А.И. Введенский

МНЕ ЖАЛКО ЧТО Я НЕ ЗВЕРЬ…


Мне жалко что я не зверь,
бегающий по синей дорожке,
говорящий себе поверь,
а другому себе подожди немножко,
мы выйдем с собой погулять в лес
для рассмотрения ничтожных листьев.
Мне жалко что я не звезда,
бегающая по небосводу,
в поисках точного гнезда
она находит себя и пустую земную воду,
никто не слыхал чтобы звезда издавала скрип,
ее назначение ободрять собственным молчанием рыб.

Еще есть у меня претензия,
что я не ковер, не гортензия.

Мне жалко что я не крыша,
распадающаяся постепенно,
которую дождь размачивает,
у которой смерть не мгновенна.

Мне не нравится что я смертен,
мне жалко что я неточен.

Многим многим лучше, поверьте,
частица дня единица ночи.

Мне жалко что я не орел,
перелетающий вершины и вершины,
которому на ум взбрел
человек, наблюдающий аршины.

Мы сядем с тобою ветер
на этот камушек смерти.

Мне жалко что я не чаша,
мне не нравится что я не жалость.

Мне жалко что я не роща,
которая листьями вооружалась.

Мне трудно что я с минутами,
меня они страшно запутали.

Мне невероятно обидно,
что меня по-настоящему видно.

Еще есть у меня претензия,
что я не ковер, не гортензия.

Мне страшно что я двигаюсь
не так как жуки жуки,
как бабочки и коляски
и как жуки пауки.

Мне страшно что я двигаюсь
непохоже на червяка,
червяк прорывает в земле норы,
заводя с землей разговоры.

Земля где твои дела,
говорит ей холодный червяк,
а земля распоряжаясь покойниками,
может быть в ответ молчит,
она знает что все не так
Мне трудно что я с минутами,
они меня страшно запутали.

Мне страшно что я не трава трава,
мне страшно что я не свеча.

Мне страшно что я не свеча трава,
на это я отвечал,
и мигом качаются дерева.

Мне страшно что я при взгляде
на две одинаковые вещи
не замечаю что они различны,
что каждая живет однажды.

Мне страшно что я при взгляде
на две одинаковые вещи
не вижу что они усердно
стараются быть похожими.

Я вижу искаженный мир,
я слышу шепот заглушенных лир,
и тут за кончик буквы взяв,
я поднимаю слово шкаф,
теперь я ставлю шкаф на место,
он вещества крутое тесто
Мне не нравится что я смертен,
мне жалко что я не точен,
многим многим лучше, поверьте,
частица дня единица ночи
Еще есть у меня претензия,
что я не ковер, не гортензия.

Мы выйдем с собой погулять в лес
для рассмотрения ничтожных листьев,
мне жалко что на этих листьях
я не увижу незаметных слов,
называющихся случай, называющихся
бессмертие, называющихся вид основ
Мне жалко что я не орел,
перелетающий вершины и вершины,
которому на ум взбрел
человек, наблюдающий аршины.

Мне страшно что всё приходит в ветхость,
и я по сравнению с этим не редкость.

Мы сядем с тобою ветер
на этот камушек смерти.

Кругом как свеча возрастает трава,
и мигом качаются дерева.

Мне жалко что я семя,
мне страшно что я не тучность.

Червяк ползет за всеми,
он несет однозвучность.

Мне страшно что я неизвестность,
мне жалко что я не огонь.

1934

 Если без метафор, мы переходим к новому типу культуры...

 Время заботиться о мире, в котором мы находимся, о себе, своем здоровье и своих ценностях. Внимание с внешней вселенной переключилось на внутреннюю...

Новое поколение представляет собой целый ряд маленьких монтеней, которые пытаются понять, кто же они такие. 

У нас царила не культура, а скорее контркультура, агрессивная и непродуктивная. Всех, кто что-то делает, она считала идиотами. А тех, кто ничего не делает, критикует и издевается, - героями.

Вещи, наконец, стали обретать свою цену, мир теперь желает быть настоящим и не хочет оставаться в словах. У нас очень литературная страна, она повернута на слове. Главная наша валюта - русский язык, в объеме от высокого штиля до мата. Но надо помнить, что жизнь словами не исчерпать.

Сексуальные муки, так свойственные двадцатому веку, заканчиваются, мы вступаем в постсексуальное время. Если раньше было: ресторан, дискотека, секс - то теперь: секс, дискотека, ресторан. Из фирменного блюда секс превратился в прелюдию. Когда говорят слово "наслаждение", это уже не так непосредственно связано с сексом. Нас ждут новые танцы и моды, соответствующие этой ментальности. А секс из доминирующего фактора, который определял наши сны и желания, станет просто одной из многих потребностей организма. 

