Начало здесь  

  

Мы мнили: свобода! И мир новизны,
как только могли, приближали.
Но вместе с империей обречены
и рынком невольничьим порабщены,
мы вихрем истории снесены
и занесены на скрижали.

 

Попытки заскочить в «полночный троллейбус»

 

Уже больше недели слушаю по ночам радио «Ала» - канал, посвящённый только бардовской песне и даже (о чудо!) безо всякой рекламы. Не всё, конечно, там равноценно, но почти всё по-своему интересно.
Днём суета, нервотрёпка, днём мы живём хаотично, в стиле рок. Авторская песня — жанр интимный, негромкий, ночной. И это так хорошо — отыскать в море ночного эфира чистый голос гитары. И разговор долгий-долгий, с глазу на глаз, «до самой сути». Хочется верить, что хоть это никуда не денется, останется с нами. Хотя сейчас можно услышать, что бардовская песня умирает вместе с уходящей в Лету романтикой дальних дорог и «магнитофонной гласностью». Но нет, вы ещё, как атланты, держите небо. И ещё можно успеть заскочить на ходу в полночный троллейбус.

 

 

Когда души высокий градус
взлетал, как чайка, в небеса -
сверкал нам лермонтовский парус,
горели Грина паруса.

 

Теперь, витринами сверкая,
горят, как сотни маяков,
по всей России косяками -
огни коммерческих ларьков.

 

Плебеи вырвались в плейбои.
Крутая выпала стезя -
пиратской промышлять тропою,
из грязи выбившись в князья.

 

Троллейбус синий... Что за овощ?
О нём не ведает ГАИ.
Нам не придут уже на помощь
матросы верные твои.

 

Итак, наплюйте на лампады.
Их храм воздвигнут на костях.
Эпоха близится распада.
И пули в воздухе свистят.

 

 

Занимаемся сейчас концертной деятельностью, пытаясь хоть как-то удержать это небо искусства над головой.

 

поёт бард Светлана Лебедева

 

 

Недавно Давид приглашал театр «У Никитских ворот» Марка Розовского со спектаклем «Цена» А. Миллера, и Эра Зиганшина с с партнёром по сцене приходили к нам обедать.

 

народная артистка Эра Зиганшина

 

 

К сожалению, не помню, о чём тогда говорили — что-то очень интересное из жизни театра рассказывали, но я всё время сновала на кухню, подносила блюда и запомнила только своё меню: фасолевый суп с мясом, жареную рыбу с картофельным пюре и чай с французским тортом. (Почему «французским» - не знаю, видимо я так его назвала для пущей важности:)

Эру Зиганшину я помнила с детства с фильма «Снежная королева», где она сыграла маленькую разбойницу,

 

 

и внутренний пиетет мешал мне общаться с ней на равных, я себя ощущала какой-то бедной горничной и не решалась вступать в беседу, о чём потом страшно жалела.

Приглашали мы ещё театр «Третье направление» со спектаклем «Московские кухни», Максима Кривошеева с Дмитрием Межевичем ( о них я писала в первой части), Лену Фролову с Верой Евушкиной (дуэт «Верлен»), Марину Кудимову - всё это были их первые приезды в Саратов в 1988-89 году, до нас их никто сюда не приглашал. Можно сказать, мы открыли их Саратову, так же, как позже Дольского («каменного»), Виктора Третьякова и многих других.

 

 

Вчера с Давидом до часа ночи ждали многажды обещанной передачи «Арканов с друзьями», где должен был быть Дольский. Показали её фрагмент и сказали: «Ждите продолжения». Мы и ждали. Засыпали, но друг друга расталкивали по очереди. Даже поспорили на бутылку шампанского (которой у нас нет), будет она или нет, в конце концов.

 

 

Но увы. Сказали, что передача будет. Но когда — неизвестно, потом объявят. Я с проклятиями ушла спать.
Вообще я эту передачу сажусь смотреть уже четвёртый или пятый раз и всё с тем же результатом. Просто злой рок какой-то.
А незадолго перед этим показывали вечер авторской песни (в кои веки!), двухсерийный, и опять-таки Дольского не было. Почему?! Правда, компания там собралась какая-то серая, не под стать ему. Старчик и Берковский только талантливы, но им лучше не показываться на сцене, поют скверно, их песни больше выигрывают от исполнения Никитиных и Максима Кривошеева. Более-менее понравились Егоров и Долина. Все остальные на уровне самодеятельности.
Вероника Долина приезжала к нам два раза — в составе жюри  на фестиваль авторской песни в 1986 году, и ещё как-то просто к кому-то в Саратове, мы её случайно встретили на выставке картин. Давид оба раза брал у неё интервью.

