ПАМЯТЬ. Юрий Соломин - знаменитый "Адъютант..." Путь от Адъютанта до Министра.

Ю.М.Соломин. 

11 января 2024 г.

Юрий Соломин родился в 1935 года в Чите, в семье педагогов по музыке Мефодия Соломина и Зинаиды Рябцевой.

Через шесть лет у Юрия появился младший брат Виталий.

А в конечном итоге оба брата пошли учиться в Высшее театральное им. Щепкин при Малом театре.

Юрий поступил 1953 году в данное училище, в класс народной артистки СССР Веры Пашенной. 

Читать далее...

Рубеж

28 июля 1942. Вышел Приказ №227 "Ни шагу назад!"

28 июля появился знаменитый «Приказ №227 (https://teletype.in/@ww_ii/cj5PH9r8-_D)», который вошел в историю под названием «Ни шагу назад!». В приказе отмечалась низкая дисциплина в Красной армии, официально вводились штрафные батальоны в составе фронтов и штрафные роты в составе армий, а также заградительные отряды в составе армий. Как только об этом приказе заходит речь, у части общественности сразу начинается истерика. Но любые действия нужно оценивать в историческом контексте, и только так. Все жесткие меры приказа были инициированы снизу, солдатами и командирами, они писали лично Сталину.

Еще 25 июля 1941 года командир 34-го кавполка Юго-Западного фронта майор Павел Брикель (https://t.me/historyWWII/8991) на 9 листах на имя Сталина, расписал отход войск и случаи массовой паники:

«…Трудно даже подобрать название этому беспорядочному движению масс. Тысячи бойцов, охваченных паникой, без оружия, босых, никем не управляемых, часто сидящих верхом на крестьянских лошадях без уздечек, наводнили собою дороги, села от границы и почти до самого Киева, заходя в каждый колхоз, в каждый двор, попрошайничая и своим видом и рассказами сея панику. Тысячи машин, тракторов, снарядов, орудий и т.д., и т.п. брошено по дорогам часто без малейшей попытки спасти материальную часть…».

Брикель предлодил создать заградотряды и пункты сбора отставших. Храбрый Майор Брикель дослужится до генерала, закончит войну на Эльбе в 1945 - Героем Советского Союза. Заградотряды же с осени 1941 формируются на разных фронтах, состоят они из надежных бойцов этих же частей.

6 ноября 1941 года, письмо Сталину с грифом "Сов. секретно" написал полковник Николай Раевский (https://t.me/historyWWII/8992), из оперотдела штаба 18-й армии Южного фронта. Он рассуждал о причинах окружений и наказании виновных:

«…Я знаю, что наши дивизии не разбиты, убитых и раненых очень мало (так показывают почти все вышедшие из «окружения»), но из-за отсутствия руководства и управления дивизии разбежались…

...Я прошу таких командиров и комиссаров дивизий..., совершивших величайшее преступление перед РОДИНОЙ, судить их со всей строгостью законов военного времени с тем, чтобы и другим было бы неповадно бросать свои части и предательски, спасая свои шкуры, выходить в одиночку из "окружения". Нам не нужны такие «герои», возвращающиеся одиночками под видом колхозников. Надо судить всех виновных, невзирая на лица, за дезорганизацию частей, за сдачу врагу своих частей и за ту катастрофу, что они принесли Армии и Фронту…».

Раевский предложил и меры, они и лягут в основу приказа №227. Сам полковник за 11 дней до приказа 17 июля 1942 скончается от ран, полученных на поле боя.

Герой Советского Союза, лейтенант Мансур Абдулин (https://t.me/historyWWII/8993) («Героя» получит в 1943, за то что в один из дней Курской битвы лично уничтожит 8 танков) так описал эффект, который произвел приказ:

«…Он сработал как избавление от неуверенности, и мы остановились. Остановились все дружно. Остановился солдат, убежденный, что и сосед остановился. Встали насмерть все вместе, зная, что никто уже не бросится бежать. Приказ оказался сильным оружием солдат - психологическим. Хотя и неловко было сознавать тот факт, что "сзади меня стоит заградительный отряд"...

Воевавший с первых дней войны и отходивший вместе с полком от западной границы, от Бреста, Суворов в разговоре со мной многозначительно вздохнул:
- Раньше бы надо издать такой приказ!»

