Макс Ибрагимов представляет собой редкую, непонятно из каких экономических реформ-яиц вылупившуюся птицу отряда воинствующих позитивистов обыкновенных. Ему доставляет удовольствие буквально все. Для многих кризис — беда, а ему — прибыток. Нет денег — будут. Есть — потратим. Обидно написали в прессе — значит, стал еще известнее. У всех в зоне живота лишний вес, а у него — «булочка». Как и всякий незаурядный предприниматель, он имеет свою запутанную бизнес-идеологию. Но именно прямая речь доступнее всего передает порядок его мыслей. К такому выводу пришли корреспонденты «РР», проведя с ним разнообразное время

— Трудно было? Ни фига не трудно…О том, что человек и история ближе друг к другу, чем кажется

 Это сейчас кафедральный собор — лицо Калининградской области. А после 1944 года, когда англичане его разбомбили, здесь 60 лет руины лежали. Мы сюда ссать бегали.

Собор окончательно возродили к 750-летию Кенигсберга. Немцы для органа делали акустику, фасад — мы. 8250 трубок, 12 регистров. Инструмент вышел феноменальный. Попробовали сыграть «Sweet Child In Time» Deep Purple. Было что-то!

Инициатор восстановления собора Игорь Александрович Одинцов два месяца меня уговаривал заняться органом. Я отвечаю: «Зачем мне это? Я делаю мебель». Потом немцы из потсдамской фирмы «Александр Шуке» — это самая известная в мире компания по производству органов — свозили меня в Германию, показали свои органы. Убедили, что смогу.Деньги на орган дал Путин. Алекперов — на рояль Steinway. А Сукачев Игорь Иванович купил клавесин за 45 тысяч евро. Сказал: «Хочу».    

«Под собор» пришлось на фабрике создавать экспериментальную мастерскую, собирать художников-резчиков, способных реконструировать фасад по фото. Страшно было. Сначала для разминки сделали двух декоративных рыцарей и воссоздали распятие: крест — из мореного дуба, которому две тысячи лет. Современник Христа, значит. Моя идея. Приезжал ксендз из Ватикана. У вас новый Микеланджело, говорит, появился. Мебельщики делали, отвечаю. Это его просто убило.

Смотрите, какой мы герб вырезали российский — тех времен, когда Пруссия была под Россией. Сусальное золото. Как в Кремле и в Большом театре. А вон там был имперский орел, но мы поставили птицу Феникс, как символ возрождения. А вот наши ангелочки. Они двигаются: в дудки дуют, бьют в барабаны.

Международная ассоциация органистов записала в своем справочнике, что в стиле барокко лучше всех делает органы компания «МАКСИК». Теперь-то я понимаю, что такие заказы дают возможность оставить свое имя в истории. А тогда я думал: на кой оно мне, я и так хорошо живу.

Мне говорят: «Тебе страна, город, люди должны быть благодарны за собор». Я отвечаю: «Мне заплатили. А без денег и браться не стал бы. Я же бизнесмен».

О том, что от кишлака до Канта путь долгий и извилистый

— Я не просто made himself. Я — made himself-ище.

Почему Макс? Да просто: Мухтар-Али Хасанбаевич. Я же узбек из кишлака Бергалик под Ташкентом, его даже на карте нет.

После четвертого класса отец отдал меня в художественный интернат. Потому что в нашей многодетной семье жрать было нечего. А там кормили и одевали. Стану ли я художником, никого не волновало.

После училища меня призвали в армию. Распределили в Калининград, в ракетные войска. Но ракет я не видел, потому что служил при штабе. Плац оформлял. Шестиметрового Ленина в кепке рисовал. Отслужив, я решил остаться и живу тут 35 лет.

