Начало здесь.

 

 

«Это был социализм, и это была просто наша жизнь. Тогда мы мало о ней говорили. А теперь, когда мир необратимо изменился, всем стала интересна та наша жизнь, неважно какой она была, это была наша жизнь. Пишу, разыскиваю по крупицам, по крохам историю «домашнего»… «внутреннего» социализма. То, как он жил в человеческой душе. Меня всегда привлекает вот это маленькое пространство — человек… один человек. На самом деле там все и происходит».

 Светлана Алексиевич

 

 

Тараканы-партократы

 

Когда путч провалился — это была такая радость. На чрезвычайной сессии горсовета тогда от Муренина* (К. П. Муренин - последний секретарь обкома КПСС, сегодня — член совета при губернаторе Саратовской области) только пух и перья летели, думали — расстреляют, но он как-то вывернулся и сейчас в Москве, преподаёт в экономическом институте.

 

 

Выбрали на его место бывшего демократа, борца за экологию Макаревича* (Николай Макаревич  — председатель облсовета в 1990 году, ранее председатель клуба «Эколог»).

 

Г. Умнов - гениральный директор ПО "Тантал" и председатель облсовета Н. Макаревич (справа).

 

 

Но он какой-то недопечённый, мыслит общечеловеческими категориями, призывает к примирению сторон и не способен ни одного решения провести в жизнь. Слишком мягок. Когда он ещё читал лекции по экологии, меня поразило, что он призывал не уничтожать тараканов, говорил, что они нужны в природе и что природа нам за них отомстит.
Я, помню, под впечатлением этой лекции написала вот такой стишок:

 

Стихи в защиту таракана

 

Завелись на кухне тараканы.
Не едят травильную кашицу.
Может, завести на них капканы?
Или просто с ними подружиться?

 

Не морите тараканов, братцы!
Каждый хочет жить на белом свете.
И потом ведь, если разобраться,
И у тараканов тоже дети.

 

Для чего-то тараканье племя
Сотворила в древности природа.
Как бы ни давили их всё время –
Не скудеет вечная порода.

 

Может, из-за травли этих бестий
На земле какой баланс нарушен?
Может, наши беды – лишь возмездье
Нам за их погубленные души.

 

 

(Стишок тот имел неожиданно большой резонанс: на него была написана бардовская песня , а также  терцет для поющего актёра, скрипки и фортепиано, который много позже получил вторую премию на Всероссийском фестивале современной академической музыки в Петербурге в 2011 году и исполнялся на фестивале «Сергей Осколков и его друзья» в 2010 году в Петербурге. Но это так, к слову).
И вот теперь Макаревич точно так же хочет сохранить в природе партократов — оставил почти всех на своих местах, ссылаясь на их богатый хозяйственный опыт. «Коней не переправе не меняют». На Нюрнбергском процессе почему-то не учитывали опыт нацистов, а ведь он у них, думаю, был не меньшим.

 

 

Все партийные здания у нас передали судам. Слушатели ВПШ (её закрыли) воспротивились и объявили голодовку — требуют дать доучиться. Один депутат горсовета объявил контрголодовку — в знак протеста против их голодовки. Теперь кто кого переголодает.
Это ни на кого не производит впечатления, потому что все уже где-то близки к голоду.

 

 

В магазинах пусто. Вернее, в магазине, к которому мы теперь, как крепостные, навек прикреплены. Какую-нибудь паршивую крупу, на которую бы никогда не посмотрела, выстоишь — и столько радости.
А если совсем ничего нет, утешаюсь тем, что зато  в очереди стоять не надо.

 

 

Как поёт Дольский: «Кто добился жизни сладкой — тот живёт без аппетита».

 

Мы сейчас живём с большим аппетитом.

 

 

Недавно смотрели с Давидом фильм «Гори, гори, моя звезда». Там три персонажа: режиссёр, художник и примазавшийся к ним, вернее, к миру искусства в их лице, приспособленец, который крутит в кино (синематографе ) всякую пошлятину, меняя текст в зависимости от смены власти (Е. Леонов).

 

 

Таланты его презирают и объясняют, почему:

- Нас движут по миру идеи, а тебя — твои кривые ножки.
А Леонов им возражает:
- У меня тоже своя идея есть.
- Какая?
- Выжить.

 

 

Изумительный фильм, потрясающий эпизод. Так вот, у меня такое ощущение, что сейчас все одержимы только этой идеей: выжить. Но выживают, как правило, самые беспринципные, бессовестные и бездарные. Сейчас время не идей, а шкурных интересов, локтей, заменивших чувство локтя, всяческой пошлости, алчности.
Как я ненавижу это шкурное время, как это всё не по мне! И это фальшивое «господа», которое всем нам, как корове седло, эти биржи и рекламы, от которых уже тошнит, мракобесие экстрасенсов и ясновидящих, поставленное на поток «святое и вечное», весь этот так называемый рынок с советским лицом. Но увы, времена, как сказал поэт, «не выбирают, в них живут и умирают». Будем и мы стараться жить. Вернее, выживать.

 

 

 

Нас переехал рынок

 

Сейчас, когда мы все стали умные и трезвомыслящие и смеёмся над старыми фильмами типа «Светлый путь», - какие, мол, дураки были, - мне при всём при том как-то внутренне неуютно. Да, враньё, назад дороги нет, всё правильно. И вместе с тем словно что-то предаёшь в себе.

 

 

Когда  я в детстве очень уж буквально верила в то, чему учили в книгах и фильмах, мама меня осторожно разуверяла: «Это показывают, как должно быть, но в жизни не так».

 

 

И хотелось верить, что если этого сейчас нет, то обязательно будет, и надо что-то делать для этого.

 

 

Для кого-то эти идеалы были демагогией, ставкой в игре, но ведь большинство людей в них верило искренно. Когда ехали «за туманом», поднимали целину, стремились осуществиться в профессии. И были по-своему счастливы. А сейчас — что взамен? О чём мечтают дети? Стать бизнесменом, рэкетиром, путаной? Рекламный карапуз разводит руками: «У меня будет вот такой миллион!»
Во главе угла — стремление к наживе, деньги, а они честным путём у нас не делаются. Ради чего жить? Люди стали злые, жуликоватые. Вместо дружеских привязанностей — рыночные отношения. И над всем этим бардаком как фимиам - «святое и вечное», растиражированное всюду, как торговая реклама, лицемерно призывающее в лице сытых священников замаливать грехи. Как мне гадко всё это. Я не верю ни в коммунистические идеалы, ни в рыночные, ни в этого навязываемого бога. Бог — в душе человека. Или его нет нигде.

 

Но где альтернатива всему этому? Может быть, есть где-то золотая середина между старым и новым. Но я её не вижу. Как это у Есенина: «Остался в прошлом я одной ногою... Скольжу и падаю другою».
В пятницу по радио России пел Дольский: «Кажется, я болею, неизлечим недуг...» А ещё раньше - «Болит у меня Россия», её часто передают. Мне очень близко то, что он пишет. Боль, как «недуг бытия», по Баратынскому, просветлённая, словно омытая слезами сердца. Как это у Ахматовой:

 

Всё расхищено, предано, продано,
чёрной смерти мелькает крыло.
Всё голодной тоскою изглодано.
Отчего же мне стало светло?

 

Это то иррациональное, что не определишь словом, тот «невещественный свет», который таится в душе и помогает жить, согревая, излучая надежду. Большинство людей живут, руководствуясь здравым смыслом, и не ощущают всех этих нюансов. Но есть ещё высший смысл. Какой, казалось бы, смысл в том, что идёт снег? Высший смысл бытия, вечности, чуда природы.

 

 

Иногда мне кажется, что всё, что мне дорого, что составляет высший смысл жизни, - иллюзия, что это никому не нужно. Это особенно остро чувствуешь, когда на лекцию, в которую вкладываешь весь жар души, приходит каких-нибудь 5-6 человек. У меня сразу внутренне опускаются руки, что-то внутри гаснет. Об этом и Дольский поёт: «...и о правде, и о чести в пустоту бормочешь речи». Но потом вдруг видишь, что они начинают слушать и проникаться, и что им это надо.

 

 

Они вдруг начинают понимать, что есть целый пласт жизни, который проходит мимо них... Но это, правда, на одно мгновение. А потом опять одолевают мысли, где бы картошку подешевле купить.

В нашем ДК открыли парикмахерскую «Элита». Давид было обрадовался, что далеко ходить не надо и без очереди, уселся в кресло, но, узнав цену, - тут же выскочил оттуда. 400 рублей мужская стрижка. А женская — 600. За день тут ни одного посетителя.

Однако в самом деле надо как-то выживать в условиях рынка. С волками жить — по-волчьи выть.
Я дала объявление в газету: «Редактирую рукописи, пишу стихотворные тексты, сочиняю тосты, рекламу» и т.д. Авось кто клюнет. Клюнули. Сначала заказали стихи к юбилею, потом поздравительные стихи детсадовцам, выпускникам. Мы с Давидом уже поднаторели — тут же садимся и строчим на манер гаврилиады («Служил Гаврила...») Берём за эту халтуру по 2 рубля за строчку. Заказчики в восторге. Вчера насочиняли на килограмм помидоров. Как там у Дольского? - «Играй, играй, Шопен не слышит...»

Блок умер, потому что «перестал слышать музыку». Это сейчас происходит и с нами: музыка уходит из жизни. Жить безвоздушно, тошно.
Всё-таки раньше было лучше. Тогда душила партия, но мы знали, где враги и где наши, знали, с чем бороться, была надежда на свободу. Бывало, скажешь, чего нельзя, и уже героем себя чувствуешь.)) И таким сладким казался каждый новый глоток «ворованного воздуха». Было чувство локтя на митингах и чувство родства на бардовских концертах.
Сейчас мы живём в каком-то волчьем мире. Ужасно это ощущение ненужности, второсортности, страх перед будущим. Нас переехал рынок.

 

 

 

Коммунистическое мурло

 

Невозможно смотреть этот съезд — сборище реакции. После него жить не хочется. Вся эта демократия, гласность — только маски и политические игры.

 

 

Утраченные иллюзии. Читала статью Нуйкина в №25 «Огонька» - как здорово он раскрыл их коммунистическое мурло.

 

 

Я вспомнила: когда мы с Давидом работали в социологической лаборатории, наш начальник написал на нас телегу в партком о том, что мы ведём аморальный образ жизни (мы тогда ещё не были женаты). Давид пошёл к нему разбираться. Спрашивает: «Ты мужик или кто?» А тот напыжился и веско так: «Я — коммунист! И как коммунист, я не могу допустить, чтобы во вверенном мне коллективе...»

Мы потом год смеялись. Правда, нам пришлось уйти с этой работы — уж очень «высоконравственный» коллектив оказался.

 

Г. Лукомский. Заседание заводского парткома.

 

 

Вчера приходил к нам бывший сослуживец, смотрели телевизор. Как он их ругал: Ленина, партию, съезд. А между прочим звали его — Вил. Сокращённо: Владимир Ильич Ленин. Родители удружили...

 

 

Хорошая новость: горсовет принял решение вернуть названия старейшим улицам города. Теперь улица им. 20 лет ВЛКСМ стала Большой Казачьей, Коммунарная — Соборной. Обещали переименовать Октябрьское ущелье и Коммунистический тупик (саморазоблачительные названия). И только наш злосчастный проспект имени 50-летия Октября тем и остался.

 

 

 

Боже, что у нас творилось сегодня на партхозактиве! Сейчас только плёнку прослушала. Это какое-то сборище фашистов. Надо будет сохранить её для истории.
Давид, к своему позору, всё ещё в партии. Но если он выйдет — потеряет работу. Нам сейчас очень трудно делать передачи. Пока выезжаем на плюрализме (дадим сначала их сволочную точку зрения, потом — нашу), на «общечеловеческих» передачах. Но не знаю, сколько сможем ещё так балансировать. «О Боже, даруй нам смелость...» - поёт Дольский. Смелость-то есть, да где взять другую работу. Сейчас никуда не устроишься.

 

 

На работе пока спокойно, от Давида отстали. До этого была целая буря в связи с выпуском крамольной передачи перед выборами. Они требовали от нас, чтобы мы агитировали за Рыжкова, а мы дали совсем противоположное, да я ещё не удержалась и песню Дольского дала "Сдвиги пород" («Коммунист убивающий, могущий красть...») - что было!
Партком месяц трясло, не могли успокоиться,  Давида затаскали по инстанциям. Потом всё как-то утихло. Мы решили: ну, слава богу, пронесло.
И вдруг на другой день оператор радиоузла, которая должна была транслировать записанную нами плёнку, перепутала каналы, и вместо очередной передачи дала вновь ту самую! Мы хватились, когда она почти вся прозвучала. Решили, что теперь уж нам каюк окончательно, такой двойной наглости они нам не простят.
День мы выжидали, потом Давид отправился в партком на разведку. Якобы сообщить, что мы уходим в отпуск. Секретарь угрожающе поднялся с кресла: «Ну, вы, надо сказать, «достойно» завершили вашу деятельность!»
Но никаких санкций не последовало. Всё-таки чувствуется в них уже некий надлом, выборы Ельцина выбили из-под них почву. Хорошо бы загнать их обратно «в окопы».

 

 

У нас на работе идёт борьба по выживанию парткома с территории завода. Они ни в какую не хотят уходить. Партсекретарь выступил в областной газете с заметкой, где призывает «не паниковать и работать по-прежнему». Стал нас по привычке допрашивать, какие передачи мы планируем на август-сентябрь. Я ему деликатно заметила, что его к тому времени здесь уже не будет. Как он взвился: «Рано хороните!» Посмотрим. «Кто умрёт сегодня, а кто завтра».

 

 

Самоубийство правнучки Чернышевского

 

Сенсационная новость: правнучка Чернышевского — живая достопримечательность нашего города — выбросилась с 12 этажа квартиры родственников Муренина — секретаря обкома.   Почему, как — неизвестно. Дело расследовала местная прокуратура и уже закрыла — самоубийство. Ей было 63. Она жила в музее прадеда, до этого там произошла серия загадочных краж, о которых газеты писали в шутливом тоне.

 

Дом-музей Н.Г. Чернышевского в 1988 году

 

В день похорон правнучки дома умер её одинокий сорокалетний сын. Тёмное дело. Что она делала в квартире Мурениных? Об этом Муренине («Муринеску») уже дважды писал Гамаюнов в «ЛГ». Недавно он послал письмо Горбачёву (в «Независимой газете» опубликована ксерокопия) с просьбой ввести у нас полк внутренних войск, другими словами, ОМОН для подавления «массовых беспорядков». Всё это в тайне от горсовета и депутатского корпуса, хотя и от их имени. Горбачёв немедленно дал добро. Все у нас страшно этим возмущены. А перед этим он ездил в Москву — просил исключить Саратов из числа городов, которые нуждаются в дополнительном снабжении сахаром. (Мы получаем по одному килограмму).

Это моя запись 1991 года — что называется по свежим следам. Я уже писала вначале, что не редактирую и не корректирую те свои записи задним числом. Но здесь вынуждена сделать исключение. Дело в том, что когда я стала искать в Сети какую-нибудь фотографию правнучки для иллюстрации, то обнаружила, что не только её фотографий, но и вообще никаких следов её пребывания на этой земле обнаружить невозможно. За четверть века они словно испарились. А ведь это не последний человек в нашем городе, много лет она самоотверженно трудилась на благо Дома-музея своего прадеда, продолжая дело матери, Нины Михайловны Чернышевской. Вот единственное фото, которое уцелело:

 

Нина Михайловна и её дочь Вера Самсоновна Чернышевские, вт. пол. 60-х гг.-пер. пол. 70-х гг. 20в.

 

 

Но какое-то оно странное: на лавочке, за 25 лет до её трагической гибели. А где же фотографии за последующий период? Те, где она — среди экспонатов музея, где жила и работала, которому посвятила всю свою жизнь? Их нет. Хотя много фотографий внучки Чернышевского - её матери, сестры матери Марианны и другой сестры Елены, умершей в 1920 году, детей тех и других и более поздних потомков. Есть фотографии их в детстве, в зрелости и старости. И только Вера Самсоновна и её сын Михаил, погибший при загадочных обстоятельствах, фактически изъяты из генеалогического древа писателя. Да и самого этого древа вы нигде не найдёте.

На сайте музея представлена даже Валентина Сергеевна Чернышевская (дочь Марианны Михайловны Чернышевской, тёти Веры Самсоновны), которая к музею вообще никакого отношения не имеет, судя по этим строкам биографии, сопровождающим фото:
«Валентина Сергеевна Чернышевская родилась в семье Марианны Михайловны Чернышевской 1 октября 1915 года в Петрограде. Окончила Саратовский государственный университет по специальности биология. В годы войны работала чертежником-конструктором на военном заводе в Саратове. После войны работала преподавателем в средней школе. Умерла в 1995 году 25 июля».
О Вере Самсоновне же читаем (единственные строки о ней, что удалось разыскать):
«Вера Самсоновна Чернышевская (06.08.1922-17.06.1991гг.) – дочь Нины Михайловны Чернышевской, правнучка Н. Г. Чернышевского. Она так же, как ее мать и тетя Марианна Михайловна, работала в музее Н. Г. Чернышевского. Еще при жизни Нины Михайловны она стала хранителем фондов Дома-музея Н. Г. Чернышевского. На ее плечи легла тогда почетная обязанность завершения и публикации неосуществленных замыслов матери».
И ещё: «Внучка Н. Г. Чернышевского была директором музея полвека. Коллективом и лично ею многое сделано для популяризации знаний о Н. Г. Чернышевском и его эпохе. Музей Н. Г. Чернышевского стал одним из центров культурной жизни Саратова. Старшее поколение саратовцев помнят её как страстного пропагандиста наследия и биографии великого деда. Эстафету от неё приняла Вера Самсоновна Чернышевская, которая «хорошо и много помогала» Нине Михайловне в библиографической, источниковедческой и издательской работе».

 

внучка Чернышевского Нина Михайловна в своём кабинете

 

 

Тем не менее во всех текстах сайта, где описывается роль и вклад потомков Чернышевского в дело музея, называются имена даже самые косвенные и второстепенные, а имя правнучки Веры Самсоновны отсутствует.  Цитирую:
« В 1921 году на работу в музей пришла дочь Михаила Николаевича – Нина, которая после смерти отца стала бессменным заведующим, а затем и директором музея. Позднее к делу развития Дома-музея подключались и другие члены семьи Чернышевских – внучка Николая Гавриловича Марианна Михайловна, правнучка Валентина Сергеевна, праправнук Павел Васильевич. Все они занимали ключевые позиции в деле увековечивания памяти своего знаменитого предка и активно участвовали в культурной и общественной жизни Саратова».

