Начало здесь

 

Это всё от любви

 

Помню, как у нас на концерте кто-то высказал Дольскому нарекание, что, мол, много говорит в ущерб пению, а он его извинил: «Это он от любви». И рассказал, как когда-то в студенчестве сказал преподавателю, много говорившему: «ближе к  делу», а тот на него обиделся, не поняв, что он это тоже — от любви. От любви к его предмету, к лекциям, к их сути.
Мне это тогда очень понравилось — как он мудро и великодушно объясняет поступки людей. И я порой тоже пытаюсь себя этак утешить. Пусть он нам не звонит, не отвечает на просьбы, может, никогда и не вспомнит потом, когда наши общие дела кончатся, но воображение услужливо подсказывает невероятные объяснения-оправдания, память — всё хорошее, что было, и в результате — убеждение: «Это всё от любви». Тут небольшая натяжка в аналогии, ну не важно.

 

Мир был, простой и единственный.
Как неделимость разъять?
Кто-то, глумясь и бесчинствуя,
смёл, как ненужную «ять».

 

Глас вопиющих на площади.
Боже, как выжить, скажи?!
Не задохнуться от пошлости,
не захлебнуться во лжи?

 

Снова наивное яблочко
катится времени в пасть.
Как исхитриться нам дьявольски
в пропасти не пропасть?

 

День ото дня безнадёжнее.
Зори пылают в крови.
Эти проклятья острожные -
лик оборотный любви.

 

Это моё неразрывное,
до отвращенья моё.
С болью, коростой, нарывами
слито навек бытиё.

 

Крошится, падает, рушится,
всё погребая во мгле...
Боже, пошли же нам мужество
жизнь пережить на земле.

 

 

 

Обожаю фильмы Соловьёва

 

Ходили вчера с Давидом на «Чёрную розу — эмблему печали...»

 

 

Я обожаю фильмы Соловьёва: и его ранние, отрешённо-поэтичные, пленительные ленты, и его новый сумбурно-взбалмошный андеграунд. Кто-то ворчит: хулиганит на экране, нечего сказать по существу, бессмыслица... А мне не важен смысл, я упиваюсь его киноязыком, цветом, пластикой кадра, фейерверком юмора, хохм, придумок, где всё — праздник, балдёж, где всё - «некстати, не так, как у людей».

 

 

Ахматова писала: «По мне в стихах должно быть всё некстати, не так, как у людей». И не только в стихах. Все эти правила, условности — они так унифицируют людей, а жизнь — это уникальный, индивидуальный подарок, и хочется прожить её по-своему, не оглядываясь ни на кого. Жизнь ведь зависит не только от обстоятельств, но и от нашего взгляда на неё, от того, насколько интересно и гармонично ты сумеешь её выстроить.
Когда живёшь мелочными заботами дня, вся в путах условностей, зависимостей, стереотипов («наш век к стереотипам так привык» - Дольский) — так сладко подышать этим воздухом внутренней свободы, вольности, раскрепощённости, непредсказуемости.

 

 

Пусть даже чуточку бредовой и безумной (с обывательской благонамеренной точки зрения), но, может быть, в каком-то высшем смысле в этом есть истинная мудрость подхода к жизни.

 

 

Наверное, у каждого когда-нибудь бывает такая минута, когда хочется плюнуть на всё и жить не по заведённому распорядку, наезженной колее, а так, как хочется, по прихоти мгновенья, настроения, желаний, причуд.

 

 

Обожаю фильмы Соловьёва
и живу, их в памяти тая.
Чуточку безумно и бредово -
но не в том ли мудрость бытия?

 

Ранние пленительные ленты,
там, где жизнь так длится не спеша,
с отрешённой Друбич неизменной,
что сама поэзия, душа.

 

Андеграунд взбалмошно-сумбурный, -
где ещё у нас такой найдёшь? -
бездна хохм, острот, фантазий бурных,
фейерверк, и праздник, и балдёж!

 

 

Слышу я, что смысла в этом нету,
называют бредом и мурой...
Упиваюсь музыкой и цветом,
пластикою кадра и игрой.

 

Мы живём в плену стереотипов,
в путах дел и заморочке дня,
среди постных лиц унылых типов,
без души, улыбки и огня.

 

Нас гнетут запреты и заботы,
никуда от них не убежать.
Но как сладко воздухом свободы,
пусть хоть ненадолго, подышать!

 

Хоть на миг бы вырваться с наезженной
колеи, прорваться за флажки...
И как будто что-то там забрезжило,
в тёмно-серых зарослях тоски.

 

 

 

Сейчас читаю «Быт и бытие Марины Цветаевой» Швейцер (о блаженство!) и «Сундучок Миклашевича» Харитонова — хочу понять, за что ему дали премию. Невольно вспоминается Алиса из страны Чудес, которая о каких-то немыслимо сочинённых стихах в затруднении  изрекла: «Я бы дала пять центов тому, кто бы мне объяснил».