Я много чем занимался до того, как стал производить мебель. Брюки шил, платья. А сошьешь платье — нужна прическа. Делал химию, руки обжигал гидроперитом. Или закручиваешь волосы на тряпках, чтобы негритянские кудри получились. Лет семь ходил в море на рыболовецких судах морозильщиком. Краб, тунец, креветка, лангуст. Япония, Чили, Канада, Португалия… На берегу каких-то пять часов, но оно того стоило — вся эта буржуазная жизнь. И как же у нас, советских, были замусорены мозги! Покупали у них джинсы и магнитофоны, а все равно они оставались для нас сволочью. А если кто про Ленина плохое скажет, того я вообще убить был готов.

Во Вьетнам я ездил на международный съезд проф­союзов рыболовецких флотов. Но так и не понял, что там происходило. Зато посмотрел, как они живут: нищие, грязные, и климат такой, что едва поранился — тут же смерть от загноения. И я подумал: какой все-таки Брежнев молодец!

О том, что кто-то изобретает велосипед, а кто-то на нем просто ездит

— Раньше у меня не было ни черта. А теперь у меня есть все.

После моря я работал на стройке. Маляром. Хотел кооперативную квартиру построить. Но фирма развалилась. Зато там среди отходов было много ДСП — древесно-стружечных плит. Мы с другом-плотником стали из них кухонные диванчики мастерить. Вся страна делала из этой древесины тару, а мы — мебель. Потом работали в сумасшедшем доме — там под аренду помещение нашлось — в поселке Прибрежный. Цыгане приходили покупать у нас диваны из красного велюра с золотыми пуговицами. Жуть, а не диваны. Так и раскрутились.

Когда разрешили частное предпринимательство, нам было не так трудно. Какой маркетинг? Едешь в Польшу, Литву, смотришь на их мебель, делаешь то же самое.

Первые диваны я сам мастерил: кроил, шил, обтягивал. Чтобы руководить производством, надо в нем досконально разбираться. Иначе сотрудники тебя «лечить» будут. Скажут: этот элемент надо делать шесть часов. А ты встал к станку и сработал за два часа. 

Мне было неинтересно делать диваны как у всех. Я хотел премиум-класс. Но знаний не хватало. Поэтому в начале 90-х я начал возить своих сотрудников обучаться за границу. Столяров — в Италию, швей — в Голландию. «Боже мой, почему Европа так хорошо живет?» — спрашивали они меня.  Потом мы шли на мебельную фабрику где-нибудь во Флоренции, смотрели, как они работают. И там я им отвечал: «Видите, почему они так хорошо живут?» Поначалу все наши паниковали: «Если нам положить 10 тысяч долларов в месяц, все равно так не сможем». Через три месяца они давали план. 

Ко мне может устроиться любой. Сначала я даю ему неделю — осмотреться. Он выбирает участок по душе: пойти ему в обивщики, столяры, швеи или обтяжщики. Потом приступает к обучению. Обратился как-то медбрат. Покрутился в цехах — нет, говорит, не смогу. Откуда знаешь, спрашиваю, тут 125 человек работают, и ни один, пока не пришел сюда, никогда не делал мебель. Сегодня он — один из лучших обтяжщиков России.

Видишь диван? Модель «Честерфилд». Ей двести лет. Самая классная вещь на свете. Я первый в России сделал. Мои ребята в Бирмингеме учились. Плюхнись.

О том, что качество — это убийственная категория 

— У нас не та мебель, на которой дети прыгают? Да пусть прыгают.

Моя компания занималась работами по апгрейду мягкой мебели в самолетах президента России. Перед заказчиком встал выбор: мы или швейцарцы. Он смотрит на образцы, говорит: «Сразу видно — вот швейцарцы, а это русское». Дудки! Все наоборот.

Знаете про нашу теорию пяти подлокотников? Работник должен сделать за определенное время пять подлокотников. Если он сделал шесть, велика вероятность брака. Четыре — надо его выгонять, потому что он подвел следующую смену. А пять — идеально.

Расширяться нельзя — потеряешь качество. А хочешь много ди­ванов, надо строить фабрику в другом регионе, где экономически выгодно. Оно мне надо? Все равно на тот свет даже кресла-качалки не забрать. А жаль.   

