Мало кто знает, что в годы Великой Отечественной войны в наших Вооруженных силах создавались не только штрафные роты и батальоны, но и штрафные эскадрильи. Самую первую из них в 1942 году возглавил ныне Герой Советского Союза Иван Евграфович Фёдоров, которому недавно исполнилось 96 лет. Он рассказал корреспонденту «СП» о том, как воевали летчики крылатого штрафбата.

Побег из тыла на фронт

Герой Советского Союза Иван Евграфович Фёдоров

3 июля 1942 года на Монинском аэродроме в Подмосковье приземлился совершенно новенький истребитель ЛаГГ-3. Он подрулил к заправочному комплексу, пилот крикнул технику: «Заливай под самое горлышко». «Не могу, - ответил технарь, - вас нет в заявке. Свяжитесь с руководителем полётов, пусть даст разрешение». «Вот моё разрешение», - устрашающе рыкнул пилот и достал из кобуры «ТТ».

Вскоре неопознанный ЛаГГ приземлился на аэродроме Мигалово (рядом с Калинином). В это время там проводил совещание командующий 3-й воздушной армией Михаил Громов. Он уже получил циркуляр о том, что с Горьковского аэродрома, захватив новейший истребитель, дезертировал лётчик-испытатель Иван Фёдоров, который произвёл несанкционированную дозаправку в Монино и направился в сторону Калининского фронта. Громов лично вышел к ЛаГГу, дружески обнял набедокурившего пилота, но спросил с напускной строгостью: «Что же ты, Ваня, истребители воруешь? С меня же потребуют отдать тебя под трибунал».

- Вообще-то я не считал себя проштрафившимся, – вспоминает сегодня Иван Евграфович. - Дело в том, что перед войной я работал лётчиком-испытателем в конструкторском бюро Семёна Алексеевича Лавочкина, которое тогда располагалось в Горьком. С первых дней войны я забросал Лавочкина рапортами с просьбой отправить на фронт. Но Семён Алексеевич не отпускал. 3 июля 1942 года у меня был штатный испытательный полёт. Я и рванул на фронт своим ходом к командующему 3-й воздушной армией Михаилу Громову, с которым мы были хорошо знакомы ещё с довоенного времени. И я был уверен, что он меня не сдаст, поддержит и назначит на боевую должность. Так и случилось. Поначалу он взял меня инспектором по боевому применению штаба армии. А потом, когда создавалось штрафное подразделение, я попросил командарма поставить меня во главе «штрафников».

Спасительный приказ

Вопрос о штрафных эскадрильях вот уже несколько лет будоражит умы не только журналистов, но и ветеранов Великой Отечественной войны. Можно прочитать мнения, что это очередная выдумка «очернителей истории». Но немало авторитетных военачальников подтверждают сведения о штрафных авиационных подразделениях. Например, дважды Герой Советского Союза маршал авиации Александр Николаевич Ефимов и в интервью СМИ, и в своих мемуарах вспоминал о том, что его не раз в полётах на бомбометание прикрывали истребители-«штрафники». А недавно с документов, регламентирующих организацию штрафных эскадрилий, был снят гриф «Секретно», и в Центральном архиве Министерства обороны мне довелось ознакомиться со спасительным не только для Ивана Фёдорова, но и для многих проштрафившихся лётчиков приказом Ставки ВГК. Он был подписан Сталиным 4 августа 1942 года и устанавливал введение в воздушных армиях штрафных эскадрилий. Как известно, Сталин очень ценил лётчиков, на подготовку которых затрачивалось немалое количество времени и средств. Когда Верховному доложили, что немалое их число из-за разгильдяйства попадает в штрафные батальоны, то есть перестаёт летать, он запретил такую практику и ввёл институт штрафных эскадрилий.

Позывной – «Анархист»

То, что именно Ивана Фёдорова назначили командиром «штрафников» 3-й воздушной армии, было вполне естественным. Он как нельзя лучше подходил для этой должности. Ведь не зря Фёдорова прозвали в 3-й армии анархистом, а потом именно такой присвоили ему позывной.

Штрафная авиагруппа Фёдорова, состоящая из 64 авиаторов, воевала исключительно успешно. Её лётчиков фашисты прозвали фалконтирами, что в переводе означает озверевшие соколы. В общем зачёте они подбили 350 самолётов противника. В начале 1943 года эта авиагруппа была преобразована в 273‑й истребительный авиаполк. Причем при расформировании штрафной группы всех лётчиков реабилитировали и представили к орденам и медалям, а четверых - к званию Героя Советского Союза. Фёдоров был назначен командиром дивизии.

Иван Евграфович Фёдоров воевал до апреля 1945 года на Калининском, Центральном, 2-м Белорусском фронтах. Потом его как лётчика-испытателя отозвали в Москву. Закончил войну, как и начал, по-гусарски. Из Германии в Подмосковье в 1945 году Фёдоров прилетел на «своём» боевом самолёте, захватив с собой 300 литров спирта. Бочку со спиртом он поставил рядом с входной дверью в квартиру на лестничной площадке, прикрепил её тросом, чтобы не уволокли.