 

рис. Светланы Румак

 

 

Пиршество и волшебство

 

По «радио России» часто передают Дольского — кто-то, наверное, его там сильно любит. Звучали в разное время: «По брёвнам моста, как по клавишам», «Двадцатый век», «Вы не правы», «Готовьтесь, князь, к рассвету», «Месяц под номером восемь».
Как услышу — потом хожу весь день, как во сне. Волшебство музыки и пиршество слов... С тех пор, как он от нас уехал, я живу как в тумане, в мареве его песен. Понимаю, что всё это глупо, отвлекает от главного и т. д. Хотя кто знает, что главное? Как это у Вознесенского: «Изменяйте Богу, изменяйте чёрту, но не изменяйте чувству безотчётному».

 

 

Это какое-то безотчётное, шестое чувство. И я ему, «как духу светлому, верна».
Его поэзия и гитара помогают не опошлиться, не озлобиться в нашей злобе дня. Он — мой спасательный круг на волнах житейского моря, мой элексир счастья, духовный островок, сотканный из поэзии, музыки, ночных звёзд, со своим микроклиматом, в котором так вольно дышать, думать, жить.
И теперь, что бы ни случилось в жизни — у меня есть где укрыться.

 

Тайная музыка, голос души —
всё так созвучно слилось, срифмовалось.
Звёздный мой час, подожди, не спеши!
Это последнее, что мне осталось.

 

Есть заповедный один уголок,
тайный глухой островок во вселенной.
Там только неба ночного кусок,
память и несколько строк сокровенных.

 

Внешне — как все, и работа, и быт,
но огонёк запредельный искрится,
там, где так вольно дышать и любить,
где, как в убежище, можно укрыться.

 

Там расцветают мечты, как цветы,
рвутся, как птицы из клетки, наружу.
Там возвожу я дворцы и мосты,
чтобы под утро самой их разрушить.

 

Я выхожу на полночный балкон,
ворохи слов отпускаю на ветер.
Слышится эхо астральных веков.
Кажется, кто-то сейчас мне ответит...

 

Это волшебная сказка, игра.
Неба глоток мне пошлёт исцеленье.
В свежести ветра и в шелесте трав
чудится Божее благословенье.

 

Только лишь в логове тайных миров
можно душе отдышаться ночами.
Что б ни случилось — укроет покров,
соткан из воздуха и из печали.

 

 

"Сердце вырастает как на дрожжах и стоит в горле. И космос разворачивается из крохотной почки человеческого сердца, как музыка вырастает из гаммы". Слышит ли он эту мою музыку? Слышит ли её кто-нибудь? Люди слишком герметичны. Как жаль, что душа не может перетечь в душу свободно, как река в реку.

Мои заоблачные бредни
и романтические всплески —
зари вечерней отблеск летний,
оттенки, блики, арабески —

 

весь мир души неугомонной...
Неужто канет всё как в Лету,
всё минет, как у Соломона,
сказавшего: «пройдёт и это»?

 

Душе не перелиться в душу
свободно, словно рекам в реку,
и, как ни бейся, не нарушить
мне герметичность человека.

 

И не суметь — исповедально,
и не увидеть — запредельно...
Всё это, право, так печально.
Хотя, конечно, не смертельно.

 

Бог с частичкой чёрта

 

Иногда я подсознательно чувствую, что в чём-то его придумала, «сотворила кумира», что он, в общем-то, не такой или не всегда такой, каким я его вообразила. Когда я это в первый раз почувствовала? Когда мы с Давидом пришли к нему в Ленинграде, поднимались с ним в лифте (он спустился, чтобы открыть нам дверь), и он мне сказал: «Здравствуй, лапонька», с совсем незнакомой интонацией, так небрежно-ласково, и на меня повеяло чем-то таким богемным, я вдруг каким-то внутренним зрением на мгновение увидела, каким он был когда-то, каким может быть с другими и бывает иногда.

 

 

 

Но, как ни странно, таким он мне даже больше нравился. Мечта — прекрасна, но она — безжизненна, она всего лишь замена живого человека. «Суха теория, мой друг, а древо жизни пышно зеленеет».
Когда я смотрю по ТВ всякие «проповеди о вечном», богослужения — сочувствую этим людям: поклоняются всякой мертвечине, когда рядом на земле живёт такой чудный Бог, живой, теплокровный, весёлый, талантливый, и который сам немножко не без греха, в котором частичка чёрта, за что я его ещё больше люблю.

 

 

Так захотелось вдруг доброго слова от него, чего-то небрежно-тёплого, как тогда, давно. Я потом долго жила с теми словами и, засыпая, прятала их под подушку. Но тогда всё было иначе. А в реку дважды войти нельзя.
Мне кажется, я понимаю его изнутри, там, где создаются стихи. Ко мне иногда приходят такие верные, вещие слова о нём, к нему. Они подступают к горлу, как вода в Неве в час наводнения, и несут меня, как поток. Я шепчу их — в никуда, в бездну дали и неизвестности. Это — как молитва Высшим силам, далёкому Другу, который всё услышит и поймёт. «Кому повем печаль свою?» И какая разница, как там всё в действительности.