Мой друг Слава Бутусов приехал в Калининград, мы поселили его в люксе гостиницы «Русь». Горничная ему говорит гордо: «Вот вы не знаете, а в этой кровати Собчак умер». Бутусов звонит в панике, просит переселить. А кровать, прямо сказать, говно была. Была бы нами сделана — может, и не умер бы Собчак.

О том, что если необходимо посоветоваться, то лучше с богом 

— На земле живут семь миллиардов человек. Шесть миллиардов хотели бы оказаться на моем месте.

Я не брался за производство или продажу водки, сигарет. Потому что не готов губить людей. А кресло-качалка — что может быть гуманнее? 

Имя нашего клиента — Хочу. Фотографию приносит. Мы чертежи делаем. «Хочу, — говорит Хочу, — спальню как у Петра Первого». Мы янтарем обрамляем. Заказов хватает. Сейчас араб один, Хочу из Омана, мебель заказал из мореного дуба.

Мы не боремся с этим: «Лучше купить плохое импортное, чем хорошее наше». Делаем потихоньку свое дело, приучаем потребителя к своему качеству. Дорогую мебель продавать легче. Потому что от табуретки покупатель требует того же, что и от дивана с электроприводом. И все это — за 50 долларов.

Придумали мы композицию из дерева: женская рука щекочет мужскую пятку: «Любимый, вставай на работу». Себестоимость пять тысяч рублей, продается на ура за 20 тысяч. Главное — идея.

Мой офис на фабрике сделан по-американски — сверху. Оттуда все производство как на ладони. Обтяжечный цех, упаковочный. Вот сейчас я вижу, какое лекало задействовали в швейном цеху, и поэтому знаю, для какой модели кроят.

Хочу управляющего, чтобы разбирался не хуже меня. А лучше — лучше. Но найти не могу. Поэтому приглашаю итальянцев. У меня работают шесть мастеров из Италии. Они пашут. Заодно у них люди наши учатся.

Я не читаю учебников. Образование — реальная жизнь. Приходят выпускники Репинского училища, там есть мебельное отделение. Спрашиваю: «Ребята, кто был на миланской выставке?» Никто. Как можно без этого выдать диплом дизайнера мебели? Там все новые разработки, тренды. Нет у училища денег — ну, скопи, сам поезжай.

За 20 лет существования моей компании я ни разу даже на день не задержал зарплату. Если не получалось расплатиться с людьми вовремя, брал кредит. Я сам был наемным работником, знаю, что это такое, когда ты спланировал семейный бюджет, а денег не дали. Твои работники сделали свое дело? Тогда не вешай им лапшу, что ты мебель не смог продать. Всевышний скажет: «Эй, ты чего — вообще, что ли?»

До пятидесяти лет я пахал 24 часа в сутки. А отдыхал во время командировок. Потом прикинул, хватит ли мне заработанного до конца дней. Получилось — хватит. Теперь работаю только до обеда.

Я люблю даже того, кто делает самую похабную мебель. Потому что он хоть что-то делает.

О том, что у полиглота всегда есть работа

— Спрашивают, почему я не учу сына узбекскому. Не потому что я узбеков не люблю. Просто он должен сам захотеть.

Некоторые думают, что чем больше у тебя учебников иностранного языка, тем быстрее его выучишь. Ничего подобного. Я кроме русского и узбекского знаю английский, итальянский, польский, литовский. Чуть-чуть немецкий. Турецкий понимаю. Мы же центр Европы, соседей тьма. Здесь многие так: с кем торгуешь, на том языке и говоришь. Если знаешь их язык — это уже сорок процентов успеха. Лапас ритас, дзенькую, брависсимо, хэнде хох…

У поляков красивый язык. Жалко, что в нашем языке нет таких оборотов. Например, у них есть слово, которое можно перевести «так хорошо, что просто п…ц».

