Цитата сообщения Zavia Alfred Edward Housman. ИМЯ И ПРИРОДА ПОЭЗИИ


Альфред Эдуард Хаусмен (1859-1936) - английский поэт, чьё небольшое творческое наследие прочно вошло в английский язык и повлияло на всю англоязычную поэзию ХХ века. В качестве своеобразной иллюстрации можно привести следующий пример: в англоязычных странах принято не только брать в эпиграф, а зачастую и называть оригинальные произведения строчками известных авторов; так вот, по итогам подсчетов в США первое место принадлежит Библии, второе - Шекспиру, третье - Хаусмену. Влияние Хаусмена на поэтов от Йейтса до Одена огромно. Хаусмен и Набоков - отельная тема многочисленных западных исследований.

Альфред Эдуард Хаусмен родился 26 марта в Графстве Ворстершир, в Фокбери. Семья принадлежала к среднему классу Империи. Поэтический дар проявил себя уже в школьные годы; восемнадцати лет выиграл открытую стипендию в Сент-Джонс Колледж Оксфорда, где изучал классическую филологию. Будучи первенцем Альфред задавал высокую планку своим шестерым братьям и сёстрам. На выходе - брат Лоренс (1865-1959) и сестра Клеменс (1861-1955) стали писателями и сегодня читаемыми в Великобритании и США. Затем Оксфордский университет. Работа в Лондонском Патентном бюро и параллельно самостоятельное изучение работ по классической филологии. Эти вечера в библиотеке Британского музея не пошли прахом, а принесли ему славу первого авторитета в классической филологии в Европе, профессуру в Лондонском университете, и место профессора латинского языка в Кембриджском университете, которое Хаусмен занимал с 1911 года до своей кончины 30 апреля 1936 года. Погребён рядом с церковью Св. Лаврентия в Ладлоу.

В 1896 году в Лондоне вышла одна из самых совершенных поэтических книг позднего викторианства "A Shorpshire Lad" (в ней шестьдесят три стихотворения), изданная Хаусменом на свой счет. В 1922 году появился второй сборник стихов, а в 1931 в Германии напечатали "Praefando" - собрание обсценных выдержек из античных авторов. В 1937 году брат Лоренс опубликовал посмертно сборник из семидесяти ранее не печатавшихся стихотворений. Ещё были без числа статьи, лекции по классической филологии, издания и комментарии многих латинских авторов (в том, что англоязычный мир узнал Эсхила и Ювенала заслуга Хаусмена), уникальная пятитомная "Астрономика" Марка Манилия (над ней поэт-филолог работал тридцать лет, с 1903 по 1930 годы). Его работы настолько совершенны, что и сегодня актуальны и постоянно переиздаются.
Вот и всё, что было известно до последнего времени о жизни Альфреда Эдуарда Хаусмена.

Хаусмен не имел семьи, его частная жизнь являлась закрытой для всех, в том числе и для родных братьев и сестёр. Не только всю свою жизнь, но и очень долго после своей смерти Хаусмен оставался человеком-загадкой.
Сегодня некоторые факты частной жизни поэта и ученого стали известны. Будучи одним из лучших студентов колледжа, в 1881 году Хаусмен неожиданно провалил выпускные экзамены. Причина провала - сокурсник - Мозес Джон Джексон, - любовь всей его жизни. Оксфордский первый призёр, атлет и просто добродушный и отзывчивый парень Мозес Джон стал адресатом значительной части хаусменовской лирики. Именно с Джексоном и сокурсником Поллардом Хаусмен снимал пять комнат на троих в доме напротив Колледжа. Именно Джексон устроил Хаусмену место в Лондонском патентном бюро, сам работавший там в то время. С Джексоном они снимали квартиру в Лондоне, где прожили до 1887 года, когда Мозес Джон, поддавшись давлению семьи и обстоятельств женился и перебрался в Индию. Сборник "Последние стихи" 1922 года Хаусмен посвятил Джексону, которого любил до конца своей жизни.





Лекция "Имя и природа поэзии" (1933) в определённом смысле является программной и безусловно ключевой для понимания поэтического наследия Альфреда Эдуарда Хаусмена в целом и истории английской литературы в частности.
В качестве некоторого обобщения привожу следующие выдержки:

Смысл подлежит разуму. Поэзия - нет.

Nymphs and shepherds, dance no more

- что в них может вызывать слезы у читателя, и не только у одного? О чем здесь можно плакать?
Почему эти простые слова вызывают печаль, когда смысл их беспечен и весел? Я могу ответить только одно: потому что они поэзия. Они находят дорогу к чему-то непонятному, скрытому в нас, к тому, что старше нынешнего устройства человеческой натуры, будучи похоже на островки болот, которые то тут, то там всё еще доживают свой век среди осушенных земель Кембриджшира.
В самом деле, на меня поэзия действует скорее физически, чем через посредство разума. Года два назад я, как и другие, получил из Америки просьбу дать определение поэзии. Я ответил, что способен к этому в той же мере, в какой терьер способен дать определение крысе, однако я думаю, что оба мы распознаем объект по той реакции, которую он у нас вызывает. Один из симптомов этой реакции, правда, вызванной совсем другим, описан Елифазом Феманитянином: «Дух прошел надо мною. Дыбом встали волосы на мне».




Лесли-Стивенская лекция за 1933 год. Прочитана в Кембридже 9 мая того же года

Следует задать прямой вопрос: до какой степени человек, сам не являющийся поэтом, по крайней мере in posse, может быть компетентным критиком поэзии, или пусть и не всегда компетентным, но хотя бы (в доступной ему области) полезным?
Но есть и еще одно различие. Допустим, что этот человек - поэт, но поэт плохой. Что тогда?
Кольридж. Anima Poetae





