Начало здесь

 

История любви

 

В 1930 году Сергей Чекмарев возвращается из Воронежа в Москву, продолжив учебу во вновь организованном мясомолочном институте. Там в его жизнь входит первая - и последняя — единственная в его жизни любовь. Самый яркий взлет поэтического мастерства Чекмарева
приходится именно на это время - в 22 года рождается его неповторимая лирика...
История этой любви трогает, волнует и потрясает. Долго не могли расшифровать три буквы П.К.С., которые были обозначены на обложке тетради Сергея с его заветными записями. Потом тайна шифра была раскрыта: «Писано кровью сердца» - вот что означали эти слова. И действительно, когда читаешь эти строки, чувствуешь, что в руках не просто книга, а живое трепетное сердце поэта, то наполненное радостью и ликованием, то безысходной тоской и отчаянием.

 

 

 

До 22 лет Сергей ни разу не испытывал сильного чувства к девушке. Его огорчает и пугает этот существенный пробел в его жизни. «Неужели я любить не способен? - спрашивает он себя. - Неужели так и буду всю жизнь встречаться и тут же разочаровываться?

Скучно, когда в сердце нет жильцов. Нет, не скучно, а страшно! Страшно, что вся жизнь пройдёт вот так, без горячего чувства, без той лихорадки ядовитой, которую я краешком захватывал, пройдёт, как эта холодная ночь проходит, как поезд проходит, и жизнь не вернёшь так же, как поезд».

 

И даже луне стало грустно,
плывущей в лиловом блеске,
что в небе ужасно пусто
и ей целоваться не с кем.

 

Но опасения были напрасны. Любовь пришла, и именно та, которую принято называть настоящей. Она захватила всё его существо, привела в смятение душу, лишила покоя и равновесия. Это была девушка Тоня, студентка, которую Сергей увидел в анатомическом кабинете на занятии и был очарован, сражён её улыбкой, смехом, голосом. Он не слышал, что говорил преподаватель, не видел, что тот показывал указкой, он видел только её одну.

 

Но из всех объяснений
я только одно лишь понял,
одно лишь мне стало яснее,
что лучшая девушка — Тоня,

 

что бродит по комнате мука,
что сердце стучит у Тони
таким серебристым звуком,
в таком мелодичном тоне...

 

И когда мы вышли на воздух
и ночь зацвела голубая,
это небо, рябое в звёздах,
так хорошо улыбалось!..

 

А Тоня не замечала Сергея. И тогда он в отчаянье пишет «Заявление»: «Тов. Тоне, члену райсовета, от С. Чекмарёва». Но, поскольку поэт, делает это в стихах:

 

Под мягким светом электрошаров
вы сидите в глубинах кресел,
чтоб каждый в республике был здоров,
и сыт, и румян, и весел.

 

Но дерзаю от срочных дел
вызвать тебя с заседания.
Тоня! Парень один заболел,
прошу обратить внимание!

 

Правда, парень не слишком умён
и с довольно посредственной рожей,
какая-то куртка надета на нём,
и кличут его Серёжей.

 

Он в стены впивает измученный взгляд.
Смотрите, какой он рассеянный!
Он и не слушает, что говорят
про шахты и про бассейны.

 

Он не листает учёных томов,
он не пишет конспекта.
Но в сердце его расцветает любовь
всеми цветами спектра.

 

И кроме тех дум, что жгут, как мороз,
что в душу стучатся, как в стёкла,
весь мир, ему кажется, скукой зарос,
вся жизнь отцвела и поблёкла.

 

Брести в столовую? Ради чего?
Питаться солёной рыбкою?
Ах, он погибнет, если его
не ободрить улыбкою!

 

Твоею улыбкою, Тоня, да,
прекрасною, милой такою.
И сразу бы муки не стало следа,
тоску бы сняло как рукою.

 

Фотографий Тони не уцелело. Как она выглядела? - пыталась я себе её представить, вызывая в памяти образы девушек конца 20-х — начала 30-х годов. Может быть, так?

 

 

Или так?

 

А может, вот так?

 

 

Теперь мы уже этого никогда не узнаем.
Сергей совершенно потерял голову от любви. Он не мог ни о чём больше думать, ничем заниматься, в мыслях была лишь она одна. А поскольку все его чувства и помыслы тут же выплёскивались в стихи и обретали уже как бы самостоятельную жизнь, то появилось вот такое непосредственное и совершенно неподражаемое стихотворение «Выходной день» с посвящением любимой девушке.

 

Стих написан
в лирическом тоне.
Кому посвящаю?
Конечно, Тоне!

 

(Не хватает духу цитировать, привожу целиком,  — так вкусно написано!)

 

Восьмого, в восемь часов утра,
проснулся я с мыслью одной:
«Сегодня горячим и нужным делам
отдам я свой выходной.

 

Первое: надо усвоить на «ВУ»
что-то о видах металла.
Второе: прочесть шестую главу
(третий том «Капитала»),

 

затем проработать часика три
над своей «Ильичёвкой»:
каждую фразу заострить,
сделать лёгкой и чёткой.

 

План замечательный — что и сказать!
Расчёт был довольно тонкий.
Но только одно не учёл я: глаза,
глаза и улыбку Тоньки.

 

 

Напрасно я в книгу глядел, как баран,
я в ней даже букв не заметил.
На сердце поднялся такой буран,
такой сумасшедший ветер!

 

Мечты маршируют, как роты солдат,
и мысли несутся, как конница.
Из всех событий, имён и дат
одно лишь на свете помнится:

 

как она засмеялась, вошла, ушла,
задумалась, руку пожала,
и как улыбкою сердце жгла
больнее и ярче пожара.

 

И ярок чувств распущенный спектр,
он мозгу командует: «Стой!»
И вот закрывается скучный конспект,
раскрывается Лев Толстой.

 

 

Плыви, как в тумане, волнующий шрифт,
горячие мысли, теките!
Вот Долли рыдает, измену открыв,
и в вальсе кружится Китти.

 

Оркестр, мелодию заиграв,
созвучия в уши бросает.
И тут появляется Вронский — граф,
богач, адъютант и красавец.

 

Он к Китти стремился лучистой мечтой,
любовался улыбкою, бровью
и думал наивно, что чувствует то,
что люди зовут любовью.

 

Но любовь — это перец, огонь и желчь,
это розой цветущая рана,
она обязана мучить и жечь,
она не выносит спокойную речь...
И в платье, открытом почти до плеч,
входит Каренина Анна.

 

И сердце графа даёт перебой,
и граф отдаётся смятенью.
Он становится не собой,
а её отражённой тенью.

 

Сердце Анны ужалено тоже,
но Анна — замужем, Анна — мать,
но боже, она ведь любить не может,
это ведь надо же понимать!

 

Анна с тоскою не в силах справиться.
Анна едет в Санкт-Петербург,
прижав холодные тонкие пальцы
к такому горячему, милому лбу.

 

Ах, скорее домой, и там бы
встретили Анну ребёнок, муж!
Анна встаёт и выходит в тамбур,
чтоб ветер сердце избавил от мук.

 

Тянется леса рисунок броский...
И сразу в ушах волнующий звон:
Боже, чьи это губы? Вронский!
Да, сомнения нету, он!..

 

Он стоит уже с нею рядом.
«Стоять? Повернуться? Уйти назад?»
Но Анна не может спрятать радость,
жгущую губы её и глаза.

 

Ведь это не нужно спрашивать даже,
ведь это же ясного ясней,
что он для того лишь стоит на страже,
чтоб быть тут, в поезде, рядом с ней,

 

Что он стоит среди урагана,
где вихри снега и стали гуд,
лишь потому, что ему дорога она,
что так волнующ изгиб её губ...

 

 

«Но не буду пересказывать дальше содержание «Анны Карениной, - спохватывается захваченный историей чужой любви Чекмарёв, - оно известно всем. Я читал до вечера, увлечённый шелестом страниц. Лишь вечером я отклеил глаза от книги, не как отклеивают муху от мёда, а как отклеивают бинт с присохшей кровью от раны. Затем я принялся за чтение учебников. Затем...»

 

Затем — железом звенит засов,
входят приятели — нет спасенья!
Затем начинается гул голосов
и долгое рук трясенье.

 

- Ага, Сергей, оторвался от масс?
- Молчишь, брат, и крыть, значит, нечем?
Слушай, Серёжка, идём сейчас
на литературный вечер.

 

- А кто читает? - Сельвинский сам.
- А где это? - В клубе ФОСПа.
И в сердце вспыхнула страсть к стихам,
как вспыхивает оспа.

 

Я чувствовал: надо всех выгнать вон
и засесть за том «Капитала»,
но вечер, но строчек волнующий звон,
отливающий звоном металла...

 

Я видел, пылая, горя от стыда,
что я поступаю по-свински,
но всё-таки взял и поехал туда,
где выступал Сельвинский.

 

 

В. Мейерхольд и И. Сельвинский. 1929 год.

 

 

Вжатый, втиснутый в номер «Б»,
с какою-то дамой напудренной
я стоял, покорный судьбе,
пока не доехал до Кудрина.

 

И вот, расставшись с последним рублём,
я думал, вбегая в сияющий клуб:
«Глуп ли я оттого, что влюблён?
Или влюблён оттого, что глуп?»

 

 

Соперник

 

Эта любовь принесла Сергею не только радость и надежды, но и боль, и отчаянье.

 

Есть огонь, который красен,
есть огонь, который жёлт.
Есть любовь, которая красит,
есть любовь, которая жжёт.

 

Есть любовь — подставляй только губы,
кидай поцелуи, как мячи.
А есть любовь — только стисни зубы,
и молчи.

 

Вот такое определение даёт он своему чувству. Это

 

не та любовь, с которою и смейся, и посвистывай,
ходи себе по лестницам и в сутолке туши, -
а та любовь, которая как жар, как бред неистовый,
как острое стремление измученной души.

 

Весь этот пыл мучительный не выражу стихами я.
Но ты не просишь этого, ты чувствуешь сама
мои ладони робкие, мой взгляд, моё дыхание,
биенье сердца мальчика, сведённого с ума.

 

Не понимаю, что со мной? Я рад сегодня облаку,
морозу, снегу, инею, сверканию луча...
Какое счастье это вот - идти с тобою об руку,
идти с тобой и чувствовать касание плеча.

 

Я был бы очень радостным, но только вот что думаю:
всё это настоящее иль это только бред?
И, может, на волнение, на эту всю тоску мою,
сурово отодвинувшись, ты мне ответишь: «Нет!»

 

И после ночью где-нибудь, рванув из-под Саратова,
я вспомню все мечтания и всю тоску свою,
что жизнь с мученьем прожита, что сердце расцарапано
и что цветут глаза твои совсем в ином краю...

 

Трагизм положения состоял в том, что Сергею довелось полюбить женщину, которая любила другого. Но пока он этого ещё не знал, и был счастлив уже оттого, что мог находиться рядом с любимой, «смотреть на неё, слушать её, с кем бы она ни говорила... Я был беспричинно и чудесно счастлив. Всё радовало. Всё казалось прекрасным. Ни на кого я не был в силах рассердиться. Мне даже самому было удивительно это моё радостное настроение».
Так было, пока Сергей не узнал горькой правды: Тоня любит другого. Она ждёт от него ребёнка. А Сергей для неё просто друг, приятель, однокашник.

 

 

Я знаю, наш союз непрочен.
Меня ты любишь между прочим. -

 

с горечью пишет он в тетради. А Тонин избранник не хочет жениться на ней, не хочет ребёнка.

 

 

Я был, как поражённый громом,
не мог дыханья перевесть.
Я покраснел, я стал багровым,
когда услышал эту весть.

 

Так беспокойно, так тревожно
по коридорам я бродил.
И, если б это было можно,
я сам бы за тебя родил.

 

 

Родился мальчик.

 

 

С какой нежностью пишет о нём Сергей!

 

Людёныш крохотный и жалкий,
как он беспомощен, как мил!
Как он глядит на этот яркий
и незнакомый ему мир!

 

Сергей дежурит в роддоме, не находит места от тревоги за любимую, носит ей передачи, пишет записки. «Тоня, как ты назовёшь сына? Тоня, правда, ведь не так, как звали отца, не так, Тоня, да?»

 

У русских по отчеству принято звать,
а я предлагаю Иначе:
и если Тонькою кличут мать,
то сыну быть - Антонинычем.

 

Из дневника Сергея Чекмарёва:

«Итак, она продолжает его любить! Вот и вся тайна. Просто и естественно: она продолжает его любить! Больше ничего. Я тут не при чём, и моя любовь не при чём. Они разошлись. Я думал: раз они разошлись, то и любовь кончилась. Это казалось мне само собой понятным, и я не спрашивал даже, иначе для чего же расходиться? А оказывается, нет.

 

 

Трудно описать, как поразило меня это открытие... Она не только не хотела забыть его, вырвать из сердца, но как будто бы даже берегла его в сердце. «Этот человек — загадка», - говорила она. Хотелось доказать, что вовсе не загадка. «Человек, расходящийся с женщиной только из-за того, что она хочет иметь ребёнка, пошляк и мелкий человек, а вовсе не загадка», - хотелось мне сказать. И я мучился властью его над Тоней и тем, что она сама не хочет эту власть с себя сбросить, а хочет сделать из него легенду. Я живой человек, я часто глупости говорю, и руки у меня грязные бывают, а он мечта, он легенда, он всегда умён, всегда чист. А знай его все по имени и по отчеству, и завтракай он у нас в буфете, может быть, Тоня давно бы в нём разочаровалась».

 

Он обучался в высшей школе,
он образован, он доцент.
Но в сердце — хоть бы искра боли,
тоски — хотя б один процент!

 

«Ты не криви так горько ротик
и к моему склонись плечу.
Ведь я любить тебя не против,
но я ребёнка не хочу».

 

 

Любовь не ищет своего

 

 

Из дневника С. Чекмарёва:

«Я был занят тем, что происходило в моём сердце, влюблён я был или не влюблён, следил за ростом этой любви, а о её сердце забывал».

 

За этим платьем, ярче меди,
за этой лентой голубой,
прости меня, я не заметил,
что у тебя на сердце боль.

 

Что ты измучена любовью,
что эта жизнь тебе узка,
что под твоею светлой бровью
такая чёрная тоска...

 

 

Из дневника С. Чекмарёва:

«Надо уметь растить любовь.  Любовь существует и бродит между нами, она прячется в складках платья и в уголках губ, она приковывает глаза к чьим-то окнам, она сжимает сердце тоской, как обручем, она радостно закручивает человека, как вьюгой… Но любовь не вспыхивает сразу, как огонь, нет, она растет, как вишня, как молодой зверек, у кого в душе этот зверек не рождался? Рождался у всех. Но кто сумел его вырастить? Ну-ка? Оглянись кругом, найдешь ли?.. Милый, жалкий зверек рождается в нашем сердце, он беспомощен еще, он барахтается и погибает через две недели. А многие даже берут его за шиворот и с наслаждением топят, как котёнка - «Что за сентиментальность!»

 

Когда я беру твою руку,
руки ты не отнимаешь,
но в глазах твоих видится мука,
такая печаль немая!

 

И в жилках руки капризных
я слышу тоски трепетанье.
Он здесь ещё, этот призрак,
над нами его дыханье!

 

И я своею рукою
коснуться тебя не смею,
я только смотрю с тоскою,
я только сижу и краснею.

 

***
Ты говоришь: «Всему конец.
Забудь, уйди, не надо злиться».
И взгляд твой, серый, как свинец,
в мои глаза не хочет влиться.

 

И я гляжу в твои глаза
и наклоняюсь ниже, ниже...
Тех дней уж не вернуть назад,
тех поцелуев с губ не выжечь.

 

Но этот лоб и прядь волос,
всё это — смех, и жест, и брови, -
оно с душой моей сжилось,
оно впиталось в плазму крови.

 

И каждый вечер, в поздний час,
любовь приходит как удушье.
Но у тебя в пещерах глаз
ложится тигром равнодушье.

 

В улыбке, в линии плеча,
как лунный свет, скользит усталость.
И мне теперь одна печаль,
одна тоска теперь осталась...

 

Что же делать? Самое простое — примириться с фактом и перестать встречаться с Тоней. Время вытравит любовь из его сердца. Так советуют друзья.

 

Мне часто враги твердили,
Да и приятели тоже:
«В этом хитро устроенном мире
Ты глуп, дорогой Серёжа.

 

Ты будешь всегда всех ниже
Да и умрешь без славы».
Увы мне. Теперь я вижу,
Что все они были правы.

 

Ах, был бы умён я, не стал бы
с тоскою бродить по аллее!
Ах, был бы умён я — не стал бы
так глупо вести себя с нею!

 

Не стал бы с бунтующей кровью
часами сидеть в отчаяньи,
следить за светлою бровью,
ловить головы качанье.

 

Я знаю, всё это напрасно,
но что же мне делать с собою?
И с платьем вот с этим красным,
и с лентой, вот той, голубою...

 

Из дневника С. Чекмарёва:

«Так, «всему конец»... Но я знаю, что всему не конец. Я знаю, что повесть будет продолжаться. Я знаю, что к Тоне по окончании отпуска приду. Приду и сяду напротив неё.
Повесть будет продолжаться, я так хочу. Не знаю, как она будет продолжаться, не знаю, чем она окончится, но продолжаться она будет».

 

 

Сергей принимает решение: надо помочь Тоне освободиться от любви к человеку, которого он считал недостойным этого чувства. Надо вернуть ей веру в будущее, надежду на счастье. Надо всячески облегчить её положение.
Такое решение и дальнейшее поведение Сергея кажутся окружающим смешными и нелепыми, но того это не смущает.

 

 

Дом, построенный на песке

 

Я от взгляда её краснею,
Любуясь жилкою на виске,
Но наша дружба сердечная с нею -
Дом, построенный на песке.

 

Она целует меня, балуясь,
Я уеду, она - в Москве.
Что все мечты мои, все поцелуи?
Дом, построенный на песке.

 

Но как-то я удивился очень,
Прочитав в календарном листке:
"Как раз бывает особенно прочен
Дом, построенный на песке".

 

 

И вспомнил: она так даёт свою руку,
со мною бродит, больше ни с кем...
Может, и правда прочная штука
дом, построенный на песке?

 

Снег колючий падает с веток...
Может, и правда, конец тоске?
И будет сиять таким чудным светом
Дом,
            построенный
                                      на песке?!

 

 

Неискушённый в сердечных делах, сам бесконечно влюблённый, Сергей взвалил на себя тяжёлую ношу — ответственность за другого человека. Как и в других трудных обстоятельствах, на помощь он призвал поэзию. Она была его союзницей и оружием в этой непосильной борьбе.
Знакомясь со стихами Чекмарёва этого периода, понимаешь, как самоотверженно и великодушно он любил. В этом чувстве проявились лучшие качества его натуры: душевная чистота, благородство, жертвенность, цельность и сила характера. Как ни тяжело ему придётся, он будет оберегать своё чувство и пронесёт его через насмешки товарищей, недовольство родителей, через всю жизнь.

 

Я буду здесь и буду злиться.
Я буду верен до конца.
Из сердца все на свете лица
Не выжгут твоего лица.

 

В это время Сергей заканчивает институт, его должны послать по распределению, в то время как Тоня учится на младшем курсе. Предстоящая разлука страшит его, но не останавливает в решении быть на переднем крае:

 

Я буду там, где должен быть,
Куда поставит класс,
Но мне нигде не позабыть
Сиянья серых глаз...

 

В одном библиотечном сборнике в 50-е годы две последние строки кем-то были зачеркнуты. Вероятно, сегодняшний молодой читатель зачеркнул бы две первые строки. Но все дело именно в единстве этих строк и в том, что за ними стояло...
Перед отъездом  в Башкирию Сергей дарит Тоне свою фотографию.

 

 

Это единственное фото, которое осталось от Чекмарёва. С фотоснимка смотрят на нас серьёзные внимательные глаза юноши. Благодаря его стихам, адресованным любимой, мы знаем, какого они были цвета: серые.

 

Зачем, зачем блестит слеза
И губы желчью полнятся?
Мои же серые глаза
Недолго будут помниться.

 

Ведь мой же профиль не прямой
И губы цвета камеди,
Они забудутся тобой,
Они уйдут из памяти...

 

Надпись на фотографии

Через четыре, через пять,
Через пятнадцать лет
Хочу, чтоб, Тоня, ты опять
Взглянула б на портрет.

 

И от моих бы серых глаз
Чтоб лёгкая тоска
Тебе бы на сердце легла
И встала у виска.

 

И ты б сказала: "Всё же он
Хороший мальчик был,
И так наивно был влюблён,
И так смешно любил!.."

 

 

Разлука

 

Ворвался ветер в форточку
с заоблачных высот,
и умывает мордочку
на крыше серый кот.

 

Но виснет сердце гирею,
лежит на сердце тень:
в далёкую Башкирию
я еду через день.

 

 

Средь гула, среди дыма я
забудусь ли в тоске?
Но ты, моя любимая,
останешься в Москве.

 

В Москве, где всё закружено,
где звон, где шум, где гуд,
в Москве, где шёлк, где кружево,
в Москве, где столько губ,

 

где всё огнями залито,
где окна жгут, манят,
ты позабудешь за лето
мой исподлобья взгляд.

 

В Москве, где зори молоды,
где столько лиц и встреч,
забудешь очень скоро ты
мою простую речь.

 

В Москве, где взгляды — омуты,
где жизнь кипит как кровь,
другому ты, другому ты
отдашь свою любовь.

 

 

Средь топота овечьего,
среди сосновых смол
однажды синим вечером
я получу письмо.

 

И строки жгут сильней огня:
«Серёженька, прощай!
Не мучь меня, забудь меня,
не плакать обещай».

 

Пускай тоской и пламенем
пахнёт от этих строк,
но с выраженьем каменным
я буду сух и строг.

 

Я высунусь на улицу
и погляжу вперёд.
Грустится мне, тоскуется ль, -
никто не разберёт.

 

Рукою не усталою
придвину микроскоп,
к холодному металлу я
прижму горячий лоб.

 

«Она была б жена твоя,
и вот её уж нет.
Так рвись же, сердце, надвое,
пылай, жестокий бред!».

 

Отъезд в Башкирию означал для Сергея разлуку с любимой, может быть, навсегда.

 

 

Как же он ждал её на перроне!

«Не приехала! Не проводила! Напрасно стоял я на платформе и ждал, ждал, глядел, глядел, и так, и через очки, напрасно вглядывался в туман сквозь моросящий дождик — тебя не было.
Пишу со станции Инза. Красивая фамилия у этой станции, правда? Поэтому и захотелось мне отсюда послать тебе открытку. Инза — красивая, и ты — красивая, как же не послать? Кроме того,ещё одно: на прошлой станции ходил брать кипяток и увидел синий курносый чайник, ну точь-в точь, как у тебя, и очень ему обрадовался. Разреши тебя поцеловать».
Чтобы как-то смягчить остроту разлуки, душевной боли, он пытается прибегнуть к юмору, к шутке, но это плохо ему удаётся.

 

Несись же поезд, несись же, поезд,
под вздохи поршня, под стук колёс.
Не надо, сердце, к боям готовясь,
не надо, не надо, не надо слёз.

 

Вот так, под шум, под грохот железа
стареет лицо и уходят года.
Но вот вдруг ни поля, ни луга, ни леса,
а только вода, и вода, и вода!

 

Да это Волга!  Тянет невольно -
прилечь бы устало на тот бережок...
Ах, что-то мне грустно и что-то мне больно.
Наверно, я сердце тоской пережёг.

 

«Тоня, Тоня, как я по тебе скучаю, скорей бы хоть весточка от тебя пришла! Я пока весел и здоров, на станции болел было и даже лежал, но сейчас здоров совершенно. А когда лежал, плохо было, жар у меня был сильный, так что мне казалось, я всю комнату нагреваю, и чуть ли не бредил, и в бреду всё ты была. А потом прошло. Не знаю, что за бацилла в меня забралась, но спасибо ей за то, что скоро оставила».

 

Окончание здесь

 

 

13 января 1910 года родился поэт Сергей Чекмарёв.

 

Начало здесь

 

В начале мая  в 1933 году в горной башкирской речке Большая Сюрень было найдено тело молодого зоотехника Сергея Чекмарёва. Смерть наступила от удара в висок. Было ли это убийство или трагическая случайность, установить не удалось. Сейчас там высоко в горах стоит четыре памятника, и на каждом — одно и то же имя, одни и те же даты: «Сергей Чекмарёв. 1910 — 1933».

 

 

Всего 23 года прожил на земле этот человек, и для тех, кто знал его при жизни, и для тех, кто потом прочёл его стихи — он остался вечно молодым. Что же сделал этот юноша за такую короткую жизнь? Чем заслужил он право на бессмертие?
Про него писали, что он погиб на посту, как герой, что он всего себя без остатка отдавал работе, любимому делу. Всё это так. Но главное в этом мальчике было то, чего ещё тогда не знали. И о чём многие не знают и сейчас - то, что он был поэтом. Настоящим, большим поэтом. Хотя и не издал ни одного сборника стихов.
От Сергея Чекмарёва остались ученические тетради, записные книжки, детские рукописные журналы, множество писем: в прозе и в стихах, чаще незаконченные, оборванные на полуслове. Впервые они увидели свет в 1956 году, когда часть стихов и писем Чекмарёва была опубликована в «Новом мире» (№1). Эти тетради — живой человеческий документ, здесь ничего не придумано, не сочинено, сама жизнь воплотилась в эти правдивые, предельно искренние строки.
В них — не только точные приметы времени, но и характерные черты молодого человека той эпохи — комсомольца начала 30-х, стойкого, мужественного, целеустремлённого, для которого главная цель жизни — борьба за светлое будущее человечества.

 

 

Зима! Ты работала нынче не зря,
мы покончим с нуждой и тоской.
Навстречу тебе сияет заря
почётною Красной доской.

 

Рождает наш век двадцатый
много мыслей и дел высоких.
Отчего же вот здесь, за хатой,
деревянные живы сохи?

 

Ведь не всё же, не всё же, не всё же
упёрлось корнями в века.
Ведь бьётся ж под чьей-нибудь кожей
сердце большевика!

 

Не все же, не все же, не все же
у тысячелетий в плену.
И тянет рябиною свежей
к раскрытому настежь окну.

 

Для тебя эти грозди пылают.
Недаром же сквозь жилет
у тебя, как заря, как пламя,
горит комсомольский билет!

 

Конечно, сравнить зарю с почётной Красной доской и с комсомольским билетом ни одному нынешнему поэту не придёт в голову, это вызывает сейчас улыбку, как некий анахронизм. Мы привыкли осуждать это наше прошлое, привыкли считать то поколение наивным, обманутым. Но не спешите клеить идеологические ярлыки на творчество Чекмарёва, не спешите пренебрежительно отмахнуться.
Образ юноши-комсомольца 30-х годов, который встаёт со страниц этих рукописей, во многом типичен для своего времени и в то же время своеобразен и неповторим, как всё живое, редкое и талантливое. В этом, может быть, главный секрет обаяния личности автора, под которое подпадаешь сразу, с первых же строчек. Сергей Чекмарёв остаётся поэтом, независимо от того, что он пишет и о чём он пишет. Несмотря на то, что нас отделяет от него восемь десятилетий, многое в этих тетрадях производит впечатление написанного сейчас, многое находит отклик в душе и сегодня.
Позже эти тетради вышли отдельной книгой в издательстве «Молодая гвардия», сначала в 1959 году под редакцией Михаила Луконина (составитель Светлана Ильичёва ), потом вышло дополнительное издание в 1981 году: «Стихи. Письма. Дневники»

 

.

 

Я, помню, ещё в школе зачитывалась стихами Чекмарёва, и когда спустя два десятка лет мне случайно попала в руки одна из этих книг, я обнаружила, что многое у него до сих пор хорошо помню, многие строчки впечатались в память и обжигали радостью узнавания. Потом выяснилось, что у некоторых моих знакомых тоже были эти книжки — они издавались большим тиражом — 200 тысяч - и все они тоже хорошо помнили его стихи, даже многие строчки наизусть цитировали. Это признак подлинного таланта — когда стихи непроизвольно впечатываются в память и живут там долгие годы.

 

Правота простоты

 

Один из секретов запоминаемости и западаемости в душу  стихов Чекмарёва— это необычайная простота. Но это не та «румяная няня простота», о которой пишет Евтушенко, выдающая пустоту, примитив, бессодержательность. Это простота живой жизни, правда чувства, которой дышит каждая строчка Сергея Чекмарёва . Причём это был его принцип в поэзии, выношенное и выстраданное убеждение, что писать надо именно так. Об этом его «Баллада о простоте»:

 

Однажды мне встретился старый поэт -
звёзды ярки и ночь тепла, -
и пока глаза не раскрыл рассвет,
беседа наша текла.

