Начало здесь

 

Эта история случилась со мной в сентябре 2001 года. Как-то вечером мне позвонил Амусин. Сообщил, что могу его поздравить: он теперь редактор "Орбиты". Что нынешний глава телевидения – бывший то ли гинеколог, то ли венеролог – Сергей Утц – его сосед и друг, и теперь они вместе будут ворочать большими делами. А звонит он потому, что скоро у них открывается новый канал "Культура", на котором он хочет мне предложить вести передачи о поэзии.

 

 

ГТРК «Саратов»

 

Я давно знала, что с Амусиным лучше не связываться, самые благие его намерения всегда в конечном счёте выходили мне боком: публикация в "Комсомолке", где он раньше работал, моих материалов о Цветаевой и Парнок была снабжена им гнусной фотографией лесбиянок из "Плейбоя" (вместо эксклюзивного фото из архива Парнок, что дала я), подборка стихов в "Сканворде" отравила всю радость дичайшими смысловыми опечатками (оттого, что ему "западло" было самому вычитывать полосу), отправка моих стихов в журнал "Арион", которую он мне сам предложил, оказалась обманом (послал лишь себя, любимого), словом, я уже зареклась иметь с ним когда-либо дело. Но тут он сделал предложение, от которого, как говорится, нельзя было отказаться.

 

 

Вести такие передачи было моей давней мечтой.

 

 

За пятнадцать лет лекционной работы у меня накопилось более ста тем, от поэтов средневековья – до наших дней, не только русских, но и зарубежных, причём лекции были подготовлены по новейшим материалам, содержали множество малоизвестных интересных фактов и подробностей.

 

 

Телевизионная трибуна была счастливой возможностью донести всё это богатство до большого числа людей, намного увеличила бы "поголовье" любителей поэзии. Поэтому я, не раздумывая, согласилась в надежде, что на этот раз об этом не пожалею.
Через несколько дней произошла моя "судьбоносная" встреча с Утцем, первым заместителем главного. Это был элегантный современный молодой человек весьма приятной наружности, деловой, собранный, хваткий, перспективно мыслящий и чётко излагающий свои мысли. О таких говорят: "Способный. Очень способный. Способный на всё."

 

 С.Р. Утц — на бывшей (и на нынешней) должности врача-венеролога

С.Р. Утц — тогдашний заместитель председателя государственной телерадиокомпании «Саратов»

 

 

Я, разложив перед ним свои "рекомендации": абонементы, книгу опубликованных лекций, тетрадь отзывов, – пыталась посвятить в свои творческие замыслы. Но чувствовала, что особенного отклика они у него не находят.
– А может быть, Вы лучше о романсах расскажете? – спросил он вдруг.

От неожиданности я потеряла дар речи.

 

 

– Почему... о романсах? Я вообще-то поэзией занимаюсь. Это не по адресу.
Но Утц стал увлечённо говорить о романсах, о том, как интересно можно было бы построить эту передачу. Я прервала его.
– Нет, романсы – это не ко мне. – И уже собралась уйти. Утц поскучнел. Вздохнул.
– Ну что ж. Поэзия так поэзия.
("Кальпиди так Кальпиди" – вспомнилась строчка Бориса Рыжего). Чувствовалось, что поэзия – это не по его части. Впрочем, не обязательно же ему быть эрудитом и книгоманом, – успокаивала я себя. Ведь есть же, в конце концов, референты, консультанты...
Увы. Яркий пример "консультирования" мне довелось тут же там наблюдать. В кабинет к Утцу вбежали всклокоченные мужчина и женщина. Они трясли бумажками с планом и в панике, перебивая друг друга, кричали, что нужно срочно сдавать в выпуск передачу о Волконской, а названия у неё всё ещё нет.
– Срочно нужна какая-то цитата!
Утс перевёл взыскующий взгляд на Амусина. (Тот сидел рядом со мной.) Оказалось, что он-то и есть этот самый консультант. Амусин среагировал молниеносно. Он поднял палец вверх и весомо изрёк:
– Записывайте. "Звезды её печальные глаза."
Телевизионщики с уважением переглянулись. Почтительно записали цитату и чуть ли не на цыпочках закрыли за собой дверь. Утц, извинившись, в очередной раз куда-то отлучился. Мы с Амусиным остались одни.
– Слушай, – озадаченно сказала я. – Что-то я не припомню ни у кого этой цитаты.
– Этой цитаты, – прошептал он мне доверительно на ухо, – в природе не существует. Но ты смотри никому! – спохватился он. – Это я тебе по дружбе сказал.

 

 

(Дружбы нашей уже больше двух лет не существует. Да, собственно, её и не было никогда. И на ТВ Амусин давно уже не работает, так что повредить его карьере этим откровением я не смогу.)
Тем временем вернулся Утц. Деловым тоном он заявил, что поставит в план двенадцать моих передач (по одной в месяц). И чтобы пять-шесть мы уже записали в ближайшее время. Но его смущала моя "говорящая голова." Ему казалось, что рассказывающий что-то в кадре человек – это скучно. "Молодёжь не будет смотреть." И что тут надо что-то такое придумать, чтоб смотрели.
– Но будут же фотографии, иллюстрации, портреты художников, фонограммы стихов. В конце концов, песни.
– Вот песни – это хорошо. Песен надо побольше. А ещё лучше – романсов.
– Может быть, не будем торопиться записывать сразу пять-шесть? – сказала я. – Давайте я сделаю пока одну. Но так, как я считаю нужным. Если вас это устроит, продолжим сотрудничество. А нет – значит нет.

 

 

Я решила начать с Лермонтова. (Близился его юбилей.) Лекция, над которой я долго работала, была уже готова. Задача заключалась в том, чтобы переложить её на телевизионный язык, уложив в 30 минут отпущенного мне времени и сделать яркой, зрелищной, запоминающейся, не утратив при этом ни глубины анализа, ни высоты уровня разговора.
Что можно рассказать за 30 минут? (Больше Утц не дал, считая, что для поэзии и это – чересчур много).Если вычесть время на иллюстративный материал, фонограммы и музыкальные заставки, останется где-то минут пятнадцать. Творчество не охватишь, жизнь не расскажешь, даже основные моменты. Я решила остановиться на нескольких наиболее ярких и малоизвестных эпизодах судьбы поэта, написав о них четыре небольшие новеллы.

Это: 1) "Лермонтов ли Лермонтов?" (о новых, недавно открытых сенсационных фактах происхождения поэта); 2) "Они любили друг друга..." (о тайной любви Лермонтова к загадочной Н.Ф.И. – Наталье Ивановой, героине его стихов "Я не унижусь пред тобой...", "Они любили друг друга так долго и нежно...", выведенной Лермонтовым под именем Натальи Фёдоровны Загорскиной в драме "Странный человек", где сам он – "странный" Арбенин); 3) "Я к Вам пишу" ( о мучительных взаимоотношениях поэта с Варенькой Лопухиной, ставшей прообразом Тамары в "Демоне", Ольги в "Вадиме", княжны Мэри и одновременно Веры в "Герое нашего времени" и 4) "Графиня Эмилия" (о последней роковой влюблённости Лермонтова в Эмилию Верзилину,"розу Кавказа", в доме которой и из-за которой произошла преддуэльная ссора поэта с Мартыновым; женщину, флиртовавшую с ними обоими, оказавшуюся – по странному стечению обстоятельств, как выяснилось много позже, – той самой первой любовью поэта, которую он полюбил девятилетней девочкой, увидев у родственников на Кавказе.)
Памятуя о нелюбви начальника ТВ к "говорящим головам", я так обильно уснастила свои новеллы портретами поэта и его любимых, героев и героинь, в которых он воплотил их и себя, что на экране моя голова появлялась бы считанные мгновения. Весь текст был построен на видеоряде, просчитан и проиллюстрирован был каждый абзац, чуть ни каждая строчка. Были ещё и прекрасные пейзажи тех мест, где происходили события, интерьеры комнат и залов, редкие автографы Лермонтова, его рисунки, – так что скучать "молодёжи", глядящей на экран, на которую делал ставку Утц, думаю, не пришлось бы.
Кстати, это беда нашего времени – клиповое сознание. И не только саратовского руководства. Недавно на центральном канале "Культура" появилась новая передача "Антология одного стихотворения". Её автор, он же ведущий передачи "Графоман" А. Шаталов (мой давний "знакомый"; когда-то наши интересы пересеклись на почве издания книг С. Парнок),  в одном из интервью делился своим творческим ноу хау:

 

– Каждого поэта мы снимаем в особой обстановке. Например, поэта и переводчика Григория Кружкова мы сняли в мрачном ночном кафе, что соответствовало духу его стихов,

 

 

а поэт и художник Андрей Бартенев читал стихотворение на крыше своей мастерской...

Очень остроумно. Сразу вспомнились строки Елены Тиновской:

 

А чё у вас скрипач на крыше, не на земле?
Таков обычай иль просто вышел навеселе?

 

 

Мне кажутся все эти фокусы совершенно лишними и даже унизительными для участников передачи. Словно заранее предполагается, что всё, что они скажут или прочтут – само по себе настолько неинтересно, что необходимо привлечь внимание зрителя всякими выкрутасами, как бы подсластить горькую, хоть и полезную пилюлю, засунуть в золочёную обёртку. Но зачем в таком случае вообще огород городить, "косить" под культуру? Снимайте ваши крыши, ночные кафе и прочие злачные места, как снимали, причём здесь поэты и поэзия? Она, извините, не для тупых и пресыщенных мозгов. Мне вот, например, безразлично, на каком фоне будет читать стихи мой любимый Кушнер – на фоне белесых обоев, чёрного провала или пыльного мешка – всё равно будет захватывающе интересно.

 

 

Меня не раздражает "говорящая голова", ибо мне важно не как она выглядит и что её обрамляет, а что она говорит. И если эта личность или эта тема меня интересует, я буду смотреть и слушать.
Но руководители саратовской культуры думали иначе. У них была стойкая аллергия на эту самую культуру, будь она неладна. Что ж поделать, если канал, который им было доверено возглавить, носит название, при звуке которого хочется схватиться за пистолет? И о зрителях этого канала они судили по себе и себе подобным. В этом я очень скоро убедилась.
Сценарий передачи, который я принесла Утцу, тот передал режиссёру Пряникову.
А Пряникову он "не показался", поскольку я, оказывается, всё просчитав и расписав до мельчайшего кадра, не оставила ему места для "самовыражения". Режиссёру нечего было делать с моим сценарием. Ему было неинтересно.
Но, поразмыслив, Пряников нашёл выход. И объявил мне, что мы со съёмочной группой на 2-3 дня поедем в Тарханы и там, на фоне великолепной, вдохновлявшей поэта природы (погода стояла прекрасная, бабье лето) я буду прохаживаться (тут режиссёр польстил мне, сравнив с актрисой, определив этим как бы моё амплуа) и рассказывать о жизни и творчестве Лермонтова. Причём буду это делать под гитарные аккорды знакомого гитариста Пряникова, которого они тоже возьмут с собой.

 

 

Услышав о таком "художественном решении" передачи, я пришла в ужас. Тарханы, где прошло детство поэта, не имели отношения к моим новеллам, действие в которых протекало в другое время и в других местах. В погоне за режиссёрским "самовыражением" (хотя что может быть банальнее музейных штампов, заученной скороговорки экскурсовода и заорганизованного потока туристов, довольствующихся теми азами, что вкладывают им в мозги) меня пытались вогнать в рамки стереотипа, который был для меня органически неприемлем.
 Я пыталась это объяснить Пряникову. Доказывала, что его, так сказать, творческий ход перечёркивает весь мой сценарий. Призывала вспомнить довлатовский  Пушкинский "Заповедник", где высмеивались формализм и невежество музейных работников.

 

 

Убеждала, что и в этом сценарии есть возможности для пластического и музыкального (только уж, конечно, ни коим образом не гитарного) обрамления, которое вторит рассказу и приближает передачу к телевизионному фильму. И в этом нет ничего обидного и зазорного, напротив, есть возможность проявить технический уровень и режиссёрскую культуру.
Все доводы разбивались о стену амбициозности Пряникова и отскакивали от неё, как горох. Он заявил мне, что мой сценарий – лишь "бумажка" в руках режиссёра, только повод для его художественного воплощения, что только он определяет линию и стратегию передачи, а я должна выполнять то, что он скажет. Что я - "диктатор", так как всё самолично расписала, что со мной никто никогда работать не будет и т.д. и т. п.

 

 

Поняв, что меня не сломить, в выражениях он уже не церемонился, не скрывая бессильной злости и досады на срывающийся по вине моего ослиного упрямства такой замечательный уик-энд на тархановской природе, командировку куда он уже почти выбил.

 

Тарханы

 

С Пряниковым было всё ясно. Я поняла, что мне с ним не сработаться. Но слабая надежда на то, что мне всё же дадут осуществить свой замысел, ещё теплилась. Я позвонила Утцу и попросила дать мне возможность записать передачу – хотя бы только эту одну – без режиссёра, с одним оператором, так как в нём – и Пряников в общем-то это как бы подтвердил – в данном сценарии нет необходимости. Утц не согласился. Он считал, что передача без режиссёра – это нонсенс, прецедент, этого никак невозможно.
– Но почему? Вот у вас Луньков, например, и автор, и режиссёр одновременно.
– Луньков! – Утц был шокирован моим дерзким сопоставлением с собой великого имени. – Луньков! Это же имя! Режиссёр с большой буквы! Луньков – это... (он не находил слов.) – У него опыт, мастерство, талант...

 

 

Короче, Утц назначил мне встречу с другим режиссёром – Ю. Нагибиным. Дал, так сказать, последний шанс на исправление. Я пошла на неё, уже мало на что надеясь. Чтобы не отрывать много времени, я дала ему не весь сценарий, а только ту его часть, которая необходима была, по моему мнению, для звукового и технического оснащения текста.

Начинался он с музыкальной заставки, после которой на экране появлялся общий заголовок цикла, написанный художником: "Так жили поэты..." ("Так жили поэты. Читатель и друг, ты думаешь, может быть, хуже твоих ежедневных бессильных потуг, твоей обывательской лужи?" – мне казалось, что эти строчки Блока всем хорошо известны и моментально всплывут в голове зрителя; однако в головах моих творческих судей этой ассоциации не возникло, посему заголовок был не понят и не оценен).
Затем – крупным планом шло изображение старинного письменного стола с чернильницей, пером и свечой, вокруг которого под музыку медленно проплывали портреты поэтов, о которых я собиралась в дальнейшем рассказывать: Пушкин, Тютчев, Баратынский, Фет, Цветаева, Ахматова, Мандельштам, Есенин...

 

 

Гусиное перо на экране выводило подзаголовок: "Этюды о поэзии". А затем – заголовок первого этюда: "Михаил Лермонтов." И на фоне знаменитого вальса Хачатуряна к драме Лермонтова "Маскарад" за кадром звучали стихи поэта:

 

 

Безумец я! Вы правы, правы!
Смешно бессмертье на земли.
Как смел желать я громкой славы,
Когда вы счастливы в пыли?
Нет, не похож я на поэта!
Я обманулся, вижу сам.
Пускай, как он, я чужд для света,
Но чужд зато и небесам!
Как демон мой, я зла избранник,
Как демон, с гордою душой.
Я меж людьми беспечный странник,
Для мира и небес чужой.

 

Потом на экране должна была появиться я за своим рабочим столом в окружении книг Лермонтова, монографий о нём и красочных иллюстраций, которые показывались бы крупно камерой в нужную минуту. Дальше – несколько моих вступительных слов о том, что когда-то поэт казался себе и многим чужим этому миру, но чем больше проходит времени, тем ближе он к нам, независимо от того, какое нынче тысячелетье на дворе. "Он ворвался в пушкинскую эпоху как варвар и как наследник, как разрушитель и как продолжатель – ему было в ней тесно, и не только в ней, но и в том ясном и гармоничном мире, который был очерчен Пушкиным. Лермонтов сумел найти свой, особый путь в русской литературе. На смерть Пушкина ответил только он, притом так, что голос его прозвучал на всю страну, и никому не ведомый молодой гусарский офицер был чуть ли не всеми признан пушкинским преемником. Лермонтов как бы сменил Пушкина на посту, занял опустевший трон, и никто не посмел оспаривать его право на это. И с тех пор у нас два основных поэта, два полюса, два поэтических идеала."

 

 

Дальше следовало краткое сравнение Лермонтова с Пушкиным, – то, что их сближало и отличало. Отличала в том числе и неизученность, скудность биографического материала о Лермонтове. Он во многом ещё не открыт. Он до сих пор – тайна... Затем звучал романс "Выхожу один я на дорогу" в хрустальном исполнении Анны Герман (музыкальные фонограммы были мной тоже подобраны и записаны на плёнку, так что и звукорежиссёру в моём сценарии особо разгуляться было негде).
Но даже этот краткий конспект сценария Нагибин смотреть при мне, как я хотела, не стал. Попросил оставить. А последовавший на следующий день разговор по телефону почти полностью повторил диалог с Пряниковым. То есть я должна была отдать свой сценарий на растерзание режиссёру – тому или другому, над которым он мог бы упражняться в своём самовыражении. "Если режиссёр скажет Вам читать верхом на лошади – значит, Вы должны это делать," – заявил Нагибин.

 

 

Творцами были только они, за мной права на творчество не признавалось.

 

 

Когда я пыталась в разговоре отстоять это право, Нагибин был искренне удивлён: а что, собственно, я могу рассказать нового? Вот если бы экскурсовод в Тарханах – тогда другое дело. Они – профессионалы, у них – опыт, знания, мастерство...
В заключение Нагибин сказал, что отдаст мой сценарий на худсовет в художественную редакцию (так сказать, отфутболил). Круг замкнулся. Он пообещал позвонить в понедельник (была пятница), но я уже приняла решение, что работать там в качестве "актрисы", то бишь режиссёрской марионетки не буду. Мне это неинтересно. Но чтобы мой поступок не был расценен как некий вздорный каприз, амбициозное "фи", я написала Утцу письмо, в котором постаралась внятно объяснить мотивы своего поведения, высказав заодно всё, что думаю по поводу их телевизионной "режиссуры".
Не знаю, дошло ли это письмо до адресата (я посылала его по месту работы) или затерялось в "коридорах власти". На всякий случай – если он его так и не прочёл – привожу здесь полностью:

 

 

Уважаемый Сергей Рудольфович!
Я пишу Вам не для того, чтобы о чём-то просить или на кого-то жаловаться, я уже приняла решение, что никакие передачи о поэзии у вас вести не буду, чему Вы, вероятно, не очень огорчитесь. Но я хочу попытаться объяснить Вам какие-то вещи, которые необходимо понимать, если Вы хотите делать новое телевидение, отличное от ныне существующего.
Речь не о личной обиде, хотя я, поверив Вашим словам, убила десять дней на подготовку сценария, продумав до мелочей и зрелищную, и музыкальную сторону. Я думала о том, как ярче и интереснее подать материал, но не учла, оказывается, интересы режиссёра, которому нужен простор для самовыражения, а его в моём сценарии не оказалось, всё уже прописано и просчитано.
Но ведь задача режиссёра – помочь воплотить замысел автора доступными ему техническими средствами, а не "самовыражаться" в ущерб общему смыслу и содержанию. Меня пригласили вести авторскую программу о поэзии, а вместо этого предлагают позировать как "актрисе" на фоне Тархан под гитару знакомого гитариста Пряникова.

 

 

Во-первых, Тарханы связаны с периодом детства Лермонтова, а у меня идёт речь о взаимоотношениях поэта с женщинами, с которыми он познакомился и встречался в Москве и Петербурге, и о дуэли, которая была на Кавказе. И логичнее тогда уж было бы выписать командировку туда. В Тарханах можно записать экскурсовода, причём здесь мои рассказы. Я уж не говорю о том, что писать передачу о Лермонтове под гитару – это значит не чувствовать духа и ауры поэта, перепутав его то ли с Аполлоном Григорьевым, то ли с Денисом Давыдовым, и если бы я согласилась на такое "режиссёрское решение", то мне пришлось бы перекраивать весь сценарий под Пряникова.
Нагибин тоже считает, что ведущее слово должно быть за режиссёром, и если он скажет мне читать, как он выразился, "верхом на коне", то я должна это делать.

 

 

В погоне за "зрелищностью" Вы и Ваши коллеги не понимаете главного: может быть, с помощью всевозможных ухищрений Вы и привлечёте внимание "молодёжи" (кстати, почему зрители канала "Культура" – это только молодёжь?), но вот стоит ли будет тогда слушать всё это? Об этом никто не думает.
Главное в таких передачах – это магия рассказа, личность поэта и умение заинтересовать слушателя, может быть, даже заинтриговать какими-то моментами – всё это я хорошо чувствую и умею, во всяком случае, если в течение пятнадцати лет собираю огромные аудитории на свои вечера и могу в течение двух часов держать зал – это о чём-то говорит.

 

 

Пряников считает, что авторский сценарий – это "бумажка", из которой режиссёр сделает нечто. Я не знаю, с какими авторами он прежде работал, но у меня это не бумажка, а выношенный, можно сказать, выстраданный плод работы нескольких месяцев, а то и лет. Я не думаю, что ваши режиссёры или редакторы читали хоть десятую долю того, что я читала и знаю о поэтах, о которых рассказываю.

 

 

И я не могу допустить, чтобы в этот текст вмешивались чьи-то некомпетентные и равнодушные руки. Беда вашей художественной редакции в том, что там работают люди, которые поэзии не знают, не понимают и не любят. Я не представляю, как их передачи могут смотреть те, у кого есть хоть капля интеллекта. Мешанина из обрывков спектаклей, невразумительных, нудных и затянутых интервью, приправленных "умными" цитатами "элитарных" писателей, не имеющими никакого отношения к теме, – всё это было бы смешно, когда бы не было так бездарно и претенциозно.
Что же касается "зрелищности", как Вы её понимаете, то это "клиповое сознание", выдаваемое сейчас за новое слово в телевидении, напоминает мне мировосприятие тех земноводных, которые реагируют только на то, что движется.

