Начало здесь

 

Запрещённые песенки

 

из письма Дольскому

 

Вчера в воскресенье утром смотрели  «Запрещённые песенки»* ( фильм В.Новикова "Запрещённые песенки" 1990), где Вы совсем молоденький. Возмущались с Давидом, что анонсируют по многу раз всякую дрянь: разные сериалы, которые потом смотришь, эстетически плюясь, а такие прекрасные, нужные вещи, как этот фильм, проходят незамеченными. Мы сами случайно включили. А помните, там был такой фрагмент: крупным планом текст какого-то письма или документа, и там такие строчки: «Фестиваль великолепен. Звезда первой величины — Галич. Второй — Дольский». Как я горжусь и любуюсь Вами!

 

на фестивале авторской песни в Новосибирске в 1968 году

 

 

1 декабря в день открытия съезда Вы пели по радио в 12.25. Был концерт, в котором звучали Высоцкий, Окуджава и Вы. «Красные глаза пятиконечные за тобой следят и день и ночь».

 

 

Раньше этих строк не было. Они необыкновенно усиливают впечатление.
С начала декабря, как на космодроме в момент запуска ракеты, начинаю отсчёт неделям, дням, часам надоевшего года. Словно надеешься оставить за пеленой прошлогоднего снега неприятности, невезение, нелюбовь.

Отчего люди так любят снег, дождь? «Дожди избавляют от слёз», - поёте Вы. Они очищают душу, омывают её раны и ссадины. А снег — бинтует их, врачует, сглаживает, покрывает. Помните, у Пастернака?

 

Снаружи вьюга мечется
И все заносит в лоск.
Засыпана газетчица
И заметен киоск.

 

На нашей долгой бытности
Казалось нам не раз,
Что снег идет из скрытности
И для отвода глаз.

 

Движения поспешные:
Наверное, опять
Кому-то что-то грешное
Приходится скрывать.

 

 

 

Ожидание

 

Подсчитываю дни, что ему не пишу и не звоню, и хвалю себя за выдержку. Порой к горлу подступают слова, которые хочется высказать, но я «наступаю на горло собственной песне», хоть он и призывает в своём интервью этого не делать. Но что же делать, если эта песня никому, кроме меня, не нужна.

 

 

Утону в небесной нежности,
позабыв, откуда шла,
осенённая безгрешностью
белоснежного крыла.

 

Словно ангельские вестники,
искры звёздные летят.
Вьюга окна занавесила:
спи, земля, моё дитя...

 

Чистота непоправимая
непорочного листа.
Немота, переводимая
на живой язык Христа.

 

Птичий почерк иероглифом.
Воробей как ворожей.
Ставь, метель, свои автографы
на распахнутой душе!

 

Напиши там что-то нежное
о любви и о весне.
Город тихий и утешенный
улыбается во сне.

 

Сказка длится, не кончается,
а позёмка за окном
плачет, шепчется, печалится
всё о том же, об одном...

 

У меня было сотрясение мозга — упала в гололёд, неделю бюллетенила. Врачи не велели ни читать, ни смотреть ТВ. Я только лежала и ждала его звонка. Где-то я читала статью Евтушенко о Галиче: он рассказывал там случай, как умирала в больнице близкая ему женщина, которая очень любила Галича, и попросила его перед смертью принести ей в больницу его плёнки и магнитофон. Евтушенко рассказал об этом Галичу, и тот сразу поехал с гитарой в эту больницу и пел там два часа этой женщине, после чего она выжила.

 

 

И мне почему-то — может, по аналогии с этой историей — казалось, что если он позвонит — то у меня тоже всё пройдёт.  Давид тоже ждал его звонка — он беспокоился, взял ли он  буклеты на почте, какой с него взяли штраф (за просрочку), не обиделся ли на его редакторские замечания.
Однажды — это было в субботу или воскресенье — в трубке что-то звякнуло, как обычно бывает, когда не может прорваться междугородняя. Мы с Давидом сразу в один голос: «Дольский!» Я хотела ему сразу перезвонить, но Давид отговорил — мы не были уверены, что это он. Потом через несколько дней — междугородний звонок. Я так обрадовалась, что закричала в трубку вместо «алло»: «Сан Саныч!» Но это оказалась Рига.
 А когда он наконец позвонил — я его как раз не ждала, потому что в этот день узнала от Нади* (жена Дольского), что его нет в Ленинграде. Мы с Давидом уютно устроились на диване с газетами и долго не брали трубку, препираясь, кому идти к телефону: он уверял, что это мне звонят, а я — что ему. А это оказался Дольский! У меня было такое чувство, будто куранты уже Новый год пробили — такой это был праздник.