- Весть о Победе мигом опустошила все мои стратегические запасы, - смеётся сегодня Иван Евграфович.

Зачем они были нужны?

Но вернемся к созданию штрафных эскадрилий. У Фёдорова не сохранилось документов об организации этих подразделений в 3-й армии. Но в Центральном архиве Министерства обороны имеются аналогичные документы 8-й воздушной армии. Познакомиться с ними имеет смысл хотя бы потому, что после рассекречивания материалов о штрафных эскадрильях в прессе появилось немало статей, где высказывается недоумение: а зачем нужно было создавать такие подразделения, ведь лётчики, в принципе, выполняют одинаковые задачи, в небе противник на всех один, чем же отличается боевая деятельность штрафников от нормальных пилотов?

Для начала надо сказать, что и до приказа о «воздушных штрафниках» немало авиаторов попадало под трибунал. Но поскольку это были особо ценные боевые кадры, подготовка которых дорого обходилась стране, то проштрафившихся лётчиков, как правило, ни в лагеря, ни в пехоту не отправляли, а возвращали в родные эскадрильи. По архивным данным, например, 1941 году 69,7%, а в 1942 году 78,8% приговоров выносились с отсрочкой исполнения до окончания боевых действий. Хрестоматийный пример – судьба лётчика 1-й эскадрильи 6-го истребительного авиаполка младшего лейтенанта Виктора Копейкина.

С первых дней войны он не раз был замечен в пьянках, из которых одна закончилась перестрелкой с сослуживцем. А в декабре 1941 года лётчик совершил столкновение с другим самолётом на пробеге при посадке. Копейкин был приговорён военным трибуналом к десяти годам. Но отбывать наказание было негде, и его вернули в полк и даже направили на переучивание на новую боевую технику.

Таких примеров было немало. Поэтому и появилась необходимость в создании эскадрилий для осуждённых или проштрафившихся лётчиков. Организация службы в них значительно отличалась от той, которая существовала в обычных авиаподразделениях.

Рассмотрим  Положение о штрафных эскадрильях, утвержденное командующим 8-й воздушной армией генерал-майором авиации Т. Хрюкиным. Задачу организации штрафных эскадрилий положение определило так: предоставить возможность лётчикам, стрелкам-бомбардирам, техникам и механикам, осуждённым военным трибуналом, путём выполнения ответственных боевых заданий на самых опасных участках и направлениях искупить свою вину перед Родиной. Положение определяло создание штрафных эскадрилий трех типов: а) истребительной на самолетах Як-1 и ЛаГГ-3; б) штурмовой на Ил-2;  в) легкобомбардировочной на У-2. Каждая эскадрилья содержалась по штату неотдельной эскадрильи десятисамолетного состава. Подчинялась непосредственно командиру той дивизии, в которой была оформлена решением командования воздушной армии.

Положение не разрешало представлять штрафников к государственным наградам, лишало их полагавшегося другим лётчикам денежного вознаграждения за боевые успехи, а также процентной надбавки за выслугу лет. Пребывание в штрафной эскадрилье не засчитывалось в срок, определяющий присвоение очередного воинского звания.

Авиационный документ о штрафниках получился более суровым, чем армейское Положение о штрафбате. Штрафников в пехоте, как известно, за подвиги к государственным наградам представляли. Они заранее знали, на какой срок направлены в штрафной батальон или роту - этот срок не мог превышать трех месяцев. Ранение, каким бы ни был его характер, признавалось свидетельством искупления вины. Авиаторы же предпочли иной критерий - только число и итоги боевых вылетов. Некоторым лётчикам не удавалось избавиться от статуса штрафника до пяти месяцев. Получив в воздухе ранения, ожоги, они автоматически в строевые части не переводились. Часто даже после снятия с них по представлению командования эскадрильи и дивизии судимости еще какое-то время решали боевые задачи в качестве штрафника.

Не предусматривало Положение о штрафных эскадрильях и дополнительных льгот для командного состава. Как известно, в штрафных ротах и штрафбатах для командного состава шла льготная выслуга лет, сокращались сроки повышения воинских званий. Лётчики были этим обделены.

Лётчик должен летать

Лётчик-истребитель Георгий Дмитриевич Костылёв

Ещё один вопрос стал в последнее время предметом дискуссий в СМИ. Если штрафные эскадрильи были созданы для ВВС и позволяли лётному и техническому составу авиации искупить вину перед Родиной в своем виде Вооруженных Сил, почему же немало авиаторов воевало в рядах штрафных батальонов и рот, то есть на сухопутье?