При чём здесь Валентина Сергеевна, которая работала не в музее, а на заводе и в средней школе? А где же Вера Самсоновна, продолжательница дела матери, где упоминание её многолетнего вклада в музейное дело, за которое было заплачено самой жизнью?   Кто-то очень постарался, чтобы ни о нём, ни о ней нигде не было ни строчки. Что же это за клеймо такое на ней и её сыне, что так усердно стёрта память о них в истории рода знаменитого предка?

И тут мне вспомнились многочисленные заметки в местных газетах той поры (1991 год), где описывалась ожесточённая борьба Веры Самсоновны с Галиной Мурениной за право видеть музей Чернышевского таким, каким им хотелось его видеть. Суть разногласий была в том, что правнучка хотела сохранить прежний интеллигентный дух и уклад музея, а Муренина  стремилась его как-то модернизировать, перестраивать в стиле нового времени, устраивала там всякие выставки-продажи, которые Вере Самсоновне казались кощунством и приводили в ужас и негодование (в частности, там были какие-то фигурки и презервативы с изображением чертей, над которыми долго изгалялась пресса).
Когда неравная война (Муренина была не только директором музея, но и родной сестрой всесильного секретаря обкома) достигла своего пика, правнучка Чернышевского покончила с собой в квартире Мурениных, выбросившись с их 12 этажа. Это случилось 17 июня 1991 года.
Я пыталась найти отголоски этой трагедии в интернете — всё глухо. Табу. Ни о жизни, ни о смерти. Неудивительно — ведь все материалы о музее и потомках готовились и тщательно процеживались её злейшим врагом и её подчинёнными.
Вот лишь начало какой-то заметки или реплики в Интернете, выход на страницу которой оказался недоступен: «К юбилею. Помнит ли Галина Платоновна Муренина, как летом 1991 г. с балкона ее квартиры на 10-ом этаже высотки за мостом через Волгу в ее присутствии будто бы только самостоятельно выбросилась через высокие перила маленькая и хрупкая Вера Самсоновна Чернышевская...».)
Дальнейшее — молчание.

В день похорон правнучки Чернышевского дома умер её одинокий сорокалетний сын Михаил. Писали, что это сердечный приступ. Возможно, повлияло то, что когда мать выбросилась, разбившись вдребезги, милиция вызвала его и велела отскребать тело матери от тротуара. (Об этой чудовищной бестактности и жестокости властей тоже писали газеты). Сейчас я уже что-то  начинаю сомневаться, от сердечного ли приступа он умер? Почему об этом нигде ни строчки, ни полслова, ни фото, ни даже имени его не найти. И куда исчез архив этой семьи — ведь не может же быть, чтобы у них не было до 1991 года ни одной фотографии, куда они все сгинули? Почему такое зловещее и старательное молчание покрывает две эти таинственные гибели известных людей?

Статья сайта музея-усадьбы Чернышевского заканчивается многообещающей фразой:
«Фонды музея постоянно пополняются уникальными фотографиями нашего великого земляка Н. Г. Чернышевского, его потомков, и представляют большую историческую ценность для будущих поколений. Фотолетопись семьи Н. Г. Чернышевского продолжается…»
Так что ж за четверть века не нашлось никого, кто мог бы «продолжить летопись», добавив хоть одну строчку о жизни правнучки Веры Самсоновны и её сына праправнука Чернышевского, погибших почти в один день 1991 года — не так уж давно, ни одной фотографии того и другого, ни слова благодарной памяти о трагически преждевременно ушедших потомках. Даже знаменитое пушкинское «они любить умеют только мёртвых» здесь не сработало. Скорее это напоминает мародёрство по Галичу. Только без «почётного караула».

Читаю интервью с нынешним директором усадьбы-музея Г. П. Мурениной от 1 сентября 2010 года:

 

 

– Как случилось, что Дом-музей Чернышевского вот уже 200 лет остается настоящей усадьбой, где живут, работают, встречают гостей?
– Дело в том, что младший сын писателя, Михаил Николаевич Чернышевский, в 1920 году передал по дарственной этот дом советскому государству. Он поставил условие, чтобы все потомки Чернышевского (особенно работающие в музее) были обеспечены жильем. Дар Михаила Николаевича был принят с благодарностью. Потомки Николая Гавриловича жили и продолжают жить здесь во флигеле.

Этим словам противоречит заметка о ещё одном начисто забытом потомке Чернышевского — брате Веры Самсоновны Алексее Самсоновиче Чернышевском, правнуке автора «Что делать?», который, будучи в войну полковым разведчиком, попал в плен, несколько раз пытался бежать, но безуспешно, после войны был отправлен на десять лет за колючую проволоку в Сибирь.

 

 

Вернувшись в Саратов в 1955 году с клеймом «врага народа», работал грузчиком в речном порту Саратова, позже — на хлебозаводе. Он не обращался к властям с просьбой о реабилитации, не стоял в очередях за оформлением пособий. Жил он не во флигеле комфортабельной усадьбы, на что имел полное юридическое право и в котором, кстати, родился, а у чужих людей в жалкой хибаре без удобств.

 

усадьба Чернышевского, ныне его Дом-музей

 

 

Предполагалось, что последние годы правнук революционера будет доживать в доме престарелых.
Цитирую:

«В деревянном, покосившемся от времени доме, а не в родовой усадьбе живет в Саратове 85-летний правнук Николая Чернышевского — Алексей Самсонович ЧЕРНЫШЕВСКИЙ.
ИЗ УДОБСТВ в жилье — только газ. Туалет — на улице, за холодной водой нужно идти к колонке. Чтобы согреться в холодную погоду, необходимо топить печь.
Последние 16 лет после смерти жены Алексей Самсонович живет с ее родственниками — четой Горбачевых. В 1991 году покончила с собой, выбросившись из окна, сестра Чернышевского. Через неделю от сердечного приступа умер ее сын Михаил. Сейчас за беспомощным парализованным стариком ухаживают Горбачевы.
— Социальные работники к нам не заглядывали ни разу, — рассказывает Галина Горбачева. — На родственников тоже надежды мало. Дочь Алексея Чернышевского последний раз навещала отца шесть лет назад. Фактически ослепшего, прикованного к постели пожилого человека забыли и близкие и власть...»

(«Что делать Чернышевскому?» Елена ГОРШКОВА, "АиФ. Саратов")

 

Об этом же — в информационном выпуске 2005 года:

«Беспомощный правнук революционера Н.Г. Чернышевского забыт всеми, кроме соседей».

12.09.05 13:05 | Saratoff.ru

 

Надо ли говорить, что об этом потомке Чернышевского Муренина тоже никогда не упоминает.

 

Г. П. Муренина у могилы  Н. Г. Чернышевского с мэром Ю. Аксененко

 

 

Из интервью с главной хранительницей музея:

 

 

– Семья и музей существуют в одной усадьбе. Как им удается столько лет жить вместе?
– У нас прекрасные отношения с семьей Чернышевских. Это не такой уж частый случай в истории литературных музеев.

В июле этого года в Саратове помпезно отмечалось 185-летие со дня рождения Н. Г. Чернышевского.

 

 

Звучало множество докладов, в которых перечислялись имена потомков, говорилось об их вкладе в дело музея. О Вере Самсоновне, правнучке Чернышевского, продолжавшей дело матери, ставшем делом и её жизни, о её погибшем сыне и замученном брате - ни слова.

 

Из послужного списка Г. П. Мурениной, нынешнего директора музея:

«В 1976 году Муренина Г. П. возглавила коллектив музея Н. Г. Чернышевского. При ее активном участии построено здание, в котором сейчас размещается монографическая экспозиция, фонд музея увеличился с 3 тысяч до 30 тысяч единиц хранения, в пять раз увеличился штат сотрудников, музей стал одним из ведущих музеев в стране. Муренина Г. П., являясь пропагандистом по изучению жизнедеятельности Н. Г. Чернышевского, выступает в периодической печати, по радио, телевидению, читает лекции. Под руководством Мурениной Г. П. с 1978 года ежегодно проводятся Международные научные чтения «Чернышевский и его эпоха», в которых принимают участие ученые Саратова, городов России и зарубежных стран. Муренина Г. П. является автором многих научно-популярных изданий, путеводителей по музею и памятным местам Н. Г. Чернышевского в Саратове, методических разработок лекций по музейным проблемам...»

Всё это замечательно. Но разве эти заслуги дают право переписывать нашу историю, выбрасывать имена потомков Чернышевского из памяти земляков по своему вкусу и усмотрению, сводя личные счёты?

На сайте «Лица Саратовской Губернии» из вопросов, заданных Г. П. Мурениной:

- Как поживает ваш брат? Как здоровье у Константина Платоновича? Читал его талмуд. Впечатление противоречивое. Примерно половина книги - демагогия (особенно последние главы), неправда (в частности про Троцкого, репрессии) или откровенный бред. А вот другая половина вполне полезная и читабельная. Передайте ему спасибо за то, что написал такую книгу воспоминаний. Это очень важно, всё-таки К. П. Муренин - это история, целый пласт совдепии. Кстати, сестру он пристроил на теплое местечко директора музея, это к вопросу о якобы социальной справедливости в СССР. Да и сам Константин Платонович фактически не работал по специальности (год вроде бы) и сразу в комсомол, обком и т.д. (знал, куда идти) Всё-таки, в СССР не так всё было радужно, как он описывает в своем фолианте.

 

ныне здравствующий К. П. Муренин,  член совета при губернаторе Саратовской области

 

Г. П. Муренина с саратовскими коммунистами-сталинистами

 

 

Dixi.  Выводы делайте сами.

 

Продолжение здесь

 

Просьба пока не читать: текст ещё в стадии редактирования!

Начало здесь.

 

 

«Это был социализм, и это была просто наша жизнь. Тогда мы мало о ней говорили. А теперь, когда мир необратимо изменился, всем стала интересна та наша жизнь, неважно какой она была, это была наша жизнь. Пишу, разыскиваю по крупицам, по крохам историю «домашнего»… «внутреннего» социализма. То, как он жил в человеческой душе. Меня всегда привлекает вот это маленькое пространство — человек… один человек. На самом деле там все и происходит».

 Светлана Алексиевич

 

 

 

Тараканы-партократы

 

Когда путч провалился — это была такая радость. На чрезвычайной сессии горсовета тогда от Муренина* (К. П. Муренин - последний секретарь обкома КПСС, сегодня — член совета при губернаторе Саратовской области) только пух и перья летели, думали — расстреляют, но он как-то вывернулся и сейчас в Москве, преподаёт в экономическом институте.

 

 

Выбрали на его место бывшего демократа, борца за экологию Макаревича* (Николай Макаревич  — председатель облсовета в 1990 году, ранее председатель клуба «Эколог»).

Г. Умнов - гениральный директор ПО "Тантал" и председатель облсовета Н. Макаревич (справа).

 

Но он какой-то недопечённый, мыслит общечеловеческими категориями, призывает к примирению сторон и не способен ни одного решения провести в жизнь. Слишком мягок.
Когда он ещё читал лекции по экологии, меня поразило, что он призывал не уничтожать тараканов, говорил, что они нужны в природе и что природа нам за них отомстит.
Я, помню, под впечатлением этой лекции написала вот такой стишок:

Стихи в защиту таракана

Завелись на кухне тараканы.
Не едят травильную кашицу.
Может, завести на них капканы?
Или просто с ними подружиться?

Не морите тараканов, братцы!
Каждый хочет жить на белом свете.
И потом ведь, если разобраться,
И у тараканов тоже дети.

Для чего-то тараканье племя
Сотворила в древности природа.
Как бы ни давили их всё время –
Не скудеет вечная порода.

Может, из-за травли этих бестий
На земле какой баланс нарушен?
Может, наши беды – лишь возмездье
Нам за их погубленные души.

(Стишок тот имел неожиданно большой резонанс: на него была написана бардовская песня , а также  терцет для поющего актёра, скрипки и фортепиано который много позже получил вторую премию на Всероссийском фестивале современной академической музыки в Петербурге в 2011 году и исполнялся на фестивале «Сергей Осколков и его друзья» в 2010 году в Петербурге. Но это так, к слову).
И вот теперь Макаревич точно так же хочет сохранить в природе партократов — оставил почти всех на своих местах, ссылаясь на их богатый хозяйственный опыт. «Коней не переправе не меняют». На Нюрнбергском процессе почему-то не учитывали опыт нацистов, а ведь он у них, думаю, был не меньшим.

Все партийные здания у нас передали судам. Слушатели ВПШ (её закрыли) воспротивились и объявили голодовку — требуют дать доучиться. Один депутат горсовета объявил контрголодовку — в знак протеста против их голодовки. Теперь кто кого переголодает.
Это ни на кого не производит впечатления, потому что все уже где-то близки к голоду.

В магазинах пусто. Вернее, в магазине, к которому мы теперь, как крепостные, навек прикреплены. Какую-нибудь паршивую крупу, на которую бы никогда не посмотрела, выстоишь — и столько радости.
А если совсем ничего нет, утешаюсь тем, что зато  в очереди стоять не надо.

Как поёт Дольский: «Кто добился жизни сладкой — тот живёт без аппетита».
Мы сейчас живём с большим аппетитом.

Недавно смотрели с Давидом фильм «Гори, гори, моя звезда». Там три персонажа: режиссёр, художник и примазавшийся к ним, вернее, к миру искусства в их лице, приспособленец, который крутит в кино (синематографе ) всякую пошлятину, меняя текст в зависимости от смены власти (Е. Леонов).

Таланты его презирают и объясняют, почему:
- Нас движут по миру идеи, а тебя — твои кривые ножки.
А Леонов им возражает:
- У меня тоже своя идея есть.
- Какая?
- Выжить.

Изумительный фильм, потрясающий эпизод. Так вот, у меня такое ощущение, что сейчас все одержимы только этой идеей: выжить. Но выживают, как правило, самые беспринципные, бессовестные и бездарные. Сейчас время не идей, а шкурных интересов, локтей, заменивших чувство локтя, всяческой пошлости, алчности.
Как я ненавижу это шкурное время, как это всё не по мне! И это фальшивое «господа», которое всем нам, как корове седло, эти биржи и рекламы, от которых уже тошнит, мракобесие экстрасенсов и ясновидящих, поставленное на поток «святое и вечное», весь этот так называемый рынок с советским лицом. Но увы, времена, как сказал поэт, «не выбирают, в них живут и умирают». Будем и мы стараться жить. Вернее, выживать.

Нас переехал рынок

Сейчас, когда мы все стали умные и трезвомыслящие и смеёмся над старыми фильмами типа «Светлый путь», - какие, мол, дураки были, - мне при всём при том как-то внутренне неуютно. Да, враньё, назад дороги нет, всё правильно. И вместе с тем словно что-то предаёшь в себе.

Когда  я в детстве очень уж буквально верила в то, чему учили в книгах и фильмах, мама меня осторожно разуверяла: «Это показывают, как должно быть, но в жизни не так».

И хотелось верить, что если этого сейчас нет, то обязательно будет, и надо что-то делать для этого.

Для кого-то эти идеалы были демагогией, ставкой в игре, но ведь большинство людей в них верило искренно. Когда ехали «за туманом», поднимали целину, стремились осуществиться в профессии. И были по-своему счастливы. А сейчас — что взамен? О чём мечтают дети? Стать бизнесменом, рэкетиром, путаной? Рекламный карапуз разводит руками: «У меня будет вот такой миллион!»
Во главе угла — стремление к наживе, деньги, а они честным путём у нас не делаются. Ради чего жить? Люди стали злые, жуликоватые. Вместо дружеских привязанностей — рыночные отношения. И над всем этим бардаком как фимиам - «святое и вечное», растиражированное всюду, как торговая реклама, лицемерно призывающее в лице сытых священников замаливать грехи. Как мне гадко всё это. Я не верю ни в коммунистические идеалы, ни в рыночные, ни в этого навязываемого бога. Бог — в душе человека. Или его нет нигде.
Но где альтернатива всему этому? Может быть, есть где-то золотая середина между старым и новым. Но я её не вижу. Как это у Есенина: «Остался в прошлом я одной ногою... Скольжу и падаю другою».
В пятницу по радио России пел Дольский: «Кажется, я болею, неизлечим недуг...» А ещё раньше - «Болит у меня Россия», её часто передают. Мне очень близко то, что он пишет. Боль, как «недуг бытия», по Баратынскому, просветлённая, словно омытая слезами сердца. Как это у Ахматовой:

Всё расхищено, предано, продано,
чёрной смерти мелькает крыло.
Всё голодной тоскою изглодано.
Отчего же мне стало светло?

Это то иррациональное, что не определишь словом, тот «невещественный свет», который таится в душе и помогает жить, согревая, излучая надежду. Большинство людей живут, руководствуясь здравым смыслом, и не ощущают всех этих нюансов. Но есть ещё высший смысл. Какой, казалось бы, смысл в том, что идёт снег? Высший смысл бытия, вечности, чуда природы.

Иногда мне кажется, что всё, что мне дорого, что составляет высший смысл жизни, - иллюзия, что это никому не нужно. Это особенно остро чувствуешь, когда на лекцию, в которую вкладываешь весь жар души, приходит каких-нибудь 5-6 человек. У меня сразу внутренне опускаются руки, что-то внутри гаснет. Об этом и Дольский поёт: «...и о правде, и о чести в пустоту бормочешь речи». Но потом вдруг видишь, что они начинают слушать и проникаться, и что им это надо.

Они вдруг начинают понимать, что есть целый пласт жизни, который проходит мимо них... Но это, правда, на одно мгновение. А потом опять одолевают мысли, где бы картошку подешевле купить.

В нашем ДК открыли парикмахерскую «Элита». Давид было обрадовался, что далеко ходить не надо и без очереди, уселся в кресло, но, узнав цену, - тут же выскочил оттуда. 400 рублей мужская стрижка. А женская — 600. За день тут ни одного посетителя.

Однако в самом деле надо как-то выживать в условиях рынка. С волками жить — по-волчьи выть.
Я дала объявление в газету: «Редактирую рукописи, пишу стихотворные тексты, сочиняю тосты, рекламу» и т.д. Авось кто клюнет. Клюнули. Сначала заказали стихи к юбилею, потом поздравительные стихи детсадовцам, выпускникам. Мы с Давидом уже поднаторели — тут же садимся и строчим на манер гаврилиады («Служил Гаврила...») Берём за эту халтуру по 2 рубля за строчку. Заказчики в восторге. Вчера насочиняли на килограмм помидоров. Как там у Дольского? - «Играй, играй, Шопен не слышит...»