К тому, о чем сказали сами фронтовики-герои, добавить то и нечего. Скажем лишь, что Приказ №227 - единственный случай за войну, когда было озвучено реальное положение дел в стране , хотя приказ и был закрытым.

https://t.me/historyWWII/8984
Сам приказ:
https://stalingrad.rusarchives.ru/dokumenty/prikaz...y-i-poryadka-v-krasnoy-armii-i

31 января 1943 года в Сталинграде капитулировал фельдмаршал Паулюс

"Пораженный, я остановился.
Советские и немецкие солдаты, еще несколько часов назад стрелявшие друг в друга, во дворе мирно стояли рядом, держа оружие в руках или на ремне. Но как потрясающе разнился их внешний облик!

Немецкие солдаты — ободранные, в тонких шинелях поверх обветшалой форменной одежды, худые, как скелеты, истощенные до полусмерти фигуры с запавшими, небритыми лицами. Солдаты Красной Армии — сытые, полные сил, в прекрасном зимнем обмундировании...

Внешний облик солдат Красной Армии казался мне символичным — это был облик победителя. Глубоко взволнован был я и другим обстоятельством. Наших солдат не били и тем более не расстреливали. Советские солдаты среди развалин своего разрушенного немцами города вытаскивали из карманов и предлагали немецким солдатам, этим полутрупам, свой кусок хлеба, папиросы и махорку".
(Вильгельм Адам*, "Катастрофа на Волге. Мемуары адъютанта Ф. Паулюса")

* - закончил свою жизнь в звании генерал-майора ННА ГДР в 1978 году. Вплоть до смерти фельдмаршала Паулюса (01.02. 1957) поддерживал с ним дружеские отношения. Оставил после себя интереснейшие мемуары.

Сильно

"Меня, пропитанного нацистской “школой” в учебных заведениях и в рядах гитлерюгенда, это первое впечатление прямой встречи с коммунистами во плоти поначалу озадачило. Пленные, ежедневно доставляемые сюда в лагерь, будь то поодиночке, или небольшими группами, были совсем не такими, какими я их себе представлял. На самом деле они разнились от остальной массы пленников во внешнем участке лагеря, которые своим видом и поведением мало чем отличались от обычных крестьян востока Европы. Что меня больше всего поражало в политруках и членах компартии, так это присущее им чувство собственного достоинства и признаки образованности. Я никогда, или почти никогда, не видел, чтобы они ныли или жаловались, и никогда ни о чем не просили для себя. Когда подходил час казни, а казни происходили постоянно, они принимали казнь с высоко поднятой головой. Почти все они производили впечатление людей, которым можно безгранично доверять; я был вполне уверен, что повстречайся я с ними в мирных условиях, они вполне могли бы стать моими друзьями.

Все дни походили один на другой. Мы либо стояли у ворот с напарником по несколько часов, либо прохаживались вокруг поодиночке с заряженными и готовыми к выстрелу винтовками на плече. Обычно под нашей опекой находились до десятка или чуть больше “посетителей”. Содержались они в вычищенном свинарнике, который в свою очередь был окружен колючей проволокой, несмотря на то, что находился во внутренней части лагеря. Это была тюрьма внутри тюрьмы, которая тоже находилась в заключении. Охрана была организована так, что у пленных не было никаких шансов на побег, так что нам было в основном не о чем беспокоится. Поскольку нам приходилось видеть их почти круглые сутки, мы знали их всех в лицо и часто даже по имени. Именно мы сопровождали их туда, где проводилось “расследование”, и именно мы конвоировали их в последний путь до места расстрела.