 

Вероника Долина в 1991 году

 

 

Мы были совершенно ею очарованы — умом, независимой манерой, тонкой ассоциативностью речи. Но в последнее время она всё больше нас разочаровывает. Лучшие её песни: «Бесприданница», «Эта книга пропахла твоим табаком...», «Жене Высоцкого» и другие — написаны давно. А в последних её трёх пластинках нет ничего, что бы затронуло по-настоящему. Какой-то строчкой растревожит, ждёшь дальше чего-то равноценного, вот сейчас... ещё... ан нет — так, пустяки какие-то. Чувство неудовлетворённости и досады от обманутых ожиданий. Как-то она измельчала, не копает глубоко.
Окуджава... Есть в нём что-то ностальгическое, щемящее...

 

 

Но он несколько одноплановый. Трогает, но не потрясает.
С Окуджавой была у нас одна история. Несколько лет назад он приезжал по приглашению Умнова, отдыхал у нас в Чардыме на Волге.

 

 

Чардымский жерех

 

Директор «Тантала» устроил знаменитому барду царский приём в своих угодьях, разместив в специальном домике для почётных гостей на заводской базе отдыха в Чардыме.

 

 

Умнов всегда любил обхаживать служителей муз — возможно, с тайной мыслью быть потом ими воспетым и остаться в истории. Во всяком случае так было незадолго перед этим с Вознесенским.

 

 

После такого же роскошного отдыха с охотой, рыбалкой и всем прочим, в 1984 году появилась его огромная статья в «Литературной газете» «Прорабы духа» - о директоре «Тантала», где тот превозносился до небес. Цитирую одно из самых сильных мест:

«И невозможное возможно» – этот блоковский девиз приходит на ум, когда я вижу Георгия Архиповича Умнова, руководителя предприятия, которому этот клуб принадлежит.
У него легкий профиль, будто слетевший с флорентийских барельефов, загар, язвительная улыбка, характер нетерпеливый, сухопарая фигура теннисиста. При мне он остановил сотрудника: «Тяжелеете. Бегать, бегать надо больше, теннисом заниматься». Род его генетическими корнями тянется в Полтаву, говорят, что в нем течет кровь Гоголя. Думается, что Гоголь, мысля о будущем России, загадывал именно такой хозяйский характер, ища героя для II тома «Мертвых душ»... Ищите своих Умновых, ребята!»

Насчёт «флорентийского профиля» и «крови Гоголя» поэт, конечно, погорячился. Хотя Умнову, что и говорить, понравилось. Вознесенского с тех пор тут всегда ждали с распростёртыми объятиями.  Но вот с Окуджавой вышел облом.
Надо сказать, что Булат Шалвович был довольно сухим и жёстким в общении с людьми, которые ему чем-то не нравились, и никогда не лицемерил. А в людях он разбирался хорошо. «Холодный и проницательный», - как определил его Ю. Нагибин в своём дневнике.
Купить его, пустить пыль в глаза, запудрить мозги, заставить плясать под свою дудку было нельзя.

 

 

И вскоре, вместо ожидаемого панегирика, в «Юности» (№1 за 1986 год) появилось стихотворение Окуджавы под названием «Жерех» с посвящением «Г. Умнову». Ни в одном сборнике этого стиха вы не найдёте. В Интернете есть, но везде с ошибкой: «чердыньское чудовище» вместо «чардымского». Чердынь — это пермский край, Чардым — посёлок в саратовской области.

 

 

Жерех — это, как известно, речная рыба, но в образе этой хищной рыбы танталовцы без труда узнали черты директора объединения.
Тогда, в начале перестройки, когда кресла под партократами закачались, когда была реальная угроза его снятия, стихи эти воспринимались очень остро и актуально.