 

И он сказал: «Не такие, мой друг,
я раньше писал стихи -
в них слышались лиры тончайший звук
и рокоты всех стихий.

 

Я был от вершины уже на вершок
и был знаменитый почти,
когда однажды рабочий дружок
меня попросил: «Прочти!»

 

Строками бушуя, словами звеня,
я в рифмах своих закипел.
Он, молча склонившийся, слушал меня,
ударник и член ВКП.

 

Когда, прочитавши сонетов пяток,
я хотел его одой донять,
он тихо сказал мне: «Довольно, браток,
я вижу: мне не понять».

 

 

И он смущённо пошёл от меня,
и взор его глаз потух.
И только долго была видна
рубашка его в поту.

 

И понял я в единый миг,
пока глядел ему вслед,
что все мои кипы написанных книг -
тяжёлый, ненужный бред.

 

Так что же я сделаю? Как снесу?!
Я сгорел от стыда...
И я с тех пор зарубил на носу:
да здравствует простота!

 

О нет, конечно, не та простота,
что хуже воровства,
нет, не такая, а просто та,
которая с жизнью росла.

 

Она проста, она глубока,
и вместе с тем строга.
Она человека берёт за бока,
как быка за рога».

 

Поэт окончил. Его рассказ
я, как завет, берегу.
И пусть не срывается вычурных фраз
с моих ещё юных губ.

 

Тут можно, конечно, вспомнить Ходасевича с его знаменитым:

 

Люблю людей, люблю природу,
Но не люблю ходить гулять,
И твердо знаю, что народу
Моих творений не понять...

 

Можно вспомнить и  Зинаиду Нейгауз, требовавшую от Пастернака «писать попроще», что он ей, смеясь, обещал (и, кстати, исполнил: поздний Пастернак разительно отличается от раннего именно своей простотой).
Но не хочется иронизировать по причине своей горячей симпатии и сочувствия этому поэту. И — ощущения его непреложной внутренней правоты.
«В детстве я мечтал быть гением, — пишет Сергей брату — неверно мечтал, думал, как дважды два, что буду знаменит. Но вот мне двадцать два года, и я не знаменит. Более того, теперь я полным человеком хочу быть… Гений узок: у него или только ухо — он музыкант, или одни глаза — он художник, и больше ни о чем на свете не думает… А полный человек — это нечто совсем другое. Это человек всесторонне развитый — физически, умственно, способный глубоко чувствовать, обладающий хорошими моральными качествами: смелостью, правдивостью, чуткостью и т. п. Я тоже хочу быть таким человеком. Это трудно, но я хочу».
По сравнению со всем, что нам довелось уже прочитать у Чекмарева, это звучит, пожалуй, несколько прямолинейно. Но это та простота, что рождается от глубины и ясности мысли, благородства переживаний. Простота, которой не надо прихорашиваться. Нет нужды.

 

О ценностях, сданных в утиль

 

Я не планировала тогда писать о нём и проводить библиотечный вечер. Но, перечитав эту книжку, была вновь так тронута и взволнована его поэзией, этой чистой, горячей жизнью, оборванной на взлёте, на полуслове, и такое было чувство боли, утраты мной вновь пережито, что я решила  - и просто не могла - не рассказать о нём.
Эта душевная чистота и цельность натуры, благородство помыслов, каких сейчас днём с огнём не сыщешь... Романтика будней, радостное восприятие трудной, непростой жизни, гораздо более трудной, чем наша, кристальная совестливость в поступках, самоотверженная, целомудренная, трепетная юношеская любовь... Всего этого давно нет в нынешнее время, и многие уже этого просто не понимают. Эти понятия стали лишними, ненужными, старомодными — обузой, лишним грузом, мешающим преуспевать.
«Благородство», «романтика», «героизм» - вот три основных качества, звучащие диковато для современного слуха, которые, на мой взгляд, определяют человеческую суть Сергея Чекмарёва и суть его очень человечной поэзии. Эти понятия считаются в нашу эпоху устаревшими, сданными в утиль. А мне хочется, чтобы о них помнили, чтоб хоть иногда вспоминали. Поэтому я и решила о нём рассказать.
Поэт Сергей Чекмарев принадлежал к поколению подлинных героев первых индустриальных лет нашей страны. Его сверстниками по жизни, по чувствам и перу были Ярослав Смеляков, Борис Ручьев, Михаил Луконин, Борис Корнилов, Павел Васильев…
Поэтическая песня Чекмарева возникала из романтической приподнятости времени 1920 — 30-х годов и обычных прозаических событий, из которых складывалась жизнь страны.

 

 

Поистине он был романтиком, Романтиком с большой буквы. Но что немаловажно: и романтика судьбы, и благородство души, и героизм будней этого юноши не были какими-то ходульными, придуманными, взятыми напрокат из книг и фильмов. Он не играл в героя, не рядился в красивые слова и словно бы и не сочинял свои стихи — все они кажутся экспромтами, настолько органичны, просты и естественны,  неразрывно переплетены и подтверждены, оправданы его жизнью. Чекмарёв писал как дышал, его стихи неотделимы от него самого, они искрятся остроумной шуткой, мальчишеским озорством, добродушной улыбкой. Это не какой-то упёртый фанатик и аскет, каких немало было в то время, нет, это был очень современный, чуть ироничный, душевный парень с ясным умом, светлым взглядом на мир, необычайно талантливый, - таким он предстаёт со страниц своих записных книжек, и с первых же их строк этот незнакомый человек вдруг становится тебе так ясен, понятен, близок, дорог.
Я хорошо понимаю тех людей, которые потратили много терпения, труда и любви, чтобы расшифровать записи Чекмарёва — он писал их для себя и потому сокращённо, называя их «фактошифры». Сергей писал в своём дневнике: «Когда-нибудь я вернусь к этим записям, сделаю явным то, что скрыто между строками». Ему не удалось вернуться к написанному. Не хватило жизни. За него это сделали другие.
Книга Чекмарева, изданная впервые через двадцать с лишним лет после его смерти, необычна и неповторима, как на неё ни взгляни. На двухстах с половиной страницах в хронологической последовательности собрано всё, что сохранилось: от юношеских совсем стихотворений «Здравствуй, бабушка и Нина, здравствуй, Лида и Бутон», от заметок в семейную стенгазету и писем родным и знакомым до… Впрочем, и «до» это не прозвучит столь уж внушительно. До тех же писем, дневниковых записей. До стихов уже повзрослевшего Чекмарева, которых всего несколько и которые так же, как и ранние его заметы, не предназначались для печати.

 

 

Мы знаем, что обыкновение после смерти публиковать по возможности всё, что было написано человеком, связано с именами великих, уже при жизни известных своими созданиями. В таких случаях то или иное случайное письмо, деловая записка, стихотворение, найденное в девичьем альбоме, представляют интерес не сами по себе, а лишь постольку, поскольку добавляют что-то к нашим представлениям о выдающейся личности. В книге Чекмарева не находишь «проходных мест», каждая страница имеет самостоятельное значение. Строки писем, дневниковые пометки, эти моментально сделанные оттиски моментального состояния души обрели силу общезначимого. И сегодня они волнуют нас не просто напоминанием о давно умершем хорошем человеке.
Прислушаемся к звукам, приглядимся к краскам, вдохнем в себя ароматы его мира, где «солнце доедает последнюю тучу» или «дисковой бороной ходит по небу», а «закат заглядывает в окно», чтобы «слушать стук человеческих сердец». Где «вьюга машет белым платочком» и «горы, давно не бритые», стоят «одетые в теплую лесную фуфайку».

 

 

Короткую биографию Чекмарёва можно было бы вместить в несколько строк. Родился в Москве в последний день 1909 года (по старому стилю). Закончил школу, поступил в сельскохозяйственный институт, учился сначала в Воронеже, потом в Москве. Ездил на практику в деревню, полюбил её, а когда после окончания вуза перед ним открылся выбор дороги — причём можно было остаться в Москве — он предпочёл передний край — поехал в Башкирию зоотехником в нищий, только ещё организованный мясосовхоз. Современному прагматичному молодому поколению, наверное, сложно понять такое. Но вот представьте, что человек пишет совершенно искренне:

 

Представьте: тёплый и мягкий хлеб,
ещё отдающий золой и печью.
Представьте: чистый и светлый хлев
и в прорези милую морду овечью.

 

Представьте: низкий, угрюмый лог,
ветер, свистящий по ряби луга.
Представьте: простой человеческий лоб,
четвёрка коней, рукоятка плуга.

 

И, свистя на все голоса,
поворачивая с тракта,
сюда приближается к пашне сам
товарищ трактор.

 

Зачем он едет? Ведь вечер уже?
Ведь кони идут на покой?
Но трактор взаправду гудит на меже
и пашет, чудак такой!

 

 

Действительно, чудак — подумает кто-нибудь из нынешних. А это просто люди были такие.

 

 

Всякие, конечно, были тогда люди. Одни раскулачивали, доносы писали, приспосабливались, клеймили «врагов народа». А другие — горели на работе, отдавали всего себя, сжигали свои жизни ради счастливого будущего, в которое искренне верили. И невозможно не восхищаться, не любоваться этими людьми, их душевной чистотой, бескорыстием и самоотверженностью, каких давно уже в наш бездушный коммерческий век не встретишь.

 

 

Счастливый неудачник

 

Москвич, сын зубного техника, Сергей не принадлежал к тем социальным категориям, перед которыми в те годы широко распахивались двери в мир. После окончания средней школы он три года не мог поступить ни в МВТУ, ни в МГУ, хотя экзамены и в тот и в другой вуз сдавал  на "отлично", с блеском демонстрировал незаурядные математические способности. Ему отказывали по причине «отсутствия мест». На самом деле причиной было его «непролетарское происхождение». Преимущественным правом в поступлении пользовались рабфаковцы, члены профсоюза, т. е. в основном принимали по классовому признаку. Юноше из семьи потомственных интеллигентов пришлось расстаться со своей мечтой учиться в Москве.

 

 

Три года Чекмарёв числился в безработных, отмечался на бирже груда. И лишь в 1929 году поступил в Воронежский сельскохозяйственный институт на животноводческий факультет.

 

Воронеж. Сельскохозяйственный институт. 1931 год.

 

 

Да и туда приняли лишь в дополнительную группу, что автоматом означало отсутствие стипендии и общежития.
Никогда он не думал быть зоотехником, но стал им, и профессия эта, работа в совхозах Башкирии были для него источником многих истинных радостей, одной из главных тем его писем, дневниковых записей, стихов.

 

Башкирия начала 30-х годов

 

С точки зрения обычных, житейских представлений жизнь Чекмарева полна неурядиц, неудач, разочарований. Блестяще сдать экзамены в университет, заслужить на экзаменах в МВТУ прозвище «новоявленного Лобачевского» — и не попасть ни в тот, ни в другой вуз! Три года подряд потом отмечаться на бирже труда в ожидании работы… И, наконец, поступить в сельскохозяйственный институт по специальности, которую, мягко говоря, никак не назовешь его призванием, его, математика и поэта… Стать зоотехником и потом всю жизнь работать в незнакомой сфере… И из-за работы этой в далеких башкирских совхозах быть постоянно в разлуке с любимой девушкой, почти потерять её… Что ещё, собственно говоря, нужно для того, чтобы и в собственных глазах, да и с точки зрения окружающих прослыть неудачником? А он о первой и главной своей неудаче, о такой, что и сегодня многих молодых людей сбивает с ног, пишет с добродушной усмешкой:

 

Я верю, я охотно верю
В людскую светлую судьбу—
Нет места в человеке зверю,
Как нету мест в МВТУ.

 

И дело тут, как увидим еще, отнюдь не в легкости характера и не в безразличии к своему будущему. Наоборот, Чекмареву в глубочайшей степени было присуще то высшее чувство ответственности за себя, которое нечасто приходит в столь раннем возрасте и которое связано с представлениями не о собственных успехах и тяготах, а о заботах страны, народа.
Как Островский был первым из тех, кто, прожив новую жизнь, первым и сказал о ней по-новому, так и Чекмарев и в жизни своей, и в творчестве явился прообразом, предтечей тех молодых ударников-добровольцев, которые шли наперекор всем обывательским охам туда, где всего труднее и, стало быть, интереснее, — на Магнитку и в Комсомольск-на-Амуре, на целинные земли и строительство Братской ГЭС, а потом КамАЗа и БАМа…

 

 

Сергей прожил свою жизнь одним из первых добровольцев и заявить об этой доле сумел  раньше и ярче других.
Разные жизни. Разные судьбы. Разные условия и разные слова. Но то общее, что роднит между собой буденновского конника и, как мы теперь говорим, молодого специалиста тридцатых годов, это общее, мелькнув однажды, не исчезнет, а будет становиться всё отчетливее. Точно так же, как и объединяющее их противостояние всему мелкому, слабому, неустойчивому.

 

 

У Чекмарёва была счастливая особенность — отдаваться каждому, большому или малому делу так, что самоотдача становится и обретением. Дилетантом он не умел быть ни в чем.
«Увы! — пишет Сергей, поступив, в общем-то, вынужденно в сельскохозяйственный институт в Воронеже. — Я уже бросил писать стихи, или не бросил, вернее, а уронил. Теперь я по магазинам ищу не Кирсанова, и не Сельвинского, и даже не Вл. Вл., а «Зооветминимум», «Организацию труда в колхозах»… Я болен страстью к этим книгам. Скучные, серые брошюрки наполнились для меня жизнью и кровью…»
Так говорить, писать, чувствовать и мыслить мог человек не только очень талантливый и чистый, но еще и очень свой в том мире, в котором он живет. Да, Сергей всюду свой в этом мире и в этом времени — и на задних скамьях «Политехнички», откуда он жадно и пристрастно следит за литературными баталиями Маяковского, и на практике в воронежских селах, куда он является «командиром азбуки», и в институте, в Москве, в общении с друзьями, родными. И, наконец, в степях Башкирии, где он носится, обдуваемый всеми холодными и звойными ветрами времени, от гурта к гурту,  обуреваемый великой любовью к людям, неразделенной страстью к Тоне, отчаянием и вдохновением, усталостью и тоской по всему домашнему и решимостью переделать здесь всё на новый лад.

 

 

Именно это ощущение причастности и создает тот особый настрой, настой чекмаревского слова, который и сегодня, спустя восемь десятков лет, как тот «травы степной пучок сухой», источает аромат времени и «всё обаянье» его воскрешает.

 

Сокровенный друг

 

Сергей был старшим ребенком в большой семье. С пяти лет, едва научившись читать, он не расставался с книгами. В семье, в школе и для себя — до последних дней жизни — "издавал" рукописные журналы. В них нашли отражение все увлечения юного редактора - и математика, и шахматы, и фотография, и (в первую очередь) литература.
Сергей по натуре был человеком замкнутым. Наверное, среди его товарищей мало кто мог понять его: чувствуется по записям, что он намного превосходил по уровню развития ума и души своё окружение, а значит, легко мог оказаться непонятым и даже смешным. И все свои мысли, чувства, поступки, всё самое сокровенное он доверял бумаге.
Из дневника Сергея Чекмарёва:
«Так нельзя ходить, как я хожу, таким сумасшедшим, так нельзя тосковать, как я тоскую. Надо хоть немного ослабить подпруги тоски. Надо своею тоскою с кем-то поделиться, она от этого меньше будет — так даже математика говорит.
Я давно догадался об этом, что поделиться нужно, но с кем, с кем? Такого друга у меня нет, которому всё можно было бы рассказать, то есть я думал, что его нет. А сегодня вдруг вспомнил, что он есть. Вспомнил, и даже сердце радостно забилось: друг настоящий, искренний друг у меня есть! Друг такой, перед которым душу можно раскрыть, как окно в душную ночь, которому мысли можно доверить, как тигрят тигрице — друг такой есть! И вот сегодня утром я порылся  корзине, достал друга, ибо друг этот — бумага, и начинаю разговор с ним, самый искренний и задушевный. Вот почему я начинаю этот дневник, который и будет моим собеседником или, вернее, слушателем моих переживаний».
И в то же время он понимал, что это не просто дневник - отдушина от одиночества, что писать — это его призвание, его судьба.

 

 

«Моя жизнь, - писал он, - неразрывно связана со словом, с этими во лиловыми чернилами, с этими вот крючочками, и оторвать её от этого нельзя».
«Неуловимый строй речи, знакомые закорючки букв, еле слышимый аромат души — вот что должен нести в себе четырехугольник белой бумаги», — пишет поэт, никогда не увидевший ни одной своей строки, набранной типографским шрифтом. Поэт истинный, что называется до кончиков ногтей.
«…Когда со мной что-нибудь интересное случается, мне невольно думается, как я это опишу. Я слежу иногда за собой, как за героем романа, думаю: «Вот это завязка», — гадаю, как пойдет дело, лишь для того, чтобы все это описать».
Двадцать три года хранились эти тетради в семье Чекмарёвых. Перелистывая их, удивляешься тому, что они так долго не становились достоянием читателя. А объясняется это тем, что Сергей не собирался печатать написанное, пока не обогатится его жизненный опыт, не вырастет литературное мастерство, и родные не хотели поступать вопреки его желанию и не решались предложить записи редакциям. «Сначала я хочу жить, - говорил Чекмарёв в одном из писем, - а потом уж писать о жизни.  Сперва любить, а потом писать про любовь. Первую половину жизни я буду писать для себя, вторую — для всех».
Он не прожил и первой половины своей жизни. Но то, как ярко он жил, то, что успел написать в скромном расчёте «для себя» - это теперь для всех, это стало нашим достоянием.

 

 

Всё, написанное Чекмарёвым, было адресовано либо самому себе, либо близким людям, всё было очень личным, интимным.

 

Но здесь тоска сквозь рифмы светит,
как твои ноги сквозь ажур.
Я знаю: никому на свете
я этих строк не покажу.

 

Его стихи часто являются письмами, а письма — стихами, и одно переходит в другое естественно и органично. Вот, казалось бы, простенькая записочка сёстрам (Сергей был старшим в большой семье), отдыхавшим в Крыму, - вроде бы ничего особенного, но только люди, имеющие отношение к творчеству, наверное, смогут оценить эту пушкинскую непринуждённость, эту моцартианскую лёгкость слога, эту божественную простоту изложения:

 

Конечно, в Крыму впечатления пёстры,
конечно, в Москве ощущенья остры.
Но, уважаемые сёстры,
мои дорогие две сестры!

 

Сердце не надо терять, однако,
сердце всё-таки надо иметь.
Не забывайте, что возле Баймака,
где добывается мясо и медь,

 

где люди смуглы и где лошади прытки,
где бродят стада — там живёт ваш брат,
и он от сестёр своих даже открытке,
даже записке был бы рад.

 

Искушённое ухо, наверное, сразу уловит интонации Маяковского. Это не случайно: Сергей очень любил Маяковского, часто бегал в Москве на его вечера.

 

 

Через юношеское подражание проходят многие. Но Чекмарёв перенимал у мэтра не столько рифмы и стилистические приёмы, сколько  — активную гражданскую позицию, - вот главное, чему он у него учился.

 

Открыв последующую страницу,
читатель скажет, рассвирепев:
- Поэт, как не стыдно вам срамиться?!
Это же Маяковского перепев!

 

- Потише, товарищ! Послушайте вот:
теперь пятилетки решающий год!
Неважно, кем быть и кому подражать,
важно — бить, важно — поражать!

 

Вспомним годы, в которые жил и творил Чекмарев. Начало пятилеток, начало коллективизации…

 

 

Острые социальные схватки в деревне, на фабриках и заводах, в советских учреждениях и в высшей школе…

 

 

Читая дневники Чекмарёва, поражаешься некоему диссонансу между тогдашней предгрозовой атомосферой сгущающихся социальных туч, между политическим климатом мира и атмосферой книги, где господствующее настроение — бодрость, жизнерадостность, юмор и на редкость доброжелательное отношение к людям, знакомым и незнакомым. Оно, это настроение, не в декларациях и заявлениях. Оно — в самой лексике стихов, в шутливо возвышенной или дружески пародийной интонации его писем, в той самой способности наделять вся и всех вокруг характером — великодушным и приветливым, романтически ироническим, то есть своим собственным.
«Сто семьдесят дворов построились шеренгой в один ряд, встречая меня, командира азбуки. Вьюга молодцевато прокричала свое приветствие. Так я приступил к исполнению своих обязанностей». Таково описание и видение весьма прозаического и обыденного для тех лет события — студенты-воронежцы пришли в село Сабуровку заниматься «ликбезом». Только и всего.

 

 

 

А вот Чекмарев-студент попадает на военные сборы, в армию. «Уже не кирпично-красная рожа Воронежа находится теперь передо мной, — с аппетитом описывает он новую жизнь, — а белое личико нашего полотняного лагеря, разбитого в лесу, окруженного запахом берез и сосен».
«Здрасть!!! — начинает он следующее письмо. — Вот мое красноармейское приветствие. Звонко, коротко, бодро».
И это непрошибаемое добродушие, этот искрящийся юмор и неиссякаемый оптимизм сопутствуют читателю от первой до последней страницы, которая будет заполнена автором всего-то за несколько часов до, быть может, насильственной смерти.

 

Поэзия — в прозе жизни

 

Чекмарёв не искал в стихах надуманных сюжетов, он находил их в повседневности, окунаясь в самую гущу жизни. Годы учёбы в вузе — в воронежском, а потом в московском — заполнены многочисленными общественными обязанностями. Как он всё успевал? Он работает в научном кружке, выпускает институтскую многотиражку, ездит в колхозы на уборку, руководит курсами по ликвидации безграмотности, комсомольским политкружком, читает лекции на курсах колхозного животноводства, организовывает художественную самодеятельность, выпускает стенгазету, причём обучает и других тонкостям этого дела:
«Я говорил ребятам из редколлегии: вот вы написали, что Зюбанова плохо посещает комсомольские собрания. Ну и что же? Она и сама знает, что плохо, и каждый из вас знает, - заметка никому не интересна. А вот если бы вы объявили в газете громогласно конкурс на изобретение, как затащить Зюбанову на собрание, печатали бы сводки изобретений или нарисовали бы, как её трактором тащат на собрание  - вот тогда заметкой бы заинтересовались».
Сергей выпускает там со студентами «живую газету», - сейчас уже, наверное, мало кто знает, что это такое. «Нам предложили ещё выпустить номер живой газеты по материалам нашей штурмовой бригады. Сказано — сделано. Мы мобилизовали актив, собрали материал, составили частушки, написали раёк, разучили вступительный марш, приспособили к местным темам несколько известных песен и т.д. и, наконец, всё было готово. Я совмещал обязанности автора, режиссёра и суфлёра».
И во всё-то он вкладывает и свою кипучую энергию, и сердечную теплоту, и поэтический талант.

 

Теперь студент по-новому чертит,
готовится к бурям грядущих веков.
Мы лозунг бросаем: учитесь, как черти,
чтоб дать инженеров-большевиков!

 

библиотека Воронежского аграрного института в 1930-е годы

 

 

Но о каких бы серьезных вещах ни говорил Чекмарев, нигде, ни в слове, ни в интонации, и намека нет на ходули, на пафос. О самом простом и будничном он пишет так кровно заинтересованно, вкусно, ярко и образно, что буквально заражает своей активной любовью к жизни, своим азартом деятельности. (Вспоминается, как Том Сойер красил забор, вызывая у всех желание к нему присоединиться, только тот талантливо изображал увлечённость, а у Чекмарёва эта увлечённость, это вдохновенное отношение ко всему, что он делал — было органично присущим ему качеством).

 

По синему небу плывут облака,
Корова жует и думает:
«Сердитые люди отняли телка,
В овсяной соломе мало белка
И жизнь моя очень угрюмая…»

 

Я запахом талого сена дышу,
я знаю тоску коровью,
и я не чернилами это пишу,
а собственной сердца кровью.

 

И я говорю: растай, тоска,
коровья печаль, затихни.
В ВУЗе, где мелом стучит доска,
Учится зоотехник.

 

Он пишет конспекты, листает тома,
льет кислоту в бюретки,
Он готовится силу ума
на службу отдать пятилетке.

 

И он придет среди пыльных степей,
среди леска поределого
строить силосные башни тебе
и заново мир переделывать.

 

 

 

Оптимистический драматизм

 

Величественное и задушевное, грустное и смешное, ирония и патетика живут в его творчестве, в его общении с окружающими, в постоянном взаимопроникновении. И, право же, никакой алхимик не смог бы разложить эту интонацию на составные:

 

Пушистый снег,
Пушистый снег,
Пушистый снег валится,
Несутся сани, как во сне,
И все в глазах двоится.

 

Вот сосенки,
Вот сосенки,
Вот сосенки направо,
А ты грустишь о Тосенке...
Какой чудак ты, право!

 

А ну пугни,
А ну пугни,
А ну пугни Гнедуху!
Пониже голову пригни,
Помчимся что есть духу.

 

Ведь хорошо,
Ведь хорошо,
Ведь хорошо в снегу быть,
Осыпал белый порошок
Твои глаза и губы.

 

На сердце снег,
На сердце снег,
На сердце снег садится.
Храни в груди веселый смех,
Он в жизни пригодится.

 

 

Ничто его не берёт. Ни примусы коммунальных квартир, ни надоедливость попутчиков в поездах, ни скука и пустота станционных буфетов во время многочисленных пересадок, ни злобные кулацкие выходки в башкирских селах, ни бессонные сутки в коровьих гуртах...
Быт, что и говорить, был не сахар. И малой доли тех передряг, которые выпали на долю Сергея, хватило бы, чтобы не одного розовощекого энтузиаста повергнуть в уныние. Однако оптимизм Чекмарева был замешен на крутых дрожжах. Не житейским пустякам было вышибить его из седла.
Из письма другу:
«Пишу тебе, сидя в Уфимском доме крестьянина. Вообрази: полутемная низкая комната — мрачная, черная… По стенам — сорок шесть железных коек… Но не думай, что все это меня угнетает, плюю я на такие пустяки. Тем более что стол есть, карандаш есть, бумага есть — а чего мне больше надо? Сижу и пишу…»

 

Башкирская деревня

 

дом, где жил Чекмарёв в Зианчуринском районе деревни Ибраево в 1933 году

 

 

«В общем, я чрезвычайно доволен свой жизнью. Я рад, что честно могу смотреть в синие коровьи глаза, что я не изменил зоотехническому делу ради какой-то свеклы или морковки, как ты. Нет, теперь ни одна корова не посмотрит на меня укоризненно».

 

взвешиванье тёлки, передаваемой в колхоз. 1930 год.

 

 

И на следующей странице мы видим, как те же мысли и чувства, сдобренные в письме улыбкой, звучат патетически в написанном по свежим следам стихотворении:

 

По черным лесам, по огромным равнинам
Во всех концах необъятной карты
Гудят призывы: «Кадры нужны нам!
Кадры дайте! Дайте кадры!»…

 

И вот он уже по дороге на восток, пока только на практику. «Мы потратили на путешествие шестьдесят четыре часа и два часа потеряли благодаря вращению Земли. Черт бы побрал проклятую вертушку! Людям дорога каждая секунда, а она вертится». Вот и попробуй разъять здесь шутливое и серьезное. Поэтическое видение невозможно без поэтического одушевления, а оно, в свою очередь, не уживается с равнодушием, инертностью, пассивностью, ленью души или тела. Это поэтическое одушевление питается непрерывной внутренней работой личности, которая и превращает в образ все, чего ни коснется взор.
Даже обычные письма Чекмарева насыщены яркими запоминающими оборотами, способными вызвать зависть у профессионального литератора своей свежестью и необычностью:

«Кирпич, щебень и мусор цветут у меня под окнами». 

«Зори цветут малиновыми кустами и Солнце дисковой бороной ходит по небу…».

«Лежат в поле пласты, навороченные плугом, лежат и сохнут, как от любви».

«И сами люди кажутся немного смущенными, а выпитые поллитра придают им  совестливость и предупредительность».