Один из пленных благодаря полученным в школе знаниям достаточно сносно говорил по-немецки. Я уже не припомню его фамилию, но звали его Борис. Поскольку я тоже неплохо владел русским, хоть и коверкал падежи и склонения, мы без труда общались, обсуждая множество тем. Борис был лейтенантом, политруком, примерно на два года старше, чем я. В разговоре выяснилось, что и он, и я учились на слесаря, он - в районе Горловки и Артемовска на крупном промышленном комплексе, я - в железнодорожной мастерской в Гамбурге. Во время наступления мы проходили через его родную Горловку. Борис был светловолосый, около метра восьмидесяти ростом, с веселыми голубыми глазами, в которых даже в условиях плена мелькал добродушный огонек. Часто, особенно в поздние часы, меня тянуло к нему и хотелось поговорить. Я все время называл его Борисом, поэтому он тоже спросил у меня, может ли он называть меня по имени, в этот момент нас поразило то, насколько легко могут сходиться люди. В основном мы беседовали о наших семьях, школе, местах, где родились и где обучались своей профессии. Я знал по именам всех его братьев и сестер, знал, сколько им лет, чем занимались его родители, даже знал некоторые их привычки. Разумеется, он страшно тревожился за их судьбу в городе, оккупированном немцами, а я не в коей мере не был в силах его утешить. Он даже назвал мне их адрес и попросил меня, на случай если мне доведется быть в Горловке, разыскать их и все рассказать им. “Но что я мог им рассказать?”- спрашивал я себя. Я думаю, мы оба прекрасно понимали, что я никогда не стану разыскивать их, и его семья никогда не узнает о судьбе их Бориса. Я тоже рассказал ему о своей семье и обо всем, что мне дорого. Я рассказал ему о том, что у меня есть девушка, которую я люблю, хотя между нами ничего серьезного не было. Борис понимающе улыбнулся и рассказал, что у него тоже есть девушка, студентка. В такие моменты нам казалось, что мы очень близки, но тут же к нам приходило жуткое сознание того, что между нами стоит пропасть, по одну сторону которой - я, охранник с винтовкой, а по другую- он, мой пленник. Я определенно понимал, что Борису уже никогда не представится возможности обнять свою девушку, однако я не был уверен, что Борис понимал это. Я также понимал, что единственным его преступлением было то, что он был военным, к тому же политруком, и я инстинктивно осознавал, что это очень и очень неправильно .Как ни странно, но мы практически не обсуждали армейскую службу, и в том, что касалось политики, у нас с ним не было точек соприкосновения, как не было и некоего общего знаменателя под который можно было бы подвести наши рассуждения. Несмотря на огромную человеческую близость во многих отношениях, между нами была безмерная пропасть.

И вот пришла последняя ночь для Бориса. Я узнал от наших сотрудников СД, что завтра утром он должен быть расстрелян. Днем его вызвали на допрос, с которого он вернулся избитым, со следами кровоподтеков на лице. Так же было похоже, что он был ранен в бок, но он ни на что не жаловался, я тоже ничего не сказал, потому что в этом не было смысла. Я не знал, осознавал ли он, что его готовят к расстрелу на рассвете следующего дня; я тоже не стал ничего говорить. Но, будучи человеком достаточно умным, Борис наверняка понимал, что происходит с теми, кого уводили, и кто никогда больше не возвращался назад.

Я заступил на ночной пост с двух до четырех утра, ночь была тихая и удивительно теплая. Воздух был наполнен звуками окружающей природы, в пруду, расположенном неподалеку от лагеря, можно было слышать дружное кваканье лягушек почти в унисон. Борис сидел на соломе у свинарника, прислонившись спиной к стене, и играл на крохотной губной гармошке, которая легко помещалась незамеченной у него в руке. Эта губная гармошка была единственной вещью, оставшейся у него, потому что все остальное отобрали при первом обыске. Мелодия, которую он играл в этот раз, была необычайно красивой и грустной, типичной русской песней, которая повествовала о широкой степи и любви. Потом кто-то из его друзей велел ему замолчать, дескать, спать не даешь. Он посмотрел на меня, как бы спрашивая: играть дальше или замолчать? Я в ответ пожал плечами, он спрятал инструмент и сказал: “Ничего, давай лучше поговорим”. Я прислонился к стене, взглянул на него сверху вниз и мне стало неловко, потому что я не знал о чем говорить. Мне было необычайно грустно, я хотел вести себя как обычно - по-дружески и возможно помочь чем-то, но как? Я даже не помню, как это произошло, но в какой-то момент он испытующе посмотрел на меня, и мы впервые заговорили о политике. Возможно, в глубине души мне самому хотелось понять в этот поздний час почему он так страстно верил в правоту своего дела или же, по крайней мере, получить признание того, что дело это неправое, что он во всем разочаровался.