 

Вот оно, чардымское чудовище,
разгулялось под речной волной.
Здесь его пристанище, становище,
пастбище его и дом родной.

 

Я-то думал, что оно на отмели
лишь резвится, будто бы в раю,
а оно, как волк январский во поле,
на фортуну молится свою.

 

Я-то думал: на крючок подцепленное,
будет без борьбы на мир взирать,
а оно, холодное, серебряное,
хищное, не хочет умирать.

 

Среди плеска волжского и шепота,
может, вспоминается ему,
сколько было съедено и попито,
пожито — не снилось никому.

 

Вот и не сдается и сражается
(десятью потами изойдешь),
словно знает, что судьба не сжалится
просто так, за здорово живешь.

 

Это были совершенно убийственные стихи, не оставлявшие сомнения в истинной подплёке текста и подтекста. Удивительно, как он смог уловить самую суть!  Даже внешне Умнов чем-то походил на этого жереха.

 

 

Эти стихи ходили по заводу в списках ещё за месяц до опубликования в «Юности» (кто-то привёз из Москвы). Потом была целая очередь в парткабинет — переписывать с журнала. Зав. парткабинетом Клавдия Ивановна делала большие невинные глаза: «Я не понимаю, в чём дело? Почему такой ажиотаж? Ну, написал человек о рыбе, о рыбалке...» Но все поняли как надо.

Надо сказать, что Умнову вообще «везло» на неблагодарных поэтов. Был ещё один случай, где-то в начале 60-х (пишу по рассказам старожилов), когда приезжала к нему бывшая однокашница (или одноклассница) Инна Гофф.

Он её тоже всячески ублажал, хвалился своими успехами, всем, чего достиг, а она потом «отделала» его в одном из рассказов, где обрисовала под видом бездушного карьериста, причём там были такие узнаваемые детали, что Умнов потом скупал журнал «Москва» по всем киоскам и магазинам.

 

Инна Гофф

 

 

В 1986 году в Саратове проходил Всесоюзный фестиваль авторской песни.

 

 

В нашем Дворце из «великих» должны были быть Окуджава, Вероника Долина и Розенбаум. Окуджава, правда, узнав о Розенбауме, заявил, что вместе с ним петь не будет: «Или он — или я». Янковский быстренько спровадил Розенбаума в другой Дворец.

Все с любопытством ждали, как пройдёт встреча Окуджавы с Умновым после пресловутых стихов о жерехе. И что же вы думаете? Когда кто-то завёл речь с Окуджавой об этих стихах, он был как бы неприятно удивлён: «Я не понимаю, что вы нашли в них такого». Примерно так он выразился. И глаза были удивлённо-невинные, как у той, из парткабинета. И опять они с Умновым — как ни в чём ни бывало. Я этого не понимаю.
Потом был его концерт, и мне очень не понравилось, как Окуджава отвечал на вопросы — осторожно, уклончиво, на грани неискренности. Не то что Дольский. Правда, время тогда было ещё небезопасное , но всё равно было неприятно.
Между прочим, Давид в своё время спас Окуджаву от увольнения. Но это уже совсем другая история.

 

Скандал в Саратове или как мы спасали Окуджаву 

 

С именем Окуджавы связана ещё одна скандальная история, случившаяся у нас в Саратове. Это было в феврале 1965 года. Только что был снят Хрущёв и оттепель кончилась. В Саратов приехала группа поэтов от журнала «Юность»: Владимир Гнеушев, Евгений Храмов, Булат Окуджава, Алексей Заурих и, возглавлявший эту группу критик Станислав Лесневский. (Я тому свидетелем быть, конечно, не могла, рассказываю со слов Давида).

 

группа московских поэтов в Саратове

 

Здесь должны были состояться 17 вечеров поэзии с их участием в филармонии, все билеты были проданы. Больше всего, конечно, ждали стихов и песен Окуджавы. Он исполнял старые и новые песни, читал неопубликованные ещё стихи, отвечал на вопросы.

 

 

Обкомовским идеологам всё это не понравилось, они почувствовали в этих выступлениях какой-то душок ненашенский и решили дать могучий отпор заезжим стихотворцам. Ну как же: не славят партию, пятилетки, коммунизм, не воспевают героев целины, космоса, великих строек.
После четвёртого вечера поэтов вызывают в конференц-зал областной газеты «Коммунист» и чисто по-саратовски «благодарят» за прочтённые стихи, выпустив на гостей зам. главного редактора партийной газеты Якова Горелика, писательницу Екатерину Рязанову и других «идеологически выдержанных» товарищей.