Мне кажется, все вокруг — сон. Я сейчас проснусь, а брат даст мне подзатыльник и скажет, чтобы я шел запрягать ишака.

Я не общаюсь со своими коллегами — руководителями мебельных предприятий России. Мне в их среде неуютно. Они интеллектуалы. А я не начитан. Мне больше всего гоголевский «Нос» нравится. И Носов Николай — я его дочери читаю. Да и смокинг мне не идет. 

Бывает, на тусовку придешь — там обсуждают, что было по телевизору. Боже мой, думаю, это же не имеет отношения к жизни. Или слышу разговоры: «Этот нищий выкобенивается, я ему руки не подам». Я с таким человеком никогда знаться не стану. У меня есть друзья и наркоманы, и пьяницы. Ну, так жизнь у них сложилась. Прежде всего они человеки, мои корешманы! Мы поговорим, поболтаем — без всяких мендельштампов и мандельсонов.

Мебельное сообщество большое, но оно маленькое. Если ты делаешь закачаешься-мебель, тут же это становится известно во всем мире.

О том, что деньгами дружбу не испортишь

— Когда-то я тоже ненавидел богатых.

Человек волен жить, как ему заблагорассудится. Но чтобы не меньше двадцати процентов времени — согласно божественному завету.

У меня, у моих детей нет охраны не потому, что я ничего не боюсь. Меня в свое время бандиты тоже вывозили в лес, грозились закопать. И с пистолетами в офис приходили. Но я считаю так: раз они пришли с «ТТ» ко мне, безоружному, то я сильней, а они — трусы. Да они и сами это знали. А кроме того, я стараюсь вести себя так, чтобы не стать мишенью: не ворую, не подставляю, ошибки исправляю, не обещаю того, что не могу сделать.

Почему на моей визитке написано: «Арт-мебель “МАКСИК”, hand made, трезвый художник Макс Ибрагимов»? Я разрушаю стереотипы. В данном случае — что все художники — алкашня, а бизнесмены — зануды. Кстати, надо изменить надпись, чтобы было «трезвый с 8.00 до 19.00».

Никогда не жалей о том, что сделано. Сможешь избавиться от этой привычки — на двадцать процентов твое будущее станет лучше.

Какое же это удовольствие — отказывать дать в долг. Даже друзьям. Есть деньги, говорю, но не дам. А если кто обиделся — другом не был.

У меня товарищ есть. Он со своей девушкой в аварию попал. Она осталась без ног. Но они поженились, у них двое детей. И вот я себя спрашиваю: смог бы я так? Не уверен. А он для меня просто бог.

Сейчас я новых друзей не завожу. Дружу с теми, кого знаю с молодости, когда я не был состоятельным. Новые от меня всегда чего-то хотят.

Кризис — хорошо. Очищается рынок. Выживают, кто грамотно вел себя. Делал то, что хорошо продается. Без рекламы, без долгов. Аванс поступил — многие покупают шубу жене. А я покупаю, когда товар поставлен, оплачен и нет рекламаций. Я уважаю компании, которые пересилили кризис. А к новеньким отношусь осторожно. Так же и с людьми.

Много лет назад я сконцентрировался на одной цели, а сейчас пожинаю прекрасные плоды своего ослиного упрямства.

О том, что дурак — понятие растяжимое

— Когда я делал предложение своей супруге Лене в восьмиметровой комнате семейного общежития, где мы тогда обитали, то пообещал ей: «Добьюсь, чтобы ты ни в чем не нуждалась». Обещание выполнено на триста двадцать процентов.

Я всегда мечтал о просторном красивом доме. И я его построил. В виде подковы — на счастье. Люди говорили: совсем тупой этот чурка, плоская крыша течь будет. Теперь это достопримечательность. Даже с учетом того, что все узбеки — страшные хвастуны.

У моих детей нет никаких гувернанток. Не хочу, чтобы получилось так: дядя-шофер их возил, тетя-няня воспитывала. А потом спрашивать, почему они меня в грош не ставят? 