Моя первая обязанность - сказать, что я ценю честь, оказанную мне теми, кто распоряжается выбором чтеца для Лесли-Ственской лекции, и благодарен им за этот знак благожелательности. Вторая моя обязанность - сказать, что я осуждаю их решение и сожалею об этом выборе. Первый и единственный раз я выступал здесь, в здании Сената, ровно двадцать два года назад, когда произносил речь при вступлении в должность. Говоря о том, чего университету не следует ожидать от меня, я выразился тогда так:
Является ли дар литературного критика лучшим из тех, что хранятся в небесной сокровищнице, я сказать не могу, но, вероятно, Небеса склонны считать именно так - ведь совершенно ясно, что этот дар отпускается ими наиболее скупо. Ораторы и поэты, мудрецы, святые и герои редки в сравнении с ежевикой, но не с возвращениями кометы Галлея; появление литературного критика - событие более редкое. И когда - только раз в одно или два столетия - литературный критик всё же появляется, кто в этой обители математиков может сказать, каковы шансы, что он появится среди немногочисленных классических филологов? Поскольку последний раз это чисто случайное сочетание явил в себе Лессинг в восемнадцатом веке, то такой следующий человек должен появиться очень нескоро, и если ему суждено появиться столь рано, как в веке двадцатом, то всё что я знаю о нем, - это только то, что он - не я.
Я кое-что приобрел и кое-что утратил за эти двадцать два года, однако, хоть я и приобрел не столь много, чтобы стать литературным критиком, я всё же не так много утратил, чтобы вообразить, будто я им стал. Поэтому вам не следует ожидать от меня авторитетного тона, который пристал настоящему литературному критику и был принят некоторыми из тех, кто вообразил себя таковым. Для того чтобы услышать Иегову, мечущего громы с Сиона, или попасть в Малую Скинию, вам надо отправиться в другое место.
Но всю жизнь лучшая литература на нескольких языках была моим излюбленным отдыхом, а ведь хорошая литература, читаемая для удовольствия, должна, будем на это надеяться, дать что-то хорошее и читателю: увеличить скорость его соображения пусть еще медленного, отточить его проницательность - пусть еще недостаточно острую, и, наконец, сделать зрелым его личное мнение, до той поры еще не сформировавшееся. Но личные мнения, сообщаемые как истины с уверенностью превосходящих знаний и большей проницательности, всё равно остаются лишь личными мнениями. Я надеюсь, что ради краткости и вашего собственного удобства вы раз и навсегда примете к сведению мое отречение, и если я в последующем буду говорить, что дело обстоит так-то и так-то, вы не будете настаивать, чтобы вместо этого я сказал, что я осмеливаюсь представлять его так и что я смиренно уступаю право сделать заключение вашему, лучшему разумению.
Есть один литературный предмет, о котором, мне кажется, я могу говорить с пользой, поскольку он также является и научным - и, стало быть, ученый может обращаться с ним без всякой самонадеянности и на самом деле справится с ним лучше большинства литераторов. Приемы стихосложения, которые я первоначально хотел сделать сегодняшней темой, основаны на ряде принципов, которые неизвестны большинству стихотворцев: их удачи, когда это удачи, случаются благодаря инстинктивному такту и природной верности слуха. Эта скрытая основа ремесла, включающая естественные законы, которыми обусловлено стихосложение, а также тайные пружины наслаждения, приводимые в действие хорошими стихами, мало исследована критиками. Несколько страниц у Ковентри Патмора и Фредерика Майерса, если я могу судить, включают всё или, по крайней мере, всё сколько-нибудь ценное из того, что написано по этому поводу, - и к этим страницам я, пожалуй, мог бы еще кое-что добавить.
Но из этого не сделаешь хорошей лекции - во-первых, из-за скудости материала, во-вторых, из-за его сухости и, в-третьих, потому что слушателям было бы трудно следить за изложением всё, что я могу сказать, много яснее и лучше было бы изложить письменно. По этим причинам я отказался от своего намерения и выбрал взамен предмет гораздо менее четко очерченный и поэтому гораздо менее подходящий моим способностям, но все-таки пригодный к рассмотрению с известной степенью точности - я и надеюсь его с этой степенью точности здесь рассмотреть.
Когда кто-то начинает обсуждать природу поэзии, первым препятствием на его пути является присущая слову «поэзия» неопределенность и большое число допустимых смыслов, которые можно приписать ему. С точки зрения языка, вполне возможно сказать «проза и поэзия», имея в виду «прозу и стихи». Но это расточительно: мы растрачиваем ценное слово, пытаясь натянуть его на значение, точно покрываемое более широким термином. Ведь стихи могут быть, подобно «Рассказу о сэре Топасе» в оценке хозяина харчевни Табард, «прескверными виршами»;и именем «поэзии», сужая его, обычно называют стихи, которые в крайнем случае можно назвать просто «литературой» и которые отличаются от прозы только своей метрической формой, превосходя прозу лишь за счет присущей этой форме миловидности и сжатой выразительности. Кроме того, бывают стихи, доставляющие живое наслаждение, и причина этому наслаждению - талант и внешний блеск автора.

Now Gilpin had а pleasant wit
And loved а timely joke,
And thus unto the Callender
In merry guise hе spoke:

I саmе because your horse would соmе;
And, if I well forbode,
Мy hat and wig will soon bе here:
Тhеy are upоп the road.

Превосходно; но в ответ на просьбу дать пример поэзии никому и в голову не придет процитировать эти стихи. Правильный пример вовсе не обязан быть менее простым, ясным и прямолинейным, однако ему следует быть чуть более возвышенным.

Соте, worthy Greek, Ulysses, соmе,
Possess these shores with mе:
Тhе winds and seas are troub1esome,
And here we mау bе free.
Here mау we sit and view their toil
Тhat travail in the deep,
And joy the day in mirth the while,
And spend the night in sleep.

И тут мы уже не трясемся галопом вместе с лошадью Гладильщика, а взлетаем вместе с Пегасом. В самом деле, начинающий стихотворец не может поступить лучше, запомнив эту строфу наизусть не столько как образец, сколько как пробный камень, который надо всегда иметь с собой. Эти стихи совершенны так же, как их звучание и движение. Они состоят из самых обыкновенных слов, но свободны от малейшей примеси прозы; и хотя поэзия может приблизиться к небесам гораздо ближе, она никогда не пользовалась крылом надежнее и легче этого.
Я назвал стихотворение совершенным, и совершенство - это высшее требование, которое мы можем предъявлять вещам, но поэзия способна к гораздо большему, и, следовательно, гораздо больше от нее надо ожидать. Существует представление о поэзии, не сводящееся только к чистоте языка и плавности версификации (они доставляют лишь простое и, если можно так выразиться, неокрашенное наслаждение). Это представление требует присутствия некоей субстанции, действующей специально и легко узнаваемо. Сравните строфу из стихотворения Дэниэла вот с этим отрывком из «Кукушки» Брюса или Логана:

Sweet bird, thy bower is ever green,
Тhу sky is ever clear;
Thou hast по sorrow in thy song,
No winter in thy year.

Новый элемент прокрался внутрь этих стихов: в них ощутимо присутствие чувства.
Я думаю, что передать чувство - не сообщить мысль, а заставить читателя ощутить внутреннюю вибрацию, соответствующую той, что чувствовал автор - и есть исключительное назначение поэзии. Даже когда стихи не столь красивы и обаятельны, как эти строчки Джонсона

His virtues walked their narrow round,
Nor made а pause, nor left а void;
And sure the Eternal Master found
The single talent well employed

- они всё еще могут обладать нужной силой и вызывать нужный отклик;
Выше этого я сейчас не хочу восходить по лестнице поэзии.
Я выбрал эти два примера, потому что их можно назвать совсем простыми, почти бедными, - они содержат разве лишь обещание тех вершин, которых может достичь поэзия. Здесь нет величественности, великолепия и силы, эти стихи не исполняют восторгом, не внушают благоговения; они не пронзают сердце, не потрясают душу, не останавливают дыхание.
Но они - поэзия если не в самом высшем смысле, то, во всяком случае, в высшем из смыслов, поддающихся определению.