Людьми, способными до конца быть преданными идее, людьми служения, назовем это так, принято восхищаться, особенно после того, когда приходит к ним признание официальное, общественное. Но к этим же людям часто относятся и с толикой жалости, сострадания, а то и пренебрежения. Ещё бы, ведь служа столь самоотверженно идее, будущему, они сегодня неизбежно лишают себя чего-то такого, что свойственно другим, обыкновенным людям. И в тогу неудачника, чудака, то ли не замечающего своих поражений, то ли просто делающего такой вид, Чекмарёва пытались вырядить не раз.  Он протестовал против этого со всей пылкостью своей натуры.
В дневнике Сергей, как бы продолжая мысленно спор с другом, рассуждает о счастье. Друг считает, что все эти принципы — химеры, что мы живём один раз и нужно взять от жизни всё. «Ты один, у тебя одна жизнь, ищи для себя большего счастья, везде делай так, чтобы тебе было как можно лучше».
Чекмарёв пишет: «Всё это так. Но из этого совсем не следует, что нужно скорее утащить краюху у другого или всякими правдами-неправдами приобрести побольше денег и каждый день устраивать турне по ресторанам. При подобном образе действий человек сам себя обкрадывает, обрекая на жалкое, по сути дела, существование. Разве развлекательная жизнь, наполненная гулянками, бездельем или сытым обывательским довольством, может доставить человеку сильные переживания? Разве такое употребление времени обеспечивает наиболее полное использование этой нашей единственной жизни? Разве мало примеров, когда такая жизнь в конечном счёте опустошает человека... Все средства развлечения хороши только начале, а при повторениях становятся однообразными, как степная дорога. Я не за аскетизм, развлечениями нельзя пренебрегать, это всё хорошо, но нельзя, чтобы это было основным содержанием жизни. Пусть это будет, когда возможно, дополнительным её украшением.
Мы живём только раз и нужно прожить жизнь наиболее счастливо. Но что такое счастье? Оно не существует само по себе. Для самого личного счастья человека необходима горячая привязанность его к какому-то делу, к какой-то идее. В самом деле, когда человек счастлив? Когда он достигает того, чего хочет. Когда очень счастлив? Когда достигает того, чего очень хочет. Сила переживания зависит от силы желания. И если человек страстно желает достигнуть какой-то цели, если это желание не даёт ему покоя, если он ночи не спит с этой страстью, - тогда удовлетворение желания приносит ему такое счастье, что весь мир кажется ему сияющим, земля поёт под ним».

 

 

Среди снежинок шелковых,
В нагроможденье скал,
Я только здесь нашел себе,
Чего всю жизнь искал...

 

 

 

 

По «точкам» путешествовать,
Не брезговать помоями,
С директорами ссориться,
С кобылами дружить –
Не знаю, как по-твоему,
Но, Тонечка, по-моему,
Все это, вместе взятое,
И означает жить.

 

Тонечка — это любимая Сергея Чекмарёва, его первая и последняя, единственная любовь. Но это уже следующая история...

 

Продолжение здесь

Начало здесь.

 

С момента отъезда Бальмонта за границу популярность его пошла на убыль.
В Петербурге и Москве по-прежнему выходили его книги - «Литургия красоты», «Зовы древности», но они уже не вызывали прежних славословий. Дело в том, что поэзия к тому времени сильно изменилась. Появились новые поэты: Мандельштам, Кузмин, Северянин, Гумилёв. Появились новые направления в искусстве: акмеизм, футуризм, имажинизм, между которыми шла борьба. А Бальмонт не принадлежал ни к одному из этих новых направлений, он стал мишенью и слева, и справа.

Потеря его популярности была связана не с тем, что он «исписался» и «устарел», как о нём говорили и писали. У Бальмонта были и спады, и подъёмы в творчестве, но его известность больше от них не зависела. Просто Бальмонт остался самим собой, тогда как восприятие такого рода поэзии в корне изменилось. Изменилось время. Наступали суровые времена революции, и весь этот бальмонтизм, романтизм отступали в прошлое.
Бальмонт восторженно принял февральскую революцию. Как говорил Бродский, у всех поэтов от революции кружилась голова. Но Октябрьскую революцию он отвергает, не принимает диктатуру пролетариата, трактует её как насилие. Бальмонт осуждает братоубийственную гражданскую войну. Не столько осуждает, сколько недоумевает по-детски: как это трезвые люди могут убивать друг друга? Почему он, такой нежный, должен видеть всё это?

 

 

 Мне странно подумать, что трезвые люди
 Способны затеять войну.
 Я весь - в созерцательном радостном чуде,
 У ласковой мысли в плену.

 

 Мне странно подумать, что люди враждуют
  Я каждому рад уступить.
  Мечты мне смеются, любовно колдуют
  И ткут золотистую нить.

 

 Настолько исполнен я их ароматом,
  Настолько чужда мне вражда,
  Что, если б в сражении был я солдатом,
  Спокойно б стрелял я тогда.

 

 Стрелял бы я метко, из честности бранной,
  Но верил бы в жизнь глубоко.
  Без гнева, без страха, без злобы обманной,
  Убил бы и умер легко.

 

 И знал бы, убивши, легко умирая,
 Что все же мы братья сейчас,
 Что это ошибка, ошибка чужая
 На миг затуманила нас.

 

 

Несмотря на всю детскость, наивность, отрешённость, каким мудрым был этот человек, как верно он всё понимал. Ничему не учит нас, к сожалению, ни история, ни поэзия.
Вот ещё одно его стихотворение о гражданской войне:

 

Явственно я чувствую весь ужaс трепетaнья
Тысяч рук оторвaнных, рaзбитых рук и ног.
Рвущиеся в воздухе безумные грaнaты,
Бывший человеческим и стaвший зверским взгляд,
Звуков сумaсшествия тяжелые рaскaты,
Гимн свинцa и порохa, нaпевы пуль звенят.

 

Сонмы пчел убийственных, что жaлят в сaмом деле,
И готовят Дьяволу не желтый, крaсный мед,
Соты динaмитные, летучие шрaпнели,
Помыслы лиддитные, свирепый пулемет.

 

А дaлеко, в городе, где вор готовит сметы,
Люди крепковыйные смеются, пьют, едят.
Слышится: "Что нового?" Слегкa шуршaт гaзеты.
"Вы сегодня в Опере?"-"В пaртере, пятый ряд".

 

Широко зaмыслены безмерные мученья,
Водопaд обрушился, и Хaос влaстелин,
Все мое потоплено, кипит, гудит теченье, -
Я, цветы сбирaющий, что ж сделaю один?

 

 

Первые годы революции, проведённые Бальмонтом в Москве, были для него очень тяжелы. Он голодал и нищенствовал. Ютился в одной комнатке, (все остальные комнаты были «уплотнены»), разбирал заборы на дрова, питался одной пшёнкой. В 1920 году его друг Юргис Балтрушайтис, бывший литовским посланником в Москве, устроил ему законный вызов — и этим спас.

 

Юргис Балтрушайтис

 

 

В Париже Бальмонт поселился с женой Еленой и дочерью в скромном отеле и зажил по-беженски.

Но спасительная на первых порах жизнь в эмиграции оказалась и очень мучительной для поэта. В письме бывшей жене Екатерине Андреевой он пишет: «Я живу здесь призрачно, оторвавшись от родного. Я ни к чему не прилепился здесь».
Не было письма, где он не писал бы и в прозе, и в стихах о своей тоске, о своём желании вернуться. «Я хочу России, - пишет он, - пусто, пусто. Духа нет в Европе. Он только в мученической России».
Стихи Бальмонта, написанные там, и сейчас трогают и волнуют душу.

 

От тебя труднейшую обиду
Принял я, родимая страна.
И о том пропел я панихиду,
Чем всегда в душе была весна.
Слава жизни. Есть прорывы злого,
Долгие страницы слепоты.
Но нельзя отречься от родного.
Светишь мне, Россия, только ты.

 

 

Он оставался собой даже в последние дни своей жизни. Он был беден, одинок. Болезнь ввергла его в нищету. Удивительно, Бальмонт словно предвидел свою судьбу. Ещё в начале творческого пути в стихотворении "Данте" он с болью писал:

 

И ты поймёшь, как горек хлеб чужой,
Как тяжелы чужих домов ступени,
Поднимешься - в борьбе с самим собой,
И вниз пойдёшь - своей стыдяся тени.
О, ужас, о, мучительный позор:
Выпрашивает милостыню — гений!

 

Много писем писал Бальмонт из-за границы своей жене Е. А. Андреевой, единственной женщине, которую он любил всю жизнь. Любовь к родине и к ней, тоска по ним как бы сливаются воедино. Не могу не привести несколько отрывков из них.

Из письма от 26 декабря, 1920 г. 
«Бледное утро. Милая, мне хотелось бы написать тебе что-нибудь радостное и толковое, но, каюсь, не могу. Внешне жизнь идет ровно и на вид хорошо. От лекций, книг, и газетных статей, и стихов в газетах притекают монеты, но их едва хватает на текущие расходы. Я знал, уезжая, что я еду на душевную пытку. Я хочу России. Я хочу, чтобы в России была преображающая заря. Только этого хочу. Ничего иного...
Милая, любимая Катя, через все страны кричу: «Люблю тебя!»

Твой Рыжан».

 

Екатерина Андреева

 

Из письма от 5 февраля 1922 г.
"Милая, родная моя Катя, мне так странно тебе писать, точно я пишу на Луну. Такой недостижимой мне кажется сейчас Москва. А между тем все мысли идут туда, все чувства туда стремятся, и я почти никогда не перестаю жалеть, что я уехал...  Я, правда, как и в Москве это было, весь в своих мыслях, в своей работе, в стихах, в грезе...
Любовь моя! Катя моя! Как мне хотелось бы увидеть тебя, обнять тебя, поцеловать, прижаться и слушать, как бьется твое сердце, это удивительное сердце, лучше которого нет другого на Земле. Это сердце, по прихоти своей, полюбило меня. Я знаю, что не стою этой любви, я, всегда бегущий и убегающий, как тень на воде от летучего облака. Ах, моя новая книга стихов называется «Пронзенное облако!». ...Милая, милая моя, я всегда тебя любил с первой минуты...
Помнишь, как нам было хорошо когда-то с тобой в Биаррице? Столько любви, и молодости, и счастья было в нас, и как пело сердце, в прозрачном любующемся сознании — непрерывающаяся пряжа все новых и новых мыслей и образов. Там я написал много страниц, которые навсегда останутся певучим знаком моей души, твоей души, нашей любви".

Из письма от 12 марта 1923 года:
«В Москву мне хочется всегда, а днями так это бывает, что я лежу угрюмый целый день, молча курю, думаю о России, о великой радости слышать везде русский язык, о том, что я Русский, а все-таки не гражданин вселенной, и уж меньше всего гражданин старенькой, скучненькой, серенькой Европы...»

Из письма от 15 сентября 1924 года:

«О, поэты, сколь они непоследовательны! Я был последователен, когда тебе и мне светили наши зори, первые зори, и вторые, и третьи. Но тогда я последовательностью в своих неукрощаемых причудах и беспутствах столько раз тебя ранил, что, падая сейчас перед тобой на колени, говорю: Бессмертная моя любовь, моя Катя, моя радость, мое счастье, моя Беатриче, нужно было быть тобою, чтобы не бросить меня, не разлюбить, или не сойти с ума, или не умереть. Благодарю Судьбу, что она послала тебя как свет неугасимый в мою спутанную жизнь...»

 

письмо Бальмонта Е. Андреевой на обороте его фото

 

 

И наконец, отрывок одного из более поздних писем, — чувства поэта не изменились:

от 13 января  1933 года:
«Моя милая Катя, родная и вечно-любимая, всегда-всегда ты со мной, в яви и во сне. Нет почти ни одной ночи, когда бы ты не снилась мне, с ярко-сияющими черными глазами, полными живой улыбчивости. И всегда бывает так, что я во сне впадаю в кажущиеся мне безысходными затруднения, — неотмыкающиеся двери, крутые лестницы, путаные переходы, — и в минуты, когда гибель уже настала, ты, весело смеясь, протягиваешь свою милую красивую руку и спасаешь меня».

 

 

Тоска все время растравляла душу поэта. Вот одно из его характерных стихотворений:

 

Я шел в ночи пространствами чужими,
Полями, виноградниками, в даль.
Моя душа была как в едком дыме,
Меня вела незрячая печаль.

 

Я потерял, давно и безвозвратно,
Желанных снов раскидистый узор.
Чужая ночь дышала ароматно,
Не с ней вступал я в детстве в договор.

 

Не этих звезд мне ворожили звенья,
Я потерял в путях свою страну.
Прилив ушел, и я, как привиденье,
Средь раковин морских иду по дну.

 

Дно из лучших ностальгических стихотворений Бальмонта, написанных за границей, «Можно жить с закрытыми глазами...»:

 

Можно жить с закрытыми глазами,
Не желая в мире ничего,
И навек проститься с небесами,
И понять, что все кругом мертво.

 

Можно жить, безмолвно холодея,
Не считая гаснущих минут,
Как живет осенний лес, редея,
Как мечты поблекшие живут.

 

Можно все заветное покинуть,
Можно все бесследно разлюбить.
Но нельзя к минувшему остынуть,
Но нельзя о прошлом позабыть!

Актриса Лидия Рындина вспоминала последнюю встречу с Бальмонтом в Париже, которая произвела на неё тягостное впечаление. Она спросила его, что он пишет теперь. Поэт ответил: «Что-то пишу, но это не важно. Бальмонта больше нет».

 

 

Я - в стране, что вечно в белое одета,
Предо мной - прямая долгая дорога.
Ни души - в просторах призрачного света,
Не с кем говорить здесь, не с кем, кроме Бога.

 

Все что было в жизни, снова улыбнется,
Только для другого,- нет, не для меня.
Солнце не вернется, счастье не проснется,
В сердце у меня ни ночи нет, ни дня.

 

Но еще влачу я этой жизни бремя,
Но еще куда-то тянется дорога.
Я один в просторах, где умолкло время,
Нс с кем говорить мне, не с кем, кроме Бога.

 

Бальмонт тяжело переживал охлаждение к себе и крушение мечты стать первым поэтом зарубежья. Многие вписывались в атмосферу западного мира, переходили на английский язык, как Набоков. Бальмонт не вписался. Он жил в мире своих колдовских ритмов, фантазий, иллюзий. Он сходил с ума в буквальном смысле этого слова. Ушёл в себя, перестал выступать на вечерах. Старался как можно чаще уезжать в Бретань и целые дни проводил там в одиночестве на берегу океана.

 

Он бывал счастлив только вдали от всех, наедине с собой, у моря. И писал об этом в стихотворении «Забытый»:

 

Я в старой, я в седой, в глухой Бретани,
Меж рыбаков, что скудны, как и я.
Но им дается рыбка в океане,
Лишь горечь брызг — морская часть моя.

 

Отъединен пространствами чужими
Ото всего, что дорого мечте,
Я провожу все дни, как — в сером дыме.
Один. Один. В бесчасьи. На черте.

 

Он действительно жил там один в бесчасьи. На черте жизни, отчаянья и смерти.
От былой восторженности, экзальтированности не осталось и следа. «Хоть умереть бы!» - пишет он в письме другу. И трудно поверить, что это признание принадлежит тому же Бальмонту, который «в этот мир пришёл, чтоб видеть солнце». Теперь он писал совсем иные стихи.

 

Отчего мне так душно? Отчего мне так скучно?
Я совсем остываю к мечте.
Дни мои равномерны, жизнь моя однозвучна,
Я застыл на последней черте.

 

Только шаг остается; только миг быстрокрылый,
И уйду я от бледных людей.
Для чего же я медлю пред раскрытой могилой,
Не спешу в неизвестность скорей?

 

Я не прежний веселый, полубог вдохновенный,
Я не гений певучей мечты.
Я угрюмый заложник, я тоскующий пленный,
Я стою у последней черты.

 

Только миг быстрокрылый, и душа альбатросом
Унесется к неведомой мгле.
Я устал приближаться от вопросов к вопросам.
Я жалею, что жил на Земле.

 

«Сорвался разум мировой», - писал Бальмонт. И вместе с мировым разумом сорвался разум самого поэта. В начале 1930-х годов он заболел нервной болезнью и провёл больше года в лечебнице. С 1937 года он уже не мог писать — не получались даже письма. Последние пять лет жизни он с женой жил в городке  Нуази-ле-Гран под Парижем, в приюте «Русский дом» - доме призрения для русских, содержимом Кузьминой-Караваевой - матерью Марией.

 

 

Бальмонт с женой Еленой. 30-е годы.

 

 

Бальмонт скончался 23 декабря 1942 года в возрасте 75 лет от воспаления лёгких, в бедности и заброшенности, после долгого пребывания в клинике, из которой вышел уже полуживым. Перед смертью он сошёл с ума. На похоронах его ни поэтов, ни поклонников не было. Из Парижа на похороны приехали всего несколько человек -- старый русский писатель-эмигрант Борис Зайцев с женой, вдова русско-литовского поэта Юргиса Балтрушайтиса, двое-трое знакомых да дочь Мирра. Через два месяца умерла и жена Елена, тоже от воспаления лёгких. Они были похоронены на местном католическом кладбище.

 

указатель на кладбище Нуази ле Гран

 

могила К. Бальмонта и Е. Цветковской

 

 

Там высится крест из серого камня, на котором по-французски написано: "Константин Бальмонт, русский поэт".
Кто бы мог подумать, что этот умерший в крайней нищете и забвении человек когда-то был кумиром читающей России, собирая на свои концерты и вечера толпы восторженных слушателей, а его певучие строфы твердили и повторяли по всей стране!
Исповедуясь перед кончиной, Бальмонт произвёл глубокое впечатление на священника своей страстной искренностью и силой покаяния — он считал себя неисправимым грешником, которого нельзя простить.
А между тем его поэзия не раз помогала выжить людям. А. Луначарский читал над гробом ребёнка его «Литургию красоты». А Надежде Тэффи — сестре Мирры Лохвицкой — стихотворение Бальмонта однажды буквально спасло жизнь.

 

 

Вот как она сама рассказывает об этом:

                               
Золотая рыбка

«В 1916 году в Московском Малом театре шла моя пьеса "Шарманка Сатаны". Первый акт этой пьесы я закончила стихотворением Бальмонта. Второй акт начала продолжением того же стихотворения - "Золотая рыбка". Уж очень оно мне понравилось. Оно мне нравится и сейчас.

 

В замке был веселый бал,
Музыканты пели.
Ветерок в саду качал
Легкие качели.

И кружились под луной,
Точно вырезные,
Опьяненные весной,
Бабочки ночные.

Пруд качал в себе звезду,
Гнулись травы гибко,
И мелькала там в пруду
Золотая рыбка.

Хоть не видели ее
Музыканты бала,
Но от рыбки, от нее,
Музыка звучала...

 

 

Пьеса была погружена в темное царство провинциального быта, тупого и злого. И эта сказка о рыбке такой милой, легкой душистой струей освежала ее, что не могла не радовать зрителей и не подчеркивать душной атмосферы изображаемой среды.
Бывают стихи хорошие, отличные стихи, но проходят мимо, умирают бесследно. И бывают стихи как будто банальные, но есть в них некая радиоактивность, особая магия. Эти стихи живые. Таковы были некоторые стихи Бальмонта.

 

* * *
Последние годы своей жизни он сильно хворал. Материальное положение было очень тяжелое. Делали сборы, устроили вечер, чтобы оплатить больничную койку для бедного поэта. На вечере в последнем ряду, забившись в угол, сидела Елена и плакала.
Я декламировала его стихи и рассказывала с эстрады, как когда-то магия этих стихов спасла меня.
Это было в разгар революции. Я ехала ночью в вагоне, битком набитом полуживыми людьми. Они сидели друг на друге, стояли, качаясь как трупы, и лежали вповалку на полу. Они кричали и громко плакали во сне. Меня давил, наваливаясь мне на плечо, страшный старик, с открытым ртом и подкаченными белками глаз. Было душно и смрадно, и сердце мое колотилось и останавливалось. Я чувствовала, что задохнусь, что до утра не дотяну, и закрыла глаза.
И вдруг запелось в душе стихотворение, милое, наивное, детское.

 

В замке был веселый бал,
Музыканты пели...

 

 

Бальмонт!
И вот нет смрадного хрипящего вагона. Звучит музыка, бабочки кружатся, и мелькает в пруду волшебная рыбка.

 

И от рыбки, от нее,
Музыка звучала...

 

Прочту и начинаю сначала. Как заклинание.  Милый Бальмонт!
Под утро наш поезд остановился. Страшного старика вытащили синего, неподвижного. Он, кажется, уже умер. А меня спасла магия стиха».

 

Напоследок ещё несколько фотографий.

 

памятник Бальмонту в селе Гумнищи, где он родился

 

улица в селе Шуя, которая теперь носит имя Бальмонта

 

 

музей Бальмонта

 

вид комнаты Бальмонта. Портрет поэта на стене. Платья, которые тогда носили. Мебель той эпохи.

 

 

Сейчас Бальмонт не в моде, нынешнее поколение к нему равнодушно. Но думаю, что когда-нибудь этого поэта вновь откроют. Из всего им написанного можно было бы составить том прекрасных стихов, в которых читатель найдёт упоённость жизнью, её весной, цветеньем, радостью бытия, всё то, чего нам так не хватает сегодня. Бальмонт всегда будет дорог всем, кто воспринимает поэзию непосредственно, душой, как высокую музыку слова.

 

Переход на ЖЖ: http://nmkravchenko.livejournal.com/243055.html

 

 

 

 

 

 

Начало здесь.

 

Бальмонт культивировал демонизм своей поэзии, её романтический мятежный дух. И личная жизнь поэта была такой же бурной и страстной, как и его поэзия.
В 1896 году он, не сумев добиться развода с первой женой, по подложному свидетельству вступил в брак с Екатериной Андреевой.

 

Екатерина Андреева, вторая жена Бальмонта. 1890-е годы.

 

 

Она происходила из именитого московского купеческого рода. Это была женщина редкой красоты и такого же редкого душевного благородства.

 

 

портрет Е. Андреевой работы М. Сабашниковой

 

 

В своей книге «Зелёная змея» Маргарита Сабашникова пишет о ней с большой теплотой и сочувствием.
Сразу после свадьбы супруги уезжают за границу.

 

Париж начала века кисти Писсаро

 

 

В Париже у них рождается дочь Нина. Ниника, как называл её отец.

 

Е. Андреева с дочкой Ниникой

 

Бальмонт с женой Екатериной и Ниникой

 

 

Бальмонт посвятил Нинике много стихов, даже целую книгу: «Фейные сказки».

 

 

Фея сделала находку:
Листик плавал по воде.
Из листка построив лодку,
Фея плавает везде.

 

Под стеной речного срыва
Показался ей налим,
Он мелькнул пред ней красиво,
И исчез, неуловим.

 

Дальше больше. Дышут травы
В светлом зеркальце реки.
Целым островом - купавы,
Целым лесом — тростники...

 

 

Брюсов тонко подметил неизбывную тоску Бальмонта по той просветлённой непосредственности чувств, по той нераздельной слиянности со всем миром, которая возможна только в детстве: "Его детские, глубоко заложенные в душе верования были даны ему на всю жизнь".

 

Мне хочется снова дрожащей качели
В той липовой роще, в деревне родной.
Где утром фиалки во мгле голубели,
Где мысли робели так странно весной.

Мне хочется нова быть кротким и нежным,
Быть снова ребёнком, хотя бы в другом,
Но только б упиться бездонным, безбрежным
В раю белоснежном, в раю голубом.

И если любил я безумные ласки,
Я к ним остываю - совсем, навсегда.
Мне нравится вечер, и детские глазки,
И тихие сказки, и снова звезда.

 

Это утренние, светлые стихи, где всё освещено радостью и мудростью ребёнка. Вот ещё одно, которое называется «Ниника» :

 

 

Ты нашла кусочек янтаря,
Он тебе дороже был червонца,
И вскричала, радостью горя:
"Я нашла, смотри, кусочек солнца!"

 

Затаив желание свое,
Ты вбежала в море прочь от няни
И вскричала: "Море всё мое!"
И была как птица в океане.

 

Ты взросла, как тополь молодой,
От смолистых капель благовонный,
И пошел, - как путник за звездой, -
За тобой - путем судьбы — влюбленный...

 

Ниника выросла, вышла замуж.

 

 

 

Её мужем стал художник Лев Бруни.

 

 

 

С 1920 года они жили в Оптиной пустыни, которая стала основной темой живописи Бруни. Он преподавал во Вхутемасе. Потом они переехали в Петербург.
У них было семеро детей. В живых осталось четверо. По профессии они: медик, геолог, два художника. Наиболее известен художник Иван Бруни, начинавший как поэт-переводчик, а после войны проявивший себя как проникновенный пейзажист, выразительный портретист, график, иллюстратор книг.

 

 

 

Иван Бруни умер в 1995 году, немного не дожив до своей выставки в Академии художеств в Москве. А Нина Константиновна умерла летом 1994 года. У неё было 13 внуков и 14 правнуков. А сейчас вы услышите голос самой Ниники, Нины Константиновны Бальмонт, рассказывающей об отце и о своём детстве:

 

 

http://rutube.ru/video/262df1b3222dd6ab138dc557c71db93c/

 

 

Надо сказать, что и в новом браке жизнь у Бальмонта не ладилась. Он пил, ночами пропадал в кабаках и грязных притонах, дебоширил, его поочерёдно выкидывали из каждого на улицу, откуда он попадал в полицию, и жена со служанкой искали его наутро во всех полицейских участках Парижа.
Вино действовало на Бальмонта как яд. Одна рюмка водки могла изменить его до неузнаваемости. Вино вызывало в нём припадки бешенства, искажало лицо, превращало в зверя — обычно такого тихого, кроткого и деликатного. Его опьянение не походило на опьянение других людей. Оно больше было похоже на безумие. Бальмонт в ярости кидался на людей, начинались драки, выбрасывание предметов из окон. Наутро он уже ничего не помнил. Ужасался и не верил, когда жена в доказательство предъявляла ему разбитую лампу, порванную книгу, сожжённую занавеску. Он искренне ужасался, старался загладить, извинялся, страдал, но побороть свой пагубный порок был не в силах.

 

Мы так живём, что с нами вечно слава,
Хмельная кровь, безумствующий бред,
И может быть, в том жгучая отрава,
Но слаще той отравы в мире нет.

 

 

Бальмонт всегда был в кого-то влюблен. «Любить любовь»,— говорил он. Его успех у женщин даже невозможно объяснить. Его любили женщины с чистыми душами, женщины самоотверженные. И так почти до конца его жизни, не говоря уже о толпах обожательниц, готовых броситься к его ногам. Поэт принимал все эти фимиамы любви как нечто совершенно нормальное и не хотел считаться с возможностью ревности или недовольства.

 

Я заглянул во столько глаз,
Что позабыл я навсегда,
Когда любил я в первый раз,
И не любил — когда?

 

Как тот Севильскии Дон Жуан,
Я Вечный Жид, минутный муж.
Я знаю сказки многих стран
И тайну многих душ.

 

Мгновенья нежной красоты
Соткал я в звездный хоровод.
Но неисчерпанность мечты
Меня зовет—вперед.

 

Что было раз, то было раз,
Душе любить запрета нет.
Хочу я блеска новых глаз,
Непознанных планет.

 

Волненье сладостной тоски
Меня уносит вновь и вновь.
И я всегда гляжу в зрачки,
Чтоб в них читать — любовь.

 

 

Он был очень влюбчив, и каждый, даже недолговечный  роман Бальмонта был исполнен самой искренней страсти. Таким был нашумевший в литературных кругах его роман с известной поэтессой Миррой Лохвицкой. (В неё же был влюблён и Игорь Северянин, посвятивший ей свою «Страну Миррэлию»). Бальмонт посвящает ей много стихов.

 

 

 

Хороша эта женщина в майском закате,
Шелковистые пряди волос в ветерке,
И горенье желанья в цветах, в аромате,
И далекая песня гребца на реке.

 

Хороша эта дикая вольная воля;
Протянулась рука, прикоснулась рука,
И сковала двоих — на мгновенье, не боле, —
Та минута любви, что продлится века.

(«Минута»)

 

Слова любви всегда бессвязны,
Они дрожат, они алмазны,
Как в час предутренний – звезда,
Они журчат, как ключ в пустыне,
С начала мира и доныне,
И будут первыми всегда.

 

Всегда дробясь, повсюду цельны,
Как свет, как воздух, беспредельны,
Легки, как всплески в тростниках,
Как взмахи птицы опьяненной
В летучем беге, в облаках...

 

 

Я буду ждать тебя мучительно,
Я буду ждать тебя года,
Ты манишь сладко-исключительно,
Ты обещаешь навсегда.

 

Ты вся - безмолвие несчастия,
Случайный свет во мгле земной,
Неизъясненность сладострастия,
Еще не познанного мной...

 

Мирра Лохвицкая умерла молодой. Но и после её смерти Бальмонту не суждено было стать верным мужем: увлечения сменялись одно другим, носили бурный и открытый характер.

 

Я лунный луч, я друг влюбленных.
Сменив вечернюю зарю,
Я ночью ласково горю,
Для всех, безумьем озаренных,
Полуживых, неутоленных;
Для всех тоскующих, влюбленных,
Я светом сказочным горю,
И о восторгах полусонных
Невнятной речью говорю.