 

И он снова пообещал приехать. Мы так этого ждём! Купили для него огромного гуся, ящик минералки (когда он был у нас в доме, спрашивал, а у нас не было), болгарские сигареты (он их тоже спрашивал). Когда удаётся достать что-нибудь деликатесное, я сразу прячу до его приезда и ревностно охраняю от несознательного Давида, который вчера, например, съел дольские шпроты.
Досадно, что мы не сможем принять его по высшему разряду — у нас нет ни дачи с камином, ни даже машины, чтоб его встретить. Но мы постараемся это чем-нибудь компенсировать.

 

 

Поругались с Давидом по поводу того, как Дольского принимать. Он хочет созвать побольше народу, ибо считает, что «потреблять» его в одиночку было бы эгоизмом. А я его обвиняла в мелком тщеславии и сказала, что никого не пущу и даже телефон отключу, чтобы он был только наш и больше ничей.

 

Видик взамен совести

 

На другой день после звонка Дольского Давид звонил Кузьмичу. Его идею детской книжки* (Дольский хотел издать свои стихи для детей и мы пытались помочь ему в этом) тот принял без особого энтузиазма. Сказал, что нет бумаги. Давид долго перечислял ему творческие достоинства известного барда, проводил аналогию с трагической судьбой Высоцкого, которого тоже не печатали при жизни, убеждал в необходимости помочь. Но, судя по тому, как долго ему пришлось об этом говорить, было ясно, что гражданскую совесть Кузьмича ему потревожить не удалось, на людей такого типа эти эфемерные категории обычно не действуют. Я делала Давиду знаки и шипела: «Скажи про видео!» И тогда он наконец выложил свой главный козырь: сказал ему открытым текстом про видик. (До того были только туманные намёки-обещания). Кузьмич сразу переменил тон и попросил позвонить 10-го, обещал поискать в каких-то фондах. Лишь бы нас не подвёл тот, кто обещал достать этот видеомагнитофон.

 

 

Получили 10-й номер журнала «ТВ и Р» с Дольским на обложке, с его картинами и интервью («Стихи и проза Александра Дольского» - так оно называлось). Я легкомысленно пообещала Владлене Севастьяновне* (тёща Дольского) купить и выслать несколько штук, но оказалось, что это не так просто. Журнал по подписке приходит позже, в киосках он был уже три недели назад, а поскольку там на обложке портрет Дольского, то его, конечно, сразу раскупили. (Одна женщина, которая  купила у нас буклет, сказала в ответ на сетования других о цене: «Да я бы за один только его портрет столько заплатила!»)

 

Но будем искать, спрашивать.

 

 

Из письма А. Дольскому

 

«Нам очень понравилось это интервью. Оно с большим интересом читается, построено в виде Вашего монолога, разбитого на маленькие главки: «Наступать на горло собственной песне?», «Об этом я сам скажу», «Об А. Д. Сахарове», «Об А. И. Райкине»* (Дольский когда-то работал в его театре),

 

 

«О В. С. Высоцком», «А одиночество прекрасней» и т. д. - и перемежается стихами: «Так хочется, пока живёшь на свете», «Предчувствуя горечь желаний». «Нас травили как мышей», «Жестокая молодёжь», «Три сына», «Пародия на Высоцкого», «Одиночество».

 

 

Смутила только фраза вначале: «Хотя А. А. Человек не простой, говорил он в основном стихами», и ещё оповещение, что выставка картин экспонируется у Вас дома, «недалеко от Эрмитажа». (А вообще-то это идея — берите по три рубля за вход).
Эти главки интервью наводят на мысль о необходимости Вам написать книгу обо всём этом — я Вам давно об этом говорила, - и пусть там будут ещё главы о Галиче, о Вашем отце* (*отец Дольского был оперным певцом), о матери* (мать была балериной):

 

о том, как Вы бросили пить,

 

 

как боролись с худсоветом — обо всём, о чём Вы так увлекательно рассказывали на концертах и о чём ещё не сказали, - обязательно напишите! Вы столько ездите, видите, напишите о встречах с людьми, и пусть это всё будет вперемежку со стихами.
(Забегая вперёд, скажу, что Дольский издал такую книгу в 1994 году под названием "Я пришел дать Вам выпить").

http://www.youtube.com/watch?v=wWgiLtd6dPw

 

 

 

 

Кому достанется Букер?