 

 

Всё остальное, дескать, "статика", это "смотреть не будут." Но откуда же вы знаете, что будут, а что не будут? Рейтингов ведь у вас не проводится, а ваше окружение резко отличается, например, от моего и моих знакомых. Но Вы, естественно, будете учитывать мнение только вашего. Если же вам нужна только "зрелищность" – то снимайте "хрустальную корону", дискотеки, стриптиз-шоу, – зачем вам культура, поэзия?
Когда прошла по ТВ моя передача о Борисе Поплавском, ко мне подходили люди и говорили: "Ну, наконец-то наше ТВ стало делать такие передачи, наконец-то мы дождались."

 

 

Это был 1996 год. Но как тогда, так и теперь саратовское ТВ не может дозреть до понимания, что такие программы многим, прежде всего интеллигенции, необходимы. Канал "Культура" – это не развлекательный канал для молодёжи, и моя задача, как я её понимала – не в эффектных позах, не в каких-то выкрутасах: "на коне" или на крыше, или на чём – не знаю, куда ещё простирается творческая фантазия вашей режиссуры, а в том, чтобы поднять уровень сознания людей над обыденностью, заразить, увлечь эмоциональным рассказом, заставить сопереживать, задуматься, приобщить к чему-то такому, чего, возможно, в их жизни нет, но где-то глубоко в них дремлет, разбудить это шестое чувство, а любителям поэзии – их, поверьте, немало – подарить праздник встречи со Словом.

 

 

Вы не меня лишили – у меня есть и своя аудитория, и свой круг читателей, я спокойно обойдусь без вашего ТВ – Вы их лишили этой возможности: стать чуточку выше, чище, свободнее и, возможно, счастливее. 

 

 

 

 

 

Не знаю, может, зря пишу Вам всё это, у меня такое ощущение, что мы говорим на разных языках и вообще живём в разных координатах. Наверное, для Вас, как и для вашего прагматичного поколения, всё это – химеры, иллюзии, анахронизм, и это послание – очередное "письмо в пустоту" (так называется одна из моих книг).

 

 

И тем не менее. Ещё несколько слов.
Нагибин и Пряников с пренебрежением говорили о моих передачах (которых не читали и не видели), что это "просто лекция", которая может заключать в себе лишь "общеизвестное". Но да будет Вам известно, я никогда не рассказываю общеизвестного, а отбираю из всего прочитанного самое малоизвестное и даже вовсе неизвестное. Цикл "Забытые имена", например, готовился по материалам очень малотиражных изданий, которых нет в саратовских книжных магазинах и библиотеках, которые я выписываю по адресам иногородних издательств. А передача о Софии Парнок (в 1995 году) была подготовлена по книгам С. Поляковой (единственного литературоведа в России, занимавшегося творчеством Парнок, запрещённом тогда у нас), присланным мне её родственниками из США. И Ёлшина тогда со своим худсоветом хотела её зарубить по причине того, что "наш народ ещё до этого не дозрел" (имея ввиду близкую дружбу Парнок с Цветаевой).
Но это не народ "не дозрел" – не нужно распространять собственное невежество на всё человечество – а телевидение ваше не дозрело до понимания того, что такие серьёзные, исследовательские передачи необходимы многим и многим.
(Передачу мне тогда удалось отстоять, но её поставили в программе на 0.40, чтобы никто не увидел, и на другой день плёнку стёрли, хотя многие, как мне рассказывали, звонили и просили её повторить в более удобное время.)

 

Н. Ёлшина, глава худсовета

 

И вот этим же людям Нагибин отдал на суд мой сценарий о Лермонтове (хотя это даже не сценарий, а лишь та его часть, которая была предназначена для звукорежиссёра и оператора). Разумеется, исход этого "судилища" был предрешён заранее.
Я ещё в пятницу приняла для себя решение, что работать у вас не буду, и поэтому когда в понедельник в конце дня позвонил Нагибин и сказал, что "мой проект осуществить не представляется возможным", очень довольный придуманной формулировкой, я даже не стала спрашивать, почему. Хотя это просто смешно – что там "осуществлять"? Все 78 цветных кадров (иллюстраций к произведениям, портретов Лермонтова, его женщин и героинь, в которых он их воплотил, картины и рисунки поэта, пейзажи и снимки мест, где всё это происходило) – всё это было мной уже подобрано в библиотеках и отделах искусств, пронумеровано, перезаложено закладками и лежало в нужной очерёдности, готовое для съёмок. Так что снимать это нужно было не "полторы недели", как заявил Пряников, а десять минут. Я всё это им говорила, но они или не поняли, или не хотели слушать. И эти "картинки", как они их называют, смотрелись бы с большим интересом, во всяком случае, больше оживляли и конкретизировали бы рассказ, чем съёмки пейзажей Тархан, где не бывал, наверное, только ленивый. А мастерство режиссёра могло бы проявиться в способе подачи этих иллюстраций, здесь существует масса спецэффектов и технических возможностей. Недавно была передача Глеба Скороходова, оформленная точно так же, и "картинки" эти появлялись то в углу экрана, то наплывали на видеоряд, то переходили в живую съёмку. И режиссёр, между прочим, был Евгений Гинзбург (не чета Пряникову), который не "гнушался" этой работой.

 

 

Повторяю, я пишу это вовсе не для того, чтобы чего-то у Вас добиться или попытаться переиграть ситуацию. Работать я у вас все равно не буду, даже если бы Вы меня об этом очень просили. Как говорят в рекламе, "пропало желание". "На ваш безумный мир ответ один – отказ" (Цветаева).
Но хотелось бы, чтобы Вы сделали какие-то выводы на будущее, ибо судьба нашего канала "Культура" мне не безразлична. Хочется надеяться, несмотря ни на что, что Вам удастся создать что-то принципиально новое.
Ответа мне не нужно, не утруждайте себя и своих подчинённых отписками. Желаю успеха.

                                                                                                                                                                                                      Наталия Кравченко

 

 

Несколько месяцев спустя местный канал "Культура" родил, наконец, новый "проект" (меня смешит, что сейчас буквально каждый свой чих важно называют проектами) под названием "Минуты поэзии". Это были действительно считанные минуты – где-то минут пять, в течение которых на фоне лирической музыки и картин природы актриса за кадром читала стихи. В первой передаче это были стихи моей обожаемой Ларисы Миллер, о которой я читала в библиотеке двухчасовую лекцию. Большинству саратовцев ее творчество наверняка было неизвестно, и стихи эти, не удостоенные ни слова комментария или профессиональной оценки, проскользнули незамеченными.
Следующие передачи, посвященные Фету и Баратынскому, вел Д. Луньков Что это было за убогое зрелище, что за пародия на чтение! Он не отнимал носа от книги. Комментарии были типа: "А вот ещё один шедевр..." "А вот ещё…" Позволял себе прерывать строчки стихов пояснениями: "Очес'' – очей то есть", поднимая при этом указующий палец вверх. Это же недопустимо – разрушать стихотворную ткань комментариями, их нужно делать либо перед началом стиха, либо в конце. Никакого иллюстративного материала в этих передачах не было, одна "говорящая голова", как перст, на экране. Не понимаю, чем же его голова в данном случае была предпочтительней моей? И по какому праву он вообще ведет подобные передачи, не будучи ни поэтом, ни критиком, ни литературоведом, ни чтецом, ни артистом? "Беда, коль сапоги начнёт тачать пирожник…" Бедные зрители.

2003

 

 

Переход на ЖЖ: http://nmkravchenko.livejournal.com/223528.html

Мои телепередачи и телеинтервью о поэтах

 

Телефильм «Бесправная песня моя» (о Софии Парнок): http://www.youtube.com/watch?v=Mynbhe66yfI

Телефильм «Царства монпарнасского царевич» (о Борисе Поплавском): http://www.youtube.com/watch?v=wtwzizcOWE4&feature=player_embedded

 

Телепередачи:

 

о С. Парнок: http://www.youtube.com/watch?v=ns0uPD2ycWs

о Цветаевой и Рильке: http://www.youtube.com/watch?v=Z7tAHD9U0Ig&feature=player_embedded

Телеинтервью:

 

о М. Волошине: http://www.youtube.com/watch?v=6tAJ9AzM5f4&feature=relmfu

о Б. Пастернаке: http://www.youtube.com/watch?v=e4MFm60OFaU

о Маяковском и Л. Брик: http://www.youtube.com/watch?v=sZ9u_0fPloc

о Бродском: http://www.youtube.com/watch?v=3eNCwSknvT4&feature=player_embedded

 

А это интервью со слушателями после вечеров:

 

после вечера о Цветаевой и Рильке: http://www.youtube.com/watch?v=6NDZ92JA8z8

после вечера о Маяковском: http://www.youtube.com/watch?v=chUNQRbuG0I&feature=player_embedded

после вечера о Пастернаке:
http://www.youtube.com/watch?v=pc2xEqqNmkQ

 

Начало здесь

 

Это всё от любви

 

Помню, как у нас на концерте кто-то высказал Дольскому нарекание, что, мол, много говорит в ущерб пению, а он его извинил: «Это он от любви». И рассказал, как когда-то в студенчестве сказал преподавателю, много говорившему: «ближе к  делу», а тот на него обиделся, не поняв, что он это тоже — от любви. От любви к его предмету, к лекциям, к их сути.
Мне это тогда очень понравилось — как он мудро и великодушно объясняет поступки людей. И я порой тоже пытаюсь себя этак утешить. Пусть он нам не звонит, не отвечает на просьбы, может, никогда и не вспомнит потом, когда наши общие дела кончатся, но воображение услужливо подсказывает невероятные объяснения-оправдания, память — всё хорошее, что было, и в результате — убеждение: «Это всё от любви». Тут небольшая натяжка в аналогии, ну не важно.

 

Мир был, простой и единственный.
Как неделимость разъять?
Кто-то, глумясь и бесчинствуя,
смёл, как ненужную «ять».

 

Глас вопиющих на площади.
Боже, как выжить, скажи?!
Не задохнуться от пошлости,
не захлебнуться во лжи?

 

Снова наивное яблочко
катится времени в пасть.
Как исхитриться нам дьявольски
в пропасти не пропасть?

 

День ото дня безнадёжнее.
Зори пылают в крови.
Эти проклятья острожные -
лик оборотный любви.

 

Это моё неразрывное,
до отвращенья моё.
С болью, коростой, нарывами
слито навек бытиё.

 

Крошится, падает, рушится,
всё погребая во мгле...
Боже, пошли же нам мужество
жизнь пережить на земле.

 

 

 

Обожаю фильмы Соловьёва

 

Ходили вчера с Давидом на «Чёрную розу — эмблему печали...»

 

 

Я обожаю фильмы Соловьёва: и его ранние, отрешённо-поэтичные, пленительные ленты, и его новый сумбурно-взбалмошный андеграунд. Кто-то ворчит: хулиганит на экране, нечего сказать по существу, бессмыслица... А мне не важен смысл, я упиваюсь его киноязыком, цветом, пластикой кадра, фейерверком юмора, хохм, придумок, где всё — праздник, балдёж, где всё - «некстати, не так, как у людей».

 

 

Ахматова писала: «По мне в стихах должно быть всё некстати, не так, как у людей». И не только в стихах. Все эти правила, условности — они так унифицируют людей, а жизнь — это уникальный, индивидуальный подарок, и хочется прожить её по-своему, не оглядываясь ни на кого. Жизнь ведь зависит не только от обстоятельств, но и от нашего взгляда на неё, от того, насколько интересно и гармонично ты сумеешь её выстроить.
Когда живёшь мелочными заботами дня, вся в путах условностей, зависимостей, стереотипов («наш век к стереотипам так привык» - Дольский) — так сладко подышать этим воздухом внутренней свободы, вольности, раскрепощённости, непредсказуемости.

 

 

Пусть даже чуточку бредовой и безумной (с обывательской благонамеренной точки зрения), но, может быть, в каком-то высшем смысле в этом есть истинная мудрость подхода к жизни.

 

 

Наверное, у каждого когда-нибудь бывает такая минута, когда хочется плюнуть на всё и жить не по заведённому распорядку, наезженной колее, а так, как хочется, по прихоти мгновенья, настроения, желаний, причуд.

 

 

Обожаю фильмы Соловьёва
и живу, их в памяти тая.
Чуточку безумно и бредово -
но не в том ли мудрость бытия?

 

Ранние пленительные ленты,
там, где жизнь так длится не спеша,
с отрешённой Друбич неизменной,
что сама поэзия, душа.

 

Андеграунд взбалмошно-сумбурный, -
где ещё у нас такой найдёшь? -
бездна хохм, острот, фантазий бурных,
фейерверк, и праздник, и балдёж!

 

 

Слышу я, что смысла в этом нету,
называют бредом и мурой...
Упиваюсь музыкой и цветом,
пластикою кадра и игрой.

 

Мы живём в плену стереотипов,
в путах дел и заморочке дня,
среди постных лиц унылых типов,
без души, улыбки и огня.

 

Нас гнетут запреты и заботы,
никуда от них не убежать.
Но как сладко воздухом свободы,
пусть хоть ненадолго, подышать!

 

Хоть на миг бы вырваться с наезженной
колеи, прорваться за флажки...
И как будто что-то там забрезжило,
в тёмно-серых зарослях тоски.

 

 

 

Сейчас читаю «Быт и бытие Марины Цветаевой» Швейцер (о блаженство!) и «Сундучок Миклашевича» Харитонова — хочу понять, за что ему дали премию. Невольно вспоминается Алиса из страны Чудес, которая о каких-то немыслимо сочинённых стихах в затруднении  изрекла: «Я бы дала пять центов тому, кто бы мне объяснил».

 

рис. Светланы Румак

 

 

Пиршество и волшебство

 

По «радио России» часто передают Дольского — кто-то, наверное, его там сильно любит. Звучали в разное время: «По брёвнам моста, как по клавишам», «Двадцатый век», «Вы не правы», «Готовьтесь, князь, к рассвету», «Месяц под номером восемь».
Как услышу — потом хожу весь день, как во сне. Волшебство музыки и пиршество слов... С тех пор, как он от нас уехал, я живу как в тумане, в мареве его песен. Понимаю, что всё это глупо, отвлекает от главного и т. д. Хотя кто знает, что главное? Как это у Вознесенского: «Изменяйте Богу, изменяйте чёрту, но не изменяйте чувству безотчётному».

 

 

Это какое-то безотчётное, шестое чувство. И я ему, «как духу светлому, верна».
Его поэзия и гитара помогают не опошлиться, не озлобиться в нашей злобе дня. Он — мой спасательный круг на волнах житейского моря, мой элексир счастья, духовный островок, сотканный из поэзии, музыки, ночных звёзд, со своим микроклиматом, в котором так вольно дышать, думать, жить.
И теперь, что бы ни случилось в жизни — у меня есть где укрыться.

 

Тайная музыка, голос души —
всё так созвучно слилось, срифмовалось.
Звёздный мой час, подожди, не спеши!
Это последнее, что мне осталось.

 

Есть заповедный один уголок,
тайный глухой островок во вселенной.
Там только неба ночного кусок,
память и несколько строк сокровенных.

 

Внешне — как все, и работа, и быт,
но огонёк запредельный искрится,
там, где так вольно дышать и любить,
где, как в убежище, можно укрыться.

 

Там расцветают мечты, как цветы,
рвутся, как птицы из клетки, наружу.
Там возвожу я дворцы и мосты,
чтобы под утро самой их разрушить.

 

Я выхожу на полночный балкон,
ворохи слов отпускаю на ветер.
Слышится эхо астральных веков.
Кажется, кто-то сейчас мне ответит...

 

Это волшебная сказка, игра.
Неба глоток мне пошлёт исцеленье.
В свежести ветра и в шелесте трав
чудится Божее благословенье.

 

Только лишь в логове тайных миров
можно душе отдышаться ночами.
Что б ни случилось — укроет покров,
соткан из воздуха и из печали.

 

 

"Сердце вырастает как на дрожжах и стоит в горле. И космос разворачивается из крохотной почки человеческого сердца, как музыка вырастает из гаммы". Слышит ли он эту мою музыку? Слышит ли её кто-нибудь? Люди слишком герметичны. Как жаль, что душа не может перетечь в душу свободно, как река в реку.

Мои заоблачные бредни
и романтические всплески —
зари вечерней отблеск летний,
оттенки, блики, арабески —

 

весь мир души неугомонной...
Неужто канет всё как в Лету,
всё минет, как у Соломона,
сказавшего: «пройдёт и это»?

 

Душе не перелиться в душу
свободно, словно рекам в реку,
и, как ни бейся, не нарушить
мне герметичность человека.

 

И не суметь — исповедально,
и не увидеть — запредельно...
Всё это, право, так печально.
Хотя, конечно, не смертельно.

 

Бог с частичкой чёрта

 

Иногда я подсознательно чувствую, что в чём-то его придумала, «сотворила кумира», что он, в общем-то, не такой или не всегда такой, каким я его вообразила. Когда я это в первый раз почувствовала? Когда мы с Давидом пришли к нему в Ленинграде, поднимались с ним в лифте (он спустился, чтобы открыть нам дверь), и он мне сказал: «Здравствуй, лапонька», с совсем незнакомой интонацией, так небрежно-ласково, и на меня повеяло чем-то таким богемным, я вдруг каким-то внутренним зрением на мгновение увидела, каким он был когда-то, каким может быть с другими и бывает иногда.

 

 

 

Но, как ни странно, таким он мне даже больше нравился. Мечта — прекрасна, но она — безжизненна, она всего лишь замена живого человека. «Суха теория, мой друг, а древо жизни пышно зеленеет».
Когда я смотрю по ТВ всякие «проповеди о вечном», богослужения — сочувствую этим людям: поклоняются всякой мертвечине, когда рядом на земле живёт такой чудный Бог, живой, теплокровный, весёлый, талантливый, и который сам немножко не без греха, в котором частичка чёрта, за что я его ещё больше люблю.

 

 

Так захотелось вдруг доброго слова от него, чего-то небрежно-тёплого, как тогда, давно. Я потом долго жила с теми словами и, засыпая, прятала их под подушку. Но тогда всё было иначе. А в реку дважды войти нельзя.
Мне кажется, я понимаю его изнутри, там, где создаются стихи. Ко мне иногда приходят такие верные, вещие слова о нём, к нему. Они подступают к горлу, как вода в Неве в час наводнения, и несут меня, как поток. Я шепчу их — в никуда, в бездну дали и неизвестности. Это — как молитва Высшим силам, далёкому Другу, который всё услышит и поймёт. «Кому повем печаль свою?» И какая разница, как там всё в действительности.

 

Я гляжу до слёз на синеву.
Где ты, как зовут тебя - неважно.
Я пишу, спешу к тебе, плыву
на своём кораблике бумажном.

 

Я прошу: прими меня всерьёз.
Прочитай бесхитростные строки.
Шлю тебе отчаянные SOS —
сердца позывные, биотоки.

 

Соловей отпустит мне грехи,
ночь блеснёт улыбкой херувима.
Пока живы сказки и стихи —
всё ещё на свете поправимо.

 

 

Без покаяния

 

Недавно мы смотрели по видику «Ближний круг» Кончаловского.

 

Потрясающий фильм. Я плакала.

 

 

Там столько острой поэзии. Ничего лучшего на эту тему со времён «Покаяния»* (* советский художественный фильм, снятый в жанре драмы в 1984 году режиссёром Тенгизом Абуладзе, получивший Гран-при на Каннском кинофестивале в 1987 году) я не видела.

 

кадр из фильма «Покаяние»

 

кадр из фильма «Ближний круг»

 

 

А незадолго перед этим мы были в гостях на дне рождения, и там была одна сталинистка — старая дура. Она выступала за столом на тему «При Сталине жилось лучше», «Стране нужен хозяин» и всё такое прочее.

 

 

Раньше я кипятилась, бросалась в споры, а сейчас только вяло возражаю или вообще молчу. Мне как-то сразу скучно делается. Ничего этим людям уже не объяснишь, это клиника, у них зашоренные мозги и души, и, главное, они не хотят ничего понимать, знать правду.  

 

 

 

Им уютно в своих воспоминаниях, в своём лакированном мире, и бог бы с ними, казалось бы, пусть живут себе, как хотят, утешаются своими сказками, что им ещё в жизни осталось. Если им так легче.

 

 

Но... если бы не одно но.
Одна женщина тогда начала рассказывать о своём родственнике, сколько он мучений пережил в лагерях, а эта сталинистка небрежно так: «Так что, памятник теперь ему ставить?» И ещё: «Зачем нам всё это знать? Вот мы узнали, и что, легче нам стало?»

Вот тут та грань, где кончается слепой идеализм и начинается душевная подлость.

 

 

С этого места я перестаю их жалеть и начинаю ненавидеть. Желать возвращения того времени, - зная теперь! - что каждый второй безвинно сидел в лагерях и благополучие было лишь у оставшихся и лишь за счёт их бесплатного труда и награбленного имущества, вздыхать по этим рабским, мародёрским временам, что это, как не подлость?

 

 

Удивительно, что эти же люди плачут над выдуманными слезами «Богатых...» и при этом равнодушны и глухи к страданиям ближних.

 

 

У Дольского есть стихотворение  “Оглянись не во гневе”. Как он замечательно сказал там об этом! (К сожалению, песни этой не нашла).

 

 

Быть может, придут долгожданные сроки,
и правда пройдется по всем временам,
чтоб в будущей жизни усвоить уроки
и помнить опричников по именам.

 

Сокрытый вельможа, чиновник-кропатель,
кто, плоть надрывая, невинных травил,
один был доносчик, другой был предатель,
вот этот - завистник, а этот - в крови.

 

И, чтоб помянуть убиенные души,
твердим имена, и не хватит свечей.
Но сон супостатов боимся нарушить.
Мы так уважаем своих палачей!

 

 

 

Легко и спокойно живут некрофилы,
и, власть предержащей корявой рукой
карают идеи, романы и фильмы,
и честь воздают только за упокой.

 

А мы говорим полуправду лукаво,
и, все имена опустив между строк,
как будто себе оставляем мы право
другим преподать этот черный урок.

 

Как вырваться нам из трусливого плена?
Так ждали в тридцатых визита в ночи.
О жертве скорбим, преклоняем колена,
и о подлеце мы стыдливо молчим.

 

Кто самых великих борцов уничтожил,
почти обескровил науку и рать, -
мне облик его неприятен до дрожи,
я имя его не хочу повторять.