Я думаю, что место секса займет поиск неведомого бога. Когда на расстоянии часового перелета начинается другая епархия, это выглядит очень странно. Земля стала маленькой, мы живем в глобальной деревне, и должен соответственно возникнуть глобальный Бог. Вернее, его культ.

Последние лет пятнадцать нас пугало состояние неопределенности. А сейчас человек знает, что не страшно менять свою жизнь: стать бизнесменом, переквалифицироваться в таксиста, обратиться в буддизм и снова стать бизнесменом. Сакральные страхи уже не работают.

Кончилось то, что назвали "русской интеллигенцией". Это была секта людей, верящих в то, что они могут дать народу счастье. Но и народ развалился, и понятие счастья изменилось. Теперь каждый сам себе интеллигенция в поиске своего народного счастья. Толстые журналы обслуживают старую интеллигенцию. Это их плюс, но на этом их плюсы заканчиваются. Понятно, что произведение высокого уровня может появиться в любом издании, независимо от позиции, тиража, репутации и прочих условностей.

Фрейд и валюта
Виктор Ерофеев: "Мы вступаем в постсексуальное время"
2000-09-28 / Только что вышел сборник прозы "Время рожать": по


-В названии сборника заключена претензия на определение новой эпохи. Что за время наступает и чем оно отличается от прошедших времен? Давайте попробуем сформулировать без метафор.

- Если без метафор, мы переходим к новому типу культуры. Это не менее радикальный переход, чем от классицизма к романтизму. 1970-1980-е годы были временем жестких разборок: социальных, профессиональных, метафизических… Сейчас же наступило более мягкое время. Время заботиться о мире, в котором мы находимся, о себе, своем здоровье и своих ценностях. Внимание с внешней вселенной переключилось на внутреннюю. Новое поколение представляет собой целый ряд маленьких монтеней, которые пытаются понять, кто же они такие.

- В уходящем типе культуры что-то было не так?

- У нас царила не культура, а скорее контркультура, агрессивная и непродуктивная. Всех, кто что-то делает, она считала идиотами. А тех, кто ничего не делает, критикует и издевается, - героями. Но постмодернизм кончился не потому, что наступил 2000 год, так же как русский авангард 20-х умер не потому, что его запретил Сталин, а потому что времена изменились. Вещи, наконец, стали обретать свою цену, мир теперь желает быть настоящим и не хочет оставаться в словах. У нас очень литературная страна, она повернута на слове. Главная наша валюта - русский язык, в объеме от высокого штиля до мата. Но надо помнить, что жизнь словами не исчерпать.

- А какие корни у авторов "Время рожать"? Может быть, это уже вовсе и не русская литература?

- Русская, так как она печется о личной метафизике, о душе. Наша литература вообще метафизична, а плохая ее часть идеологична. Во "Времени рожать" идеологией не пахнет, и, как я пишу в предисловии, "под внутренними органами молодые подразумевают печень и почки".

- Какая же тут метафизика? Это, скорее, анатомия…

- Может, и анатомия, зато здоровая, без психоанализа. И если Ницше говорил, что Бог умер, то, наконец, можно сказать, что умер дедушка Фрейд. Сексуальные муки, так свойственные двадцатому веку, заканчиваются, мы вступаем в постсексуальное время. Если раньше было: ресторан, дискотека, секс - то теперь: секс, дискотека, ресторан. Из фирменного блюда секс превратился в прелюдию. Когда говорят слово "наслаждение", это уже не так непосредственно связано с сексом. Нас ждут новые танцы и моды, соответствующие этой ментальности. А секс из доминирующего фактора, который определял наши сны и желания, станет просто одной из многих потребностей организма.

- А не вымрем мы без привычных сексуальных мучений?

- Я думаю, что место секса займет поиск неведомого бога. Когда на расстоянии часового перелета начинается другая епархия, это выглядит очень странно. Земля стала маленькой, мы живем в глобальной деревне, и должен соответственно возникнуть глобальный Бог. Вернее, его культ. В текстах этого сборника никто не ходит в церковь молиться. С Богом идет разговор начистоту, без посредников.

Гуманизм тоже умер и похоронен рядом с Фрейдом. Я поинтересовался, оказалось, что все эти авторы читали мою антологию "Русские цветы зла". То есть цепочка не прерывалась.

- Они, наверное, считают вас мэтром?

- Не думаю. По энергетике эти люди мне гораздо ближе, чем мои сверстники по литературе. Я отбирал тексты, не будучи знаком с их авторами. А потом они собрались у меня дома на вечеринку, и мне показалось, что контакт был полным. Любопытно, кстати, что половина участников - женщины. Тоже своего рода тенденция.

- И о чем она говорит?