 

Я гляжу до слёз на синеву.
Где ты, как зовут тебя - неважно.
Я пишу, спешу к тебе, плыву
на своём кораблике бумажном.

 

Я прошу: прими меня всерьёз.
Прочитай бесхитростные строки.
Шлю тебе отчаянные SOS —
сердца позывные, биотоки.

 

Соловей отпустит мне грехи,
ночь блеснёт улыбкой херувима.
Пока живы сказки и стихи —
всё ещё на свете поправимо.

 

 

Без покаяния

 

Недавно мы смотрели по видику «Ближний круг» Кончаловского.

 

Потрясающий фильм. Я плакала.

 

 

Там столько острой поэзии. Ничего лучшего на эту тему со времён «Покаяния»* (* советский художественный фильм, снятый в жанре драмы в 1984 году режиссёром Тенгизом Абуладзе, получивший Гран-при на Каннском кинофестивале в 1987 году) я не видела.

 

кадр из фильма «Покаяние»

 

кадр из фильма «Ближний круг»

 

 

А незадолго перед этим мы были в гостях на дне рождения, и там была одна сталинистка — старая дура. Она выступала за столом на тему «При Сталине жилось лучше», «Стране нужен хозяин» и всё такое прочее.

 

 

Раньше я кипятилась, бросалась в споры, а сейчас только вяло возражаю или вообще молчу. Мне как-то сразу скучно делается. Ничего этим людям уже не объяснишь, это клиника, у них зашоренные мозги и души, и, главное, они не хотят ничего понимать, знать правду.  

 

 

 

Им уютно в своих воспоминаниях, в своём лакированном мире, и бог бы с ними, казалось бы, пусть живут себе, как хотят, утешаются своими сказками, что им ещё в жизни осталось. Если им так легче.

 

 

Но... если бы не одно но.
Одна женщина тогда начала рассказывать о своём родственнике, сколько он мучений пережил в лагерях, а эта сталинистка небрежно так: «Так что, памятник теперь ему ставить?» И ещё: «Зачем нам всё это знать? Вот мы узнали, и что, легче нам стало?»

Вот тут та грань, где кончается слепой идеализм и начинается душевная подлость.

 

 

С этого места я перестаю их жалеть и начинаю ненавидеть. Желать возвращения того времени, - зная теперь! - что каждый второй безвинно сидел в лагерях и благополучие было лишь у оставшихся и лишь за счёт их бесплатного труда и награбленного имущества, вздыхать по этим рабским, мародёрским временам, что это, как не подлость?

 

 

Удивительно, что эти же люди плачут над выдуманными слезами «Богатых...» и при этом равнодушны и глухи к страданиям ближних.

 

 

У Дольского есть стихотворение  “Оглянись не во гневе”. Как он замечательно сказал там об этом! (К сожалению, песни этой не нашла).

 

 

Быть может, придут долгожданные сроки,
и правда пройдется по всем временам,
чтоб в будущей жизни усвоить уроки
и помнить опричников по именам.

 

Сокрытый вельможа, чиновник-кропатель,
кто, плоть надрывая, невинных травил,
один был доносчик, другой был предатель,
вот этот - завистник, а этот - в крови.

 

И, чтоб помянуть убиенные души,
твердим имена, и не хватит свечей.
Но сон супостатов боимся нарушить.
Мы так уважаем своих палачей!

 

 

 

Легко и спокойно живут некрофилы,
и, власть предержащей корявой рукой
карают идеи, романы и фильмы,
и честь воздают только за упокой.

 

А мы говорим полуправду лукаво,
и, все имена опустив между строк,
как будто себе оставляем мы право
другим преподать этот черный урок.

 

Как вырваться нам из трусливого плена?
Так ждали в тридцатых визита в ночи.
О жертве скорбим, преклоняем колена,
и о подлеце мы стыдливо молчим.

 

Кто самых великих борцов уничтожил,
почти обескровил науку и рать, -
мне облик его неприятен до дрожи,
я имя его не хочу повторять.

 

 

И я умоляю: судите злодея,
и бросьте Фемиде на чаши весов
погибших сердца, оскверненье идеи
и все имена лизоблюдов и псов.

 

Не ради отмщенья, а ради надежды,
что низость вовек не посмеет восстать,
и гений Российский не смогут невежды
насиловать и поворачивать вспять.

 

Оглянись не во гневе, а в смущеньи и горести,
не боясь от стыда и прозренья сгореть.
Назови свои беды по имени совести,
чтобы их узнавать, если явятся впредь.

 

 

 

 

 

 

А с другой стороны, вот мы поняли сейчас, в какое абсурдное время жили, как вся страна была заражена массовым психозом при Сталине. А сейчас? Разве не абсурдно наше время?

 

 

 

Из письма Дольскому

 

Дорогой Сан Саныч!

