, вытягивал назад руки и, растопырив пальцы, обеими руками брал наугад аккорды. - А ну, какие я взял ноты? - говорил он. И мы должны были назвать каждую ноту в нестройных аккордах. Так повторялось снова и снова.

Артур был на два года меня младше - в пять он умер от менингита. Такой был милый мальчик, и слух у него был тоньше моего. На фортепьяно я стал играть с четырех лет. Должен признаться, я рад, что начал именно с него, Для меня это лучший из музыкальных инструментов - да-да, при всей моей любви к виолончели. На рояле можно сыграть что угодно. У скрипачей, например, очень богат репертуар, и многие из них не находят времени или не дают себе труда знакомиться с тем, что написано композиторами для других инструментов или целых оркестров, - так что в известном смысле они не вправе называться законченными музыкантами.

Другое дело рояль, этот инструмент способен объять все. Вот почему всякому, кто желает посвятить свою жизнь музыке, следует научиться играть на рояле независимо от того, какому музыкальному инструменту он отдает предпочтение. Могу смело утверждать, что я стал хорошим пианистом - хотя теперь, боюсь, про меня уже так не скажешь. Я утратил технику. И все равно, разумеется, каждое утро по-прежнему играю на рояле. Научил меня играть на рояле отец, и он же мне преподал начала композиции. Петь научил меня тоже отец.

Пяти лет я поступил вторым дискантом в церковный хор. То было важное событие в моей жизни - шутка ли, стать заправским певчим, петь в сопровождении органа, когда играет отец! За каждое богослужение мне причиталась плата в размере примерно десяти центов, так что, в сущности, я тогда первый раз выступил в роли музыканта-профессионала, к своим обязанностям я относился крайне серьезно и чувствовал себя ответственным не только за то, как пою я сам, но и за то, как поют другие мальчики в хоре.

Я был среди них самый маленький, но это не мешало мне сплошь, да рядом указывать: - Вот тут повнимательней! Следи, как ты берешь эту ноту.

Похоже, что во мне уже тогда зародилось стремление быть дирижером. Нередко я просыпался по утрам под звуки народных песен - то с песнями шли на работу поселяне: виноградари, рыбаки. Нередко на рыночной площади по вечерам устраивались танцы, а иногда и праздники, и тогда играли на gralla. Gralla - это камышовый инструмент, вероятней всего, я думаю, мавританского происхождения - он похож на гобой и обладает весьма резким звуком. Изо дня в день я слышал, как играет на рояле или на органе мой отец. Песни собственного сочинения, церковную музыку, произведения великих мастеров.

Он брал меня с собой на все церковные службы; григорианские песнопения, хоралы и органные соло сделались для меня частью повседневного обихода. А еще постоянно были удивительные звуки, живущие в природе, - шум моря, шелест ветра в древесной чаще, хрустальное пение птиц, нескончаемые в своем разнообразии - только при пении, но при разговоре - модуляции человеческого голоса. Какая бездна музыки! Музыка давала мне силы, вскармливала меня.

Все инструменты пробуждали во мне любопытство, на всех меня тянуло поиграть. К семи годам я уже кое-что умел на скрипке, в восемь солировал на одном из вендрельских концертов. Но сильней всего манил меня к себе орган. Отец же говорил, что я не притронусь к инструменту, пока не буду доставать ногами до педалей, с каким нетерпением я ждал этого дня! Никогда не мог похвастаться высоким ростом, и для меня такой день наступил несколько позже, чем полагалось бы для ребенка моих лет.

Мне, во всяком случае, казалось, что он не придет никогда! Оставаясь один в церкви, я залезал на скамью органиста, пробовал так и эдак дотянуться до педалей, но, увы, расти быстрей это не помогало. И все же, когда мне сравнялось девять лет, она пришла наконец эта великая минута. Я кинулся к отцу: - Папа, я достаю до педалей! - Давай-ка поглядим, - сказал он. Я вытянул ноги и достал, - пусть еле-еле, но достал! Отец сказал: - Что ж, хорошо, теперь ты можешь играть на органе. Орган в церкви был чудесный, старинной работы - ровесник того, на котором играл в Лейпциге Бах. Он и поныне стоит в Вендреле.

