Супруги Раиса Орлова и Лев Копелев - друзья академика Сахарова и Генриха Бёлля, они из тех, кого в России называли диссидентами, их изгнали из страны, а потом признавали "совестью русской интеллигенции". У этой писательской пары есть произведения "Мы жили в Москве 1956-1980" и “Мы жили в Кёльне”  (Лев Копелев закончил книгу без Раисы Орловой). 

В предисловии к написанному в 1984 году Раисой Орловой-Копелевой рассказу "Двери открываются медленно" сказано так: "Эта книга - исповедальный рассказ Раисы Орловой о времени, прожитом в разлуке с родиной: в 1980 г. она, лишенная советского гражданства вместе с мужем, Львом Копелевым, поселилась в Германии. Драма эмиграции, преодоление отчужденности, нащупывание почвы под ногами предстают здесь в особом, чисто духовном аспекте." И ещё, обобщённо, о "сталкерах": "В древности самым желанным гостем на пиру  или  при  дворе  правителя  был путешественник.  Он  говорил  о  странах,  где  еще никто не бывал.  Но если странник успевает пустить корни в том,  другом мире - пожить в нем,  выучить язык,  обзавестись  друзьями,  то  у него помимо собственной воли появляется особая миссия.  Не бесстрастного описателя, который всего лишь добросовестно пересказывает своим то, что видел у чужих, но сталкера, принадлежащего обоим мирам и обреченного на то,  чтобы всегда находиться в  точке  их  встречи  и служить  вечным  толмачом,  посредником  в их трудных переговорах,  помогать этому контакту,  все время переводя "туда  и  обратно"  значение  незнакомых понятий, снимая неловкость, возникающую из-за разницы менталитетов и бытовых реалий." (из предисловия Александра Зотикова)

Многие мысли этой женщины перекликаются с моими. Я ей сопереживаю. Нет, для меня мой переезд - не изгнание, а добровольное решение. Для меня это не драма, но я знаю трудности. Мне в Германии хорошо, она - "моя" с самого начала. А ей было очень тяжело... Удивительно, что в своём изложении "драмы эмиграции" она постоянно пользуется метафорой дверей. Даже в названии книги. Жена Копелева умерла в 1989 году, в начале 90-х мне довелось встретить Копелева в Германии. Я не знала тогда о его жене, которая мучительно переживала эмиграцию, став изгнанницей в 80-е годы.

Она пишет в самом начале книги: "Иногда кажется:  удалось что-то донести,  рассказать,  меня  услышали.  Но чаще,  несравнимо  чаще  -  сознание  невыразимости,  неповторимости  опыта. Пропасть. И мост через нее не построишь." Именно метафорой "строить мосты" я чаще всего отвечаю на вопрос, чем я занимаюсь в Германии, отдавая дань моему происхождению. Я говорю, что строю мосты, мне кажется, что мне удаётся....

Книга заканчивается словами: "Как лечить безумный мир, я не знаю. Продолжаю пытаться открывать хотя бы некоторые двери, уже печально зная, что многие так и останутся закрытыми. Разгадаю ли я когда-нибудь знаки этой таинственной страны, из которой пришли в мое детство Ганс и Гретель, знаки таинственного мира, где мне, возможно, придется жить до могилы? Сумею ли я рассказать здешним людям о другой таинственной, великой стране, которая навсегда останется моей родиной?"

"Я  в  изгнании.  С  внутренним  обязательством свидетельствовать,  рассказывать о моей родине,  искать  двери,  связывающие разделённые  миры",  -  так  эта женщина  определила своё дело, на которое она была вынуждена в самом конце жизни. 

Как я ей сочувствую! Как же ей было тяжело, в изгнании...  

Дальше некоторые цитаты из книги (http://lib.ru/MEMUARY/KOPELEW/orlova.txt) 

Двери в чужую страну могут остаться закрытыми еще и потому,  что ты сама в них не постучишься. Но есть множество дверей,  которые необходимо было бы открыть,  однако они остаются закрытыми и потому,  что люди в них войти не пытаются, не зная, что за ними.

Двери открываются сами собой в аэропортах, в больницах, в магазинах. В духовном пространстве по-иному. Ни одна дверь от души к душе, от страны к стране не открывается сама собой. Только усилием. Болевым. И двусторонним. И я должна стремиться, напрягая волю, душу, ум, войти в другой мир. А другой мир - предоставит ли он мне возможность дотронуться, увидеть, понять? Долговечным оказывается только то, что выращено в естественном ритме. Старательно учить знаки чужой жизни, как учишь слова чужого языка. Некоторые двери могут приоткрыться. А другие так и останутся закрытыми

Двери в другой мир остаются закрытыми и для тех, кто уверен, будто уже достаточно знает, что за ними. Полузнание бывает менее заметно, чем откровенное невежество. Поэтому оно более опасно, труднее преодолимо. Когда принимаешься изучать незнакомый прежде предмет, новый язык, то поначалу радуешься, услыхав понятное слово, его выхватываешь, "выклевываешь", пытаясь угадать, сконструировать остальное. Угадываешь, зная латинские корни либо немецкие обрусевшие слова. Так я удивленно радовалась "ярмарке", "галстуку", "маляру", а прежде считала их исконно русскими.