- А как же теперь ваша мировая революция? - спросил я. - Теперь все кончено, и вообще, это преступный заговор против мира и свободы и был таковым с самого начала, разве нет?

Дело в том, что как раз в это время казалось, что Германия неминуемо одержит блистательную победу над Россией. Борис молчал некоторое время, сидя на снопу сена и поигрывая в руках своей губной гармошкой. Я бы вполне понял, если бы он рассердился на меня за это. Когда он не спеша поднялся, подошел ко мне поближе и посмотрел мне прямо в глаза, я заметил, что он все-таки был чрезвычайно взволнован. Его голос, однако, был спокойным, несколько печальным и полным горечи от разочарования - нет, не в своих идеях, а во мне.

- Генри! - сказал он. - Ты рассказал мне многое о своей жизни, о том что ты, как и я, из бедной семьи, из семьи рабочих. Ты достаточно добродушный, и не глупый. Но, с другой стороны, ты очень глуп, если жизнь так тебя ничему и не научила. Я понимаю, что те, кто промывал тебе мозги, поработали на славу, и ты бездумно проглотил всю эту пропагандистскую чепуху. И, что самое печальное, ты позволил внушить себе идеи, которые напрямую противоречат твоим собственным интересам, идеи, превратившие тебя в послушное жалкое орудие в их коварных руках. Мировая революция - часть развивающейся мировой истории. Даже если вы и выиграете эту войну, в чем я серьезно сомневаюсь, революцию в мире не остановить военными средствами. У вас мощная армия, вы можете нанести огромный ущерб моей Родине, вы можете расстрелять много наших людей, но идею вам не уничтожить! Это движение на первый взгляд дремлет и незаметно, но оно есть, и оно скоро гордо выдвинется вперед, когда все неимущие и угнетенные простые люди в Африке, в Америке, в Азии и в Европе пробудятся от спячки и восстанут. Однажды люди поймут, что власть денег, власть капитала не только угнетает и обирает их, но в то же время обесценивает заложенный в них человеческий потенциал, в обоих случаях позволяет использовать их лишь как средство получения материальной выгоды, словно они безвольные слабые фигурки, а затем выбрасывает их за ненадобностью. Как только люди люди поймут это, тогда этот маленький огонек превратится в пламя, и эти идеи подхватят миллионы и миллионы во всем мире, и они сделают все, что нужно во имя человечества. И не Россия сделает это за них, хотя именно русский народ первым сбросил цепи рабства. Люди мира сделают это ради себя самих и их стран, восстанут против своих собственных угнетателей так, как представится необходимым и тогда, когда придет час!

Во время его пылкой речи, я не мог ни прервать его, ни возразить ему. И хотя говорил он вполголоса, слова его потрясли меня до глубины души. Никому и никогда еще не удавалось затронуть струны моей души настолько глубоко, я чувствовал себя беспомощным и обезоруженным перед сознанием того, что донесли до меня его слова. И чтобы нанести мне последний сокрушительный удар, Борис указал на мою винтовку и добавил, что “эта штука не имеет никакой силы против идей”.

- И если ты считаешь, что можешь сейчас разумно возразить мне - заключил он, - то, прошу тебя обойтись без всех бессмысленных лозунгов об отечестве, свободе и боге!

Я почти задохнулся от охватившей меня ярости. Естественной реакцией было поставить его на место. Но я одумался я решил, что жить ему оставалось всего несколько часов и, наверное, для него это был единственный способ высказаться мне. Я должен был вскоре смениться с поста. И не желая устраивать прощальных сцен и говорить ему ни “до свидания!”, ни “Auf Wiedersehn”, я просто взглянул ему прямо в глаза, вероятно мой взгляд содержал некую смесь гнева и сочувствия, может быть ему даже удалось заметить в нем проблески человечности, после чего развернулся на пятках и медленно побрел вдоль конюшен туда, где мы размещались. Борис даже не шелохнулся, не произнес ни слова и не двигался пока я шел. Но я точно знал - я чувствовал это - что он неотрывно смотрел мне вслед, пока я плелся со своей дурацкой винтовкой.

На горизонте показались первые лучи восходящего солнца.