 

 

И я умоляю: судите злодея,
и бросьте Фемиде на чаши весов
погибших сердца, оскверненье идеи
и все имена лизоблюдов и псов.

 

Не ради отмщенья, а ради надежды,
что низость вовек не посмеет восстать,
и гений Российский не смогут невежды
насиловать и поворачивать вспять.

 

Оглянись не во гневе, а в смущеньи и горести,
не боясь от стыда и прозренья сгореть.
Назови свои беды по имени совести,
чтобы их узнавать, если явятся впредь.

 

 

 

 

 

 

А с другой стороны, вот мы поняли сейчас, в какое абсурдное время жили, как вся страна была заражена массовым психозом при Сталине. А сейчас? Разве не абсурдно наше время?

 

 

 

Из письма Дольскому

 

Дорогой Сан Саныч!

Я испытываю смешанное чувство: радости от Вашего звонка и злости на себя, что так бездарно его встретила. У Давида через час был поезд на Москву, а он никак не мог доругаться с художником, который срывал его книгу, и я нервничала, что он ещё не обедал, в квартире стоял гвалт, и я просто не расслышала, что это Вы, да у меня и в голове не было, что такое возможно. Я втайне ждала Вашего звонка где-то до 13 января, а потом мысленно поставила крест.
Раньше, когда у нас не было своего издательства, я к каждому междугородному звонку кидалась с мыслью: а вдруг Вы? И потому узнавала Вас с первого «алё». А теперь нам междугородка звонит чуть не каждый час (клиенты, перекупщики, фирмы), и я к телефону подхожу с остервенением, часть которого досталась по инерции и на Вашу долю. Корю себя на чём свет стоит, но теперь уже не поправишь — следующего звонка ждать, поди, не раньше будущей пятилетки.
Давид сказал, что Вы хотели бы провести у нас три концерта. В том ДК, где Вы у нас пели, мы, к сожалению, уже не работаем и права голоса не имеем.

 

ДК «Кристалл» (ныне ДК «Тантал»)

 

 

Мы, конечно, поговорим с его новыми хозяевами — президентом концерна «Поволжье-С», но захочет ли он, у него довольно низкопробные вкусы, судя по тем, кого он приглашает, а главное, захотите ли Вы петь для них? Но они, наверное, неплохо заплатят. Мы свяжемся с филармонией и со всеми, с кем только можно, вообще Давид сделает для Вас всё возможное. Но обидно, что приглашать Вас будем уже не мы.
Я очень хочу, чтобы Вы приехали, и боюсь мечтать об этом. У меня есть давняя суеверная примета, которая всегда сбывается: никогда нельзя чего-то очень хотеть. Когда хочешь слишком сильно, никогда не сбывается, или сбывается поздно, когда уже не ждёшь. Как это у Снеговой:

 

Всё приходит слишком поздно:
исполнение — к желанью,
исцеление — к недугу.
Опозданья, опозданья
громоздятся друг на друга...

 

Вот и мы опоздали издать Вашу книжку, когда это было намного дешевле и когда Вы могли бы на ней что-то заработать. Но тогда мы были ещё слабосильны. Теперь мы окрепли, но всё упирается в финансы. Теперь издавать поэзию убыточно.
Правда, Ваша книга прозы с интригующим названием «Я дам вам выпить» в сочетании с Вашим именем должна пойти нарасхват.

 

 

Звучит довольно кассово. Рядом с Вами как-то диковато звучат эти эпитеты: «кассово», «рыночно», «товарно», но это, к сожалению, сейчас главное, что определяет «проходимость» литературы. Мы стараемся не опускаться до дешёвки, бульварщины, но кой-какой ширпотреб издавать приходится, чтобы выжить. Ибо берут, к сожалению, не то, что нам бы хотелось. Издаём в основном приключенческую, историческую: неизданного Дюма, Майн Рида, «Марианну», «Анжелику», «Тайны Мадридского двора», Борна и т. д.
Я очень хочу — больше Вас! - чтобы мы издали Ваши книги, чтобы Вы приехали к нам с концертами, чтобы зашли к нам в гости. Но боюсь слишком хотеть, а то не сбудется.
Очень переживаю за Вашу ногу. Это был, наверное, мениск? Мне это знакомо: у Давида был порван мениск. Но всё обошлось без операции. Хорошо, что Вы делали в Германии, здесь бы, конечно, сделали хуже. У меня как сердце чувствовало: что-то случилось. Вас так долго не было на ТВ. Но нога — это не самое страшное. Не беда, что хромаете, Байрон тоже хромал. И потом это временно. Не болейте, пожалуйста!
Мы зашиваемся, не живём и даже не существуем, а крутимся в колесе. С кредитами не успеваем расплатиться в срок (деньги за книжки не шлют вовремя, приходится выбивать, нарастают проценты, берём кредит в другом месте, и так вечный тришкин кафтан).
Милый Сан Саныч, если б Вы знали, сколько людей Вас здесь любит и помнит! На лекциях подходят, расспрашивают о Вас, до сих пор не могут забыть Ваши концерты. Одна женщина умоляет дать Ваш адрес. Дать?

 

 

Я часто Вас вспоминаю: как Вы читали стихи у вас на кухне, как пели у нас в клубе, как потом неделю у нас стояли Ваши цветы...

 

 

 

Тогда на другой день Вы должны были прийти к нам пообедать, но пошли с Давидом по магазинам и не успели. Я собрала Вам еду в дорогу и — забыла отдать. Давид пришёл с плёнкой, на которую Вы начитали стихи в гостинице, я сразу на неё набросилась, заслушалась и даже не слышала, как он ушёл. Ужасно жалела тогда, что вы без еды уехали. Приедете ли ещё когда-нибудь? Так хочется верить, что мы ещё увидимся. Ведь не может же быть, чтобы никогда в жизни?!

 

 

 

Из письма Дольскому

 

Вчера был Ваш концерт по ТВ и столько захотелось Вам в связи с этим высказать! Я полночи сегодня не спала, всё думала о Вас, о том, что Вы этим концертом пробудили. Я ещё с пятницы его ждала, как только в программе прочла — отсчитывала, как на старте: 3 дня осталось, 2, 1... Молила Бога, чтобы не отменили, чтоб никто в это время не пришёл, не позвонил. Всё сбылось: никто не помешал, насмотрелась и наслушалась досыта. Но к радости встречи с Вами подмешивалась какая-то неудовлетворённость, досада, разочарование, причину которых я не сразу смогла осознать. Только чувствовала, что чего-то другого от Вас ждала, чего-то большего. Попытаюсь объяснить.
Но давайте по порядку. «Прощай, империя, прощай» - прекрасная, может быть, даже великая (в историческом смысле) песня, но на её уровне, пожалуй, больше ничего и не было.
Прозрачно-лучезарна, полна пушкинского «печаль моя светла» Ваша лирика, «Старики», «Говорите, я молчу», здесь Вы, как всегда, Бог, но ведь это старые песни.
«Рокер» - в общем, мне понравилась — как хлёстко, ёмко-лаконично Вы формулируете свои мысли, и я целиком с Вами согласна в отношении к этому явлению, хотя это несколько запоздало, время рока действительно умерло, и стоит ли так яро его теперь добивать. Когда года два-три назад Вы мимоходом роняли: «Где гычет лохматый балда», - это воспринималось острее, потому что тогда рок царил, а сейчас это — что палить из пушек по воробьям. Но всё равно сказать им об этом, конечно, надо, лучше поздно, чем никогда, тем более, что до Вас этого, по-моему, никто не делал. Но!
Вы говорите: «Пришла эпоха Баха». Ой ли? Для кого? Для «узкого круга»? Для них Бах никогда не умирал. А для тех, чей кумир — Титомир, сомневаюсь, что эта эпоха наступит.
«Словесность в помойной яме» - это да. Но - «кончилось время хама»? Помилуйте, только началось. Сейчас, как в 1917-ом, во главе всего встал хам. «Время храма пришло» - нет и нет! Это время пустило торговцев в храм, которые вовсю этим храмом торгуют, спекулируют.
(Сейчас попалось объявление в газете: «Бог может всё». Билеты, само собой, за деньги)..
И «времена стыда», к сожалению, ещё не пришли — такими бесстыдными, как сейчас, ни ТВ, ни кино, ни пресса никогда ещё не были. Вы выдаёте желаемое за действительное. Неужели не видите, что творится?
Вы сказали, что к церкви у Вас сложное отношение. Почему не сказали откровенно, какое? Не открыли глаза людям? Боитесь, что «отлучат»? Вы никогда не боялись раньше.
Вы сказали, что при коммунистах у Вас не было перспектив. Но тогда у Вас была миссия, громко говоря, долг перед народом. Вы были нашей совестью, светочем, Робин Гудом, Высоцким и Галичем нашего времени. Вы первым сказали о «коммуноверцах», «стране дураков», «коммунистах, могущих красть», Вы были тогда первым! Пусть об этом мало кто знал. Но история всё потом расставляет по местам.
А какие у Вас перспективы сейчас? Ублажать и веселить подонков, обжирающихся на презентациях?

 

 

Что Вы сможете им спеть? Антикоммунистические песни вряд ли им будут по вкусу, ведь все их капиталы начинались большей частью с партийных денег. К чему им такой раздражитель.

 

 

Лирика Ваша для этого сброда слишком тонка, о философии даже не говорю. Им бы чего попроще, посмачнее. Вот и остаётся петь одни шуточные. Понимаете, когда у Вас на концерте звучат одна-две такие песни, для разрядки, они воспринимаются очень хорошо. Но когда подряд 4-5, а приёмы в них в общем-то схожи, то это Вас как-то снижает. Не хочу, чтобы Вы опускались до этой развлекаловки, становились шутом.

 

 

Я Вас по-прежнему безгранично люблю и бесконечно благодарна за то, что Вы создали, за то, чем для меня всегда были, но я хочу и дальше Вас уважать. Вон наш Янковский — бывший директор Дворца, заслуженный деятель культуры, а сейчас он им за большой оклад столы к презентациям накрывает.

 

 

Вы говорите: «Свобода — штука дорогая. За неё надо платить». Какая свобода?! За что платить?! Это до 1991 года мы могли думать, что боремся за свободу. Неужели Вы не видите, во что это обернулось сейчас? Анархия, беспредел, разгул преступности, коррупции, низменных инстинктов. А свободу слова, души прекрасные порывы, истинное искусство, всё, о чём мечтали, чем жили, ради чего творили, - всё это задушили экономически.
Считается, что это «народу не нужно». Нет, нужно, сейчас как никогда нужна эта отдушина. Ведь те люди, которые ходили на Ваши концерты, никуда не делись, не переродились, они есть. Но у нормальных людей нет больших денег на билеты, если не воруют, не спекулируют. А художнику тоже надо что-то есть.
В такие условия нас поставили нынешние хозяева жизни. Вот и получается, что всё теперь — концерты, спектакли, фильмы — только им по карману. А кто платит — тот заказывает музыку. Но я не хочу, не хочу, чтобы Вы плясали под их дудку!

 

 

Я понимаю, что не имею морального права от Вас требовать бескомпромиссности — ведь мы-то сами издаём не то, что хочется, а «Анжелики» и «Марианны», хотя сами этот ширпотреб никогда не читаем и даже в выходных данных себя не указываем, чтоб не позориться, но что делать, надо как-то жить, а иначе мы прогорим. Всё утешаемся мыслью — вот наскребём капитал, и потом... Но ничего не бывает потом. Нельзя жить сначала на черновик, его потом набело уже не перепишешь. «Уходят наши сроки», - как Вы поёте.
Не мне Вас судить, и даже больше того — будь я Вашей женой или матерью, я бы, наверное, Вам советовала жить так, как легче выжить, умоляла бы не рисковать, не высовываться (я так всегда прошу Давида, потому что очень всегда боюсь за него). Но я Вас сужу по той высоте, на которую Вы сами подняли свою планку, не снижайте её, прошу Вас! Должен же быть у нас какой-то ориентир в этой кромешной тьме бездуховности, в этом болоте пошлости, рвачества, прагматизма.
Зачем Вы поёте сейчас о лошадях, «душе и теле»? Это очень милые песни, но разве об этом сейчас надо петь? Разве это сейчас важно? Вы пели когда-то: «Болит у меня Россия». А разве сейчас она у Вас не болит? Разве сейчас нечего сказать людям? Разве «надежда на свободу» оправдалась? Как нам жить, чего ждать, на что теперь надеяться?
Почему Вы не спели «Красные глаза пятиконечные»? Ведь они снова поднимают голову. А где Ваши «Господа капиталисты... запишусь я в коммунисты, чтоб опять ограбить вас», - если уж шуточная, то хоть это. Когда Вы пели «Уходите, уходите от ветрила, от кормила...» на марафоне — Вы были как викинг, воин — один в поле, Вы были прекрасны!

 

 

А теперь Вы словно подлаживаетесь под их вкусы. Может быть, я ошибаюсь. Как бы я хотела, чтоб это было так.
Галич пел: «Бойтесь того, кто скажет, что знает, как надо». Сейчас этого, наверное, никто не знает. И всё же, всё же, всё же...

 

А. Галич и А. Дольский в 1968 году

 

 

Песня про «любовь». Гм, гм! Первое впечатление — боже, ну и пошлость! (Пошлость не в смысле тривиальность, банальность, как у Розенбаума, а в самом прямом, грубом смысле. Ну, там как двое «давили  друг из друга соки», как-то так). Цинизм, юмор, остроумие — всё мимо, от возмущения ничего не хочется понимать. Коробило жутко. Но вот послушала на другой день — я записала концерт — и вроде ничего, смешно, а когда вникнешь — открывается «сверхзадача»: такая своеобразная самозащита от соблазнов. Да? Ведь когда морализируют в лоб: нельзя, вредно, опасно, чревато, - это ни на кого не действует, а у Вас — очень убедительно, надо сказать. Сразу отбивает всякую охоту.
Хотя ведь всё это скотство только тогда так воспринимается, когда нет чувства. А в любви всё видится по-другому. Это то же, что видеть в луже грязь или — отражение облака и звезды. Кому что нравится.
Песня «Благославляю...» Одна из моих самых любимых. Она словно объемлет всю Вашу жизнь. Только знаете, мне одна строчка там не нравится: «в полях анода и катода». Я как-то всё время об неё спотыкаюсь. Она нарушает лирический настрой своей научной сухостью, словно из другого контекста.
Я не пишу о Вашей неповторимой джазовой импровизации, здесь Вы непревзойдённый виртуоз, но ведь в авторской песне не это главное. Сейчас Вы у нас бард № 1, Вам нет равных среди ныне живущих, разве что Окуджава, хотя тот не пишет песен уже два года, только стихи, кстати, намного худшие, чем прежде, но он, надо отдать ему должное, сохранил свою высоту, свой чистый облик, не запятнался. Если чувствуешь, что уже вершина, всё — лучше вовремя остановиться, заняться чем-нибудь другим — живописью, книгами, прозой, но не писать на потребу, не изменять себе.
 Простите меня, ради бога, если я Вас обидела. Конечно, это у Вас ещё не спад, Вы ещё в силе, Вас любят, и причём не эти, а «наши». После концерта нам звонило много знакомых — и Ваших поклонников, и тех, кого мы к Вам впервые приобщили, «заразили», все спрашивали: «Слушали?» Восхищались, сокрушались: "Ну почему его не знают?! Пугачёву все знают, а его никто"...

 

 

Ладони на глазах

 

Совсем я с ним потеряла чувство реальности — есть ли он, нет ли... Столько времени от него ни слуху ни духу. Был прекрасный повод позвонить и поздравить его с Новым годом, но я им не воспользовалась. Боялась услышать что-нибудь формально-вежливое или торопливо-равнодушное. Так хотелось дождаться, пока он сам о нас вспомнит. Увы! Как поёт Высоцкий, «но нам туда не надо».
Давид тоже на него обижается. Но тут уж, видно, ничего не попишешь. Хуже нет реанимировать труп, то есть то, чего уже нет. А может, и не было.
Нет, никак, никак не могу с ним расстаться! Не с ним — конкретным, а с Ним — эфемерным, гипотетическим, как воплощением всего прекрасного в поэзии, музыке, человеке, держусь за эту сказку-выдумку, как за соломинку, мне так это надо.
Прочла в «Знамени» стихи Вениамина Блаженного:

 

Руки возложены — чьё это бремя на темени?
Что я провидеть в пророческом должен испуге?
Может, это ладони шершавые времени?
Может быть, это Христа беззащитные руки?

 

Какое интересное продолжение его темы «Ладони на глазах»! Перекличка душ во времени и пространстве.

 

 

Мой дом небесный, неземной,
владенье сказок и видений,
где хорошо в тиши ночной
скользить мечтою запредельной.

 

Мне нелегко между людьми
с душой, как небо, обнажённой.
Ищу защиты от любви,
от груза нежности тяжёлой.

 

Всё в ожидании конца.
О мир безлюдный и безлюбый!
Заря не подожжёт сердца
и не затеплит чьи-то губы.

 

Немая музыка любви,
лесная летопись печали...
И тонкий голосок травы,
и звёзды мне о ней молчали.

 

Октябрь с заплаканным лицом
погасит тлеющее пламя.
Снежинок невесомый сонм
летит несбывшимися снами.

 

Чернеет на излёте синь.
Реки заломлены излуки.
И месяц на ущербе сил,
как жёлтый парусник разлуки.

 

Скрипят и стонут дерева.
Ночные сумерки ложатся.
О жажда горькая родства
душой к чужой душе прижаться!

 

Опять растопят лёд в крови
рассвета алые улыбки.
Опять всплывут со дна любви
надежды золотые рыбки.

 

Небесный хлеб моей души
нужнее мне земного хлеба.
Люблю его до звёзд в тиши,
до радуг, до седьмого неба!

 

О небо сердца! В блеске гроз
ты ослепляешь семицветно,
чтоб мир, невидимый от слёз,
дарить любовью безответной.

 

Любовь — для бедных

 

Недавно читала «Путешествие дилетантов» Окуджавы и натолкнулась на слова — меня как обожгло: «Да, мы ничего не можем. Мы можем только любить и захлёбываться в благодарности, если случай время от времени сводит нас с такими восхитительными творениями природы... Вот это мы можем, и этому мы должны посвящать свои силы и не пренебрегать удачей, ибо она — большая редкость, и её не хватает на всех».

 

 

Любовь — для бедных... В смысле — убогих, «дилетантов» в жизни, не способных выжить в жестокие времена и придумывающих себе нечто романтическое. А настоящий человек — самодостаточен, ему никто не нужен (семья — не в счёт, ведь это тоже наше «я»), не нужны никакие «подпорки». Любовь — это слабость. Грустно всё это сознавать.

 

Любовь — без памяти, до дрожи...
Сквозь мглу огонь её несём.
Любить... А что ещё мы можем?
И только-то? И это всё?

 

Любовь — для бедных. Для убогих.
Как утешение дана
тем, кто не смог найти дороги
и выжить в злые времена.

 

Прекраснодушным дилетантам,
кому фортуна скажет: «Брысь!»
Тем, кто, подобно Грину, Данте,
себе придумывают жизнь.

 

А человек, звучащий гордо,
самодостаточен вполне.
И не нужны ему подпорки,
как полю — дождь, как луч — весне.

 

Любовь — что посох средь ухабов,
с которым легче выживать.
Любовь — не сладость. Это слабость.
И грустно это сознавать.

 

6 февраля мысленно отмечала годовщину его приезда к нам. (Это было 6-7 февраля 1990 года). Сколько ему тогда дарили цветов! Потом он нам все их оставил, и  у нас неделю вся квартира благоухала. Сейчас цветы такие дорогие, что их можно дарить только на расстоянии — как луну и звёзды. И я их ему дарю — много-много!

 

 

Так хочется услышать его голос по телефону, как когда-то, запросто. Что-нибудь сделать ему хорошее, чтобы потом услышать: «Спасибо, золотко». Он так когда-то мне говорил, это было так давно, а я всё помню.

 

 

Не веря тьме расхожих истин,
смотрю на свет из-под руки:
летят с небес сердечки листьев,
их подвиг свят и бескорыстен,
всем силлогизмам вопреки.

 

Я Вашу выдумала ласку,
я Вам внимала не дыша.
Хоть знала: время смоет краску,
но в эту песню, в эту сказку
вцепилась намертво душа.

 

Судьба без страсти и без злости
всё, что висит на волоске,
разрушит, лучше сразу бросьте —
все башни из слоновой кости,
все наши замки на песке.

 

О нежность света, сладость мрака,
тоска, сверлящая висок...
Схоронена на дне оврага
под ворохом греха и праха
любовь, ушедшая в песок.

 

 

 

Последнее письмо

 

Пишу по моему любимому адресу: в никуда, в прорву. И всё-таки: вдруг прочтёте?

 

 

Настал законный повод для письма, святая дата — Новый год. Я ничуть не поумнела за этот год (в отношении Вас).
Что, если бы Вы написали или позвонили, в порядке чуда? Впрочем, я не обольщаюсь на ваш счёт. Это было бы сверхсчастье.
Я перестала Вам писать, но мне нужно было куда-то это всё девать. Все эти стихи выросли из моих писем, из Ваших песен, навеяны Вашими словами, мыслями. Я жила в мире Вашей поэзии, как в своём собственном. Вы и сейчас мой ориентир в этом всеобщем хаосе — политическом и духовном. Вы — наш домашний классик, которого мы цитируем и поминаем всуе. Тот Ваш давний приезд оброс воспоминаниями, преданиями, так что иногда даже кажется — а не приснилось ли это всё?
Когда я слышу: «Петербург» - у меня первая ассоциация с ним — не Пушкин или Пётр I — Вы.