- Это объясняется просто, - говорит Иван Фёдоров. – Штрафные эскадильи были сформированы только в воздушных армиях и направить в них проштрафившихся из каких-либо отдельных соединений или частей ВВС внутренних округов было невозможно. Больше того, и из нашей армии лётчиков и технических специалистов, совершивших серьёзные преступления, несовместимые с честью офицера, командиры дивизий при поддержке командарма эпизодически направляли в штрафбат. Но, должен сказать, что их оттуда нередко возвращали с такой мотивацией: офицеры могут быть направлены в штрафбат на основании приговора военного трибунала либо властью командира только за самовольное оставление занимаемых рубежей (приказ НКО № 227) и за перебои в питании бойцов и недодачу продуктов (приказ НКО № 0374).

Честно сказать, я и тогда и сегодня – обеими руками за «штрафные эскадрильи». Лётчик должен воевать в своей среде, где он него максимально высокий боевой результат. Меня, например, глубоко возмутил такой случай. Наш выдающийся ас Георгий Костылев в феврале 1943 года загремел в штрафбат. Это был лётчик от Бога. Только в июле 1941 года на И-16 Костылев сбил семь немецких самолётов. В октябре 1942 года ему было присвоено звание Героя Советского Союза. И вдруг штрафбат. За что?

Вот как описывает причину известный исследователь Николай Бодрихин: «В феврале 1943 г. в блокадном Ленин­граде (Костылев прибыл туда в краткосрочный отпуск повидаться с матерью) он, как знаменитость, попал в гости к «умеющим жить» тыловикам, потчевавших гостей изысканными яствами и коллекционными винами на драгоценной посуде. Сын блокадницы Костылев, не на словах знавший цену блокадным мытарствам, в благородной ярости разнес это «гнездо пира во время чумы»: разбил стоявшую перед ним посуду, стёкла пузырившегося хрусталем серванта и опрокинул майора интендантской службы, пытавшегося прикрыть хрусталь своей грудью.

Костылева не спасли ни слава лучшего лётчика Балтфлота, ни геройское звание. Уже через несколько дней он был лишён офицерского звания, наград и в чине красноармейца направлен в штрафбат на Ораниенбаумский плацдарм. Даже если формально подходить к «преступлению» Костылева, направить «отбывать наказание» его нужно было в «штрафную эскадрилью». Для этого они и создавались.

Штрафники Гитлера

В последнее время по страницам газет и журналов кочует миф о том, что якобы Сталину принадлежит авторство идеи о создании штрафбатов, в том числе и крылатых. Но архивные исследования свидетельствуют об ином.

Известный историк Арсен Мартиросян так ставит вопрос: «Не Сталин и не РККА были «пионерами» в деле создания штрафных подразделений. В той страшной войне первыми к этой жесткой мере прибегли сами гитлеровцы. Уже в самом начале войны, столкнувшись с ожесточенно яростным, буквально свирепым сопротивлением советских войск, солдаты вермахта все чаще стали вести себя неадекватно данной присяге и уставам. В связи с этим уже в начале июля 1941 г. с санкции Гитлера в вермахте были созданы штрафные батальоны и роты, которые расценивались германским командованием как хорошая идея - осужденные военно-полевым судом военнослужащие вермахта могли реабилитироваться в штрафбатах». В дальнейшем эта мера получила развитие из-за ужесточения обстановки на Восточном фронте.

Контрнаступление советских войск под Москвой в декабре 1941 года переросло в общее наступление Красной Армии. Группа армий «Центр»оказалось в какое-то время на краю пропасти, а её поражение грозило катастрофой всем немецким войскам на Восточном фронте. На некоторых участках германские части в панике отступили, бросив на произвол судьбы сотни автомашин, артиллерию, танки. Гитлер был в бешенстве. В результате последовал приказ фюрера от 16 декабря 1941 года, запрещавший отдавать позиции без соответствующего разрешения сверху (немецкий аналог приказа «Ни шагу назад!»). Гитлеровское руководство создало на Восточном фронте 100 штрафных рот. Или, как их официально именовали, частей испытательного срока.

К этому делу в вермахте подошли с немецкой серьёзностью и пунктуальностью. На каждого правонарушителя заводили уголовное дело, которое заочно рассматривал специальный военный суд, находившийся в глубоком тылу - в чехословацком городе Брно. Ни ранение, ни геройское поведение на передовой на срок наказания никак не влияли. То есть немецкий солдат не мог искупить свою вину кровью, в отличие от советских штрафников. Из госпиталя раненый снова возвращался в штрафбат. Численность штрафников на Восточном фронте по некоторым данным, составляла 16 500 человек. При этом неукоснительно соблюдался принцип кастовости: существовали офицерские штрафные роты, унтер-офицерские и солдатские.