 

Сейчас все стоят на ушах в связи с перипетиями съезда (потасовка в парламенте, происки Хасбулатова).

 

 

Но меня это как-то перестало волновать. Иммунитет, что ли, выработался. Меня почему-то больше волнует сейчас, кому достается премия Букера. Мой прогноз: Петрушевской за «Время ночь». В крайнем случае — Горенштейну.

 

Фридрих Наумович Горенштейн

 

Вообще-то Горенштейн, конечно не сравним ни с кем из них по масштабу дарования (сопоставим с Толстым, Достоевским). Его повесть «Койко-место» я прочла  прошлом году в «Знамени», ещё не зная совсем этого автора, и она меня поразила. (Это первая часть его романа «Место», вышедшего в 1991 году)

 

Такое монотонное, немного даже нудноватое повествование, от которого тем не менее не можешь почему-то оторваться, ибо всё это — про нашу жизнь, такую же злободневно-совковую, полную мелких дрязг и бытовых подробностей, мелочных обид и унижений, изнурительной борьбы за выживание, за жалкое «койко-место» под солнцем.
Сейчас у нас уже полное собрание сочинений Горенштейна. 
Но всё-таки, если сравнивать конкретные произведения, то я бы дала первую премию всё же Петрушевской.

 

 

Хотя я не могу причислить себя к её поклонницам. Меня её произведения как-то и притягивают, и отталкивают одновременно. Не пропускаю ни одной её вещи, но после них остаётся неприятный осадок, какое-то тошнотворное чувство брезгливого недоумения: неужто такое бывает? Может быть, я просто недостаточно знакома с этой стороной жизни, так называемой «чернухой», но мне всегда в её вещах мешало достоверности восприятия ощущение некого гротеска, намеренного эпатажа, излишнего нагнетания мрачных красок.

 

 

Помню, два-три года назад мы с Давидом хотели пригласить её к нам в клуб, звонили ей, но она наотрез отказалась, так как где-то на заводе, где она читала свои отрывки, её со скандалом согнали со сцены, освистали, словом, не поняли, и теперь она зареклась выступать перед рабочими. Как Давид ни уговаривал её, ни уверял, что у нас интеллигентная публика и такого случиться не может, она была неумолима, наговорила много чего-то резкого и, помню, нам очень не понравилась по телефону.
И вдруг — эта повесть «Время ночь», как удар тока по нервам.

 

 

Я неделю после неё была в шоке. Необычная форма бытового рассказа (поток сознания), предельная концентрация слова и мысли и, главное, ощущение жути происходящего, такой до боли узнаваемой жути повседневности. И уже не видишь в этом гротеска, жизнь узнаёшь, что называется, в лицо. Хотя это, без сомнения, тоже чернуха, как и всё у неё, но то ли жизнь у нас вплотную приблизилась к этой черте («и он к нам идёт уже, тихо идёт...» - из Дольского), то ли она выросла как мастер (или я как читатель), но вещь, без сомнения, гениальная, хоть и беспросветно тяжёлая.
Я давала этот журнал читать направо-налево, так что он у меня превратился теперь в растрёпанно-бесформенное месиво, и теперь надо переплетать. (Кто не читал — обязательно прочтите, это «Новый мир» за 1992 год № 2) .

 

 

 

«Не видят умники таких прекрасных снов...»

 

Сегодня — второй день, как он уехал*. (*Дольский был на гастролях в странах Средиземноморья). Где-то он теперь? Хорошо ли ему там? Плохо? Мне ничего не надо от него, только б он всегда жил, был, пел! А всё остальное я дофантазирую.

 

 

 

Внешне живу как все — работой, бытом, а внутри всегда этот горячий источник, хрустальный родничок, который меня греет, светлит душу и в конечном счёте помогает жить. Хотя иногда я чувствую себя из-за этого каким-то лунатиком, инопланетянином.