Самый большой кайф — когда ты что-то делаешь сам. Вроде не было ничего, а ты покумекал — и вышло что-то. Ты это что-то продал, и — о-па! — у тебя появились деньги. Я сыночку втолковываю: без этого ты жизнь не поймешь. Вон он сидит, учит физику, чтобы сдать на пятерку и получить за это от меня айфон. 

В моей узбекской семье меня считали дурачком. Все делом занимаются, кто на стройке, кто в поле, а я художник. Думали, один не удался. Волосы в разные стороны, музыку не ту слушает — рок какой-то. Долго не женится — голубой или лечить надо. Я бы на их месте тоже так думал.        

Мои родственники редко покидают кишлак. Однажды ко мне приехал старший брат. Сидим мы за накрытым столом: я, мои друзья-банкиры. Он тост произносит: «Мы не ожидали, что ты когда-нибудь человеком станешь».  

О том, что задница есть даже у исторических деятелей

— Я бы проголосовал за человека, который бога боится. Но такого нет.

Мир объезжен, многое испробовано. Статусные люди уже утомляют. Все эти открытия выставок, презентации банков… Надоело быть свадебными генералиссимусами.

На свое пятидесятипятилетие я позвал своих друзей: Гарика Сукачева, Диму Харатьяна, Мишу Ефремова, Сережу Галанина, группу «Уч-кудук», Игоря Александровича Одинцова. Позвал своих сотрудников: директоров, менеджеров, девушек из бухгалтерии. Все пели. У нас получился такой «анти-“Голубой огонек”». А чиновников, политиков ни одного не пригласил. Многие обиделись. А зачем они мне?  Все только испортили бы: пришли бы — отдельный столик им ставь, тут же охрана. Губернатор сказал бы Сукачеву: «Я — губернатор». А Гарик ему: «А я — Гарик». Ненавижу протокол.

Меня спрашивают, почему я не хожу на митинги, не подписываю письма против кого-то и в защиту чего-то. Значит, говорят, ты одоб­ряешь режим? Я отвечаю: «Знаете, я живу настолько комфортно, в согласии с собой, что если примкну к этим людям, Аллах мне скажет: “Ну, а ты-то, баран, зачем туда поперся?”».

Теща говорит: «Передали, что Лукашенко держится за счет наших газа и нефти». Я ей: «Тещенька, у тебя есть нефтяные вышки или газопровод? Нет. А почему говоришь “наши”? Это их дела. Если Лукашенко будет брать у России нефть по тысяче долларов за каплю, тебе рубля не достанется. Лучше давайте кушать плов, я сам приготовил».

Вот Доминик этот, Стросс-Кан. Не свой вес решил взять мужик — хотел обвалить доллар. За два месяца его в старика превратили. Туда нельзя лезть. Там волки. Поэтому надо низко плавать, но далеко смот­реть. Как я. Гитлер придет — и ему диваны нужны, Ганди придет — тоже.

О том, что получится, если смешать Pink Floyd и Даргомыжского

— Я вырос на роке и классике. Много сейчас паршивых музык.

Откуда у меня столько рок-н-ролльных и киношных знакомств? Харатьяна я знаю по Узбекистану, он там родился. С остальными вот как. У меня была программа на ТВ — «Полчаса без политики». Приезжает рок-звезда в Калининград, дает концерт, а потом ко мне на передачу. Для меня это была чистая реклама. Слава Бутусов рассказывает о своих новых песнях, сидя в студии на моем диване.

В 1992 году я первым привез в Калининград американскую рок-группу. MDC — «Миллион мертвых полицейских». На границе с Польшей их машина застряла в очереди. Я позвонил пограничникам, договорился, чтобы пропустили, но американцы не поехали. Сказали: «Чем это мы лучше остальных?» Я был ошарашен. К тому же они оказались вегетарианцами.