 

Мой свет скользит, мой свет змеится,
Но я тебе не изменю,
Когда отдашься ты огню,
Тому огню, что не дымится,
Что в тесной комнате томится,
И все сильней гореть стремится -
Наперекор немому дню.
Тебе, в чьем сердце страсть томится,
Я никогда не изменю.

 

К середине 1900-х годов в жизнь Бальмонта входит ещё одна женщина, Елена Цветковская.  С ней ему суждено будет прожить до конца своих дней.

 

 

Ей было 19. Молчаливая, сдержанная, с оригинальным бледным лицом, необычной внешностью, она влюбилась в Бальмонта со всей силой первой страсти. Она была таким же странным человеком, «лунным существом», как называла её Маргарита Сабашникова.

Елена не упрекала поэта за пьянство, а сама следовала за ним повсюду как тень из одного кабачка в другой и уверяла его, что во всех состояниях он божественен. Изъяснялась она так же, как и Бальмонт, изысканно поэтично. Так же строила фразы, перенимала манеры. Даже писала его почерком. Не было для неё большего счастья, чем видеть, слушать его.
Как-то она в лёгком платье примёрзла к скамейке на бульваре, где ему вздумалось долго сидеть ночью и, вставая, содрала вместе с платьем кожу.
Когда Бальмонту надоедало бродить по городу — Елена вела его к себе в комнату, где тотчас появлялось вино в причудливых бокалах, изысканные фрукты. Поэту это обожание нравилось чрезвычайно.
Елена следовала всюду как тень за семьёй Бальмонта. Поселялась рядом, где бы они ни жили — в Петербурге, в Москве, в Париже. Она знакомилась с их знакомыми, приглашала к себе их друзей, бывала всюду, где бывали они, и постепенно втёрлась в их семью. Сначала под предлогом помощи по уходу за ребёнком, потом уже открыто.

Из воспоминаний Екатерины Андреевой:

 

 

«Елена проводила весь день с нами. Мы гуляли и читали вместе, а когда я занималась девочкой, Елена занималась Бальмонтом. Они заходили в рыбацкие кабачки, пили там скверное вино, и всё наше местечко знало и говорило об этом».

Всё это становилось Екатерине в тягость. Елена была моложе её на 15 лет.

 

 

Она была с ней почтительна как со старшей, но никакие увещевания на неё не действовали. На все упрёки та отвечала жене, что без Бальмонта она покончит с собой. Бальмонт разрывался между двумя женщинами и искал забвения в вине.

Вскоре Елена объявила, что ждёт ребёнка. Они стали жить на две семьи.
Оставить Екатерину Бальмонт не мог. Елена же настаивала на этом. И тогда в состоянии аффекта он повторил свой давний безумный поступок — выбросился из окна.
Бальмонт сломал ногу -  на этот раз левую. Нога укоротилась и стала, как правая, таким образом ноги сравнялись и Бальмонт перестал хромать. Не было бы счастья — да несчастье помогло.
Он продолжал делить свою жизнь между квартирой семьи, где у него был налаженный быт, и где он только и мог работать и — безалаберным бытом Елены, от которой у него теперь тоже был ребёнок — дочка Мирра. Сам Бальмонт наивно считал, что у его жены так много жизненных сил и хороших друзей, что ей совсем не трудно будет примириться с такой жизнью, тогда как Елена без него не сможет и дня просуществовать и в случае разрыва покончит с собой.
Когда Бальмонт лежал в гипсе, Екатерина навещала его и видела всю нескладицу их жизни, «фантастической», как её называла Елена. Та целыми днями лежала в постели и курила, оживая лишь к вечеру. Тогда она ходила с Бальмонтом туда, «где светло и музыка», то есть в кафе. Елена устраивала дома ужин с вином и Бальмонт до утра читал ей стихи. Всё хозяйство и бытовые тяготы лежали на поэте, чем он никогда раньше не занимался. Работать было некогда. От пьянства уже никто не удерживал.
После рождения девочки жизнь стала невыносимой. Теперь уже Екатерина приезжала и занималась ребёнком, так как Елена сидеть с ним не хотела, предоставляя няньке, которая подмешивала девочке в молоко пива, чтобы та крепче спала. Бальмонт жил на два дома. Днём он приезжал и работал у Екатерины, где были для этого все условия, а вечером уходил к Елене. Доходило до того, что Екатерина покупала Елене материю на платье, потому что та ходила в рваном и все осуждали за это Бальмонта.
Екатерина страдала, но она была очень мудрой и стойкой женщиной, никогда не жаловалась, не подавала виду, прикрывая свои страдания юмором.

 

 

Она хотела сохранить для дочки отца, а для самого Бальмонта  возможность работать.

 

 

Позже Екатерина Андреева напишет воспоминания о Бальмонте, изданные лишь в 1996 году в московском издательстве имени Сабашниковых.

 

 

Пишет она там о Бальмонте не с обидой, не с осуждением, а с большой теплотой и нежностью. Умерла Екатерина Андреева в 1950 году.
Нам сейчас трудно понять характер этих отношений. Тогда это не было чем-то из ряда вон выходящим. Семья втроём была у Вячеслава Иванова, его жены Лидии Зиновьевой-Аннибал и Маргариты Сабашниковой (первой жены М. Волошина), у Маяковского и Бриков, у Бунина, какое-то время жили втроём Ольга Судейкина, её муж Артур Лурье и Ахматова (об этом — в книге М. Кралина «Артур и Анна»). Всё это правда жизни. Из песни слова не выкинешь. Но во всех перечисленных случаях это не было пошлостью и распущенностью, это были сложные запутанные человеческие отношения. Люди мучились, страдали, но старались наименее болезненно разрешить завязавшийся узел, по возможности меньше раня друг друга.
Своё непостоянство и жизнелюбие Бальмонт объяснял тем, что он по крови с материнской стороны — монгольский князь Белый лебедь Золотой Орды,  Коран ему ближе, чем Евангелие.

 

Помни, сам пророк сказал, бросив луч в мечты:
в этом мире я люблю женщин и цветы.

 

 

Бальмонт отличался не только влюбчивостью, но и чудовищной работоспособностью.

 

 

Он написал 35 книг стихов, 20 книг прозы и 12 книг переводов. В переводах Бальмонта русский читатель получил целую поэтическую библиотечку мира: Байрон, Блейк, Шелли, Уайльд (Англия), Эдгар По, Уитмен (Америка), Бодлер (Франция), народные песни, Кальдерон, Лопе де Вега (Испания), народные сказания, Мицкевич (Польша), Руставели, народный эпос (Грузия) — всё это его подарки русской литературе. Того, что написал Бальмонт, хватило бы не на одну человеческую жизнь, а на целую литературу небольшого народа.
Бальмонт принадлежал к типу людей, который англичане называют self-help — сделавший сам себя.

 

 

За этим стоял подвижнический труд, горы книг на разных языках — ежегодно проглатываемые библиотеки — невероятная эрудиция! Бальмонт читал в подлинниках Сервантеса, Шекспира, Гёте, Ибсена, Руставели, переводил с 30 языков, был знаком с восточной философией, скандинавской мифологией, культурой майя, японскими хокку и танка.

Из письма Бальмонта Екатерине Андреевой:

«Я сижу перед своим огромным письменным столом. Направо  Библия по-русски и по-латински. Требник по-церковнославянски. Летопись Нестора. Сочинения Забелина. Лао-Цзы по-итальянски. Книги по боанике и астрономии. Книги по Египту, Вавилону. Индия, Океания, Блейк, Уитмен и многое. Налево — Пушкин и все новые книги о Пушкине. Баратынский, Фыет, Тютчев и Ломоносов. Русские народные песни. Литовские легенды. Книги о растениях. Книги о кристаллах. Евангелие по-русски, по-гречески, по-грузински, по-майски, по-самоански. Нейне и «Фауст» Гёте в подлиннике».
Вот таков был круг его чтения.
И ещё одна особенность этого уникального человека: всю жизнь Бальмонта одолевала охота к перемене мест. Он был альбатросом в поэзии, скитальцем и путешественником в жизни. Волошин писал о нём: «О, поэт пленительнейших песен, ты опять бежишь на край земли...»

 

 

Этот снимок сделан во время одного из таких путешествий. Бальмонт побывал во Франции, Испании, Голландии Англии, Италии, Бельгии, Швейцарии, Мексике, США, Норвегии, Японии, повидал такие экзотические уголки земного шара, как Канарские острова, мыс Доброй Надежды, Австралию, Новую Зеландию, Новую Гвинею, Индию, Индонезийские острова...

 

 

За пределы предельного,
К безднам светлой Безбрежности!

В ненасытной мятежности,
В жажде счастия цельного,

Мы, воздушные, летим
И помедлить не хотим.

И едва качаем крыльями.
Все захватим, все возьмем,
Жадным чувством обоймем!

Дерзкими усильями
Устремляясь к высоте,
Дальше, прочь от грани тесной,

Мы домчимся в мир чудесный
К неизвестной красоте!

 

Послушайте песню А. Дулова на стихи Бальмонта «О тихий Амстердам!..»

 

 

Бальмонт путешествовал больше, чем все русские писатели, вместе взятые. Причём это были не просто вояжи, а творческие поездки. Результатом каждой из них неизменно становились новые переводы. Подготовка к любому путешествию начиналась для него с изучения языка.

 

на даче у И. Шмелёва

 

 

Бальмонт знал 16 языков. И всюду он, как и Гумилёв, искал свою Индию духа, духовную родину, землю обетованную. И не находил.

 

 

Вдали от берегов Страны Обетованной,
Храня на дне души надежды бледный свет,
Я волны вопрошал, и океан туманный
Угрюмо рокотал и говорил в ответ:

 

«Забудь о светлых снах. Забудь. Надежды нет,
Ты вверился мечте обманчивой и странной.
Скитайся дни, года, десятки, сотни лет —
Ты не найдешь нигде Страны Обетованной».

 

М. Цветаева писала: "Изучив 16 языков, говорил и писал он на особом, 17 языке, на "бальмонтовском". Он скитался, чтобы увидеть чужое, новое, но всюду видел только одного себя. И. Эренбург отмечал, что, «исколесив моря и материки, Бальмонт ничего в мире не заметил, кроме своей души». Он был лириком во всём, в каждом своём движении, в каждом замысле. За пределы субъективного мысль его не проникала. Он не осознавал, где он, на каком этаже, какое тысячелетье на дворе. Жил в мире своих фантазий. Об этом интересно вспоминал писатель Борис Зайцев:

 

 

«Вот появляется он днем, часа в четыре, с Максом Волошиным (огромная шляпа, широченная лента на пенсне, бархатная куртка -- только что приехал из Парижа. Полон самоновейшими поэтами французскими, посетитель кафе Closerie de Lilas и т. п.). Бальмонт в мажоре, как бы "заявляет", что будет читать стихи. У нас состав прежний -- хозяева и неизменная красавица Люба Рыбакова ("Милой Любе Рыбаковой, вечно юной, вечно новой..." -- в альбом от Бальмонта).
   На этот раз он победоносно-капризен и властен.
   -- Поэт желал бы читать свои произведения не в этой будничности, но среди рощ и пальм Таити или Полинезии.
   -- Но откуда же нам взять рощи и пальмы, Бальмонт?
   Он осматривает нехитрую обстановку нашей столовой.
   -- Мечта поможет нам. За мной!
   И подходит к большому, старому обеденному столу.
   -- Макс, Вера, Люба, Борис, мы расположимся под кровлей этого ветерана, создадим еще лучшие, чем в действительности, пальмы.
   И он ловко нырнул под стол. Волошину было труднее, он и тогда склонен был к тучности, дамы проскочили со смехом, по-детски. Но "Борис" не пошел.
   Вскоре из пальмовой рощи Спасо-Песковского раздались протяжные "нежно-напевные" и "певуче-узывчивые" строфы его стихов.
   Я не запомнил, что он оттуда читал. Но что Я не полез в эти рощи, ОН запомнил.
   Много лет спустя, уже в эмиграции, сказал вдруг мне, с кривой, несколько вызывающей усмешкой, в которой была и обида:
   -- Однако некогда в Спасо-Песковском гордый поляк не пожелал слушать Бальмонта в дебрях Полинезии.
   (Он нередко называл меня поляком, находя нечто польское в облике.)»

 

Такова была натура Бальмонта. Для него имело значение то, что ни для кого другого значения не имело. Марина Цветаева потом скажет о нём:

 

 

"19 лет прошло с нашей первой встречи, и никогда, ни одной минуты я не чувствовала себя в присутствии Бальмонта буднично.В присутствии Бальмонта всегда чувствуешь себя, как в присутствии Высшего. Ибо присутствие Бальмонта есть высокое присутствие".
Бальмонт при всей любви к путешествиям никогда не чувствовал себя там достаточно комфортно. «Бытиё там неполное», - говорил он о чужих странах. Он пишет матери из Рима: «Боже, до чего я соскучился по России. Всё-таки нет ничего лучше тех мест, где вырос, думал, страдал, жил. За границей я чувствую себя на подмостках, среди декораций. А там, вдали, моя родная печальная красота, за которую десяти Италий не возьму».

 

В мгновенной прорези зарниц,
В крыле перелетевшей птицы,
В чуть слышном шелесте страницы,
В немом лице, склонённом ниц,

 

В глазке лазурном незабудки,
В весёлом всклике ямщика,
Когда качель саней легка
На свеже-белом первопутке,

 

В мерцаньи восковой свечи,
Зажжённой трепетной рукою,
В простых словах «Христос с тобою»,
Струящих кроткие лучи,

 

В глухой ночи́, в зеленоватом
Рассвете, истончившем мрак,
И в петухах, понявших знак,
Чтоб перепеться перекатом,

 

В лесах, где папоротник, взвив
Свой веер, манит к тайне клада, —
Она одна, другой не надо,
Лишь ей, жар-птицей, дух мой жив.

 

И все́ пройдя пути морские,
И все́ земные царства дней,
Я слова не найду нежней,
Чем имя звучное: Россия.

 

После очередного заграничного путешествия в июле 1905 года Бальмонт вернулся в Москву. Революция захватила его. Бальмонт часто выступал на поэтических вечерах, всегда проходивших с огромным успехом. Но не только не скрывал революционных взглядов, но даже бравировал ими. Так, однажды он прочёл на вечере стихотворение «Маленький султан», которое имело эффект разорвавшейся бомбы. Стихотворение якобы о Турции, но слушатели без труда разгадали нехитрую аллегорию. На самом деле имелись в виду события 4 марта 1901 года у Казанского собора в Петербурге (избиение демонстрантов и убийство нескольких студентов), последовавшие за этим репрессии, всё это было известно всей России. «Маленького султана» передавали из рук в руки, заучивали наизусть, переписывали, использовали в политических прокламациях. Всем было ясно, что речь идёт не о турецком султане, а о России и о Николае II-ом. Впервые это стихотворение было опубликовано в Женеве, в сборнике «Песни борьбы». В России оно было распространено в списках. В мае 1901 года «Маленького султана» хотел напечатать Ленин в «Искре». На одном из списков есть примечание, сделанное рукой вождя: «Стихотворение, характеризующее общественное настроение».
Принято говорить о Бальмонте как о лирике, а вместе с тем он вошёл в историю литературы и своими сатирическими произведениями. Вот один из ярких примеров его политической эпиграммы на Николая II-го:

 

Наш царь – Мукден, наш царь – Цусима,
Наш царь – кровавое пятно,
Зловонье пороха и дыма,
В котором разуму — темно.

 

Наш царь — убожество слепое,
Тюрьма и кнут, подсуд, расстрел,
Царь — висельник, тем низкий вдвое,
Что обещал, но дать не смел.

 

Он трус, он чувствует с запинкой,
Но будет, час расплаты ждет.
Кто начал царствовать — Ходынкой,
Тот кончит — встав на эшафот.

 

Слух о революционных стихах поэта дошёл до революционных кругов, и в 1906 году Бальмонту было предложено покинуть пределы России, на что он ответил отказом (!), ссылаясь на... отсутствие средств. Тогда ему была ассигнована сумма (!) в две тысячи рублей, обеспечившая его отъезд с женой и дочкой в Париж. Позже в 1919 году Николай Гумилёв, рассказывая об этом эпизоде, удивлялся мягкости царского правительства: «Нет, вы подумайте! Теперь бы его за распевание таки песен  к стенке поставили. А тогда только вежливенько попросили уехать, да ещё и снабдили прогонными».
С 1906 года Бальмонт живёт в Париже со своей третьей женой Еленой и дочкой Миррой, названной им так в честь Мирры Лохвицкой.

 

Бальмонт с женой Еленой

 

дочка Мирра

 

По соседству с ними в эмиграции жила писательница Надежда Тэффи (Лохвицкая), младшая сестра Мирры. Потом она напишет великолепный очерк о Бальмонте. Я выбрала из него два небольших отрывка (наиболее смешных).

 

 

 

Ужасная квартира

 

В эмиграции Бальмонты поселились в маленькой меблированной квартире. Окно в столовой было всегда завешено толстой бурой портьерой, потому что поэт разбил стекло. Вставить новое стекло не имело никакого смысла - оно легко могло снова разбиться. Потому в комнате было всегда темно и холодно.
- Ужасная квартира,- говорили они.- Нет стекла и дует.
В "ужасной квартире" жила с ними их молоденькая дочка Мирра (названная так в память Мирры Лохвицкой, одной из трех признаваемых поэтесс), существо очень оригинальное, часто удивлявшее своими странностями. Как-то в детстве разделась она голая и залезла под стол, и никакими уговорами нельзя было ее оттуда вытащить. Родители решили, что это, вероятно, какая-то болезнь, и позвали доктора.
Доктор, внимательно посмотрев на Елену, спросил:
- Вы, очевидно, ее мать?
- Да.
Еще внимательнее на Бальмонта.
- А вы отец?
- М-м-мда.
Доктор развел руками.
- Ну так чего же вы от нее хотите?

 

Индульгенция

Ко мне он относился очень неровно. То почему-то дулся, словно ждал от меня какой-то обиды. То был чрезвычайно приветлив и ласков.
- Вы ездили в Виши?
- Да, ездила. Только что вернулась.
- Гоняетесь за уходящей молодостью?
(Это, очевидно, "хочу быть дерзким!".)
- Ах, что вы. Как раз наоборот. Все время ищу благословенную старость.
И вдруг лицо Бальмонта делается беззащитно-детским, и он смеется.
То вдруг восхитился моим стихотворением "Черный корабль" и дал мне за него индульгенцию - отпущение грехов.
- За это стихотворение вы имеете право убить двух человек.
- Неужели двух?- обрадовалась я.- Благодарю вас. Я непременно воспользуюсь.

 

 

 

Бальмонт в России

 

В 1915 году Бальмонт смог наконец вырваться на родину. И то, что он там увидел после 10-летней разлуки, произвело на него самое тягостное впечатление. У него было такое чувство, что он никуда не уезжал: всё та же темнота, нищета, грязь, - всё, что описывал Салтыков-Щедрин, Гоголь, Глеб Успенский — всё это он снова увидел в России. За 10 лет — никаких перемен. Бальмонт пишет об этом в своём горьком стихотворении «Дурной сон»:

 

Мне кажется, что я не покидал России
И что не может быть в России перемен.
И голуби в ней есть, и мудрые есть змеи,
И множество волков. И ряд тюремных стен.

 

Грязь "Ревизора" в ней, весь гоголевский ужас.
И Глеб Успенский жив, и жив Щедрин.
Порой сверкнёт пожар, внезапно обнаружась,
И снова пал к земле земли убогий сын.

 

Там за окном стоят: «Подайте, погорели!»
У вас нежданный гость - то голубой мундир, -
Учтивый человек, любезный в самом деле,
Из ваших дневников себе устроил пир.

 

И на сто вёрст идут неправда, тяжба, споры.
На тысячу - пошли обида и беда.
Жужжат напрасные , как мухи, разговоры.
И кровь течёт не в счёт. И слёзы - как вода.

 

Летом 1915 года Бальмонт отправляется в лекционное турне по России. Путь его лежит через Дербент, Тифлис, Кутаис, Ярославль, Самару, Саратов, Уфу, Пермь, Тюмень, Омск, Екатеринбург, Вологду. 1 ноября 1915 года Бальмонт читал лекцию в Саратове.

 

 

 

"Саратовская публика гораздо привлекательнее московской" 

 

музыкальное училище, где читал лекцию Бальмонт в 1915 году

 

Теперь здесь консерватория — самое знаменитое здание Саратова

 

 

 

О своих впечатлениях Бальмонт пишет жене Екатерине Андреевой:

"Я очень-очень обласкан Саратовом. После ярославских глупцов и нижегородских дураков (я был кроток и с теми и с другими) Казань и Саратов - два ярких пятна, два розовых цветника в саду").
А в письме организатору вечера Бальмонта М. Букинику поэт признаётся:

"Те сутки, которые я провёл в Саратове, были для меня настоящим праздником. Я видел людей, которые внимательны, умны и полны искреннего интереса к искусству. Саратовская публика, на мой взгляд, гораздо привлекательнее московской".

 

К. Бальмонт в кругу читателей

 

 

Однако местная пресса новое искусство в лице Бальмонта не жаловала, и о выступлении прославленного поэта в саратовских газетах писали с иронией, переходящей в сарказм:
"Поэт Бальмонт! Как много в этом звуке для сердца декадентского слилось! Действительно... поэт даровитый, способный, и если б он мог освободиться от "вавилонского плена" декадентской чепухи, то мог бы одарить русскую литературу не одним хорошим произведением".
Это цитата из отчёта в "Саратовском листке" о вечере нового искусства в музыкальном училище, одним из участников которого был Бальмонт. Он завершался фразой: "Сбор был огромный". Это свидетельствовало о том, что мнения рецензента и публики существенно различались.

 

К лекциям К. Д. Бальмонта. Карикатура Натана Альтмана, 1914 год, «Солнце России», 1915 г.

 

 

Окончание здесь: http://www.liveinternet.ru/users/4514961/post304998016/

 

 

 

 

 

 

 

 

Начало здесь

23 декабря 1942  года умер Константин Бальмонт.

"О, поэт пленительнейших песен..." —   писал М. Волошин об этом поэте .
Вся Россия была влюблена в Бальмонта. Его знали везде, от столичных светских салонов до глухого городка где-нибудь в Могилёвской губернии. Его читали, декламировали и пели  с эстрады, кавалеры нашёптывали его стихи своим дамам, гимназистки переписывали их в тетрадки. Слава его была необычайна. Когда поэт шёл по улице, останавливались трамваи. И. Анненский называл его «королём нашей поэзии». И сам Бальмонт прекрасно сознавал это и знал себе цену.

 

 

           Я - тревожный призрак, я - стихийный гений,
  В мире сновидений жить мне суждено,
        Быть среди дыханья сказочных растений, 
         Видеть, как безмолвно спит морское дно...

 

 

«Я - стихийный гений», - сказано почти по-северянински, хотя Северянин появился несколько позже. Что-то в их самооценке было схожее.

 

Я — изысканность русской медлительной речи,
предо мной все другие поэты — предтечи...

 

Это заявление на многие годы стало своего рода визитной карточкой Бальмонта.

 

 

Да, в этих стихах был намеренный вызов и эпатаж, но в общем-то приходится признать эту дерзкую самооценку верной в своей основе. Равных Бальмонту в искусстве стиха тогда в русской литературе не было. Даже такой требовательный и строгий критик, как Брюсов, писал в 1906 году: «В течение десятилетия Бальмонт нераздельно царил над русской поэзией».
Бальмонта часто сравнивали с Брюсовым.

 

 

И всегда приходили к выводу, что Бальмонт — истинный, вдохновенный поэт милостью божьей, а Брюсов свои стихи высижывает, вымучивает. Их воспринимали как своеобразных Моцарта и Сальери. Нельзя сказать, чтобы это мнение было безупречно верно. Просто Бальмонта любили, а к Брюсову относились холодно. Бальмонт раньше всех других декадентов добился всеобщего признания и любви.

 

 

В чём же было очарование его стихов? Нежные, благоуханные строки, поющие как арфа. В них чувствовалось дуновение потустороннего мира, отголоски ангельского пения.

 

Заводь спит. Молчит вода зеркальная.
Только там, где дремлют камыши,
Чья-то песня слышится, печальная,
Как последний вздох души.

 

Это плачет лебедь умирающий,
Он с своим прошедшим говорит,
А на небе вечер догорающий
И горит и не горит...

 

 

Его строки звучали магически, завораживали волшебной музыкой ритма:

 

У Моря ночью, у Моря ночью
Темно и страшно. Хрустит песок.
О, как мне больно у Моря ночью.
Есть где-то счастье. Но путь далек...

 

 

Абстрактная мечта, иллюзорные поиски утешения в этом суровом мире, неопределённый призыв к чему-то светлому — всем этим брала, томила и пленяла поэзия Бальмонта.

 

Белый лебедь, лебедь чистый,
Сны твои всегда безмолвны,
Безмятежно-серебристый,
Ты скользишь, рождая волны.

 

Под тобою — глубь немая,
Без привета, без ответа,
Но скользишь ты, утопая
В бездне воздуха и света...

 

Символ нежности бесстрастной,
Недосказанной, несмелой,
Призрак женственно-прекрасный,
Лебедь чистый, лебедь белый!

 

 

Но его поэзия могла быть не только сумеречно-меланхоличной, но и яркой, язычески чувственной, вызывающей:

 

Хочу быть дерзким, хочу быть смелым,
Из сочных гроздий венки свивать.
Хочу упиться роскошным телом,
Хочу одежды с тебя сорвать!

 

Или:

 

Она отдалась без упрёка,
она целовала без слов...

 

И это тоже - Бальмонт. Кто-то поморщится, посетует на недостаток вкуса, и будет прав. Многие стихи Бальмонта сейчас трудно читать без снисходительной улыбки — наивно, претенциозно, слащаво. Но тогда люди бредили этими строчками, упивались ими. Видимо, в них эпоха чувствовала наиболее полное выражение своих настроений.
«Никто не равен ему в его певучей силе», - писал Блок. Бальмонт пьян словами, он хмелеет от их звуковой красоты и гармонии. Он упоённо сплетает их в свои любимые «напевности», нанизывает ожерелье красивых аллитераций, звенит ими, играет — то флейта слышится, то фортепьяно... Зачарованный словами, загипнотизированный их певучей властью, Бальмонт отпускает поводья и отдаётся на волю звука как на волю ветра:

 

Я вольный ветер, я вечно вею,
волную волны, ласкаю ивы,
в ветвях вздыхаю, вздохнув, немею,
лелею травы, лелею нивы...

 

 

В этом смысле Бальмонт продолжает в русской поэзии линию, получившую своё классическое выражение у Фета. Именно о нём Чайковский сказал: «Фет сделал шаг в нашу сторону», то есть в сторону композиторов. О Бальмонте можно сказать то же самое.
 Он называл свои стихи песнопениями.  И  в самом деле, вы только вслушайтесь, какая музыка:

 

Я мечтою ловил уходящие тени,
Уходящие тени погасшего дня,
Я на башню всходил, и дрожали ступени,
И дрожали ступени под ногой у меня.

 

И чем выше я шёл, тем ясней рисовались,
Тем ясней рисовались очертанья вдали,
И какие-то звуки вдали раздавались,
Вкруг меня раздавались от Небес и Земли...

 

Бальмонту принадлежит своего рода рекорд: свыше 150 его стихотворений было положено на музыку. Рахманинов, Прокофьев, Стравинский, Глиэр,  Мясковский создали романсы на его стихи.

 

 

Альбатрос

 

Поэзию Бальмонта нельзя назвать биографической. По его стихам почти невозможно проследить или домыслить судьбу поэта, его земную жизнь, как-то воссоздать его человеческий облик. Эти стихи переносят нас в особое измерение, далёкое от обыденности, в мир мечты, не имеющий точек соприкосновения с реальной жизнью.
Марина Цветаева как-то сказала, что если бы ей надо было определить Бальмонта одним словом, то она, не задумываясь, сказала бы о нём одно: «Поэт». Поэт в чистом виде.

 

 

Она не сказала бы так ни о Есенине, ни о Мандельштаме, ни даже о Блоке. Ибо в каждом из них, кроме поэта, было ещё что-то. В Бальмонте же, кроме поэта, не было ничего. Он был Поэт, и этим всё было сказано. Даже домашние говорили о нём: «Поэт спит», «поэт вышел за папиросами», и всеми это воспринималось вполне естественно.
Из воспоминаний Н. Тэффи:

 

 

"Ни к какому поэту не подходило так стихотворение Бодлера "Альбатрос", как к Бальмонту.
Величественная птица, роскошно раскинув могучие крылья, парит в воздухе.