Duncan is in his grave;
After life's fitful fever he sleeps well.

Даже для этой поэзии другого имени нет.
Я сказал, что возможных значений для слова «поэзия» настолько много, что разговор о природе этого понятия затруднителен. И тем более нам не следует увеличивать путаницу, обращаясь с этим термином вольно, насильственно прикрепляя его к совсем другим вещам, уже имеющим свое название, или к вещам новым, для которых название еще должно быть изобретено.
Было целое столетие в Англии, в котором место поэзии было узурпировано чем-то совершенно другим, тем, что имеет свое специальное и вполне точное название остроумия. Это не остроумие в его современном смысле, а то, что Джонсон определил как «сочетание несходных образов, обнаружение тайного сродства внешне непохожих вещей». Такие находки не более поэтичны, чем анаграммы; удовольствие, которое они доставляют - чисто умственное и поверхностное, однако именно этот сорт удовольствий искали и находили в стихах образованные люди в течение большей части семнадцатого века. Некоторые поставщики этих удовольствий были, по случайному совпадению, значительными поэтами, и, хотя в целом их стихи были дисгармоничны, нарезаны и связаны в охапки лишенными слуха математиками, - кое-какие из них были красивы и даже великолепны. Но поставщики удовольствий очаровывали не этим и не этим хотели очаровывать. Сравнение и метафора, вещи для поэзии несущественные, поглощали всё их внимание, ценясь тем выше, чем дальше приходилось идти за ними. Притом эти вещи вовсе не считались полезными, помогающими прояснить смысл или оживить то или иное понятие, они не служили даже орнаментом, никто не заботился о том, чтобы возникающий образ обладал сколько-нибудь самостоятельной силой: целью было ошеломить новизной и позабавить изобретательностью публику, только и желавшую быть ошеломленной или позабавленной.
Наслаждение, пусть и роскошное, черпаемое в описании глаз Марии Магдалины, как

Two walking baths, two weeping motiоns,
Portable and compendious oceans,

- всё же не поэтическое наслаждение, для такого товара слово «поэзия» - неподходящий ярлык.
Условие соответствия названия предмету должно соблюдатся особенно строго, когда та вещь, которой мы столь восхищены, что хотим присвоить ей наиблагороднейшее из всех доступных нашему языку имен, нова. Нам следует остеречься использовать слово «поэзия» так, как химики используют слово «соль». Соль это кристаллическая субстанция, определяемая по ее вкусу; слово «соль», столь же древнее, как и наш язык, принадлежит народу, который знает, что оно означает. Это слово - вовсе не собственность науки, имеющей от силы триста лет от роду, науки, которая, имея нужду в новом термине для обозначения «кислоты, у которой весь водород замещен каким-либо металлом», лениво удовлетворилась старым и неподходящим словом «соль», вместо того чтобы измыслить что-нибудь поновее и попригоднее. Правильно будет выбрать примером для подражания того самого химика, который, встретив или думая, что встретил, до той поры безымянную форму материи, не стал воровать для нее чужое имя, а самостоятельно выдумал ей должное новое, расширив словарь современного человека полезным словом «газ». Называя словом «поэзия» то, что не напоминает ни формой, ни содержанием ни одну из ранее называвшихся этим именем вещей, мы не только дурно используем и портим язык, но еще и становимся виновными в неуважительном и кощунственном поведении. Имя поэзии может оказаться слишком убогим для обозначения обсуждаемого предмета: этот предмет, будучи определенно чем-то другим, возможно, окажется и чем-то высшим. Когда Господь ниспослал с небес хлеб, и люди ели то же, что и ангелы, и дети Израиля видели среди пустыни маленькие, не больше частичек изморози, круглые капельки, то они не стали называть их перепелами: они встали вровень с произошедшим событием, сказав друг другу: «это мaннa».
Существует еще и фальшивая поэзия: подделка, сознательно изготовленная и предложенная вместо подлинной вещи. В английской литературе главнейшим примером такой подделки являются произведенные в изобилии и одобрявшиеся и высшими и низшими слоями стихи, принадлежащие периоду, который в чисто литературных целях вольно называется восемнадцатым столетием.
Восемнадцатое столетие - это не отрезок времени, совпадающий с сотней лет, случайно выделенной хронологией, а более долгий период - от «Самсона-Борца» (1671) до «Лирических Баллад» (1798), период, являющий собой подлинное единство и включающий в себя, как неделимое целое и как наиболее мощный инструмент влияния, все зрелые вещи Драйдена.
Более пятидесяти лет назад Мэтью Арнольд, говоря о низкой оценке поэзии восемнадцатого века Вордсвортом и Кольриджем, сделал предупреждение, что, согласно многим признакам, восемнадцатое столетие и его суждения снова входят в моду. Я помню, что когда-то думал про себя: «Уж этого наверняка не случится», - и на этом примере вы видите, что значит быть литературным критиком. Уже довольно давно возникла склонность к пересмотру вердикта, произнесенного девятнадцатым веком в отношении поэзии восемнадцатого. Сильно желание представить этот уничижительный вердикт как выражение неприязни к поэзии, отличной от своей собственной. Это заблуждение. Поэзия восемнадцатого века низко ценилась в девятнадцатом не потому, что она отличалась от его собственной поэзии своей формой, а потому, что она даже в своих высших образцах отличалась по качеству так, как не отличалась лучшая поэзия девятнадцатого века от поэзии всех тех - древних или новых, английских или иных - веков, которые были признаны великими веками поэзии. Измеряемая таким мерилом, поэзия восемнадцатого века, даже когда она не дефектна, а, напротив, хороша и глубока, стоит мало.
Английская литература восемнадцатого века великолепна и является источником наивысшего наслаждения. Высочайший уровень ее мастерства в своем постоянстве превосходит всё, что было до или после нее. И хотя специальной целью и характерным достижением этого века было изобретение и введение в обиход здоровой, искусной и атлетической прозы, занявшей место громоздкой, витиеватой и самовлюбленной прозы Мильтона или Джереми Тэйлора и ставшей надежным орудием точной мысли, всерьез стремящейся к истине, этот век создал и поэтические шедевры. Вполне возможно, что любое английское стихотворение, превосходящее своей длиной лирическое, - пусть даже «Рассказ монастырского капеллана» или «Сказание о старом мореходе», - уступит в совершенстве «Похищению локона». Но влиятельной частью общества, господствовавшей в восемнадцатом столетии и дававшей направление литературе, была интеллигенция, и это повлекло, по выражению Мэтью Арнольда, «заглушение и подавление поэзии», «вторжение холода в образную жизнь души». Человек перестал жить глубиной своей природы, преимущественно занявшись мыслями, не выходящими за сферу понимания; он зажег свечи и опустил шторы, отгородившись от луны, покровительницы поэтов. Стихи продолжали создаваться, и большая их часть была великолепной литературой, но если что-то является великолепной литературой и, кроме того, еще и поэзией, то это что-то определенно не будет великолепной поэзией. Поэзия восемнадцатого века была лучше всего, когда она не пыталась быть поэтичной. В действительности поэзия восемнадцатого века - это имя, используемое для обозначения двух вещей, которые должно различать. Одна из них - добротная, здоровая, будничная вещь, умело выполняющая пользующуюся уважением и вполне достойную, хотя и не слишком возвышенную, работу. Сатира, полемика и пародия, к которым из-за особенностей своего гения был привержен восемнадцатый век и в которых его достижения остались непревзойденными, являют собой те отрасли искусства, где поэзия не чувствует себя дома и где, за исключением тех случаев, когда она используется с величайшей осторожностью и тактом, она может быть по настоящему вредной и неуместной. Заключение «Дунсиады» безусловно может быть названо возвышенным, однако эта интонация благоразумно припасена к самому концу. Ту крупицу поэзии, которую легко может вместить сатира, пожалуй, можно найти в стихах, подобных вот этим:

Riches, like insects, when conceal'd they lie,
Wait but fог wings, and in their season fly.
Who sees pale Маmmоп pine amidst his store
Sees but а backward steward fог the рооr:
This year а reservoir, to keep and spare;
Тhе next а fountain, spouting through his heir,
In lavish streams to quench а country's thirst,
And mеn and dogs shall drink him till they burst.

И насколько это добротно сделано! Но подобные писания, хотя и были славой и гордостью своих создателей, всё же не могли их удовлетворить. Авторы этих стихов чувствовали, что в конце концов всё это не может ни сравниться с поэзией других веков, ни совпасть с представлением о поэзии, которое смутно рисовалось в их головах, и устремлялись к чему-то другому, не столь прозаически приземленному. Это выглядело, как если бы страусиха пыталась взлететь. Сама по себе страусиха - подвижнейшее из созданий, смеющееся и над лошадью, и над ее всадником, и хотя, как нам говорят, Господь лишил ее мудрости и понимания, всё же он не настолько обделил ее, чтобы она не знала того, что она не жаворонок и не орел. К поэтам восемнадцатого века поэзия высоких и глубоких страстей не приходила спонтанно, чувства, способствовавшие ее приходу, не переполняли, требуя себе выхода, внутреннего человека; поэты опоясывали чресла и брали возвышенный тон, соревнуясь на ярмарке честолюбий. Создавать настоящую поэзию, по их мнению, означало писать нечто как можно более непохожее на прозу; для этой цели ими был выработан стиль, названный «блестящим и точным» и состоявший в неизменном использовании неподходящего слова вместо подходящего, прикреплении его, как орнамента, безо всякой заботы о соответствии тому, что они хотели украсить этим орнаментом. Этот стиль привлекал внимание, ошибиться в его распознавании было трудно, поэтому вскоре общественным мнением он был связан с самим понятием поэзии и единственный сочтен поэтичным. По правде говоря, он был одновременно и помпезным и бедным. Обладая выбранным и поэтому ограниченным словарем, он не соответствовал множественности и утонченности своих задач. Он не мог описывать природу с чуткой верностью натуре, он не мог выражать человеческие чувства во всем их многообразии и сложности. Мутная, застывшая, непроводящая среда легла между автором и его трудом. И это омертвление языка имело и другие последствия: оно распространялось внутрь - омертвлялось само восприятие. То, что более не могло быть описанным, уже не замечалось.
Черты и характер этого стиля могут быть рассмотрены в жестком свете на примере драйденовского переложения Чосера. Рассказ рыцаря «Паламон и Арсита» не принадлежит к числу чосеровских удач, тут поэт не чувствует себя так совершенно дома, как, например, в «Прологе» или в «Рассказе о Шантеклэре и Пертелот», и ход его стиха несколько вял. Драйденовский перевод являет своего автора во всеоружии мощи и изощренности, большая часть этого труда может бьпь предметом искреннего и трезвого восхищения. И нельзя сказать, что переводчик был бесчувствен ко всем блестящим чосеровским странностям: ему достало ума сохранить в неприкосновенности такие строки, как -

Up rose the sun and uр rose Emily

или -

The slayer of himself yet saw I there

Он понимал, что ни ему самому, ни кому-нибудь другому этих строк не улучшить. Но куда более часто в сходных ситуациях он всё же пытался улучшать, считая себя способным на это. По собственному свидетельству Драйдена, он верил, что то, чем он занимался, было «переложением некоторых «Кентерберийских Рассказов» на наш язык в соответствии с его нынешним усовершенствованием» и что «поскольку Чосер нуждался в современных средствах фортификации, то некоторые его слова должны быть оставлены, как устаревшие, не подлежащие защите укрепления». Продолжая, Драйден признается: «в некоторых местах, находя текст моего автора - из-за нехватки слов в раннюю пору нашего языка - недостаточным и не придающим мысли должного блеска, я добавлял кое-что от себя».
Поглядим на последствия. Чосеровская живая и памятная строка

Тhe smiler with the knife under the cloke

стала целыми тремя:

Next stood Hypocrisy, with holy leer,
Soft smiling and demurely looking down,
But hid the dagger undemeath the gown.

Снова:

Alas, quod Ье, that day that I was bore.

Тут Чосер страдает от «нехватки слов в раннюю пору нашего языка». Драйден приходит ему на помощь и «придает мысли Чосера должный блеск»:

Cursed be the day when first 1 did appear;
Let it bе blotted from the calendar.
Lest it pollute the month and poison all the year.

Или снова:

Тhе queen аnon for very womanhead
Gan for the weep, and so did Emily
And аll the ladies in the соmрanу.

Если бы Гомер или Данте хотели выразить то же, сказали бы они это иначе? Но драйденовский Чосер нуждается в «современных средствах фортификации» и поэтому выражается так:

Не said; dumb sorrow seized the standers-by.
Тhе queen, аbоvе the rest, bу nature good
(Тhе pattem formed of perfect womanhood)
For tender pity wept: when she began
Through the bright quire the infectious virtue ran.
АН dropped their tears, еvеn the contended maid.