- О том, что девушки начали высказываться о самосознании не менее удачно, чем молодые люди. Это свидетельствует в пользу моих концепций еще времен "Русской красавицы": женский ум засран меньше, чем мужской. Женщина больше укреплена в настоящем, это накладывается на разудалый московский гедонизм и дает ощущение нового жизненного пространства. Могу особо выделить Маргариту Шарапову, Зину Китайцеву ("Смерть Микки-Мауса"), хорошо известную Анастасию Гостеву и Яну Вишневскую (рассказ о смертях в московском метро). У многих присутствует тема однополой любви, но не так, как было принято в восьмидесятые, а без претензии на шок и сексуальные страдания.

Один из участников - Ярослав Могутин, 26-летний герой гей-кругов. Вот он, как ни странно, чувствует необходимость доказывать свое право на существование, и это выглядит несколько старомодно. Есть еще такой Ефим Свекличный с рассказом "Железный занавес секса". Его герой - "motherfucker", если понимать это слово буквально. Но никакой трагедии типа "Эдипа" не происходит. Его мораль: пусть лучше льется сперма, чем кровь.

- Странная мораль. А как вы оцениваете чисто литературные качества текстов?

- Я бы отметил мягкую зигзагообразность стиля. Текст все время меняет траекторию, но плавно, без резкой ломки. Сленг обрабатывается до такой степени, что легко входит в литературу. Язык гораздо более энергичен, чем вялый советский или выжигающий все живое язык постмодерна. Такой новый русский язык. Не "новорусский", а именно новый русский.

Еще одна идея молодых авторов: жизни не надо бояться. В советское время жизнь была очень регламентирована. Шаг влево, шаг вправо - и, казалось, куда-то провалишься. Последние лет пятнадцать нас пугало состояние неопределенности. А сейчас человек знает, что не страшно менять свою жизнь: стать бизнесменом, переквалифицироваться в таксиста, обратиться в буддизм и снова стать бизнесменом. Сакральные страхи уже не работают. Для нового поколения слова "Советский Союз" значат не больше, чем "Тутанхамон" или "гвельфы и гибеллины".

- Я знаю, что сборник "Время рожать" уже вышел в Германии под названием "Приготовление к оргии". Так называется рассказ Пепперштейна, известного романом "Мифогенная любовь каст". Возникает вопрос: зачем немцам новая русская проза?

- Ответ простой: эта проза им интересна. Так благожелательно, как в Германии воспринимают нашу культуру, ее не воспринимают нигде. Я могу назвать четыре страны, открытые для иностранной литературы: Германия, Голландия, Венгрия и Польша. Две из западного и две из восточного блока. Открытость Германии, я думаю, - это реакция на 12 лет гитлеризма. Они поняли, что единственный противовес национализму - открытое общество.

- Но тиражи там, наверное, мизерные?

- Они никогда не сообщают тираж. Во-первых, это коммерческая тайна, во-вторых, идут допечатки. Но издатели говорят, что довольны. Больше того, с двумя из моих авторов идут переговоры об отдельных изданиях.

- А как реагируют на ваших авторов критики?

- Наши критики очень небрежно относятся к своим профессиональным обязанностям. Они освещают литературный процесс, исходя из партийных и личных пристрастий. До объективности здесь далеко. Авторы "Времени рожать" свободны от литературных обойм и групп и далеки от традиционных в этом мире разборок. В литературе наступает рыночное равнодушие. Это шокирует, но равнодушие - состояние западного мира в течение очень долгого времени, и, кажется, все в порядке.

Кончилось то, что назвали "русской интеллигенцией". Это была секта людей, верящих в то, что они могут дать народу счастье. Но и народ развалился, и понятие счастья изменилось. Теперь каждый сам себе интеллигенция в поиске своего народного счастья. Толстые журналы обслуживают старую интеллигенцию. Это их плюс, но на этом их плюсы заканчиваются. Понятно, что произведение высокого уровня может появиться в любом издании, независимо от позиции, тиража, репутации и прочих условностей.

- С критиками понятно, а читатель готов к появлению новой прозы?

- Все в один голос утверждают, что массовый читатель тупой и покупает только детективы либо сильно нашумевшие книги. Но мне всегда казалось, что на спрос можно влиять с помощью предложения. Завалите прилавки высококачественной литературой - и мода, а за ней и спрос изменятся в лучшую сторону. Массовая публика почти всегда не на уровне настоящего текста, но я убежден, что поднять ее на этот уровень можно. А вот массовая литература заведомо находится ниже читательского уровня. Так что читатель всегда или перегоняет, или не догоняет автора, но не бежит с ним вместе.

- Помолодела ли наша проза с прошлого века?

- В девятнадцатом веке прозаики начинали рано. А в советские времена в литературе, как и в политике, царили геронтократы. Считалось, что надо прожить жизнь, прежде чем о ней рассуждать. Среднего советского человека трудно было назвать молодым. А сейчас увеличилась скорость жизни, и стало важно именно первое впечатление, опыт человека без опыта. Но литература, естественно, не ограничивается молодыми авторами, как представление о женщине не исчерпывается посещением стриптиз-клуба.

http://exlibris.ng.ru/lit/2000-09-28/1_freid.html