Именно среди  полузнаек  возникают  и  закрепляются  клише:   "все   немцы педантичны",   "все   французы  легкомысленны",  "все  иностранные  слависты безграмотны",  "все  американцы  бездуховны",  у  всех  русских  -  "широкая славянская душа" и прочая и прочая...

  Хуже всего - самодовольство.  Если знать,  хотя бы подозревать,  что ты не знаешь, - тогда есть хоть надежда, что в будущем узнаешь.

...После радостной суматохи встречи  надо  начинать  жить  в  непривычном, странном  мире.  Жить  беспомощной,  глухой и немой - немецкий язык я начала учить за две недели до отъезда. И языковая стена - не единственная: не знаю, как войти в трамвай, в метро. Автомат почему-то меня не слушается.  У нас бросаешь пятак,  и езжай по всей линии.  Не знаю,  как покупать,  как спросить, как понять, что тебе ответят. Нужен поводырь.

...В один из первых вечеров в Кельне мы вышли погулять вдоль Рейна.  Кроме нас - ни души.  Шли по городу с миллионным населением,  словно  по  пустыне. Вдоль  улиц вереницы машин "на приколе".  И сейчас,  когда вечерами гуляем в парке, кроме нас - никого. Рассказали знакомому, что это нам в диковинку.
  - А у нас в  городе  в  восемь  вечера  луну  уже  выключают,  а  тротуары скатывают к стенкам.

  Мое восприятие окружающего и прежде было ограниченным. После обрушившегося удара - мы лишены гражданства,  нас не пустят обратно в  Москву  -  картина, быть  может,  и  вовсе  исказилась:  сквозь  слезы  любой,  самый  яркий мир становится мутным.

Хрестоматийное клише  -  немцы пунктуальны - подтвердилось.  Сговорившись, люди здесь приходят,  как правило,  точно в назначенный срок;  и это удобно, как отсутствие очередей, как бытовые машины, как множество еще неведомых мне кнопок.  Все  это  экономит  силы  и  время.   Поразила   меня   не   просто пунктуальность - строжайшая запрограммированность быта. Большинство людей  завтракает,  обедает,   ужинает,   смотрит   телевизор, отдыхает  в один и тот же час.  Почти все магазины открываются и закрываются одновременно.  По воскресеньям не купишь ничего,  разве что на вокзале,  где гораздо дороже. Короткое, с привкусом безнадежности слово "цу".

  Когда в  московский дом приходят гости,  их кормят в любое время тем,  что есть у хозяйки.
  Здесь, если  тебя  зовут  к  двенадцати,  -  это "еда в середине дня" (наш обед),  а к трем часам - напитки (без закуски);  4-5 - кофе  с  печеньем;  к восьми - ужин, часто мясной, первое и второе.

Цирка не люблю, уже и с внуками не ходила. Зверей было жаль, а за клоунов, глупо и пошло острящих - стыдно.  Так осталось с  далекого  детства.  И  вот нечто совсем иное.  Цирк "Ронкалли".  Музыка,  цвет,  звук,  движения, некое струение.  Огромный  голубой  шар  раскрывается,  печальный  клоун  выдувает мыльные пузыри,  разноцветные;  они лопаются, не долетают до публики... И мы думаем каждый о своем,  это и проходящее мгновение (не останавливается!),  и любовь,  и  творчество,  и  сама  жизнь.  Каждый  о своем,  но и чувствуется магическая объединяющая сила подлинного искусства.

Каждый эмигрант - кто в печати, кто с трибуны, кто  пусть  просто  своим  поведением  -  рассказывает,  из  какой страны он приехал,  как вживается в другую.  Много недоразумений возникает,  когда  по одному,  двум,  десяти  эмигрантам  судят  о  целой  стране.  И  мои заметки предельно субъективны.  Это я так и то и тех увидела, а другой человек, даже рядом живущий, увидит другое.

Эта книга  возникла  из  надежд  и отчаяния.  Из непреодолимой потребности поделиться с близкими на родине тем,  что  я  увидела,  услышала,  испытала, передумала  за  два  с  половиной  года  жизни в чужом мире.