Одной из особенностей германских штрафных подразделений являлось то, что в них существовало разделение осужденных по родам войск: проштрафившиеся танкисты, лётчики и моряки, как правило, служили в «родовых» подразделениях. Так, существовал отдельный штрафной танковый батальон, именуемый «кампфгруппа Кноста». Несмотря на свой штрафной статус, он был укомплектован самыми современными танками - «королевскими тиграми». Из осужденных лётчиков создавали отдельные эскадрильи люфтваффе. Если штрафники вновь трусили или совершали другие преступления, то их без церемоний списывали в сапёрные подразделения, занимавшиеся разминированием.

Иван Леонов — единственный в мире летчик (занесен в Книгу рекордов Гиннесса), в годы Великой Отечественной войны летавший на боевом самолете без одной руки. В 1943 году, при выполнении воздушной разведки и фотосъёмки расположения войск противника недалеко от города Орёл самолёт лейтенанта Леонова был сбит, а сам пилот получил тяжелейшее ранение: вражеский снаряд раздробил ему плечевой сустав. Ивану Леонову было 20 лет. Военные медики спасли отважному лётчику жизнь, но левую руку, плечевой сустав и лопатку пришлось ампутировать… Молодой офицер сумел при личной встрече убедить командующего 1-й воздушной армией Михаила Громова в порядке исключения оставить его на летной работе. Пилотируя «небесный тихоход» По-2, Леонов стал выполнять боевые задачи в качестве лётчика 33-й эскадрильи связи 1-й Воздушной армии: он вёл разведку, доставлял приказы, летал во вражеский тыл с грузами для партизан, совершив еще 110 боевых вылетов… Первого февраля 2010 года Ивану Антоновичу исполнилось 87 лет. Живет в Туле. Накануне праздника Победы мы встретились с героем Великой войны.

«СП»: – Иван Антонович, как вы начали летать?

– Первый раз я сел за штурвал самолета, когда мне трех месяцев не хватало до 18 лет. В аэроклубе ОСОАВИАХИМа. в Брянске, я поднял в воздух По-2. Тогда модным был лозунг «Комсомолец - на самолет!» Молодежь это воспринимала по-настоящему хорошо, и охотно шла обучаться летному делу. Курс летной подготовки включал взлет, посадку, потом высший пилотаж, который позволял По-2: вираж мелкий, глубокий, переворот через крыло, мертвая петля и боевой разворот. Боевой разворот – это когда на скорости и с подъемом набираешь высоту, самый модный способ уходить от противника или догнать его в настоящем воздушном бою. Потом приходила разнарядка, и выпускников аэроклубов отправляли по летным училищам. Буквально перед войной открылось новое училище – Армавирское, и наш весь выпуск туда и направили.

Мы прибыли в училище 10 февраля 1941 года. Там готовили пилотов-истребителей. Летали мы на «ишачках» – истребителе И-16. Нам все время говорили, что враг коварен, советовали лучше осваивать специальность, быть патриотами. Мы, курсанты, глубоко в это не вникали: когда она еще будет, эта война... Зимой мы больше теорию грызли, а как наступала весна, начали летать, летать, летать. Преподавали нам боевые офицеры, прошедшие Испанию.

«СП»: – Где вас застало начало войны?

– В Армавирской летной школе, в летнем лагере. Мы стирали гимнастерки, был санитарный день. И тут дневальный орет: война, война! Я даже толком не понял, что такое, просто слово «война» было неприятным.

С этого момента мы начали летать вдвое больше, чем раньше. Нас должны были выпустить в августе, но наскоро выпустили в июле, через месяц после начала войны. Мы просились на фронт, но нас отправили в Монголию. Война на Халхин-Голе закончилась, но там хулиганили японские самолеты-разведчики. Япошки были сильные, «мицубиси» особенно наглый был разведчик. Однажды мы такого разведчика все же сбили – точнее, мой командир, старший лейтенант Иван Шестак, у которого я был ведомым (то есть, прикрывал его). Мы с Шестаком были на высоте 3 тысячи метров, а японец шел под ракурсом три четверти, и нас не видел. Мы набрали высоту, зашли с двух сторон, взяли япошку в клещи, и дали по две очереди. Он сразу загорелся. За этот бой Шестака наградили орденом Красной Звезды, а мне дали медаль «За отвагу».

В Монголии мы пробыли год. Потом наша эскадрилья перелетела в Читу, потом в Подмосковье, где буквально за месяц нас переучили на самый совершенный по тем временам самолет ЛаГГ-3. Вооружение его состояло из двух крупнокалиберных пулеметов, плюс к тому, мы могли брать на борт две бомбы. Аэродром наш был грунтовый, временный. Жили мы в Москве – каждый вечер нас возили ночевать в гостиницу.

«СП»: – Что представляла из себя Москва в то время?

– Я хорошо помню Москву 1942 года. Поражало обилие аэростатов заграждения, расставленных в шахматном порядке. Они защищали Москву от воздушных налетов – самолет противника, попав в такое заграждение, неизбежно цеплялся крылом за трос, на котором крепился аэростат. Дежурили зенитки на крышах, все окна были заклеены крест на крест. Паники в городе не было, ходили трамваи. Вообще, в 1942-м Москву бомбили мало, наши летчики уже взяли небо под контроль.