Разве не пало на Англию проклятие пророка Исайи: «лиши чувства их сердца, оглуши их и ослепи» ?
Одна только мысль, что когда-либо могла быть в силе тупость, которая принимала это непристойное пустословие за великолепную и точную речь, совершенно ужасна. Еще ужаснее видеть, как обильно, беспрерывно и с каким очевидным воодушевлением оно стекает с пера великого и заслуженно знаменитого автора. Но самое ужасное состоит в понимании, что он сам и был главным источником этого пустословия. Точность, состоящая в том, чтобы назвать Эмили «оспариваемой девицей», - это его точность, и «заразительная добродетель, струящаяся в светлом хоре» - это его собственный заразный порок. Его ученик Поуп настолько восхитился этим стихом, что дважды использовал его в своей «Илиаде».

Through аll her train the soft infection ran.

Тhе infectious softness through the heroes ran.

Но тот же Драйдел, когда им самим испорченный вкус и уводящее на ложный путь честолюбие вдруг позволяли, мог, черпая в колодце чистой, животворящей английской речи, писать стихи даже лучше своей прозы. Насколько радостно высвистывать «блестящую точность» и слышать, как ветер отвечает на чистейшем родном языке:

Тill frowning skies began to change their cheer,
And time turned up the wrong side of the year.

Ваrе benting times and moulting months may come,
When lagging late they cannot reach their hоmе.

Your benefices twinkled from afar;
They found the new Messiah bу the star.

И такое случалось не только в родных ему областях сатиры или полемики, но даже и в книге «Басен» - там, где он пытает счастье в иной стране. Переводу «Цветка и листа» он предпослал девятнадцать собственных строк:

Now, turning from the wintry signs, the Sun
His course exalted through the Ram had run,
And whirling up the skies his chariot drove
Through Taurus and the lightsome realms of Love,
Where Venus from her orb descends in showers
То glad the ground and paint the fields with flowers:
When first the tender blades of grass appear
And buds that yet the blast of Eurus fear
Stand at the door of life and doubt to clothe the year,
Тill gentle heat and soft repeated rains
Make the green blood to dance within their veins.
Then at their call emboldened out they соте
And swell the gems and burst the narrow room,
Broader and broader yet their blooms display,
Salute the welcome sun and entertain the day.
Then from their breathing souls the sweets repair
То scent the skies and purge the unwholesome air:
Joy spreads the heart, and with а general song
Spring issues out and leads the jolly months along.

Какая буйная красота и сила! Какая натура! Мне верится, что я восхищаюсь этим отрывком полносердечнее и чувствую его глубже, чем Поуп, Джонсон или современники Драйдена, потому что я живу вне подземелья, в которое Драйден их заточил, потому что мои уши не находятся в счастливом согласии со строем хора заключенных, распевающих гимны в тюремной часовне, а могут воспринимать дикую музыку, живущую на каждой ветке в вольном мире, вне тюремных стен.
Нельзя сказать, что даже этот отрывок полностью выдержит такое сравнение. Когда я пью Бароло Ставеккио в Турине, мысль, что в Дижоне есть вино получше, нисколько меня не смущает, она мне и в голову не приходит. Но лучшее вино все-таки есть; и лучшую поэзию, уж не говоря про Мильтона, можно отыскать даже в том криво выросшем поколении, которое предшествовало Драйдену. Среди кучи мусора - Парнаса времен Короля Карла рассеяны крохотные алмазы еще более чистой воды. У самого Драйдена лучшие стихи - редко больше двух строчек и ни разу больше четырех - можно отыскать в его бесформенной и скучной ранней поэме «Annus Mirabilis».
Его великий преемник Поуп, чья «Илиада» явила соблазн фальшивого стиля прельстительнее любого произведения Драйдена и стала, по словам Кольриджа, «главным источником псевдо-поэтической манеры», хотя и распахнул широкие ворота для других, выведя их на торную дорогу к разрушению, всё же сам шел с ними недолго. Он понял, что истинное влечение его таланта было к сатире и диспуту, и последние двадцать лет своей жизни неизменно следовал этому влечению, не делая новых попыток полетать на аэростате и сообщая своим произведениям поэтические достоинства только в той мере, в какой они могли их принять. Поэтический дар Поупа был скромнее драйденовского, он пользовался, вместе со своими современниками, менее богатым словарем, его мастерство версификации, пусть в целом и более ровное, всё же не достигает блестящей живости лучших драйденовских вещей. Что приближает его к настоящей поэзии, так это подлинный внутренний пыл. Поуп мог подыматься до высот благородства, недоступных Драйдену, в его теле была эфирно-огненная частица - душа, а у Драйдена не было ничего, кроме куска глины. Но даже в элегии «Памяти несчастливой дамы» его огонь не без дыма: подлинность чувства не вполне оправдана естественностью и чистотой стиля.
Монахини не страдают в узких кельях своих монастырей, и восемнадцатый век, за исключением некоторого числа недовольных, был удовлетворен тем, что предлагали ему его первые поэты.
«Абсолютно излишне, - говорит Джонсон, - отвечать на однажды заданный вопрос, был ли Поуп поэтом, иначе как встречным вопросом - если Поуп не был им, то у кого еще можно найти поэзию?»
Ее, доктор Джонсон, можно найти у доктора Уоттса.

Soft and easy in thy cradle;
Coarse and hard thy Saviour lay,
When his birthplace was а stable
And his softest bed was hау.

Эти простые стихи и бедные рифмы - поэзия выше Поупа.
Еще ее, Сэмюэль, можно найти у твоего однофамильца Бенджамена, дерева той же крепости, что и ты.

When gentle ghost, besprent with April dew,
Hails те so solemnly to yonder yew,
And beckoning woos те, from the fatal tree,
То pluck а garland for herself or те?

Поуп, подражая этим стихам, не смог приблизиться к ним ближе вот этого расстояния:

What beck'ning ghost along the moon-light-shade
Invites ту steps and points to yonder glade?
“ ‘Tis she! - but why that bleeding bosom gor'd, etc.