Я испытываю смешанное чувство: радости от Вашего звонка и злости на себя, что так бездарно его встретила. У Давида через час был поезд на Москву, а он никак не мог доругаться с художником, который срывал его книгу, и я нервничала, что он ещё не обедал, в квартире стоял гвалт, и я просто не расслышала, что это Вы, да у меня и в голове не было, что такое возможно. Я втайне ждала Вашего звонка где-то до 13 января, а потом мысленно поставила крест.
Раньше, когда у нас не было своего издательства, я к каждому междугородному звонку кидалась с мыслью: а вдруг Вы? И потому узнавала Вас с первого «алё». А теперь нам междугородка звонит чуть не каждый час (клиенты, перекупщики, фирмы), и я к телефону подхожу с остервенением, часть которого досталась по инерции и на Вашу долю. Корю себя на чём свет стоит, но теперь уже не поправишь — следующего звонка ждать, поди, не раньше будущей пятилетки.
Давид сказал, что Вы хотели бы провести у нас три концерта. В том ДК, где Вы у нас пели, мы, к сожалению, уже не работаем и права голоса не имеем.

 

ДК «Кристалл» (ныне ДК «Тантал»)

 

 

Мы, конечно, поговорим с его новыми хозяевами — президентом концерна «Поволжье-С», но захочет ли он, у него довольно низкопробные вкусы, судя по тем, кого он приглашает, а главное, захотите ли Вы петь для них? Но они, наверное, неплохо заплатят. Мы свяжемся с филармонией и со всеми, с кем только можно, вообще Давид сделает для Вас всё возможное. Но обидно, что приглашать Вас будем уже не мы.
Я очень хочу, чтобы Вы приехали, и боюсь мечтать об этом. У меня есть давняя суеверная примета, которая всегда сбывается: никогда нельзя чего-то очень хотеть. Когда хочешь слишком сильно, никогда не сбывается, или сбывается поздно, когда уже не ждёшь. Как это у Снеговой:

 

Всё приходит слишком поздно:
исполнение — к желанью,
исцеление — к недугу.
Опозданья, опозданья
громоздятся друг на друга...

 

Вот и мы опоздали издать Вашу книжку, когда это было намного дешевле и когда Вы могли бы на ней что-то заработать. Но тогда мы были ещё слабосильны. Теперь мы окрепли, но всё упирается в финансы. Теперь издавать поэзию убыточно.
Правда, Ваша книга прозы с интригующим названием «Я дам вам выпить» в сочетании с Вашим именем должна пойти нарасхват.

 

 

Звучит довольно кассово. Рядом с Вами как-то диковато звучат эти эпитеты: «кассово», «рыночно», «товарно», но это, к сожалению, сейчас главное, что определяет «проходимость» литературы. Мы стараемся не опускаться до дешёвки, бульварщины, но кой-какой ширпотреб издавать приходится, чтобы выжить. Ибо берут, к сожалению, не то, что нам бы хотелось. Издаём в основном приключенческую, историческую: неизданного Дюма, Майн Рида, «Марианну», «Анжелику», «Тайны Мадридского двора», Борна и т. д.
Я очень хочу — больше Вас! - чтобы мы издали Ваши книги, чтобы Вы приехали к нам с концертами, чтобы зашли к нам в гости. Но боюсь слишком хотеть, а то не сбудется.
Очень переживаю за Вашу ногу. Это был, наверное, мениск? Мне это знакомо: у Давида был порван мениск. Но всё обошлось без операции. Хорошо, что Вы делали в Германии, здесь бы, конечно, сделали хуже. У меня как сердце чувствовало: что-то случилось. Вас так долго не было на ТВ. Но нога — это не самое страшное. Не беда, что хромаете, Байрон тоже хромал. И потом это временно. Не болейте, пожалуйста!
Мы зашиваемся, не живём и даже не существуем, а крутимся в колесе. С кредитами не успеваем расплатиться в срок (деньги за книжки не шлют вовремя, приходится выбивать, нарастают проценты, берём кредит в другом месте, и так вечный тришкин кафтан).
Милый Сан Саныч, если б Вы знали, сколько людей Вас здесь любит и помнит! На лекциях подходят, расспрашивают о Вас, до сих пор не могут забыть Ваши концерты. Одна женщина умоляет дать Ваш адрес. Дать?

 

 

Я часто Вас вспоминаю: как Вы читали стихи у вас на кухне, как пели у нас в клубе, как потом неделю у нас стояли Ваши цветы...

 

 

 

Тогда на другой день Вы должны были прийти к нам пообедать, но пошли с Давидом по магазинам и не успели. Я собрала Вам еду в дорогу и — забыла отдать. Давид пришёл с плёнкой, на которую Вы начитали стихи в гостинице, я сразу на неё набросилась, заслушалась и даже не слышала, как он ушёл. Ужасно жалела тогда, что вы без еды уехали. Приедете ли ещё когда-нибудь? Так хочется верить, что мы ещё увидимся. Ведь не может же быть, чтобы никогда в жизни?!