Блок умер, потому что «перестал слышать музыку». Это сейчас происходит и с нами: музыка уходит из жизни. Жить безвоздушно, тошно.
Всё-таки раньше было лучше. Тогда душила партия, но мы знали, где враги и где наши, знали, с чем бороться, была надежда на свободу. Бывало, скажешь, чего нельзя, и уже героем себя чувствуешь.)) И таким сладким казался каждый новый глоток «ворованного воздуха». Было чувство локтя на митингах и чувство родства на бардовских концертах.
Сейчас мы живём в каком-то волчьем мире. Ужасно это ощущение ненужности, второсортности, страх перед будущим. Нас переехал рынок.

Коммунистическое мурло

Невозможно смотреть этот съезд — сборище реакции. После него жить не хочется. Вся эта демократия, гласность — только маски и политические игры.

Утраченные иллюзии. Читала статью Нуйкина в №25 «Огонька» - как здорово он раскрыл их коммунистическое мурло.

Я вспомнила: когда мы с Давидом работали в социологической лаборатории, наш начальник написал на нас телегу в партком о том, что мы ведём аморальный образ жизни (мы тогда ещё не были женаты). Давид пошёл к нему разбираться. Спрашивает: «Ты мужик или кто?» А тот напыжился и веско так: «Я — коммунист! И как коммунист, я не могу допустить, чтобы во вверенном мне коллективе...» Мы потом год смеялись. Правда, нам пришлось уйти с этой работы — уж очень «высоконравственный» коллектив оказался.

Г. Лукомский. Заседание заводского парткома.

Вчера приходил к нам бывший сослуживец, смотрели телевизор. Как он их ругал: Ленина, партию, съезд. А между прочим звали его — Вил. Сокращённо: Владимир Ильич Ленин. Родители удружили...

Хорошая новость: горсовет принял решение вернуть названия старейшим улицам города. Теперь улица им. 20 лет ВЛКСМ стала Большой Казачьей, Коммунарная — Соборной. Обещали переименовать Октябрьское ущелье и Коммунистический тупик (саморазоблачительные названия). И только наш злосчастный проспект имени 50-летия Октября тем и остался.

Боже, что у нас творилось сегодня на партхозактиве! Сейчас только плёнку прослушала. Это какое-то сборище фашистов. Надо будет сохранить её для истории.
Давид, к своему позору, всё ещё в партии. Но если он выйдет — потеряет работу. Нам сейчас очень трудно делать передачи. Пока выезжаем на плюрализме (дадим сначала их сволочную точку зрения, потом — нашу), на «общечеловеческих» передачах. Но не знаю, сколько сможем ещё так балансировать. «О Боже, даруй нам смелость...» - поёт Дольский. Смелость-то есть, да где взять другую работу. Сейчас никуда не устроишься.

На работе пока спокойно, от Давида отстали. До этого была целая буря в связи с выпуском крамольной передачи перед выборами. Они требовали от нас, чтобы мы агитировали за Рыжкова, а мы дали совсем противоположное, да я ещё не удержалась и песню Дольского дала «Сдвиги пород («Коммунист убивающий, могущий красть...») - что было!
Партком месяц трясло, не могли успокоиться,  Давида затаскали по инстанциям. Потом всё как-то утихло. Мы решили: ну, слава богу, пронесло.
И вдруг на другой день оператор радиоузла, которая должна была транслировать записанную нами плёнку, перепутала каналы, и вместо очередной передачи дала вновь ту самую! Мы хватились, когда она почти вся прозвучала. Решили, что теперь уж нам каюк окончательно, такой двойной наглости они нам не простят.
День мы выжидали, потом Давид отправился в партком на разведку. Якобы сообщить, что мы уходим в отпуск. Секретарь угрожающе поднялся с кресла: «Ну, вы, надо сказать, «достойно» завершили вашу деятельность!»
Но никаких санкций не последовало. Всё-таки чувствуется в них уже некий надлом, выборы Ельцина выбили из-под них почву. Хорошо бы загнать их обратно «в окопы».

У нас на работе идёт борьба по выживанию парткома с территории завода. Они ни в какую не хотят уходить. Партсекретарь выступил в областной газете с заметкой, где призывает «не паниковать и работать по-прежнему». Стал нас по привычке допрашивать, какие передачи мы планируем на август-сентябрь. Я ему деликатно заметила, что его к тому времени здесь уже не будет. Как он взвился: «Рано хороните!» Посмотрим. «Кто умрёт сегодня, а кто завтра».

Самоубийство правнучки Чернышевского

Сенсационная новость: правнучка Чернышевского — живая достопримечательность нашего города — выбросилась с 12 этажа квартиры родственников Муренина — секретаря обкома.   Почему, как — неизвестно. Дело расследовала местная прокуратура и уже закрыла — самоубийство. Ей было 63. Она жила в музее прадеда, до этого там произошла серия загадочных краж, о которых газеты писали в шутливом тоне.

Дом-музей Н.Г. Чернышевского в 1988 году

В день похорон правнучки дома умер её одинокий сорокалетний сын. Тёмное дело. Что она делала в квартире Мурениных? Об этом Муренине («Муринеску») уже дважды писал Гамаюнов в «ЛГ». Недавно он послал письмо Горбачёву (в «Независимой газете» опубликована ксерокопия) с просьбой ввести у нас полк внутренних войск, другими словами, ОМОН для подавления «массовых беспорядков». Всё это в тайне от горсовета и депутатского корпуса, хотя и от их имени. Горбачёв немедленно дал добро. Все у нас страшно этим возмущены. А перед этим он ездил в Москву — просил исключить Саратов из числа городов, которые нуждаются в дополнительном снабжении сахаром. (Мы получаем по одному килограмму).

Это моя запись 1991 года — что называется по свежим следам. Я уже писала вначале, что не редактирую и не корректирую те свои записи задним числом. Но здесь вынуждена сделать исключение. Дело в том, что когда я стала искать в Сети какую-нибудь фотографию правнучки для иллюстрации, то обнаружила, что не только её фотографий, но и вообще никаких следов её пребывания на этой земле обнаружить невозможно. За четверть века они словно испарились. А ведь это не последний человек в нашем городе, много лет она самоотверженно трудилась на благо Дома-музея своего прадеда, продолжая дело матери, Нины Михайловны Чернышевской. Вот единственное фото, которое уцелело:

Нина Михайловна и её дочь Вера Самсоновна Чернышевские, вт. пол. 60-х гг.-пер. пол. 70-х гг. 20в. (МНГЧ ОФ 8482/310). Фотограф неизвестен.

Но какое-то оно странное: на лавочке, за 25 лет до её трагической гибели. А где же фотографии за последующий период? Те, где она — среди экспонатов музея, где жила и работала, которому посвятила всю свою жизнь? Их нет. Хотя много фотографий внучки Чернышевского - её матери, сестры матери Марианны и другой сестры Елены, умершей в 1920 году, детей тех и других и более поздних потомков. Есть фотографии их в детстве, в зрелости и старости. И только Вера Самсоновна и её сын Михаил, погибший при загадочных обстоятельствах, фактически изъяты из генеалогического древа писателя. Да и самого этого древа вы нигде не найдёте.

На сайте музея представлена даже Валентина Сергеевна Чернышевская (дочь Марианны Михайловны Чернышевской, тёти Веры Самсоновны), которая к музею вообще никакого отношения не имеет, судя по этим строкам биографии, сопровождающим фото:
«Валентина Сергеевна Чернышевская родилась в семье Марианны Михайловны Чернышевской 1 октября 1915 года в Петрограде. Окончила Саратовский государственный университет по специальности биология. В годы войны работала чертежником-конструктором на военном заводе в Саратове. После войны работала преподавателем в средней школе. Умерла в 1995 году 25 июля».
О Вере Самсоновне же читаем (единственные строки о ней, что удалось разыскать):
«Вера Самсоновна Чернышевская (06.08.1922-17.06.1991гг.) – дочь Нины Михайловны Чернышевской, правнучка Н. Г. Чернышевского. Она так же, как ее мать и тетя Марианна Михайловна, работала в музее Н. Г. Чернышевского. Еще при жизни Нины Михайловны она стала хранителем фондов Дома-музея Н. Г. Чернышевского. На ее плечи легла тогда почетная обязанность завершения и публикации неосуществленных замыслов матери».
И ещё: «Внучка Н. Г. Чернышевского была директором музея полвека. Коллективом и лично ею многое сделано для популяризации знаний о Н. Г. Чернышевском и его эпохе. Музей Н. Г. Чернышевского стал одним из центров культурной жизни Саратова. Старшее поколение саратовцев помнят её как страстного пропагандиста наследия и биографии великого деда. Эстафету от неё приняла Вера Самсоновна Чернышевская, которая «хорошо и много помогала» Нине Михайловне в библиографической, источниковедческой и издательской работе».

внучка Чернышевского Нина Михайловна в своём кабинете

Тем не менее во всех текстах сайта, где описывается роль и вклад потомков Чернышевского в дело музея, называются имена даже самые косвенные и второстепенные, а имя правнучки Веры Самсоновны отсутствует.  Цитирую:
« В 1921 году на работу в музей пришла дочь Михаила Николаевича – Нина, которая после смерти отца стала бессменным заведующим, а затем и директором музея. Позднее к делу развития Дома-музея подключались и другие члены семьи Чернышевских – внучка Николая Гавриловича Марианна Михайловна, правнучка Валентина Сергеевна, праправнук Павел Васильевич. Все они занимали ключевые позиции в деле увековечивания памяти своего знаменитого предка и активно участвовали в культурной и общественной жизни Саратова». При чём здесь Валентина Сергеевна, которая работала не в музее, а на заводе и в средней школе? А где же Вера Самсоновна, продолжательница дела матери, где упоминание её многолетнего вклада в музейное дело, за которое было заплачено самой жизнью?   Кто-то очень постарался, чтобы ни о нём, ни о ней нигде не было ни строчки. Что же это за клеймо такое на ней и её сыне, что так усердно стёрта память о них в истории рода знаменитого предка?
И тут мне вспомнились многочисленные заметки в местных газетах той поры (1991 год), где описывалась ожесточённая борьба Веры Самсоновны с Галиной Мурениной за право видеть музей Чернышевского таким, каким им хотелось его видеть. Суть разногласий была в том, что правнучка хотела сохранить прежний интеллигентный дух и уклад музея, а Муренина  стремилась его как-то модернизировать, перестраивать в стиле нового времени, устраивала там всякие выставки-продажи, которые Вере Самсоновне казались кощунством и приводили в ужас и негодование (в частности, там были какие-то фигурки и презервативы с изображением чертей, над которыми долго изгалялась пресса).
Когда неравная война (Муренина была не только директором музея, но и родной сестрой всесильного секретаря обкома) достигла своего пика, правнучка Чернышевского покончила с собой в квартире Мурениных, выбросившись с их 12 этажа. Это случилось 17 июня 1991 года.
Я пыталась найти отголоски этой трагедии в интернете — всё глухо. Табу. Ни о жизни, ни о смерти. Неудивительно — ведь все материалы о музее и потомках готовились и тщательно процеживались её злейшим врагом и её подчинёнными.
Вот лишь начало какой-то заметки или реплики в Интернете, выход на страницу которой оказался недоступен: «К юбилею. Помнит ли Галина Платоновна Муренина, как летом 1991 г. с балкона ее квартиры на 10-ом этаже высотки за мостом через Волгу в ее присутствии будто бы только самостоятельно выбросилась через высокие перила маленькая и хрупкая Вера Самсоновна Чернышевская...».)
Дальнейшее — молчание.
В день похорон правнучки Чернышевского дома умер её одинокий сорокалетний сын Михаил. Писали, что это сердечный приступ. Возможно, повлияло то, что когда мать выбросилась, разбившись вдребезги, милиция вызвала его и велела отскребать тело матери от тротуара. (Об этой чудовищной бестактности и жестокости властей тоже писали газеты). Сейчас я уже что-то  начинаю сомневаться, от сердечного ли приступа он умер? Почему об этом нигде ни строчки, ни полслова, ни фото, ни даже имени его не найти. И куда исчез архив этой семьи — ведь не может же быть, чтобы у них не было до 1991 года ни одной фотографии, куда они все сгинули? Почему такое зловещее и старательное молчание покрывает две эти таинственные гибели известных людей?

Статья сайта музея-усадьбы Чернышевского заканчивается многообещающей фразой:
«Фонды музея постоянно пополняются уникальными фотографиями нашего великого земляка Н. Г. Чернышевского, его потомков, и представляют большую историческую ценность для будущих поколений. Фотолетопись семьи Н. Г. Чернышевского продолжается…»
Так что ж за четверть века не нашлось никого, кто мог бы «продолжить летопись», добавив хоть одну строчку о жизни правнучки Веры Самсоновны и её сына праправнука Чернышевского, погибших почти в один день 1991 года — не так уж давно, ни одной фотографии того и другого, ни слова благодарной памяти о трагически преждевременно ушедших потомках. Даже знаменитое пушкинское «они любить умеют только мёртвых» здесь не сработало. Скорее это напоминает мародёрство по Галичу. Только без «почётного караула».

Читаю интервью с нынешним директором усадьбы-музея Г. П. Мурениной от 1 сентября 2010 года:

– Как случилось, что Дом-музей Чернышевского вот уже 200 лет остается настоящей усадьбой, где живут, работают, встречают гостей?
– Дело в том, что младший сын писателя, Михаил Николаевич Чернышевский, в 1920 году передал по дарственной этот дом советскому государству. Он поставил условие, чтобы все потомки Чернышевского (особенно работающие в музее) были обеспечены жильем. Дар Михаила Николаевича был принят с благодарностью. Потомки Николая Гавриловича жили и продолжают жить здесь во флигеле.

Этим словам противоречит заметка о ещё одном начисто забытом потомке Чернышевского — брате Веры Самсоновны Алексее Самсоновиче Чернышевском, правнуке автора «Что делать?», который, будучи в войну полковым разведчиком, попал в плен, несколько раз пытался бежать, но безуспешно, после войны был отправлен на десять лет за колючую проволоку в Сибирь.

Вернувшись в Саратов в 1955 году с клеймом «врага народа», работал грузчиком в речном порту Саратова, позже — на хлебозаводе. Он не обращался к властям с просьбой о реабилитации, не стоял в очередях за оформлением пособий. Жил он не во флигеле комфортабельной усадьбы, на что имел полное юридическое право и в котором, кстати, родился, а у чужих людей в жалкой хибаре без удобств.

усадьба Чернышевского, ныне его Дом-музей

Предполагалось, что последние годы правнук революционера будет доживать в доме престарелых.
Цитирую:

«В деревянном, покосившемся от времени доме, а не в родовой усадьбе живет в Саратове 85-летний правнук Николая Чернышевского — Алексей Самсонович ЧЕРНЫШЕВСКИЙ.
ИЗ УДОБСТВ в жилье — только газ. Туалет — на улице, за холодной водой нужно идти к колонке. Чтобы согреться в холодную погоду, необходимо топить печь.
Последние 16 лет после смерти жены Алексей Самсонович живет с ее родственниками — четой Горбачевых. В 1991 году покончила с собой, выбросившись из окна, сестра Чернышевского. Через неделю от сердечного приступа умер ее сын Михаил. Сейчас за беспомощным парализованным стариком ухаживают Горбачевы.
— Социальные работники к нам не заглядывали ни разу, — рассказывает Галина Горбачева. — На родственников тоже надежды мало. Дочь Алексея Чернышевского последний раз навещала отца шесть лет назад. Фактически ослепшего, прикованного к постели пожилого человека забыли и близкие и власть...»

(«Что делать Чернышевскому?» Елена ГОРШКОВА, "АиФ. Саратов")

Об этом же — в информационном выпуске 2005 года:

«Беспомощный правнук революционера Н.Г. Чернышевского забыт всеми, кроме соседей».
12.09.05 13:05 | Saratoff.ru

Надо ли говорить, что об этом потомке Чернышевского Муренина тоже никогда не упоминает.

Г. П. Муренина у могилы  Н. Г. Чернышевского с мэром Ю. Аксененко

Из интервью с главной хранительницей музея:

– Семья и музей существуют в одной усадьбе. Как им удается столько лет жить вместе?
– У нас прекрасные отношения с семьей Чернышевских. Это не такой уж частый случай в истории литературных музеев.

В июле этого года в Саратове помпезно отмечалось 185-летие со дня рождения Н. Г. Чернышевского.

Звучало множество докладов, в которых перечислялись имена потомков, говорилось об их вкладе в дело музея. О Вере Самсоновне, правнучке Чернышевского, продолжавшей дело матери, ставшим делом и её жизни, о её погибшем сыне и замученном брате - ни слова.

Из послужного списка Г. П. Мурениной, нынешнего директора музея:

«В 1976 году Муренина Г. П. возглавила коллектив музея Н. Г. Чернышевского. При ее активном участии построено здание, в котором сейчас размещается монографическая экспозиция, фонд музея увеличился с 3 тысяч до 30 тысяч единиц хранения, в пять раз увеличился штат сотрудников, музей стал одним из ведущих музеев в стране. Муренина Г. П., являясь пропагандистом по изучению жизнедеятельности Н. Г. Чернышевского, выступает в периодической печати, по радио, телевидению, читает лекции. Под руководством Мурениной Г. П. с 1978 года ежегодно проводятся Международные научные чтения «Чернышевский и его эпоха», в которых принимают участие ученые Саратова, городов России и зарубежных стран. Муренина Г. П. является автором многих научно-популярных изданий, путеводителей по музею и памятным местам Н. Г. Чернышевского в Саратове, методических разработок лекций по музейным проблемам...»
Всё это замечательно. Но разве эти заслуги дают право переписывать нашу историю, выбрасывать имена потомков Чернышевского из памяти земляков по своему вкусу и усмотрению, сводя личные счёты?

На сайте «Лица Саратовской Губернии» из вопросов, заданных Г. П. Мурениной:

- Как поживает ваш брат? Как здоровье у Константина Платоновича? Читал его талмуд. Впечатление противоречивое. Примерно половина книги - демагогия (особенно последние главы), неправда (в частности про Троцкого, репрессии) или откровенный бред. А вот другая половина вполне полезная и читабельная. Передайте ему спасибо за то, что написал такую книгу воспоминаний. Это очень важно, всё-таки К. П. Муренин - это история, целый пласт совдепии. Кстати, сестру он пристроил на теплое местечко директора музея, это к вопросу о якобы социальной справедливости в СССР. Да и сам Константин Платонович фактически не работал по специальности (год вроде бы) и сразу в комсомол, обком и т.д. (знал, куда идти) Всё-таки, в СССР не так всё было радужно, как он описывает в своем фолианте.

ныне здравствующий К. П. Муренин,  член совета при губернаторе Саратовской области

Г. П. Муренина с саратовскими коммунистами-сталинистами

Dixi.  Выводы делайте сами.