 

 

На работе, в гостях, в очередях все разговоры о «сугубо жизненном»: что почём, да кто куда уехал, да как там устроился, а мне это так всё безразлично и кажется какой-то фальшивой музыкой, хочется зажать уши и слушать только ту музыку, что внутри. «В моей душе лежит сокровище, и ключ поручен только мне». Это — моя опора в жизни, несмотря на всю эфемерность, она меня защищает, потому что все неприятности, тяготы, страх перед будущим — всё перевешивает эта тайная радость. И на все сложности жизни у меня теперь есть отмычки его стихов. Как он поёт: «Не видят умники таких прекрасных снов...» (это фраза Бодлера).

Жаль мне вас, умники!

 

 

 

Берясь за ручку, привычно ищу оправдания своим чувствам и словам. И не нахожу. Ну и бог с ним. Я уже давно поняла, что ничего не могу с собой поделать, это как духовный наркотик. Кстати, далеко не единственный. Есть искусство, определённый род литературы, играющей роль наркотика. Есть уход в себя. Есть религия. Всё это — путь в нирвану, уход от мира в нечто, недоступное среднестатистическим умам, живущим внешней жизнью. И, наверное, всё это выход для слабых. А может быть, всё это, как он поёт, «суть бесценнейшего клада, зёрна будущей победы»?
Опять эта беспричинная тоска. Он сказал по телефону: «Не надо меланхолии». Одно его слово — и море радости, всё сразу забываешь и хочется танцевать лезгинку. Но всё это до тех пор, пока греет тепло его голоса. Потом оно остывает, и всё начинается сначала. И ему, наверное, это знакомо: «и тоска твоя привычна, как под утро сигарета».

 

 

Мы с Давидом стали из-за него ругаться. Когда он приходит домой и застаёт меня за проигрывателем, начинается: «Опять Дольского слушаешь! Где обед, ужин?» Хоть он и тоже его любит, но не настолько, чтобы предпочесть ужину.

 

 

***

Моим стихом опять заговорила ночь.
Вот месяц воспарил, что как крыло у чайки.
Прислушайтесь ко мне. Молчать одной невмочь.
Лишь стих мой скажет Вам всю правду без утайки.

 

Мой тайный, мой чужой, роднее нет тебя!
Не верь дневным словам и закруглённым фразам.
Любовь упразднена в системе бытия.
И уз не разорвать, и не совпасть по фазам.

 

Во сне мы видим то, что в жизни не дано.
Мой вымысел, мой сон, не дай мне Бог очнуться!
Волшебное кино, души двойное дно...
Не встретиться никак, но и не разминуться.

 

...Не слушайте меня. И снова до утра
ссылает стих меня на гауптвахту ночи.
Невольнице окна, тетради и пера,
мне бредить и творить, и верить, и пророчить.

 

Я сделаюсь строга. Не ластюсь и не льщу.
А может, зря от Вас я нежность утаила?
Внутри своей беды блаженство отыщу,
и будет мне сиять созвездье Альтаира.

 

Прощайте, дорогой. Я затворю балкон.
Вы догадались, да? Я говорю не с Вами,
а с Тем, кто сотворил и нравственный закон,
и звёзды, что горят у нас над головами.

 

 

Давид уехал в Москву за юбилейной фольгой. (Как показал опыт, книги, оформленные фольгой, пользуются бОльшим спросом и ценятся выше. Люди падки на всё, что блестит).
Я сижу одна, кукую. Хозяйство забросила, готовить одной себе неохота, едим с Денди одну колбасу. Давид звонит каждый день, сообщает, как дела. Ему надо отправить туда контейнер, договориться насчёт бумвинила за бартер (видики) и заключить договор с фирмой, имеющей права на издание «Анжелики».
В Москве ужасно. За каждое телодвижение надо платить. Всё-таки в Саратове жизнь намного дешевле. Хотя — кому как. Для нас и это дорого. Давид обещает в конце 93-го года миллион — если пойдёт «Анжелика». Мечты, мечты...

 

 

Всё вроде пока складывается удачно, но дело в том, что мы со своей «Анжеликой» плюс «Марианной» (идёт вслед за ней) обошли одну мощную фирму, которая тоже издаёт эти книги, но мы их опередили, и я очень опасаюсь их мести. Давид считает, что в бизнесе никаких обид быть не должно, каждый старается урвать первым, всё так, но он их недооценивает. Это не те люди, чтобы молча утереться, и у них есть масса возможностей устранить конкурентов У них всё схвачено, и мы — мошки по сравнению с этой махиной. Впрочем, может, по этой причине они нас и не заметят, не станут палить из пушек по воробьям. Бог не выдаст — свинья не съест.
Перед отъездом ходили с Давидом на «Чёрную розу...»