 

 

Когда-то мы ещё туда приедем... Хоть Бога, конечно, нет, но пути его неисповедимы.
Здоровы ли Вы? Что-то Вас давно не видно по ТВ. А по радио в основном всё старое.
Мы перед Вами в большом долгу. Ваша рукопись лежит в самом заветном месте и ждёт своего часа.
Вы — мой самый родной поэт и музыкант, и я пишу Вам на правах этого родства. Пожалуйста, не думайте, что мне это так легко даётся. Словно в темноте над пропастью ощупью прокладываю дорожку к Вашей душе, к Вашим глазам, улыбке.
Помните, однажды Вам кто-то прислал записку из зала: «Будьте Вы благословенны»? То была не я, но у меня всё внутри мгновенно отозвалось на эти слова. Они всё время звучат во мне, как рефрен. И вся жизнь с тех пор, как в ней появились Вы, - одна сплошная молитва благодарения. Я никогда ни с кем не говорю об этом, чтобы от неосторожного обыденного слова не расплескалось, не рассеялось это горячее пятно света в душе. Да о Вас и нельзя говорить словами, только стихами или нотами.
Помните, у Пастернака: «Пошло слово «любовь», ты права. Я придумаю кличку иную». А я совсем не стыжусь этих штампованных слов, я упиваюсь их первоначальным звуком, перводыханьем их смысла — точно одна на необитаемом острове я их — услышала? (Птица спела? Я — впервые произнесла?)
Вы кажетесь вознесённым столь недосягаемо высоко, чтобы было бы даже странно услышать среди астральных пространств обычный земной голос. Но Вы стали мне уже таким близким по стихам, что порой я забываюсь и начинаю говорить с Вами как с обычным человеком. А в ответ — космическое молчание. И я вновь вспоминаю, что Вы — Бог, обитатель недосягаемых вершин Поэзии...

 

 

«Дорога моя — до храма, где пел я для светлых душ...» Мы как-то мимолётно, по касательной соприкоснулись с Вашей жизнью. Кто бы мог подумать, что это оставит такой след...

 

 

«Радость о человеке, её так редко испытывают люди, а ведь это — величайшая радость на земле», - Горький как будто о Вас это сказал.
Вы для меня — такая недосягаемая звезда, что этот односторонний контакт — всё равно что с внеземной цивилизацией.

 

 

Как спиритический сеанс, что ли. Может быть, когда-нибудь это всё само погаснет, как звезда, что Вам «упала на ладошку - было у неё не много сил». А пока пусть светится, ладно?

 

 

«Будьте Вы благословенны» -
написали Вам в записке.
Будьте Вы благословенны,
Ваши книги, Ваши диски!

 

Вам сердца летят на сцену -
барду, воину, поэту.
«Будьте Вы благословенны!» -
нет награды, выше этой.

 

Звёздным росчерком мгновенным,
сладким выдохом свободы,
кровью, хлещущей из вены, -
рвётся песня к небосводу.

 

И вослед самозабвенно,
сквозь преграды и невзгоды -
«Будьте Вы благословенны»! -
я кричу Вам через годы...

 

P.S. Наша встреча всё-таки состоялась потом — спустя 15 лет. Но была она совсем не такой, какой ожидалась. Наверное, лучше бы её вообще не было. Я писала об этом здесь.

 

Переход на ЖЖ: http://nmkravchenko.livejournal.com/222890.html

 

Начало здесь

Мечтаю послать Дольскому большую вкусную посылку (как это у него: «выслал я тебе рыбёшки и твоим мальчишкам цацки»). Но для этого надо немножко разбогатеть. Кому сказать — не поверят: выпускаем уже третью коммерческую книгу и не имеем с них ни шиша денег. Вся прибыль уходит на латание дыр из-за не выплаченных нам долгов. Еле сводим концы с концами.
Давид возлагает большие надежды на «Анжелику». Нашли спонсора, который согласился дать кредит пять миллионов в обмен на рекламу, которую мы должны поместить на форзаце. Чёрт с ним, поместим.

Давид ругался, зачем я сказала Наде, что мы будем Дольскому гостиницу заказывать. Ведь он может подумать, что мы не хотим его у себя принять. А мне, если честно, это даже в голову не пришло. Настолько он в моём воображении инопланетная субстанция, что я как-то с трудом это всё себе представляю. Уж очень ответственный гость, я должна всё продумать — чем кормить, куда усадить и т. д. Будет ли ему у нас удобно? Все эти мысли очень смущают.

 

Из письма Дольскому

 

Добрый день, весёлый час!
Дорогой Сан Саныч! Ещё не накопилось каких-то впечатлений, событий, но не написать не могу. Вы так редко звоните, и это для меня (и для нас) такое событие!
Я, правда, предчувствовала, втайне ждала, что Вы позвоните, так как, по моим подсчётам, должны были уже получить бандероль (три недели). Но Вы позвонили просто так — тем больше была радость.
Есть такая пословица: «Человеком нельзя питаться постоянно, им можно лишь время от времени закусывать». Она, правда, о другом. Но в какой-то степени и об этом: я Вами постоянно «питаюсь».
Мы в последние дни два раза видели Вас на экране (в «Новогоднем дайджесте» и в «Арканове»). Я усиленно подбивала Давида: «Ну давай позвоним!». Но он мне чопорным тоном заявлял: «Он тебе не ровня», с чем я со вздохом соглашалась.
Однако я что-то беспокоюсь насчёт бандероли. Там ещё были три большие шоколадки детям. В тот же день (14 декабря) я отправила такую же книжку одной знакомой в Нальчик, она давно получила.
Теперь о главном. Мы бы, конечно, очень хотели, чтобы Вы жили у нас. Преимущества: рядом с Дворцом, трёхразовое усиленное питание и, главное, возможность общения, работы над книгой. А из гостиницы часто не наездишься. Но решайте сами, - если Вам там будет удобнее, свободнее, мы закажем гостиницу. А нас Вы никак стеснить не можете! Может быть только наоборот. Мы, конечно, не тянем на те «лучшие дома» (как в Казани, например), где могут принимать людей такого «ранга», и я в этой роли чувствую себя некой самозванкой.
Но мы будем стараться.
Тот Ваш приезд в 1990 году — не в счёт, тогда всё было внезапно. Врасплох, спонтанно, скомканно. Мы не успели о Вас позаботиться толком. Но теперь всё будет по-другому. Я уже сейчас начинаю разрабатывать программу, меню. Стала вспоминать Ваши песни, что там про еду. «Мама сделает пельмени и окрошку с огурцом». Пельмени — само собой, Вы же сибиряк, а вместо окрошки я Вам сварю весенние щи (с щавелём, яйцом и сметаной) — пойдёт? Надо будет посоветоваться с Надей. Берите рюкзак побольше, я Вам много чего дам с собой. В общем, мы Вас ждём!

 

жена Надя и трое сыновей Дольского

 

 

автопортрет А. Дольского

 

 

Как хорошо, когда есть, чего ждать. Я не согласна, что «хуже нет — ждать и догонять». Это такой мощный стимул к жизни. Давид Вам позвонит попозже, когда все детали прояснятся конкретнее.
Да, мы Вас поздравляем с выходом фильма! Вы так хорошо там сыграли, органично*  (*«Новая Шахерезада», ленфильм,1990, роль соседа Сергея Алексеевича Воронцова).

 

 

Мы с Давидом всё спорили, к кому Шахерезада уйдёт, я считала, что в конечном счёте она с Вами останется. Жаль, что роль маленькая, Вам там негде было развернуться во всю мощь. И жалко, что Вы там не пели. Напрасно я всё время с магнитофоном дежурила.
Как назло ни одного праздника, чтобы позвонить Вам. А Вы меня уже поздравили со всеми вместе и, кажется, на весь год вперёд, да?

 

 

 

Из письма Дольскому

 

Дорогой Александр  Александрович! Я, как та Шахерезада из Вашего фильма, завожу свою тысячепервую песнь. Меня остаётся только убить, чтобы замолчала.
Всё-таки я Вас ужасно люблю за то, что Вы — такой, поэт и человек, люблю, как только избранных любят, не считаясь ни с временем, ни с пространством, так беспрепятственно, так «поверх барьеров»! И так с руки это душе, нет ничего легче!
«Никто не нужен никому...» - поёте Вы в песне. Как это верно. И как неверно!

 

 

Сумеречный вечер.
Я сижу одна.
Путь далёкий, Млечный
виден из окна.

 

Утешеньем робким
средь путей-дорог
у кого-то — водка,
у кого-то — Бог.

 

Злу и укоризне
верить не спеши.
Отдохни от жизни
в логове души.

 

Пусть закружит вьюгой
листьев чехарда,
словно письма Другу,
письма в никуда.

 

Тихо сны витают.
Нежны и легки,
с неба опадают
белые стихи.

 

Что бы ни случилось —
у тебя всегда
памяти лучинка,
как в ночи звезда.

 

Сладко, утолённо
плакать от тоски.
И душе влюблённой
это так с руки.

 

 

 

Дорогой Сан Саныч!

 

Это просто невыносимо — второй час восьмёрка к Вам не набирается! Пишу по горячим следам Вашего концерта на ТВ. Это было прекрасно! Я Вас, кажется, немножко упрекала в предыдущих письмах — не слушайте меня, это такое счастье, что Вы у нас есть, и нечего Бога гневить, спасибо, спасибо бесконечное и навечное! Так хочется Вас оберечь от всяких невзгод, от усталости, чтоб Вы всегда улыбались, как в конце концерта.

 

 

 

 

А Вы заметили, какие чудесные лица у слушающих Вас людей — их крупным планом показывали — такие просветлённые, добрые, умноглазые. Наверное, на Ваши концерты только хорошие люди ходят.

 

 

Не верится, что это те же — по утрам в транспорте и в злобных очередях. А если даже и те, то теперь, после Вас, они будут иными, ибо — как это - «имеющий в руках цветы плохого совершить не может», и слушающий Вас — тоже.
Ваша гитара — чудо! Она - как живая. «Не забываю, и даже помочь мне не может гитара...» А мне Ваша гитара всегда помогает — забыть всё плохое, простить, всех любить.

 

 

 

Давид с удовлетворением отметил ряд моментов, где Вы исправили строчки по его совету. Там что-то связанное с «патом» и «матом». И ещё в «коммуноверцах» - «овладев в грязи, насильно» - это великолепно, не сравнить с тем, что было.
Несколько новых песен, которых нет у Вас в новой книжке — их надо обязательно вставить! Помимо пластиночных и Ваших новых баллад — непременно пришлите!
Вот только знаете, что нас немного раздосадовало — недостаточная реакция публики  в некоторых сильных, на наш взгляд, местах. Например, песня  «о троице в старом подвале» - это что-то гениальное, особенно в конце, когда «и он к нам идёт уже, тихо идёт, и светится дух его алый» - просто мурашки по коже, мы думали, будет буря восторга, но реакция относительно спокойная. То же и в «Письме матери». Не понимают они до конца, что ли?
Всё-таки ваша ленинградская публика намного пресыщеннее нашей: на видеоплёнке Вашего концерта у нас зал реагирует гораздо импульсивней и благодарней, да и Вы там несколько раскованнее, в смысле — свободнее в самовыражении, политических высказываниях, гораздо больше у нас было записок. А впрочем, может быть, у вас там это результат монтажа.

 

 

Простые люди

 

Когда мы смотрели концерт, к нам зашла соседка, пожилая женщина, весьма далёкая от искусства. Она Вас не знает, впервые увидела. Мы её пригласили послушать — интересно посмотреть реакцию неискушённого человека. Её особенно поразила Ваша джазовая импровизация, она никогда такого не слышала. Но не смогла сформулировать своё впечатление, сказала только с уважением: «Он такие звуки производит!»

 

 

 

Но это, конечно, не значит, что Вы «далеки от народа», скорее, он, затурканный и замордованный, далёк от истинного содержания жизни, которая не вся, к счастью, в хлебе насущном, но как же трудно об этом не забывать!

 

 

Недавно другая соседка мне говорит: «Сейчас по радио ваш Дольский пел». Интересуюсь, какую песню. Не помнит. Ну, хоть о чём? Вспоминала-вспоминала. «Там кто-то упал с балкона». Я сначала опешила — что-то новое? Потом сообразила, что это она о печальном ангеле, который «упал в президиум с балкона». Вот люди! Как слушают. И для таких Вы творите! Когда я Вас слушаю, я прямо с головой в это радио влезаю, чтобы уловить каждый нюансик.

 

 

Давидов компаньон по издательству до нас Вас совсем не знал. Он вообще малообразован, но, что называется, тянется к искусству. Мы как-то дали ему послушать кассету - там, где Вы читаете стихи. Он был потрясён. На другой день привёл жену послушать. Они три часа сидели  слушали, сначала стихи, потом песни. Потом мы дали им Вашу видеоплёнку. Он говорил: «Мне открылся мир!»

 

 

 

Утоли моя печали

 

Недавно было Крещение. Как раз к этому дню у нас открылся храм (раньше там был планетарий), очаровательная церквушка с поэтичным названием «Утоли моя печали».

 

 

С утра туда выстроилась огромная очередь — параллельно к очередям в продуктовый — за «освящённой» водой. (Я знаю, как она делается: шланг к крану, а на дно — крест, вот и «святая».) Что там творилось! Давка, мат, потасовки. И смех и грех. Нет, далеко ещё нашим «господам» до благочестия.

Называется церквушка
«Утоли моя печали».
Кто-то скажет: «Это нужно»,
а иной пожмёт плечами.

 

Я туда не заходила,
в эту милую церквушку.
Солнце храм позолотило,
только самую верхушку.

 

В этот миг мне показалось,
что там ангелы витали...
Окажи мне эту милость,
утоли моя печали.

 

Одиноко, беззащитно
шпили куполов торчали.
Ах, не знаю я молитвы!
Утоли моя печали...

 

Я живу, не веря в Бога,
но порой не сплю ночами.
Ты побудь со мной немного,
утоли моя печали.

 

 

Я не верю в Бога — здравый смысл, издержки воспитания не позволяют. Но мне хочется верить в доброту Космоса, по выражению Циолковского, в любовь, которая разлита в воздухе, в природе. Иначе неуютно, холодно жить. Как там у Марины? -

 

Словно тёплая слеза,
капля капнула в глаза,
Там, в небесной вышине
кто-то плачет обо мне.

 

 

Вчера ходили с Давидом на «В городе Сочи тёмные ночи». Смотришь и не веришь — неужели в жизни бывает столько грязи, ведь не в такой же концентрации! Где они всё это выкапывают?

 

 

Показывают, какие мы ничтожные бездуховные убожества, но в то же время каждому хочется чего-то человеческого, светлого, тянутся к нему неосознанно, но и эти мечты о красивой жизни и их воплощения тоже такие жалкие, убогие в конечном итоге. Грустно всё это. Ведь есть же всегда «книги, сонаты и люди умнейших пород», как поёт Дольский, есть поэзия, музыка. А людей тянет поваляться в грязи. Не подумайте, что я такая чистоплюйка, но фильм гадкий. Показывают в который раз, что «так жить нельзя», но хоть бы намекнули, как можно, хоть бы какой-нибудь противовес этой жизни, щёлочку света, куда можно устремится!

 

Китч православный

 

Ужасно раздражает меня другая крайность — все  вдруг ударились в религию. У нас на работе несколько человек неожиданно окрестились. Духовность теперь ассоциируется только с божьим словом, с церковными обрядами.

 

 

Всё это такой суррогат, фикция, «чем бы дитя не тешилось». Какая в этом может быть духовность, если душа и ум в этом не участвуют, искренне ведь только какие-нибудь старушки верят, а у всех остальных — поза, мода, эпатаж, стадное чувство, что угодно, но только не вера.

 

 

Святое и вечное — на конвейере,
словно тираж в типографии гонят.
В этого вашего Бога — не верю!
И не навязывайте его мне!

 

Каждый второй норовит окреститься.
Китч православный. Ешьте ломтями!
Очередь в храме — святая водица!
Давка, и мат, и работа локтями.

 

 

Способ дешёвый прослыть современным.
Ельцин со свечкой. Тошно от фальши.
Кайтесь! Грехи отпускают посменно.
Бог масскультуры! Некуда дальше.

 

Вера в Христа в кубометрах погонных.
Сказано ж было — не вымолви всуе!
Ваших попов в кагэбэвских погонах
руку не суйте мне для поцелуя.

 

Что соблюденье постов и обрядов!
Жизнь, словно свечка, коптит и сгорает.
С грязью на совести жить неопрятно -
не оттого, что Бог покарает.

 

Так ли уж важно, как назовём мы:
совесть, судьба или высшие силы?
Лишь бы душа на пути своём тёмном
веру в себе, словно факел, носила.

 

Бог есть любовь. Сотворите молитву,
и да пребудут любимые с вами!
В воздухе синем нежность разлита.
Звёздное небо над головами.

 

Я заметила, что сейчас каждый уважающий себя артист, художник или иной деятель искусства на вопрос «верующий ли?» отвечает вначале «да», но потом следуют всякие оговорки, мол, что понимать под верой, это личное и т.д. Я понимаю, когда под этим подразумевают какое-то высшее духовное, человеческое начало в себе, и пытаются жить в соответствии с этим высшим, но при чём здесь вся эта мишура, зачем?
 Ещё глупее и досаднее вера в кашпировских, джун, «заряженные» фотографии и кремы Чумака и прочую «херомантию». 

 

Чумак заряжает воду

 

 

на сеансе Кашпировского

 

 

Это просто распутинщина в чистом виде. Но когда я в прошлом году лежала в больнице и попыталась там просветить народ на их счёт — так меня там чуть не убили. Такое мракобесие.

 

Тупая, кровавая Родина,
вовек мы тебя не отмоем.
Тоскуя по жизни украденной,
в твоих околеем помоях.

 

Зари разгорается марево,
небесные очи бездонны...
И облик твой с пьяною харею
сменяется ликом мадонны.

 

Святая, слепая, юродивая,
бредёшь наугад, наудачу.
К тебе припадаю, уродина,
кляну, и целую, и плачу...

 

 

 

Богатые тоже плачут

 

Сейчас по ТВ опять ненавистные «Богатые*...» (* «Богатые тоже плачут» - первый перестроечный телесериал из бразильской жизни).

 

 

Как люди могут смотреть эту жвачку? Я где-то читала, что студенты одного из театральных вузов устроили себе развлечение: выключили звук и, импровизируя, озвучивали роли этих «богатых», причём каждые три минуты звучал вопрос: «Как ты себя чувствуешь?» Когда потом они смотрели повтор со звуком, оказывалось, что у них было почти буквальное попадание.
Куда ни пойдёшь — во дворе, в магазине, на работе — идёт живейшее обсуждение сериала. На меня, несмотрящую, глядят как на изгоя. «Вся страна смотрит!» - с осуждением. Обидно за страну. И ведь это убожество будет длиться до Нового года! Я как-то подсчитала, сколько времени мы сэкономили, не смотря его. Оказалось, целую неделю жизни!

 

 

А вот недавно был фильм по ТВ, который меня потряс. «Непредвиденные визиты» Ольшанских, 4 серии.

 

 

Там Алентова в главной роли, с которой  они с Дольским  в прошлом фильме* вместе играли (* "Когда святые маршируют").

 

кадр из телефильма "Непредвиденные визиты"

 

Сначала мы с Давидом подумали, что это что-то очередное идеологизированное, застойное, нравоучительное, Давид даже смотреть не стал. Но мне после «Богатых...» почудилось в нём какое-то живое дыхание жизни (после этих картонных персонажей-манекенов, вымученных крокодиловых слёз любой фильм живым покажется). И я постепенно втянулась в эту историю снятых мэров, даже каждой серии с нетерпением ждала, а на последней прямо рыдала. Эти драмы каждой отдельной судьбы, перерастающие в трагедию страны, потрясают.

 

 

И весь ужас в том, что снимали-то их за то человеческое, что в них проклёвывалось сквозь сановное хамство, косность, трусость; люди слабые, как и все, в основном, но на той должности всё это было в порядке вещей, а как только они начинали прозревать, подниматься в полный рост — тут же его по шапке — не высовывайся!

 

 

И какой страшный итог. Кто пришёл к власти!

 

 

Бездушный прагматик,в котором нет ни капли этой боли, что была в тех «отсталых» мэрах, за людей, за страну. Какая жестокая правда во всём этом. И разве все эти бурбулисы, гайдары не такие?

 

 

Этот пошлый мир не стоит песен.
Вечен поединок душ и тел.
И нектар амброзий будет пресен,
если хлеба досыта не ел.

 

Не жилец в отечестве мессия.
И, как испокон, из тьмы веков
смотрит прокажённая Россия
жёлтыми глазами кабаков.

 

Нет уже давно советской власти,
и нельзя на зеркало пенять.
Но опять сулят народу счастье
мафиози стран, объединясь.

 

Русь, как Дунька, вырвалась в Европу.
(Чай, в неё прорублено окно).
Примеряй новинки гардероба -
варьете, бордели, казино!

 

Где твои пленительные косы?
А была когда-то хороша.
И в алмазах не увидит космос
тёмная косматая душа.

 

Колокольный звон по наши души.
Это стон по тем, которым жить.
Распростёрлась часть шестая суши.
Словно труп неубранный, лежит.

 

 

 

Дольский, Волошин, Бродский

 

Дорогой Сан Саныч! Спасибо за добрые слова — я чуть не прыгала от радости. У меня в этот день всё спорилось и я переделала кучу дел.
Знаете, Ваши философские стихи мне напомнили (в хорошем смысле) философские стихи М. Волошина. У него есть потрясающий сборник «Путями Каина» («Трагедия материальной культуры»).

 

 

Перечтите, если у Вас есть. Правда, чем-то перекликаются? Не чем-то конкретным, внешним, а ощущением тайны бытия, стремлением понять связь всего в мире, угадать высший смысл каждого явления.
И даже недостатки у вас схожи: иногда чувствуется излишек метафизической риторики, этакой надуманной мудрости. Вообще в Вас есть что-то от Волошина (поэт, художник), даже некоторые фотографии похожи.

 

 

 

 

Особенно его автопортреты.

 

 

Не знаю, польстила я Вам этим или нет? Если нет — извините.
Огромное спасибо за обещанную плёнку со стихами, но почему их читает актёр? Почему не дали Вам самому читать, ведь лучше Вас никто не прочтёт, а ещё лучше — спеть? Не могли бы Вы рядом с этой плёнкой положить ещё и Вашу, где Вы сами читаете, а лучше — поёте? Ведь дороже Вашего голоса, Вашей музыки нет ничего.