В скором времени я научился играть на органе довольно сносно, и подчас, если отцу либо нездоровилось, либо необходимо было заняться другой работой, я заменял его. Раз, когда я, кончив играть, выходил из церкви, ко мне подошел один друг моего отца - сапожник и говорит: - Как великолепно играл сегодня твой батюшка! Сапожники у нас городишке работали в те времена на улице. Вот и этот тоже сидел на своей скамеечке возле церкви и слушал за работой. Я сказал, что отец нездоров и играл сегодня я.

Сапожник сперва не поверил, но я повторил, что это правда. В страшном волнении он подозвал жену: - Это не Карлос играл на органе. Ты не поверишь - играл Паблито! И сапожник, а за ним его супруга принялись обнимать и целовать меня, повели к себе в дом, угостили вином и домашним печеньем. В те дни от селения к селению гурьбой странствовали бродячие музыканты, перебиваясь с грехом пополам на те скудные гроши, которые перепадали им от местных жителей. Они играли на улицах, на деревенских танцах.

Иногда они рядились в причудливые одежды и брались за диковинные музыкальные инструменты, нередко собственного изобретения. Их появление неизменно бывало для меня чрезвычайно волнующим событием. Однажды в Вендрель явилась такая бродячая труппа из трех музыкантов, которые именовали себя "Los Tres Bemoles" - "Три бемоля". На мощенной булыжником рыночной площади я пробился сквозь толпу, собравшуюся их послушать, присел на корточки и замер в восхищении, безмерно очарованный внешностью артистов - они нарядились клоунами, - завороженно ловя каждую ноту, летящую от них.

Особенно пленили меня инструменты, на которых они играли. Были тут мандолины, бубенцы, гитары, кухонная утварь и та пошла в ход: чайники, чашки, стаканы по-моему, то определенно были предшественники мудреных приспособлении, на которых сегодня играют в джаз-оркестрах. Один из музыкантов играл на ручке от метлы, снабженной наподобие виолончели струнами - впрочем, я тогда еще в глаза не видел виолончели, даже не слыхал, что такое есть на свете. Не знаю, по какой причине - уж не было ли это своего рода предчувствие, но только больше всего меня покорил как раз этот "метло-рожденный" инструмент.

Я глаз от него оторвать не мог. Вернувшись домой, я стал взахлеб рассказывать о нем отцу. Отец посмеивался, но я говорил так восторженно, что он потом сказал: - Ну хорошо, Пабло, я тебе тоже сделаю такой. И сделал. И нужно сказать, что ручка от метлы ни в какое сравнение не шла с его инструментом, звучала гораздо хуже. Этот был изготовлен из тыквы и оснащен одной струной. Пожалуй, он и был, строго говоря, моей первой виолончелью.

Он и сейчас хранится у меня в Сан-Сальвадоре. Под стеклом, как и надлежит музейному сокровищу. На этой кустарной самоделке я выучился играть и многие из песен, написанных отцом, и популярные мелодии, залетавшие в нашу глушь из внешнего мира. Через много лет, приехав ненадолго в старинный монастырь Святого Креста, расположенный по соседству, я встретил старого трактирщика, который сказал, что помнит, как я девятилетним мальчуганом играл как-то вечером на монастырских хорах на этом странном инструменте.

Вспомнил и я тот вечер, когда играл под луной и музыка разносилась среди теней, отдаваясь от белых монастырских стен Я не вижу большого достижения в том, что стал артистом в одиннадцать лет. Я родился с определенными задатками, со склонностью музыке, вот и все. Особой заслуги c моей стороны тут не было. В заслугу мы имеем право ставить себе лишь одно: как мы распорядились способностями, дарованными нам от рождения.

Вот почему я внушаю молодым музыкантам: "Не тщеславьтесь тем, что вам посчастливилось обладать талантом. Не вы тому причиной, и не за то вам воздастся. Как вы поступите со своим талантом - вот что важно. Лелейте этот дар. Не роняйте того, что вам дано, не расточайте понапрасну. Работайте, работайте неустанно, взращивайте его". Есть дар, которым надлежит дорожить превыше всего, и это, конечно, сама жизнь. Всякая работа должна быть гимном во славу жизни.

Радости и печали. Размышления Пабло Казальса, поведанные им Альберту Кану