 

 

Весь корабль благоговейно любуется ее божественной красотой.

И вот ее поймали, подрезали крылья, и, смешная, громоздкая, неуклюжая, шагает она по палубе, под хохот и улюлюканье матросов...

Бальмонт был поэт. Всегда поэт. И поэтому о самых простых житейских мелочах говорил с поэтическим пафосом и поэтическими образами. Издателя, не заплатившего обещанного гонорара, он называл "убийцей лебедей". Деньги называл "звенящие возможности".
- Я слишком Бальмонт, чтобы мне отказывать в вине, - говорил он своей жене Елене.
Как-то рассказывая, как кто-то рано к ним пришел, он сказал:
- Елена была еще в своем ночном лике.
"Звенящих возможностей" было мало, поэтому ночной лик выразился в старенькой, застиранной бумазейной кофтенке. И получилось смешно. Так шагал по палубе великолепный Альбатрос.
Но полюбившие его женщины подрезанных крыльев уже не видели. Им эти крылья казались всегда широко раскинутыми, и солнце благословенно сияет над ним. Как мог бы говорить он, чародей-поэт, простым, пошлым языком?
И близкие тоже говорили с ним и о нем превыспренно. Елена никогда не называла его мужем. Она говорила "поэт".
Простая фраза "Муж просит пить" на их языке произносилась, как "Поэт желает утоляться влагой".
 Это было с их стороны искренно и диктовалось самой глубокой и восторженной любовью.  Так любящие матери говорят с ребенком на "его" языке. "Бобо" - вместо больно, "баиньки" - вместо спать, "бяка" - вместо «плохой».  Обычного языка простых смертных Бальмонт просто не воспринимал".

 

Жизнь проходит — вечен сон.
Хорошо мне — я влюблён.
Жизнь проходит — сказка нет.
Хорошо мне — я поэт.

 

Актриса Лидия Рындина вспоминала, как однажды она встретила Бальмонта на улице.

 

Лидия Рындина, звезда немого кино

 

 

Он шёл по мостовой с корзиночкой фиалок и раскидывал их на пути. Увидев её, смутился:
- Не смейся. Благовещенье, праздник весны, а видишь, какая скверность вокруг.
Он хотел забросать всю окружающую грязь фиалками. Он был поэтом и в жизни. То, что принималось людьми за чудачество, позёрство, актёрство, было для него органично, было его природой.
«Пока не требует поэта...» Бальмонта Аполлон всегда требовал, и он никогда не был «погружён в заботы суетного света». И «меж детей ничтожных мира» Бальмонт не только не был «ничтожней всех», но вообще меж ними не был и таковых не знал. Он, казалось, был незнаком с буднями жизни.
Цветаева пишет в «Слове о Бальмонте», что он всегда помогал ей, когда та нуждалась. При этом говорил: «Марина, я принёс тебе монету». Деньги для него были лишь монетой, до их цифрового обозначения он не снисходил. Бальмонт был выше всей этой презренной прозы.
«Бальмонт всегда отдавал мне последнее, - пишет Марина. - Не только мне — всем. Последнюю трубку, корку, полено, спичку. И не от жалости, а от великодушия. Поэт не может не дать. Но гораздо меньше он умел брать».
Парируя обвинения Бальмонта в высокопарности, Цветаева восклицала: «Да, он высокопарен в первородном смысле слова, он парит в высотах и не желает спускаться».
Бальмонт не жил, а, казалось, парил над землёй. И над его музой были не властны законы притяжения.

 

Если к пропасти приду я,
заглядевшись на звезду,
буду падать, не жалея,
что на камни упаду.

 

 

Подобно альбатросу с подрезанными крыльями, Бальмонт вне поэзии, при столкновении с реальной жизнью бывал на редкость беспомощным, смешным и нелепым. С ним часто случались комичные, забавные, курьёзные истории. Так, однажды в деревне он вдруг полез на сосну — прочитать всем ветрам свой лепестковый стих. Вскарабкавшись до вершины, сорвался, зацепившись за сук, повис вниз головой, взывая о помощи. За ним лазали и с опасностью для жизни спустили.
В другой раз Бальмонт, взволнованный отражением месяца в воде, ринулся за ним в волны. Он шёл за ним сначала по щиколотку, потом по колено, потом по грудь в воде, причём был в пальто, в шляпе и с тростью. Его стали звать, испугавшись за него, и тогда поэт, очнувшись, вернулся. Без месяца.

 

 

Господь, внемли, я плачу, я тоскую,
Тебе молюсь в вечерней мгле.
Зачем Ты даровал мне душу неземную
и приковал меня к земле?

 

Это был вечный крик его души.

 

 

«Почему я, такой нежный, должен все это видеть?»

 

Брюсов находил объяснение и оправдание житейскому поведению Бальмонта в самой природе его поэзии: «Бальмонт переживает жизнь как поэт, и как только поэты могут её переживать, как дано это им одним: находя в каждой минуте всю полноту жизни. Поэтому его нельзя мерить общим аршином».
А Горький говорил о нём: «Дьявольски интересен и талантлив это неврастеник».
Бальмонт был не от мира сего. Мечтал: «Я хотел бы уехать туда, где изумительные цветы и упоительные волны океана, туда, где можно забыть, что человек — грубое и свирепое животное». Но куда же от этого уедешь?

 

 

Я когда-то был сыном Земли,
Для меня маргаритки цвели,
Я во всём был похож на других,
Был в цепях заблуждений людских.

Но, земную печаль разлюбив,
Разлучён я с колосьями нив,
Я ушёл от родимой межи,
За пределы — и правды, и лжи.

 

И в душе не возникнет упрёк,
Я постиг в мимолётном намёк,
Я услышал таинственный зов,
Бесконечность немых голосов.

 

Мне открылось, что Времени нет,
Что недвижны узоры планет,
Что Бессмертие к Смерти ведёт,
Что за Смертью Бессмертие ждёт.

 

 

Известен рассказ Ахматовой, как на петербургской вечеринке Константин Бальмонт, наблюдая танцующую молодежь, азартно исполнявшую аргентинское танго, считавшееся тогда неприличным танцем, вздохнул: «Ну почему я, такой нежный, должен все это видеть?»
Эта фраза потом стала классической, вошла в обиход Ахматовой, и она по разным поводам часто её произносила. (Должна сказать, что и в нашей семье она теперь в ходу. Наш зомбо-ящик нередко даёт повод вспомнить этот беспомощно-наивный бальмонтовский возглас). Воспринимается она обычно в комическом ключе, хотя понять, конечно, поэта можно. Как он, такой тонкий, с нежной ранимой душой, с изысканными чувствами, должен был воспринимать этот жестокий безумный мир, что он мог противопоставить повседневной людской пошлости?

 

Мне странно видеть лицо людское,
Я вижу взоры существ иных,
Со мною ветер, и всё морское,
Всё то, что чуждо для дум земных...

 

Это была самозащита, попытка абстрагироваться от суеты сует, уйти в себя, в свой возвышенный мир.

 

Со мною тени, за мною тени,
Я слышу сказку морских глубин,
Я царь над царством живых видений,
Всегда свободный, всегда один.

 

Я слышу бурю, удары грома,
Пожары молний горят вдали,
Я вижу Остров, где всё знакомо,
Где я — владыка моей земли.

 

В душе холодной мечты безмолвны,
Я слышу сердцем полёт времён,
Со мною волны, за мною волны,
Я вижу вечный — всё тот же — Сон.

 

 

 

Харизма

 

У Бальмонта была благородная внешность: волевое лицо с решительным подбородком и высоким лбом, рыжая заострённая бородка, зелёные глаза, густая золотистая копна волос — он их красил.

 

 

Его писали лучшие художники того времени. Вот портрет работы Модеста Дурнова, сделанный гуашью в Париже. В нём подчёркнут трагизм судьбы и личности поэта.

 

 

А этот портрет сделан художником Н. П. Ульяновым:

 

Вот портрет кисти В. Серова 1905 года:

 

 

Здесь в лице Бальмонта нечто демоническое. Выдающаяся вперёд челюсть придаёт ему что-то нервное, жестокое, напоминающее Ивана Грозного. При этом он всегда носил цветок в петлице.

Портрет работы М. Сабашниковой:

 

 

Здесь акцент на романтических, аристократических чертах его облика.

Это набросок Л. Пастернака:

 

Рис. М. Волошина

 

В каждом из этих портретов отражена какая-то грань многогранной личности поэта.

 Бальмонт очень нравился женщинам.

 

 

А. Белый писал, что когда Бальмонт выступал, он весь бывал обвешан дамами, точно бухарец, надевший 12 халатов: халат на халат. Вот эпизод, рассказанный Н. Тэффи:

 

 

«Его ждали, готовились к встрече, и он пришел.
Он вошел, высоко подняв лоб, словно нес златой венец славы. Шея его была дважды обвернута черным, каким-то лермонтовским галстуком, какого никто не носит. Рысьи глаза, длинные, рыжеватые волосы. За ним его верная тень, его Елена, существо маленькое, худенькое, темноликое, живущее только крепким чаем и любовью к поэту.
Его встретили, его окружили, его усадили, ему читали стихи. Сейчас образовался истерический круг почитательниц - "жен мироносиц".
- Хотите, я сейчас брошусь из окна? Хотите? Только скажите - и я сейчас же брошусь,- повторяла молниеносно влюбившаяся в него дама.
Обезумев от любви к поэту, она забыла, что "Бродячая собака" находится в подвале и из окна никак нельзя выброситься. Можно было бы только вылезти и то с трудом и без всякой опасности для жизни.
Бальмонт отвечал презрительно:

 

- Не стоит того. Здесь недостаточно высоко.- Он, по-видимому, тоже не сознавал, что сидит в подвале».

 

 

Происхождение

Родился Константин Дмитриевич Бальмонт 15 июня 1867 года в селе Гумнищи Шуйского уезда под городом Шуя Владимирской области.

 

 

Вот улица, где он жил, которая теперь носит его имя.

 

 

Дом, где родился и жил Бальмонт .

 

 

Детство его протекало в родовом имении, в тесном общении с природой.
Природа  Шуйских мест очень красивая, нашедшая позже отражение в стихах поэта.

 

 

Есть в русской природе усталая нежность,
Безмолвная боль затаенной печали,
Безвыходность горя, безгласность, безбрежность,
Холодная высь, уходящие дали.

 

Приди на рассвете на склон косогора,-
Над зябкой рекою дымится прохлада,
Чернеет громада застывшего бора,
И сердцу так больно, и сердце не радо.

 

Недвижный камыш. Не трепещет осока.
Глубокая тишь. Безглагольность покоя.
Луга убегают далёко-далёко.
Во всем утомленье - глухое, немое.

 

Войди на закате, как в свежие волны,
В прохладную глушь деревенского сада,-
Деревья так сумрачно-странно-безмолвны,
И сердцу так грустно, и сердце не радо.

 

Как будто душа о желанном просила,
И сделали ей незаслуженно больно.
И сердце простило, но сердце застыло,
И плачет, и плачет, и плачет невольно.

 

 

комната Бальмонтов

 

 

Предки его были выходцами не то из Скандинавии, не то из Шотландии. Это были моряки, переселившиеся в Россию. Прадед Бальмонта был херсонским помещиком и носил фамилию Баламут. (Фамилия, распространённая на Украине). По одной из версий, прадед отца Бальмонта Ян Балмутис переселился на Херсонщину из Литвы, украинизировав литовскую фамилию. Как Баламут потом трансформировалась в Бальмонт, установить не удалось. Потом кто-то переделал её на французский манер, с ударением на последнем слоге. Неясность происхождения породила путаницу в ударении, которое не подлежит грамматической регламентации. Сам Бальмонт считал, что правильнее произносить её с ударением на первом слоге, тем более, что фамилия эта литовская. Но потом из-за каприза одной женщины он стал произносить её с ударением на последнем слоге, поскольку ей так больше нравилось. Традиция закрепила это ударение, и так он и вошёл в историю поэзии, всё из-за того же каприза, Бальмонтом. И сам поэт, и его окружение называло его именно так.

 

Первые книги

 

В 1890 году Бальмонт выпустил свою первую книгу «Сборник стихотворений». Первые его стихи — это, в основном, перепевы Надсона и эпигонов некрасовской школы. Этот сборник не принёс ему успеха. Бальмонт уничтожил почти весь его тираж. Однако и в тех ещё неумелых и слабых подражательных вещах встречались стихи пронзительной силы и глубины. Например, как это:

 

Уходит светлый май. Мой небосклон темнеет.
Пять быстрых лет пройдет, - мне минет тридцать лет.                                                     
Замолкнут соловьи, и холодом повеет,
И ясных вешних дней навек угаснет свет.

 

И в свой черед придут дни, полные скитаний,
Дни, полные тоски, сомнений и борьбы,
Когда заноет грудь под тяжестью страданий,
Когда познаю гнет властительной судьбы.

 

И что мне жизнь сулит? К какой отраде манит?
Быть может, даст любовь и счастие? О нет!
Она во всем солжет, она во всем обманет,
И поведет меня путем тернистых бед.

 

И тем путем идя, быть может, падать стану,
Утрачу всех друзей, моей душе родных,
И, - что всего страшней, - быть может, перестану
Я верить в честь свою и в правду слов своих.

 

Пусть так. Но я пойду вперед без колебанья -
И в знойный день, и в ночь, и в холод, и в грозу:
Хочу я усладить хоть чье-нибудь страданье,
Хочу я отереть хотя одну слезу!

 

Бальмонт в молодости

 

 

Следующая книга Бальмонта «Под северным небом» (1894) имеет эпиграфом строки из Ленау: «Вне страдания божественное недостижимо». И в этом суть этой книги. Поэт возвеличивает,  поэтизирует страдание:

 

Одна есть в мире красота -
любви, печали, отреченья
и добровольного мученья
за нас распятого Христа.

 

Мир — это тюрьма, пустыня, болото, пещера, тьма, где человек обречён на страдания:

 

В пещере угрюмой, под сводами скал,
Где светоч дневной никогда не сверкал,
Иду я на ощупь, не видно ни зги,
И гулко во тьме отдаются шаги.

 

И кто-то со мною как будто идет,
Ведет в лабиринте вперед и вперед.
И, вскрикнув, я слышу, как тотчас вокруг
Ответный, стократный разносится звук.

 

Скользя по уступам, иду без конца,
Невольно мне чудится очерк лица,
Невольно хочу я кого-то обнять,
Кого, - не могу и не смею понять.

 

Но тщетно безумной томлюсь я тоской -
Лишь голые камни хватаю рукой,
Лишь чувствую сырость на влажной стене,
И ужас вливается в сердце ко мне.

 

"Кто шепчет?" - кричу я. "Ты друг мне? Приди!"
И голос гремит и хохочет: "Иди!"
И в страхе кричу я: "Скажи мне, куда?"
И с хохотом голос гремит: "Никуда!"

 

Бесплодно скитанье в пустыне земной,
Близнец мой, страданье, повсюду со мной.
Где выход, не знаю,- в пещере темно,
Все слито в одно роковое звено.

(«В пещере»)

 

И в этой безысходной тьме у поэта возникают утешительные иллюзии. Он ищет спасения в мечтах.

 

Я ненавижу человечество,
Я от него бегу спеша.
Мое единое отечество —
Моя пустынная душа.

 

 

Ожиданьем утомлённый, одинокий, оскорблённый,
Над пустыней полусонной умирающих морей,
Непохож на человека, я блуждаю век от века,
Век от века вижу волны, вижу брызги янтарей.

Ускользающая пена… Поминутная измена…
Жажда вырваться из плена, вновь изведать гнёт оков.
И в туманности далёкой, оскорблённый, одинокий,
Ищет гений светлоокий неизвестных берегов.

 

 

Кто услышал тайный ропот Вечности,
Для того беззвучен мир земной, —
Чья душа коснулась бесконечности,
Тот навек проникся тишиной.

Перед ним виденья сокровенные,
Вкруг него безбрежность светлых снов,
Легче тучек, тихие, мгновенные,
Легче грёзы, музыка без слов.

 

Он не будет жаждать избавления,
Он его нашёл на дне души, —
Это в Море час успокоения,
Это парус, дремлющий в тиши.

 

 

Я не знаю мудрости, годной для других,
Только мимолетности я влагаю в стих.
В каждой мимолетности вижу я миры,
Полные изменчивой радужной игры.

 

Не кляните, мудрые. Что вам до меня?
Я ведь только облачко, полное огня.
Я ведь только облачко. Видите: плыву.
И зову мечтателей... Вас я не зову!

 

 

Слова смолкали на устах,
Мелькал смычок, рыдала скрипка,
И возникала в двух сердцах
Безумно-светлая ошибка.

 

И взоры жадные слились
В мечте, которой нет названья,
И нитью зыбкою сплелись,
Томясь, и не страшась признанья.

 

Среди толпы, среди огней
Любовь росла и возрастала,
И скрипка, точно слившись с ней,
Дрожала, пела, и рыдала.

 

 

Стихи Бальмонта так обаятельны, легки, гармоничны, что о нём отзывались как о «поэте весны», «поэте с утренней душой». Однако такая оценка не соответствует по крайней мере первым его четырём книгам. В них преобладали мрачные мотивы, призывы смерти, что было типично для символистов.

 

Я устал. Весна поблекла.
С Небом порван мой завет.
Тридцать лет моих я прожил.
Больше молодости нет.

 

Я в бесцельности блуждаю,
в беспредельности грущу,
И, утратив счет ошибкам,
больше Бога не ищу.

 

Я хотел от сердца к Небу
перебросить светлый мост, —
Сердце прокляло созвездья,
сердце хочет лучших звезд.

 

Что же мне еще осталось?
С каждым шагом холодеть?
И на все, что просит счастья,
с безучастием глядеть?

 

О, последняя надежда,
свет измученной души,
Смерть, услада всех страданий,
Смерть, я жду тебя, спеши!

 

 

Самоубийство

 

Помимо эстетики символистов, болезненное состояние души поэта усугублялось тем, что он переживал в этот период мучительную личную драму. В 22 года Бальмонт женился на Ларисе Гарелиной, красавице боттичелевского типа, оказавшейся ревнивой неврастеничкой, пьющей, с тяжёлой наследственностью от родителей-алкоголиков.

 

 

Это выяснилось уже во время свадебного путешествия. По словам Бальмонта, жена показала ему любовь «в демоническом лике, даже в дьявольском». Именно она пристрастила его к вину.

 

Мне стыдно плоскости печальных приключений,
Вселенной жаждал я, а мой вампирный гений
Был просто женщиной, познавшей лишь одно,
Красивой женщиной, привыкшей пить вино.

Она так медленно раскидывала сети,
Мы веселились с ней, мы были с ней как дети,
Пронизан солнцем был ласкающий туман,
И я на шее вдруг почувствовал аркан.

И пьянство дикое, чумной порок России,
С непобедимостью властительной стихии,
Меня низринуло с лазурной высоты
В провалы низости, тоски, и нищеты. 

 

Наследственность сказалась и на детях. Их первый ребёнок умер от воспаления мозга, второй — в юности — от душевной болезни.
Семейные неурядицы с их семейными сценами, бытовая неустроенность привели к тому, что 13 марта 1890 года Бальмонт, прочитав накануне «Крейцерову сонату» Л. Толстого, ходившую тогда по рукам в списках, решил покончить с собой и выбросился из окна 3 этажа на мощёный булыжный двор. Весь год Бальмонт провёл в постели, переломав руки и ноги. Этот случай он потом описал в рассказе «13 марта», - день, обозначенный в заглавии, был днём самоубийства.
«Когда, весь изломанный и разбитый, я лежал, - вспоминал Бальмонт, - очнувшись на холодной весенней земле, я увидел небо безгранично далёким и недоступным.

 

 

Я понял в те минуты, что моя ошибка — двойная, что жизнь бесконечна». Этот эпизод стал его небом Аустерлица, прозрением, в корне изменившим его взгляды на жизнь. Он описал это в своём стихотворении «Воскресший»:

 

Полуизломанный, разбитый,
С окровавленной головой,
Очнулся я на мостовой,
Лучами яркими облитой.

 

Зачем я бросился в окно?
Ценою страшного паденья
Хотел купить освобожденье
От уз, наскучивших давно.

 

Хотел убить змею печали,
Забыть позор погибших дней...
Но пять воздушных саженей
Моих надежд не оправдали.

 

И вдруг открылось мне тогда,
Что все, что сделал я, - преступно.
И было Небо недоступно,
И высоко, как никогда.

 

В себе унизив человека,
Я от своей ушел стези,
И вот лежал теперь в грязи,
Полурастоптанный калека.

 

И сквозь столичный шум и гул,
Сквозь этот грохот безучастный
Ко мне донесся звук неясный:
Знакомый дух ко мне прильнул.

 

И смутный шепот, замирая,
Вздыхал чуть слышно надо мной,
И был тот шепот - звук родной
Давно утраченного рая:

 

"Ты не исполнил свой предел,
Ты захотел успокоенья,
Но нужно заслужить забвенье
Самозабвеньем чистых дел.

 

Умри, когда отдашь ты жизни
Все то, что жизнь тебе дала,
Иди сквозь мрак земного зла,
К небесной радостной отчизне.

 

Ты обманулся сам в себе
И в той, что льет теперь рыданья, -
Но это мелкие страданья.
Забудь. Служи иной судьбе.

 

Душой отзывною страдая,
Страдай за мир, живи с людьми
И после - мой венец прими"...
Так говорила тень святая.

 

То Смерть - владычица была,
Она явилась на мгновенье,
Дала мне жизни откровенье
И прочь - до времени - ушла.

 

И новый, лучший день, алея,
Зажегся для меня во мгле.
И, прикоснувшися к земле,
Я встал с могуществом Антея.

 

После падения Бальмонт стал слегка прихрамывать, что, по его мнению, роднило его с Байроном. Поэтому он даже подчёркивал свою хромоту. Впрочем, в его хромоту мало кто верил, ибо он прихрамывал то справа, то слева, а когда хорошенько выпивал, что с ним случалось постоянно, переставал хромать совершенно.
Излечившись физически, Бальмонт излечился и духовно, он чувствовал теперь, что никто больше не властен над его душой, кроме творческой мечты. В одном из стихотворений он скажет: «Мою мечту страданья пробудили». Именно с этого времени начинается буйный расцвет творчества Бальмонта, его славы.

 

Быть как солнце

 

В 1903 году выходят его сборники «Будем как солнце» и «Только любовь». Уже названия этих книг говорят о бурном всплеске жизнелюбия поэта. «Мир должен быть оправдан весь, чтоб можно было жить», - эти его строчки можно было бы поставить эпиграфом к ним, таково было теперь его кредо. Бальмонт обращается с призывом к людям: «Будем как солнце!» Желание непомерное. Но непомерность желаний — это и есть поэт Константин Бальмонт.

 

Будем как Солнце! Забудем о том,
Кто нас ведет по пути золотому,
Будем лишь помнить, что вечно к иному,
К новому, к сильному, к доброму, к злому,
Ярко стремимся мы в сне золотом.
Будем молиться всегда неземному,
В нашем хотеньи земном!

 

Это осанна свободе, любви, радости жизни, каждому её мгновению. К книге взят эпиграф из Анаксагора: «Я в этот мир пришёл, чтоб видеть солнце!», ставший и первой строкой сборника.

 

Я в этот мир пришел, чтоб видеть Солнце
            И синий кругозор.
Я в этот мир пришел, чтоб видеть Солнце
            И выси гор.

 

Я в этот мир пришел, чтоб видеть море
            И пышный цвет долин.
Я заключил миры в едином взоре.
            Я властелин.

 

Я победил холодное забвенье,
             Создав мечту мою.
Я каждый миг исполнен откровенья,
             Всегда пою.

 

Мою мечту страданья пробудили,
              Но я любим за то.
Кто равен мне в моей певучей силе?
              Никто, никто.

 

Я в этот мир пришел, чтоб видеть Солнце,
              А если день погас,
Я буду петь... Я буду петь о Солнце
              В предсмертный час!

 

Тема солнца — в его победе над тьмой прошла через всё творчество Бальмонта. Книга «Будем как солнце» после её выхода воспринималась как революционная. Во время забастовок заглавие этого сборника брали в качестве революционных призывов, лозунгов. Он стал символом независимости и свободы.
Образ солнца стал знаком раздела и среди самих поэтов, которые разделились на два лагеря. Одни были за, то есть приветствовали солнечность поэзии, другие — против. За — заодно с Бальмонтом был Андрей Белый: «За солнцем, за солнцем, свободу любя, умчимся в простор голубой...»

 

 

Его сборник «Золото в лазури» был посвящён Бальмонту.
За — был Николай Гумилёв, который в ранней юности испытал несомненное влияние творчества Бальмонта. И писал:

Гордый Бальмонт сладкозвучный созидал на диво миру
Из стихов своих блестящих разноцветные ковры.
Он вплетал в них радость солнца, блеск планетного эфира,
И любовь, и поцелуи - эти знойные миры...

 

А против была Зинаида Гиппиус и поэты, близкие её кругу. Гиппиус назвала свои терцины полемически: «Не будем как солнце!»

 

 

И в зрелые годы Бальмонт ценил и культивировал всю ту же непомерность, резкие пламенные тона: «Я хочу горящих зданий, я хочу кричащих бурь!» Его следующий сборник так и назывался: «Горящие здания».

 

Я спросил у свободного ветра,
Что мне сделать, чтоб быть молодым.
Мне ответил играющий ветер:
«Будь воздушным, как ветер, как дым!»

 

Я спросил у могучего моря,
В чем великий завет бытия.
Мне ответило звучное море:
«Будь всегда полнозвучным, как я!»

 

Я спросил у высокого солнца,
Как мне вспыхнуть светлее зари.
Ничего не ответило солнце,
Но душа услыхала: «Гори!»

(«Завет бытия»)

 

Бальмонт декларировал стихийность творчества, полную свободу творца, детскую отрешённость от правил и предписаний. Мера поэта — безмерность. Мысль поэта — безумие. Здесь он близок Цветаевой - «с этой безмерностью в мире мер».

 

Продолжение здесь: http://www.liveinternet.ru/users/4514961/post304988567/

 

Переход на ЖЖ: http://nmkravchenko.livejournal.com/242676.html

 

 

 

 

 

 

 

***
Молоко кипятила на кухне. Вставала заря.
Поумерив огонь,  механически кашу мешала.
Загляделась на тень, что дрожала в лучах фонаря,
отлучилась на миг, оглянулась — а жизнь убежала.

 

Отлучилась от жизни, легко обернувшейся сном.
Чтоб души не мутить, я зеркальную гладь не нарушу.
А прохладные длинные пальцы луны за окном
мои волосы гладят и манят куда-то наружу.

 

Как легко и свободно, себя ощущая никем,
своей жизни шагрень до фонарного блика скукожа,
глядя ночи в глаза, на вселенском стоять сквозняке.
Только холодно очень, особенно если без кожи.

 

 

***

Когда душа и жизнь в разоре —
позволь мне, Высший Судия,
остаться где-нибудь в зазоре
небытия и бытия.

 

Чтоб не с самой собою в ссоре
уйти, рассеиваясь в дым,
позволь остаться мне в зазоре
между небесным и земным.

 

Чтоб не во мгле и не в позоре,
не в пекле боли, не в петле, -
травинкой в стихотворном соре,
в Тобою вышитом узоре
на замерзающем стекле.

 

 

***

Мне кажется, что есть такое место
в каком-нибудь нездешнем далеке,
где я - какою Бог задумал, вместо
той, что живу синицею в руке.

 

Где дни мои, обдутые от пыли,
осуществились — лучше и нельзя,
где любят те, кто раньше не любили,
и дружат не предавшие друзья.

 

Где новый день — как чистая страница,
а улицы нетронуто тихи,
и я прохожих утренние лица
читаю словно первые стихи.

 

 

***

Из телефона голосов
не услыхать родных.
Их шифры новых адресов
отличны от земных.

 

И надо, чтоб узнать — уснуть...
Не размыкая вежд,
так сладко без конца тянуть
резиновость надежд.

 

Со мною те, кого нигде
на самом деле нет...
Душе так страшно в темноте.
Не выключайте свет.

 

 

***

Довольно огнём любоваться в сосуде.
С годами душе от него холодней.
Да здравствуют вина в гранёной посуде,
где истина пьяно искрится на дне!

 

И пусть накопилась тоска и усталость,
а ты всё равно выбираешь to be.
Цени, что имеешь, люби что осталось.
Чем меньше осталось — тем больше люби.

 

 

***

Пусть оставит мечта с нулями
и растает журавль вдали, -
с журавлями как с кораблями -
хорошо им махать с земли.

 

А доверчивая синица,
что с ладони зерно клюёт,
это бывшая Синяя птица,
приземлившая свой полёт.