 

 

Я понимаю, что Вам больше импонирует называться поэтом, а не бардом, Вы это и на концертах подчёркиваете: «Я просто пишу стихи, некоторые из них пою», но, поверьте, поэтов много, и Вы среди них — не обижайтесь, всё-таки не первый, а как бард Вы настолько уникальное явление, что равных вам просто нет среди ныне живущих.
И ещё, что я хочу Вам сказать: Вы такой разный в своих стихах, может, это ещё и от возраста зависит, но мне Вы гораздо ближе там, где идёте от себя, от жизни — это и лирические стихи, и «каменные» - там, где чувствуется Ваша душа, искренняя боль, живое чувство.
А когда Вы идёте по пути Бродского, Волошина («Трагедия материальной культуры»), вообще в последнее время тяготеете к философским стихам — мне кажется, это не Ваше, это ложный путь, я так не хочу, чтобы Вы развивались в этом направлении. Мне кажется, в этих стихах Вы изменяете самому себе, встаёте на ходули, а Вы не такой, я это чувствую.

 

 

Стихи такого рода интересны, может быть, мудры (или мудрены?), но от них устаёшь, разгадывая эти кроссворды, ими можно обогатить ум, но не согреть душу, а ведь в поэзии это главное, она должна вырываться из груди, как птица из клетки, а не конструироваться.
Вообще-то я и Бродского не люблю — хотя всегда усердно его читаю и преклоняюсь перед его гением, но мне всегда при этом вспоминается пьеса Чапека «Средство Макропулоса» - помните? Там о женщине, которая уже 300 лет жила на свете, и всё ей безумно надоело, всё было заранее известно, хотя она и была внешне молода, но умения любить, верить, радоваться — это не подделать. В его стихах (большинстве) чувствуется та же усталость, опустошённость, цинизм, от них холодно и тоскливо.

 

 

И когда я встречаю и в Ваших стихах что-то от Бродского, может быть, для Вас это и не комплимент, но мне всегда хочется сказать: «Не надо, это не вы, Вы не такой, я это чувствую, будьте самим собой!»
«Я человек весёлый» - говорите Вы о себе на концерте грустным-грустным голосом — это неподражаемо!

 

 

- да, и весёлый, и грустный, и светлый, как тот «мальчишка из Эллады», каким Вы были когда-то, и самый разный, «святой и праздный», но живой,  пусть Ваша поэзия тоже всегда будет похожей на Вас — живой и тёплой.

 

 

 

Самое интересное в жизни — это то, что не состоялось

 

О работе, делах говорить не хочу — противно. Суетня, мелочные заботы. Почему-то везде принято говорить лишь об этом. Ну, и ещё о политике. «У кого что болит». А у меня болит другое. Так бывает, когда ноет ампутированная нога, то, чего нет. Я где-то прочла, кажется, у Трифонова: «Самое интересное в жизни — это то, что не состоялось». Ещё у Грина: «Несбывшееся».

 

Рассыпана небесная солонка.
Твой пир, зима, чаруй же и балуй!
Растаял день. Я шлю ему вдогонку
по воздуху летящий поцелуй.

 

Прощаю все потери и напасти.
Прощаю этот сумрак голубой.
И, кажется, я сотворяю счастье
из тьмы всего, что составляет боль.

 

Почему я пишу Вам всё это — чужому, отстранённому? Тайная жизнь, которую открывает поэзия, Ваша музыка, голос Вашей души — всё это так созвучно слилось, срифмовалось — я не умею выразить. Это, наверное, то же, когда говорят: «Бог открылся мне». Хотя я не верю в Бога. Мне хочется Вам всё это рассказывать — не то, что происходит — это мелко, а то, что в душе светится.

 

 

… Сказочный сумеречный вечер. С неба хлопьями падает снег. Тихо. Мы идём с Денди по моей излюбленной безлюдной улочке. Кое-где уцелевшие от сноса домишки, светятся редкие окошки, а впереди вдалеке как маяк — таинственный одинокий дом с красноватым светом окон.
Вообще-то это школа, но сейчас мне не хочется этого знать, он мне видится неким «домом с красными занавесями» (помните, в «Неточке Незвановой»?) Вы и не знаете, что у нас с Вами сейчас — свидание. И не только сейчас — каждый вечер на этом месте. Я рассказываю Вам мысленно, как прошёл день, хвалюсь хорошим и прошу простить за плохое, спрашиваю совета, а Вы отвечаете мне словами своих песен — они всегда у самого сердца.

 

 

В такие минуты я абстрагируюсь от Вашей конкретной личности и приобщаюсь к какой-то высшей Вашей ипостаси, как к Вечности. Вы — мой «Бог в себе», та самая «уважаемая совесть», которая - «кажется, душа», и «мы — товарищи».

 

И снег слетает на пальто,
и фонари качаются.
Я благодарна Вам за то,
что Это не кончается.

 

 

 

Из письма Дольскому

 

Пишу по горячим следам Вашего ночного концерта, что за волшебный подарок, спасибо!
Надо сказать, я его довольно долго ждала: сначала вместо Вас влезла Куркова, потом это иезуитское время — 1.45! Не знаю, сколько ещё человек Вас в это время смотрело, но это наверняка самые проверенные и преданные Вам люди. Уж на что я — и то, не в силах больше бороться со сном, свалилась замертво, но успела в последнюю минуту поставить будильник на нужное время.
В 2 часа зазвенел на весь дом будильник. Давид вскочил, думая, что на работу, но, узнав, в чём дело, чертыхаясь, залёг обратно. А я приникла к экрану, созерцая Вас, как продолжение сна. Впрочем, на другой день я дала Давиду послушать записанный концерт, и он тоже был в восторге.
Да, это был праздник. Сначала, первое впечатление -ах! Ах! - чисто фанатское. Потом начинают проясняться детали: что-то колет слух, что-то, наоборот, незамеченное прежде, бальзамом ложится на душу. И столько всего хочется Вам высказать! Я бы позвонила, но тут же представляется, как Вы скажете, что по ТВ что-то интересное идёт. А с телевизором я, конечно, конкурировать не могу. Посему пишу.

 

 

Очень сильная песня про стариков - «Фантомы кричат от тоски и от боли». Первая — нет, я там мало что поняла, кроме общей мысли, что все монархи были развратники и воры. Ваш сарказм по отношению к монархистам разделяю, но мешает какое-то косноязычие мысли.
Очень понравилась «Я бы мог разлюбить тебя, рыжая...», хотя иногда, как мне кажется, Вы идёте за лежащей на поверхности рифмой («родина — смородина»), за дешёвой красивостью («лебедь северного лета»), образом ради образа («я носил бы рога из месяца, если б мне изменила луна»), грешите неточностями («я бы мог на луне повеситься» - повеситься можно на месяце, а луна круглая), но это так, если придираться, в целом песня прекрасная.
Я не согласна с Володиным* (драматург Александр Володин, организатор и участник передачи), что «стихи — это недопесня». К Вашим это не подходит, они уже как бы изначально песни, всем песням песни. Как Вы музыкальны, как тонко чувствуете музыкальную природу вещей, явлений. Этот Ваш «Дождь» - такое чудо, как Вы умеете передать мелодию дождя, звуки капель по стеклу — тут Вы маг, кудесник! Я не могла оторвать глаз от Ваших рук — как это Вы делаете? «Как умеют эти руки эти звуки извлекать?»

 

 

Стихи как-то прошли мимо, не потому, что плохие, а — как-то было не важно, о чём они, так говорила сама за себя музыка, что слышишь только её, и больше ничего душе не надо. Это сродни тому, как когда слушаешь Дассена или Адамо — не важно, о чём они поют, и так всё понятно. Здесь говорит сама природа — шум дождя, леса — сама душа.

 

 

Несколько слов по поводу самой передачи. Наверное, форма была навеяна аркановским «С друзьями и без друзей». Но в Вашем случае мне почудилась какая-то искусственность, нарочитость. Непохоже, что это Ваши друзья, - скорее, случайные поклонники, кто оказался под рукой. Какая-то заданность была во всём этом. Зачем вообще Вас втискивают в это прокрустово ложе «узкого круга»?
Общения друзей не получилось, Вы торопились побольше спеть, на реплики реагировали неохотно, мало — видно, были ограничены временем. Лучше бы показали фрагменты концерта. Одухотворённые лица слушателей гораздо сильнее говорят об их впечатлениях, чем дежурные восклицания типа: «прекрасно!», «замечательно!» И, как ни странно, в общении с залом, в ответах на записки Вы гораздо раскованнее, открытее, чем в этом искусственном «узком кругу».
Но всё равно, спасибо за передачу, за встречу с Вами. И, пожалуйста, не пишите: «такую малость быть с людьми осталось», я не могу этого слышать, грех так думать, у Вас есть всё, о чём можно мечтать: творчество, талант, слава, любимая семья, не гневите Бога. А понятие возраста к такому «матёрому человечищу», как Вы, неприменимо.

 

 

Позавчера у Вас был день рождения. Я Вас запоздало поздравляю! Не подумайте, что я забыла. Мы в тот день пили с Давидом пиво с воблой, и я ему напомнила, какой сегодня праздник, и мы за Вас тогда выпили. Я не стала тогда звонить, так как не была уверена, что Вам это нужно. К тому же мы не можем  Вам сейчас помочь чем-то конкретным: концерты, книга, - а сами по себе мы Вам не нужны. Вы так и не прислали нам ни одной своей книжки. Бог Вам судья.

 

 

Милый Сан Саныч! Это письмо из прошлого. Я уже смирилась с тем, что нас больше нет в Вашей жизни. Но Вы в моей всегда есть и будете. «И пока мне рот не забили глиной — из него раздаваться будет лишь благодарность».
До свидания. (До следующего концерта). И привет всем вашим!

 

 

О комплиментах

 

Смотрела концерт Дольского (в третий раз), даже по такому случаю на работу опоздала. Ну что сказать? Он — чудо! У меня всегда первый порыв — тут же позвонить и выплеснуть весь восторг, но необходимость как-то благопристойно формулировать останавливает. И слова застревают в горле.
Кстати, о комплиментах (какое пошлое слово!). Которые нас призывает говорить друг другу Окуджава. Давидов компаньон имеет обыкновение расточать их в неумеренных количествах. Когда он звонит и я беру трубку, он обычно начинает разговор с вопросов типа: «Как Вы себя чувствуете? Какое у Вас настроение?», что меня невероятно раздражает — можно подумать, его это действительно интересует. Наверное, начитался Карнеги* (книга Дейла Карнеги «Как приобретать друзей и оказывать влияние на людей»), - думала я, - и теперь пытается строить отношения с людьми по инструкции. А ведь неискренность всегда чувствуется. То, что в порядке вещей на Западе, не всегда приживается у нас. И наши непривычные к комплиментам совковые женщины порой шарахаются от таких неумеренных похвал новоявленных чичиковых. Сразу невольно закрадывается мысль: а что же он на самом-то деле о тебе думает?
Однажды после какой-то очередной порции лести в мой адрес я не удержалась и ему сказала, что думала по этому поводу. В том смысле, что эти формальности никому не нужны, на них только дураки покупаются. Что деловые отношения должны быть сугубо деловыми, зачем что-то ещё сюда примешивать. И вообще я считаю, что Карнеги в нашей действительности неприемлем.

 

 

Но оказалось, дело не в Карнеги. Оказывается, как он мне рассказал, у него был очень грубый отец, который своим поведением отталкивал от себя людей, и он, глядя на него, дал себе слово, что никогда таким не будет. Поэтому он всегда старается говорить людям приятное. И большинству это нравится.
Я пожалела, что обидела его. Ну в самом деле, ну не умеет человек делать это тонко. Главное, что побуждения хорошие.

 

 

А мне всегда так трудно выдавить из себя несколько любезных фраз о здоровье, делах, если этот человек меня совсем не интересует. Кажется, что он сразу почувствует фальшь, и неловко перед ним за это. Наверное, это хуже, чем лесть. В наше время столько кругом грубости, бездушия, что люди рады любому суррогату внимания и участия. И никто не вникает особо — искренно, нет ли. «Ах, обмануть меня нетрудно, я сам обманываться рад».

 

Окончание здесь

 

 

Переход на ЖЖ: http://nmkravchenko.livejournal.com/222577.html

 

 

Начало здесь

 

Запрещённые песенки

 

из письма Дольскому

 

Вчера в воскресенье утром смотрели  «Запрещённые песенки»* ( фильм В.Новикова "Запрещённые песенки" 1990), где Вы совсем молоденький. Возмущались с Давидом, что анонсируют по многу раз всякую дрянь: разные сериалы, которые потом смотришь, эстетически плюясь, а такие прекрасные, нужные вещи, как этот фильм, проходят незамеченными. Мы сами случайно включили. А помните, там был такой фрагмент: крупным планом текст какого-то письма или документа, и там такие строчки: «Фестиваль великолепен. Звезда первой величины — Галич. Второй — Дольский». Как я горжусь и любуюсь Вами!

 

на фестивале авторской песни в Новосибирске в 1968 году

 

 

1 декабря в день открытия съезда Вы пели по радио в 12.25. Был концерт, в котором звучали Высоцкий, Окуджава и Вы. «Красные глаза пятиконечные за тобой следят и день и ночь».

 

 

Раньше этих строк не было. Они необыкновенно усиливают впечатление.
С начала декабря, как на космодроме в момент запуска ракеты, начинаю отсчёт неделям, дням, часам надоевшего года. Словно надеешься оставить за пеленой прошлогоднего снега неприятности, невезение, нелюбовь.

Отчего люди так любят снег, дождь? «Дожди избавляют от слёз», - поёте Вы. Они очищают душу, омывают её раны и ссадины. А снег — бинтует их, врачует, сглаживает, покрывает. Помните, у Пастернака?

 

Снаружи вьюга мечется
И все заносит в лоск.
Засыпана газетчица
И заметен киоск.

 

На нашей долгой бытности
Казалось нам не раз,
Что снег идет из скрытности
И для отвода глаз.

 

Движения поспешные:
Наверное, опять
Кому-то что-то грешное
Приходится скрывать.

 

 

 

Ожидание

 

Подсчитываю дни, что ему не пишу и не звоню, и хвалю себя за выдержку. Порой к горлу подступают слова, которые хочется высказать, но я «наступаю на горло собственной песне», хоть он и призывает в своём интервью этого не делать. Но что же делать, если эта песня никому, кроме меня, не нужна.

 

 

Утону в небесной нежности,
позабыв, откуда шла,
осенённая безгрешностью
белоснежного крыла.

 

Словно ангельские вестники,
искры звёздные летят.
Вьюга окна занавесила:
спи, земля, моё дитя...

 

Чистота непоправимая
непорочного листа.
Немота, переводимая
на живой язык Христа.

 

Птичий почерк иероглифом.
Воробей как ворожей.
Ставь, метель, свои автографы
на распахнутой душе!

 

Напиши там что-то нежное
о любви и о весне.
Город тихий и утешенный
улыбается во сне.

 

Сказка длится, не кончается,
а позёмка за окном
плачет, шепчется, печалится
всё о том же, об одном...

 

У меня было сотрясение мозга — упала в гололёд, неделю бюллетенила. Врачи не велели ни читать, ни смотреть ТВ. Я только лежала и ждала его звонка. Где-то я читала статью Евтушенко о Галиче: он рассказывал там случай, как умирала в больнице близкая ему женщина, которая очень любила Галича, и попросила его перед смертью принести ей в больницу его плёнки и магнитофон. Евтушенко рассказал об этом Галичу, и тот сразу поехал с гитарой в эту больницу и пел там два часа этой женщине, после чего она выжила.

 

 

И мне почему-то — может, по аналогии с этой историей — казалось, что если он позвонит — то у меня тоже всё пройдёт.  Давид тоже ждал его звонка — он беспокоился, взял ли он  буклеты на почте, какой с него взяли штраф (за просрочку), не обиделся ли на его редакторские замечания.
Однажды — это было в субботу или воскресенье — в трубке что-то звякнуло, как обычно бывает, когда не может прорваться междугородняя. Мы с Давидом сразу в один голос: «Дольский!» Я хотела ему сразу перезвонить, но Давид отговорил — мы не были уверены, что это он. Потом через несколько дней — междугородний звонок. Я так обрадовалась, что закричала в трубку вместо «алло»: «Сан Саныч!» Но это оказалась Рига.
 А когда он наконец позвонил — я его как раз не ждала, потому что в этот день узнала от Нади* (жена Дольского), что его нет в Ленинграде. Мы с Давидом уютно устроились на диване с газетами и долго не брали трубку, препираясь, кому идти к телефону: он уверял, что это мне звонят, а я — что ему. А это оказался Дольский! У меня было такое чувство, будто куранты уже Новый год пробили — такой это был праздник.

 

И он снова пообещал приехать. Мы так этого ждём! Купили для него огромного гуся, ящик минералки (когда он был у нас в доме, спрашивал, а у нас не было), болгарские сигареты (он их тоже спрашивал). Когда удаётся достать что-нибудь деликатесное, я сразу прячу до его приезда и ревностно охраняю от несознательного Давида, который вчера, например, съел дольские шпроты.
Досадно, что мы не сможем принять его по высшему разряду — у нас нет ни дачи с камином, ни даже машины, чтоб его встретить. Но мы постараемся это чем-нибудь компенсировать.

 

 

Поругались с Давидом по поводу того, как Дольского принимать. Он хочет созвать побольше народу, ибо считает, что «потреблять» его в одиночку было бы эгоизмом. А я его обвиняла в мелком тщеславии и сказала, что никого не пущу и даже телефон отключу, чтобы он был только наш и больше ничей.

 

Видик взамен совести

 

На другой день после звонка Дольского Давид звонил Кузьмичу. Его идею детской книжки* (Дольский хотел издать свои стихи для детей и мы пытались помочь ему в этом) тот принял без особого энтузиазма. Сказал, что нет бумаги. Давид долго перечислял ему творческие достоинства известного барда, проводил аналогию с трагической судьбой Высоцкого, которого тоже не печатали при жизни, убеждал в необходимости помочь. Но, судя по тому, как долго ему пришлось об этом говорить, было ясно, что гражданскую совесть Кузьмича ему потревожить не удалось, на людей такого типа эти эфемерные категории обычно не действуют. Я делала Давиду знаки и шипела: «Скажи про видео!» И тогда он наконец выложил свой главный козырь: сказал ему открытым текстом про видик. (До того были только туманные намёки-обещания). Кузьмич сразу переменил тон и попросил позвонить 10-го, обещал поискать в каких-то фондах. Лишь бы нас не подвёл тот, кто обещал достать этот видеомагнитофон.

 

 

Получили 10-й номер журнала «ТВ и Р» с Дольским на обложке, с его картинами и интервью («Стихи и проза Александра Дольского» - так оно называлось). Я легкомысленно пообещала Владлене Севастьяновне* (тёща Дольского) купить и выслать несколько штук, но оказалось, что это не так просто. Журнал по подписке приходит позже, в киосках он был уже три недели назад, а поскольку там на обложке портрет Дольского, то его, конечно, сразу раскупили. (Одна женщина, которая  купила у нас буклет, сказала в ответ на сетования других о цене: «Да я бы за один только его портрет столько заплатила!»)

 

Но будем искать, спрашивать.

 

 

Из письма А. Дольскому

 

«Нам очень понравилось это интервью. Оно с большим интересом читается, построено в виде Вашего монолога, разбитого на маленькие главки: «Наступать на горло собственной песне?», «Об этом я сам скажу», «Об А. Д. Сахарове», «Об А. И. Райкине»* (Дольский когда-то работал в его театре),

 

 

«О В. С. Высоцком», «А одиночество прекрасней» и т. д. - и перемежается стихами: «Так хочется, пока живёшь на свете», «Предчувствуя горечь желаний». «Нас травили как мышей», «Жестокая молодёжь», «Три сына», «Пародия на Высоцкого», «Одиночество».

 

 

Смутила только фраза вначале: «Хотя А. А. Человек не простой, говорил он в основном стихами», и ещё оповещение, что выставка картин экспонируется у Вас дома, «недалеко от Эрмитажа». (А вообще-то это идея — берите по три рубля за вход).
Эти главки интервью наводят на мысль о необходимости Вам написать книгу обо всём этом — я Вам давно об этом говорила, - и пусть там будут ещё главы о Галиче, о Вашем отце* (*отец Дольского был оперным певцом), о матери* (мать была балериной):

 

о том, как Вы бросили пить,

 

 

как боролись с худсоветом — обо всём, о чём Вы так увлекательно рассказывали на концертах и о чём ещё не сказали, - обязательно напишите! Вы столько ездите, видите, напишите о встречах с людьми, и пусть это всё будет вперемежку со стихами.
(Забегая вперёд, скажу, что Дольский издал такую книгу в 1994 году под названием "Я пришел дать Вам выпить").

http://www.youtube.com/watch?v=wWgiLtd6dPw

 

 

 

 

Кому достанется Букер?

 

Сейчас все стоят на ушах в связи с перипетиями съезда (потасовка в парламенте, происки Хасбулатова).

 

 

Но меня это как-то перестало волновать. Иммунитет, что ли, выработался. Меня почему-то больше волнует сейчас, кому достается премия Букера. Мой прогноз: Петрушевской за «Время ночь». В крайнем случае — Горенштейну.

 

Фридрих Наумович Горенштейн

 

Вообще-то Горенштейн, конечно не сравним ни с кем из них по масштабу дарования (сопоставим с Толстым, Достоевским). Его повесть «Койко-место» я прочла  прошлом году в «Знамени», ещё не зная совсем этого автора, и она меня поразила. (Это первая часть его романа «Место», вышедшего в 1991 году)

 

Такое монотонное, немного даже нудноватое повествование, от которого тем не менее не можешь почему-то оторваться, ибо всё это — про нашу жизнь, такую же злободневно-совковую, полную мелких дрязг и бытовых подробностей, мелочных обид и унижений, изнурительной борьбы за выживание, за жалкое «койко-место» под солнцем.
Сейчас у нас уже полное собрание сочинений Горенштейна. 
Но всё-таки, если сравнивать конкретные произведения, то я бы дала первую премию всё же Петрушевской.

 

 

Хотя я не могу причислить себя к её поклонницам. Меня её произведения как-то и притягивают, и отталкивают одновременно. Не пропускаю ни одной её вещи, но после них остаётся неприятный осадок, какое-то тошнотворное чувство брезгливого недоумения: неужто такое бывает? Может быть, я просто недостаточно знакома с этой стороной жизни, так называемой «чернухой», но мне всегда в её вещах мешало достоверности восприятия ощущение некого гротеска, намеренного эпатажа, излишнего нагнетания мрачных красок.