 

Продолжение здесь

 

 

 

 

Начало здесь

Политклуб имени Галича

 

Эта история началась летом 1988 года. Мы с Давидом отдыхали на турбазе «Монтажник» и по вечерам слушали «Свободу», «Голос Америки», «Би-би-си» - там ловилось гораздо лучше, чем дома.

 

 

Однажды по «Свободе» я услышала передачу о Галиче, о котором прежде ничего не знала.

 

 

Меня потрясли его песни, стихи, судьба. Всю ночь не могла заснуть. Едва приехав в город, кинулась в библиотеки — собирать материал. Мне хотелось знать о нём всё!
Никто из моих знакомых тоже ничего не слышал о Галиче, и я уже предвкушала, как на лекции открою людям это чудо. Но в обществе «Знание», под эгидой которого тогда только можно было выступать, мне сказали, что нужно разрешение М. П. Беловой, доцента кафедры советской литературы ХХ века. Я обрадовалась — ну, с Маргаритой Петровной у нас на филфаке всегда были прекрасные отношения. Она даже предлагала мне тему для защиты «Маяковский и Уитмен», которую ревностно приберегал для кого-то из самых достойных О. Ильин, а она «выторговала» её для меня.
Я обожала её лекции. Она за глаза называла меня «мэтршой».
Итак, я звоню М. П. после десятилетней разлуки и спешу сообщить ей о подготовленной мной лекции, коей намереваюсь осчастливить человечество. Предвкушаю долгий разговор о поэзии Галича. Разрешение же представлялось некоей пустой формальностью. Но в ответ — как дверью по лбу — категоричный отказ: «О Галиче — нельзя. Он антисоветчик».

 

 

На мои робкие доводы о появившихся уже тогда публикациях в «Октябре», «Авроре», «Даугаве» приводились ссылки на статьи Ермилова и Дымшица, отчего у меня волосы мысленно встали дыбом. К кому мне предлагали прислушиваться! К Ермилову, который доносы на Оксмана писал?! О Дымшице я уже не говорю.
Та же история, кстати, повторилась позже и с Бродским, когда я обратилась к ней с той же просьбой. С прежней безапелляционностью неофита мне было заявлено: «Бродский — антисоветчик».
- Вот о Высоцком — пожалуйста.
Но о Высоцком я читала ещё два года назад, когда и о нём ещё было нельзя: у нас в ДК «Кристалл», в «Калине красной» у Свешникова. Теперь мне хотелось открыть людям Галича. Но этого было нельзя. И я решила рассказать о нём на занятии нашего политклуба «Аргумент».

Об этом клубе я могла б рассказывать часами. Это наше детище, это целая эпоха в моей жизни! Но постараюсь коротко, самую суть.
Клуб возник стихийно, на гребне первой волны перестройки.

 

мы с Давидом разгружаем аппаратуру, полученную для клуба

 

Давид тогда имел несчастье быть в партии, и в его обязанности входило вести политзанятия. Как писал А. Дольский: « Я в партию нечаянно вступил — и вот теперь подошвы не отмою». Чтобы «отмыть подошвы», он под видом занятий и организовал этот политклуб.

 

 

Потом подключилась я, внесла в это дело литературно-эмоциональную струю. Мы придумывали темы занятий, приглашали интересных людей, подбирали кинофильмы в прокате или видеокассеты на нужную тему. Рассказ, выступление или встреча с кем-то обязательно сопровождались дискуссией, просмотром видеомонтажа, который мы готовили с Володей Яценко (он вёл нашу киностраничку), потом все драчки и споры завершались чаепитием с чем-то вкусным.
Каждый вечер  состоял из трёх частей, объединённых общей темой. Сначала шла интеллектуальная часть — какое-то интересное выступление, сообщение, встреча с кем-то, словом, затравка. Потом, отталкиваясь от неё, - вопросы-ответы, споры. Это вторая часть - «роскошь общения». И, наконец, после небольшого перерыва всё заканчивалось чаепитием у самовара, сопровождавшееся просмотром отрывков видеофильмов на эту же тему. (Это была третья часть, зрелищно-вкусовая). Или все шли в зал и смотрели фильм, который мы подбирали в прокате, смотрели выставки. Потом опять же всё это обсуждали.
Комнату в ДК «Кристалл» нам выделили небольшую, всего на 40 мест, и она каждый раз была забита под завязку, хотя о занятиях мы даже объявлений не давали, люди узнавали по цепочке и душились за билетами.
Нам становилось тесно, мы перекочевали в фойе, потом в малый конференц-зал, а затем и в большой. Парторг на собраниях ставил Давида в пример: «К Аврутову на политзанятия за деньги ходят!» Не только ходили — рвались. У нас многое проводилось впервые в городе.
Были вечера, посвящённые диссидентству, религии, репрессированным, авангарду в живописи и в кино, шокирующим новинкам в литературе и искусстве.
Как люди стремились попасть в наш клуб! И хотя это была огромная работа — и организационная, и читать надо было много по теме, готовиться, а получал Давид за это всего 50 рублей (полставки), а я и вовсе ничего, - но это было самое счастливое время.

 

 

Тогда всё пробуждалось, была надежда на свободу. В нас нуждались, подходили, благодарили, даже письма писали. Это не сравнится ни с какими деньгами.
Мы первыми пригласили хор Троицкой церкви, тогда это был криминал, нам чинили множество препятствий, были даже звонки с угрозами. Выступление хора состоялось в день вывода наших войск из Афганистана, и сбор от средств был нами перечислен в фонд помощи пострадавших в этой войне.

 

 

В. Г. Аникеев, управляющий по делам религии от Совмина СССР, говорил Давиду: «Вы что думаете, если Горбачёва рядом со священником в рясе по ТВ показывают — это значит, религию разрешили? Это всё для заграницы делается».
Мы провели занятие «Религия и перестройка» с участием архиепископа Саратовского и Волгоградского Пимена, доктора философии Я. Аскина, режиссёра Д. Лунькова, писателя Б.  Дедюхина. Дискуссия о религии в таком составе вызвала интерес небывалый. У нас есть её видеозапись. Выступление хора Троицкого собора было как бы продолжением или, вернее, её прекрасным завершением. В зале на 750 мест присутствовало 1200 человек. А накануне архиепископу Пимену звонили от нашего имени и говорили, что всё отменяется — пытались сорвать. Не вышло.

 

архиепископ Пимен

 

При подготовке темы «Национальный вопрос, настоящее и будущее» на занятие нами были приглашены главы всех национальных конфессий: имам мусульман Поволжья, зам. председателя общества «Возрождение немцев», глава еврейской общины.

Мы созвонились с секретарём Союза кинематографистов Грузии Э.Шенгелая, и он нам выслал кассету с видеозаписью о событиях в Тбилиси 9 апреля 1989 года, когда омоновцы убивали женщин сапёрными лопатками. Этот фильм шёл 40 минут. (По ТВ его показывали с большим сокращением). В Саратове его не видел ещё никто. Стояла мёртвая тишина. Потом была буря возмущения, все шумели, кричали, долго не расходились, порывались писать в Верховный Совет.

 

фото жертв трагедии 9 апреля 1989 года (в основном, женщин) в Тбилиси

 

картина А. Дольского

 

 

Дирижёром всех этих стихийных волнений был А. Никитин — ярый диссидент и антиленинец, завсегдатай нашего клуба (ныне — юрист и правозащитник).

 

 

Мы были солидарны с Сашей в его взглядах, но умоляли быть посдержанней, поскольку нас могли прикрыть в любую минуту. Помню, как просили его перед первым занятием: «Саша, не трогай Ленина! Дай сначала стать на ноги. Сдержись, ради бога». Он клятвенно обещал сидеть тихо.
Занятие под названием «Кто они, эти диссиденты?» (тогда ведь многие не знали) почтила своим присутствием зав. парткабинетом Т. Копосова. Эта ортодоксальная женщина была в шоке, когда я проговорилась ей, что услышала о Галиче по «Свободе». Она округлила глаза и в ужасе отшатнулась, только что руками не замахала. Мы, щадя её коммунистические чувства, а главное, чтобы не дать повод закрыть клуб, искали наименее резкие формы и более-менее обтекаемые формулировки, в которые намеревались облечь своё революционное содержание.
Никитина хватило где-то на полчаса. Потом он вскинулся и ни с того ни с сего, явно даже не к месту, стал кричать своё, накипевшее, о Ленине. Копосова закричала в ответ как резаная, защищая святыни.

 

 

Мы еле замяли скандал, и это первое занятие едва не стало для нас последним. Давида таскали в райком для объяснений. Он был занесён в чёрный список.
Никитину-то всё было как с гуся вода. Секретарь Ленинского райкома говорил: «Эти горлопаны нам не страшны, а вот такие, как этот (т. е. Давид ) - опасны, вокруг него может ядро сплотиться».
Зам. секретаря райкома Н. Ковырягина требовала у Давида план занятий и, встречая там имена приглашённых — Евтушенко, Окуджавы, Петрушевской, Кима, - с сомнением качала головой: «План у вас какой-то... с душком».
- Ну как же, - пытался возражать Давид, - ведь Окуджава... он печатается...
- И Окуджава — с душком! - чеканила идеолог.
Начальник городского отдела культуры, к которой Давид вызывался на ковёр дежурно, как на работу, шипела в унисон Ковырягиной: «Душ-шит нас эта интеллигенция».
По «Голосу Америки» мы узнали о Марине Кудимовой и пригласили её к нам в клуб. Она впервые читала у нас свои крамольные стихи, её не отпускали два часа.

 

 

У нас впервые в Саратове состоялась премьера «Реквиема» Ахматовой в исполнении Елены Камбуровой.

 

 

Осенью 1988-го мы приглашали Дмитрия Межевича с Таганки и Максима Кривошеева с Ленкома с концертами песен Галича и лагерных, «острожных» песен на стихи репрессированных поэтов.

 

                                 Максим Кривошеев

Дмитрий Межевич

 

Приглашали театр «Третье направление» со спектаклем «Московские кухни» по стихам Юлия Кима. Когда в конце спектакля актёры выходили со свечами и портретами погибших, замученных диссидентов — весь зал вставал в стихийном порыве, в горле стоял ком, в глазах — слёзы. Я тайком косилась на сидевшую слева от меня Жукову (свирепо стоявшую тогда на страже охранных устоев, запрещавшую концерты Дольского, ныне возглавляющая один из крупнейших саратовских очагов культуры музей имени Федина) - встанет или нет? - и со злорадством отмечала, как та тяжело подымалась со всеми, красная от злости. А куда денешься?

 

 

Наутро следовал вызов Давида и очередной разнос. Но это уже было потом.
Мне странно и смешно было слышать, что десять лет спустя объявился какой-то клуб «Контрапункт», ставший претендовать на «заслуги перед Отечеством», на некое диссидентское прошлое. Если несколько человек собирались у кого-то дома за «чаем» и читали друг другу свой заумный авангард — неужели этот частный факт стоит такого шумного, помпезного освещения по ТВ и в прессе, «всенародного» празднования каких-то своих юбилеев?! Что сделал этот «Контрапункт», кто о нём слышал? Чем он занимался, когда решалась судьба страны, вершилась наша история? Нам не приходило в голову ни тогда, ни позже делать себе какую-то рекламу, о нас не было нигде ни строчки. Но наш клуб знали сотни людей. Вот одно из писем — только одно из многих!

Дорогой Давид! Я восхищаюсь Вами, выдающийся Вы человечище! Чертовски завидую, так как считаю, что вы делаете стоящее дело. Очень благодарна вам за вашу работу, мне она представляется подвижнической и до конца не оцененной по заслугам. Мы с Барсуковым Ю.А. (позднее — депутатом первого горсовета — Н. К.) Вас искали, он не хотел уходить, пока не пожмёт Вам руку и не поблагодарит, но у вас было закрыто (но шумно). Мы постеснялись лезть со своими поцелуями. В конце спектакля («Московские кухни» - Н. К.) мне подумалось, что не сносить Вам головы, и одновременно захотелось её уберечь.
Думаю, что эти спектакли мы бы не увидели, если бы не Вы. Дорогой Давид, будьте добры, всегда рассчитывайте на мою помощь и поддержку, на глубокую симпатию и верность. Может быть, в жизни это тоже немало.
С искренней признательностью и горячей благодарностью

Матвеева. 16.01.90.

 

Я тоже думаю, что это немало.

А потом наш клуб задушили. Задушили с двух сторон: со стороны КГБ, райкомов, парткомов, которые замотали Давида по инстанциям, и со стороны администрации Дворца, которая стала требовать, чтобы наш клуб «Аргумент», который мы потом переименовали в «Клуб имени Галича» приносил доход, а это значило, что надо увеличивать цену на билеты, а чтобы её оправдать — приглашать «звёзд». Так всё это выродилось постепенно в обычные концерты, а потом и вовсе заглохло в связи с рынком. А там и сам Дворец пошёл с молотка. Но это уже другая история, о которой я тоже обязательно здесь расскажу. Но всё по порядку.

 

Московские встречи

 

На занятии клуба, - это было в конце ноября 1988-го - посвящённом эмигрантам III волны, я рассказала о Галиче, что знала. Володя Яценко поддержал мой рассказ и добавил, что учился в Щукинском вместе с мужем Алёны Архангельской — дочери Галича.

 

 

И дал мне её телефон. Это был царский подарок.
Придя домой, я тут же бросилась звонить Алёне. Рассказала ей о нашем клубе и о занятии, посвящённом её отцу, о том, что чрезвычайно интересуюсь его творчеством. Она была растрогана и пригласила нас с Давидом в Москву на вечер памяти Галича, который должен был состояться 24 ноября 1988 года в Доме актёра, то есть через неделю. Мы, конечно, поехали.
Галича тогда только начали реабилитировать, говорить о нём было ещё небезопасно. Директор московского ДК «Красный пролетарий», где впервые в июне 1987 года прошёл такой вечер, поплатился своей должностью. После концерта его сняли. Но гласность уже набирала силу. В театрах «Эрмитаж» и «Третье направление» шли спектакли по песням Галича.

 

 

У меня до сих пор хранятся все эти программки. 

 

 

 

Была назначена комиссия по творческому наследию поэта, которую возглавляла Алёна Архангельская-Галич. Туда входили Окуджава, Вознесенский, Ахмадулина и многие другие уважаемые люди.
Вечер памяти Галича проходил в прежнем Доме актёра, что был на улице Горького 16/2 (ныне Тверской). Через два года он сгорел.

 

 

 

Там выступали знавшие его раньше артисты московских театров, драматурги, поэты, писатели.

 

 

Звучали песни Галича, показывались фрагменты кинофильмов по его сценариям. В фойе демонстрировалась выставка его фотографий, произведений. Я взяла с собой диктофон и бросалась с ним от одной знаменитости к другой.
Перед банкетом для узкого круга мне удалось разговорить Зиновия Гердта.

 

 

Я втёрлась на диван между ним и поэтом Михаилом Львовским, и меня нельзя было оттуда вытащить уже никакими силами, хотя директор Дома М. Эскина, проходя то и дело мимо, бросала на меня выразительные взгляды — пора было начинать банкет.

 

 

Но я, позабыв обо всём, слушала и записывала увлекательный рассказ Гердта о родителях Галича, об их общих друзьях, о театре Плучека и Арбузова, в котором они вместе работали со дня его основания: http://rutube.ru/video/5a9ad9b9028aec0b3987ec1cb63ec36f/?bmstart=0

Потом в фойе натолкнулась на Валентина Никулина (он ещё не уехал в Израиль). Как было упустить такое интервью! Никулин был из тех артистов, что любят себя в искусстве, а не искусство в себе: это чувствовалось по манере его рассказа, где на первом месте всегда фигурировало местоимение «я». Вот стенограмма той записи: http://rutube.ru/video/ee2c9fb8b7e5fcdff895d3bcded3e620/

 

 

- У меня сохранились фотографии, где в разных комбинациях я и Александр Аркадьевич. Вот я около косяка двери и Булат, а вот хозяин квартиры, Булата нет, но есть Галич и я, только с левого плеча. И снова я и Галич, только теперь он слева, а я справа. Это всё осязаемая такая вещь, я же не сошёл с ума, это же было, это было...

Понимаете, это сублимированная какая-то вещь, - картинно тряхнув волосами, говорил он нараспев, растягивая слова и явно внутренне любуясь собой, - я пытаюсь себе это объяснить... Это можно объяснить только клетками кожи. Галич, Давид Самойлов, Юра Левитанский — это было моё поколение, к которому я до сих пор тяготею. Меня часто упрекают: «А почему не к Володе Высоцкому? Вы же учились вместе четыре года, вы даже летом не расставались». Я ничуть не умаляю Володю. Но Володя был на моих глазах. Я Володе показал, что такое до-ми-соль, элементарное трезвучие, до-ми-соль мажорное, а потом поменял на диез. Он сказал: «Как-как, Валюха, я не понял, как ты говоришь — диез?» - и на моих глазах взял первый щипок гитары, ещё не зная, что он будет Володей. Но вот та разница в возрасте — я 32-го, он 38-го, эти шесть лет видимо и определили... Я всё-таки к поколению Галича тяготею.

На другой день Алёна повезла нас в Останкино, где проходил ещё один вечер, посвящённый её отцу, где она должна была выступить со своими воспоминаниями.

 

 

Огромный многотысячный зал был полон. Шла запись на ТВ для передачи «Зелёная лампа», которую вёл на 4 канале Феликс Медведев.

 

 

В числе первых выступал Жванецкий. Когда он со своим фирменным потрёпанным портфельчиком стал пробираться к выходу, я ринулась за ним вдогонку с диктофоном, но не успела.
 Потом выступал директор издательства «Художественная литература» Г. Анджапаридзе. Ему задавали вопросы из зала, почему был рассыпан набор номера «Нового мира», в котором должен был выйти «Архипелаг» Солженицына.  Анджапаридзе юлил и оправдывался. Говорил, что это пока преждевременно. То же самое отвечал и на вопросы о публикации Бродского. Даже произнёс по его поводу едкую речь о том, что тот просидел всего ничего, а как озлобился на свою Родину! Даже приехать не захотел. Незачем, мол, его печатать.
Следом вышел Михаил Козаков и дал резкую отповедь Анджапаридзе. А потом прекрасно читал стихи Бродского. Зал ему рукоплескал. В перерыве мы с Давидом подошли к Козакову и выразили ему восхищение его выступлением.

Козаков оживился:
- Оно живое было, правда? - спросил он, пытливо заглядывая в глаза.