 

 

 

Из письма Дольскому

 

Вчера был Ваш концерт по ТВ и столько захотелось Вам в связи с этим высказать! Я полночи сегодня не спала, всё думала о Вас, о том, что Вы этим концертом пробудили. Я ещё с пятницы его ждала, как только в программе прочла — отсчитывала, как на старте: 3 дня осталось, 2, 1... Молила Бога, чтобы не отменили, чтоб никто в это время не пришёл, не позвонил. Всё сбылось: никто не помешал, насмотрелась и наслушалась досыта. Но к радости встречи с Вами подмешивалась какая-то неудовлетворённость, досада, разочарование, причину которых я не сразу смогла осознать. Только чувствовала, что чего-то другого от Вас ждала, чего-то большего. Попытаюсь объяснить.
Но давайте по порядку. «Прощай, империя, прощай» - прекрасная, может быть, даже великая (в историческом смысле) песня, но на её уровне, пожалуй, больше ничего и не было.
Прозрачно-лучезарна, полна пушкинского «печаль моя светла» Ваша лирика, «Старики», «Говорите, я молчу», здесь Вы, как всегда, Бог, но ведь это старые песни.
«Рокер» - в общем, мне понравилась — как хлёстко, ёмко-лаконично Вы формулируете свои мысли, и я целиком с Вами согласна в отношении к этому явлению, хотя это несколько запоздало, время рока действительно умерло, и стоит ли так яро его теперь добивать. Когда года два-три назад Вы мимоходом роняли: «Где гычет лохматый балда», - это воспринималось острее, потому что тогда рок царил, а сейчас это — что палить из пушек по воробьям. Но всё равно сказать им об этом, конечно, надо, лучше поздно, чем никогда, тем более, что до Вас этого, по-моему, никто не делал. Но!
Вы говорите: «Пришла эпоха Баха». Ой ли? Для кого? Для «узкого круга»? Для них Бах никогда не умирал. А для тех, чей кумир — Титомир, сомневаюсь, что эта эпоха наступит.
«Словесность в помойной яме» - это да. Но - «кончилось время хама»? Помилуйте, только началось. Сейчас, как в 1917-ом, во главе всего встал хам. «Время храма пришло» - нет и нет! Это время пустило торговцев в храм, которые вовсю этим храмом торгуют, спекулируют.
(Сейчас попалось объявление в газете: «Бог может всё». Билеты, само собой, за деньги)..
И «времена стыда», к сожалению, ещё не пришли — такими бесстыдными, как сейчас, ни ТВ, ни кино, ни пресса никогда ещё не были. Вы выдаёте желаемое за действительное. Неужели не видите, что творится?
Вы сказали, что к церкви у Вас сложное отношение. Почему не сказали откровенно, какое? Не открыли глаза людям? Боитесь, что «отлучат»? Вы никогда не боялись раньше.
Вы сказали, что при коммунистах у Вас не было перспектив. Но тогда у Вас была миссия, громко говоря, долг перед народом. Вы были нашей совестью, светочем, Робин Гудом, Высоцким и Галичем нашего времени. Вы первым сказали о «коммуноверцах», «стране дураков», «коммунистах, могущих красть», Вы были тогда первым! Пусть об этом мало кто знал. Но история всё потом расставляет по местам.
А какие у Вас перспективы сейчас? Ублажать и веселить подонков, обжирающихся на презентациях?

 

 

Что Вы сможете им спеть? Антикоммунистические песни вряд ли им будут по вкусу, ведь все их капиталы начинались большей частью с партийных денег. К чему им такой раздражитель.

 

 

Лирика Ваша для этого сброда слишком тонка, о философии даже не говорю. Им бы чего попроще, посмачнее. Вот и остаётся петь одни шуточные. Понимаете, когда у Вас на концерте звучат одна-две такие песни, для разрядки, они воспринимаются очень хорошо. Но когда подряд 4-5, а приёмы в них в общем-то схожи, то это Вас как-то снижает. Не хочу, чтобы Вы опускались до этой развлекаловки, становились шутом.

 

 

Я Вас по-прежнему безгранично люблю и бесконечно благодарна за то, что Вы создали, за то, чем для меня всегда были, но я хочу и дальше Вас уважать. Вон наш Янковский — бывший директор Дворца, заслуженный деятель культуры, а сейчас он им за большой оклад столы к презентациям накрывает.

 

 

Вы говорите: «Свобода — штука дорогая. За неё надо платить». Какая свобода?! За что платить?! Это до 1991 года мы могли думать, что боремся за свободу. Неужели Вы не видите, во что это обернулось сейчас? Анархия, беспредел, разгул преступности, коррупции, низменных инстинктов. А свободу слова, души прекрасные порывы, истинное искусство, всё, о чём мечтали, чем жили, ради чего творили, - всё это задушили экономически.
Считается, что это «народу не нужно». Нет, нужно, сейчас как никогда нужна эта отдушина. Ведь те люди, которые ходили на Ваши концерты, никуда не делись, не переродились, они есть. Но у нормальных людей нет больших денег на билеты, если не воруют, не спекулируют. А художнику тоже надо что-то есть.
В такие условия нас поставили нынешние хозяева жизни. Вот и получается, что всё теперь — концерты, спектакли, фильмы — только им по карману. А кто платит — тот заказывает музыку. Но я не хочу, не хочу, чтобы Вы плясали под их дудку!