 

здание на Московской, где находилась тогда редакция газеты «Коммунист»

 

 

Московских литераторов обвинили в идейной ущербности их творчества, в искажённом изображении нашей замечательной советской действительности. Я. Горелик грозно напомнил о судьбе Пастернака. Е. Рязанова выкрикивала нечто невразумительное об абстрактном гуманизме, обвиняя Окуджаву в развращающем влиянии на молодёжь.

 

Екатерина Рязанова

 

 

Больше всего она возмущалась тем, что он вышел на сцену «в мятых брюках» (это были джинсы, тогда ещё бывшие у нас в новинку). Окуджава растерянно оправдывался тем, что он только что с поезда.

 

 

Но областное партруководство не удовольствовалось столь гостеприимной встречей поэтов в редакции газеты. «Коммунисту» было приказано дать разгромную статью. И 7 февраля 1965 года там публикуется отчёт о вечере московских поэтов преподавателя филфака СГУ Азы Жуйковой под названием «Поэты на эстраде». Статья, канцелярская по форме и обкомовская по содержанию, была написана в популярнейшем советском жанре политического доноса.
Через две недели — второй залп — коллективное письмо саратовцев в «Советской России» под изничтожающим заголовком «Ловцы дешёвой славы», - расширенный и ещё более остервенелый вариант доноса. Эта статья была оформлена как письмо в редакцию и подписана Героем Советского Союза бывшим энкаведешником Д.Емлютиным, хотя писалась на самом деле зам. редактора «Коммуниста» Я. Гореликом.
Среди подписантов были также доцент университета Юрко, студент Пединститута, студент Политехнического (передовая советская молодёжь), а также плотник завода крупнопанельного домостроения, лаборантка санэпидемстанции, профессор-еврей, профессор медицинской академии, труженик села, два ветерана — этакий сколок советского общества. Как выяснилось позже, на вечере из этих девяти человек был только один хлебороб, остальные не были. (Извечное «не читал, но скажу»).
Когда поэты вернулись в Москву, из-за этих статей был большой шум в Союзе писателей. Бюро пропаганды, организовавшее эти вечера, должно было как-то на них реагировать. Окуджаве грозили крупные неприятности, увольнение с работы. Надо было спасать Окуджаву, спасать честь Саратова.

 

  Саратов. 1965 год.

 

улица Московская — бывший проспект Ленина. Городского здания правительства ещё нет.

 

И тогда в Москву отправляется ещё одно «письмо трудящихся» из Саратова, на этот раз - в защиту Окуджавы — как бы в пику предыдущему. Писал это письмо мой муж, Давид Аврутов, хотя иногда в печати можно встретить другие имена, которым приписывалось её авторство.
Подписали его Герой соцтруда Савельев (нашли такого на «Тантале», противопоставив их Герою — нашего), следом - Давид и ещё несколько человек: Галина Дзякович, Раиса Матюшкина, Лиля Кроль, предусмотрительно добавив к своим фамилиям звания "ударников коммунистического труда". Били их, как говорится, их же оружием.

 

Давид Аврутов, 1965 год

 

 

(Я не принимала участия в той акции по причине тогдашнего малолетства, Давид в моей жизни появится лишь много лет спустя, и пишу это с его слов. Но если б не эта причина — была бы, конечно, с ними).
Кстати, такой любопытный штрих: письмо это они перепечатывали на машинке отдела информации НИИ «Волна». Начальник отдела слыл за передового либерала, и Давид с друзьями поделился с ним, рассчитывая на его поддержку. Но реакция начальника была страшной: он схватился за голову, бегал по кабинету, топал ногами, кричал, что они его погубили, что теперь заведут дело, узнают по шрифту, что это машинка вверенного ему подразделения... Не исключено, что и заявил куда следует. Такие были времена и нравы.
Статью размножили в 4 экземплярах и послали в «Литературную газету», «Юность», «Советскую Россию» и «Комсомольскую правду». Скоро на адрес Давида пришёл ответ из «Юности», где благодарили за письмо и сообщали, что по известным причинам опубликовать его не смогут, но оно будет зачитано на заседании правления СП, посвящённом личному делу Окуджавы.
А потом в Саратов позвонил Е. Храмов и сказал, что статья действительно была зачитана и повлияла на решение «судей». Окуджава был «помилован», то есть всё спустили на тормозах, дальнейшего хода делу не дали. Скандал был замят, Окуджава спасён.