В каждом сердце она гнездится.
Но не каждый её узнаёт.

 

***
Не там, не здесь, а где-то между
жду, как гирлянды фонарей
зажгут во мне огни надежды,
и мир покажется добрей.

 

Намёки ангелов так тонки,
так звонки птичьи голоса.
В колясках детские глазёнки
впервые видят небеса.

 

Вплету в венок кружащих улиц
цвет своих глаз, волос, одежд
и затеряюсь среди умниц,
упрямиц, модниц и невежд,

 

чтоб притвориться, раствориться
в водовороте бытия
и стать счастливою частицей
чего-то большего, чем я.

 

 

***

И даже если смерть поставит точку -
жизнь всё равно прорвётся запятой,
ростком зелёным, тонким завиточком
под каменной кладбищенской плитой.

 

Взойдёт весна на белом свете этом, -
а значит без сомненья и на Том, -
окрасит всё вокруг защитным цветом
и защитит от смерти как щитом.

 

 

***

Волшебный отсвет фонаря,
в окне мне ветку серебря,
наверно, дан мне был не зря,
а для чего-то...
О кто ты, чью слепую власть
сегодня ощущаю всласть?
А день, когда я родилась,
была суббота.

 

Всю жизнь была не ко двору.
Вся жизнь была не по нутру -
по прописям, словам гуру,
по светофорам...
Но кто-то, прячущийся вне -
в окне, на облаке, в луне,
шептал мне о моей вине,
глядел с укором.

 

За что мне это или то,
в слезах просила я — за что?
Душа уже как решето,
мне не по силам!
Но вновь навстречу январю
в окно спасибо говорю
заре, ночному янтарю,
за всё, за всё благодарю,
за всё спасибо...

 

 

 

Переход на ЖЖ: http://nmkravchenko.livejournal.com/240089.html

 

Начало здесь

 

Почему мое сердце бывает крылато
Лишь в холодном и злом ноябре?

Е. Дмитриева (Черубина де Габриак)

 

***
Мой ноябрь обознался дверью
и стучится дождём в апрель.
Неужели и я поверю
в эту нежную акварель?

 

В эту оттепель заморочек,
в капли датского короля?
Соберу лучше хворост строчек,
холод с голодом утоля.

 

Мне весна эта — не по чину.
Неуместны дары её,
словно нищему — капучино
иль монашке — интим-бельё.

 

Не просила её грозы я
и капелей её гроши.
Ледяная анестезия
милосерднее для души.

 

Я привыкла к зиме-молчунье,
её графике и бинтам.
Но куда-то опять лечу я,
неподвластное всем летам.

 

Обольстительная бездонность,
отрезвляющий с неба душ,
неприкаянность и бездомность
наших нищих сиротских душ...

 

 

***

А у нашей любви поседели виски и ресницы...
Тридцать лет уж минуло, а кажется, будто вчера.
Мой немой визави - хладнокровный ноябрь бледнолицый
сквозь окно наблюдает за утренним бегом пера.

 

Сумасбродной весне до него как-то не было дела.
Лето — слишком лениво, ему не до этих морок.
А зима недоступна за рамою заледенелой.
Лишь прозрачная осень читает меня между строк.

 

Только ей, многомудрой, про жизнь и любовь интересно...
Только ей лишь известно, что будет с тобой и со мной.
Я немножко умру, а потом понемногу воскресну.
И мы встретимся снова какой-нибудь новой весной.

 

 

 

***
О, сна потайные лестницы,
в непознанное лазы.
Душа в тихом свете месяца
осваивает азы.

 

Проснулась — и что-то важное
упрятало тайный лик...
Ноябрь губами влажными
к окну моему приник.

 

Ах, что-то до боли светлое
скользнуло в туннели снов...
Оно ли стучится ветками
и любит меня без слов?

 

Дождинки в ладони падают,
зима ещё вдалеке.
День снова меня порадует
синицею в кулаке,

 

где в доме — как будто в танке мы,
плечо твоё — что броня,
где вечно на страже ангелы,
тепло как в печи храня.

 

А ночью в уютной спальне я
усну на твоих руках,
и будут мне сниться дальние
журавлики в облаках...

 

 

 

***

Заблудилась в себе, как в чаще я,
снов распутывая клубок.
Настоящее — ненастоящее,
как попробуешь на зубок.

 

И всё ближе и неизбежнее
тёмный будущего мешок.
Где ты, прежнее, где ты, нежное,
детской радости лопушок?

 

Все тропинки туда - заросшие,
неразборчива речь реки...
А в сне меня любит прошлое,
настоящему вопреки.

 

 

 

***
Грызу над блокнотом задумчиво ручку, -
прости мне невольную эту отлучку.
Я в прошлое вновь загляну на часок,
где слышится детский его голосок.

 

В ту жизнь погружаюсь, а выплыву - в этой,
чтоб заново позже протаптывать мету
в пространство чужого холодного дня,
где нет уже тех, кто любили меня.

 

Лакуны его заселять и пустоты,
с собою сводить застарелые счёты,
души уголки обставлять, обживать...
Не надо удерживать, спрашивать, звать.

 

Ты лучше займи пока рядышком место,
чтоб я не кричала, вернувшись из бездны,
как в очередь, что ощетинилась, зла:
«Эй, я здесь стояла! Была! Я жила!»

 

 

 

 

***
Налицо улыбка,
а с изнанки — боль.
Ты играй мне, скрипка.
Сыпь на рану соль.

 

Старые обиды,
не поймёшь, на что.
Вся душа пробита,
словно решето.

 

Сердцу нужен роздых.
Этот мир — дурдом.
Музыку как воздух
я хватаю ртом.

 

Гребни волн упруги,
хоть по ним скользи.
Помню твои руки
и глаза вблизи.

 

Надо мной смеётся
или плачет Бах?
Память остаётся
в пальцах и губах.

 

В этих звуках адских
радость словно злость...
В королевстве Датском
что-то не срослось.

 

 

 

 

***

  Лес в ноябре. Осыпавшийся, чёрный,
  как лепрозорий рухнувших надежд.
  Графический рисунок обречённых.
  Скелет без тела. Кости без одежд.

 

  Отбушевало лиственное пламя
  и превратилось в пепел, прах и дым.
  Прорехи света робко меж стволами
  сквозят намёком бледно-голубым.

 

  Лес в ноябре. Обугленные души.
  Заброшенность. Пронзительность осин.
  Но ты всмотрись и жадно слушай, слушай,
  что этот лес тебе всё тише, глуше
  бескровно шепчет из последних сил.

 

 

 

***

Золотая моя природа!
А зима уже на носу.
Словно перекись водорода,
обесцветит твою красу.

 

Обессмертит твои творенья
в изваяниях снеговых,
затушует твоё горенье,
заморозит живой порыв.

 

Не меняй же своё обличье
на величье, безгрешья спесь.
Будь неприбранной, пёстрой, птичьей,
замарашкой, какая есть.

 

Расстилай лоскутный ковёр свой,
дли роскошную нищету.
Не спеши в это царство мёртвых,
в эту звёздную мерзлоту.

 

 

***

Кому-то – посох жизнь моя,
кому-то – камень преткновенья.
Кругом осколки бытия –
времён распавшиеся звенья.

 

Сердечко часиков стучит,
как будто в душу мне стучится,
о том, что больше ни в ночи,
ни днём со мною не случится.

 

Улыбку натянуть на боль
и снова – в бой с самой собою.
Звучит над нищею судьбой
клич памяти и зов любови.

 

Я слишком помню, чтоб забыть,
люблю, чтобы возненавидеть
то, что с годами не избыть
и не убить любой обиде.

 

Пусть ранят острые углы
и отсекают, как аппендикс,
но возродится из золы
цветаевская птица Феникс.

 

 

 

 

 

***
О, как летелось мне с горы отвесной...
Максималисты в молодости мы.
Гора уравновешивалась бездной.
Теперь - пригорки, впадины, холмы...

 

Невидимые ямы или рифы
порой разнообразят ровный путь.
Горы не одолеть мне, как Сизифу,
а в бездну даже страшно заглянуть.

 

 

 

***

День умирает молодым.
Он хочет жить и длиться,
но тает, тает, словно дым,
переливаясь в лица,

 

в деревьев смутный силуэт,
домов размытый абрис.
С земли уходит белый свет,
не сообщая адрес.

 

Он исчезает в небесах,
всё дальше и слабее,
лишь кое-где в пустых глазах
прохожих голубея.

 

 

***
Друзей, которых нет уже нигде -
гашу следы, стираю отпечатки.
И привыкаю к этой пустоте,
как к темноте на лестничной площадке.

 

Дороги развивается клубок.
Уверенно вслепую ставлю ногу.
Я будущее знаю назубок -
оно короче прошлого намного.

 

Мой сквер, я столько по тебе хожу,
тебя как книгу старую листая,
что, кажется, тебе принадлежу
частицей человечье-птичьей стаи.

 

Присаживаюсь на твою скамью,
твоею укрываюсь пышной кроной.
Давно меня здесь держат за свою
деревья, клумбы, дворники, вороны.

 

Людей роднят метели и дожди.
Как беззащитны слипшиеся прядки.
Прохожий, незнакомец, подожди!
Как дети, мы с собой играем в прятки.

 

Но представляю выраженье лиц,
когда бы то в реальности скажи я.
Как зыбки очертания границ
меж теми, кто свои, и кто чужие.

 

 

 

***
В эту дырявую насквозь погоду
я как под душем бродила одна,
в улицу, словно в холодную воду,
погружена, никому не видна.

 

Жизнь потемнела, всё кончено будто.
Встали деревья, дома, чтоб уйти.
Дождь моросящий следы мои путал
и зеркала расставлял на пути.

 

Всё приводил он собою в движенье,
правдою жеста зачёркивал ложь.
Дождь с необычным воды выраженьем,
чистым и синим сверканием луж.

 

И открывались мне улиц улики,
встречной улыбки несмелый цветок...
Блики на лицах, пречистые лики,
капелек хлебет и струй кровоток.

 

В лунную глубь человеческой ночи
падало с неба как в руки ранет,
противореча, переча, пророча -
влажное да - пересохшему нет.

 

 

 

 

***

Ты помнишь этот дождь, нас обвенчавший,
нам выпавший, как жребий, на пути,
как капля, переполнившая чашу,
что Бог не в силах мимо пронести?

 

С небес неудержимо, просветлённо
текла благословенная вода,
а мы, обнявшись, прятались под клёном,
и всё решилось, в сущности, тогда.

 

Казалось сквозь намокшие ресницы,
что в этой захлестнувшей нас волне
на всей земле нам некуда укрыться,
и я в тебе укрылась, ты – во мне.

 

Всё закружило, смяло, как в цунами –
стволы, зарницы, травы, соловьи...
И всё вокруг, казалось, было нами.
И на земле, казалось, все свои.

 

 

 

***

Земле глядеться в зеркала небес,
а небесам – в её жилетку плакать.
Кто повенчал их – ангел или бес?
Небесный дождик плюс земная слякоть

 

равняется любовь. А дети – мы:
растения, деревья, люди, звери.
«Две области – сияния и тьмы»...
Какой из них судьбу свою доверю?

 

Земная залежь, скопище веков…
Она всё знает, впитывает, помнит.
А небеса сияют высоко,
и с ними так бездумно и легко мне.

 

Земная почва, правда жизни, плоть –
груба, тяжеловесна, близорука.
А небеса, что даровал Господь,
так на руку душе. Как сон, что в руку.

 

 

 

 

***

На коврик, чашки, стеллажи
сменить бездомность и огромность.
Не Блоковские мятежи,
а Баратынского укромность.

 

О здравствуй, снившийся покой!
Ты наконец не будешь сниться!
Утешь меня и успокой
в ладонь уткнувшейся синицей!

 

Повисло облака крыло -
прощай, мой путеводный пастырь!
На всё, что мучило и жгло -
налепим стихотворный пластырь.

 

Уходит завтра во вчера
без жертв, без жестов и без тостов.
Дней опадает мишура
и остаётся жизни остов.

 

И пусть из зеркала не ты
глядишь, какой была когда-то.
Закроет бреши темноты
заката алая заплата...

 

 

 

 

***
«Не выходи из комнаты» - век бы не выходила.
Мой обитаемый остров — остов, костяк души.
Я уже всех забыла. Я уже всех простила.
Мне хорошо в уютной тёплой её тиши.

 

Там, за дверями — холод, голод сердечной стужи.
«Быть иль не быть», гадая, или «была - не была» -
выберу нечто третье, словно десерт на ужин.
Здесь мы вдвоём надышим снова себе тепла.

 

 

 

 

***
Не пыль вытираю — пылинки  сдуваю
с того, что люблю, перед чем трепещу.
Из этих пылинок слагаю слова я
и большего счастья себе не ищу.

 

Мы все в этом мире дрожим как былинки,
подвластные грозам, ветрам и волнам.
Любите, храните, сдувайте пылинки
с того, что любимо, что дорого нам!

 

 

 

***
На стене висела карта мира,
закрывая старые обои.
Сколько мест для зрелищного пира,
где ещё мы не были с тобою!

 

И уже, наверное, не будем...
Нам не плыть по тем морям и рекам.
Карта наших праздников и буден
на стене застыла оберегом.

 

Карта улиц первых поцелуев,
перекрёстков рук переплетённых...
Может быть, когда в минуту злую
мне укажут путь они в потёмках.

 

Комната парит над спящим миром.
У неё в ночи своя орбита...
И пока живём родным и милым,
наша карта всё ещё не бита!

 

 

 

***

Подальше, подальше, подальше
от кланов и избранных каст,
от глянцевой славы и фальши,
от тех, кто с улыбкой предаст.

 

Поближе, поближе, поближе
к тому, кто под боком живёт,
к тому, кто поймёт и услышит,
кто сердце тебе отдаёт.

 

Покрепче, покрепче, покрепче
прижми к себе родину, дом,
и станет воистину легче
на этом, а может, на Том.

 

 

 

 

***

Жизнь – свободное время от смерти.
Пронестись ли в едином броске,
Повседневной отдать круговерти
Иль скормить свою душу тоске?

 

Вот и день наконец этот чёрный.
Что накоплено в сводах годов?
Лес опавший стоит обречённо,
И к разлуке, и к смерти готов.

 

Слёз уж нет, их проплакала осень,
И глаза небосвода сухи.
И, по правде сказать, так ли очень
Вы нужны были, эти стихи?

 

Паутины холодной и склизкой
Ариаднина тянется нить.
Лист трепещет предсмертной запиской:
«Улетаю... Прошу не винить».

 

Ночь напялит колпак свой дурашный,
Затрезвонит луны бубенец...
Вот и всё. Это вовсе не страшно.
Просто смерть умерла наконец.

 

 

***
Как поразительно слово «конец».
Запечатлелся в нём «конь» и «гонец»,
облако пыли, ужасная весть,
что не хватает духу прочесть.

 

Но всё гоню в своём сердце гонца,
скачет и скачет мой конь без конца,
чтобы приблизились дали,
чтобы сказали: ну вот, наконец!
Только тебя мы и ждали, гонец.
Только тебя мы и ждали.

 

 

 

 

***

Нa деревьях осенний румянец.
(Даже гибель красна на миру).
Мимо бомжей, собачников, пьяниц
я привычно иду поутру. 

 

Мимо бара «Усталая лошадь»,
как аллеи ведёт колея,
и привычная мысль меня гложет:
эта лошадь усталая – я. 

 

Я иду наудачу, без цели,
натыкаясь на ямы и пни,
мимо рощ, что уже отгорели,
как далёкие юные дни, 

 

мимо кружек, где плещется зелье,
что, смеясь, распивает братва,
мимо славы, удачи, везенья,
мимо жизни, любви и родства. 

 

Ничего в этом мире не знача
и маяча на дольнем пути,
я не знаю, как можно иначе
по земле и по жизни идти. 

 

То спускаясь в душевные шахты,
то взмывая до самых верхов,
различая в тумане ландшафты
и небесные звуки стихов. 

 

Я иду сквозь угасшее лето,
а навстречу – по душу мою –
две старухи: вручают буклеты
с обещанием жизни в раю.

 

 

 

 

***

Не бояться зеркал и своих запоздалых прозрений,
отцеплять от себя якоря и чужие клише.
И уверенно «нет» говорить, не скрывая презренья,
и свободное «да» не таить в отворённой душе.

 

Пусть струится весна, унося, как щепу, в самотёке.
Пусть холодная осень не сводит безжалостных глаз.
Всюду жизнь, даже в самой тоскливой глухой безнадёге.
Надо лишь не мертветь, пока что-нибудь теплится в нас.

 

Сохранить то тепло за душой, распихать по карманам,
прислониться к единственным в мире плечам и губам,
и питаться как манной бесхитростным самообманом,
предпочтя его правде, свободе и вольным хлебам.

 

 

 

Переход на ЖЖ: http://nmkravchenko.livejournal.com/237240.html

 

 

 

***

Как был хорош он, зряшный мир вчерашний,
как в вечность распахнувшаяся дверь.
Казалось, ничего уже не страшно!
Или напротив — страшно всё теперь.

 

В тайгу души я отправляюсь в ссылку,
в её глубины, недра, глухомань.
Любви моей предтеча, предпосылка
проглянет сквозь мистический туман.

 

Мне помнится: то зелено, то вьюжно,
тяжёлых звёзд рассыпано драже...
Всё было так прекрасно, так ненужно,
как никогда не будет мне уже.

 

Прощаю мира суетную бренность.
Прощаюсь с вещей музыкой дождя.
Как нищему, Вам подаю на бедность
свою любовь, навеки уходя.

 

Прощаю все потери и напасти.
Прощаю этот сумрак голубой.
И, кажется, я сотворяю счастье
из тьмы всего, что составляет боль.

 

 

 

***

Мучительно хочется счастья.
И я называю им лес,
окошко, раскрытое настежь,
холодную ласку небес.

 

И боль, и тоску, и страданье
я радостью назову.
Не так уж важно названье,
во сне или наяву.

 

 

 

***

Листая как-то книжку, нахожу
обёртки от давнишних шоколадок.
И в памяти счастливо ворошу, –
как детства вкус пленителен и сладок.

 

Таких уже названий даже нет,
и нет родных, что мне дарили сласти.
Остался в книжке их бумажный след,
обёртка, под которой было счастье.

 

Закладки детства бережно хранить...
Счастливым фантом станет этот фантик.
А если и прервалась где-то нить –
ты сможешь вновь связать её на бантик.

 

 

 

 

* * *

Пестрят и рвутся тут и там
клочки по всей округе:
"Сниму", "куплю", "продам", "отдам
в заботливые руки",

 

"вишнёвый сад", "добротный дом",
"собаку" или "дачу"...
А в сущности, все об одном
толкуют, пишут, плачут.

 

Как будто бы один блокнот,
разодранный на части,
взывает, жаждет – не банкнот –
тепла, уюта, счастья!

 

Бумаги рваные листки
трепещут, словно флаги –
куски надежды и тоски,
промокшие от влаги.

 

 

* * *

"Весна" Боттичелли, "Весна" Боттичелли,
летящие линии в солнечном теле,
струящийся, плавный, томительный танец,
шары золотые, хитонов багрянец.

 

О чудо чудес, "боттичелиев контур",
мазок, убегающий вдаль к горизонту.
В изломах материй и складках капризных –
сознание хрупкости, зыбкости жизни.

 

В изменчивых лицах мадонн Боттичелли
есть то, что мы втайне от жизни хотели,
всё то, что пленяет нездешнею властью –
пронзительно-чёткая формула счастья.

 

 

***

Помню какую-то передачу,
где журналист у народных масс
всё выпытывал наудачу:
«Что такое — счастье для вас?»

 

И отвечали ему — нелепей
трудно придумать: «Когда весна!»
«Счастье — когда две радуги в небе!»
«Счастье — когда нам поёт «На-На»!

 

Всё молодые ему девчонки
под микрофон попадались тогда.
Щёки горели, взлетали чёлки.
Что они знали в такие года?

 

А журналист их слушал вполуха,
всё кружил средь этих лолит,
и вдруг сказала одна старуха:
«Счастье — когда ничего не болит».

 

Девочка плачет у Окуджавы —
шарик спрятался в небесах.
Но не её, а старушку жалко —
слёзы той тяжелей на весах.

 

Целая жизнь пролегла меж ними,
путь от шариков — до молитв.
«Счастье — когда две радуги в небе!»
«Счастье — когда ничего не болит».

 

Солнце не ведает ночи озноба,
рассвет никогда не поймёт закат,
как юность — того, кто у двери гроба,
как нищету — кто, как Крез, богат.

 

Детских пирожных в песочнице прелесть
сменит старости чёрствый пирог.
Радуйте сердце, обманы апреля,
пока не настанет декабрьский срок!

 

Когда моего вдруг коснётся слуха
восторг наивный, что с фальшью слит,
мне вспоминается та старуха:
«Счастье — когда ничего не болит».

 

Что мне добавить к словам старухи?
Уточню только ряд идей.
Счастье — когда не стреляет в ухе.
Счастье — когда не стреляют нигде!

 

Счастье — когда наполнены миски,
когда хоть что-то есть впереди.
Счастье — когда не болеет близкий.
Когда не болит планета в груди.

 

 

***

У счастливой любви не бывает стихов.

                                                     А. Кушнер

 

 

У счастливой любви не бывает стихов?
Как я счастлива Вас опровергнуть!
У меня их — как в поле цветов, как грехов,
всяких-разных, пусть даже и скверных.

 

Фотовспышками строчек ловящих момент,
передать его прелесть бессильных...
Вспоминается кстати любимый фрагмент
из любимого старого фильма.

 

Там девчонка кружилась рассветной порой,
и струилась вода дождевая.
"А ведь так не бывает!" — кричал ей герой.

"Нет, бывает, — смеялась. — Бывает!"

 

 

 

***

Это счастье далось мне с кровью.
Трепетали ресницы трав,
ветер встрёпанный бесконтрольно
демонстрировал дикий нрав.

 

И прижались тела и души,
как у Бога в одной горсти,
околесицу леса слушать
и такую же вслух нести.

 

Хлынул на плечи тёплый ливень,
выжег радугой всё дотла.
Я такою враздрыг счастливой
никогда ещё не была!

 

И запомнила день-виденье,
замечательный и большой.
Окончательность совпаденья
с самой близкою мне душой.

 

 

 

* * *

Не знала ни стыда, ни горя
любовь без права и венца.
И ты встречал меня у моря
в рубашке цвета огурца.

И счастью не было конца.

 

 

 

* * *

Ты мне такое счастье принёс,
такого нету нигде.
Оно не просто однажды сбылось –
сбывается каждый день.

 

Оно родимее всех отчизн,
стариннее всех эпох.
Такой, должно быть, бывает жизнь,
когда в неё входит Бог.

 

Оно свечою украсит тьму,
укутает, как в меха.
И нет никакого дела ему
до моего стиха.

 

 

 

 

***

Лохматое, неприбранное счастье
без серенад, сонетов и свечей.
Браслеты не теснят ему запястья,
не режет слух возвышенность речей.

 

Домашний круг. Уютный отсвет лампы.
Банальнее картины не найти.
Но в личной жизни нам милее штампы
и низких истин торные пути.

 

 

 

 

* * *

Как бы вы вашу душу в страстях ни метелили,
как бы ваша мечта ни витала воздушно –
настоящее счастье всегда незатейливо:
тесный столик на кухне, ночник над подушкой.

 

Проторёнными тропами жизнь устилается.
Не беда, коль не хватит в ней соли и перца.
Поцелуи чужих на губах могут плавиться,
но они никогда не доходят до сердца.

 

Настоящее счастье – простое, но прочное,
познаётся бок о бок, в обнимку, впритирку.
Ты один настоящий, все бывшие, прочие –
только бледные оттиски через копирку.

 

 

 

 

***
Сквозь берёзок изогнутых арки
прохожу в золотом сентябре.
Как Лаура с душою Петрарки,
я пишу и пишу о тебе.

 

Исполняю Господне заданье  
под дамокловым вечным мечом.
Оживаю под тёплым дыханьем,
согреваюсь под сильным плечом.

 

Пусть всё к чёрту приходит в упадок,
но я знаю блаженства секрет:
поцелуй меня между лопаток,
прошепчи мне полуночный бред.

 

То ли птица в берёзовой арке,
то ли ангел у Царственных Врат...
Да, пишу я слабее Петрарки,
но счастливей его во сто крат!

 

 

 

 

***
Коса на камень, плеть на обух,
тень на плетень.
А мы с тобой живём бок о бок
который день.

 

Что нам Гекуба, мы Гекубе,
любое дно,
когда мы есть, когда мы любим
и заодно.

 

За разговорами, за чаем
часов как нет.
А если вдруг и заскучаем -
есть Интернет.

 

Хоть мы ещё не очень стары,
но наш уклад
нас сделал старосветской парой
на новый лад.

 

А Гоголь хоть женат и не был,
прожил как волк,
но в счастье истинном семейном
он ведал толк!

 

 

 

***

Когда по судьбы наущенью
года протекали в тоске,
жила я предощущеньем,
от счастья на волоске.

 

Казалось, что-то случиться
сегодня со мной должно,
и утро, как синяя птица,
стучалось в моё окно.

 

Сбылось всё, что в снах томило.
(Не верится, что сбылось!)
Но стрелка судьбы застыла.
Недвижна земная ось.

 

Есть всё, что для счастья надо:
работа, семья, дела.
Но где та босая радость,
куда она забрела?

 

И рвётся душа на части...
Вдруг ночью проснусь в тоске:
ах, где то былое счастье,
от счастья на волоске?

 

 

***

Обернулась заурядной пылью
та на крыльях бабочки пыльца.
То, что было сказкой – стало былью,
но всё ждёшь счастливого конца.

 

Обрастает раковиной жемчуг,
замутились взрытые ключи.
Голос счастья ещё что-то шепчет,
но слова уже не различить.

 

 

 

 

***
Я отбилась от стаи,
заблудилась в былом.
Из себя вырастаю
угловатым крылом.

 

Жизнь, как старое платье,
узковата в плечах.
Чем мы только не платим
за сиянье в очах.

 

Старомодное счастье,
непошедшее впрок,
разберу на запчасти
отчеканенных строк.

 

Пусть не хлеб, а лишь камень
на ладони как шрам,
залатаем стихами -
что разлезлось по швам.

 

 

 

***

Я несчастлива? Я счастлива.
Жизнь застыла у причала.
А вокруг всё так участливо
и внимательно молчало.

 

Я одна? О нет, единственна!
И совсем не одинока.
С неба чей-то глаз  таинственный
на меня глядит в бинокль.

 

Я замечена... Отмечена...
Здравствуй, канувшее в небыль!
На губах горчинка вечера
и прозрачный привкус неба.

 

 

 

 

***
Какая-то тихая тайна
незыблемо дремлет в груди.
Я знаю, что всё не случайно.
Я верю, что всё впереди.

 

Бреду по осенней аллее.
Деревья цветные, как сны....
И солнечный зайчик милее
холодного сердца луны.

 

Прощайте, прощайте, прощайте...
Я вам навсегда улыбнусь.
Бросаю монетку на счастье -
вдруг в будущей жизни вернусь?

 

 

 

Переход на ЖЖ: http://nmkravchenko.livejournal.com/236922.html

 

Начало здесь

 

 

Приснитесь!

 

 

  Словно дети в предвкушенье чуда:
  «Ёлочка, зажгись!» -
  так и я, взыскуя весть Оттуда:
  «Мамочка, приснись!» 

 

  Чуточку терпенья и везенья -
  будет встреча вновь.
  Будет Рождество и Воскресенье,
  Радость и Любовь.

 

 

 

11 января 2011 года.

Мне всё реже снятся мама, отец. Вместо них — какие-то образы тоски, невозможности встречи.

 

 

То — окошко мамы, пустое, в которое она уже не смотрит мне вслед. То — телефон, по которому она не отвечает, не берёт трубку. То адрес, по которому пытаюсь её найти, но всё никак, что-то мешает, всякие препятствия. А их самих нет.

 

  Дом твой на Сакко-Ванцетти
  я обхожу стороной.
  Страшно при солнечном свете
  видеть балкончик родной. 

 

  Здесь ты, прикрывшись от солнца,
  долго смотрела мне вслед.
  Сердце моё разорвётся,
  взгляд твой не встретив в ответ. 

 

  Страшно окошко слепое -
  словно бельмо на глазу.
  Ты уплыла в голубое.
  Я погибаю внизу.

 

Я так стосковалась. Перед сном прошу дерево: ну приснись, сделай, чтоб приснились: живые, тёплые.

 

 

 

Стал как этот давно мне Тот свет.
Всё пронизано тьмою и светом.
Я не знаю, я есть или нет.
Только дерево знает об этом.