 

 

Я понимаю, что не имею морального права от Вас требовать бескомпромиссности — ведь мы-то сами издаём не то, что хочется, а «Анжелики» и «Марианны», хотя сами этот ширпотреб никогда не читаем и даже в выходных данных себя не указываем, чтоб не позориться, но что делать, надо как-то жить, а иначе мы прогорим. Всё утешаемся мыслью — вот наскребём капитал, и потом... Но ничего не бывает потом. Нельзя жить сначала на черновик, его потом набело уже не перепишешь. «Уходят наши сроки», - как Вы поёте.
Не мне Вас судить, и даже больше того — будь я Вашей женой или матерью, я бы, наверное, Вам советовала жить так, как легче выжить, умоляла бы не рисковать, не высовываться (я так всегда прошу Давида, потому что очень всегда боюсь за него). Но я Вас сужу по той высоте, на которую Вы сами подняли свою планку, не снижайте её, прошу Вас! Должен же быть у нас какой-то ориентир в этой кромешной тьме бездуховности, в этом болоте пошлости, рвачества, прагматизма.
Зачем Вы поёте сейчас о лошадях, «душе и теле»? Это очень милые песни, но разве об этом сейчас надо петь? Разве это сейчас важно? Вы пели когда-то: «Болит у меня Россия». А разве сейчас она у Вас не болит? Разве сейчас нечего сказать людям? Разве «надежда на свободу» оправдалась? Как нам жить, чего ждать, на что теперь надеяться?
Почему Вы не спели «Красные глаза пятиконечные»? Ведь они снова поднимают голову. А где Ваши «Господа капиталисты... запишусь я в коммунисты, чтоб опять ограбить вас», - если уж шуточная, то хоть это. Когда Вы пели «Уходите, уходите от ветрила, от кормила...» на марафоне — Вы были как викинг, воин — один в поле, Вы были прекрасны!

 

 

А теперь Вы словно подлаживаетесь под их вкусы. Может быть, я ошибаюсь. Как бы я хотела, чтоб это было так.
Галич пел: «Бойтесь того, кто скажет, что знает, как надо». Сейчас этого, наверное, никто не знает. И всё же, всё же, всё же...

 

А. Галич и А. Дольский в 1968 году

 

 

Песня про «любовь». Гм, гм! Первое впечатление — боже, ну и пошлость! (Пошлость не в смысле тривиальность, банальность, как у Розенбаума, а в самом прямом, грубом смысле. Ну, там как двое «давили  друг из друга соки», как-то так). Цинизм, юмор, остроумие — всё мимо, от возмущения ничего не хочется понимать. Коробило жутко. Но вот послушала на другой день — я записала концерт — и вроде ничего, смешно, а когда вникнешь — открывается «сверхзадача»: такая своеобразная самозащита от соблазнов. Да? Ведь когда морализируют в лоб: нельзя, вредно, опасно, чревато, - это ни на кого не действует, а у Вас — очень убедительно, надо сказать. Сразу отбивает всякую охоту.
Хотя ведь всё это скотство только тогда так воспринимается, когда нет чувства. А в любви всё видится по-другому. Это то же, что видеть в луже грязь или — отражение облака и звезды. Кому что нравится.
Песня «Благославляю...» Одна из моих самых любимых. Она словно объемлет всю Вашу жизнь. Только знаете, мне одна строчка там не нравится: «в полях анода и катода». Я как-то всё время об неё спотыкаюсь. Она нарушает лирический настрой своей научной сухостью, словно из другого контекста.
Я не пишу о Вашей неповторимой джазовой импровизации, здесь Вы непревзойдённый виртуоз, но ведь в авторской песне не это главное. Сейчас Вы у нас бард № 1, Вам нет равных среди ныне живущих, разве что Окуджава, хотя тот не пишет песен уже два года, только стихи, кстати, намного худшие, чем прежде, но он, надо отдать ему должное, сохранил свою высоту, свой чистый облик, не запятнался. Если чувствуешь, что уже вершина, всё — лучше вовремя остановиться, заняться чем-нибудь другим — живописью, книгами, прозой, но не писать на потребу, не изменять себе.
 Простите меня, ради бога, если я Вас обидела. Конечно, это у Вас ещё не спад, Вы ещё в силе, Вас любят, и причём не эти, а «наши». После концерта нам звонило много знакомых — и Ваших поклонников, и тех, кого мы к Вам впервые приобщили, «заразили», все спрашивали: «Слушали?» Восхищались, сокрушались: "Ну почему его не знают?! Пугачёву все знают, а его никто"...