ЛаГГ-3 был хорош тем, что он, единственный из истребителей, мог подниматься на 6-7 тысяч метров. На большой высоте мы могли сбивать бомбардировщики – этим наша эскадрилья и занималась. Вот тогда я и сбил первого немца на «Юнкерсе-88».

«СП»: – Как это произошло?

– Дело было так: мы перелетали на аэродром, и у меня что-то зазвенело в моторе. Механик определил, что сломался нагнетатель воздуха. Нагнетатель поменяли, и я попросил разрешения на пробный полет. Разрешение мне, разумеется, дали. Было лето, солнце только-только взошло. Я взлетел, легко набрал 5 тысяч метров, уже одел кислородную маску и вдруг… С земли передали, что под ракурсом две четверти от меня летит «Юнкерс». И приказали его атаковать.

Это легче сказать, чем сделать: впереди и сзади у «Юнкерса» по крупнокалиберному пулемету, попробуй подберись. Я не видел противника, но сумел разглядеть его инверсионный след. Вот ты где, Ганс! Я набрал еще высоты, и бросил ЛаГГ вниз. Потом, разогнавшись, поднырнул «Юнкерсу» под пузо и нажал гашетки. «Юнкерс» не загорелся, а свалился на правое крыло. Я уже хотел провести повторную атаку, как увидел, что немец все же задымился, и от него отделился сначала один парашютист, потом второй. И это – на глазах всей Москвы.

Командир моей эскадрильи Матиахов, герой Испании, который преподавал у нас в армивирском училище, расцеловал меня на земле, и полез что-то откручивать с кожанки. Это был орден Красного Знамени.

«СП»: – Куда вы попали после Москвы?

– В 1943 году наша эскадрилья под Москвой стала не нужна. И нас перебросили под Курск. К тому времени в Арзамасе мы переучились летать на истребителе Ла-5. Мы прибыли под Курск 5 мая, накануне Курской битвы. Стояла обманчивая тишина. Мы жили в здании школы. Утром едешь на аэродром – сморишь, сарай стоит, которого еще вчера не было. Остановишься, заглянешь – а внутри танк.

Техники вдоль фронта концентрировалось все больше. Я летал над линией войск. На моем Ла-5 был установлен американский фотоаппарат для съемки площади сверху. Оптика на нем была настолько сильной, что на снимке можно было увидеть не только вражеский дот, но и коробок спичек. Каждый полет я привозил секретные сведения. Вот в это время меня и сбили, и я потерял руку.

«СП»: – Расскажите о том бое…

– В тот последний полет мы вылетели в паре с командиром Шестаком. При воздушной съемке важно держать стабильную высоту 3 тысячи метров, иначе фотографии будут не в фокусе, размазанные. И вот Шестак, горячий по натуре парень, увидел внизу два «Фокке-Вульф-190» и говорит: «Ну что, атакуем?» А я что, струсил? Говорю, давай! И мы пошли в атаку. Я сбил один «фокер», а Шестак промазал. Но и мой, хотя и загорелся, продолжал лупить из пулемета по Шестаку. И я прикрыл его своим корпусом, спасал жизнь командира.

Я не обязан был его прикрывать, не обязан идти в атаку: мог бы прикрыться, что я везу ценный снимок. Шестака бы сбили, и я мог бы сказать, что он сам виноват. Но все это не честно, у летчиков так не бывает.

Мы вели бой довольно долго. Я зацепил очередью и второго «фокера», но тут им на подмогу пришла новая пара, стало уже четверка немецких самолетов против двух наших. Нас взяли в клещи, и наши «конвоиры» покачали крыльями. Это означало, что они предлагают нам следовать за ними – на орловский аэродром «Стальной конь».

«СП»: – А вы что же?

– Не подумайте, что я такой патриот, но у нас, у сталинских соколов, со сдачей в плен было строго: летчики не сдавались. И я тоже решил не сдаваться. Сделал бочку, дал очередь, промазал, выровнял самолет. И сразу замлела рука. Смотрю: сочится кровь, и я весь в крови. Только и успел сказать себе – все, отлетался. А дальше пошло такое…

Начал самолет гореть. Я уже весь обгорел, пламя меня обожгло. Я уже закрываюсь от пламени рукой… Знаете, в чем заключается героизм? Остаться живым в ситуации, когда горишь, самолет неуправляемый, и сам без руки. Суметь выжить и выпрыгнуть с парашютом – это и есть героизм. Мне удалось выбраться, отстегнув ремни, сдвинув фонарь кабины, и резко подав самолет вниз: меня выбросило вверх, как из катапульты – скорость-то 600 километров в час! Правда, ударился головой о стойку антенны позади кабины, и повредил шею.