Юра Шевчук иногда приезжает ко мне в гости. В беседке поет. А я не люблю подхалимничать: если говно, так и скажу — говно. Го­ворю: «Омолаживаться надо тебе, старик, где новая “Последняя осень”? Поменьше бы ты в политику лез». А он все равно. Меня с днем рождения поздравил: «Я горжусь тем, что дружу с Максом Ибрагимовым, который делает мебель из швейцарского леса, а не из Химкинского».

«Пятый канал» снимает мою историю успеха. А я тогда длинный хайр носил, весь в коже. Рокер, в общем. «Какую музыку поставить за кадром?» — спрашивают журналисты. «Девятую симфонию Шостаковича», — отвечаю. У них шок. Они же знают, что я родом из кишлака. А что они хотели? «Ласковый май»? У меня жена — профессиональный музыкант, колоратурное сопрано. Не представляете, как она исполняет песенку Ольги из «Русалки». Но если откровенно, то у меня есть мечта: чтобы на сцене звучала песня The Dark Side Of The Moon в исполнении симфонического оркестра, а жена Лена выступала бы бэк-вокалом, как Лиза Страйк у Гилмора. Помните Лизу, орущую таким джазовым криком: «У-у-у-аааа»? Но пока не получается Лену уговорить.

О том, что в России дефицит не бюджета, а позитивных новостей

— Если бы я делал журнал, он назывался бы так: «В жопу политику». Там все заметки были бы про нанотехнологии и талантливых детей.

В Москве академик Абалкин вручал мне Национальную премию имени Петра Великого как лучшему менеджеру России. Путин был, все были. Я вышел и сказал: «Инвес­тиции в Россию — дело второе. Надо перестать говорить, что у нас все через одно место. Тогда и ВВП, и экономика расти будет». А то инвестор приходит, а ему: этот — коррупционер, того убили в бизнес-центре. В Америке тоже убивают. Но они не смакуют, только в новостях дадут чуть-чуть. У нас же включишь НТВ — жить не хочется. Впечатление, что ты выйдешь за ворота своего дома, а там — чуф-чуф-тшщщщ — пули свистят, надо бежать до машины, пригнувшись.           

Выступаю я на итальянском радио. Рассказываю про Калининградскую область как особую экономическую зону. Отвечаю на вопросы про то, есть ли у нас мафия. А потом говорю: «У меня ощущение, что я в клетке зоопарка, а вы снаружи изучаете меня, как животное». Знаете, какая мощная инерция пошла со стороны итальянцев. «Вы ошибаетесь, — говорят, — мы не такие!» Бледнеют, краснеют. Я понял, что попал в точку. Думаю, мы с ними скоро поменяемся местами.

Обо мне много чего можно найти в прессе. Это хорошо. Хотя бы представляться не надо, когда в высокие кабинеты стучишься. Но неприятно бывает, если откровенно врут. Пишут, допустим, что я на Куршской косе все вырубил и построил особняк. Я отвечаю в другой газете: «Кто найдет на косе мой дом, я ему его подарю, вместе сходим к нотариусу».

Я не генерал и не министр. Редко попадаю в формат. Будьте ко мне снисходительней.    

О том, что национализм лечится

— То, что меня считают чуркой, — не самое плохое в этой жизни. Есть вещи пострашнее. Например, детский церебральный паралич.

Везде есть недовоспитанные люди. В Узбекистане над русскими тоже смеются и обзывают «белым ухом». Свиным то есть.

Я приехал в Россию. Чужая страна, чужая культура. Приходилось следить за каждым своим шагом. Драки — я убегал. Вдруг кто-то кого-то убьет? На меня все свалят. У этого папа, у этого дядя. А у меня все черт-те где, в Узбекистане. Это не от трусости, мозг так предупреждал.

Я до сих пор не очень хорошо говорю по-русски. Могу, например, сказать «другой мебель». Специально. Как в том анекдоте про Расула Гамзатова в буфете Союза писателей: «Один кофе и один булка».