 

 

Меня поразило, какой это искренний, ранимый и незащищённый человек, как важно ему мнение каких-то провинциалов. В нём абсолютно не было снобизма, высокомерия, желания казаться умнее, чем он есть, произвести впечатление, что так характерно для многих наших «звёзд» и медийных личностей. И общаться с ним было легко и просто.
Я процитировала Козакову интервью с ним, которое недавно прочла в газете. Он был так этим растроган, что тут же подарил мне свою новую книжку мемуаров «Рисунки на песке» с надписью.

 

 

Галича Козаков, к сожалению, не знал. Но хорошо знал Бродского, особенно его родителей, которых часто навещал после его отъезда. Он рассказал мне о нём много такого, чего я не встречала потом ни в одной журнальной публикации. Он знал даже девушку, которую любил Бродский, всю историю их неудавшейся семейной жизни. (Только позже я узнала, что это была Марина Басманова, тогда эта тайна была ещё за семью печатями).
Потом в комнату вошёл Леонид Филатов.

 

 

Я, ободрённая разговором почти на равных с Козаковым, разлетелась с микрофоном и к нему, самонадеянно предвкушая оторвать такое же классное интервью. Но Филатов меня осадил с ходу. Отведя рукой диктофон, он недовольно сказал: «Почему я должен куда-то кому-то что-то говорить? Идите в зал и там слушайте». И только выслушав мои сбивчивые объяснения по поводу нашего клуба, сбора материала для лекции, смягчился и дал-таки интервью. Но на моё предложение сравнить Галича с Высоцким опять закипел раздражением:

http://rutube.ru/video/0b30a3a1b05c5483343dab2d4f5cf3dd/?bmstart=0

- Почему надо обязательно сравнивать, сталкивать лбами? Я считаю, что каждый самоценен и каждый имеет своё место в поэзии. Вообще у нас страсть к параллелям, знаете, - то как Высоцкий, то как Шукшин, то как тот, то как этот. То начинается — Галич и Высоцкий, то Галич и Окуджава... Это совершенно разные люди просто, и насколько они разновелики, и насколько они в таких вещах адекватны в смысле значимости — это не наше дело, а дело хладнокровных потомков. Мы так спешим всё классифицировать, всё положить на полочку, наклеить ярлычок какой-то. А зачем? Есть своя судьба у Галича, и есть своя судьба у Высоцкого. И опять же здесь никаких мерил нету, и оттого, что Высоцкого знала вся страна, а Галича — ограниченное количество людей, не означает, что у Галича не было собственных открытий и собственной судьбы, достаточно отважной.

А потом в комнату вошёл Александр Дольский.

 

 

И рассказал нам о Галиче много интересного. Привожу запись с плёнки: http://rutube.ru/video/3aebdba85bdbdc7b01bc11bb071fc14f/?bmstart=0

- Когда мы с Галичем встретились, у него были песни совершенно иного плана. Он ведь начинал как ортодоксальный писатель. Талантливым был мужиком, но писал-то он ортодоксальные вещи. А потом, как свежий ветер подул — это его подхлестнуло. Но потом-то всё повернуло обратно, а он-то не повернул!
Дольский был младше Галича на 20 с лишним лет, но казался тогда самому себе умудрённым жизнью и отговаривал его лезть на рожон:

 

 

- Я говорил ему: да не надо, Александр Аркадьевич, лбом стену... Я его искренне уважал за смелость, но считал, что у него позиция юноши, а не мужа. Мне казалось, что я — как мужчина рассуждаю, а он мне представлялся каким-то юношей, Дон-Кихотом. Мне казалось, что он зря это делает. А потом я пришёл к мысли, что он прав, что не важно — ждёт тебя победа или нет. Единственно достойное дело мужчины — это говорить правду и сражаться за правду. Не важно, победа будет или нет.

Дольский признался, что Галич любил слушать его лирические песни, особенно часто просил спеть «Возвращение Одиссея» и «Сентябрь. Дожди». И даже хотел под его влиянием написать цикл песен о любви. Но так и не написал. Видимо, та тема его крепко держала.
- Но зато я под его влиянием стал совсем другие песни писать. У меня были совершенно чёткие вещи, которые я так и назвал: «Подражание Галичу».
И Дольский спел нам несколько своих сатирических песен. А потом был его выход.

 

 

Потрясённые, мы слушали:

 

Господа коммуноверцы,
вы не любите России.
Вы её убили в сердце,
овладев в грязи, насильно.
Уходите, уходите,
от ветрила, от кормила...

 

Такого Дольского мы ещё не знали. Мы знали его как лирика, тонкого импровизатора, виртуозного гитариста. А на сцене стоял викинг, воин, герой, осмелившийся назвать вещи своими именами, продолжавший дело Галича, под светом юпитеров бросавший в зал бесстрашные слова правды:

 

Нас травили как мышей,
как клопов и тараканов.
Мы тупели, с малышей
превращаясь в истуканов.

К нам влезали в явь и в сон,
и в карманы, и в стаканы.
Заставляли в унисон
распевать, как обезьяны...

 

Потом была песня об Афганистане, хотя и закамуфлированная под «Азийские мотивы». Но каждый понимал, о чём речь.

 

Троих сыновей я для жизни ращу.
И думаю часто за полночь -
вдруг чаша не минет — я их отпущу
куда-то кому-то «на помощь».

А слава Отечества (где же она?)
не стоит единственной тризны.
И только свобода, свобода одна
достойна и смерти, и жизни.

 

 

Этот вечер, эта поездка была - как очищающий удар грома, как молния, осветившая на мгновение мрак нашей жизни. О своих встречах с Галичем нам рассказали поэт Михаил Львовский, Зиновий Гердт, Валентин Никулин, Леонид Филатов, Михаил Козаков, Наталья Ильина, Ирина Грекова — всего увезли шесть плёнок. Сделали потом большую передачу для областного радио, которую, правда, обрезали и отретушировали до безобразия.

Омрачила нашу поездку только одна встреча. Но это — отдельная история...

 

 

«А над гробом встали мародёры»

 

Несколько омрачила нашу поездку тогда встреча с братом Галича, точнее, с членами его семьи.
От Алёны я знала, что между ними, в частности, между ней и младшим братом поэта долгие годы шла судебная тяжба из-за архива и наследства Галича.

 

 

Архив в большинстве своём находился у брата Валерия Гинзбурга, хотя там, собственно, главную роль играл не сам брат, а Нина Крейтнер, которую во многих газетных материалах именовали "хранительницей архива Галича" и даже "галичеведом". Кто она ему, я не знаю. Держалась она, как его жена. И когда зам. директора музея Федина И. Кабанова договорилась в 1989 году о приезде их в Саратов, она представилась ей как жена брата.

Но дело в том, что, когда мы были у них, там была ещё одна старушка с заплаканными глазами, державшаяся в сторонке, которую я приняла за домработницу или родственницу, и когда она пошла нас провожать, я спросила, кто она Валерию Гинзбургу. Она ответила, что жена. Так что непонятно было, кто именно жена и почему они живут все вместе. Алёна Архангельская заявила нам, что Нина Крейтнер никакого отношения к их семье не имеет и очень агрессивно была против неё настроена.

 

 

Нам с Давидом, поскольку мы приехали по приглашению дочери, надлежало вроде бы быть на её стороне. Но мне очень хотелось посмотреть на брата Галича. И я подумала: ну могли же мы, в конце концов, всего этого не знать. Можно ведь этих щекотливых нюансов в разговоре не касаться.

Но не тут-то было. Сохранить нейтралитет нам не удалось, так как буквально с порога Крейтнер стала меня допрашивать, были ли мы у Алёны. Мне пришлось сказать, что да. Она тут же  воспылала к нам недобрым чувством, решив, видимо, что мы лазутчики из вражеского лагеря. Стала требовать, чтобы мы передали, что нам рассказывала Алёна, и тут же вылила на неё изрядный ушат грязи. Говорила, что та отрекалась в своё время от отца, писала на него письма в ЦК, даже взяла другую фамилию, матери — Архангельская, а теперь, когда засветило наследство, право публикации, она присвоила себе его псевдоним Галич, хотя не имела на то никакого морального права...
Может быть, это и было правдой. Но дело в том, что похожие обвинения я читала позже в прессе и в адрес Валерия: что он закрыл перед Галичем двери своей квартиры, просил общественные организации, чтобы не смешивали его имя с именем брата.

 

Валерий Гинзбург, младший брат А. Галича

 

Была  газетная заметка  А. Аскольдова, режиссёра фильма «Комиссар», где Валерий Гинзбург был оператором.

 

 

Этот фильм, как известно, был положен на полку на долгих 20 лет из-за еврейской тематики.

 

 

У Аскольдова осталась единственная копия, он её утаил (благодаря которой фильм дошёл до нас), но, писал он, - Валерий Гинзбург приходил к нему и требовал отдать эту копию, чтобы размагнитить, как требовалось.

 

 

Аскольдов отказался, и тогда тот грозился, что пойдёт и заявит в КГБ. И когда спустя 20 лет фильм вышел на экраны и получил государственную премию, Аскольдов публично заявил, что откажется от неё, если она будет ему вручена вместе с Гинзбургом.

 

 

Так что оба родственника Галича были, мягко говоря, не на высоте...

С Крейтнер у нас отношения как-то сразу не заладились. Узнав, что мы брали интервью у Дольского, чем я ей простодушно похвалилась, та была буквально разъярена. Не буду повторять слова, которыми она его поносила (позже у самого Дольского мы выяснили суть инцидента — у них была какая-то словесная перепалка, в конце которой он назвал её дурой), но мы буквально застыли у порога, ошарашенные приёмом, когда она заявила, что с такими людьми не желает быть в одной передаче и потому интервью нам не даст (хотя мы, вообще-то, пришли брать интервью не у неё, а у брата), и, хлопнув дверью, вышла из комнаты.
Но с нами остался брат Галича, и мы стали его расспрашивать. Он нам, кстати, довольно понравился, такой был милый, доброжелательный человек, даже встречать нас на лестницу вышел. (О всех неприглядных фактах его биографии мы тогда ещё не знали).
 Валерий Аркадьевич много интересного рассказал нам о детстве Галича, об их семье, в частности, запомнилось, как старший брат пытался научить его сочинять стихи, но тот к слову «палка» называл рифму «селёдка».  Галич понял, что тот безнадёжен.

Ну и ещё другие забавные мелочи.
Но тут снова нарисовалась Нина Крейтнер, которая неизвестно кем приходилась Валерию, но вела себя весьма самовластно. Она то и дело целовала его в лысину, заботливо укутывала колени пледом и всячески демонстрировала свою близость. При этом, как цербер, следила за нашим разговором, тут же пресекая, когда Валерий, по её мнению, начинал говорить что-то лишнее. Тогда она зажимала ему рот очередным поцелуем и говорила: «Солнышко, тебе нельзя много говорить». А потом вообще разразилась буря на нашу голову.

Всё началось с моего вопроса о том, есть ли у Галича ещё дети, кроме Алёны. Валерий очень охотно стал рассказывать, что есть сын, что ему 20 лет, он на первом курсе ВГИКа, причём тоже пишет стихи и поёт их под гитару. Я спросила, похож ли на Галича. «Как одно лицо!»
Тут я, конечно, загорелась встретиться с этим юным Галичем, уже предвкушая, как мы его пригласим в наш клуб, и Валерий уже начал диктовать нам его телефон, как вдруг ворвалась фурией Крейтнер и стала орать на нас, что «это не-при-лич-но!» (сын, как выяснилось, был незаконный, но мы же об этом не спрашивали!), что нас не должны интересовать подробности личной жизни поэта, что нас должны интересовать только его стихи... Но стихи мы могли читать и дома, меня интересовал Галич именно как человек, его личность, его судьба. Мне нужен был материал для радиопередачи. А что касается сына, то мы ведь не спрашивали, ни от кого он, ни при каких обстоятельствах родился — об этом не было сказано ни слова. Но объяснить этой мегере ничего было невозможно. Она кричала, что мы воспользовались добротой и откровенностью Валерия Аркадьевича, что выудили у него, чего знать не следовало, и в конце концов вырвала из рук диктофон и заявила, что отберёт плёнку.
 Это была безобразная сцена. Крейтнер начала нас оскорблять, что, вот мол, ходят всякие проходимцы, при этом наши удостоверения  отшвырнула, заявив, что у неё «нюх на мерзавцев», даже материлась. Самое ужасное, что мы не могли уйти и вынуждены были всё это слушать, потому что диктофон с плёнкой находился у неё, и она не отдавала нам его, крича, что она ещё проверит, что нам тут Валерий наговорил, пока она выходила.
Я потом долго не могла понять, с чего она так на нас взъелась за этот совершенно невинный и естественный вопрос о сыне? Может быть, испугалась утечки информации? Ведь она теперь всё это публиковала,  единовластная «хранительница архива», это был её хлеб...
Кое-как мы всё это замяли (при этом Валерий делал слабые попытки нас защитить, говорил, что ему «симпатичны эти люди», но ему затыкали рот поцелуями).

Плёнку нам всё же удалось отвоевать, но лучше бы, конечно, чтобы этого визита не было. Он мне стоил, по словам Остапа Бендера, «веры в человечество». Я шла туда, как в храм, с цветами, думала: вот дом, где Галич бывал, а вышли мы оттуда — как помоями облитые.
И как отвратительны эти их тяжбы, делёжка наследства, архива. Алёна говорила, что Крейтнер и брат украли у неё архив отца, а Крейтнер заявляла, что Галич им его оставил, и что у них есть свидетель — Елена Боннер. Вообще разобраться, кто из них прав, было чрезвычайно трудно, потому что вся Москва была тогда буквально разделена на два лагеря. На стороне Архангельской были члены комиссии по литературному наследству Галича — Окуджава, А. Шаталов, Евтушенко, Ахмадулина, Рождественский, Искандер. На стороне брата с Крейтнер — И. Грекова, Ю. Ким, Б. Сарнов, М. Терехова. И там и там — уважаемые люди.
Валерий Гинзбург на суде доказывал, что Алёна — не единственная наследница, что у Галича есть ещё сын — Григорий Михнов-Войтенко, которого с десятилетнего возраста после смерти его матери вроде бы по просьбе Галича воспитывал он.

 

сын Галича Григорий Михнов-Войтенко в центре, с сигаретой

Алёна отрицала этот факт, говорила, что он самозванец и никакого сына нет, она единственная наследница со своим сыном Павлом (внуком Галича).

 

 

Самое удивительное, что суд - правда, первый, потом были ещё суды, - но первый суд отцовства Галича не признал. В «Вечерней Москве» появилась статья о «Претенденте в сыновья», высмеивавшая оппонентов, но те стали писать контр-статьи, и чем всё это кончилось, не знаю, я перестала за всем этим следить.
Впрочем, что я, можно же узнать в Интернете. Вот вкратце завершение той истории:

«В 1988 году Григорий Михнов-Войтенко подал иск в суд Дзержинского района Москвы, чтобы тот признал его законным наследником Галича. В качестве помощников в этом деле он привлек коллег своего отца из мира кино: родного дядю Валерия Гинзбурга, актрису Маргариту Терехову. Последняя, в частности, рассказала суду об обстоятельствах знакомства Галича с матерью Григория.

 

 

Произошло это в 1966 году в Болгарии во время съемок фильма «Бегущая по волнам» (реж. Павел Любимов).

 

кадр из фильма "Бегущая по волнам"

 

Между автором сценария Галичем и художником по костюмам Соней Войтенко возник бурный и красивый роман, итогом которого и стало появление на свет в следующем году мальчика. Дзержинский суд должен был рассмотреть дело Михнова-Войтенко в особом порядке. Это делается лишь тогда, когда правомерность требований истца никем не оспаривается и суду остается лишь удовлетворить иск. Однако на суд внезапно явилась дочь Галича А. Архангельская и расстроила планы истца.

 

 

После этого ему пришлось подавать иск в общем порядке в нарсуд Ленинградского района – по месту жительства Архангельской. А тот три раза отказывал Михнову-Войтенко в удовлетворении иска. В результате процесс о признании Михнова-Войтенко сыном Александра Галича затянулся на целых четыре года и перекочевал последовательно в Мосгорсуд и в Верховный суд России. Чем же завершилась эта история? Верховный суд в конце концов решил дело в пользу Михнова-Войтенко. В виде исключения, учитывая несовершенства прежнего законодательства о браке и семье».

 

 

Однако наследство отца Григорию не досталось. Сейчас ему 46 лет,  он священник в Великом Новгороде.
В клуб наш нам так и не удалось его пригласить.

 

А ведь похож, правда?

 

Очень однако неприглядно выглядит вся эта история. Обидно за Галича, за его родственников, оказавшимися недостойными его светлой памяти , его бескомпромиссной личности, его нравственной высоты. Вместо того, чтобы сплотиться над именем дорогого человека, у них — как там у Галича :

 

Вот и смолкли клевета и споры,
Словно взят у вечности отгул...
А над гробом встали мародёры,
И несут почётный караул... Ка-ра-ул!

 

Если б он знал!

 

 

«Граждане, послушайте меня!»

 

Одно из занятий нашего политклуба мы посвятили Галичу. Был год его 70-летия. Меня всегда до слёз трогали его строки:

 

Понимаю, что просьба тщетна:
поминают — поименитей.
Ну, не тризною, так хоть чем-то,
хоть всухую, да помяните.

 

Мы помянули его чаем из самовара. И в этот день приняли решение присвоить нашему клубу имя Галича.

 

 

А потом гласность вступила в свои права. Мне наконец-то разрешили читать о Галиче, и я стала пропагандировать уже на законном основании то, что раньше приходилось делать подпольно. Где только я не читала эти лекции по путёвкам общества «Знание»: на заводах, в школах, в НИИ, в красных уголках общежитий, в каких-то богом забытых профилакториях...

 

 

Никогда не забуду свою первую публичную лекцию о Галиче. Она должна была состояться в парке имени Горького.

 

 

Когда я приехала туда, просадив пятёрку на такси (ту самую, которую должна буду потом получить в кассе, компенсировав таким образом затраты), то увидела пустую агитплощадку.

 

 

- А где же?..
- Если соберёте народ, я Вам отмечу путёвку, - сказала организаторша.
Я была обескуражена. Почему-то я думала, что народ будет здесь меня уже с нетерпением ждать. Я не знала, как нужно «собирать народ». Подходила к какому-нибудь прохожему с более-менее интеллигентным лицом и робко предлагала:
- Товарищ! Хотите, я Вам сейчас лекцию о Галиче прочитаю?
Одни смотрели на меня с недоумением, чуть не шарахаясь. Другие извинялись, ссылаясь на занятость. Третьи вообще не понимали, о чём речь. Наконец какой-то интеллигент согласился послушать. Я повела его за руку к эстраде, боясь спугнуть, как трепетную дичь.
- Посидите пока вот здесь на лавочке, я сейчас ещё кого-нибудь приведу, только не уходите.
Но когда я залучила в свои сети ещё одного старичка, тот, первый, ушёл, не выдержав ожидания. Я была в отчаянии. Лекция срывалась.
Вспомнились строки Евтушенко:

 

Граждане, послушайте меня!
Граждане не хочут его слушать.
Гражданам бы выпить да покушать...