И вот я на парашюте, а по мне стали стрелять немцы. Один обнаглел, и решил мне стропы обрезать. Этот способ наши летчики тоже практиковали. Когда стропы натянуты, достаточно пролететь близко и чиркнуть по стропам консолью крыла. Вжик – и они обрываются, как ниточки. Вот и этот немец хотел меня подрезать, но не рассчитал, пролетел метрах в полутора – я его морду до сих пор помню…

Лечу я, значит, и думаю: куда падаю, к нашим или к немцам? Смотрю, вроде наши серые шинели бегут ко мне, а внизу пруд от старой мельницы. Я прямо в эту трясину и плюхнулся. С одной стороны хорошо, поскольку болото смягчило удар. С другой – плохо, потому что с огнестрельной раной, да прямо в грязь. Из-за грязи быстро началась газовая гангрена, и руку мне ампутировали сначала по локоть, а потом по лопатку. Слева у меня там, где плечо, пустота. Но живу же!

А немецкий летчик, которого я сбил, тоже в это болото приземлился. В нескольких метрах от меня, только в кино такое бывает. И начался бой между нашими и немцами: каждый спасал своего летчика. Наши даже ударили «катюшей» два раза.

«СП»: – Что было потом?

– Очнулся под грушей, на сухом месте: пить захотелось. Потом опять потерял сознание. Очнулся в другой раз: телега скрипит, я еду и со мной два раненых. Я хотел с ними заговорить, а они молчат. Тогда возница мне говорит: да что ты с ними разговариваешь, они трупы! Потом он их сбросил кому-то, а меня повез в санбат, и я уже проснулся там без руки.

Потом был госпиталь в Ельце, потом в Москве. Мне переливали кровь, поили вином. Я стал уже кушать, ну и пошел на поправку. В госпитале рассказывали, что один летчик вернулся к летной работе без фаланги, другой – без пальцев. И я подумал: а почему бы и мне не попробовать?

«СП»: – Как вам удалось получить разрешение на полеты?

– Вернуться к полетам мог разрешить только командующий армией. Летать с одной рукой нетрудно, а вот получить разрешение летать с одной рукой – это фантастика из тысячи и одной ночи. Но мне это удалось: я добился приема у командующего 1-й воздушной армией генерал-полковника Михаила Громова, который в свое время совершил перелет через Северный полюс в Америку. Громов слыл рисковым человеком. И он разрешил, в виде эксперимента, допустить меня к полетам на По-2.

Меня направили в 33-ю специальную эскадрилью связи 1-й воздушной армии, которой командовал капитан Романов, герой финской войны. Там мне сразу выделили самолет. Переделать его под управление одной рукой взялись механики, но это оказалось не так-то просто. На самолете левой рукой регулируется газ. Я первым делом попробовал сделать педаль газа по типу автомобильной. Но на самолете и без того ноги на педалях, и координировать ногами еще и работу с газом сложно. Была мысль сделать рукоять газа, как на мотоцикле. Механики сделали такое устройство: сухарик передвигался по винтовой канавке, и натягивал тросик газа. Сделать это одними напильниками было очень трудно, но все-таки механики преодолели это препятствие. Получалось вроде неплохо, но потом ручку заело один раз второй… Как-то пошел я, расстроенный, в полевые мастерские. Иду и двигаю плечом. И тут меня осенило: чего я изобретаю велосипед, когда все легко? Всего и нужно сделать алюминиевое седло, которое я буду двигать плечом, на шарнире. И так регулировать газ. Идея оказалась правильной – с этим седлом я и полетел. Сейчас оригинал его находится в музее Брянска, а копия – в музее войск ПВО.

«СП»: – И вы стали снова летать?

– Я летал, начиная со Смоленска, и заканчивая Кенигсбергом. В крепости Кенигсберга наши подразделения окружили немцы, и солдаты остались без продовольствия. Мы летали туда каждую ночь, сбрасывали провизию. А закончилась для меня работа летчика в Минском котле. Наши войска окружили две немецких дивизии северо-западнее Минска. В окружении оказалась и бригада наших партизан. Мы летали к ним – забирали раненых, оставался коридор километровой ширины, свободный от немцев. И вот как-то раз я решил пролететь над заросшим оврагом. Долетел до середины – и брань, брань: звук , будто по гитаре щелкают. Смотрю, а центроплан уже пробит в трех местах. И нога прострелена насквозь. Я зажал рану рукой, а чем управлять? Положил тогда ногу на ногу, зажал рану, и сел недалеко, немного помяв самолет при посадке. Смотрю – наш танк неподалеку стоит. Подбежали ко мне танкисты, и отвезли в санбат прямо на танке.

Громова к тому времени сделали главкомом ПВО СССР, а на его место поставили нового командира – генерала Хрюкина. Когда я поправился после ранения, меня вызвали к нему. Я сразу понял, что дело пахнет керосином. Хрюктин вышел мне навстречу, долго жал руку. А потом говорит: «Громов есть Громов, он ногой к Сталину дверь открывал, а я такой власти не имею. Давай поговорим по-честному: война кончается, давай переходи на новую работу. Я к себе тебя возьму. Работа не пыльная – получать секретную почту». Так я и дослужил до конца войны, а потом демобилизовался.