Когда я слышу, как кто-то с определенным вызовом говорит, что Поуп был поэтом, я подозреваю его в намеренном использовании языковой двусмысленности для создания путаницы в мыслях. Верно, что Поуп был поэтом, но это одна из тех истин, которые столь любезны лжецам, поскольку отлично служат поводом для лжи. То, что Поуп не был поэтом, - ложь, но праведный человек, в благоговейном страхе стоя перед Страшным Судом на берегу пышущего серой огненного озера, предпочтет сказать ее.
Восхищаться такой поэзией столь же искренне, как Джонсон, оставаясь, подобно ему, совершенно ею довольным, невозможно, если не потерять способности понимать или даже распознавать при встрече поэзию более утонченную. Злосчастная правдивость Джонсона, позволившая миру узнать, как он был потрясен «Ликидом» достаточно дискредитировала его критические оценки; но обсудим еще его отклик на поэзию хотя и созданную в восемнадцатом веке, но чуждую этому веку и достойную других, - обсудим его отношение к Коллинзу. К самому Коллинзу Джонсон испытывал уважение и симпатию и, обладая добрым сердцем, должен был хорошо отозваться о стихах друга, но он был честным человеком и не мог этого сделать.
Как я уже сказал, первым препятствием в рассмотрении предмета поэзии служит естественная неопределенность этого понятия. Но ход обсуждения привел нас к другому, возможно, еще большему затруднению. Речь идет об определении компетентности судьи, иначе говоря, о чувствительности или бесчувственности воспринимающего. Способен ли я, встретив поэзию, узнать ее? Способен ли я ее воспринимать? Бесспорно и общеизвестно, что большая часть цивилизованного человечества к этому не способна; кто подтвердит, что я принадлежу к другой, меньшей его части? Я могу знать, что мне нравится и чем я восхищаюсь, моя любовь и мое восхищение могут быть очень сильными, но что делает меня уверенным в том, что то, чем я восхищаюсь, есть поэзия?
Будет ли причина этой уверенности сколько-нибудь серьезней, чем вот эта: «поэзия обычно считается высшей формой литературы, и мое самомнение не позволяет мне поверить, что то, чем я восхищаюсь, может быть хоть сколько-нибудь ниже самого высшего»?
Но почему бы и не допустить, что вы не можете воспринимать поэзию? Почему вы считаете способность к ее восприятию необходимой для самоуважения? Сколько великих людей, сколько святых и героев обладали этой- способностью? Можете ли вы слышать писк летучей мыши? Вероятно, нет, но разве вы станете из-за этого думать о себе хуже? Станете ли вы убеждать себя и других, что на самом деле вы можете его слышать? разве, принадлежность к большинству столь уж непереносима и убийственна для самомнения?
Если человек нечувствителен к поэзии, то это не значит, что он не может получать удовольствия от стихов. Стихи редко содержат одну только поэзию и больше ничего, удовольствие могут доставлять и другие составляющие. По моему убеждению, большинство читателей, думающих, что они восхищаются поэзией, обмануты своей неспособностью анализировать собственные ощущения. На самом деле они восхищаются не поэзией, заключенной в лежащих перед ними стихах, а чем-то другим, нравящимся им больше.
Поясняя это, начнем с очевидного примера. Мне говорили верующие женщины, что самая прекрасная поэзия для них - это стихи Кебла. Кебл - поэт, в его «Годе христианина» есть вещи, которыми может восхититъся и атеист, но то, чем восхищаются там верующие женщины, как этого бы и желал Кебл, вовсе не поэзия. Я сильно сомневаюсь, что если попросить какую-нибудь из этих женщин указать лучшее стихотворение в книге, то ее выбор сразу падет на «Второе воскресенье после Пасхи». Похоже на то, что хорошая религиозная поэзия у Кебла, или у Данте, или в книге Иова - точнее всех может бы:ть оценена неверующим, он же будет более всех разборчив в доставляемых ею. удовольствиях.
Опять же, в прошлом веке было очень много так называемых вордсвортианцев. Теперь их значительно меньше; но нельзя сказать, что число людей, правильно оценивающих поэзию Вордсворта, пропорционально уменьшилось: я подозреваю, что оно стало много больше. Вордсвортианцы, как говорил им Мэтью Арнольд, были склонны восхвалять своего поэта не за то, за что было нужно его восхвалять. Главное, что их привлекало, может быть названо его философией; они разделяли его веру в нравственность мироздания и устремленность происходящих событий к лучшему; они даже были готовы принять его концепцию природы как живого, чувствующего и доброго существа, концепцию столь же чисто мифологическую, как Дриады и Наяды. К его волнующим словам, которые пронзают сердце и вызывают слезы у тысяч людей, совершенно безразличных к его верованиям и мнениям, вордсвортианцы не были сколько-нибудь заметно чувствительны. Как бы справедливо они ни восхищались глубиной его проникновения в человеческую природу и благородством его морали, всё это - пусть гармонично и тесно связанное с поэзией - остается отличным от поэзии.
Когда я обращаюсь к своему разуму, стараясь яснее разобраться в существе дела, я не могу убедить себя в том, что существует что-нибудь подобное поэтическим идеям. По-моему, не бывает истин столь драгоценных, наблюдений столь глубоких, чувств столь возвышенных, чтобы их нельзя было выразить прозой. Самое большее, что я могу допустить, это то, что некоторые идеи, в отличие от всех остальных, позволяют выразить себя поэтически и что поэтическое выражение придает им усиление, возвеличивающее их и почти полностью преобразующее, и это усиление не может быть распознано и отделено иначе как анализом.

Whosoever wil1 save his life shall lose it, аnd whosoever
Will lose his life shall find it.

Это самая важная истина из когда-либо сказанных и величайшее открытие в области морали из когда-либо сделанных, но я не нахожу здесь ничего, что я бы мог признать поэтичным. С другой стороны, когда Мудрость говорит «Притчах»:

Не that sinneth against те wrongeth his own soul; all they
that hate те, love death.

- то это для меня поэзия: из-за тех слов, в которые облачена мысль. А седьмой стих сорок девятого псалма в Требнике,

But no man may deliver his brother, nor make agreement
Unto God for him.

- для меня поэзия настолько сильная, чтоo мне даже трудно прочесть этот стих без дрожи в голосе. То, что это действие языка, я могу подтвердить экспериментально: слова Библии, nыражающие ту же мысль -

None of them can by any means redeem his brother, nor
give to God а ransom for him.