 

 

Помню, два-три года назад мы с Давидом хотели пригласить её к нам в клуб, звонили ей, но она наотрез отказалась, так как где-то на заводе, где она читала свои отрывки, её со скандалом согнали со сцены, освистали, словом, не поняли, и теперь она зареклась выступать перед рабочими. Как Давид ни уговаривал её, ни уверял, что у нас интеллигентная публика и такого случиться не может, она была неумолима, наговорила много чего-то резкого и, помню, нам очень не понравилась по телефону.
И вдруг — эта повесть «Время ночь», как удар тока по нервам.

 

 

Я неделю после неё была в шоке. Необычная форма бытового рассказа (поток сознания), предельная концентрация слова и мысли и, главное, ощущение жути происходящего, такой до боли узнаваемой жути повседневности. И уже не видишь в этом гротеска, жизнь узнаёшь, что называется, в лицо. Хотя это, без сомнения, тоже чернуха, как и всё у неё, но то ли жизнь у нас вплотную приблизилась к этой черте («и он к нам идёт уже, тихо идёт...» - из Дольского), то ли она выросла как мастер (или я как читатель), но вещь, без сомнения, гениальная, хоть и беспросветно тяжёлая.
Я давала этот журнал читать направо-налево, так что он у меня превратился теперь в растрёпанно-бесформенное месиво, и теперь надо переплетать. (Кто не читал — обязательно прочтите, это «Новый мир» за 1992 год № 2) .

 

 

 

«Не видят умники таких прекрасных снов...»

 

Сегодня — второй день, как он уехал*. (*Дольский был на гастролях в странах Средиземноморья). Где-то он теперь? Хорошо ли ему там? Плохо? Мне ничего не надо от него, только б он всегда жил, был, пел! А всё остальное я дофантазирую.

 

 

 

Внешне живу как все — работой, бытом, а внутри всегда этот горячий источник, хрустальный родничок, который меня греет, светлит душу и в конечном счёте помогает жить. Хотя иногда я чувствую себя из-за этого каким-то лунатиком, инопланетянином.

 

 

На работе, в гостях, в очередях все разговоры о «сугубо жизненном»: что почём, да кто куда уехал, да как там устроился, а мне это так всё безразлично и кажется какой-то фальшивой музыкой, хочется зажать уши и слушать только ту музыку, что внутри. «В моей душе лежит сокровище, и ключ поручен только мне». Это — моя опора в жизни, несмотря на всю эфемерность, она меня защищает, потому что все неприятности, тяготы, страх перед будущим — всё перевешивает эта тайная радость. И на все сложности жизни у меня теперь есть отмычки его стихов. Как он поёт: «Не видят умники таких прекрасных снов...» (это фраза Бодлера).

Жаль мне вас, умники!

 

 

 

Берясь за ручку, привычно ищу оправдания своим чувствам и словам. И не нахожу. Ну и бог с ним. Я уже давно поняла, что ничего не могу с собой поделать, это как духовный наркотик. Кстати, далеко не единственный. Есть искусство, определённый род литературы, играющей роль наркотика. Есть уход в себя. Есть религия. Всё это — путь в нирвану, уход от мира в нечто, недоступное среднестатистическим умам, живущим внешней жизнью. И, наверное, всё это выход для слабых. А может быть, всё это, как он поёт, «суть бесценнейшего клада, зёрна будущей победы»?
Опять эта беспричинная тоска. Он сказал по телефону: «Не надо меланхолии». Одно его слово — и море радости, всё сразу забываешь и хочется танцевать лезгинку. Но всё это до тех пор, пока греет тепло его голоса. Потом оно остывает, и всё начинается сначала. И ему, наверное, это знакомо: «и тоска твоя привычна, как под утро сигарета».

 

 

Мы с Давидом стали из-за него ругаться. Когда он приходит домой и застаёт меня за проигрывателем, начинается: «Опять Дольского слушаешь! Где обед, ужин?» Хоть он и тоже его любит, но не настолько, чтобы предпочесть ужину.

 

 

***

Моим стихом опять заговорила ночь.
Вот месяц воспарил, что как крыло у чайки.
Прислушайтесь ко мне. Молчать одной невмочь.
Лишь стих мой скажет Вам всю правду без утайки.

 

Мой тайный, мой чужой, роднее нет тебя!
Не верь дневным словам и закруглённым фразам.
Любовь упразднена в системе бытия.
И уз не разорвать, и не совпасть по фазам.

 

Во сне мы видим то, что в жизни не дано.
Мой вымысел, мой сон, не дай мне Бог очнуться!
Волшебное кино, души двойное дно...
Не встретиться никак, но и не разминуться.

 

...Не слушайте меня. И снова до утра
ссылает стих меня на гауптвахту ночи.
Невольнице окна, тетради и пера,
мне бредить и творить, и верить, и пророчить.

 

Я сделаюсь строга. Не ластюсь и не льщу.
А может, зря от Вас я нежность утаила?
Внутри своей беды блаженство отыщу,
и будет мне сиять созвездье Альтаира.

 

Прощайте, дорогой. Я затворю балкон.
Вы догадались, да? Я говорю не с Вами,
а с Тем, кто сотворил и нравственный закон,
и звёзды, что горят у нас над головами.

 

 

Давид уехал в Москву за юбилейной фольгой. (Как показал опыт, книги, оформленные фольгой, пользуются бОльшим спросом и ценятся выше. Люди падки на всё, что блестит).
Я сижу одна, кукую. Хозяйство забросила, готовить одной себе неохота, едим с Денди одну колбасу. Давид звонит каждый день, сообщает, как дела. Ему надо отправить туда контейнер, договориться насчёт бумвинила за бартер (видики) и заключить договор с фирмой, имеющей права на издание «Анжелики».
В Москве ужасно. За каждое телодвижение надо платить. Всё-таки в Саратове жизнь намного дешевле. Хотя — кому как. Для нас и это дорого. Давид обещает в конце 93-го года миллион — если пойдёт «Анжелика». Мечты, мечты...

 

 

Всё вроде пока складывается удачно, но дело в том, что мы со своей «Анжеликой» плюс «Марианной» (идёт вслед за ней) обошли одну мощную фирму, которая тоже издаёт эти книги, но мы их опередили, и я очень опасаюсь их мести. Давид считает, что в бизнесе никаких обид быть не должно, каждый старается урвать первым, всё так, но он их недооценивает. Это не те люди, чтобы молча утереться, и у них есть масса возможностей устранить конкурентов У них всё схвачено, и мы — мошки по сравнению с этой махиной. Впрочем, может, по этой причине они нас и не заметят, не станут палить из пушек по воробьям. Бог не выдаст — свинья не съест.
Перед отъездом ходили с Давидом на «Чёрную розу...»

 

 

Мы не были в кино, наверное, год, если не больше и, когда узнали цены за билеты — чуть не отпали. За два билета на обычный советский фильм — 100 рублей. Знали бы — не пошли.

 

 

Лучшее, что читала о любви

 

Давид приехал, привёз из Москвы новый сборник Ю. Нагибина «Рассказ синего лягушонка».

 

 

Это царский подарок, потому что я обожаю эту его вещь и давно мечтаю иметь. Причём получил он из его собственных рук.
Этот рассказ был опубликован в 1991 году в «ЛГ» и так меня потряс и очаровал, что я его вырезала и хранила, и даже читать никому не давала, боялась, что пропадёт.  Он пишет там о своём новом рождении после смерти в облике лягушонка, с которым "случилось самое худшее из всего, что могло принести новое существование": он стал лягушкой с человечьей памятью и тоской. 

 

 

Его мучила смертельная тоска по оставленной в той жизни любимой жене. И всё время возникала в памяти навязчивая картина: летний дождливый день. Застеклённая терраса дачи. Он с женой и собака эрдель.  "Алиса лежала на тахте, к ней приставал щенок эрдель, требуя, чтобы его почесали. У них была такая игра: Алиса чесала его длинными ногтями по крестцу от шеи к обрубку хвоста, он изгибался, задирал морду и часто-часто колотил левой лапой по полу. А потом она говорила, словно про себя: "Надо Проше бородку расчесать", – и он тут же, жалко ссутулившись и поджимая свой обрубок, убегал и с грохотом забивался под стол, чтобы минуты через две-три появиться опять с великой опаской, тогда всё начиналось сначала. Это был ежедневный, слегка надоевший мне своим однообразием ритуал, но почему-то в тот день, когда мы погрузились в морскую пучину, я сказал себе на слёзном спазме: "Это и есть счастье. Когда-нибудь ты вспомнишь о нём."

 

А. Герасимов.  После дождя. 

 

Это была автобиографическая вещь Нагибина, последнее, что он написал в жизни.

 

 

В ней он с поразительной точностью предсказал свою смерть и характер своей смерти – всё так и случилось вскорости, и это невольно наводило на жутковатую мысль: может быть, и всё остальное – с этим посмертным превращением – он тоже угадал и предвидел? Завидев где-нибудь в пруду обычную лягушку, я вздрагивала и всматривалась в неё с каким-то мистическим чувством, словно надеясь углядеть в ней человечьи черты. Но главное, что меня поразило в рассказе, – не это.
В жизни Нагибина с последней женой (они прожили с ней 30 лет) было столько всего замечательного: столько путешествий, старинных городов и храмов, дивной музыки и нетленной живописи, а образом счастья оказался мокрый сад, терраса и пальцы любимой, погружённые в завитки собачьей шерсти.
И я подумала: а что бы мне вспоминалось на том свете чаще всего, что бы стало моим навязчивым до боли образом утраченного счастья? И вспомнилось тоже такое обычное, будничное, простое, но от чего защемило сердце.
Мы с Давидом гуляем поздним вечером по заснеженной Цветочной улице неподалёку от дома.

 

 

С нами маленький Дендик – ему всего годик. Это его первая зима, он бурно радуется снегу, вертится волчком, бегает от меня к Давиду и обратно. Я убегаю, он догоняет меня с радостным лаем.

 

 

Мы с Давидом целуемся в свете фонарей. Это было так сказочно хорошо. Счастьем было всё: мои промокшие варежки, растрепавшиеся волосы, его запорошенная снегом ушанка, огоньки светящихся окон, пощипывающий морозец. Я не думала, что запомню эту минуту на всю жизнь, мне казалось, что таких минут у меня будет навалом, что так будет всегда. Но Дендика уже нет. Умерла бабушка, умер отец. И по улице той мы уже давно не гуляем.

 

 

(Это не из дневника, это я уже спустя лет 10 написала).

Счастье – это не что-то из ряда вон выдающееся. Это то, что ты любишь, чем живёшь, чем дышишь, не замечаемое тобой, как воздух. До тех пор, пока не почувствуешь его нехватку и не начнёшь судорожно ловить губами памяти.

 

Пусть это лето длится, длится...
В душе с него снимаю слепок.
Гляжу вослед любимым лицам –
О, только бы не напоследок!

 

 

«Рассказ синего лягушонка» Ю. Нагибина – это лучшее, что я когда-либо читала о любви. Нагибин и сам считал его лучшим своим рассказом. Там есть  поразительные строки:

«Вы слышали когда-нибудь ночные голоса леса? Скрип деревьев, вздохи трав? Я не раз наблюдал, став лягушкой, как по-разному ведут себя деревья с наступлением ночного часа. Соседствуют две берёзки-однолетки с крепкой корой без раковых наплывов и здоровой сердцевиной ствола, с густо облиственной кроной, но приходит ночь, и одно дерево спокойно, тихо спит, а другое начинает скрипеть – в полное безветрие. И скрип этот – как стон, как бессильная жалоба, как сухой, бесслёзный плач. У природы нет общего языка, как нет его у людей. И всё-таки я знаю, о чём они скрипят и стонут, – это тоска по оставшимся в прежней жизни».

 

«Будучи человеком, я заигрывал с идеей переселения душ, гарантирующей жизнь вечную. Казалось заманчивым примерить на себе другие личины. Разве знал я, что в это бессмертие втянется лютая тоска». «Скрип деревьев, бормот кустов, шёпот трав перебили и заглушили другие звуки – ухали, охали, скулили, взрыдывали животные, бывшие когда-то людьми. Те же, что не пили жизни из человечьей чаши, спали безмятежно, глухие к памяти своих былых превращений; среди этих тихонь находились и первенцы бытия. А ведь и они могут когда-нибудь очнуться в человечью муку».

 

 

Потом лягушонок встречает свою жену в своей новой жизни в облике косули. Их сердца сразу подсказали им, кто они есть на самом деле, и их любовь продолжалась, пока её не прервала новая смерть. «Корчась и задыхаясь, я сумел вспомнить о том, что толкалось мне в мозг и душу, когда я шёл от мёртвой Алисы: это не конец, будет ещё тоннель... А раз так... То когда-нибудь, где-нибудь... Пусть через тысячи лет, через все превращения и муки... Господи, прости мне хулу на тебя... Господи, воля твоя!»

 

– Мы здесь, – говорят мне скользнувшие лёгкою тенью
туда, где колышутся лёгкие тени, как перья, –
теперь мы виденья, теперь мы порою растенья
и дикие звери, и в чаще лесные деревья.
– Я здесь, – говорит мне какой-то неведомый предок,
какой-то скиталец безлюдных просторов России, –
ведь всё, что живущим сказать я хотел напоследок,
теперь говорят за меня беспокойные листья осины.
– Мы вместе с тобою, – твердят мне ушедшие в камень,
ушедшие в корни, ушедшие в выси и недра, –
ты можешь ушедших потрогать своими руками, –
и грозы и дождь на тебя опрокинутся щедро...
– Никто не ушёл, не оставив следа во вселенной,
порою он твёрже гранита, порою он зыбок,
и все мы в какой-то отчизне живём сокровенной,
и все мы плывём в полутьме косяками, как рыбы...
                                                                    
                                                              (В. Блаженный) 

 

Когда-то я «наступила себе на горло», не написав Нагибину, а столько хотелось ему сказать в связи с его «Синим лягушонком», я была совершенно потрясена этой вещью. Прочитала её впервые в «ЛГ», вырезала, ночью под подушку клала, обчитывала ею друзей по телефону. Потом Давид, приехав из Москвы, рассказывал, как встретил Нагибина в коридоре «Книжного обозрения» и сказал ему, что всюду ищет для жены эту книжку, нет ли у него хоть одного экземпляра. Нагибин тут же повёл его в один из кабинетов, где лежали штабелями кипы этого «лягушонка».

 

 

Так эта книжка и осталась нераспроданной, прошла незамеченной и критиками, и читателями. Вскоре Нагибин умер. Почему я тогда не написала ему? Не решилась. Не хотела отрывать от дел, думала, ну зачем ему мои излияния, ахи-охи? Не надеялась на ответ. А потом я узнала, что он отвечал на все письма, каждый вечер отвечал на письма — это был строго соблюдаемый ритуал, и мне было безумно жаль, что я лишила себя каких-то его слов, обращённых ко мне, как это было бы для меня важно и дорого.
Никогда не нужно наступать на горло своим порывам, надо писать письма живым людям, это нужно им, но в первую очередь нам самим. Чтобы не пришлось потом писать в пустоту...

 

 

Итак, возвращаюсь в 1992 год. В этом же сборнике Нагибина, что привёз Давид — сатирическая повесть «Срочная командировка или Дорогая Маргарет Тэтчер», зарисовка с натуры «Постоянный подписчик», абсолютно неожиданное толкование взаимоотношений Иисуса и Иуды и два эссе: «О Галиче — что помнится» и «Голгофа Мандельштама». Как он пишет — это же музыка! А его «Царскосельское утро»! В наше унылое бедное время такая роскошь — эта филигранная проза. Просто пир во время чумы. В такие минуты жизнь прекрасна, и это удивительно.

 

 

Из письма Дольскому

 

В типографии отпечатали все Ваши буклеты. Собственно, отпечатаны они были давно, а сегодня закончили печатать те дополнительные 300 экземпляров, которые Давид упросил сделать взамен брака. (Те, что у Вас — это считается брак). Все они с ценой. Таким образом мы Вам сэкономили 1200 (1800 рублей). Теперь они должны несколько дней посохнуть и — пойдёт следующие операции — лакировка, скрепка. К Вашему приезду должно быть всё готово.
Послушайте, какие у нас созрели идеи.
Сначала Давид хотел идти к Умнову просить видео (якобы для себя).

 

 

Думаю, он ему в этом не откажет (скажу по секрету, Давид ему диссертацию писал). Но ведь это только презент для Кузьмича, так сказать, половина дела. Главное, достать  30 тысяч на бумагу. Перебирая Ваши пластинки, я наткнулась на предисловие Святослава Фёдорова — это как раз то, что нужно.

 

 

Он всё может. И, наверное согласился бы стать Вашим спонсором. К тому же он близкий друг Умнова — часто приезжал сюда, охотился с ним тут в Сокино.

 

 

Вопрос, как заполучить его телефон, а ещё лучше — его самого. Умнову, конечно, об истинной цели сказать нельзя, Вы знаете, как он к Вам относится («Развёл антисоветчину в клубе!» - кричал он Янковскому после Ваших концертов). Но у нас есть при ДК дискуссионный клуб «Аргумент», которым руководит Давид. Мы решили пригласить туда Фёдорова как народного депутата, в этом нам Умнов может помочь. А потом позовём его в студию для интервью и там к нему подкатимся с просьбой.

 

 

Как Вам этот план? Мне кажется, какой-то шанс в этом есть, нужно его использовать. Ну а если нет, ещё что-нибудь придумаем. Что мы Вам, какие-то 30 тысяч не найдём, что ли.
Давид хотел сегодня отправить Вам свой трактат, но напоследок решил ещё раз стихи перечитать и — разразился ещё серией замечаний. Надо бы эту часть его писанины тоже отпечатать, но машинка на работе, а сейчас только суббота, это ещё два дня ждать.
Я хотела своим почерком переписать, но Давид сказал, что хуже моего почерка не бывает. Неужели правда?!

 

 

А концерты мы Ваши обязательно организуем, если не у нас (весь клуб «за», один Янковский против), то в других Дворцах. До свиданья, всего Вам хорошего! Верим в Вашу звезду.

http://www.youtube.com/watch?v=prjaDTQ1_C0

 

 

Навеяно песней:

 

Первая капля дождя зазвенела
и переполнила чашу молчанья.
Там, где в судьбе оставались пробелы -
выросли строчки любви и печали.

 

Полночь рассыпала звёзд серебро -
дорого хочет купить мою душу.
Я отпускаю на волю ветров
всё, что в своих кладовых обнаружу.

 

 

 

Из письма Дольскому

 

6 сентября. Ура! Давид нашёл типографию. Обещают сделать быстро. Иногда мне кажется, что для него нет ничего невозможного.
По вечерам мы расходимся по углам и читаем Ваши стихи, а потом сверяем впечатления — ругаемся , спорим. У него уже целый список замечаний, который ждёт Вашего приезда, и он всё устрашающе растёт.

 

 

Но это не значит, что ему не нравятся Ваши стихи, просто работа у редактора такая. Он с Вами по телефону только о замечаниях говорит, и может сложиться превратное впечатление о его скептическом отношении, но это не так. Вы не видите и не слышите, как мы упиваемся Вашими строчками, всё время их цитируем, они уже в наш обиход вошли, как крылатые слова.
Отправили вчера Давидовы замечания в таком грома-адном конверте заказным письмом. Давид боится, что Вы обидитесь. Но по-другому он не мог, написал, что думал. У него уже глаз натренирован на стилистические огрехи, ни единой мелочи не прощает. Некоторые стихи я у него отбила, те, которые мне особенно дороги: «Этого, - говорю, - не трогай, этого я тебе не отдам на растерзание!» Он в двух случаях согласился.

 

 

Дороже денег

 

В последнем разговоре Дольский что-то говорил о деньгах, и Комаров* (администратор Дольского) тоже сказал, что он Давиду заплатит. Я не знаю, наверное, ему действительно что-то положено, но какой-то осадок от всего этого. Как же наша дружба? Мы ведь это не ради денег. Ну я-то ладно, моя доля участия скорее символическая, сводится к моральной и физической поддержке Давида. А Давид действительно старается для него не за страх, а за совесть: днём бегает по типографиям и издательствам, вечером корпит над его стихами, и я со всей своей любовью не стою той реальной пользы, что он ему приносит.
Давид вообще очень обязательный, но Дольскому он помогает не по обязанности, а от души. Говорит: «Ну как Высоцкому было бы не помочь, если б он был жив?»

 

 

А Дольского он считает величиной ничуть не меньшей.

 

 

И вдруг — деньги. Я так боюсь, чтобы они не снизили наши отношения. Хочется, чтобы они были такими же чистыми и светлыми, как обложка его книги.
Как он сказал тогда по телефону: «Ну что Вы, Наташенька, я Вас и так люблю, без печки». (В ответ на то, что мы предлагали ему достать у нас заводе печь СВЧ, но сорвалось). Я знаю, что он это — так, мимоходом, от доброты, но всё равно, как я рада, что он это сказал.

 

 

 

Из письма Дольскому

 

«Кончился месяц под номером девять». Страна перешла на зимнее время. И, как бы в подтверждение этого, ночью выпал снег.

 

 

У меня сам собою сложился стих:

 

Утром выпал белый-белый
первый маленьких снежок.
И сложить мне захотелось
этот маленький стишок.

 

Только не подумайте, что я претендую на Ваши лавры! Я не Давид, который уже до того вжился в Вашу поэтическую ауру, редактируя и видоизменяя, что Вам, наверное, придётся теперь брать его в соавторы. Были же обэриуты, ещё какие-то коллективные поэты. (Смеюсь, конечно).
Давид железно уверен в своей правоте (относительно правки) и очень надеется Вас в ней убедить. А я колеблюсь. Помните, я Вам по телефону приводила два замечательных и как бы взаимоисключающих афоризма? Это две формулы поэзии. Формула Колриджа: «Поэзия есть лучшие слова в лучшем порядке». И формула Теодора де Банвиля: «Поэзия есть то, что сотворено, и, следовательно, не нуждается в переделке». Я меж этими формулами — как тот буриданов осёл между двух охапок сена.
Если предпочесть первую — то у Вас действительно есть строчки, которые можно улучшить, и тут Давид прав. Но если вторую, которая мне как-то субъективно ближе, то исправлять, улучшать первозданное - в чём-то кощунство, это как тронуть пыльцу на крыльях бабочки — и она уже не полетит. Словом, Вы здесь сами должны решать, к чему прислушаться.
Как-то Вы там, на чужбине? Неспокойно за Вас.