 

Вдруг вижу: сидит кучка пенсионеров, забивает «козла». Я начала издалека:

- Товарищи, вы знаете, кто такой Галич?
- Чего? Какой кулич?
- Не кулич, а Галич. Поэт такой. Бард.
- Не знаем такого... Есенина знаем. А этого — как? - нет, не слыхали...
- Пойдёмте, я вам расскажу. Вы такого нигде не услышите и не узнаете.

Старички, заинтригованные, потянулись к эстраде. Пять человек уже было. Я начала читать.

 

 

В микрофон было слышно далеко, люди постепенно стали подходить. А когда я врубила плёнку с записями Галича, народ уже валил потоком.

 

 

Закончила я при полном триумфе. Слушатели гурьбой провожали меня до остановки, по дороге живо обсуждая перипетии Галичевой судьбы. Это была победа.

 

 

С этого, собственно, и началась моя лекционная деятельность, которая продолжается и по сей день. Но это уже совсем другая история...

 

А мою лекцию о Галиче целиком можно послушать здесь: http://rutube.ru/video/55a76588ab31733274c69f259db49ca3/?bmstart=0 (запись из зала)

 

Продолжение здесь

 

Переход на ЖЖ: http://nmkravchenko.livejournal.com/217988.html

 

 

 

 

 

***
Жизнь проходит упругой походкой,
и не скажешь ей: подожди!
Из чего её плащ был соткан?
Звёзды,травы, снега, дожди...

 

Жизнь проходит грозою и грёзой,
исчезая в туманной мгле,
оставляя вопросы и слёзы,
и цветы на сырой земле.

 

 

 

***
Когда-то оборачивались вслед,
теперь порой не узнают при встрече.
Но сколько бы ни миновало лет -
я лишь сосуд огня Его и речи.

 

Кто любит — он увидит на просвет
во мне — Меня, идущей по аллее.
Ну разве что морщинок четче след,
взгляд и походка чуть потяжелее.

 

Пусть незавидна старости юдоль,
настигнувшей негаданно-нежданно,
но не кладите хлеб в мою ладонь.
Пусть это будет «Камень» Мандельштама.

 

 

 

***

Когда-то казалось, что мир бездонен,
и вот — синицей затих в тиши.
Все линии жизни наших ладоней
сошлись в единой точке души.

 

О как я теперь понимаю Пруста -
мир между спальней, столом, плитой...
Наконец-то впору ложе Прокруста.
И тришкин кафтан сидит как влитой.

 

 

 

 

 

***
Острый угол сменился на узкий кружок,
что протаяла нежность на мёрзлом окне.
Бледноокий цветок, молчаливый дружок,
ты вторую весну улыбаешься мне.

 

Безымянное чудо, ну как тебя звать?
Острый угол сменился на тонкий овал.
Я порой забывала тебя поливать.
Ты доверчиво сердце своё открывал.

 

Худосочная дружба давно умерла,
и рука, что дарила тебя, далеко.
А твои лепестки расправляли крыла
и меня овевали светло и легко.

 

Стебелёк тонкошеий прозрачен как шёлк,
словно маленький Принц из далёких планет...
Неизвестно мне имя твоё, о дружок.
И тому, что завяло, названия нет.

 

 

 

***

Не пыль вытираю — пылинки  сдуваю
с того, что люблю, перед чем трепещу.
Из этих пылинок слагаю слова я
и большего счастья себе не ищу.

 

Мы все в этом мире дрожим как былинки,
подвластные грозам, ветрам и волнам.
Любите, храните, сдувайте пылинки
с того, что любимо, что дорого нам!

 

 

 

***
Я отбилась от стаи,
заблудилась в былом.
Из себя вырастаю
угловатым крылом.

 

Жизнь, как старое платье,
узковата в плечах.
Чем мы только не платим
за сиянье в очах.

 

Старомодное счастье,
не пошедшее впрок,
разберу на запчасти
отчеканенных строк.

 

Пусть не хлеб, а лишь камень
на ладони как шрам,
залатаем стихами -
что разлезлось по швам.

 

 

 

***
Остановись, мгновенье. Хоть не так
прекрасно ты, как из стихов казалось.
Сойди из сна, с холста или листа,
побудь со мной ещё хотя бы малость.

 

Прошу тетрадь, одежду и кровать
вернуть на миг, что помнится и плачет -
поцеловать и перелицевать,
любить, убить, забыть, переиначить!

 

Вернись, мгновенье, чтобы стать иным.
Большое видится на расстояньи.
О сколько вас ко мне приходит в сны,
на краткий ужас обернувшись явью...

 

 

 

***
Как поразительно слово «конец».
Запечатлелся в нём «конь» и «гонец»,
облако пыли, ужасная весть,
что не хватает духу прочесть.

Но всё гоню в своём сердце гонца,
скачет и скачет мой конь без конца,
чтобы приблизились дали,
чтобы сказали: ну вот, наконец!
Только тебя мы и ждали, гонец.
Только тебя мы и ждали.

 

 

 

***
Весною я гуляю по Лесной,
ищу глазами клумбы на Цветочной.
Увы, там только вырубки и зной.
О как же те названия неточны!

 

На Луговой лугов нам не топтать,
а на Вишнёвой — вишен не отведать.
На Мельничной с надеждою шептать,
что время перемелет наши беды...

 

 

 

***
Подальше, подальше, подальше
от кланов и избранных каст,
от глянцевой славы и фальши,
от тех, кто с улыбкой предаст.

 

Поближе, поближе, поближе
к тому, кто под боком живёт,
к тому, кто поймёт и услышит,
кто сердце тебе отдаёт.

 

Покрепче, покрепче, покрепче
прижми к себе родину, дом,
и станет воистину легче
на этом, а может, на Том.

 

 

Переход на ЖЖ:  http://nmkravchenko.livejournal.com/217000.html

 

Начало здесь

 

Борису Пастернаку

 

 

 

***

Пастернак не заехал к родителям.
Тщетно ждали они в тоске.
Лет двенадцать его не видели.
Так и умерли вдалеке.

 

«Здесь предел моего разумения», —
от Марины дошла хула.
А сама-то в каком затмении
дочь на смерть свою обрекла?

 

Гёте не попрощался с матерью —
душу «Фаусту» сберегал.
Бродский сына оставил маленьким,
устремясь к другим берегам.

 

Вы — особые, вы — отмечены.
Что вам дружество и родство?
Как же в этом нечеловеческом
уживается божество?

 

Классик щёлкнет цитатой по носу:
«Мал и мерзок не так, как мы».
Вы — стихия, вы выше кодексов,
выше совести и молвы.

 

Что мы смыслим с моралью куцею,
именуемые толпой?
Что поэту все конституции,
коль — запой или вечный бой?

 

Не стреножит поэта заповедь,
он — в полёте, певец, чудак...
Только что-то меня царапает.
Что-то в этом во всём не так...

 

О Пастернаке — в моих постах "Слагаются стихи навзрыд..." и

 "Я один, всё тонет в фарисействе..."

 

 

 

Борису Поплавскому

 

 

В любой среде казался чужестранцем он,
Сошедшим со страниц Эдгара По, –
Поэт Руси из царства эмигрантского
С прививкою Верлена и Рембо.

 

Не сноб и не эстет в перчатках лаечных –
Дикарь, повеса, словом, низший класс...
Далёкой скрипкой в хоре балалаечном
Была его поэзия для нас.

 

Стихи являлись в вещих снах не раз ему,
Они росли как волны и трава –
Не подотчётны логике и разуму,
Вернувшиеся в музыку слова.

 

Бесчувствен к шуму славы, к звону денег ли,
Себе лишь сам и раб, и господин,
Из сотен монпарнасских современников
Он слышал эту музыку один.

 

Он знал, что мир оправдан только музыкой –
Мерилом всех поступков и утех.
Она была наградой и обузою,
Преградою того, чем был успех.

 

Высокое его косноязычие
Творило пир печали и тщеты:
Ничтожества античное величие,
Поэзию роскошной нищеты.

 

Росинкой мака сыт был, с неба манною –
Бродяга, шантрапа, опиоман...
Надтреснутой мелодией шарманочной
Сочился в мир стихов его дурман.

 

Он нёсся в ночь планетой беззаконною,
Сжигая за собою все мосты,
Сходя с ума в пространство заоконное
От скорости, свободы, пустоты.

 

Фантазия бредовою заразою
Язвила мозг. Он ею был ведом,
Рождая Аполлонов Безобразовых
И чёрных ослепительных мадонн.

 

Сквозь снежный сумрак мне мерцала тень его,
Кларнета пение, лиловый дым...
Как это полагается у гениев,
Он умер своевольно молодым.

 

В двадцатом он ушёл за море с Врангелем,
А в тридцать два – шагнул в ночную тьму...
Мир флагов, снега, дев, матросов, ангелов
Навек замолк. Но вопреки всему

 

Мелодией, вобравшей всю истерику
Души, преодолев её предел,
Домой с небес к единственному берегу
Он через смерть и время долетел.

 

 

О Борисе Поплавском — в моих постах  "И писать до смерти без ответа..." и

  «Роскошь нищеты и музыка неудачи».

 

 

 

Артюру Рембо

 

 

***

Родился в захолустном Шарлевиле.
Был в преисподней. Выходил в астрал.
Его боготворили и хулили.
Артюр Рембо. Бунтарь. Оригинал. 

 

Как ненавидел он свою обитель,
лелея в мыслях ярое «долой!»
«Он будет гений, — прорицал учитель, —
да вот не знаю, добрый или злой». 

 

В молитвах и трудах не видя прока,
поэзии грядущая звезда
предался вакханалии порока,
невинность тела рано обуздав. 

 

Долой гнильё, рутину, дряхлость плоти!
Эпоха сдохла. Затхлый мир смердит.
Корабль взмыл в дрейфующем полёте.
Он обречён. Он должен победить! 

 

Свою погибель возлюбив, как Бога,
презрев огни прибрежных маяков,
летел в знамёнах гнева и восторга,
куда хотел, теченьями влеком. 

 

Неандерталец с голубиным взглядом,
в котором отражались небеса.
О, лишь у тех, кто видел пламя ада,
бывают так невинны голоса! 

 

Как рассказать историю паденья
и забытья, алхимию словес,
ночные фантастические бденья,
трагедию несбывшихся чудес?.. 

 

Сполна оплачен Люциферов вексель.
Проиграно жестокое пари.
В глухой пустыне, в эфиопском пекле
ты к каторге себя приговорил. 

 

Неприручённым и непримирённым
ушёл, ни мир, ни Бога не простив.
Где был корабль — плывут по морю брёвна...
О, как же сам себе ты отомстил!

 

Об Артюре Рембо — в моём посте «Проклятый поэт».

 

 

 

Борису Рыжему

 

 

Мир свердловской окраины.
Подворотни, кенты.
Было сердце изранено,
несмотря на понты.

 

Иудейская нация.
Мусора, кореши...
За блатной интонацией –
беззащитность души.

 

Не тюрьма, не котельная,
не в терновом венце,
но пугала смертельная
тень на юном лице.

 

Никакой совместимости –
лучше пропасть во ржи!
И не надо красивости,
вашей фальши и лжи.

 

Нет, не словочеркание, –
грусть, берёзка, ветла, –
было самосжигание,
так по-русски, дотла!

 

Что-то жаркое, жалкое
мне уснуть не даёт.
Скверы, арки и ангелы
помнят имя твоё.

 

От накликанной гибели –
до небесных верхов...
Я не знаю пронзительней
и больнее стихов.

 

Свалки, урки плечистые,
дым ночей воровских,
а над всем этим – чистая
литургия тоски.

 

Песнь разлуки и горести,
просветления пир...
И печальнее повести
не знавал и Шекспир.

 

Алкоголик, юродивый,
ну зачем, на фига?!.
Но осталась мелодия
на века, на века.

 

 

О Борисе Рыжем — в моих постах  «Он умер, но мелодия осталась...» и

"Не живут такие в миру".

 

 

 
Владимиру Соколову

 

 

Какое блаженство читать Соколова!
Мне кажется, я поняла, как никто,
что слово бывает светло и лилово,
что в юности дождиком пахнет пальто. 

 

То в жар погружаясь, то в холод знобящий,
смакую божественных строчек нектар
о том, что пластинка должна быть хрипящей,
что школ никаких — только совесть и дар... 

 

Всё лучшее в мире даётся нам даром,
и мы принимаем бездумно, шутя,
и утро с его золотистым пожаром,
и листья, что, словно утраты, летят. 

 

В волнении пальцы ломая до хруста,
я буду читать до утра, обомлев.
Забуду ль когда твоих девочек русых
и в ботиках снежных твоих королев? 

 

И снова, как в детстве, обману поверю,
ещё ожидая чего-то в судьбе.
Ты Моцарт, маэстро, а я твой Сальери,
который отравлен любовью к тебе! 

 

В сиренях твоих и акациях мокну,
с отчаяньем слушаю плач соловьёв,
и жизни чужие, как бабочки в окна,
стучатся и ломятся в сердце моё. 

 

Тебе не пристало величье мессии,
ты просто поэт, и не скажешь полней.
Я знаю, что всё у тебя — о России,
но каждая строчка твоя — обо мне. 

 

И это родство всё горчее и глубже,
как звук разорвавшейся в сердце струны.
Мне дорого, как ты застенчиво любишь,
и в этой любви мы с тобою равны. 

 

Опять приниматься бумагу маракать,
с ночною звездой говорить до зари...
Когда заблужусь, потеряюсь во мраке —
я строки беру твои в поводыри. 

 

Какое блаженство читать Соколова!
Как с ним вечера и рассветы тихи.
Как сладостна власть оголённого слова...
Неужто же всё это — только стихи?!

 

 

О Владимире Соколове — в моих постах «Тихий как океан» и

«Я был поэтом на земле...»

 

 

 

Фёдору Сологубу

 

 

 

 

***
Он ждал её. В окошко: "скоро ль?"–
Выглядывал на дню раз пять.
К обеду ставил два прибора
И простыни велел менять.

 

Вязанье с воткнутою спицей,
Тетради, книги, – всё, как в ту
Минуту, день, когда, как птица,
Она вспорхнула в высоту.

 

Когда ж Нева весною вскрылась
И тело, вмёрзшее меж льдин,
Нашли, когда ему открылось,
Что он воистину один,

 

Что никогда уж не разует
И не коснется этих губ,–
Не закричал, не обезумел,
А был спокоен Сологуб.

 

Застыло, как заледенело,
Его усталое лицо,
И на руку себе надел он
С любимой снятое кольцо.

 

Выл в голос ветер, отпевая...
Она, укутанная в шёлк,
В гробу лежала, как живая,
А он за гробом мёртвый шёл.

 

В своём миру далёком, дивном
Он затаился, тих и мал.
И никуда не выходил он,
И никого не принимал.

 

Когда ж минуло тридцать суток
Под тяжким бременем потерь,
И, опасаясь за рассудок
Поэта, застучали в дверь,

 

Увидели: свеча мерцала.
И цифры, цифры – счёту нет...
"А это – дифференциалы", –
Спокойно объяснил поэт.

 

О, не невротик, не фанатик,
С ума сошедший от тоски,
Поэт – он был же математик,
Ночами заполнял листки

 

Столбцами цифр, и, торжествуя,
Всё ж вычислил, что он не миф,
Что существует, существует
Тот свет, потусторонний мир!

 

И стал он появляться в свете,
Приветлив, ровен, как всегда.
Ведь то сам Бог ему ответил:
"Соединюсь ли с нею? – да!"

 

Решив важнейшую задачу,
Он снова жил, не видя дней.
И лишь стихи читал иначе,
Чем раньше, чем тогда, при ней...

 

Она ему являлась в нимбе.
Он ждал у бездны на краю,
Когда же он её обнимет
В раю, снегурочку свою.

 

Не ведая ни сном, ни духом,
Что знала лишь она сама:
Что в пропасть чёрную шагнула,
Любя другого без ума.

 

 

О Фёдоре Сологубе — в моём посте «Мечтатель, странный миру».

 

 

 

Владиславу Ходасевичу

 

 

Счастливый домик

 

Чулкова Анна,  Анна Гренцион* -
задумчива, тиха, неприхотлива.
Ей был «Счастливый домик» посвящён.
И домик был действительно счастливым. 

 

Она варила, шила дотемна,
фурункулы лечила и ласкала,
дрова рубила... Владека она
к тяжёлому труду не допускала. 

 

Вся растворялась в этом дорогом,
поэте, муже, гении, вожатом...
Они мышей кормили пирогом -
такие были славные мышата. 

 

«Счастливый домик» - исповедь и гимн
тому, что им казалось вечным летом.
Смятение, раздвоенность, трагизм -
всё отступало перед этим светом. 

 

Он так любил, глядясь в её черты,
и профилем её любуясь чистым,
когда она с улыбкой доброты
склонялась над иглою и батистом. 

 

Очаг, уют, гармония родства.
Потребность в мирной жизни, тихом счастье...
Но вновь неприручённые слова
стучатся в грудь и рвут её на части. 

 

Оно явилось, вихрем воздымя -
богиня, Муза, новое светило...
И всё, что было связано двумя -
одна легко и просто распустила. 

 

И он бежал, как трус, не объяснясь,
презрев обитель комнатного рая,
туда, где будет падать мордой в грязь,
кричать и биться в корчах, умирая. 

 

И не Вергилий за плечами, нет, -
он в зеркале её порою видел:
усталую и бледную, как снег,
застывшую в непонятой обиде. 

 

Она глядит куда-то между строк
и рукопись его, как руку, гладит.
И всё печёт свой яблочный пирог...
А вдруг приедет ненаглядный Владик? 

 

Он в лире мировой оставит след
и в европейской ночи канет в бозе.
А Анна замерла под вспышкой лет,
навек оставшись в этой светлой позе.

 

*Анна Гренцион - вторая жена Ходасевича.

 

 

О В. Ходасевиче — в моих эссе "Прорезываться начал дух...",   «Счастливый домик»  и

«Дар тайнослышанья тяжёлый».

 

 

Марине Цветаевой

 

 

Ты была буревестной и горевестной,
Обезуме-безудержной и неуместной.
Твои песни и плачи росли не из сора –
Из вселенского хаоса, моря, простора!

 

В эмпиреях парящей, палящей, природной,
Просторечьем речей – плоть от плоти народной,
Ты в отечестве, не признававшем пророка,
Обитала отшельницей, подданной рока.