Мы, охранники, тоже спали на сене, и я всегда любил прийти с поста, завалиться и заснуть. Но в то утро мне было не до сна. Я, даже не раздевшись, лег на спину и смотрел на медленно светлеющее небо. Я беспокойно ворочался в разные стороны и жалел Бориса, да и себя тоже. Я был не в силах понять многих вещей. А когда взошло солнце до меня донеслись выстрелы, потом короткий залп, и все было кончено.

Я тут же вскочил и отправился туда, - где я знал - были приготовлены могилы. Было прекрасное утро во всем летнем великолепии и красоте, пели птицы, и все было таким, словно ничего не произошло. Мне повстречался уныло бредущий расстрельный взвод с винтовками на плече. Солдаты кивнули мне, по всей видимости удивленные тем, что я пришел сюда. Двое или, может быть, трое пленных закидывали тела расстрелянных землей. Кроме Бориса там было еще три тела, и их уже успели частично забросать землей. Я смог узнать Бориса, его рубашка смялась, он был босиком, но кожаный ремень все еще был на нем, весь в пятнах крови. Пленные удивленно посмотрели на меня, как бы вопрошая что я здесь делаю. Выражение их лиц было угрюмым, но кроме этого я мог заметить страх и ненависть в их глазах. Я хотел было у них спросить, что стало с губной гармошкой Бориса, отобрали ли ее у него до расстрела, или она так и осталась у него в кармане. Но тут же отказался от этой идеи, подумав, что пленные могут заподозрить, что я собрался обобрать мертвого. Повернувшись, я пошел к конюшне, чтобы наконец уснуть.

Я почувствовал огромное облегчение, когда меня вскоре сочли “пригодным к бою”, и я должен был опять присоединиться к моей дивизии, которая сражалась на многих фронтах. Как бы тяжело не было на передовой, по крайней мере там меня не преследовали мучительные переживания, которые могли свести с ума, таким образом я мог обмануть мой рассудок и мою совесть.

Мои товарищи были рады видеть меня, когда я вернулся. Волга была совсем рядом, и русские сражались со всей доблестью, демонстрируя, на что они способны. Некоторые из моих близких друзей погибли в бою. Выстрелом в голову был убит наш командир роты обер-лейтенант Штеффан. Как ни горестно было слышать о гибели приятелей, я все же понимал, что это война. Но казнь Бориса не укладывалось в моей голове - почему ? Для меня это было похожим на то, что происходило при распятии Христа."

(Воспоминания Генри Метелманна "Сквозь ад за Гитлера", 1922 г.р. , член Гитлерюгенда, танкист, участник Сталинградской битвы. После войны - член коммунистической партии Великобритании.)
Скачать книгу можно здесь:
https://royallib.com/book/metelman_genrih/skvoz_ad_za_gitlera.html

Об этом нельзя забывать

В эти дни 80 лет назад началась самая трагичная полоса в истории Великой Отечественной. Киев еще не был взят, но юго-западный фронт был уже обречен.
Под Ленинградом немцы взяли Красногвардейск.
Впереди будет и киевская, и вяземская катастрофы. С Вяземским котлом напрямую связана и моя жизнь - мой дед, военный связист, оказался в том самом Вяземском котле. В конце октября смог вместе с группой бойцов РККА выйти из окружения. Две недели в фильтрационном лагере (он никогда не отзывался об этом своём опыте негативно - ситуация требовала жестких мер, он так и мне говорил). В середине ноября он уже на фронте под Наро-Фоминском.
Чего стоил выход из окружения? Перед войной у деда была густая, пышная шевелюра. С ноября 1941 года он был абсолютно лыс. Я в детстве дошкольном, по дурости зал его "дед лысый". Прошло более полувека и мне по сей день стыдно за свою детскую дурость.

И воспоминаний главного маршала авиации Голованова о том времени:
"Как-то в октябре [1941г.], вызванный в Ставку, я застал Сталина в комнате одного. Он сидел на стуле, что было необычно, на столе стояла нетронутая остывшая еда. Сталин молчал. В том, что он слышал и видел, как я вошел, сомнений не было, напоминать о себе я счел бестактным. Мелькнула мысль: что-то случилось, страшное, непоправимое, но что? Таким Сталина мне видеть не доводилось. Тишина давила.