Р.S. Награда нашла героя

В 1995 году Борис Ельцин подписал указ о награждении Леонова званием Героя России. Прошло совсем немного времени, и на праздновании 50-летия Победы в Центральном доме Советской армии к новоиспеченному Герою подошел бывший однополчанин, командир дивизии: «Леонов, ты чего звезду России приколол? Я ж сам подписывал ходатайство о присвоении тебе звания Героя Советского Союза».

В архиве документы нашлись моментально. А в них черным по белому: «Награда не вручена в связи со смертью Леонова Ивана Антоновича в госпитале 2683». А получилось вот что: никто из персонала полевого госпиталя не знал, что друзья самовольно переправили Леонова в летный госпиталь. И когда медсестра зашла в палату и увидела пустую койку, то решила, что молодого летчика увезли в морг…

Теперь на одном кителе Ивана Антоновича красуется звезда Героя Советского Союза, а на другом — звезда Героя России.

То, что вы прочтете ниже – плохие частушки. Точнее, это даже и вовсе не частушки, а только их полуфабрикаты – куплеты. Настоящая частушка требует многолетней «огранки» устным исполнением, когда отсекается всё лишнее, а запоминается только самое удачное. На фронте ни о какой «огранке», конечно, речи не было. Крепкое душевное слово нужно было здесь и сейчас. К счастью, были люди, которые тогда записывали эти окопные куплеты, а потом долгие годы сохраняли их в тетрадях. Один из таких людей – Анатолий Дмитриевич Волков, с которым корреспондента «СП» свел случай в университетские годы. Оригинальнейший человек и страстный охотник за куплетами, частушками и анекдотами – сам, кстати, никогда не ругающийся матом. За его коллекцию «окопной правды», лишь малая часть которой представлена ниже, а также за предисловие к частушкам – искренняя благодарность Анатолию Дмитриевичу.

Шло лето 1943 года. Фашисты еще были весьма самонадеянны. Они не переставали разбрасывать листовки и нас призывать через громкоговорители из своих окопов сдаваться им в плен. Конечно, предстояли еще тяжелейшие битвы, но даже идиоту было ясно, что исход войны предрешен явно в нашу пользу. Надоели они нам своими воплями до чертиков и один сержант сибиряк рассказал метод ответа на ихний бред. И мы поступили так же.

До немецких окопов было далековато. Мне, как самому голосистому, предложили быть диктором. Лестно мне было доверие моих товарищей, но так же и ясно было, что на меня тут же обрушится шквал огня. Так вот группа ребят сочинила или вспомнила забористые частушки с матом и предложила мне пропеть их фашистам. А я только всего немногим более двух лет тому назад при помощи силовых приемов моих товарищей впервые произнес вслух матерное слово, хотя прямой мат записывал с 10-летнего возраста.

И вот после очередной их болтовни через усилитель я пропел, превозмогши мое отвращение к мату, первую частушку и бегом с этого места в надежное укрытие, ожидая воя посланных на меня мин. Но к величайшему моему удивлению воцарилась минута мертвой тишины а потом на довольно чистом русском языке по этому же громкоговорителю раздались слова: «Рус Иван, а еще знаешь такое же? Давай!»

Первой нашей мыслью было то, что это провокация, чтобы засечь говорящего. Но и соблазн был велик. Ребята упросили меня (заставить не могли, так как я носил погоны старшего сержанта медицинской службы) повторить этот риск. Я из другого места спел еще частушку. И снова вместо выстрелов прозвучала от немцев просьба спеть еще. Я уж тут осмелел и пропел еще частушки 3-4. А немцы еще просят! Я им ответил, что, мол, норма и добавок будет завтра. В этот день с их стороны не было ни одного выстрела.

Вечером старшина привез по темноте завтрак-обед-ужин и мы попросили его добраться до ближайшего полевого аэродрома и выпросить на время мегафон-трубку. Но он не смог достать это и принес граммофонную трубу. А она еще лучше усиливает голос, хотя и с дребезжанием. И вот с этих пор мы стали лихорадочно сочинять частушки. Мы и сами догадывались, а потом немцы подтвердили, что «Русский мат –зергут» и им очень нравится. Тогда мы, когда кончались частушки, просто начинали материться. А фашисты аплодировали нам.

Мат в нашей армии категорически запрещался во всех местах и матершинников строго наказывали даже за одно матерное слово. Но исключение составлял мат во время атаки. Так вот немцы усвоили, что если атакующие заматерились –значит они дошли до крайней степени ярости и лезть с ними в драку –безумное решение: победы не жди, если наших атакующих будет вчетверо меньше. А тут они сами просят нас поматериться и сами в ответ громогласно хохочут и даже аплодируют.