 

 

Вот такая позорная история с благополучным концом. Считаю своим долгом рассказать о ней, чтобы частично снять пятно с моего города: не все саратовцы примкнули тогда к обкомовским мстителям, и я горжусь, что мой муж был инициатором этого честного, смелого и — небезопасного тогда поступка.
А Окуджава даже не узнал этого — кому был обязан своим неувольнением из отдела поэзии «ЛГ». Я несколько раз подбивала Давида подойти и рассказать ему эту историю — было несколько удобных моментов, но он стеснялся.

 

 

Окуджава с Натальей Горленко

 

Весной 1985 года Булат Окуджава приезжал к нам в заводской ДК со своей гражданской женой — так она теперь называет себя во всех интервью — Натальей Горленко.

 

 

Мы с Давидом работали тогда в  ДК «Кристалл» на «Тантале» и участвовали в этом приглашении Окуджавы.

 

мы с Давидом и другими танталовцами у заводского ДК «Кристалл»

 

как раз в это время получили и разгружаем новую аудиоаппаратуру, на которой будем записывать Окуджаву

 

 

Окуджаве и Горленко выделили комнату в заводском профилактории.

 

 

Они дали совместный концерт в «Кристалле»: в первом отделении читал и пел он, во втором — она пела свои песни на стихи Гарсиа Лорки: я привожу их в своём посте о Лорке.

 

 

 

Наталья Горленко занимала значительное место и в жизни, и в творчестве Окуджавы, сейчас это уже не тайна: Горленко публиковала довольно откровенные интервью об их любви в «Комсомольской правде», «Мире новостей», газете «Версия», выступала в телевизионной передаче «Без комплексов» в качестве гражданской жены Окуджавы.

 

 

Да и тогда, в 85-ом, они не слишком скрывались.

 

 

Подробнее обо всём этом я писала в своём посте об Окуджаве, не буду повторяться.

 

 

Третьяков

 

 

5 ноября к нам приезжал Виктор Третьяков — бард из Риги.

 

 

Мы замучились — ходили по отделам, агитировали — никто на него не идёт. А песни у него потрясающие, никто не знает просто.

 

 

Виктор Третьяков тогда был вообще неизвестен. Ему было двадцать с небольшим, а выглядел он 16-летним подростком. Я его случайно увидела в передаче «До 16-ти и старше», где он впервые спел свою песню — уже не помню, какую, и чем-то она меня зацепила. Даже не столько сама песня, сколько недюжинное дарование, которое я в этом мальчике интуитивно почувствовала. И — Давиду — пальцем в телевизор: «Этого — пригласи!».

 

 

Муж моему вкусу доверился и начал наводить мосты. Когда он пришёл с вокзала, где встречал приехавших Третьякова с его администратором , то дома напустился на меня: «Ты кого меня подбила пригласить! Его же со сцены не видно будет».

 

 

В жизни бард оказался невысоким, щуплым, невзрачным, и муж очень переживал за судьбу заказанных нами концертов. Опасения подтвердились: билетов было куплено крайне мало, мы полностью прогорели.
В гостинице перепутали Виктора с другим Третьяковым — знаменитым скрипачом, и сгоряча дали ему «Люкс» - «сдуру», как они выразились. Потом, когда поняли свою оплошность — отобрали. Унижения продолжились в ресторане, где их с администратором отказались кормить - «только по турпутёвкам», а когда администратор попытался возражать — нахамили, затронув его национальность (он был похож на азербайджанца), заявив, что из-за таких вот национальные конфликты и начинаются. Третьяков возмутился и заступился за друга. Завязалась драка. Когда милиция его выводила - выносила, пророчески провозгласил: «Я — Третьяков! Запомните это имя. Когда-нибудь вам всем будет стыдно».