- я могу прочесть безо всякого волнения.
Поэзия заключается не в том, что говорится, а в том, как это говорится. Может ли она вообще быть выделена и изучена сама по себе? Ведь нельзя вообразить более тесного сочетания, чем сочетание слова с его смыслом. Существует ли чистая, беспримесная поэзия - поэзия, свободная от смысла?
Даже когда, как это обычно и бывает, у стихов есть смысл, не всегда рекомендуется его извлекать.
«Поэзия, - говорит Кольридж, - доставляет наибольшее удовольствие тогда, когда она понята не полностью, а лишь в общих чертах», и полное понимание подчас может полностью уничтожить всё удовольствие. «Призрачный замок» - одно из лучших стихотворений По, но только до тех пор, пока мы удовлетворяемся кружением среди его образов и чувств и смутно понимаем заключенную в этом стихотворении аллегорию. Мы ощущаем неудобство (я, по крайней мере, его ощущаю), когда начинаем понимать, насколько эта аллегория точна в деталях, когда нам становится ясным, что волшебная дверь дворца - это рот Родрика Ашера, что жемчуг и рубин - это его зубы и язык, желтые флаги - это волосы, оперенный и бледный бастион - это его лоб, и когда нам остается только лишь надеяться - ибо это не более, чем надежда, - что парящие ароматы никак не связаны с маслом для волос.
Смысл подлежит разуму. Поэзия - нет. Иначе восемнадцатый век был бы способен дать куда лучшую поэзию. И в самом деле, кто из английских поэтов того века выделяется ясно распознаваемым на фоне современного им диалекта подлинно поэтическим произношением? Четверо: Коллинз, Кристофер Смарт, Коупер и Блейк. Что еще у них общего? Они все были сумасшедшими. Вспомним Платона: «Тот, кто без безумства муз в душе стучится в дверь поэзии и думает, что искусство сделает его поэтом, обнаруживает, что стихи, которые он пишет в трезвом состоянии духа, разбиваются наголову стихами безумца».
То, что разум не является источником поэзии, что он может мешать ее рождению и что ему даже нельзя доверять в оценке создаваемых стихов, лучше всего видно в случае Смарта. Когда он был в здравом уме, то ни премия, установленная в этом университете преподобным Томасом Ситоном, ни последовательное созерцание пяти отдельных свойств Высшего Существа не могли побудить его к созданию стоящей поэзии. Единственное стихотворение, из-за которого его помнят, стихотворение, которое было должным образом оценено только в более мягком климате девятнадцатого столетия и которое вдохновило одно из лучших стихотворений двадцатого, было написано, если и не в настоящем заключении, как это говорит предание, то, во всяком случае, сразу после освобождения.
И когда в восемнадцатом столетии - столетии разума и здравомыслия - собирали его поэтические труды, то это стихотворение исключили как «несущее печальные следы недавнего помрачения ума».
Коллинз и Коупер, хотя и видели дома умалишенных изнутри, не писали там никаких стихов, а Блейк никогда не был настолько сумасшедшим, чтобы быть туда запертым. Но составляющие их натуры так или иначе бунтовали против централизованной тирании разума, их мозг не мог быть тем троном, на котором этот великий узурпатор мог сидеть спокойно.
И так странно случилось, что именно в восемнадцатом столетии - столетии прозы и неглубокой и ненасыщающей поэзии забил родник чистейшего вдохновения. для меня самая лучшая поэзия - это поэзия Блейка. Я нахожу его лирический тон по красоте равным шекспировскому и превосходящим лирический тон любого другого поэта, я даже, считаю Блейка поэтичнее Шекспира - пусть у Шекспира можно найти много больше поэзии, зато у Блейка поэзия составляет большую, чем у Шекспира, часть по сравнению со всем остальным: не смешиваясь с течением огромной реки, она может быть в чистом виде извлекаема из собственного небольшого источника. Шекспир богат мыслями, смысл его стихов трогает читателя, даже когда поэзии в них нет: смысл стихов Блейка часто совершенно неважен или даже в сущности отсутствует, и мы можем полностью отдаться его небесной мелодии.
Даже Шекспир, имевший сказать так много, подчас создает очаровательнейшую поэзию, не говоря ровно ничего:

Take О take those lips away
That so sweetly were forswom,
And those eyes, the break of day,
Lights that do mislead the morn;
But ту kisses bring again,
bring again,
Seals of love, but seal'd in vain,
seal'd in vain.

Это бессмыслица, но это восхитительная поэзия. Когда Шекспир наполняет подобную поэзию мыслями - мыслями, которые стоят этой поэзии, - как, например, в

Fear по more the heat o'the sun

или

о mistress mine, where are you roaming?

- то эти песни - самые вершины лирики - действительно становятся более великими и трогательными, но я бы затруднился назвать их более поэтичными.
Итак, снова и снова Блейк и Шекспир сейчас и всегда дают нам либо чистую поэзию, либо поэзию со столь малым количеством примешанного смысла, что уже ничто другое, кроме поэтических эмоций, не ощущается, да и не имеет значения.

Hear the voice of the Bard,
Who present, past, and future sees;
Whose ears hауе heard
Тhe Holy Word
That walk'd among the ancient trees.

Caling the lapsed soul
And weeping in the evening dew;
That might control
Тhе starry pole,
And fаllеn, fаllеn light renew.

«О Earth, О Earth, return!
Arise from out the dewy grass;
Night in worm,
And the mom
Rises from the slumberous mass.

«Turn away по more;
Why wilt thou turn away?
Тhe starry floor,
Тhe watery shore
Is giv'n thee till the break of day.»

Это таинственное величие было бы менее великим, будь оно менее таинственным, если бы зачатки идей, которые только здесь и есть, обрели форму и план и если бы намек сгустился в мысль.

Memory, hither come
And tune, your mеrry notes;
Аnd while upon the wind
Yoy music floats
I’ll pore upon the stream
Where sighing lovers dream,
And fish for fancies as they pass
Within the watery glass.

Это не отвечает никакой реальности, «веселые ноты памяти» и всё остальное - лишь пустые фразы, а не вещи, должные бьть воображенными; строфа только лишь опутывает читателя сетью бездумного наслаждения. Стихи, которые я сейчас прочту, вероятно, имели какой-то смысл для Блейка, и те, кто изучают Блейка, думают, что нашли этот смысл. Но этот смысл - разочаровывающая ерунда по сравнению с саими стихами.

Му Spectre аround meе night and day
Like а wild beast guards my way;
Му Emmanation far within
Weeps incessantly for ту sin.

А fathomless and boundless deep,
There we wander, there we weep;
Оп the hungry craving wind
Му Spectre follows thee behind.

Не scents thy footsteps in the snow
Wheresoever thou dost go:
Тhrоugh the wintry hail and rain
When wilt thou return again?

Dost thou not in pride and scorn
FiIl with tempests аll my morn,
And with jealousies and fears
Fill ту pleasant nights with tears?

Seven of my sweet loves thy knife
Has bereaved of their life.
Тheir marble tombs I built with tears
And with cold and shuddering fears.

Seven more loves weep night and day
Round the tombs where my loves lay,
And seven more loves attend each night
Around my couch with torches bright.

And seven more loves in тmy bed
Crown with wine my mournful head,
Pitying and forgiving all
Thy transgressions great and small.

When wilt thou return and view
My loves, and them to life renew?
When wilt thou return and live?
When wilt thou pity as I forgive?