 

 

Мы не были в кино, наверное, год, если не больше и, когда узнали цены за билеты — чуть не отпали. За два билета на обычный советский фильм — 100 рублей. Знали бы — не пошли.

 

 

Лучшее, что читала о любви

 

Давид приехал, привёз из Москвы новый сборник Ю. Нагибина «Рассказ синего лягушонка».

 

 

Это царский подарок, потому что я обожаю эту его вещь и давно мечтаю иметь. Причём получил он из его собственных рук.
Этот рассказ был опубликован в 1991 году в «ЛГ» и так меня потряс и очаровал, что я его вырезала и хранила, и даже читать никому не давала, боялась, что пропадёт.  Он пишет там о своём новом рождении после смерти в облике лягушонка, с которым "случилось самое худшее из всего, что могло принести новое существование": он стал лягушкой с человечьей памятью и тоской. 

 

 

Его мучила смертельная тоска по оставленной в той жизни любимой жене. И всё время возникала в памяти навязчивая картина: летний дождливый день. Застеклённая терраса дачи. Он с женой и собака эрдель.  "Алиса лежала на тахте, к ней приставал щенок эрдель, требуя, чтобы его почесали. У них была такая игра: Алиса чесала его длинными ногтями по крестцу от шеи к обрубку хвоста, он изгибался, задирал морду и часто-часто колотил левой лапой по полу. А потом она говорила, словно про себя: "Надо Проше бородку расчесать", – и он тут же, жалко ссутулившись и поджимая свой обрубок, убегал и с грохотом забивался под стол, чтобы минуты через две-три появиться опять с великой опаской, тогда всё начиналось сначала. Это был ежедневный, слегка надоевший мне своим однообразием ритуал, но почему-то в тот день, когда мы погрузились в морскую пучину, я сказал себе на слёзном спазме: "Это и есть счастье. Когда-нибудь ты вспомнишь о нём."

 

А. Герасимов.  После дождя. 

 

Это была автобиографическая вещь Нагибина, последнее, что он написал в жизни.

 

 

В ней он с поразительной точностью предсказал свою смерть и характер своей смерти – всё так и случилось вскорости, и это невольно наводило на жутковатую мысль: может быть, и всё остальное – с этим посмертным превращением – он тоже угадал и предвидел? Завидев где-нибудь в пруду обычную лягушку, я вздрагивала и всматривалась в неё с каким-то мистическим чувством, словно надеясь углядеть в ней человечьи черты. Но главное, что меня поразило в рассказе, – не это.
В жизни Нагибина с последней женой (они прожили с ней 30 лет) было столько всего замечательного: столько путешествий, старинных городов и храмов, дивной музыки и нетленной живописи, а образом счастья оказался мокрый сад, терраса и пальцы любимой, погружённые в завитки собачьей шерсти.
И я подумала: а что бы мне вспоминалось на том свете чаще всего, что бы стало моим навязчивым до боли образом утраченного счастья? И вспомнилось тоже такое обычное, будничное, простое, но от чего защемило сердце.
Мы с Давидом гуляем поздним вечером по заснеженной Цветочной улице неподалёку от дома.

 

 

С нами маленький Дендик – ему всего годик. Это его первая зима, он бурно радуется снегу, вертится волчком, бегает от меня к Давиду и обратно. Я убегаю, он догоняет меня с радостным лаем.

 

 

Мы с Давидом целуемся в свете фонарей. Это было так сказочно хорошо. Счастьем было всё: мои промокшие варежки, растрепавшиеся волосы, его запорошенная снегом ушанка, огоньки светящихся окон, пощипывающий морозец. Я не думала, что запомню эту минуту на всю жизнь, мне казалось, что таких минут у меня будет навалом, что так будет всегда. Но Дендика уже нет. Умерла бабушка, умер отец. И по улице той мы уже давно не гуляем.

 

 

(Это не из дневника, это я уже спустя лет 10 написала).

Счастье – это не что-то из ряда вон выдающееся. Это то, что ты любишь, чем живёшь, чем дышишь, не замечаемое тобой, как воздух. До тех пор, пока не почувствуешь его нехватку и не начнёшь судорожно ловить губами памяти.