 

 

Дорогой Александр Александрович!
Я очень рада за Вас, что Вам так хорошо было в поездке, что Вы столько увидели, но ещё больше рада (вот эгоистка!), что Вы теперь дома. По сравнению с той далью, где Вы были, Ленинград мне теперь кажется совсем рядом, рукой подать. Как-то спокойнее и надёжнее живётся, когда знаешь, что Вы недалеко.

 

 

Когда я Вас долго не слышу, у меня сердце начинает «голодать», как без кислорода. А когда услышу, почувствую, что у Вас всё хорошо, мне сразу тепло и спокойно. Можно жить дальше.

 

 

Продолжение здесь

 

Переход на ЖЖ: http://nmkravchenko.livejournal.com/222355.html

 

Начало здесь

 

 

Праздник, который всегда со мной

 

На заводе идёт повальное сокращение — оставят всего 30%. Поэтому Давид мёртвой хваткой вцепился в это кооперативное дело. Но здесь всё пока ещё вилами на воде. С одной стороны, всё вроде идёт успешно, уже недели через две будет готов макет. Давид нашёл очень хорошего художника — он сделал красочную обложку и иллюстрации к «Охотникам за скальпами». Наняли двух машинисток, двух корректоров, переводчицу — дело закипело, книжки должны пойти косяком.
Подхлёстывает страх, что нас могут опередить: в Саратове семь издательств, одно из них, как выяснилось, тоже издаёт Майн Рида, слава богу, хоть другие романы, а с «Тварью» нас-таки опередили, получилось, мы её зря редактировали.

 

 

Мы теперь стали умнее — внедрили в конкурентные фирмы своих людей, и они выведывают для нас необходимую информацию, что у них и когда выходит. Но главная сложность не в этом.
В последнее время так поднялись цены на бумагу и полиграфические услуги, что издавать стало просто невыгодно. Львиная доля прибыли приходится на поставщика материала, полиграфистов и распространителей, издателю практически ничего не остаётся. Давид уже потратил четыре тысячи на оплату работникам, и нужно отдать ещё три, кооператор ему даёт, не глядя, говорит, что «верит как себе», а мы с ужасом думаем, что вот выйдет первая книга, а прибыли, на которую он рассчитывает, - не будет, и что тогда?!
Но Дольского мы всё равно издадим, это для нас вопрос чести и любви.

 

 

Странно сейчас вспоминать, но когда я его увидела в первый раз по ТВ, он мне совсем не понравился. Он пел что-то джазовое, и я тогда ещё подумала: какой-то неизвестный — и такой самоуверенный.

 

 

А потом мы с Давидом однажды случайно натолкнулись на его песню «Ладони на глазах» - и были одновременно потрясены. Это была сама поэзия. С тех пор мы уже его не пропускали.

 

 

 

Помню, когда он был у нас, он оставил свои цветы, подаренные ему на концерте, их было так много, вся квартира была в цветах, они целую неделю стояли и напоминали о нём.

 

 

 

Вот с того времени я им и болею. Но это так прекрасно, что совсем не хочется от этого избавляться.

 

 

У меня теперь столько богатства — его плёнки, диски, стихи, афиши — и я как скупой рыцарь над всем этим. Такое счастье их читать, слушать, проникать в суть.

 

Волшебный мёд таится в жизни сотах.
Сбирать, вбирать, покуда не умру...
Я только лишь вместилище чего-то,
чему названье и не подберу.

 

В тайгу души я отправляюсь в ссылку,
в её глубины, недра, глухомань.
Любви моей предтеча, предпосылка
проглянет сквозь мистический туман.

 

Сирень счастливо оживает в банке.
Луна нарядно обретает вид.
У изголовья тихо брезжит ангел.
Он где-то рядом, около любви.

 

Что со мной творится, когда я слушаю эти песни! Ещё только первые аккорды — а уже всё в тебе на них отзывается. Хочется плакать и целовать его голос. Это такая сокровенная радость.
Потом наступают будни, текучка, всё это отступает, но, когда что-нибудь не так, вновь приходит на выручку: «... что-то такое хорошее-хорошее было... Ах, да!» И Это всегда перевешивает. Что это, как это называется — не знаю, и не всё ли равно. Это как праздник, который всегда со мной.

 

Этот праздник нигде не отмечен,
но всегда и повсюду со мной.
Призрак счастья прозрачен и вечен,
и звенит мне гитарной струной.

 

Звёзды счастья в сиреневой влаге
опадают легко на ладонь.
И пылают в душе моей флаги,
и мерцает в сосуде огонь.

 

Я люблю Ваше вольное имя,
алой долькой манящее вдаль.
Сигаретною струйкою дыма
белоночная тает печаль.

 

О счастливое это проклятье
подступающих звуков в тиши...
Распростёртое, словно объятье,
близорукое небо души.

 

Пусть и с ним всегда будет этот самый главный праздник — праздник души, который он так щедро дарит мне и всем, кто умеет слышать.

 

 

 

Разлагаем коллектив

 

У нас сейчас страшная жара, 30 %. На пляже активизировались нудисты — это что-то новое в нашем городе. Может быть, причина в том, что купальники сейчас на базаре по 600 рублей?
По мосту идут девушки без всего. Случаются автомобильные пробки.

 

саратовский мост через Волгу

 

 

С понедельника — в отпуск. Какое счастье!
У нас жуткая тропическая жара, 40% в тени. Мы взяли путёвки на какую-то кооперативную турбазу, 700 рублей на двоих на две недели, это там же, где была наша, затопленная, на Сазанке. Нас не будет с 6-го по 19-ое, потом будем дома, с 1 августа на работу.

 

 

Отдыхали прекрасно, как никогда. Правда, у нас каждый раз проблема: не хотят селить вместе, нет штампа, но взятки сделали своё дело, и нам дали шикарный номер с балконом на северную сторону, где мы в самую жару наслаждались прохладой в тени деревьев и пили чай-кофе в креслах на балконе.
Удивительно, мы уже сто лет живём, как самые добропорядочные мещане, уже психология давно сменилась, но стоит куда-нибудь приехать — и нас воспринимают как безнравственных любовников, всякие шу-шу за спиной.

 

 

А расписаться мы не можем, ибо вместе работаем — тогда кому-то из нас придётся уйти. Такие у нас законы. С прежней работы мы были вынуждены уйти из-за этого. У нас там был жуткий коллектив — постоянные склоки, грызня, кляузы — это всё считается в порядке вещей, это нормально. Но если, не дай бог, люди любят друг друга — вот этого уже нельзя, - "разлагаешь коллектив". И теперь на новой работе мы уже пятый год ломаем комедию: зовём друг друга по имени-отчеству, всё строго официально, но сплетни всё равно ходят. Я себя чувствую порой каким-то Штирлицем, но так даже интереснее.
Мы взяли с собой на базу кучу книг для редактирования, подготовили для издания несколько штук. Эротические детективы мы передумали издавать — уж больно дешёвка. Хочется всё-таки держать марку нашего издательства. Но хочется и заработать. Мы решили издать неопубликованные вещи Дюма («Последний платёж») и Майн Рида («Охотники за скальпами») - это что-то вроде золотой середины. Правда, переводы страшно корявые, пришлось над ними изрядно попотеть. Давид почти всего Дюма переписал. Там от Дюма уже мало что осталось.

 

 

Ещё хотим издать «Любовь вождей» Ю. Нагибина, «Тюремные записки» Оскара Уайльда. Тут важно сочетание имени (для элиты) и броского названия, чуть-чуть с конъюнктуринкой, чтобы клюнули остальные.

 

 

Александр Александрович Дольский

 

Дорогой Александр Александрович...Александр Александрович Дольский... Если вслушаться в звучание, по ритму это поэтическая строка. Дольник. С фамилией перекликается. Опять же зовут его, как Блока. Словно самой судьбой он обречён на поэзию.

 

 

Дорогой Александр Александрович! Вы — самый дорогой, золотой, несравненный мой поэт, и я люблю Вас так, как поэзия может и должна быть любима — так вольно, прирождённо, непомерно! Ваши стихи — как воплощение всего, что человек имеет на сердце и хочет высказать, в них открывается столько родного и великого, что слёзы текут из глаз.
Когда я Вас слышу по телефону или вижу по телевизору, я Вам так радуюсь, как Дендик, когда нас встречает. Беспричинно, как солнышку в окне, просто потому, что Вы, что Ваш голос.

 

 

И Ваше бессмертие не только в детях и песнях, но и в этом немножко тоже. Ведь сказать «люблю» - это всё равно что сказать: «ты не умрёшь никогда». (Это не я, это Габриэль Марсель сказал).
Поздним вечером я выхожу на балкон на две-три минуты, якобы подышать свежим воздухом, но это не так — мне необходим этот глоток ночного неба, потому что через него я как будто общаюсь с Вами.

 

 

И в ответ мне слышится — в свежести ветра, шелесте листвы — какое-то ответное движение души, некое Божье благословение. Экстрасенсы называют это «связью с космосом», но для меня и Космос, и Бог, и Поэзия, и Музыка, всё святое и вечное — это Вы.

 

 

Но Вы — человек из плоти и крови со своими недостатками и слабостями, подверженный, как все, неприятностям и болезням, и мне всегда тревожно за Вас и обидно, что я ничем не могу Вам помочь, что я никто в Вашей жизни.
Мне сейчас попалась на глаза «Охранная грамота» Пастернака и подумалось: пусть бы все мои письма и стихи стали Вашими охранными грамотами, хранили бы от всех бед и печалей.

 

А если у Вас что-нибудь не так — не обращайте вниманья, маэстро, не убирайте ладоней со лба. Всё пройдёт и будет мило.
Хочется верить, что хоть у Вас всё хорошо. Вы так этого стоите. Но если нет — пожалуйста, не сдавайтесь, не поддавайтесь обстоятельствам, не изменяйтесь, будьте всегда таким — нашей радостью и совестью.
Когда я Вас слышу по радио — становится светлее, как будто по душе кто погладил. Вы для меня — больше чем Вы, Вы — то, без чего не может быть Поэзии, Музыки, Мечты, Сказки, тот противовес пошлости, в которую всё глубже погружается наша жизнь. А Вы — соломинка, и пока я за неё держусь — не всё потеряно.

 

Неграмотно, неопытно живу.
Не впрок уму укор из поднебесья.
Я руки простираю в синеву
и пробавляюсь вместо хлеба песней.

 

Душе сподручней в облаках витать,
а на земле — не важно, как придётся,
ни думать не желая, ни гадать,
во что мне эта роскошь обойдётся.

 

Над кровлей полнокровная луна
омыла всё, что полночь очернила.
В душе моей покой и тишина.
Простите, что Вам нежность причинила.

 

 

 

Люди-звери

 

Странно, но этот разговор, который я постоянно мысленно с Вами веду, - почти не односторонний. Мне кажется, я знаю, чувствую, что бы Вы мне ответили, как бы отнеслись к тому или другому, я словно смотрю на всё Вашими глазами, немного с Вами вместе.
Порой себя одёргиваю — что это я, с такой чепухой — к такому человеку! Какое Вам до всего этого дело...
Но я интуитивно чувствую, что Вам не чуждо всё моё, что Вы тоже, например, любите животных. Я обожаю Вашу песню «Охота», просто до слёз благодарна Вам за неё. Мне она в сто раз милее и дороже, чем, скажем, «Охота» Высоцкого («любим мы кабанье мясо в карбонате»), дороже за Ваш взгляд на охоту, отличный от традиционного, за то, что совсем другие чувства она в Вас будит, за взгляд на животных как на детей («и в ужасе дети по полю бегут, в них целится пьяная рота», «и заяц... кричит, как ребёнок, от боли»). И дальше — такое гениальное прозрение: «с прогресса ползёт позолота». Я плачу, когда слышу её.
Почему Вы не поёте эту песню на концертах? Её никто не знает. А это великая песня. Если бы вы только её одну написали — уже остались бы в истории.

 

 

 

 

 

 

 

У нас сейчас вечер. Я пишу лекцию о Бальмонте, Давид читает рукопись Дольского, Горбачёв что-то говорит с выключенным звуком. Денди наблюдает за рыбками.
Любопытно: когда мы садимся смотреть ТВ, Денди усаживается рядом на диван, но смотрит не в телевизор — он к нему равнодушен, - а в аквариум с рыбками. Это у него как бы свой телевизор.

 

 

Сейчас я вас рассмешу: у Денди вчера было соитие. В связи с всеобщим переходом к рынку он у нас тоже перешёл на хозрасчёт и теперь вполне окупает расходы на свою кормёжку, стрижку и пр. Ведь от каждой вязки нам положено по одному щенку, а они теперь — по 200-300 рублей. Я завела на него алфавитную книжечку, куда вписываю имена, адреса и телефоны всех его подруг. Она у меня так и называется: «Невесты Денди». Вчера была девятнадцатая.

 

 

Мы предварительно созвонились с хозяином, я подготовила Денди: помыла, причесала, распушила — сидим, ждём. Приезжает «невеста» - родовитая, на последней модели «Жигулей». Но, к сожалению, мы немного не рассчитали: она оказалась раза в три больше Денди, он — карликовый пудель, а она — королевский. И вдобавок с крутым характером.
Денди, правда, это не смутило, он прямо с порога стал «ухаживать». Но пока я хвалилась хозяину его документами: дипломами, родословной, медалями, Денди обмишурился: упал с «невесты», ему стало плохо, стошнило прямо на неё. Любовь не состоялась.
Денди очень переживал: лежал ничком, уткнувшись в лапы. Я ему в утешение испекла колбасный тортик.

 

Дендик

 

За кусочек лакомый
всю учёность выкажет.
Носик чёрный, лаковый, -
чует, да не выскажет.

 

Царь в своей обители,
спит, уткнувшись в тапочек.
Вы таких не видели
бархатистых лапочек!

 

Ушки долгогривые,
хвостик как у зайчика.
Не найти игривее
и красивей мальчика.

 

 

Жизни мышья суетня

 

Дела наши плохи. Книжки скорей всего не выйдут, во всяком случае — в обозримом будущем. Они лежат в типографии, уже набранные, но бумагу, предназначенную (обещанную) для них, «друг» кооператора, как выяснилось, использовал на издание своих книжек. А кооператору продолжает вешать лапшу на уши. Тот ему верит, а что ему остаётся, своих-то материалов у него нет. У них там свои дела, коттеджи вместе строят и продают, дачи у них рядом, пьют вместе. Так что общий язык найдут всегда. А вот мы крупно пострадали. Нам он не заплатил ни копейки и уже, видимо, не заплатит. «Я, - говорит  Давиду, - не просил тебя столько книг готовить, слишком, мол, размахнулся».
Давид никак не может с этим смириться и периодически ходит туда «разбираться» на повышенных тонах, но безрезультатно. Впредь будет ему наука: нельзя никому верить в коммерческих структурах.
Две наши книжки — Майн Рид и Дюма — всё ещё лежат в типографиях. Оттуда нам периодически звонят и ругаются — где бумага? - кооператор дал всего 6 тонн на первый завод, а дальше нету. Давид до сих пор из своего кармана расплачивается с машинистками. Я знаю, что уже не один взыскивал с него по суду, а ведь у нас нет ни договора, ни мало-мальского документа. Но Давид говорит, что у нас нет другого выхода, а тут хоть какая-то надежда: а вдруг заплатит. Он достал ему бумагу с огромным трудом, дешевле, чем на бирже, но тот не хочет за неё платить, просит найти спонсора, под проценты. Давид нашёл миллионера, он хочет 40%, а тот жмётся — нет, 20. Вот они спорят сейчас. За это время, что идёт проволочка, и Майн Рида, и Дюма нашего «неопубликованного» давно издали, и Давидовы идеи насчёт «тайн» тоже кто-то уже осуществил.
Такие наши дела, фиговые. В отпуск не идём, незачем. Отдых на Волге нам не грозит, путёвки на турбазу на две недели нам бы обошлись в 5 тысяч, а где их взять.
На Сазанку ездить — 10 рублей в один конец, а на двоих и в оба — это 40 рублей в день, накладно. Остаётся одна дорога — на пляж. Туда можно по мосту пешочком.

 

 

Но и там всего уголок остался, большую часть купили финны, а середину оккупировали нудисты. «Некуда пойти человеку, - как говорил Мармеладов.  - И отсюда — питейное».

 

 

Давид целыми днями носится по городу в поисках дешёвых книжек — он знает все точки — и перепродаёт их в один кооператив, он там на должности «литконсультанта», на этом имеем 1,5 тысячи. На это и живём. Я изощряюсь в экономии. Но наше издательское дело, кажется, сдвинулось с мёртвой точки — в районе сентября-октября должны выйти наши злополучные две книги: Майн Рид и Дюма. Если всё это рассказывать — будет целая эпопея. Скажу только итог: Давид ушёл от того кооператора, через одну знакомую взял кредит в банке, сам приобрёл все необходимые материалы. Если б была ещё своя лицензия, мы бы вообще не зависели ни от кого. После всех выплат (проценты в банке, типографии, оптовым распространителям и т. д.), по нашим расчётам у нас должно остаться где-то 100-120 тысяч. Как-нибудь бы до этого времени доскрипеть. Я всё планирую, на что потрачу деньжищи, но Давид рушит мои планы, говоря, что «пустит их в дело». Живём надеждами. Может быть, у нас ещё и будет своя фирма.
Такие вот дела. «Жизни мышья суетня».

 

«Наши истины — цветные миражи»

 

Получили вёрстку Майн Рида. Давид её спешно вычитывает. Скоро, скоро мы разбогатеем.
Наш кооператор как-то заказал вагон бумаги, заплатил 350 тысяч, но бумага оказалась негодная, обёрточная, поставщик обещал заменить на хорошую, когда будет. И вот уже два месяца — ни бумаги, ни поставщика. У кооператора даже координатов его нет. Гавкнулись денежки. Но для него это — как сейчас говорят, - «не деньги».
Давид с головой ушёл в издательство. А мне, если честно, так это всё надоело. «Наши истины — цветные миражи», как поёт Дольский. Очень люблю его «Пилигримов». Только раньше я любила их слушать, чтобы отрешиться от будней, а теперь это всё труднее. «И нехватка сострадания и денег, и всегда ещё, ещё чего-нибудь». Как эпиграф ко всей нашей жизни.

 

 

Целыми днями редактируем книги. Какая же это адская работа! Особенно вёрстка. Мы её вычитываем обычно дважды — Давид необыкновенно въедлив. Другие издают, не глядя, ошибка на ошибке, лишь бы деньги, а он прямо истязает меня (и себя, конечно) этим редактированием. Чтобы всё у него было отшлифовано.
 Вёрстку дают на два-три дня, надо вычитать в день до 200 страниц, причём в местах ошибок ставить специальные типографские знаки, а я их постоянно забываю и путаю. Мы читаем порознь два экземпляра, потом сверяем, спорим, ныряем в словари. Так у нас прошли все рождественские праздники, все последние выходные. Сидели, не разгибаясь. Болят глаза, спины. Дом запущен, ужас. Ёлка до сих пор стоит.
 В конце января должны выйти наши две книги: «Последний платёж» Дюма и «Охотники за скальпами» Майн Рида. В каждой — по два романа, около 500 страниц. К Дюма Давид написал большую статью, мне очень понравилось.

 

 

Несклоняемая «мадемуазель»

 

Недавно был такой инцидент: Давид приходит в издательство, а главный редактор там ему заявляет: «У вас масса ошибок в книге». Давид говорит: «Это исключено. Назовите хоть одну». Она ему: Ну вот хотя бы, вы пишете: «мадемуазели», а оно не склоняется». Но мы с Давидом специально смотрели у Бархударова, Ожегова — склоняется. В отличие от «мадам». Она немного смутилась, но отослала его к техническому редактору. Давид на неё: «Какие ошибки?» Оказалось, всё та же злосчастная «мадемуазель». - «Вот и корректор Вам скажет». Давид заставил их открыть словарь и «умыл» вместе с корректором. Больше ошибок они назвать не могли.
На другой день Давид приходит туда, и уже в другом отделе совсем другие люди ему говорят: «Говорят, у вас уйма ошибок в книге. «Мадемуазель» не знаете, как пишется». Давид буквально взорвался, наговорил им всякого, но сделать ничего не мог, ведь не будешь объяснять каждому, а слух уже пошёл.
Думаете, зачем им это было надо? Хотели дать подзаработать своему корректору — навесить «лапшу», что якобы много ошибок и она их в поте лица исправляла, посему, мол, платите, но не на тех напали. Мы всегда сами корректируем — и из экономии, и надёжнее в смысле грамотности.
Издаём в основном литературу приключенческую, историческую: неизданного Дюма, Майна Рида, «Марианну», «Анжелику», «Тайны Мадридского двора», Борна и т. д.
Моя книга — это был Давидов подарок мне. Мы её издали с нашей первой прибыли. У меня была дилемма: шуба или стихи. Я выбрала книгу.

 

 

Она тем не менее победила в областном конкурсе поэзии 1993 года и ТВ делало о ней передачу. Вот небольшой её фрагмент:

 

 

 

 

«Приговорённый» к любви

 

Вчера смотрели по ТВ фильм «Приговорённый», и вдруг за кадром — голос Дольского. Как он спел эту песню Алешковского — так органично, артистично, блеск! Мы с Давидом были в восторге. Правда, небольшой диссонанс с общим настроем картины — довольно трагичным и мрачным, как потом выяснилось, а песня такая искромётно-лихая, залихватски-приблатнённая, и ожидалось увидеть после неё что-то аналогичное. Но это уж не Дольского вина.
Я почему-то решила, что он будет играть в этом фильме, какого-нибудь блатаря, зэка, и в предвкушении этого, ликуя и трепеща, ждала с нетерпением его появления на экране, сопровождая каждый смутный силуэт на дальнем плане или закадровую реплику ликующими криками: «Это он!»