я не способен ясно выразитъ идеи, соответствующие этим великолепным стихам и отвечающие тому трепету необъяснимого волнения, который они вызывают в каких-то глубинах уже вне пределов разума. Наконец, возъмем вот эту строфу, адресованную «Обвинителю, Богу этого мира».

Tho'thou art worship'd иу the names divine
Of Jesus and Jehovah, thou art still
The Son of Моrn in weary Night's decline
The lost traveller's dream under the hill.

Этому предназначается быть теологией, но я не могу вообразить, какой именно теологический смысл могли бы иметь эти стихи. Даже если этот смысл и есть, я не испытываю никакого желания его узнать: это чистая и самодостаточная поэзия, ни для чего другого места здесь нет.
у большинства поэтов, как я уже говорил, поэзия редко бывает чистой, без обычных сопутствующих вещей, с которыми она объединяется и уже неразличимо смешивается. Например:

Sorrow, that is not sorrow, but delight;
And miserable love, that is not pain
То hear of, for the glory that redounds
Therefrom to human kind, and what we are.

Чувство, вызванное чтением этих стихов, состоит из нескольких частей, и одна из составляющих этого чувства основана на глубине и проникновенной правде выраженной здесь мысли. Или снова:

Though love repine and reason chafe,
There сатеа voice without reply,
'' 'Tis man's perdition to be safe,
When for the truth hе ought to die".

Тут значительная часть вызываемых эмоций может быть приписана благородству чувства этих стихов. Но вот в этих шести простых словах Мильтона

Nymphs and shepherds, dance no more

- что в них может вызывать слезы у читателя, и не только у одного? О чем здесь можно плакать?
Почему эти простые слова вызывают печаль, когда смысл их беспечен и весел? Я могу ответить только одно: потому что он поэзия. Они находят дорогу к чему-то непонятному, скрытому в нас, к тому, что старше нынешнего устройства человеческой натуры, будучи похоже на островки болот, которые то тут, то там всё еще доживают свой век среди осушенных земель Кембриджшира.
В самом деле, на меня поэзия действует скорее физически, чем через посредство разума. Года два назад я, как и другие, получил из Америки просьбу дать определение поэзии. Я ответил, что способен к этому в той же мере, в какой терьер способен дать определение крысе, однако я думаю, что оба мы распознаем объект по той реакции, которую он у нас вызывает. Один из симптомов этой реакции, правда, вызванной совсем другим, описан Елифазом Феманитянином: «Дух прошел надо мною. Дыбом встали волосы на мне».
Я знаю из опыта, что когда я утром бреюсь, мне надо следить за своими мыслями: если стихотворная строчка вдруг забредет в голову, кожа так ощетинивается, что бритва перестает работать. Этот особый симптом сопровождается дрожью в спине, есть и другой, состоящий в перехвате горла и приливе слез, есть еще третий, который я могу описать, только пользуясь словами одного из последних писем Китса: «всё, что напоминает о ней, - речь идет о Фанни Брон, - пронзает меня, как копье». Место проявления этого чувства находится где-то под ложечкой.
Мои суждения о поэзии неминуемо окрашены, может быть, я должен сказать «запятнаны», тем обстоятельством, что я соприкасаюсь с ней двумя разными сторонами. Я уже говорил здесь, что поэзия - термин чрезвычайно широкий, он настолько широк, что распространяется и на мои две книги, по счастью небольшие. Я знаю, как эти вещи рождаются, и, хотя я не имею никакого права предполагать, что какие-нибудь другие стихи возникли тем же путем, я все-таки верю, что некоторая поэзия - и вполне хорошая поэзия - именно так и появилась. Вордсворт, к примеру, говорит, что поэзия - это внезапный прилив могущественных чувств, а Бернс оставил нам следующее признание: «два или три раза в своей жизни я сочинял что-то по намерению, а не порыву, но ни разу ничего путного не добился». Короче говоря, я думаю, что процесс сочинения стихов в начале своем скорее пассивен и непроизволен, чем активен. И если бы я должен был пусть и не определить этот процесс, то хотя бы назвать тот род вещей, к которому он относится, бы употребил слово «секреция» - будь это естественная секреция, подобная выделению пихтой живицы, или болезненная секреция, подобная созреванию устричного жемчуга. Я думаю, что мой случай - второй: ведь хотя я и не могу обращаться со своим материалом с искусством устрицы, мне редко приходилось писать стихи иначе, как будучи очень нездоровым, и этот опыт - пусть и приятный -обыкновенно был для меня возбуждающим и опустошающим. Если вы примете на себя труд отбросить несущественные детали, я предложу вам некоторый отчет об этом процессе.
Выпив пинту пива за ланчем (пиво успокаивает мозг, а послеполуденное время - наименее интеллектуальная часть моей жизни), я выхожу погулять часа на два-три. Я иду, ни о чем особенно не думая, глядя лишь на природу по сторонам, и вдруг вместе с каким-то внезапным и безотчетным чувством в мой мозг залетает строчка-другая стихов, а иногда и вся строфа сразу, сопровождаемые, но не предшествуемые, смутным представлением о стихотворении, частью которого им нужно быть. После этого обыкновенно бывает перерыв около часа, затем, возможно, ключ снова начинает бить вверх. Я сказал «вверх», потому что, насколько я могу понять, источник этих предлагаемых мозгу указаний находится в той бездне, которую я уже имел случай упомянуть, - под ложечкой. Дома я записываю эти указания, оставляя пробелы, надеясь, что вдохновение придет и в следующий раз. Иногда оно приходило, когда я снова шел гулять в ожидающем и расположенном к восприятию состоянии духа, но иногда я должен был взять процесс сочинения в свои руки и завершить его усилием мозга, и это часто было связано с беспокойством и тревогой, пробами и разочарованиями и нередко кончалось неудачей. Случилось так, что я отчетливо помню происхождение стихотворения, завершающего мою первую книгу. Две его строфы - я не скажу какие - пришли мне в голову так, как они напечатаны, когда я пересекал угол Хэмпстедской пустоши между трактиром Спэньярд и проходом к Тэмпл Форчен.
Третья строфа пришла после некоторых уговоров за чаем.
Нужна была еще одна, но она не приходила: я должен был сочинить ее сам, и это было трудным делом. Я тринадцать раз переделывал ее, и прошло больше двенадцати месяцев, пока я не получил то, что нужно.
К этому времени вы уже должны быть сыты анатомией, патологией и автобиографией и хотите разрешить мне отступить из чужой страны литературной критики, куда я вторгнулся. Я прощаюсь с ней навсегда. Я не хочу сказать, вместе с Колъриджем, что я вновь помещаю свой бессмертный дух в глубокий покой смиренного самодовольства, но всё же я возвращаюсь к подобающей мне работе с чувством облегчения.