 

Пусть это лето длится, длится...
В душе с него снимаю слепок.
Гляжу вослед любимым лицам –
О, только бы не напоследок!

 

 

«Рассказ синего лягушонка» Ю. Нагибина – это лучшее, что я когда-либо читала о любви. Нагибин и сам считал его лучшим своим рассказом. Там есть  поразительные строки:

«Вы слышали когда-нибудь ночные голоса леса? Скрип деревьев, вздохи трав? Я не раз наблюдал, став лягушкой, как по-разному ведут себя деревья с наступлением ночного часа. Соседствуют две берёзки-однолетки с крепкой корой без раковых наплывов и здоровой сердцевиной ствола, с густо облиственной кроной, но приходит ночь, и одно дерево спокойно, тихо спит, а другое начинает скрипеть – в полное безветрие. И скрип этот – как стон, как бессильная жалоба, как сухой, бесслёзный плач. У природы нет общего языка, как нет его у людей. И всё-таки я знаю, о чём они скрипят и стонут, – это тоска по оставшимся в прежней жизни».

 

«Будучи человеком, я заигрывал с идеей переселения душ, гарантирующей жизнь вечную. Казалось заманчивым примерить на себе другие личины. Разве знал я, что в это бессмертие втянется лютая тоска». «Скрип деревьев, бормот кустов, шёпот трав перебили и заглушили другие звуки – ухали, охали, скулили, взрыдывали животные, бывшие когда-то людьми. Те же, что не пили жизни из человечьей чаши, спали безмятежно, глухие к памяти своих былых превращений; среди этих тихонь находились и первенцы бытия. А ведь и они могут когда-нибудь очнуться в человечью муку».

 

 

Потом лягушонок встречает свою жену в своей новой жизни в облике косули. Их сердца сразу подсказали им, кто они есть на самом деле, и их любовь продолжалась, пока её не прервала новая смерть. «Корчась и задыхаясь, я сумел вспомнить о том, что толкалось мне в мозг и душу, когда я шёл от мёртвой Алисы: это не конец, будет ещё тоннель... А раз так... То когда-нибудь, где-нибудь... Пусть через тысячи лет, через все превращения и муки... Господи, прости мне хулу на тебя... Господи, воля твоя!»

 

– Мы здесь, – говорят мне скользнувшие лёгкою тенью
туда, где колышутся лёгкие тени, как перья, –
теперь мы виденья, теперь мы порою растенья
и дикие звери, и в чаще лесные деревья.
– Я здесь, – говорит мне какой-то неведомый предок,
какой-то скиталец безлюдных просторов России, –
ведь всё, что живущим сказать я хотел напоследок,
теперь говорят за меня беспокойные листья осины.
– Мы вместе с тобою, – твердят мне ушедшие в камень,
ушедшие в корни, ушедшие в выси и недра, –
ты можешь ушедших потрогать своими руками, –
и грозы и дождь на тебя опрокинутся щедро...
– Никто не ушёл, не оставив следа во вселенной,
порою он твёрже гранита, порою он зыбок,
и все мы в какой-то отчизне живём сокровенной,
и все мы плывём в полутьме косяками, как рыбы...
                                                                    
                                                              (В. Блаженный) 

 

Когда-то я «наступила себе на горло», не написав Нагибину, а столько хотелось ему сказать в связи с его «Синим лягушонком», я была совершенно потрясена этой вещью. Прочитала её впервые в «ЛГ», вырезала, ночью под подушку клала, обчитывала ею друзей по телефону. Потом Давид, приехав из Москвы, рассказывал, как встретил Нагибина в коридоре «Книжного обозрения» и сказал ему, что всюду ищет для жены эту книжку, нет ли у него хоть одного экземпляра. Нагибин тут же повёл его в один из кабинетов, где лежали штабелями кипы этого «лягушонка».

 

 

Так эта книжка и осталась нераспроданной, прошла незамеченной и критиками, и читателями. Вскоре Нагибин умер. Почему я тогда не написала ему? Не решилась. Не хотела отрывать от дел, думала, ну зачем ему мои излияния, ахи-охи? Не надеялась на ответ. А потом я узнала, что он отвечал на все письма, каждый вечер отвечал на письма — это был строго соблюдаемый ритуал, и мне было безумно жаль, что я лишила себя каких-то его слов, обращённых ко мне, как это было бы для меня важно и дорого.
Никогда не нужно наступать на горло своим порывам, надо писать письма живым людям, это нужно им, но в первую очередь нам самим. Чтобы не пришлось потом писать в пустоту...