 

 

А официантка ему: «А Вы меня не пугайте! Не запугаете!» Всю ночь Третьяков не спал — писал песню об этом инциденте.
Мы не жалели, что пригласили его. Эти ползала, что на него пришли, наш бард так завёл, что его чуть не на руках потом выносили. Его долго не отпускали, скандировали, были задушевные разговоры с публикой, и возвращался в гостиницу он весь увешанный поклонницами, - такого успеха у женщин не имел ни один из приглашённых нами артистов с видной и броской внешностью, насколько я помню.

 

 

А я сидела гордая и довольная — это благодаря мне! (ну, и, конечно, Давиду) у людей такой праздник. Ведь до этого он в Саратове никогда не был, и вряд ли бы кто догадался его пригласить, это мы его выкопали.

 

 

Песни у него интересные, искренние, дерзкие, заставляли думать. Стихи очень качественные, что — редкость у бардов. Обычно под музыку многое проходит, а у Третьякова они вполне выдерживали испытание чтением, были самодостаточны. Мне нравилось, как он держался на сцене, как это у Пушкина: «без притязаний на успех, без взора, наглого для всех», так органично, естественно. И как человек нам понравился.
Жаль, что он сейчас не поёт гражданских, социальных песен. Как их слушали у нас! Особенно сильное впечатление производила "Красная река" - до мурашек по коже.

 

 

 

Что кричишь, юродивый?
Помолчи, братушка!
Нету больше Родины,
померла, матушка.
Храбростью прославившись,
верою и родом,
Да, померла - не справившись
с собственным народом.

 

Где теперь виновные?
Да мы же все смертные:
Господа верховные
и разные бедные.
Эх, победили вроде бы
и царя и Бога.
Оглянись, юродивый!
Эх, дальняя дорога!

 

Мимо красных, как кровь знамен,
Мимо стройных рядов, колонн,
Мимо лжеоснов,
снов и звонких слов,
мимо фальши,
Мимо сборников всех речей,
Мимо тридцать седьмых ночей,
Кровь рекой течет,
плоть мою несет
дальше, дальше.

 

Мимо зон и тройных постов,
Мимо храмов, что без крестов,
Вдоль дворцов царей
и секретарей,
мимо воли.
Мимо дач аппаратных шлюх,
Мимо нищих, больных старух,
Мимо цинковых гробов
и детей-рабов
в поле!

 

Ах, Русь, неужто, это ты?
А где же твой победный клич?
И лишь на фоне нищеты
рыдает бронзовый Ильич.
А сколько, блеклых от дождей,
повсюду гипсовых вождей,
И, значит, в омуте речей
рыдают "тыщи" ильичей...

 

Но, только, дальше река течет.
Кто не с нами был - тот не в счет.
Ведь были разными,
но в реке красными
стали флаги.
И плыву я, такой как есть,
мимо лозунгов "Ум и честь!",
Мимо "Счастья всех людей"
и других идей
на бумаге.

 

И так проплыв по крови до моря,
я узнал совершенно точно,
Что это Сталин принес нам горе,
а теория - непорочна!

 

Я снова слышу: "Ум и честь!",
не зря же создан генофонд,
Ты дай убогому поесть
и он опять пойдет на фронт.

Но я кричу не для того,
чтоб встать на модный пьедестал,
Я сам от этого всего
смертельно, в общем-то, устал.

Устал смеяться и рыдать,
а на семь бед - один ответ,
Мне просто больно наблюдать,
как нас дурачат столько лет.

 

Великая песня. И через четверть века актуальна, как никогда. Песня на все времена.

Через год судьба подарила нам ещё одну встречу с Виктором, на этот раз носившую неофициальный характер. За это время в его судьбе произошли изменения: он разошёлся с женой, уехал из Риги, откуда был родом, и обосновался в Москве. И вот однажды в один из осенних субботних вечеров нам позвонила незнакомая девушка, как мы догадались потом, его поклонница, и сообщила, что в воскресенье в 17.30 Виктор будет петь на стадионе на 3 Дачной и очень хочет, чтобы мы пришли.