 

 

Ладони на глазах

 

Совсем я с ним потеряла чувство реальности — есть ли он, нет ли... Столько времени от него ни слуху ни духу. Был прекрасный повод позвонить и поздравить его с Новым годом, но я им не воспользовалась. Боялась услышать что-нибудь формально-вежливое или торопливо-равнодушное. Так хотелось дождаться, пока он сам о нас вспомнит. Увы! Как поёт Высоцкий, «но нам туда не надо».
Давид тоже на него обижается. Но тут уж, видно, ничего не попишешь. Хуже нет реанимировать труп, то есть то, чего уже нет. А может, и не было.
Нет, никак, никак не могу с ним расстаться! Не с ним — конкретным, а с Ним — эфемерным, гипотетическим, как воплощением всего прекрасного в поэзии, музыке, человеке, держусь за эту сказку-выдумку, как за соломинку, мне так это надо.
Прочла в «Знамени» стихи Вениамина Блаженного:

 

Руки возложены — чьё это бремя на темени?
Что я провидеть в пророческом должен испуге?
Может, это ладони шершавые времени?
Может быть, это Христа беззащитные руки?

 

Какое интересное продолжение его темы «Ладони на глазах»! Перекличка душ во времени и пространстве.

 

 

Мой дом небесный, неземной,
владенье сказок и видений,
где хорошо в тиши ночной
скользить мечтою запредельной.

 

Мне нелегко между людьми
с душой, как небо, обнажённой.
Ищу защиты от любви,
от груза нежности тяжёлой.

 

Всё в ожидании конца.
О мир безлюдный и безлюбый!
Заря не подожжёт сердца
и не затеплит чьи-то губы.

 

Немая музыка любви,
лесная летопись печали...
И тонкий голосок травы,
и звёзды мне о ней молчали.

 

Октябрь с заплаканным лицом
погасит тлеющее пламя.
Снежинок невесомый сонм
летит несбывшимися снами.

 

Чернеет на излёте синь.
Реки заломлены излуки.
И месяц на ущербе сил,
как жёлтый парусник разлуки.

 

Скрипят и стонут дерева.
Ночные сумерки ложатся.
О жажда горькая родства
душой к чужой душе прижаться!

 

Опять растопят лёд в крови
рассвета алые улыбки.
Опять всплывут со дна любви
надежды золотые рыбки.

 

Небесный хлеб моей души
нужнее мне земного хлеба.
Люблю его до звёзд в тиши,
до радуг, до седьмого неба!

 

О небо сердца! В блеске гроз
ты ослепляешь семицветно,
чтоб мир, невидимый от слёз,
дарить любовью безответной.

 

Любовь — для бедных

 

Недавно читала «Путешествие дилетантов» Окуджавы и натолкнулась на слова — меня как обожгло: «Да, мы ничего не можем. Мы можем только любить и захлёбываться в благодарности, если случай время от времени сводит нас с такими восхитительными творениями природы... Вот это мы можем, и этому мы должны посвящать свои силы и не пренебрегать удачей, ибо она — большая редкость, и её не хватает на всех».

 

 

Любовь — для бедных... В смысле — убогих, «дилетантов» в жизни, не способных выжить в жестокие времена и придумывающих себе нечто романтическое. А настоящий человек — самодостаточен, ему никто не нужен (семья — не в счёт, ведь это тоже наше «я»), не нужны никакие «подпорки». Любовь — это слабость. Грустно всё это сознавать.

 

Любовь — без памяти, до дрожи...
Сквозь мглу огонь её несём.
Любить... А что ещё мы можем?
И только-то? И это всё?

 

Любовь — для бедных. Для убогих.
Как утешение дана
тем, кто не смог найти дороги
и выжить в злые времена.

 

Прекраснодушным дилетантам,
кому фортуна скажет: «Брысь!»
Тем, кто, подобно Грину, Данте,
себе придумывают жизнь.

 

А человек, звучащий гордо,
самодостаточен вполне.
И не нужны ему подпорки,
как полю — дождь, как луч — весне.

 

Любовь — что посох средь ухабов,
с которым легче выживать.
Любовь — не сладость. Это слабость.
И грустно это сознавать.

 

6 февраля мысленно отмечала годовщину его приезда к нам. (Это было 6-7 февраля 1990 года). Сколько ему тогда дарили цветов! Потом он нам все их оставил, и  у нас неделю вся квартира благоухала. Сейчас цветы такие дорогие, что их можно дарить только на расстоянии — как луну и звёзды. И я их ему дарю — много-много!

 

 

Так хочется услышать его голос по телефону, как когда-то, запросто. Что-нибудь сделать ему хорошее, чтобы потом услышать: «Спасибо, золотко». Он так когда-то мне говорил, это было так давно, а я всё помню.

 

 

Не веря тьме расхожих истин,
смотрю на свет из-под руки:
летят с небес сердечки листьев,
их подвиг свят и бескорыстен,
всем силлогизмам вопреки.