Люди звонят в справочную: «Я забыл, как его зовут. Он нерусский и делает диваны». Справочная дает мой номер. Вот что такое слава.

У меня все шутки такие — нетолерантные. Знаете, кто Буратино по национальности? Узбек. Потому что сказано: «Папа Карло взял чурку и выстрогал человека». Человека из меня сделал итальянец по имени Карло. Известный мебельщик, дизайнер, маэстро Копеллини. Он меня познакомил с культурой Италии. Говорил, как одеваться, какие одежду, часы, машины покупать, в каких ресторанах обедать. Отели — только пять звезд. Важен статус. Остановишься, учил, звездой ниже — твое окружение подумает: жлоб, себя не любит — никого не любит.

Национализм — сложная штука. Его математически не просчитаешь. Взять Женю Гришковца, моего товарища. Он еврей,  но не целый. А еврейское сообщество поставило его седьмым в каком-то почетном списке. Он звонит в Москву главному раввину: мол, неудобно, тем более у меня нужной крови всего процентов пятнадцать, есть и помахровее. А тот отвечает: «Не беспокойтесь, Евгений. Адольфу Гитлеру и этого было бы достаточно».

Мне нравится припарковать свой «мерседес» недалеко от могилы Канта. Там всегда много туристов-немцев. Они смотрят на меня такими растерянными глазами! На их земле, на их машине, у их могилы — и я со своей чуркестанской рожей. Красота!

О том, что патриотизм не лечится

— Если ты не нагадил, хотя у тебя была такая возможность, ты уже доброе для страны дело сделал.

Однажды пришли мы в калининградский ресторан 9 мая. Мест нет, немчура гуляет. Я говорю официанту: «Ни фига себе! Быстро неси стол, а то я сейчас второй Нюрнбергский процесс устрою». Я оркестру заплатил, чтобы играли только нашу музыку о войне. Немцы шесть раз плясали под «День Победы», пока я ел. Они же не знали, о чем песня.

У Калининграда европеизированный, продвинутый характер. Все стараются жить, соблюдая правила. Молодые ездят в Европу, а не в Россию. Видят, как все должно быть цивилизованно. Поэтому и митинги массовые. И лозунги жестче. Когда губернатора скидывали, никого не били, не крутили. Менты сказали: «У нас демократия». Плюс «Евроньюс» рядом. Полтора часа — и они здесь с камерами.

В 90-х все ездили отдыхать в Италию, Турцию, Грецию. А там бассейны, комфорт, все цветет. Я говорил друзьям: «А почему у нас так не сделать?» Они: «В Калининграде климат не тот, у людей руки из задницы растут». Посмотрите на мой дом. Русские рабочие строили. Вот открытый бассейн, вот лимонное дерево с лимонами, вот айва — правда, адаптированная, голландская, зато из нее такой компотище получается!

Европейцы приходят в Россию и думают, что мы будем работать бесплатно, что мы — страна третьего мира. Ага, щас! Я говорю им: «Не нравится — дуйте к китайцам!» Но это отсыл с подвохом. Китайцы могут возить мебель только по воде. А на всех судах есть крысы. Чтобы защитить мебель, китайцы обрабатывают ее защитным раствором. Но пока она идет два месяца до Европы, запах этого раствора впитывается в обивку, даже в каркасы. Воняет страшно. Кто такое купит?

У нас считается, если бизнесмен не занимается благотворительностью — значит, он не патриот. Да, я тоже помогаю, стараясь не афишировать, людям, больницам. Но по большому счету ну ее к черту, эту благотворительность. Если ты правильно и честно делаешь свое дело, в этом и заключается твоя любовь к Родине.

Почему я не работаю с нашими дизайнерами? Потому что итальянские лучше. И патриотизм здесь ни при чем. Производил бы водку — работал бы с русскими.

О том, что нам не запрещено и делает нас сильней

— До тех пор, пока наша Конституция не запрещает делать