 

 

В этот день праздновалась какая-то юбилейная дата района, и по этому случаю местные власти организовали что-то типа утренника застойных времён, с пионерским монтажом, маскарадом, фейерверком и почему-то выставкой собак. Вход свободный. И вот среди этой жуткой тусовки должен был петь Третьяков — молодое дарование, будущая надежда авторской песни (Давид даже выразился ещё крепче: «молодой гений»). Была вдобавок ужасная погода, народу было меньше, чем организаторов празднества. К счастью (и к нашей великой досаде) он уже спел до того, как мы пришли (готовил 8 песен, но позволили только две), так что мы не увидели этого унижения таланта.

 

 

Нам было непонятно, зачем ему это надо, но потом всё разъяснилось: оказывается, эта девушка, его поклонница, работала в райисполкоме и организовала участие Виктора в этом дурацком празднике, чтобы с ним встретиться.
Оставалось два часа до поезда. Мы заехали за его вещами и поехали к нам. По дороге Третьяков купил две бутылки коньяка — одну в дорогу — и арбуз. А у нас дома была жареная осетрина, и мы стали пировать. Но тут случилось ЧП — у Третьякова застряла кость в горле. Минут 15 мы никак не могли её общими усилиями протолкнуть. Наконец с божьей помощью кость прошла, за что мы тут же дружно выпили, и Виктор начал петь. Это было замечательно.
Он спел шесть новых песен, которых мы прежде не слышали, мы с Давидом растрогались и поклялись обязательно устроить ему настоящий концерт. А поклонница просто поедала певца глазами, подсказывала ему любую строчку при малейшей запинке и беспрерывно лила слёзы. Просто умирала от любви. А я — от сочувствия к ней. Подумать только, ведь это всё из-за меня: если б я тогда не увидела Третьякова по ТВ и не уговорила Давида пригласить — Саратов бы его никогда не знал и у этой девочки, возможно, не была бы испорчена жизнь. Но судьба играет людьми.
Третьяков за этот год очень изменился, похудел, возмужал. Он, как рассказал, «начал жизнь с нуля», всё прежнее — семья, сын, родные — осталось за чертой, в Риге. Он женился в Москве на женщине с ребёнком, квартиры нет, скитаются по углам. На жизнь, видимо, не хватало, и когда Давид сказал об издании наших книг, он выразил желание подработать их распространением.
В общем, вечер прошёл прекрасно. Третьяков компенсировал своё куцее выступление на стадионе, допев у нас. Спохватились за 15 минут до отхода поезда, один бог знает, как мы успели, бежали всю дорогу. Я впихнула ему в сумку всю оставшуюся еду, за что поклонница рассыпалась в благодарностях — как будто это я её угощала. Как же она его любит, господи, - подумалось тогда.

Лет 15 спустя Третьяков снова приезжал к нам в Саратов — выступал в консерватории.

 

 

Тогда и написался этот стишок:

 

Виктор Третьяков 

 

Когда менты, скрутив его легко,
тащили вон, кричал он в это быдло:
«Запомните! Я – Виктор Третьяков!
Когда-нибудь вам будет очень стыдно!»

 

Никто не стал запоминать тогда.
Какой-то бард, мальчишка, чуть за двадцать.
Ведь не скрипач известный, не звезда,
чтоб в ресторане стали с ним считаться.

 

Мне Третьяков был хорошо знаком.
Он даже был однажды нашим гостем.
Мы ели осетрину, а потом
он ненадолго подавился костью.

 

Бежали на вокзал во весь опор...
(Билет на поезд. Засиделись слишком).
Но это уж отдельный разговор.
(Я всё это описывала в книжке).

 

Так вот, прошло пятнадцать с чем-то лет.
И снова – Третьяков, но в новой роли.
Он – на коне! С иголочки одет,
весь в белом – и опять к нам на гастроли.

 

Он – победитель конкурса «Шансон»,
и публика рвала его на части.
А девушки писали в унисон:
«Мне Ваши песни – как минуты счастья!»

 

Играючи, он струнами бренчал.
Он пел и пел – мессия, бог, маэстро!
И на вопросы зала отвечал,
что он не помнит прошлого приезда.

 

Жива ль ещё была обида в нём?
Казалось, инцидент давно забыт, но...
И мне за тот неласковый приём
одной за весь Саратов было стыдно.

 

 

 

Продолжение здесь