 

 

Но то опять был не он. Давид стал надо мной издеваться, изображая, как я откликаюсь на каждого кашлянувшего или сморкнувшегося за кадром персонажа восклицаниями: «Это он! Я узнаю его!» Я, не стерпев такого надругательства над святыми чувствами, набросилась на него с кулаками, а Денди, как всегда, начал нас разнимать — оттаскивать зубами.
Особо о Денди: он пёс суровый, но справедливый, и никогда никому из нас не даст поднять на другого руку, причём даже если с целью обнять или поцеловать, или просто воротник поправить — он таких нюансов не различает, и на поднятые на другого руки реагирует мгновенно — с бешеным лаем кидается на «обидчика» (в его понимании) и оттаскивает от «потерпевшего».

 

 

Вообще он взял такую власть в доме, что хочется называть его по имени-отчеству — Денди Тимурович (так звали его отца - Тимур) или, как теперь принято, господин Денди. Если учесть, что и зарабатывает он на своих щенках сейчас больше нас — можно сказать, наш кормилец.

 

 

«Сбылись мечты идиота»

 

В одном из последних номеров «Книжного обозрения» заметка о нашем романе «Последний платёж», где он весьма расхвален (что приятно), но утверждается, что он впервые (!) издан госпредприятием «Слово» (?!), в смысле — только что,  совершенно не упоминается, что первыми-то издали его мы уже как полгода! Что возмутительно.
К тому же наше издание лучше: у нас два романа под твёрдой обложкой, а у них один под мягкой. Но бог с ними, мы за славой не гонимся. Кстати, на страницах «КО» как-то была статья одного дюмаведа, который доказывал, что «Последний платёж» - мистификация. И мы с Давидом были в ужасе. Но в этом номере неопровержимо утверждается, что нет, это всё-таки не кто иной, как Дюма, и мы вздохнули с облегчением.
А вообще-то на мой вкус, роман — дрянь, мне там только Давидова статья нравится.

У нас всё хорошо, сокращения пока избежали, не знаю, что будет после Нового года, книжки понемножку выходят. В декабре выйдет Майн Рид, в январе — Дюма, сдали в набор Спиллейна. Книги в твёрдом переплёте, с фольгой, с иллюстрациями.

 

 

Сбылись мечты идиота: я держу в руках сигнальный экземпляр нашей многострадальной книги. Сейчас я её опишу: на тёмно-синем фоне (часть тиража — на чёрном) белой краской вверху крупно: «АЛЕКСАНДР ДЮМА», пониже изображён красно-белый рыцарский щит средневековый, а пониже ярко-голубой: «Робин Гуд — принц отверженных. Последний платёж». Всё это — в рамке из золотой фольги, корешок: на голубом — тиснение золотом: «А. Дюма». Бумвинил, золотая фольга, бумага офсетная, всё высшего качества. И всё это заслуга Давида!

 

 

Внешний вид напоминает серию «Библиотечки приключений». Единственно — иллюстрации нам не очень нравятся (чёрно-белая графика). Зато форзац очень хорош: голубой краской — старинный родовой замок, это сразу вводит в атмосферу. Боже, как мы рады! Никак не налюбуемся на своё детище. Здесь же послесловие Давида — довольно большое, мне оно очень нравится. А в титрах и я тоже фигурирую — младший редактор.
У нас в Саратове так ещё никто не издавал. Не подумайте, что я не объективна: когда Давид показал её в самом нашем престижном и богатом издательстве — там ахнули. И уже закупили заранее чуть не весь тираж. Проблем с распространением не будет.
А скоро наши книги увидят Гамбург

 

 

и Бостон.

 

 

Не подумайте, что я с ума сошла на радостях, сейчас объясню. Один знакомый парень едет в Гамбург на морскую ярмарку, везёт туда макеты парусников, они очень дорогие — от трёх до пяти тысяч долларов (кстати, один из этих парусников заказал Руцкой в подарок для Буша. Он будет его поздравлять с 200-летием открытия Америки и подарит ему макет парусника Санта-Мария, на котором Колумб её открывал).

 

 

У них там закуплено место на ярмарке. Но продавать там можно лишь то, что имеет отношение к морю. В этом плане с Дюма нам повезло: ведь «Последний платёж» - это продолжение романа о Монте-Кристо, как сказано в аннотации, а Монте-Кристо — это остров в океане.

 

 

Он взял у нас три книги, обещал продать за марки, а если повезёт, может, кто закажет и больше. Всё-таки эти романы ещё не издавались в России. А тут ещё подвернулся случай: у Давида родственник живёт в Бостоне, но частенько приезжает в Москву, закупает здесь картины и перепродаёт их там. Одна родственница из Саратова едет к нему по вызову на месяц. Давид даёт ей несколько книг для продажи там. А если понравится — может, и там кто-нибудь закажет побольше.
Вот такие у нас наполеоновские планы.

 

 

 

Мысленные письма

 

По радио сейчас пел Окуджава. О «музыканте, соорудившем из души моей костёр».

 

 

Я очень люблю эту песню, потому что она о нём. В ней сформулировано то, что я столько раз путанно пыталась ему  и себе объяснить.

 

Счастлив дом, где звуки скрипки
наставляют нас на путь
и вселяют в нас надежды...
Остальное — как нибудь.

 

 

Пойду доживать свою жизнь. Как писал Блок в дневнике, "и в жизни, и в стихах — корень один. Он — в стихах. А жизнь — это просто кое-как".

 

Из мысленного письма  Дольскому

 

Вы позвонили, и я вспомнила фразу: «Одному счастье постучало в дверь, а другому только позвонило по телефону». Вы — моё телефонное счастье. Телефонно-телевизионно-магнитофонное. Что бы я делала без благ цивилизации!

 

 

Вчера Надя* (жена Дольского) мне сказала, что Вы ушли с детьми гулять. И у меня сразу в голове видеоряд: «Мимо Спаса, мимо Думы я бреду путём знакомым...»

 

 

Вспомнила Ваших мальчишек. Они Вас так слушаются — что значит сила авторитета! Когда мы у вас были (никогда не забуду эту дату - 5 и 6 июня 1990-го, за день до Вашего дня рождения), младший Петька прибежал весь в слезах: «Я не могу доверять детям» - где-то ведь эту фразу  у взрослых подслушал, это было так смешно, что я запомнила. Что-то у него с братьями произошло, какая-то обида. Потом пришёл старший, Саша, и Вы ему сказали: «Приласкай брата», что он, ко всеобщей шумной радости и сделал. Так слушаются, когда не просто любят — обожают. Боятся огорчить.

 

 

Если мы разбогатеем, то обязательно приедем к вам в гости с кучей подарков. Как это у Вас в песне? - «Знаю я, что Вам необходимо, мне не надо долго вспоминать...» Краски, кисти, книги и много-много всего вкусного, да?

 

 

До свиданья, моё письменное счастье. Если есть на свете Бог, пусть он всегда будет с Вами, как всегда с Вами мои мысли.

 

 

Музыка дождя

 

Опять Дольский своим концертом растравил душу. Голова кружится от его музыки и стихов.
Его игра божественна, все барды какие-то топорные по сравнению с ним, да его и сравнить ни с кем нельзя просто. У них всех музыка — главным образом фон для стихов, а у него это — самостоятельное чудо.

 

 

Как я люблю его песни! Его неповторимые гитарные переборы, узнаваемые с полузвука — как будто волны набегают на берег. Что-то нежное, щемяще-родственное, сотканное из воздуха и печали. Словно ангельская ладонь гладит тебя по голове. За это я ему всё прощаю.
 Сейчас на работе приходится писать много сценариев для радиогазеты в связи с празднованием 400-летия города. Когда идёт лирический текст, его обычно сопровождает ремарка для оператора: «музыка» или «песня». И вот где-то в перерыве между ними пишу ему письмо, и после каких-то особенно лирических строк вдруг рука машинально выводит: «музыка». Смешно. Но тем не менее это так — когда я пишу ему и вообще когда о нём думаю, во мне всегда звучит тихая потаённая музыка, похожая на пастельные переборы его «сентябрьских дождей», «удивительных вальсов». Иногда мне кажется, что у меня половинка его души.

 

 

 

 

Мои стихи о дожде, навеянные этой песней:

 

Эту ночь осторожно пальпирует дождь.
Всё стучит, то порывист, то тих.
Словно там, в небесах, человечества Вождь
на машинке печатает стих.

 

Вот опять он бубнит над моей головой...
Что ты капаешь мне на мозги?
Я пытаюсь постигнуть язык дождевой
и загадку невидимой зги.

 

Продиктуй мне свои ключевые слова,
три заветные карты свои,
те, что знают деревья, песок и трава,
знают иволги и соловьи.

 

Мне откроется вещая тайна твоя
и подземные корни вещей...
Но уходит он, крадучись, в мрак бытия,
в мелкокрапчатом сером плаще.

 

 

***

Дождь неизбывно шёл четыре дня,
пронизывая стрел своих уколом.
И всех прохожих он объединял
прозрачным серебристым ореолом.

 

Род близости — промокшести людской!
Казалось, дождь идёт над целым миром —
так щедро он делился с ним тоской
и бурных слёз своих роскошным пиром.

 

Рождалась душ таинственная связь
и встречи взглядов — тайной пантомимой.
Одни сдавались, робко потупясь,
другие же скользили гордо мимо.

 

Но не решался ни к кому никто
приблизиться, и тысячи мечтаний
вдаль уплывали, скрытые зонтом,
неузнанные в дымке и тумане.

 

Дождь землю омывал в своей крови.
Людских сердец вершился поединок...
Роскошное излишество любви,
как хлеб насущный, нам необходимо.

 

 

 

Вторая книга

 

Ура, поздравьте нас: вышла вторая книга! Это, конечно, большая радость, хотя не всё так гладко, как хотелось бы. Много нервотрёпки, всяких неожиданных подводных рифов и полная неопределённость в отношении будущего. Первая партия Дюма, например, оказалась бракованной (7 тысяч из 10-ти). Ещё неостывший экземпляр они клали друг на друга, и краска предыдущего отпечаталась на тыльной стороне следующей. Все книги в жутких белых разводах. Мы были в шоке — такое, конечно, никто не возьмёт. А проверить сразу нельзя — пачки выдают уже упакованные. Давид ходил, ругался — бесполезно, говорят, - это у вас материал такой. Еле договорились, чтобы следующую партию они прокладывали прокладками, но за это требовали доплату в 4 тысячи.
Теперь все вечера сидим и оттираем эти 7 тысяч ацетоном — извели несколько флаконов, кучу ваты, а ведь это всё деньги плюс время, но только так можно эти книги спасти.

 

 

 

Наш Дюма идёт нарасхват. Его продают на лотках уже по 190, причём берут! А мы продали оптом по 145 (за исключением брака), но нам важен оборот капитала. Ожидается тотальное повышение цен, это значит, что подорожает бумага и все материалы, нужно увеличивать цены на книги, а будут ли брать люди — большой вопрос.

 

 

 

Платон или истина?

 

Давид вчера принёс из типографии макет книги Дольского, обнаружил там ошибки и, получив его «добро», - сел их исправлять. Потом решил привлечь к этому делу и меня. А мне — не то чтоб не хотелось, а — ну не могу я его исправлять, я слишком субъективно отношусь к его стихам, для меня это всё святое. Но всё это сложно было объяснять, поэтому я сказала просто, что мне неохота. Давид стал меня укорять: «Так вот она чего на деле стоит, твоя любовь! Всё Дольскому скажу!» Смешно.
Его стихи для меня — счастье. В них тепло душе и интересно уму.

 

 

автограф стиха Дольского

 

 

Вчера мы с Давидом разругались из-за стихов Дольского. Вернее, у нас вышел спор, сначала теоретический, который потом чуть не перешёл в физический. Давид как редактор нашёл у него массу стилистических огрехов, или, как он говорит, «нарушения стилистических норм». Это касается некоторых его образов, которые за какою-то гранью перестают быть понятными, переходят в перепады невнятных образосочетаний. Речь шла в основном о стихах «Когда явился ты на свет» и «Райкину». Давиду не нравилось там несколько хаотичное восприятие мира, нерасчленённость ассоциаций, сам слог ему виделся кое-где вычурным, косноязычным.
Я с ним спорила. Ведь редактор всегда консервативнее поэта. Он предъявляет стихам гамбургский счёт, опираясь на привычную, рассудочную логику. От поэта нельзя требовать логических, непоэтических доказательств. Но вообще-то, если честно, если отрешиться от личного, от обаяния музыкального антуража и приложить строжайшее поэтическое мерило, - у Дольского есть неудачные строчки. Такое впечатление, что порой он торопится всё поскорее сказать, идёт на поводу у рифмы. Конечно, ни я, ни Давид — не критерии истины. Но не сказать было бы нечестно.
«Будем любить наших избранных, но не рабскою любовью», - как сказал Александр Гладков о Пастернаке, раскритиковав его «Доктора Живаго».

Давид спрашивал у Нади, раздражают ли Дольского его замечания. Она говорила, что он их ценит. Давида несколько сковывает дружеское расположение к нему и преклонение перед его талантом, когда ему хочется сказать, что он думает. Обычно он правит, как считает нужным, а тут боится обидеть, да я ещё на него всё время шикаю. Извечная борьба между истиной и Платоном. Не знаю, как тут быть. Я даже иногда жалею, что Давид вызвался быть его редактором. Трудно и быть, и не быть беспристрастным.

 

 

Письмо-рецензия

 

Дорогой Александр Александрович!
Итак, обещанное письмо-рецензия. Оно будет сугубо деловое. Жаль, что у меня нет под рукой макета (мы его уже отдали), только Ваша книжечка, но там многие стихи повторяются, об остальном — по памяти.

 

 

Сначала так, чисто спонтанно. Ваше творчество условно можно, наверное, разделить на раннее и позднее. Помните, в интервью для нашего ТВ Вас журналистка всё ностальгически пытала: «А Вы не жалеете, что уже не прежний?...  Ах, Ваш маленький принц...» И Вы сказали, что не жалеете, что теперь стали интереснее писать.

 

 

Я тоже очень люблю те Ваши прежние песни: «Исполнение желаний», «Ладони на глазах» - они так непосредственны, гармоничны, исповедальны, даже трудно поверить, что они сочинялись, писались, как будто это сама «природа снизошла порифмовать». Но потом Ваш философский замес ума перевесил, пересилил эту стихийность, в поздних стихах он всё более даёт себя знать.
В этом — и Ваша сила, и слабость одновременно. Сила в том, что Вы бесконечно далеки от шаблона (знаете, о Бродском кто-то из критиков сказал, что он - «изначально умный поэт», это можно сказать и о Вас позднем). В Ваших стихах — прочность культурной платформы, повышенный уровень интеллектуальности, духовности. Хоть они и потеряли со временем немного в обаянии, но приобрели в плотности, своеобразии, ассоциативном богатстве.
А слабость — в некоторой декларативности  философских размышлений. Интересно-то это всё интересно, но такое впечатление, что порой Вы свою поэзию сознательно «остужаете»,  тонете в «философских тенетах», а это всё мёртвая натура, натюрморт. (Вы меня простите, ради бога, если я в своём критическом раже захожу слишком далеко, где-то, может, сгущаю краски, но это, говоря Вашими словами, «чтоб тему верней обозначить»).
Теперь конкретно. Вот эти стихи я ещё раньше выписала из макета, когда мы с Давидом о нём спорили: «Когда ты явился на свет...» - неудобочитаемо, не очень грамотно, косноязычно. Вы очень верно в одном стихе сказали:

Слово возводится в царский сан -
не прикоснись, не скажи по-иному...

Я — не о нормах, поэт, безусловно, имеет право на лирическую дерзость, вольность и всё такое. Но существует такое понятие, как чувство слова, оно должно быть безошибочно, так же органично, как у музыканта чувство ритма, а Вам оно иногда изменяет.
У Вас необычайно богатый словарь, Вы владеете разными лексическими пластами, но сочетание их должно быть более лёгким, гибким, изящным. Ваши речевые конструкции порой не только сложны, но и громоздки. «Раздумья мои многосложны», - кстати, хорошо ли так о себе?
Правда, в песнях это уже, как правило, отшлифовано. Дальше читаем: «... которые пройдут тебя» (?!) - сквозь тебя? Мимо тебя? Неудачно, да и не очень грамотно. Вы всегда стремитесь добраться до сути, но какие-то мысли не додумываете до конца, не доводите до качественного состояния.
Я сейчас сознательно не касаюсь Ваших социальных, «каменных» песен. Это настолько больное про нашу жизнь, что разбирать их было бы просто кощунством. И тем не менее.
Вот прекрасные стихи о «господах-коммуноверцах» (одно слово чего стоит!). Ваши неподражаемые неологизмы — это Ваш конёк, я их ужасно люблю. Но вот читаешь: «Вы её (Россию — Н.К.) убили в сердце» - ну это ладно, Давиду не нравится, что очень уж на поверхности, в лоб, но пускай. Но дальше: «Даже имя не спросили» - вот это жаль. Сразу режет ухо, это так явно притянуто за уши, за ради рифмы — досадно!
А стихотворение «Чем больше хочется пить» - это так дёшево, настолько ниже Вашего уровня, зачем Вы его включили? После таких стихов хочется спросить: «Ну и что?» (Кстати, любопытная деталь: когда его читаешь — хочется выпить). Но как хорош бомж Аркадий!

 

 

Вы, наверное, из-за него и включили, в качестве иллюстрации? Но ведь у Вас есть гениальное «В вонючем подвале, на старом тряпье...», да и старенькое «Из чего сделаны пьяницы» куда значительней.

http://www.youtube.com/watch?v=wWgiLtd6dPw

 

 

Уморительная песня о проститутках, кажется, дай её по радио — и все сейчас запоют. В ней, конечно, много от Высоцкого, да Вы и в манере исполнения это не скрываете (а в «Гражданин товарищ Зверев» витает тень Галича), но сквозь хохму, стилизацию всё равно пробиваетесь Вы, Ваша «дольская» порода. Это неожиданно-одухотворённое: «помолчи со мной бесплатно» - так трогательно.
Очень трудно трезво рассуждать о стихах, которые знаешь как песни — так велика магия музыки, исполнения, что как-то их расчленять и вообще поверять алгеброй гармонию — это какое-то насилие над собой.
Мне очень нравятся Ваши стихи в макете: «Самолёт», «Балет», «Два мальчика», очаровательны «Вопросы на кладбище», потрясает «И сын мой скажет...» - просто мороз по коже, очень верно, что Вы им заканчиваете! Но я этот список продолжать не буду, а то вся бумага уйдёт на восхищения, что хорошо — Вы и сами знаете. Поговорим о Ваших  огрехах.
Кое-где — перегруженность сложными метафорами, замысловатыми ассоциациями, аллюзиями, некоторая орнаментальность. Уж не знаю, хорошо это или плохо. Такой сгущённый импрессионизм в живописи оправдан, а в поэзии...
Многие места темны для восприятия. Все мы — средние люди, «все мы немного лошади», а Ваша поэзия предъявляет большие требования к читателю, ждёт от него такого же со-гениального восприятия. А с этим у нас сложно. Люди привержены к литературным традициям, штампам. Вот какие-нибудь пустопорожние розенбаумы, малежики, кто там ещё - те да. То, что у них на поверхности — у Вас ушло вглубь, светится во внутренней жизни слова. Все эти сложные образы — это как формулы белка, из которых только и строится живое. Ваши стихи — огромный подарок для интеллектуальной аудитории, которая может оценить всё их богатство. Но ведь хочется, наверное, и более широкого признания. Быть понятным всем, а не только избранным.

 

 

Знаете, когда Пастернаку на вечерах, диспутах говорили о непонятности его стихов, он отвечал: «Вы меня не бойтесь, не бойтесь, что не поймёте каких-то слов или фраз, - моя тенденция до Вас дойдёт». Но и он потом, в конце жизни не смог не впасть, «как в ересь, в неслыханную простоту», осознав необходимость пробиваться к ясности выражения, как пробиваются к сути.
Я могу бесконечно говорить о Ваших стихах, кажется, уже могла бы диссертацию о них написать. Но Вы не очень-то тут всему верьте. Поэт, как известно, «сам свой высший суд». Я верю, чувствую, знаю, что у Вас огромное будущее. Вот увидите, интуиция меня не обманывает! «Я пророчествую Вам».

 

 

 

...У нас сейчас всё время дождливая погода.

 

 

Доколе? Хочется солнца, тепла, лета. И ещё — Ваших стихов. Старые я уже все зачитала и заслушала «до дыр». Это для меня как глоток воздуха. Пишите, не ленитесь! Всего Вам хорошего. Получили ли мой разбор? Как я Вас, а?
Но я знаю, что у Вас хватит мудрости не обижаться, ведь Вы сами говорили: «Давайте  не будем ходить на цыпочках друг перед другом».

 

P.S. Вот странно: некоторые Ваши стихи я не понимаю, когда читаю днём, а когда ночью — понимаю. «Счастье — это когда тебя понимают» - сказал мальчик из фильма. Но и для того, кто понимает другого, по-настоящему, до глубины, - это тоже счастье.

 

 

Пунктир звезды прочерчивает след,
и нимб луны над головой витает.
Который год встречаю так рассвет,
а всё никак в душе не рассветает.

 

Ожог звезды, Всевышний, притуши!
Прохладой утра будет лоб остужен.
Я высунусь из логова души
и посмотрю на этот мир снаружи.

 

Увижу, ужаснусь и снова — нырк! —
под ставни, под спасительные шторы.
Невыносим крикливой жизни цирк.
Душа моя не выдержит повтора.

 

Я снова в мироздание лечу,
лицом уткнувшись в звёздные соцветья,
и знать, как милый классик, не хочу,
какое там у вас тысячелетье.

 

Ваша поэзия — как остров со всеми его неразгаданными сокровищами. Я что-то Вам писала о непонятности Ваших стихов. Не верьте. Для кого-то они всегда будут непонятны, ибо для освоивших 4 правила арифметики до поры до времени остаётся зашифрованной высшая математика. Вот читаю сейчас у Хлебникова: «Знаю, прекрасны Вы, цветок голубого, и мне хорошо и внезапно». Или: «И моряны порыв беззаконный...» Чувствуешь, прямо дрожь пробирает: непонятно, но хорошо. А когда читаешь какие-нибудь «тысячи тонн словесной руды» - всё понятно, но нехорошо. Не слушайте никого, пишите, как пишется!

Продолжение здесь