 

 

Итак, возвращаюсь в 1992 год. В этом же сборнике Нагибина, что привёз Давид — сатирическая повесть «Срочная командировка или Дорогая Маргарет Тэтчер», зарисовка с натуры «Постоянный подписчик», абсолютно неожиданное толкование взаимоотношений Иисуса и Иуды и два эссе: «О Галиче — что помнится» и «Голгофа Мандельштама». Как он пишет — это же музыка! А его «Царскосельское утро»! В наше унылое бедное время такая роскошь — эта филигранная проза. Просто пир во время чумы. В такие минуты жизнь прекрасна, и это удивительно.

 

 

Из письма Дольскому

 

В типографии отпечатали все Ваши буклеты. Собственно, отпечатаны они были давно, а сегодня закончили печатать те дополнительные 300 экземпляров, которые Давид упросил сделать взамен брака. (Те, что у Вас — это считается брак). Все они с ценой. Таким образом мы Вам сэкономили 1200 (1800 рублей). Теперь они должны несколько дней посохнуть и — пойдёт следующие операции — лакировка, скрепка. К Вашему приезду должно быть всё готово.
Послушайте, какие у нас созрели идеи.
Сначала Давид хотел идти к Умнову просить видео (якобы для себя).

 

 

Думаю, он ему в этом не откажет (скажу по секрету, Давид ему диссертацию писал). Но ведь это только презент для Кузьмича, так сказать, половина дела. Главное, достать  30 тысяч на бумагу. Перебирая Ваши пластинки, я наткнулась на предисловие Святослава Фёдорова — это как раз то, что нужно.

 

 

Он всё может. И, наверное согласился бы стать Вашим спонсором. К тому же он близкий друг Умнова — часто приезжал сюда, охотился с ним тут в Сокино.

 

 

Вопрос, как заполучить его телефон, а ещё лучше — его самого. Умнову, конечно, об истинной цели сказать нельзя, Вы знаете, как он к Вам относится («Развёл антисоветчину в клубе!» - кричал он Янковскому после Ваших концертов). Но у нас есть при ДК дискуссионный клуб «Аргумент», которым руководит Давид. Мы решили пригласить туда Фёдорова как народного депутата, в этом нам Умнов может помочь. А потом позовём его в студию для интервью и там к нему подкатимся с просьбой.

 

 

Как Вам этот план? Мне кажется, какой-то шанс в этом есть, нужно его использовать. Ну а если нет, ещё что-нибудь придумаем. Что мы Вам, какие-то 30 тысяч не найдём, что ли.
Давид хотел сегодня отправить Вам свой трактат, но напоследок решил ещё раз стихи перечитать и — разразился ещё серией замечаний. Надо бы эту часть его писанины тоже отпечатать, но машинка на работе, а сейчас только суббота, это ещё два дня ждать.
Я хотела своим почерком переписать, но Давид сказал, что хуже моего почерка не бывает. Неужели правда?!

 

 

А концерты мы Ваши обязательно организуем, если не у нас (весь клуб «за», один Янковский против), то в других Дворцах. До свиданья, всего Вам хорошего! Верим в Вашу звезду.

http://www.youtube.com/watch?v=prjaDTQ1_C0

 

 

Навеяно песней:

 

Первая капля дождя зазвенела
и переполнила чашу молчанья.
Там, где в судьбе оставались пробелы -
выросли строчки любви и печали.

 

Полночь рассыпала звёзд серебро -
дорого хочет купить мою душу.
Я отпускаю на волю ветров
всё, что в своих кладовых обнаружу.

 

 

 

Из письма Дольскому

 

6 сентября. Ура! Давид нашёл типографию. Обещают сделать быстро. Иногда мне кажется, что для него нет ничего невозможного.
По вечерам мы расходимся по углам и читаем Ваши стихи, а потом сверяем впечатления — ругаемся , спорим. У него уже целый список замечаний, который ждёт Вашего приезда, и он всё устрашающе растёт.