 

Ты писала отчаянно и бесполезно
По любимому адресу: в прорву и бездну.
Я люблю твою душу, души в ней не чаю.
Я сквозь годы сквозь слёзы тебе отвечаю.

 

 

 

  ***
«Всю жизнь напролёт пролюбила не тех», –
Мне слышится вздох её грешный.
Что делать с тоской безутешных утех,
С сердечной зияющей брешью?

 

Что делать с расплатой по вечным счетам,
С ознобом нездешнего тела?
Любила не тех, и не так, и не там...
Иначе она не умела.

 

У гения кодекс иной и устав.
Он золото видит в отбросах.
Любить... Но кого же? – мы спросим, устав.
Пред ней не стояло вопросов.

 

Ей жар безответный в веках не избыть.
Любой Гулливер с нею – хлюпик.
О, если бы так научиться любить!
С тех пор так никто уж не любит...

 

 

О Марине Цветаевой — в моих постах "Жизнь и смерть давно беру в кавычки..." и

«Марина Цветаева и её адресаты»,  а также в поэме «Марина Цветаева и её адресаты».

 

 

 

Сергею Чудакову

 

 

Алкаш, библиотечный вор,
мошенник — поискать по свету,
наркоделец и сутенёр,
но был он гением при этом.

 

И хоть прошёл за кургом круг
этапы жизни самой скотской,
его воспел великий друг
и антипод Иосиф Бродский.

 

Знаток культуры мировой,
тусовок светских завсегдатай...
Но не осталось от него
ни фото, ни последней даты.

 

Один литературовед
собрал, что было, по крупицам:
пивнушка... в ёлочках паркет...
тюрьма... психушка... царство шприца...

 

Его бесцветное пальто,
плывущее куда-то в Лету...
Его стихов не знал никто.
И всё-таки он был Поэтом!

 

Не положительный герой?
Капризна Муза, как и слава.
В её избранниках порой
не Иисусы, а Вараввы.

 

Она не низвергает дно,
не презирает низких истин
и всё прощает за одно:
талант, когда он бескорыстен.

 

Поэт и воля — заодно,
пути их неисповедимы.
Однажды сиганул в окно
аж со скамейки подсудимых!

 

Ищи-свищи, куда исчез,
какая приютила хата...
А через годы этот бес
всплывает педагогом МХАТа!

 

Ловчил, обманывал судьбу,
но всё ж конец изведал горький:
не похоронен был в гробу,
а растворили на помойке.

 

Читаю Чудакова я
и строк постыдных не смываю...
Теперь лишь Бог ему судья.
Литература мировая.

 

 

О Сергее Чудакове — в моём посте «Неизвестный гений».

 

 

 

Марии Шкапской

 

 

***

Как писала Мария Шкапская!
И откуда взялось такое?!
Что-то плотское, чисто бабское,
изболевшееся, людское... 

 

Не узнавшая счастья женщина,
с детства мыкалась, стиснув зубы.
Дома — полная достоевщина:
мать недвижна, отец безумен... 

 

Не страшась никакого жупела, -
ни помоек, ни катафалка -
в сумасшедших домах дежурила,
собирала тряпьё на свалках. 

 

И в словесность влилась бездонную
не каким-то путём окольным -
на кресте распятой мадонною,
со своею тоской и болью. 

 

И писала о детских саванах,
колыбельках пустых, абортах -
но такими словами кровавыми -
как Господь не восстал из мёртвых?! 

 

Всех грехов земных искуплением
как измучено её сердце!
И в гробу с паровым отоплением
нипочём ему не согреться. 

 

Не боюсь о стихи пораниться.
Чем горчее строка — тем слаще.
«Я в поэзии — только странница.
И поэт я — ненастоящий». - 

 

Так писала Мария Шкапская,
но не ведала своей силы.
Вот читаю — и слёзы капают.
А душа говорит: спасибо.

 

О Марии Шкапской — в моём посте «Неживое моё дитя...»

 

Переход на ЖЖ: http://nmkravchenko.livejournal.com/214917.html

 

Начало здесь

 

Елизавете Кузьминой-Караваевой

 

 

 

Письмо Кузьминой-Караваевой Блоку

 

Любимый, любимый, Вы мой,
тоски и случайности крепче.
В разлуке, в печали немой —
всегда со мной чудо той встречи.

 

Когда я в спасеньи от зла,
от осени, мрака, обмана
отчаянно к Вам ворвалась
из уличного тумана.

 

Негромкие Ваши слова,
до полночи свет незажжённый...
И было душе горевать
так радостно и обнажённо.

 

Я стала в тот вечер сильней,
почувствовав зябнущей кожей,
что Вам тяжелее, чем мне,
бессмысленнее и горше.

 

Не муж, не жених и не друг...
Но жизнь по спирали вращалась.
Кончался обыденный круг —
и снова я в Вам возвращалась.

 

Порою любовью к другим
из сердца пыталась Вас выместь,
но всё исчезало, как дым,
поскольку воистину Вы есть.

 

В плену суеты и молвы
мне мнится всё чаще и слаще, —
на целой земле только Вы —
единственный и настоящий.

 

Я нежность к Вам в сердце ношу —
к Архангелу, Богу, Поэту.
Я Вам без надежды пишу —
ну, как на другую планету.

 

Сейчас в Наугейме цветы
зажглись на каштанах, как свечи.
Со мною лишь сны и мечты
о нашей единственной встрече.

 

Здесь лебеди средь островов
и замков задумчивых шпили.
Я шлю Вам привет от всего,
что здесь Вы когда-то любили.

 

Но хочется слов Ваших, глаз,
хоть ранит их царственный холод.
Я изголодалась по Вас,
так пусто без Вас мне и голо.

 

О счастье любви без куска,
который даруют, отмеря,
когда непреложна тоска,
когда невозможна потеря!

 

Я сердце в конверте Вам шлю:
возьмите взаймы мою душу.
О, не для себя я люблю.
Я знаю, что Вам это нужно.

 

А не захотите понять, —
не встретив ответные руки,
смогу пустоту лишь обнять, —
знать мало отмерено муки,

 

и многие круги пройти
ещё предстоит мне до смерти
на этом тернистом пути,
в его грозовой круговерти.

 

Предчувствуя смерч огневой,
я пальцы ломаю до хруста.
По руслу стези роковой
дойду я до Вашего русла.

 

Пусть ясно сейчас мне одной,
что путь этот тяжек, но светел...
Господь Вас храни, мой родной!..

 

Он ей ничего не ответил.

 

О Кузьминой-Караваевой — в моих постах «Когда вы стоите на моём пути...»

и «Такая живая, такая красивая...»

 

 

 

Александру Кушнеру

 

 

 

Пишу в смятенье безотчетном,
В пространство, в воздух заоконный,
Не удержавшись от полета
За Вами ласточкой с балкона. 

 

Не знаю, где письмо отыщет –
В подпольном вашем комитете,
Там, где ветра Олимпа свищут,
На этом ли, на том ли свете? 

 

О Муз небесных мафиози,
Мне Ваши песни стали сниться.
Пишу, дрожа, как на морозе,
Сообщница и ученица. 

 

От строчек – аромат лаванды…
Я ими брежу, как Кассандра.
Ношу в себе, как контрабанду,
Евангелие от Александра. 

 

Казалось, с жизнью безутешной
душа и радость разминулась,
во мраке канула надежда,
но Вас прочла — и жизнь вернулась. 

 

«Стихи — архаика...» Быть может.
Но даже если в Лету канет, -
объятый дрожью иглокожей,
со дна их кто-нибудь достанет. 

 

Пока летает в небе птица
и вертится земля покуда -
мне сниться будет и светиться
стихами названное чудо. 

 

В них падаю и пропадаю,
и, оторвав не в силах взора,
нутром и сутью совпадаю
без щёлочки и без зазора.

 

 

***
                    Здесь до тебя я был,
                     я плакал в коридоре...

                                            А. Кушнер

 
Здесь до меня он был. Он плакал в коридоре.
Мне музыка и боль души его слышна.
И, кажется, на треть укоротилось горе.
Ура, я не одна! Ура, я не одна!

 

Здесь до меня он был. И до сих пор он возле.
И лишь его тоской земля напоена.
Но что же мне сказать тому, кто будет после?
Увы, я не одна. Увы, я не одна…

 

 

***

Поздравляю Вас с Днём рожденья!
И желаю счастливых лет.
(И за это я Провиденью
ни за что не верну билет). 

 

С каждым годом всё благодарней
я за Вами иду везде -
через тернии и кустарник,
пусть хоть к сумрачной, но — звезде! 

 

Как бы ни был тот путь ухабист,
но отныне и на века
выбираю Вас, как анапест
Ваши выбрали облака. 

 

Выбираю из многих-прочих,
чтоб от осени до весны,
путешествуя между строчек,
видеть Вас, как дневные сны. 

 

Пусть не будет к Вам жизнь сурова,
как доселе и не была.
Будьте счастливы и здоровы,
и да будет Вам высь светла!

 

Об А. Кушнере — в моих постах «Поэт без биографии», «Поэт быта и счастья» и в эссе

«По здешнему счастью специалист».

 

 

 

Михаилу Лермонтову

 

 

***

Потомок старинного рода,
не Байрон, о нет, ты иной,
ты — произведенье природы,
как ливень в полуденный зной,

 

как синие горы Кавказа,
желтеющей нивы волна,
как молнии огненноглазой
стремительные письмена.

 

Пылающий протуберанец
с развёрстой, как рана, душой,
на этой земле — чужестранец,
загробному раю — чужой.

 

Ценою томительной муки,
всему, что вокруг, вопреки,
обрёл ты волшебные звуки,
мятежное пламя строки.

 

Единственно и отрешённо
в твоём одиноком пиру.
Там воздух небес разрежённый...
Но гибель красна на миру.

 

И хочется острову тайно —
волнам набегающим в плен,
склонить свои гордые пальмы
у чьих-то родимых колен,

 

и парус тоскует, как нищий,
по встреченной в море ладье.
Как жадно созвучья он ищет
в пустынном своём бытие!

 

И — отзвуки, отклики, клики
на всю поднебесную высь:
спасайся, мой мальчик великий!
Пока ещё можно спастись!..

 

Уехать в Тарханы, в Тарханы,
где тихо в саду поутру,
где стелятся в поле туманы,
и листья шумят на ветру,

 

где муза ночами порхает,
и нету всевидящих глаз.
В Тарханах тревога стихает.
Ну что тебе этот Кавказ?!.

 

Два белых крылатых оленя
из царства бессмертного льда
туманною лунной аллеей
умчали тебя в никуда.

 

Но след твой остался на свете,
как снежных вершин торжество.
И плачут утёсы столетий,
лелея в морщинах его.

 

 

***
"Кто мне поверит, что я знал любовь,
имея десяти лишь лет от роду?
Подкашивались ноги, стыла кровь...
Мы отдыхали на Кавказских водах.

 

Забыть не в силах девочки одной
лет девяти... Не помню, хороша ли,
но образ тот навеки был со мной,
куда о пути земные ни лежали..."

 

Так вспоминал поэт свою любовь.
Пройдут года, и след её растает.
И встретит эту девочку он вновь
через 17 лет... Но не узнает.

 

Эмилия Верзилина. Звезда
Кавказа. Бело-розовая кукла.
Изящна, образованна, горда,
стройна, и белокура, и округла...

 

Мишель влюблён. Прогулки тет-а-тет.
Но вот она не кажет глаз, остынув.
Вниманием красавицы согрет
усатый обаятельный Мартынов.

 

И началось! Обстрелы эпиграмм,
сарказмов яд, всё злее и жесточе...
Но лишь скалистым ведомо горам,
как он страдал, душою кровоточа.

 

Она тебя не стоила, Мишель!
В тот самый день, когда тебя зарыли,
Эмилия – подумаешь, дуэль! –
отплясывала весело кадрили.

 

Прошло ещё семнадцать. И тогда
была опубликована записка
поэта, где Кавказская Звезда
себя узнала в восьмилетней киске.

 

Какой судьба придумала курьёз!
И романист так вряд ли подытожит:
та девочка из юношеских грёз
и дама-вамп – лицо одно и то же.

 

Два чувства только было, два – в одном,
всё, что меж ними – тень былого пыла.
Одно поэта пробудило в нём,
другое человека в нём убило.

 

 

О Лермонтове — в моём посте «Как демон, с гордою душой...»

 

 

Инне Лиснянской

 

 

Никому чужая тайна не в подмогу,
никому и щедрость опыта не впрок,
и никто не заберёт с собой в дорогу
этой памяти-прапамяти мешок.

                                           И. Лиснянская 

 

                 ... и в них – вся родина моя.

                                               В. Ходасевич

 

 
Неудачница высшей марки,
виноватей которой нет,
всё горит во мне твой неяркий,
неприкаянный тихий свет. 

 

Напеваю стихи, как песни.
Твой портрет изучаю я.
Взгляд раскосый. На пальцах перстни.
Чёлка чёрная, но своя. 

 

Не ахматовская надменность,
не цветаевский беспредел,
но негромкая сокровенность
и смиренность принять удел.

 

Все поэты – единоверцы.
И давно уж в мешке моём
память прошлого, тайны сердца –
всё, что родиной мы зовём.

 

Об Инне Лиснянской — в моих постах «Я твоя Суламифь, мой старый царь Соломон...»

и "Я такое в душе ношу..."

 

 

 

Ларисе Миллер

 

 

Не часто строки трогали
и так меня томили,
как чистые и строгие
стихи Ларисы Миллер. 

 

Ни ярости, ни страстности
ей небом не давалось,
но в безмятежной праздности
душа отогревалась. 

 

Не свойственно метаться ей.
О, не боец, не воин.
Как будто медитация:
«Спокоен я, спокоен...» 

 

Уют настольной лампочки
и сладость спелой сливы...
Полёт шмеля и бабочки
следить неторопливо...

 

Мир лёгкий и пленительный
манил своею нишей.
Хотелось жить медлительней,
внимательнее, тише. 

 

И будничная муторность,
и правда горькой мысли –
всё освещалось мудростью,
всё осенялось высью. 

 

От слов лилось свечение.
Прохладой овевало.
Целительней лечения
для духа не бывало.

 

О Ларисе Миллер — в моей статье «Постой, но это же о вечном...» и  в эссе  «Гармония над бездной».

 

 

Федерико Гарсиа Лорке

 

 

  Поэт не видит, но провидит.
  Сбылись пророчества из сна.
  Он близорук и безобиден,
  Но даль веков ему ясна. 

 

  "Рекою душа играла
  Под синей ночною кровлей.
  А время на циферблатах
  Уже истекало кровью."

 

  Фашисты ворвались в Гранаду,
  И чёрные настали дни.
  Как крикнуть хочется: "Не надо!
  Помилуй, Бог, повремени. . . " 

 

  Друзья уехать призывали.
  Он улыбался им в ответ:
  "Поэтов же не убивают.
  Ведь я не воин, а поэт." 

 

  "Поэтов ведь не убивают"…
  О благовест наивных слов!
  Они с поэтов начинают!
  (Васильев, Клюев, Гумилёв...) 

 

  Как много было версий всяких
  "Случайной" гибели певца.
  Тогда фашистские писаки
  Их выдвигали без конца. 

 

  Несчастный случай, пуля-дура
  Настигла где-то на пути,
  Завистник от литературы
  Любви народа не простил, 

 

  Убили нищие крестьяне
  (месть за отца: "богач – батрак").
  Страна погрязла в том обмане.
  Но это было всё не так. 

 

  Он был убит в глухом овраге.
  И вся в крови была заря.
  Ему сказали: едут в лагерь.
  Его убили втихаря. 

 

  Кто дал команду на аферу,
  Какая мразь могла посметь?!
  …И улыбался он шофёру,
  Который вёз его на смерть. 

 

  "Я прошу всего только руку,
  Если можно, раненую руку.
  Я прошу всего только руку,
  Пусть не знать мне ни сна, ни могилы,

 

 Я прошу одну только руку,
  Что меня обмоет и обрядит.
  Я прошу одну эту руку,
  Белое крыло моей смерти." 

 

  Как он просил всего лишь руку
  В последний час на склоне дня...
  Но в ту предсмертную разлуку
  Над ним глумилась солдатня. 

 

  И вытворяли с ним такое, –
  Лютей нет зверя, что двуног, –
  Что даже Кафка, даже Гойя
  В горячке б выдумать не смог. 

 

  "Если умру я – не закрывайте балкона.
  Дети едят апельсины.
  (Я это вижу с балкона.)
  Жнецы сжинают пшеницу.
  (Я это слышу с балкона.)" 

 

  Он был расстрелян на рассвете.
  Звериный победил закон.
  Не ели апельсины дети
  И не был приоткрыт балкон. 

 

  В него стреляли многократно,
  И вся в крови была трава.
  Запомнят палачи злорадно:
  "Большая слишком голова." 

 

  И что им было, клике дикой,
  Что до того в экстазе зла,
  Что в этой голове великой
  Вся Андалузия жила? 

 

  И крика эллипсом насквозь
  Пронзило чёрное безмолвье...
  Гранада! Получила кость?!
  Теперь дыши его любовью.

 

  "Прощаюсь у края дороги.
  Угадывая родное,
  Спешил я на плач далёкий,
  А плакали надо мною.

 

  Иною, нездешней дорогой
  Уйду с перепутья
  Будить невесёлую память
  О чёрной минуте."

 

  Вы никогда б не догадались,
  Кто Лорку выдал палачам.
  Иудой был Луис Розалес,
  Кто о любви к нему кричал. 

 

  Когда-то ученик поэта,
  Он жил в одной квартире с ним.
  Потом издаст его сонеты
  Уже под именем своим. 

 

  Но жители, в сие не веря,
  Крестились, и в глазах был страх…
  Иуда он или Сальери –
  Да будет проклят его прах. 

 

  "Когда умру, схороните меня с гитарой
  В речном песке.
  Когда умру...
  В апельсиновой роще старой,
  В любом цветке. 

 

  Когда умру,
  Стану флюгером я на крыше,
  На ветру.
  Тише...
  Когда умру!" 

 

  Он схоронить просил с гитарой.
  Никто его не хоронил.
  Лишь строки этой песни старой
  Бродяга-ветер раззвонил: 

 

  "Если умру я, мама,
  Будут ли знать про это?
  Синие телеграммы
  Ты разошли по свету!" 

 

  Игра теней, свеченье бликов,
  Серебряная филигрань...
  Гранада! Лорка! Федерико!
  Ты улетел туда, за грань 

 

  Добра и зла, земли и неба,
  За зоревые рубежи,
  Но где б ты не был, где б ты не был, -
  В душе планеты будешь жить. 