 

Я Вашу выдумала ласку,
я Вам внимала не дыша.
Хоть знала: время смоет краску,
но в эту песню, в эту сказку
вцепилась намертво душа.

 

Судьба без страсти и без злости
всё, что висит на волоске,
разрушит, лучше сразу бросьте —
все башни из слоновой кости,
все наши замки на песке.

 

О нежность света, сладость мрака,
тоска, сверлящая висок...
Схоронена на дне оврага
под ворохом греха и праха
любовь, ушедшая в песок.

 

 

 

Последнее письмо

 

Пишу по моему любимому адресу: в никуда, в прорву. И всё-таки: вдруг прочтёте?

 

 

Настал законный повод для письма, святая дата — Новый год. Я ничуть не поумнела за этот год (в отношении Вас).
Что, если бы Вы написали или позвонили, в порядке чуда? Впрочем, я не обольщаюсь на ваш счёт. Это было бы сверхсчастье.
Я перестала Вам писать, но мне нужно было куда-то это всё девать. Все эти стихи выросли из моих писем, из Ваших песен, навеяны Вашими словами, мыслями. Я жила в мире Вашей поэзии, как в своём собственном. Вы и сейчас мой ориентир в этом всеобщем хаосе — политическом и духовном. Вы — наш домашний классик, которого мы цитируем и поминаем всуе. Тот Ваш давний приезд оброс воспоминаниями, преданиями, так что иногда даже кажется — а не приснилось ли это всё?
Когда я слышу: «Петербург» - у меня первая ассоциация с ним — не Пушкин или Пётр I — Вы.

 

 

Когда-то мы ещё туда приедем... Хоть Бога, конечно, нет, но пути его неисповедимы.
Здоровы ли Вы? Что-то Вас давно не видно по ТВ. А по радио в основном всё старое.
Мы перед Вами в большом долгу. Ваша рукопись лежит в самом заветном месте и ждёт своего часа.
Вы — мой самый родной поэт и музыкант, и я пишу Вам на правах этого родства. Пожалуйста, не думайте, что мне это так легко даётся. Словно в темноте над пропастью ощупью прокладываю дорожку к Вашей душе, к Вашим глазам, улыбке.
Помните, однажды Вам кто-то прислал записку из зала: «Будьте Вы благословенны»? То была не я, но у меня всё внутри мгновенно отозвалось на эти слова. Они всё время звучат во мне, как рефрен. И вся жизнь с тех пор, как в ней появились Вы, - одна сплошная молитва благодарения. Я никогда ни с кем не говорю об этом, чтобы от неосторожного обыденного слова не расплескалось, не рассеялось это горячее пятно света в душе. Да о Вас и нельзя говорить словами, только стихами или нотами.
Помните, у Пастернака: «Пошло слово «любовь», ты права. Я придумаю кличку иную». А я совсем не стыжусь этих штампованных слов, я упиваюсь их первоначальным звуком, перводыханьем их смысла — точно одна на необитаемом острове я их — услышала? (Птица спела? Я — впервые произнесла?)
Вы кажетесь вознесённым столь недосягаемо высоко, чтобы было бы даже странно услышать среди астральных пространств обычный земной голос. Но Вы стали мне уже таким близким по стихам, что порой я забываюсь и начинаю говорить с Вами как с обычным человеком. А в ответ — космическое молчание. И я вновь вспоминаю, что Вы — Бог, обитатель недосягаемых вершин Поэзии...

 

 

«Дорога моя — до храма, где пел я для светлых душ...» Мы как-то мимолётно, по касательной соприкоснулись с Вашей жизнью. Кто бы мог подумать, что это оставит такой след...

 

 

«Радость о человеке, её так редко испытывают люди, а ведь это — величайшая радость на земле», - Горький как будто о Вас это сказал.
Вы для меня — такая недосягаемая звезда, что этот односторонний контакт — всё равно что с внеземной цивилизацией.

 

 

Как спиритический сеанс, что ли. Может быть, когда-нибудь это всё само погаснет, как звезда, что Вам «упала на ладошку - было у неё не много сил». А пока пусть светится, ладно?

 

 

«Будьте Вы благословенны» -
написали Вам в записке.
Будьте Вы благословенны,
Ваши книги, Ваши диски!

 

Вам сердца летят на сцену -
барду, воину, поэту.
«Будьте Вы благословенны!» -
нет награды, выше этой.

 

Звёздным росчерком мгновенным,
сладким выдохом свободы,
кровью, хлещущей из вены, -
рвётся песня к небосводу.

 

И вослед самозабвенно,
сквозь преграды и невзгоды -
«Будьте Вы благословенны»! -
я кричу Вам через годы...

 

P.S. Наша встреча всё-таки состоялась потом — спустя 15 лет. Но была она совсем не такой, какой ожидалась. Наверное, лучше бы её вообще не было. Я писала об этом здесь.

 

Переход на ЖЖ: http://nmkravchenko.livejournal.com/222890.html