 

Звонким щебетом жителей гнёзд
наполняя домашнюю клетку,
подставляя для слов или слёз
мне свою кружевную жилетку.

 

То как мама окликнет впотьмах
утешительным шёпотом листьев,
то в нём брата мерещится взмах
искривлённой колёсами кистью.

 

Тень от вяза над старой плитой...
А с тенями отныне на ты я.
Я давно уже стала не той,
что любили мои золотые.

 

Сны свои сотворяя и для,
приручаю родимые выси.
Только дерево помнит меня,
осыпая сердечками писем.

 

 

Вчера был день памяти отца: ждала, что он приснится (11 лет назад, 10 января). А приснилась мама. Но как! Вроде как я проснулась — не в этой квартире, в какой-то другой, старой, что ли, где мы когда-то жили, или вообще в другой, не помню. И вижу — она мне приготовила что-то вкусненькое, стоит в вазочке как из-под мороженого. Её нет, но стойкое ощущение, что она здесь, ну, может, вышла ненадолго. Но главное, она есть. Мелькнуло её лицо, спящее на кровати — уже старое, искажённые слегка черты, с трудом узнаваемые — может быть, искажённые смертью? - что-то среднее, полусмерть-полусон, но это как бы отдельно, это как бы не совсем она, не главная она, а Она — настоящая, живая, - тут, рядом, я это чувствовала всем своим существом, непреложно, каким-то радостным детским чувством.
Заглянула в вазочку, а там — словно взбитые сливки. Немножко удивилась, она никогда их не готовила, да и я никогда не ела. Попробовала: вкус мороженого, с орешками, мелкими-мелкими — вспомнила: «орешки кешью» - вчера по ТВ передавали, что они лечат от рака. Никогда их не видела и не ела.
Потом проснулась с тёплым радостным чувством её существования — не важно, что искажённое спящее лицо, это неправда, она здесь, рядом, она дала мне понять это этой вазочкой. Я задумалась: а почему сливки? Что это значит? Что она хотела ими сказать? На что они похожи? И осенило: на пышно взбитые облака.

 

 

И вспомнила свою строчку: «Пышно взбиты сливки облаков». Вот что она хотела мне сказать: она там, на этих белоснежных облаках, где ей легко и сладко. И она дала мне понять это. Это было как подарок, как весточка и как объяснение, заверение в том, во что так хотелось верить.
До сих пор помню в себе это ощущение: мама тут, рядом, она только отлучилась ненадолго, и мы скоро встретимся. Вкус мороженого на губах (как она радовалась, когда я ей его приносила в последние дни! но есть соглашалась только вместе со мной), вкус неведомых взбитых сливок, облаков, маминых поцелуев. Спасибо, мамочка, спасибо за всё. Прости меня, родная.

 

Надо мною плывут облака, тяжелея от нежности,
изливая в дождях вековую печаль по тебе.
Что-то есть в облаках от твоей ускользающей внешности,
перемен, что могли бы, но не совершились в судьбе.

 

О волшебные блики мне с детства знакомого облика,
колдовство очертаний родного до боли лица.
Я пытаюсь увидеть в рисунке летящего облака
профиль мамы живой, побелевшие кудри отца.

 

Вот он – хлеб для души в виде свеженебесного ломтика,
освещаемый солнцем, омытый в слезах и дожде.
И рождается в мире какая-то новая оптика,
когда видишь насквозь то, чего не увидеть нигде.

 

 

18 марта 2013. понедельник.

Утром надо было выйти с Линдой. Мы вышли в эту промозглую погоду и вдруг произошло чудо.

 

 

Серый дождь на глазах преобразился в крупный мохнатый снег хлопьями — который я так люблю и которого так и не дождалась среди зимы. Он пошёл внезапно, словно ждал моего выхода.

 

 

Это было похоже на встречу. Я шла, слегка зажмуриваясь, и снежинки облепляли моё лицо и тут же таяли на мне, они были горячими. Или это мои щёки были горячими от их поцелуев. Это мама, мама — пело что-то во мне — это она покрывает поцелуями моё лицо, она здесь, рядом... Я посчитала — когда 26-е — ровно через неделю. Ровно через неделю будет 8 лет как она ушла от меня. Ушла туда, на небо, и посылает мне свои подарки — дождинки, снежинки, листики акации, опадающие цветы на подоконник — или ко дню рождения, или к празднику — и кожица у листика такая тёпло-бархатистая, как мамина щека. 

 

 

Прижимаюсь к ней и целую, как её щёчку. А сейчас она облепляла меня снегом, как руками, целовала, миловала... Я шла в полной прострации и блаженстве, со мной двое кто-то поздоровались, я не заметила, кто, уже прошли, соседка Оля шла навстречу: «Здравствуй, Наточка», только тогда увидела, я вся была где-то там. А когда пошла обратно, снежинки летели в спину, норовя опередить, словно показывали дорогу, оберегали. Мамочка, мама, где ты, неужели это не ты, этого не может быть, но этого не может не быть...

 

 

Что-то иррреальное было в этой короткой прогулке, даже Линда притихла, шлёпая за мной своими ножонками по лужам, даже она, казалось, что-то чувствовала...

 

 

 

Сны о Давиде

 

Из дневника от 31 августа 2009 года.

Снились жуткие сны: что я должна была читать лекцию о потустороннем мире — почему-то в школьном классе, и вдруг обнаружила, что забыла дома слайды. Смущённо запинаясь, объявила об этом классу. И, не зная, имею ли право распустить учеников — может быть, им кто-то другой проведёт урок? - иду по бесконечным школьным коридорам и ищу хоть кого-то знакомого учителя, чтобы сказать о том, что в классе ученики — отпустить их или чем-то занять? Но все мне незнакомы, все идут мимо, возникают какие-то препятствия, преграды, я нервничаю, время идёт, думаю, - за это время я бы уже сгоняла за ними домой давно.
Где-то тут рядом Давид — вижу его невдалеке, но нас что-то разделяет, то ли траншея, то ли овраг, и вдруг вижу, что он как бы тонет, его тело безжизненно лежит в воде — то ли озере, то ли канаве, но я вижу его на поверхности, и кто-то пытается его вызволить, но безуспешно, и кричит мне, зовёт. Я рвусь, но не могу преодолеть преграду, чувствую — не успею, опоздаю! И от этой невозможности — взвыла. По-настоящему, как зверь. И проснулась.

 

Проснулась: слава богу, сон!
Прильну к тебе, нырнув под мышку.
Укрой меня своим крылом,
Согрей скорей свою глупышку.

 

Мне снилось: буря, ночь в огне.
Бежала я, куда не зная.
Деревья рушились во мгле,
Всё под собою подминая.

 

Но тут меня рука твоя
К груди надежно прижимала,
Разжав тиски небытия,
И вырывала из кошмара.

 

Благословенные часы.
Мы дремлем под крылом вселенной.
Мы дики, наги и босы,
Бессмертны в этой жизни тленной.

 

Дыханья наши в унисон.
Привычно родственны объятья.
Когда-нибудь, как сладкий сон,
Всё это буду вспоминать я.

 

...Давиду приснился сон, что он с кем-то дерётся. Чувствую – кто-то меня ногой в бок пинает. Растолкала, – ты чего?! – Ой, извиняюсь, – смутился он спросонья. – А мне снится: как удачно я его ногой подцепил. Только собирался дать в морду...
– Вот ещё не хватало! С тобой опасно спать. Вовремя разбудила.
"Как странно явь господствует над снами..."  Заметила: Давиду редко что снится, но если снится, то всегда что-то конкретное, что-то неприятное, нервное. Если ругается во сне – то вслух, если дерётся – то тоже почти на самом деле. Где-то в мозгу нарушена граница между сном и реальностью.
...Ночью во сне сочинился стих:

 
Меня бросает в жар и в холод,
Читатель ждёт уж рифмы: молод.
Но не получит он её.
Огнями высвеченный город
В ночное впал небытиё.
(То ли "в ночное канул забытьё").

 
Прочитала его сквозь сон Давиду. Он тоже сквозь сон посоветовал: пусть этот стих тоже туда канет. В забытьё. Поначалу мне понравилась тут строчка "но не получит он её." Но потом подумала, что со времён Пушкина многое изменилось, и нынешний читатель уже давно ничего не ждёт.

 

К тебе летит мой каждый час и сон.
Мы плавно переходим в сны друг друга.
Наш общий сон нас держит, невесом,
с надёжностью спасательного круга.

 

Встала поздно. Всегда с вечера полна решимости сделать то и то, а утром повадилась спать, как сова. Хотя всю жизнь была жаворонком. Это Интернет меня сбил — раньше часа-двух не ложусь. Но зарядку всё же сделала, хоть и халтурно. Давид с утра пошёл купаться. Обычно он встаёт намного раньше меня — побриться, выпить таблетки, купить хлеба к завтраку, вынести мусор - он всё это старается сделать, пока я сплю. А потом, когда я начинаю подавать признаки жизни скрипом кровати — приходит в комнату и я тяну ему руки навстречу - «я проснулась!» Он целует меня и я «оживаю», как расколдованная принцесса. Боже мой, видели бы это всякие муллины — умерли бы от зависти, ей-богу.

 

 

Сна ещё не ослабла власть,
но сплетённое рвётся кружево...
Я ещё не сбылась, не срослась.
Поцелуем твоим не разбужена.

 

Это сказка ещё или быль?..
Грёз обрывки... не помню, о ком они.
Губ твоих ощущаю пыл,
но мои пока сном закованы.

 

От луча глазам горячо.
Кто-нибудь, веки мне разлепи мои...
Потягушечки... Где тут плечо
моего бесконечно любимого?

 

Белый свет побеждает тень.
Сколько ждёт нас здесь всякого-разного!
Здравствуй, день, новых дел канитель!
Как тебя мы сегодня отпразднуем?

 

 

Вычитала в «ЛГ» (в статье Вилена Чудновского) о смысле жизни. Меня поразила там мысль  о том, что у каждого должна быть экзистенциальная защита — главная миссия человеческой фантазии —  формирование такой картины мира (придумать себе такую систему), которая помогла бы забыть о нашей бренности, мизерности и беззащитности.
Давид сказал, что всё это ерунда: «Я — твоя защита, а ты — моя защита. И всё».

 

 

О, сна потайные лестницы,
в непознанное лазы.
Душа в тихом свете месяца
осваивает азы.

 

Проснулась — и что-то важное
упрятало тайный лик...
Ноябрь губами влажными
к окну моему приник.

 

Ах, что-то до боли светлое
скользнуло в туннели снов...
Оно ли стучится ветками
и любит меня без слов?

 

Дождинки в ладони падают,
зима ещё вдалеке.
День снова меня порадует
синицею в кулаке,

 

где в доме — как будто в танке мы,
плечо твоё — что броня,
где вечно на страже ангелы,
тепло как в печи храня.

 

А ночью в уютной спальне я
усну на твоих руках,
и будут мне сниться дальние
журавлики в облаках...

 

 

 

Из моих «сонных» стихов о Давиде:

 

***
Мы как будто плывём и плывём по реке...
Сонно вод колыханье.
Так, рукою в руке, и щекою к щеке,
и дыханье к дыханью

 

мы плывём вдалеке от безумных вестей.
Наши сны — как новелла.
И качает, как двух беззащитных детей,
нас кровать-каравелла.

 

А река далека, а река широка,
сонно вод колыханье...
На соседней подушке родная щека
и родное дыханье.

 

http://rutube.ru/video/fb41ccccc24e43974e187df6087fb647/

 

 

Колыбельная

 

Этой песни колыбельной
я не знаю слов.
Звон венчальный, стон метельный,
лепет сладких снов,

 

гул за стенкою ремонтный,
тиканье в тиши —
всё сливается в дремотной
музыке души.

 

Я прижму тебя, как сына,
стану напевать.
Пусть плывёт, как бригантина,
старая кровать.

 

Пусть текут года, как реки,
ровной чередой.
Спи, сомкнув устало веки,
мальчик мой седой.

 

http://rutube.ru/video/a486c2cac583f5b10f3f2a12e9f4c9a2/

 

***

«Я руку тебе отлежала?»
Твоё неизменное: «нет».
Сквозь щёлочку штор обветшалых
просачивается рассвет.

 

«Другая завидует этой».
«А я — так самой себе».
Рождение тихого света.
Обычное утро в судьбе.

 

Жемчужное и голубое
сквозь прорезь неплотных завес.
Мне всё доставалось с бою,
лишь это — подарок небес.

 

Мы спрячемся вместе от мира,
его командорских шагов.
Не будем дразнить своим видом
гусей, быков и богов.

 

 

 

 

Мои стихи о снах, не вошедшие в пост:

 

* * *

Засыпаю я, засыпаю...
Как песком себя засыпаю.
Всё вокруг невесомо, зыбко.
Мир качается, словно зыбка.

 

До свиданья. Спокойной ночи.
Я сегодня устала очень.
Засыпаю я, засыпаю.
Душу в снах золотых купаю...

 

 

***

На дно души спускаюсь я во сне.
Там русла рек моих существований.
Там смутный голос будет бредить мне
в божественной свободе и нирване.

 

Есть в сутках жизни заповедный час,
когда иное видит глаз и сердце.
И в вечность, недоступную для нас,
с протяжным скрипом поддаётся дверца.

 

Там оживает прошлогодний снег,
там конь крылатый напрягает жилы...
И всё, что ни приснится в этом сне, –
всей жизнью будет неопровержимо...

 

 

 

* * *
Во сне не лгут самой себе.
Бесстрашно растравляя ранку
души, наперекор судьбе
живёшь наотмашь, наизнанку.

 

И всё в тебе, что было тьмой,
застыло, съёжилось, закисло –
всё скажется себе самой
в обход и разума, и смысла.

 

Там только музыка и свет,
там только облако и птица,
там то, чего навеки нет,
что может только мне присниться.

 

 

 

***

Вскрик тревожный полýночной птицы.
Яблок стук – в засыпающий сад...
Кто-то просится, в сны к нам стучится,
кто-то хочет вернуться назад.

 

Взмах волны в обезлюдевшем море,
пенный всплеск молока на плите,
иероглиф в морозном узоре
и таинственный скрип в темноте...

 

Кто-то хочет прорваться сквозь полночь,
сквозь леса, частоколы засад,
заклинает: «Увидь меня, вспомни!»
Кто-то хочет вернуться назад...

 

Но следы заметают метели,
подступающий сумрак колюч.
Дверь забита, замки заржавели,
умер сторож и выброшен ключ.

 

 

* * *

Какое странное посланье…
Скользят туманные слова
И уплывают в мирозданье,
Блеснув прозрением едва.

 

Глухие завеси сомкнулись.
Строка размыта, неясна.
Мы вновь с тобою разминулись
В дремучих коридорах сна.

 

Тот шифр моею кровью набран,
Но тщетно силюсь до конца
Я разгадать абракадабру –
Посланье мертвого отца.

 

Мне не прочесть, и не ответить,
И не дождаться ничего,
И снова биться рыбой в нетях
В тисках сегодня своего.

 

 

 

***
Разве что косноязычный сон,
да и тот не в руку,
намекнёт на таинство высот
за пределом круга,

 

на возможность инобытия
за земною кромкой,
только бы хватило мне чутья
разгадать шифровку.

 

 

***

Вы меня из яви не достанете, –
я усну и уплыву туда,
где гоняет ветер волны памяти
и горит заветная звезда.

 

Там туннели улиц не запружены,
и, легко меняя виражи,
я плыву, как перышко, погружена
в странную сновидческую жизнь.

 

Там, за безымянными деревьями,
где потоки ласковой воды
унесут туда, где чудо с перьями,
унесут от горя и беды,

 

за родными мертвыми скитальцами,
что теперь безмерно далеки.
Строки, их написанные пальцами,
наплывают на черновики.

 

Из краёв греха и одичания –
в вотчину родимого лица...
Снится мне живая, беспечальная
вечность без начала и конца.

 

Это мой любимый вид общения –
общество безмолвных визави,
где одно сплошное сновидение,
непрерывность встречи и любви.

 

 

 

***

Я — Кассандра, слепая провидица,
в колесе Вашем пятая спица.
Что за сны Вам сегодня привидятся?
Или, может быть, тоже не спится?

 

Как короной, луною увенчана
полночь в звёздном своём покрывале.
И дрожит одиноким бубенчиком
мой секрет, не разгаданный Вами.

 

***

Ещё не явь... Ещё предсонье...
Не подымая грешных глаз,
молюсь на Вашу колокольню,
преувеличиваю Вас.

 

Ещё Вас нет в судьбе и в песне,
но там, на подступах к мечте,
между землёй и поднебесьем,
на зыбкой грани душ и тел...

 

Я грежу...Погружаюсь в царство...
Лазурна вязь из-под пера.
Какое, право, святотатство -
любить с утра! (как пить с утра).

 

Ещё не явь... Но пуще, пуще,
всё нарастая и слепя,
взовьётся ввысь фонтан поющий
и вспаивающий сам себя.

 

И гордый разум мой немеет,
и блага блёклы и бедны
пред тем, что вовсе не имеет
значенья, смысла и цены.

 

Влеченье, таинство, наитье,
смешенье музыки и сна...
Но полно...Тс-с! Спокойно спите.
Вам ни к чему об этом знать.

 

 

***
Даже в летучем несбыточном сне
не захотите присниться.
Смотрит бесстрастная — не по весне –
неба пустая глазница.

 

Снова судьба предлагает клише.
Прочь, сатана, изыди!
Я занавешу угол в душе,
чтобы никто не увидел.

 

 

***

Внутри, на той свободе сна,
где Вы мне ближе всех,
парит, горит моя весна
и греет, словно мех.

 

В миру нас душат сушь и глушь,
но есть иная высь,
и на приволье наших душ
так весело пастись.

 

Резвясь беспечно и светло,
не ведая крови,
звеня бубенчиками слов
привета и любви.

 

 

***

Моток из несбывшихся снов и надежд
распутаю и размотаю.
И вот уже в облаке белых одежд
над сумрачным миром взлетаю.

 

Взмываю, как голубь бумажный,легко,
как к Господу Богу записка.
И то, что болело — уже далеко.
А всё долгожданное — близко.

 

 

***

То, что может только сниться –
воспарит в пролёт судьбы.
Как серебряная птица
над несбывшимся, над «бы».

 

Как мираж, тоску о чуде
не испить и не избыть.
Навсегда со мной пребудет
то, чему вовек не быть.

 

 

***

С утра в моё жилище
газеты волоку.
Глаза привычно ищут
знакомую строку.

 

Храню в душе цитаты,
как тайное родство.
Подписчица, читатель,
не более того.

 

Перо — роскошней пира
не видел свет ещё!
Вы — достоянье мира,
а стало быть, ничьё.

 

Но там, в подспудных мыслях
и в неподсудном сне,
в каком-то высшем смысле
принадлежите мне.

 

 

***

Сон запоздалый, непрошенный
снится украдкой, тайком.
Нежности малой горошины
не спрятать под пуховиком.

 

Чувствую ныне и присно я
процесс от её тепла,
хоть никогда капризною
принцессою не была.

 

Снова мне в душу колется
и просит: «Проснись, поверь!»
Нежность, моя бессонница,
ты самый жестокий зверь.

 

 

***

Всё мне снится тот же самый сон:
я бегу за Вами по перрону,
но догнать не в силах Ваш вагон,
только до стекла рукой дотронусь...

 

Вновь перед глазами тот перрон,
вновь наутро сердце болью сжалось.
Ночь, вернись, верни мне этот сон!
Это всё, что у меня осталось...

 

 

 

 

***

А шарик вернулся...
А он голубой.

                  Б. Окуджава

Этот шарик мне в руки не дался,
улетев в неземные края.
Сколько тех, кто меня не дождался
и кого не расслышала я.

 

Я во сне изнываю от муки,
прозревая беспомощный миг,
как их слабые тянутся руки,
не встречая ответных моих.

 

Ночью птица в окно моё билась.
Прямо в сердце — укол острия...
Это боль их ко мне возвратилась.
Всё вернулось на круги своя.

 

 

 

***
Все они умерли, умерли, умерли...
Молча плывут небеса.
В музыке улиц ли, в лиственном шуме ли —
слышу я их голоса.

 

Сны свои для, задержать умоляю я
свет беспощадный дневной.
Души родимые их оживляю я
жизни своею ценой.

 

Ночь моя отчая, ты моя вотчина,
там лишь слыву я своей.
Тени Аидовы досыта потчую
кровью живою своей.

 

***

В эту ночь выли псы и немного знобило.
Я увидела сон, осязаемо-вещий, –
всех, кого я любила, кого не забыла,
и открылись мне горькие,страшные вещи.

 

Души мёртвых живее, чем мёртвые души
тех, кто нас всё равно никогда не услышит.
Нас прозрения мучат, видения душат,
но в ответ только дождь барабанит по крыше.

 

Одиночества яд — или просто аптечный,
лишь бы боль улеглась. Что нам мериться с нею?
Под землёй убаюкает дождь скоротечный.
Вряд ли там бесприютнее и холоднее.

 

Где же Тот, молчаливо всегда убеждавший,
что всё будет ещё, что могло быть иначе?!
Мы умрём, для себя ничего не дождавшись.
И о нас в небесах только ветер заплачет.

 

 

 

***

Какое-то грустное счастье,
какое бывает во сне...
Печаль своего непричастья
к цветенью, веселью, весне.

 

И тёмная наволочь неба,
укрывшая дымкой дома...
Былое, ушедшее в небыль,
как город в молочный туман.

 

Как будто уставшие кони
узнали внезапную тишь,
и время разжало ладони:
ты в гулкую пропасть летишь...

 

 

 

***
Кусочек вяза за окном,
фонарным освещённый светом...
Мы говорим с ним об одном.
(Кто б знал — подумал бы: "с приветом").

 

"Привет, родной!" И — ветки взмах,
как жест: тревога и забота.
И шепчет, шепчет мне впотьмах
всеутешающее что-то...

 

"Я видела тебя во сне". —
Кивок и трепетанье веток.
И силуэт его в окне
тихонько глажу напоследок.

 

 

 

* * *

Старые, беспомощные, мёртвые,
вы ко мне приходите во сне.
Лица ваши, в памяти не стёртые,
с каждым годом ближе и ясней.

 

В лунном свете, мягком и рассеянном,
а не в беспощадном свете дня,
вижу ваши я черты осенние,
греясь возле них, как у огня.

 

Только вы поймёте, как устала я
без родных и близких, без семьи.
Светят в небе зори запоздалые.
Милые вы, мёртвые мои.

 

 

 

***

Эта ночь адресована мне.
Звёзды множатся, как многоточия...
Продолжение сказки во сне
я увижу, услышу воочию.

 

Это Бог мне прислал письмена
по ночному небесному адресу.
Я любимых своих имена
прочитаю по звёздному абрису.

 

Если ты одинок — не грусти.
Нам во сне невозможно не встретиться.
До свиданья на Млечном Пути,
на Большой или Малой Медведице.

 

Переход на ЖЖ: http://nmkravchenko.livejournal.com/235238.html

 

 

 

 

Начало здесь

 

 

Запахи, звуки, шорохи, тени
Давних событий, прошлых волнений,
В памяти тая, как облака,
Нас окликают издалека.

 

Неуловимы и бессюжетны,
В хронике жизни всем не заметны,
Но в глубине сокровенно тая
Неизреченную суть бытия…

 

Наши земные очарованья,
Там, за размытой временем гранью,
На перепутье и на краю
Не покидайте душу мою!

 

Памятью детства, памятью крови
В час наш последний слетят к изголовью,
Став на мгновенья до боли ясны,
Запахи, звуки, тени и сны…

 

 

Сегодня под утро приснился отец. Как-то зыбко, туманно. Вроде я чем-то была занята, он топтался в прихожей, сидел-ждал, но я как-то краем глаза это видела, что-то всё время отвлекало. А потом гляжу — его нет. И лежит перепечатанная рукопись, что он принёс. Я узнала его машинку.

 

 

 

Что-то было сверху его почерком — не разобрала. Это был мой перепечатанный им сборник «Любовь моя, сокровище». Я ещё во сне успела подумать с досадой и смущением — ну зачем он, своими больными руками... Почему больными? Он при жизни не был больным, во всяком случае  никогда им не казался. Уже после вскрытия узнали, что он перенёс несколько инфарктов на ногах.
А потом проснулась. Посмотрела — начало пятого. Я стала думать над этим сном, пытаясь понять его смысл. Почему «Любовь моя, сокровище»?

 

 

Ну это же первый сборник, которому он так радовался и гордился, всем бегал показывал, просил подписать то одному, то другому, а я злилась — зачем им, они же не будут читать. Но он робко, смущаясь, просил снова кому-то. Я вспомнила, что на подаренном ему экземпляре я надписала: «Папе, родившему меня дважды: для жизни и для поэзии». Как он радовался этой надписи, она всегда лежала у него на столе. Как и мои карточки с ним под стеклом на столе — где я маленькая с ним в обнимку на руках, где мы с ним на презентации моей книги «Звезда или хлеб» - последней при его жизни. Другие уже выходили без него.

 

 

 

И вдруг осенило: ведь вчера же был Всемирный день поэзии! Он просто не мог меня не поздравить. Ведь это он родил меня для поэзии. Для лекций. Благодаря ему я всё это имею сейчас — всё, чем живу. И сделал всё, что мог там — перепечатал для меня на своей машинке мой первый и свой любимый сборник.
Спасибо, папа, папочка... Никогда не называла тебя так. А сейчас так хочется. Приласкаться, прижаться. Где ты там, как ты? Скоро тебе 90. 12 лет, как тебя нет со мной.
Как мучительно люблю тебя и вспоминаю, вспоминаю... Спасибо, спасибо, прости, прости, спасибо, люблю, люблю...

 

 

  Твоего любимого Есенина
  тихо мне нашёптывает осень.
  Твоих писем ворохи осенние
  прямо в руки ветер мне доносит.

 

  Я читаю их резные линии,
  угадать пытаясь, где ты, как ты.
  Я гляжу в твои просветы синие,
  где бессмертье побеждает факты.

 

  Вижу ясно руку твою с родинкой,
  слышу твой неповторимый голос.
  Ты моё отечество и родина,
  я не верю смерти ни на волос.

 

  Как тебе там, одиноко, пусто ведь?
  Стану я твоею, прежней, тою.
  Ты меня не сможешь не почувствовать
  за своей гранитною плитою.

 

 

Ещё сон. Его хочется написать с большой буквы - Сон. Запомнила одно: сильный-сильный июльский дождь (в лесу? Где-то на даче? В саду? В общем, среди деревьев). И такое же сильное, интенсивное ощущение счастья. Почти физическое. Неразрывно связанное с этим ошалело хлещущим, нахлынувшим, как внезапные слёзы, дождём.

 

 

И ещё: оно было неотделимо от ощущения отца, его незримой близости. Его не было, но я его чувствовала: в этом дожде, лесе, щедро влажном лете, нежно шумящей зелени.

 

 

И — самое поразительное, что я не могу передать словами: это было незримое, словно висевшее в воздухе, объятие. То, которое так и не случилось с моей стороны.

 

 

Когда он однажды (уже незадолго до) подошёл сзади (я сидела за столом) и обнял за плечи. Словно за все годы, когда мы не обнимались, не целовались — в сущности, всю жизнь. Как-то не принято было. И тогда, на презентации 1998-го, когда вручил мне букет, обнял и поцеловал. Я не ответила ни  тогда, ни тогда. На презентации — разозлилась на его выступление с моими детскими стихами, а дома — не знаю, почему. И вот это неотданное объятие меня душит по ночам, мучит. Сколько раз снилось, что я его обнимаю, прижимаюсь к нему, но он то истончается, исчезает куда-то, то я просыпаюсь. И вот это объятие мне приснилось. Одно, само, без меня и без него, его не было никак видно, но я его чувствовала, оно было Живое. И оно Состоялось.

 

 

И от этого была такая сумасшедшая радость, которую никак не мог притушить, охладить дождь, ощущение счастья вперемешку с дождём, летом и лесом.

 

 

Не было ни его, ни меня, но было ощущение нашего Нерушимого Единения, выразившегося в этом объятии, которое незримо висело в воздухе. Не могу объяснить.

 

 

Нет, ты не умер, просто сединой
со снегом слился, снежной пеленой
укрылся или дождевой завесой.
Мне снился дождь и где-то в вышине
незримое, но явственное мне
объятие, зависшее над бездной.

 

Оно, что не случилось наяву,
как радуга над пропастью во рву,
свеченье излучало голубое.
Был внятен звук иного бытия.
Нас не было в реальности, но я
всей кожей ощущала: мы с тобою.