 

 

Но это не значит, что ему не нравятся Ваши стихи, просто работа у редактора такая. Он с Вами по телефону только о замечаниях говорит, и может сложиться превратное впечатление о его скептическом отношении, но это не так. Вы не видите и не слышите, как мы упиваемся Вашими строчками, всё время их цитируем, они уже в наш обиход вошли, как крылатые слова.
Отправили вчера Давидовы замечания в таком грома-адном конверте заказным письмом. Давид боится, что Вы обидитесь. Но по-другому он не мог, написал, что думал. У него уже глаз натренирован на стилистические огрехи, ни единой мелочи не прощает. Некоторые стихи я у него отбила, те, которые мне особенно дороги: «Этого, - говорю, - не трогай, этого я тебе не отдам на растерзание!» Он в двух случаях согласился.

 

 

Дороже денег

 

В последнем разговоре Дольский что-то говорил о деньгах, и Комаров* (администратор Дольского) тоже сказал, что он Давиду заплатит. Я не знаю, наверное, ему действительно что-то положено, но какой-то осадок от всего этого. Как же наша дружба? Мы ведь это не ради денег. Ну я-то ладно, моя доля участия скорее символическая, сводится к моральной и физической поддержке Давида. А Давид действительно старается для него не за страх, а за совесть: днём бегает по типографиям и издательствам, вечером корпит над его стихами, и я со всей своей любовью не стою той реальной пользы, что он ему приносит.
Давид вообще очень обязательный, но Дольскому он помогает не по обязанности, а от души. Говорит: «Ну как Высоцкому было бы не помочь, если б он был жив?»

 

 

А Дольского он считает величиной ничуть не меньшей.

 

 

И вдруг — деньги. Я так боюсь, чтобы они не снизили наши отношения. Хочется, чтобы они были такими же чистыми и светлыми, как обложка его книги.
Как он сказал тогда по телефону: «Ну что Вы, Наташенька, я Вас и так люблю, без печки». (В ответ на то, что мы предлагали ему достать у нас заводе печь СВЧ, но сорвалось). Я знаю, что он это — так, мимоходом, от доброты, но всё равно, как я рада, что он это сказал.

 

 

 

Из письма Дольскому

 

«Кончился месяц под номером девять». Страна перешла на зимнее время. И, как бы в подтверждение этого, ночью выпал снег.

 

 

У меня сам собою сложился стих:

 

Утром выпал белый-белый
первый маленьких снежок.
И сложить мне захотелось
этот маленький стишок.

 

Только не подумайте, что я претендую на Ваши лавры! Я не Давид, который уже до того вжился в Вашу поэтическую ауру, редактируя и видоизменяя, что Вам, наверное, придётся теперь брать его в соавторы. Были же обэриуты, ещё какие-то коллективные поэты. (Смеюсь, конечно).
Давид железно уверен в своей правоте (относительно правки) и очень надеется Вас в ней убедить. А я колеблюсь. Помните, я Вам по телефону приводила два замечательных и как бы взаимоисключающих афоризма? Это две формулы поэзии. Формула Колриджа: «Поэзия есть лучшие слова в лучшем порядке». И формула Теодора де Банвиля: «Поэзия есть то, что сотворено, и, следовательно, не нуждается в переделке». Я меж этими формулами — как тот буриданов осёл между двух охапок сена.
Если предпочесть первую — то у Вас действительно есть строчки, которые можно улучшить, и тут Давид прав. Но если вторую, которая мне как-то субъективно ближе, то исправлять, улучшать первозданное - в чём-то кощунство, это как тронуть пыльцу на крыльях бабочки — и она уже не полетит. Словом, Вы здесь сами должны решать, к чему прислушаться.
Как-то Вы там, на чужбине? Неспокойно за Вас.

 

 

Дорогой Александр Александрович!
Я очень рада за Вас, что Вам так хорошо было в поездке, что Вы столько увидели, но ещё больше рада (вот эгоистка!), что Вы теперь дома. По сравнению с той далью, где Вы были, Ленинград мне теперь кажется совсем рядом, рукой подать. Как-то спокойнее и надёжнее живётся, когда знаешь, что Вы недалеко.

 

 

Когда я Вас долго не слышу, у меня сердце начинает «голодать», как без кислорода. А когда услышу, почувствую, что у Вас всё хорошо, мне сразу тепло и спокойно. Можно жить дальше.

 

 

Продолжение здесь

 

Переход на ЖЖ: http://nmkravchenko.livejournal.com/222355.html