Мы были в недоумении: ведь их одобрительное отношение к частушкам, где мы костерим их любимого фюрера на все корочки виртуозным русским матом – явно дружеский жест! Дружба с врагом*! Да это же тяжелейшее преступление, измена! Представьте, что в адрес нашего Сталина мы одобрительно слушали подобное? Да это просто невозможно было представить! Но мало того – было несколько случаев добровольной сдачи в плен; подползают тихо немцы к самым нашим окопам и тихо говорят; «Иван, не стреляй – я хенде хох!» Да это же безумие с их стороны! У них же родные дома… А Гитлер за это наказывал пожалуй построже нашего Сталина. Но на войне много было непонятного.

А вот несколько частушек, уцелевших от нашего репертуара:

(мат заретуширован, если вы старше 18 лет и вас не оскорбит нецензурная лексика - нажимайте: показать мат , скрыть мат )

О Б Щ И Е

Фрицы, Гансы с автоматом,
С танками и пушками!
А мы всех вас крыли матом,
Да еще с частушками.

Мы фашистского вояку
Не пустим в родимый кров!
Получи хуяку в сраку
И не пердни –будь здоров!

Мы, русские, не слабы!
Сейчас силы умножили.
А на «Тигры», «Фердинанды»
Мы хуи положили!

Твои танки, гад ползучий,
Буду миной подрывать,
А потом в Берлин поеду
Твою мамочку ебать!

Те – на танках и машинах,
Мы – конными и пешими
Фрицам вместо орденов,
Пиздюлей навешали.

Красну Армию не сломишь,
Пиздобол несчастный!!
Поеби лучше клопа –
Он ведь тоже красный!

У нас ярость на фашиста
Очень благородная:
Вашу сраку ждет у нас
Хуина детородная.

Немец сел за пулемет
В мотоцикл с коляской,
Но мы устроили у моста
Ему еблю с пляской!

Я под «Тигры» и «Пантеры»
По две мины подложу,
А танкистов, как поймаю –
Хуй в серево засажу!

Ваши деды тоже шли
К нам, одев доспехи.
Наши –дали пиздюлей
Вашим на орехи!

Иль не слышишь: тут и там
Бьем мы вас по всем фронтам?
Хуй тебе, Фриц, в ухо –
Для поправки слуха.

У фашистов была прыть:
Хотели Волгу переплыть…
Получили, бляди,
Пизды в Сталинграде?!

Мы за Родину стоим!
Ну а вы-то с нами
Чего в драку ввязались?
Разъебитесь сами!

Мы вас в гриву, Гитлер – в хвост
Ебем! Куда податься?
А не лучше ли вам, Фрицы,
Самим в плен к нам сдаться?!

М О С К В А

Гитлер взять Москву мечтал,
Да в мороз под ней застрял…
Заёбаный идиот –
Получи залупу в рот!

Взять Москву одним ударом
Гитлер похвалялся.
Вскоре драпал от Москвы –
Как с хуя сорвался!

Кривоглазая мартышка,
Сладил с русским мужиком?!
От Москвы бежал вприпрыжку
Ты, как курва с котелком.

Не возьмешь Москву ты, пидор -
Долго будешь кровью срать,
А потом заставим суку
После ебли хуй сосать.

Мнил быть Гитлер мудозвон
В Москве, как Наполеон.
Такого вояку
Мы ебали в сраку!

Гитлер взять Москву мечтал,
А взамен наполучал
Пиздюлей достаточно,
Припиздыш внематочный.

Бесноватый пиздобол,
Бей в пизду, как в бубен:
Ты не побывал в Москве,
А мы в Берлине будем!

Г И Т Л Е Р

Гитлер план себе наметил:
Быть царём всея Руси!..
А народ ему ответил:
«На-ко хуй наш пососи!»

Не зови, Гитлер, к себе –
Ты нам не начальник.
Косоглазая сученка,
Заткни свой ебальник!

Бесноватая собака,
Гитлер, ёбаный ты в рот:
Русь не встанет на колени –
Выйдет всё наоборот.

Трубит Гитлер о победах
В грамофонную трубу.
Нассу в ухо, заморожу
И в рот тебя выебу.

Гитлер летчиков своих,
Заёбаных, хвалит.
Их собьём и в плен возьмём,
Будем на хуй пялить!

Не шлёпай, Адольф, еблом,
Не лез бы ты в драку:
Нагреем в косте мы лом
И сунем тебе в сраку.

На меня Гитлер послал
«Тигры», «Ферденанды»,
А я в рот их ебал,
Чтоб не болели гланды.

Судьбу мира вершить
Гитлер собирался…
Перестань пизду смешить-
Сам ведь обосрался!

Мы ебали тебя, фюрер:
В ухо, сраку, в рот, в ноздрю!
Я в подлодке не утонул
И в танке я не сгорю!