— У нас большая беда, большое горе, — услышал я наконец тихий, но четкий голос Сталина. — Немец прорвал оборону под Вязьмой, окружено шестнадцать наших дивизий.
После некоторой паузы, то ли спрашивая меня, то ли обращаясь к себе, Сталин также тихо сказал:
— Что будем делать? Что будем делать?!
Видимо, происшедшее ошеломило его.

Потом он поднял голову, посмотрел на меня. Никогда ни прежде, ни после этого мне не приходилось видеть человеческого лица с выражением такой страшной душевной муки. Мы встречались с ним и разговаривали не более двух дней тому назад, но за эти два дня он сильно осунулся. Ответить что-либо, дать какой-то совет я, естественно, не мог, и Сталин, конечно, понимал это. Что мог сказать и что мог посоветовать в то время и в таких делах командир авиационной дивизии?

Вошел Поскребышев, доложил, что прибыл Борис Михайлович Шапошников - Маршал Советского Союза, начальник Генерального штаба. Сталин встал, сказал, чтобы входил. На лице его не осталось и следа от только что пережитых чувств. Начались доклады.
Получив задание, я уехал…"

Современный художник – не властитель дум



Сергей Летов о творцах и их месте в современном обществе.

"В последние годы многие мои старые друзья оказываются в плену инерции. Допустим, разговариваешь с одним музыкантом о марксизме, коммунизме, левом движении. А он вспоминает, что его в молодости коммунисты заставляли подстригаться. И он до сих пор не может им простить, что стричься заставляли.
Есть ряд других людей, которые очень сильно зависят от поддержки зарубежного искусства. Вот представьте себе: человек живет большей частью за счет зарубежных фестивалей. Внутри страны он не зарабатывает. Но его выступления за границей оплачиваются. Не щедро, но по отечественным меркам прилично. Если этот человек начнет высказываться против, он совершенно точно потеряет поддержку.

Вот я как-то выступал в одном проекте в конце 90-х годов и высказался по поводу бомбардировок Югославии странами НАТО. Неосторожно. И это было последнее мое участие. На этом проект прекратился, сразу же. Может быть, это совпадение. Но я не думаю.
На самом деле, все эти кураторы, фестивали – это определенный аппарат идеологического принуждения. И если ты, так или иначе, не играешь по правилам, не выполняешь волю заказчика, то ты оказываешься исключен, как они говорят, из мирового художественного процесса. Не больше, не меньше! То есть, ты больше нигде не появишься, не будешь нигде выступать. У тебя перестанут издавать диски. Все!

...Современный художник – не властитель дум. Властителем дум он был в 80-х годах. А сейчас – это человек из сферы обслуживания. Он занимает такое же социальное положение, которое занимает официант. Современный художник создает для богатых арт-объекты, картины, которые будут висеть в банках. Или выставляться на биеннале. И музыкант – из сферы обслуживания.
- То есть, мнение богемы ничего не значит?
- Какое мнение у слуги в том или ином вопросе? За что ему деньги платят, такое у него и мнение. Зачем от него требовать своей собственной яркой жизненной позиции?

Однажды меня пригласила одна известная певица сыграть на дне рождения какого-то банкира. И там я увидел наших замечательных актрис, которые просят у всего мира простить их ради Бога, которые кричали банкиру: "Сергей Николаевич! Вы великий человек! Я рада, что я дышу с вами одним воздухом! И мне так повезло! Мы же родились с вами в одно время!". Там присутствовали наши выдающиеся актеры, кинорежиссеры, музыканты. И все они пели славу Сергею Николаевичу. Был даже настоятель буддистского монастыря из Индии, который звонил в колокол и пел мантры в адрес Сергея Николаевича на санскрите. Это мир, который ждет своего нового Гоголя".

(с) Сергей Летов

http://udaff.com/view_listen/music/129732/?fbclid=IwAR29XtGmHBWKHM85dgOl2doPY1V59LdT1ZQSTycIFuQ3shqo7b9mPAZM-ac - полностью по ссылке (по наводке Андрея Манчука)

https://colonelcassad.livejournal.com/6382960.html

Варшавское восстание - политиканство снова торжествует

 

«Лондон так решил…»

Читать далее...