 

Ты мне свечой горишь на алтаре,
полоскою горячей на заре,
когда весь мир еще в тумане мглистом.
Однажды рак засвищет на горе,
и ты, в слезах дождя, как в серебре,
мне явишься в четверг, который чистый.

 

Этот сон был уже, наверное, месяца два назад, но я его запомнила намертво. Только вызову в памяти — этот дождь, сильный-сильный, бьющий по зелёным веткам, как по клавишам, и наша не осуществившаяся, но осуществившаяся здесь, в этом сне, в этом воздухе, небе — Близость, тайная и непреложная Радость.

 

 

Если б знать, что и он тоже, что и ему тоже Там каким-то образом это стало ясно. Как я была бы счастлива тогда. Но то — приснившееся ощущение счастья — оно запечатлелось, осталось, я научилась вызывать его в себе, и оно меня греет, спасает.

 

 

Это ничего, что тебя — нигде.
Ты уже давно у меня везде -
в мыслях, в тетради и на звезде,
и в дебрях сна...
Это ничего, что не увидать.
Я всё равно не смогу предать
и ощущаю как благодать
каждый твой знак.

 

Бог не даёт гарантий ни в чём.
Выйдешь в булочную за калачом,
в карман потянешься за ключом -
а дома - нет...
Здесь больше нечем, некуда жить.
Мир разорвавшийся не зашить.
И остаётся лишь завершить
цепочку лет.

 

Невыносимо то, что теперь.
Неудержима прибыль потерь.
Недостижима милая тень.
Жизнь - на распыл.
Всё нажитое сведу к нулю,
прошлому — будущее скормлю,
но ты услышишь моё люблю,
где б ты ни был.

 

 

 

Сны о брате

 

Помню деревню Каменку, куда мама отвезла нас с бабушкой сразу после похорон Лёвки. Чтобы отвлечь "переменой обстановки". Там была жуткая тоска, в этой безлюдной, богом забытой деревне. Всё только обострилось. Бабушка плакала и кричала маме: "Ты что, на смерть меня сюда привезла?" Она любила Лёвку больше всех. На кладбище билась о гроб головой:"Положите меня вместе!" Каждый день ездила к нему на могилу. Там ей становилось легче.

 

 

В этой Каменке на рассвете мне приснился сон, который меня так поразил, что я его даже записала. Будто бы у нас много-много народу, все что-то кричат, шумят, выгоняют из дома каких-то собак. Смеются. Кажется, какой-то праздник. И вдруг в толпе я вижу Лёвку.

 

 

Я смотрю на него во все глаза. Ка-ак?! Ведь он же умер... Хочется подбежать, затормошить, расспросить. Но в последнюю минуту мне кажется дико неприличным спрашивать: "Почему ты здесь, ведь тебя же нет?" И я успокаиваю себя: ведь никто же не удивляется, значит, так надо. Может быть, он и не умирал вовсе. Может быть, мне всё это только приснилось? Разглядывая его, я заметила, что у него нет кисти левой руки. Ну как же, — вспомнила я, — ведь её отрезало поездом. Так значит, это правда? Значит, он всё-таки умирал?
А лицо у него было каким-то другим — возмужавшим, мужественным. Черты лица определились, стали твёрже, решительней. Я была рада: мне всегда хотелось его видеть именно таким. Настоящим мужчиной. Я смотрела на него — там, во сне — долго-долго, мне как будто было тревожно чего-то, хотелось запомнить его лицо, словно я боялась, что он вот-вот опять исчезнет куда-то. А потом я взяла листок и написала: "Как ты похорошел после... — я не знала, как правильно: "воскрешения" или "воскресения", и написала: "после того, как ты воскрес". И тут мне ужасно нелепым и смешным показалось это слово. "Воскрес"! Фу! Как Иисус Христос! Я расхохоталась и... проснулась.

За окном лил дождь. Раньше — это было довольно часто — мне снились сны об одном мальчике. Это была школьная, ещё полудетская любовь. То — будто я достаю из почтового ящика его письмо, читаю — и не верю своим глазам, то — будто он смотрит на меня так, как мне бы хотелось, говорит какие-то особенные долгожданные слова. И там, во сне, я всегда говорила кому-то, торжествуя: "Вот видишь, видишь, ведь настала же наконец эта минута! Ведь есть же на свете справедливость! И счастье есть..." А потом было пробуждение, как насмешка. И я вспоминала, что ничего этого не было и нет, что все письма его сухие или ироничные, и никогда он не говорил мне никаких особенных слов и скорее всего не скажет, и что нет никакой высшей справедливости, а счастье бывает только во сне... И было всегда такое душное отчаяние после этих снов, и так хотелось плакать, и грызть зубами подушку, и рвать её на клочки, словно она была в чём-то виновата, но ведь был же кто-то в этом виноват! — и мысленно кричать этой подушке, накрывшись одеялом с головой: "Отдай, отдай мне мой сон! Это всё, что у меня осталось..."
Но тогда это было каким-то полудетским, полувыдуманным, а теперь — настоящее, большое горе, такое большое, что оно не вмещается, и я никак не могу понять его до конца, хотя прошло уже два с половиной месяца. Кажется, вот-вот... ещё совсем немножко осталось, и я его окончательно пойму, и тогда будет очень-очень страшно...

 

 

Мне часто в последнее время вспоминается брат, последние месяцы и недели его жизни. Наши кровати стояли напротив друг друга, и мне было не по себе видеть, как он часами лежал, скрестив руки на груди и уставив взгляд в потолок. «Ты что лежишь, как мертвец!» – одёргивала я его. Но мне и в голову не приходило тогда, что он действительно... что он репетировал свою смерть.

 

 

Когда он отворачивался к стене, спинка кровати задевала за оконную раму и раздавался глухой стук, от которого я просыпалась. Меня это раздражало, злило.
А потом – когда его уже не было – ночью ветром толкало раму, она задевала за его кровать и – снова этот звук. Я просыпалась с готовыми сорваться с языка словами досады, а кровать напротив – пуста. И слова застревали в горле. «Он мне спать не давал. Он с рассветом вставал. А теперь – не вернулся из боя".  Для меня строки этой песни наполнены своим смыслом.
Тогда по телевизору по воскресеньям шла передача Иванова и Трифонова «Будьте счастливы». Мы смотрели её с Лёвкой. «Будьте, пожалуйста, счастливы», – лучезарно улыбаясь, уговаривали ведущие с экрана, когда я тупо уставилась в него на другой день после похорон. В первый раз меня поразило несоответствие окружающей жизни твоему горю. Всё идёт по-прежнему, мир не перевернулся.
«Всё теперь одному...» Я жаловалась в своём дневнике, что родители больше внимания уделяют брату, ревновала. Ожгла мысль: а вдруг он прочёл?! Вдруг это как-то повлияло... И теперь мне – удвоенная любовь мамы, отца, бабушки – как его посмертный дар. И вечный укор.

 

 

 

Очищу литьё от сажи,
Надгробие приберу.
Как будто лицо поглажу
И лоб тебе оботру.

 

И мертвецу надо ласки,
Как дереву и птенцу.
Анютины светят глазки.
Они тебе так к лицу.

 

А небо с чутьём вселенским
Заплакало вдруг навзрыд
Над кладбищем Воскресенским,
Где брат мой родной зарыт.

 

 

 

Сны о маме

 

Незадолго до болезни мамы я увидела сон, который помню до сих пор. Вернее, мама уже болела, но ещё не очень тяжело, ещё вставала, кое-как ходила на ходунках, ещё была надежда на выздоровление. И вот мне снится бабушка. Подробности не помню, но понимаю, что она мертва и что пришла забрать маму. А я как закричу истошным голосом: «Не-е-ет! Нет, нет, нет!» И она заплакала, махнула рукой и, сказав что-то вроде: «Ну, пусть так» или «Бог с вами», ушла. Мама прожила ещё семь лет. Но какие это были годы! Полные нечеловеческих болей, физических страданий. Я часто вспоминаю тот сон и думаю: а может быть, бабушка знала о том, что ждёт маму, может быть, ей там было видно всё наперёд и она хотела избавить свою дочь от лишних мучений? Моё атеистическое воспитание не позволяет верить в загробную жизнь, но разум и здравый смысл часто бывают побеждены чувством и подсознанием. В конце концов, что мы знаем обо всём этом...

 

 В. Э. Борисов-Мусатов. Призраки.

 

 

…Приснился сон под утро, что пришла мама. Слышу, что она в прихожей. Бодрый такой шорох, как она обычно входила – шумно, внося оживление. Вроде бы слышу шаги, шорох, а потом всё как-то тише, тише... Я вспоминаю, что она ведь больна. Выбегаю в прихожую, обнимаю её в темноте за плечи, целую. «Мамочка! Как же ты дошла одна? Вот молодец! Теперь мы всегда будем вместе». Минута счастья. И вдруг чувствую, как она как-то съёживается, уменьшается под моими руками, слабеет. И говорит мне сквозь слёзы: «Я погибаю… погибаю!»
Просыпаюсь. Шесть утра. Больше спать уже не могла. Мучилась, давилась этим сном молча, как слезами. Давиду не могла его рассказывать – очень больно. Отодвинула куда-то на задворки сознания. Писала фонограммы, варила суп, ходила на базар, гуляла с Линдой. А в памяти всё время этот сон.
Может быть, кто-то сочтёт меня сумасшедшей. Но вот что я вычитала из книги интервью С. Волкова с Бродским:

«Я не верю в бесконечную силу разума, рационального начала, – говорил поэт. – В рациональное я верю постольку, поскольку оно способно подвести меня к иррациональному. Когда рациональное вас покидает, на какое-то время вы оказываетесь во власти паники. Но именно здесь вас ожидают откровения. В этой пограничной полосе, на стыке рационального и иррационального. По крайней мере, два или три таких откровения мне пришлось пережить, и они оставили ощутимый след».
Запись из моего дневника от 1 января 2006-го года:

«Вчера был день рождения мамы. Первый год без неё этот день. Целый день она у меня в голове и в груди. То и дело подходила к окну, к моей акации. Она, едва завидев меня, начинает трепетать всеми своими кисточками. Ещё не было случая, чтобы она не шелестела мне навстречу – в любую безветренную погоду.

 

 

Я ей шепчу через окно: «Мамочка, я тебя вижу, слышу, помню, люблю. Моя родная, солнышко моё, бедненькая моя...»

 

 

И она мне в ответ тянется, трепещет, так радостно, утешающе. Со стороны, наверное, – сумасшествие, но для себя я уверена на все сто – изначально, генетически знаю, что это она, что она тут. Она не смогла бы там без меня, она нашла бы какой-нибудь способ быть со мной!

 

 

И ещё я заметила: на балкон, на карниз то и дело прилетает воробышек. Не знаю – тот же самый или разные. Он всё время шныряет по балкону, заглядывает в окно, вертит туда-сюда головкой. А потом – шмыг, на акацию. И что-то чирикает ей в ветки. Словно она посылает его: узнай, как она там, и мне расскажи.

 

 

«Воробышки игривые, как детки сиротливые...» Как я любила эти стихи в детстве. И вот теперь сама такая же, как эти детки. «Думать не надо, плакать нельзя» (С.Липкин).

 

Всю ночь надо мною шумели деревья.
Их говор был полон добра и доверья.
В окошко стучались, стволы наклоня,
шептались, ласкались, любили меня.

 

Я слышала: кто-то по-прежнему милый
меня вспоминает со страшною силой.
И билась душа сквозь обьятия сна,
ей клетка грудная казалась тесна.

 

Зелёные, жёлтые, тонкие нити,
меня обнимите, к себе поднимите!
И вновь расступается вечная тьма,
и губы с трудом разжимаются: "ма..."

 

Мой адрес земной, электронный, небесный
тебе сообщаю в далёкую бездну.
Пришли мне, родная, незримый ответ
из мира, которому имени нет.

 

 

Вечером не знала – пить ли шампанское, видеть его не могла. Как она его хотела! «Да ведь я не доживу...» – когда я сказала, что принесу к 8 марта. А потом, уже после праздника, спрашивала Давида: «Ты мне шампанское принёс?» Он опешил: «В честь чего шампанское?» Она растерянно: «Хочу...» «Вам сейчас нельзя». Когда он мне это рассказал, я тут же кинулась звонить сиделке: «Скажи маме, что я принесу завтра шампанское». Но она ей ответила: «Я уже ничего не хочу».
Я не знала – пить ли, словно это было кощунство – пить, когда она его не напилась, не дождалась. Или наоборот, выпить за неё, может быть, она это через меня почувствует? Выпила полфужера, но оно никак не шло в меня, вылила остальное. А ночью приснился сон. Я его описала в стихах:

 

Снилось, что стою я у черты,
за которой в призрачном тумане
проступают милые черты
и зовут, и за собою манят.

 

Я кидаюсь к маме, как в бреду,
только вид её меня пугает.
Что-то на тарелку ей кладу,
а она её отодвигает.

 

Почему бледна и холодна?
Где её весёлая повадка?
Почему безмолвствует она?
И гоню ужасную догадку.

 

Я на пальцы мамины дышу,
каждый согревая, как росточек,
и в смятенье вдруг произношу:
«Может быть, шампанского глоточек?»

 

Словно я закинула блесну,
замерев над омутом тревожно.
И она, улыбкою блеснув,
озорно ответила: «А можно?»

 

Вызов смерти через все нельзя!
Возвращенье к прежней, что была ты,
в этой фразе всю себя неся,
как в поле домашнего халата.

 

Всё больней, сильней и горячей
твоё сердце снова рядом билось.
Через толщу слёзных дней-ночей
наконец-то ты ко мне пробилась!

 

Пусть сто раз сомнамбулой очнусь,
схоронив развенчанное чудо,
пусть совсем однажды не проснусь,
я теперь навеки не забуду,

 

как назло болезни и врачу,
озорно, лукаво и отважно
говоришь: «Шампанского хочу!»
Остальное всё уже неважно.

 

 

И ещё один удивительный сон. Долгий, не помню уже ничего, только конец. Будто мы – то ли с Давидом, то ли ещё с кем-то – их много – скачем на конях (это в какое-то старое время), торопимся скорей успеть в деревню, будто бы там осталась мама, и я тороплюсь её застать в живых. Подъезжая, слышим истошный крик, кого-то вроде бы убили. Я хватаю за руку какую-то крестьянку – почему-то во сне она называлась мною «чернавка» (как в сказке Пушкина), и говорю: «Узнай, кого убили, вернёшься, дам тебе конфету». Но не могу дождаться её, иду сама и боюсь идти, узнать страшное.
Вижу какую-то походную кухню, и там две женщины стряпают («очаг» – мысленно пропечаталось слово). Одна из них – моя бабушка. Я радуюсь, что она живая (даже почти молодая, ну, средних лет), обнимаю её, спрашиваю: «А где мама? Она жива?» – «Жива, жива, – отвечают мне женщины (вторая – вроде какая-то соседка) – она в шестой палате». Я обрадовано кричу: «Живая!» – и бегу искать эту палату.
Но это не больничная палата, а вроде как палатка в палаточном городке, как в Чардыме. Ищу, но никак не могу найти её. И вдруг вижу стол, такой, походный, на котором разделывают пищу, и там разложены аккуратно кусочки мяса, как для отбивных. Ровные такие, одинаковые кусочки. И вдруг я понимаю, что это буквы, которые означают слова. И не просто слова, а слова мамы, которые она написала для меня, и не просто слова, а стихи. Стихи мне, обо мне. И там такие строчки (запомнила только эти): «Ты утиночка моя, ты картиночка моя». Я сразу поняла, что это она мне написала, что это была перекличка с моей детской поэмой об утке, написанной в шесть-семь лет, которой мама всегда восхищалась. Там было что-то про утку-мать и про непослушного утёнка, который в конце поэмы образумился и понял, что надо слушаться маму. И вот это неуклюжее «ты утиночка моя»... Это было похоже на слова первого объяснения Давида в любви: «золотиночка моя»... Мне ещё никто таких слов не говорил, я их всё время про себя повторяла. И вот это слилось: «золотиночка моя» и «утиночка моя». Только Давид меня держит на этой земле. Как я хочу туда, к маме, к отцу, к брату, сказать им всё, что не сказала при жизни, поддержать, обогреть. Если б знать, что я их там встречу. Какое бы счастье…

 

 

Но чем больше проходило времени, тем сильнее я ощущала мамино присутствие. От неё всегда шло столько энергии, тепла, любви – нерассуждающей, всепоглощающей, всепрощающей, всеохватной... Этой любви было так много, что она не могла вместиться в тот ящик и скрыться под землю, она осталась в воздухе, в каждой вещи, в каждом листике, дыхании ветра. Я её чувствую, ощущаю физически. После отца осталась тоска недосказанности, недолюбленности, а после мамы – огромное тёплое биополе её души. Я чувствую, что она здесь, рядом, смотрит на меня, слышит меня, греет и хранит.

 

 

«Бог сохраняет всё, особенно слова прощенья и любви, как собственный свой голос».
Как ты плакала в трубку, если я поздно приходила, как упрекала: «я же волнуюсь!» Мне это казалось вздорной причудой, я снисходительно увещевала: «Ну что ты, ну что со мной может случиться!» То вдруг звонит чуть свет, плачет: «Видела тебя маленькой. Такой страшный сон... Как ты, доченька, здорова? У тебя всё в порядке?»

 

– Я маленькою видела тебя.
Какой был сон ужасный… Что он значит? –
Чуть свет звонит, мембрану теребя. –
Как ты, здорова ль, доченька? – И плачет.

 

Никто так не любил своих детей,
так слепо, безрассудно, так нелепо,
бездумно, без оглядки, без затей…
За что тебя мне ниспослало небо?

 

А мне все снится: набираю твой
я номер, чтоб сказать, что буду поздно,
мол, спи, не жди… А в трубке только вой
степного ветра, только холод звездный.

 

И просыпаюсь… Горло рвет тоска.
В ушах звучат твои немые речи.
Как от меня теперь ты далека.
Как долго ждать еще до нашей встречи.

 

 

Помню, пришла как-то, она спит. Такая маленькая, седенькая. Сердце сдавила жалость.

 

Мама, белая головушка,
утро новое горит.

Как я люблю эту окуджавскую песню.

Но сладки, как в полдень пасеки,
как из детства голоса,
твои руки, твои песенки,
твои вечные глаза.

 

 

Иногда мне кажется, что она – это я. Пока наши близкие живы, мы думаем, что мы – другие, что мы – это что-то самостоятельное, а мы на самом деле – часть той же самой ткани, та же самая ниточка...

Тянешься ко мне стебельками трав,
звёздочкой мигаешь мне за окном.
Жизнь мою ночную к себе забрав,
ты ко мне приходишь небесным сном.

Я хожу по нашим былым местам,
говорю с пичужкой, с цветком во рву.
Пусть тебе ангелы расскажут там,
как я без тебя живу – не живу.

Твой пресветлый образ во всём вокруг.
Я тебя узнаю во всех дарах.
И надежда греет: а вдруг, а вдруг...
Пусть в иных столетьях, в иных мирах...

 

 

Мне приснился странный сон. Мама и её покойная подруга Галя. Утро. Я заглядываю в холодильник, там почти пусто. Собираюсь то ли на базар, то ли готовить завтрак. Спрашиваю маму, что они будут есть. Она как-то неуверенно мнётся, что-то неопределённое бормочет. Они переглядываются с Галей, не зная что ответить. И я вдруг догадываюсь о причине смущения: они ведь неживые и ничего не едят. А Галя приподымается с кровати и говорит мне истово: «Царствие тебе небесное!» Я прямо отшатнулась от неожиданности. «Вы что! – почти кричу. – Вы что, с ума сошли? Что Вы такое говорите!» – думая, – я ведь живая, живым этого не говорят. И задумываюсь: живая ли? Или ей что-то известно о том, что я скоро буду нежива?

5 мая 2009 года.
Сегодня приснился чудный сон. Помню какое-то подземное пространство — но в то же время земное, там люди, какие-то знакомые, и — гробы, гробы то ли только что похороненных людей, то ли вырытых из могил. Я ищу маму, вижу её гроб (он похож на простую кровать, постель), подхожу с каким-то внутренним убеждением, что она не сможет не отозваться мне в ответ. И вдруг она — слабенькая, полуживая, но живая! - тянет ко мне руки. Я бросаюсь к ней, обнимаю, целую и кричу торжествующе — вот видите, она живая, живая, мамочка, я знала, что ты меня дождёшься — не помню, что кричу в неземном каком-то неимоверном восторге и прижимаю к себе, как ребёнка, и целую, целую без удержу, чувствуя с ликованием — ручки, лицо — тёплые, она живая, живая!!! Мелькает мысль: сон? - но тогда я сейчас должна проснуться — я всегда просыпалась в такие минуты — но я не просыпалась долго — минут 15, как мне тогда показалось. Это было Впервые — что я не проснулась, что она дала себя обнимать, что я могла прижать её к груди, и она не истончилась, не исчезла, а была тёплой, реальной в моих руках. И какое же это было счастье!
 Это то, чего никогда не бывает в реальности. Вся любовь, нежность и радость, какие есть во вселенной, слились в одно и влились в мою кровь. Это было Счастье. Я теперь знаю, что это такое. В уме мелькало, что люди не поверят, это нельзя объяснить, и я видела, как подступают какие-то люди, чьи-то лица, которые смотрят на меня как на сумасшедшую, и подходят всё ближе. Я как ребёнка прижимала её к груди и кричала: "Не смейте! Она живая — вы видите?! - она тёплая, она не могла умереть, она ожила для меня, я её никому не отдам, отойдите прочь, она моя..."  И всё целовала, целовала, как перед смертью и задыхалась от счастья, от блаженства, нечеловеческой радости... И вдруг проснулась.
Но разочарования не было — этого счастья было так много, что мне было довольно. Я невольно зафиксировала позу, в которой проснулась — на спине с закинутыми за голову руками, которые слегка онемели. Обычно я спала на боку. Вот как надо лежать — чтобы приснилось Это — была первая мысль. Вторая — какой же сегодня день? Я ждала встречи во сне в день её рождения, в день смерти — но снов не было. Почему сегодня? Я стала лихорадочно подсчитывать: так, мама умерла 26 марта — в этом году четыре года как её нет и плюс (подсчитывала дни до сегодняшней ночи на 5 мая) и вдруг меня как обожгло — 40 дней! Ровно 4 года и 40 дней — и она пришла ко мне, подарила себя с такой неизбывной щедростью, с какой всегда себя отдавала мне, подарила такую радость, счастье — такой царский подарок!

 

 

Я ещё долго лежала, оглушённая этим открытием. Я знала, что мама есть, где — не знаю, но есть, и она приходила ко мне сегодня с такой непреложностью, в какой уже нельзя сомневаться. Я знала, что есть душа, что есть бессмертие, что есть какое-то высшее Нечто, которое приоткрывает мне иногда краешек себя, чтобы я не сомневалась и верила.

 

 

Значит, Всё Впереди. Значит, мы встретимся. Я вся была пропитана этим нездешним светом и радостью и, боясь ненароком расплескать, притушить это в себе, долго лежала, не засыпая.
Потом встала, прошла на кухню к моему освещённому фонарём вязу — теперь уже зелёному, в кудрявых нарядных чешуйках. Он молчал недвижимо, спал. Значит, он — не ты. Ты та, во сне, ты реальная, живая. И в то же время ты — всё вокруг, и дерево, и солнышко, и луна, и воробушки, и цветы — во всём ты, твоя душа, всё — доброта, радость, жизнь и любовь.

 

 

 

«Бог сохраняет всё...» Посмотрела на часы — было 4.10. Значит, мне приснилось это где-то в три часа. Как хочется сохранить в себе всё это.
Я заснула с тихим счастьем в душе.

 

Из «сонных» стихов о маме:

 

Сон первый

 

Как мальчик детдомовский - «где ты, мама?» зовёт с экрана -
так я слова те шепчу пустоте, что тебя украла.
Сегодня приснилось: иду я ночью, пустынный город...
Тоска собачья, лютая, волчья берёт за горло.
Кругом чужое... чернеют тучи... ухабы, ямы...
Ищу повсюду, шепчу беззвучно: «ну где ты, мама?»
И вдруг навстречу мне — ты, молодая, меня моложе.
Рыдая, к ногам твоим припадаю и к тёплой коже.
Ну где же была ты все дни, родная? Что это было?
А ты отвечаешь тихо: «Не знаю... Меня убило...
Меня убило грозою весенней... вот в эти бусы...»
И я проснулась. Сижу на постели. И пусто-пусто.

 

И я вспоминаю, как ты боялась молнии с детства.
И пряталась в ванной, а я смеялась над этим бегством.
Кругом грохотало, а я хохотала, а ты — не пикнешь...
Цыганка когда-то тебе нагадала: «В грозу погибнешь».
Ах, мама, мама, она обманула, не будет смерти!
Ты в тёмной ванной, наверно, уснула под звуки Верди.
Как ты эти бусы носить любила, как ты смеялась!
Ах, мама, мама, грозой не убило, ты зря боялась!

Границы сна между адом и раем размыты, нечётки...
Я бус костяшки перебираю, как будто чётки...

 

Сон второй

 

Нет с этим городом связи обратной.
Адрес размыт на конверте пустом.
Не осчастливиться вестью отрадной.
Где он теперь, твой неведомый дом?

 

Мама и смерть – это несовместимо!
Как затесалась она меж людьми –
смерть – отвратительный, неотвратимый,
неумолимый соперник любви?!

 

Только однажды над чёрною ямой
чуть приоткрылись завесы края.
Сон мне приснился: записка от мамы.
Буквы теснились, разгадку тая.

 

Жадно хватаю... родимые строчки...
Что-то мне хочет сказать, объяснить...
Но ускользает их смысл в заморочки,
рвётся в руках Ариаднина нить.

 

Сопротивлялись слова мне, слипаясь,
рамка письма им казалась тесна.
Чувствую – боже мой, я просыпаюсь!
Чья-то рука меня тащит из сна.

 

Тайна нетронуто в небе витала
и не давала мне грань перейти.
Но изловчилась я и прочитала –
крупными буквами: «ВСЁ ВПЕРЕДИ».

 

Что впереди, если сомкнуты вежды?
Что впереди, когда всё позади?!
И – озаренье: то был код надежды,
что к твоей снова прижмусь я груди.

 

Всё впереди, – повторяла упрямо.
Что мне косая теперь и погост?
Всё впереди. Мы увидимся, мама!
Я ухватила жар-птицу за хвост.

 

Спи, дорогая. Забудь про былое.
Над одуванчиком кружится шмель.
Я постою над твоим изголовьем
и попрошу, чтоб никто не шумел.

 

Сон третий

 

Мне приснился чудный сон о маме,
как мираж обманчивых пустынь.
Помню, я стою в какой-то яме
средь могил зияющих пустых

 

и ищу, ищу её повсюду...
Вижу гроб, похожий на кровать,
и в надежде призрачной на чудо
начинаю край приоткрывать.

 

А в груди всё радость нарастала,
тихим колокольчиком звеня.
Боже мой, я столько лет мечтала!
Вижу: мама смотрит на меня.

 

Слабенькая и полуживая,
но живая! Тянется ко мне.
Я бросаюсь к ней и обнимаю,
и молю, чтоб это не во сне.

 

Но не истончилась, не исчезла,
как обычно, отнятая сном.
Я стою на самом крае бездны
и кричу в восторге неземном:

 

«Мамочка, я знала, ты дождёшься,
ты не сможешь до конца уйти!
Что о смерти знаем – это ложь всё,
это лишь иной виток пути...»

 

И меж нами не было границы
средь небытия и бытия.
Ты теперь не будешь больше сниться,
ты теперь моя, моя, моя!

 

Я сжимала теплые запястья,
худенькие рёбрышки твои.
О, какое это было счастье!
Всё изнемогало от любви.

 

Бог ли, дух ли, ангел ли хранитель
был причиной этой теплоты,
как бы ни звалась её обитель,
у неё одно лишь имя – ты.

 

Тучи укрывают твои плечи,
ветер гладит волосы у лба.
Мама, я иду к тебе навстречу,
но добраться – всё ещё слаба.

 

И в слезах я этот сон просила:
умоляю, сон, не проходи!
Наяву так холодно и сиро.
Погоди, родную не кради!

 

И – проснулась… Из окошка вешним
воздухом пахнуло надо мной.
Я была пропитана нездешним
светом и любовью неземной.

 

Счастье это было всех оттенков,
мне на жизнь хватило бы с лихвой.
Я взглянула – календарь на стенке.
Подсчитала: день сороковой.

 

Плюс четыре долгих лихолетья,
как судьба свою вершила месть.
Но теперь я знала: есть бессмертье.
Мама есть и будущее есть.

 

Окончание здесь