 

  О, не забвенье, а бессмертье
  Позорный тот расстрел принёс.
  Теперь здесь, в гор глухом предсердье,
  Источник бьёт фонтаном слез. 

 

  Бурлит вода, как будто криком
  Кричит, и плачет, и поёт
  О чистом сердце Федерико,
  Подстреленном, как птица, влёт.

 

О Гарсиа Лорке — в моём посте  "Я только жизнь: люблю - и существую!»

 

 

Осипу Мандельштаму

 

 

***

Я зароюсь в Мандельштама,
буду музыке внимать
и без прописей и штампов
этот мир воспринимать.

 

Я стихом его умоюсь,
в мякоть сочную вопьюсь,
строчек сладостную повесть
повторяя наизусть.

 

Мятой нот горчит и мучит
заресничная страна.
Бубенец, щегол, щелкунчик,
я навек тобой больна...

 

 

***

Его стихи росли из снов,
и обертоны слов невнятных
крушили азбуку основ
и отдавали нотой мятной.

 

«Немного красного вина...»
Пью по глоточку и хмелею.
И повторяю имена:
«Россия, Лета, Лорелея...»

 

Взрывоопасен Пастернак,
прекрасен Блок и Фет всесилен,
им благоволил Божий знак,
их совершенство без извилин.

 

Но тот — наивный и смешной,
не с своего плеча одетый,
с нелепо вздетой головой, -
карикатура на поэта,

 

он был сластёной из сластён,
и недотёпой, и растяпой.
Он был бродягой, как Вийон,
и легкомысленным, как Чаплин.

 

Кололи глаз его грехи
и смех ребячий без причины.
Монументальные стихи
им сочинялись не по чину.

 

Неволей пуще всех охот
текли они струёй из крана,
и воспалённый их бормот
звучал, как музыка органа.

 

Ему так страшно было жить.
Он был пугливым, точно серна.
Хотел губами ворожить,
мечтал согреться спичкой серной.

 

Как птичка с горлом золотым
сгорал в неугасимом жаре.
Он с веком волчьим был на ты,
он заглянул в зрачки державе.

 

Тебе ли этот мой упрёк,
певец замученный и милый,
что жизнь свою не уберёг,
спасая душу от могилы?

 

Промчались годы, оттрубя.
Нагрянул рынок мелочёвый.
И знают, в основном, тебя,
увы, по песням Пугачёвой.

 

И век не тот, и жизнь не та.
Но мир не сделался добрее.
Кругом паучья глухота
и власть, как руки брадобрея.

 

О Мандельштаме  - в моих постах "Играй же на разрыв аорты..." и  "Я трамвайная вишенка страшной поры..."

 

 

Окончание здесь

 

Эти посвящения — стихотворные портреты поэтов, о которых я рассказываю в своих лекциях, эссе и постах, это и как бы концентраты их содержаний, и — мои объяснения им в любви. 

 

 

Начало здесь

 

Иннокентию Анненскому

 

 

***

То, что Анненский жадно любил.
То, чего не терпел Гумилёв...

                                         Г. Иванов

 

Что же так Анненский жадно любил?
Тайну поэта скрывает преданье.
То, что в ларце заповедном копил -
муку сонета и яд ожиданья.

 

Боль старой куклы, шарманки печаль,
томные тени безумного мая,
ту, кого видел во сне по ночам,
молча колени её обнимая.

 

Зыбкость, неброскость и слово «Никто»,
то, чему отклика нет и созвучья.
Ну а зато, а зато, а зато -
вознагражденье за всё, что измучит,

 

за ощущенье вселенской беды,
обожествленье тоски и досады -
бред хризантем и струю резеды
в чеховских сумерках летнего сада.

 

Что он любил? Состраданье смычка,
шарик на нитке, не кончивший пытку,
трепетность дрожи во всём новичка,
жизни бесплодную эту попытку.

 

Шёпот прощанья в осеннем дожде,
сладость «прости» на промозглом вокзале,
всё, что тонуло в любовной вражде,
всё, что друг другу они не сказали.

 

Рваные ритмы прерывистых строк,
то, чего нет, не могло быть, не может...
Скажете вы, ну какой в этом прок?
Но он любил... как любил он, о боже,

 

ту, что в мерцанье светил средь миров
всё вызывал заклинанием снова...
Всё, чего так не терпел Гумилёв.
Честное слово, мне жаль Гумилёва!

 

 

***
Нерадостный поэт. Тишайший, осторожный,
одной мечтой к звезде единственной влеком...
И было для него вовеки невозможно —
что для обычных душ бездумно и легко.

 

Как он боялся жить, давя в себе природу,
гася в себе всё то, что мучает и жжёт.
"О, если б только миг — безумья и свободы!"
"Но бросьте Ваш цветок. Я знаю, он солжёт". 

 

Безлюбая любовь. Ночные излиянья.
Всё трепетно хранил сандаловый ларец.
О, то была не связь — лучистое слиянье,
сияние теней, венчание сердец... 

 

И поглотила жизнь божественная смута.
А пасынка жена, которую любить
не смел, в письме потом признается кому-то:
"Была ль "женой"? Увы. Не смог переступить".

 

 

***
Тихие песни под ником Никто
таяли в сумраке грёз.
Их знатоки в котелках и в манто
Не принимали всерьёз.

 

Пышность словес, обаяние зла,
сплетни могли завести.
Подлинность лика немодной слыла,
скромность была не в чести.

 

Жил вдалеке от похвальных речей,
лавра не нюхал венок.
Самое главное — был он Ничей,
незащищён, одинок.

 

Статский советник был важен в гробу,
и равнодушен был свет,
что подменили, украли судьбу,
что он поэт был, поэт!

 

Об И. Анненском читайте в моём  посте  «Великий аутсайдер»

 

 

Евгению  Баратынскому

 

 

***

               Счастье на проторённых дорогах.

                                                                 А. Пушкин

 

Что, если б Пушкин сумел-таки
Наталью уговорить
отбросить тщеславье мелкое,
желанье блистать, царить, –

 

уехал к себе в деревню бы,
лелеял родную речь,
скрипя гусиными перьями,
поленья бросая в печь...

 

Какое б счастье для Родины!
Но слушает кто Сивилл?
А вот Баратынский вроде бы
мечту ту осуществил.

 

Сбежал в благодать обители,
спасая болящий дух,
и только его и видели!..
А пламень стиха – потух.

 

Вне блеска балов и раутов,
в блаженстве трудов и нег,
казалось бы, жить да радовать
себя и железный век.

 

Но мира закон – волнение,
пусть горе, страданье, гнев!
Души водопад в забвении
застынет, оледенев.

 

И что же ему останется?
Скучать в окруженье чад
и скромно прохожим кланяться,
кляня себя по ночам.

 

Не счастье – а только тень его
среди проторённых троп...
Нигде нет спасенья гению.
Иль телу, иль духу – гроб.

 

 

О Баратынском — моё эссе "Другим передавать в согласных звуках чувство..."

 

 

 

Андрею Белому

 

 

***
Испепепелённое лицо.
Дымятся волосы над бровью.
Взгляд по-осеннему свинцов.
Улыбки бледное бескровье.

 

Был весь, как оголённый сад...
Но в нём — взамен былого пыла,
до-человеческое, над,
сверх-человеческое было.

 

 

***
Глаза — цвета голубя и серебра -
светились улыбкой и лаской,
но чудилась там, в середине нутра,
какая-то корча и пляска.

 

Взлетали под замысловатые па
сюртуные фалды и руки,
но в кончиках губ, где змеилаь судьба,
таились несчастья и муки.

 

Был больше легенд и написанных книг,
был выше всей фальши и чуши.
Замученный ангел, очнись хоть на миг,
спаси наши грешные души.

 

Об А. Белом — в моём эссе «Чары Андрея Белого».

 

 

 

Александру Блоку

 

***

«Ночь, улица, фонарь, аптека»
всю жизнь тоску внушали веку.
Но каждый век, сроднившись с ней,
был предыдущего страшней.

 

«О, было б ведомо живущим
про мрак и холод дней грядущих», —
писал нам Блок, ещё не знав,
как он до ужаса был прав.

 

Насколько мрак грядущей бездны
«перекромешнит» век железный.
Метафизический мейнстрим —
страшилка детская пред ним.

 

Аптеки обернулись в морги
и виселицей стал фонарь.
И не помог Святой Георгий,
не спас страну от пуль и нар.

 

О, если б только знал поэт,
когда писал свой стих тоскливый,
ЧТО через пять начнётся лет —
то показалась бы счастливой

 

ему та питерская ночь,
фонарь — волшебным, а аптека
одна могла б ему помочь
смертельной морфия утехой.

 

Никто не знает, от чего
скончался Блок... И вдруг пронзило:
не от удушья своего
и не от музыки вполсилы, —

 

он вдруг при свете фонаря
увидел будущее наше,
все жизни, сгинувшие зря,
заваренную веком кашу

 

и ужаснулся этой доле:
кромешный мрак, и в нём — ни зги.
Он умер в этот миг от боли.
Он от прозрения погиб.

 

***

На улице сыро и серо,
и сердце одето в печаль.
Сквозит за решётками сквера
промозглая голая даль.

 

Остатки июльского пира
на грязном осеннем столе.
И вся подноготная мира
сиротски открыта земле.

 

Вот улица. Вот и аптека.
А где же заветный фонарь?
Разбила себе на потеху
какая-то пьяная тварь.

 

И всё холодней век от века.
И Блок принесён на алтарь.

 

***

Запиши на всякий случай
телефонный номер Блока:
шесть-двенадцать-два нуля.

                           А. Кушнер

 

Если справиться сил нет с осенью
и не впрок нам судьбы урок,
если предали или бросили -
есть заветные шифры строк.

 

Если слёз уже нету, сна ли нет,
покачнётся в бреду земля, -
повторяю, как заклинание:
шесть, двенадцать и два нуля.

 

О Блоке — в моих постах  "Мы тоже дети страшных лет России..."

и  «Эта чёрная музыка Блока...»

 

 

 

 

Иосифу Бродскому

 

 

* * *

"Жид недобитый, будь ты проклят!" –
писали Бродскому в Нью-Йорк,
когда поэту и пророку
весь мир выплёскивал восторг.

 

Увенчана наградой лира,
и смокинг для приёмов сшит,
а на двери его квартиры
шкодливо выведено: "жид".

 

Вороны с профилем аршинным
из русской лужи, гады пьют,
и сионистские снежинки,
проныры, по свету снуют.

 

Кругом проникли инородцы...
О, макашовская страна!
Как ни фашиствуй, ни юродствуй,
ты всё вернёшь ему сполна.

 

Все люди – братья: Авель, Каин...
Хвалебный хор – и злобный вой.
Плохой еврей, американец,
изгой, любимец мировой.

 

***
Оставил в Питере её подмену,
двойницу, стареющую средь мужчин,
а с собой увёз, что была неизменно
весела, глумлива и без морщин.

 

Был путь его прям, от победы к победе,
и только где-то внутри продрог.
От себя ну куда же, куда уедешь?
Нету, нету таких дорог.

 

А если и есть, то в седло, поверьте,
за всадником сядет его краса.
И так скакать им до самой смерти,
у которой будут её глаза.

 

О Бродском — в моих постах  "Я родился и вырос в балтийских болотах..."  и  «Гений одиночества»

 

 

 

Франсуа Вийону

 

 

Кривился королевский двор:
оборван, несуразен, страшен.
Поэт — бандит, мошенник, вор...
Как близок он эпохе нашей!

 

Как был бы он сейчас подстать
её борделям и притонам.
Хоть вряд ли будут там читать
молитву Франсуа Вийона...

 

Среди чумных пиров и тризн -
нет лучше дружеской пирушки,
а жизнь — игра, где ставка — жизнь,
не стоящая ни полушки.

 

Не об идиллии мечтал —
о сытой жизни средь достатка.
И соловью предпочитал
зажаренную куропатку.

 

От жажды не спасал ручей,
а в голод, как ни резонёрствуй, —
не погнушаешься ничем —
ни шулерством, ни сутенёрством.

 

Утешась с толстою Марго,
блеснул сатирой на прощанье.
Как он мочил своих врагов
в том знаменитом «Завещанье»!

 

Дарил подштанники — одним,
другому — тумаки и розги,
всем, всем, кем в жизни был гоним,
сполна он по заслугам роздал!

 

За оскорблений кипяток,
за униженья — будут знать их!
О месть голодных животов
придворной челяди и знати!

 

Его притягивало дно.
Подонки общества — не сливки,
но брали всё, что не дано,
тем, что не робки и не хлипки.

 

И, душу грешную презрев,
он шёл за суетным и бренным.
Манил его богатства блеф,
как сладкогласая сирена.

 

И вот — тюрьма в Мён-сюр-Луар.
Он — жалкий узник подземелья,
и в страхе ждёт небесных кар.
Какое горькое похмелье!

 

Клянёт судьбу, звезду Сатурн...
Не плачь, школяр, смирись с судьбою.
За всё, что выстрадано тут,
оправдан будешь там Судьёю.

 

Там ты напьёшься у ручья,
наешься каплунов и уток.
Там ждёт тебя Катрин твоя,
придворный мир внимает, чуток...

 

Орфей, разбойник-соловей,
никто для Господа не лишний.
Молитву матери твоей
услышал всё-таки Всевышний.

 

Забавник, клоун, шалопай,
на всё готов за грошик медный,
но — как он там ни поступай —
вошёл в историю, в легенду.

 

Он всех просил его простить.
И, поминая время оно,
прошу вас строго не судить
беднягу доброго Вийона.

 

Я за помин его души
неспешно и благоговейно
сегодня пригублю в тиши
глоток французского глинтвейна.

 

Когда обидам несть числа,
когда тоскливо и бессонно —
пусть очищает нас от зла
молитва Франсуа Вийона.

 

 

О Франсуа Вийоне — в моём посте "Наглый школьник и ангел ворующий..."

 

 

 

Максимилиану Волошину

 

 

***

Край синих гор зовётся Коктебель.
Небесный взор. Морская колыбель.
Ламанча снов печального гидальго.
Здесь всё хранит недавние следы:
скалистый профиль, абрис бороды,
ступнями отшлифованная галька.

 

Сюда пристал когда-то Одиссей.
Здесь Ариадной был спасён Тезей.
О Киммерия, древняя Эллада!
Здесь аргонавты завершали путь,
здесь амазонки выжигали грудь,
Орфей спускался в филиалы ада.

 

"А вдруг он в самом деле Божество?
Пан здешних мест? Природы торжество?"
в смятенье детском думала Марина.
И, кажется, доносят нам ветра
суровый голос мужественной Пра,
за мирный нрав отчитывавшей сына.

 

Не мог ни на кого поднять руки,
но жил законам века вопреки,
всему тому, что совести противно.
Глядятся в душу, трепетно тихи,
картины, как безмолвные стихи,
стихи, как говорящие картины.

 

О Волошине — в моём посте «Близкий всем, всему чужой».

 

 

Леониду Губанову

 

 

Не печатали поэта, не печатали.
Он оставлен был России на потом.
Словно шапку в рукава – в психушки прятали,
И ловил он, задыхаясь, воздух ртом.

 

Только в пику всем тычкам и поношениям,
Козням идеологических мудил,
Жизнь брожением была, самосожжением.
Он на сцену, как на плаху, выходил.

 

Кровь бурлила и шальное сердце бухало,
И, казалось, наливал ему сам Бог.
Был он братом и по крови, и по духу им –
Всем великим собутыльникам эпох.

 

Нет, недаром, видно, так пытал-испытывал
И отметил щедрой метою Господь.
Недостаточность сердечная? Избыточность!
Не вмещалось это сердце в эту плоть.

 

И, пройдя его, слова сияли заново,
И срывали с уст молчания печать.
Невозможно их читать – стихи Губанова.
Ими можно лишь молиться и кричать.

 

О Леониде Губанове — в моём посте «Умер я, сентябрь мой...»

 

 

 

Евгению Евтушенко

 

 

***

Смотрела вечер Евтушенко.
Порою ком стоял от слёз.
Нет, не понять мне отношенья
газет и желчи их желёз,

 

которой пишут о поэте,
не стоя и его ногтя.
Ну что дались вам кофты эти!
Он любит праздник, он дитя.

 

Как вы кипите жаждой мщенья!
Как ненавидите успех!
Ведь он - живое воплощенье
поэзии, живой для всех.

 

Неужто строки не задели,
вам не открывши ни аза?
Откройте книгу, в самом деле,
разуйте души и глаза!

 

А если что-то в строчке плохо
с той или с этой стороны,
поймите, он - уже эпоха,
он - часть истории страны.

 

Любовь народа вам - обида,
она вам - как команда "фас!"
Ума и сердца инвалиды,
ей-богу, я жалею вас.

 

И слёз своих, души озноба,
всего, что не стереть годам,
писаке, критикану, снобу
я не отдам.

 

О Е. Евтушенко в моём посте «Живое воплощенье поэзии, живой для всех»

 

 

Михаилу Кузмину

 

 

Тусовки "Бродячей собаки",
их чадный подвальный уют...
Тут были тужурки и фраки,
кого только не было тут!

 

Но лишь заводил он рулады -
стихали и споры, и гам.
И не отпускали с эстрады,
и розы летели к ногам.

 

Бесстрастному Богу не внемля,
о сердце шептал его стих.
Любил он и небо, и землю
сильнее, чем песни о них.

 

Эротика, поиск экстазов,
флиртов будуарный угар...
И дух ядовитых миазмов
витал в петербургских домах.

 

С лицом молодого сатира,
был падок на дьявольский глас.
Казалось, вся пагуба мира
глядела из бездн его глаз.

 

Но там, за личиной, за маской,
пустой шелухою греха
таилась наивная сказка
и сладкая нега стиха.

 

Сменяются вехи и веси,
но это осталось в крови:
"Александрийские песни",
"Вожатый", "Куранты любви".

 

О М. Кузмине — в моём посте «Певец петербургской богемы»

 

Продолжение здесь

 

 

 

 

***

Душу возвышающий обман
выигрышней правды неминдальной.
Феерии ждёт эротоман,
но любовь всегда документальна.

 

Словно в приближении конца
я люблю тебя напропалую.
В раме рук сплетённого кольца -
драгоценность милого лица,
где морщинку каждую целую.

 

 

* * *
Поздравительные открытки,
Тиражированные слова.
Распродажа на диком рынке
Чьей-то дружбы, любви, родства.

 

Заштампованное искусство.
Золочёная вязь письма.
Заменитель живого чувства,
Жалкий слепок, протез ума.

 

Расписная фальшивка, нежить...
Погребла она под собой
И невысказанную нежность,
И невыплеснутую боль.

 

Заказное "люблю, желаю"
На душе не оставит след.
Так не шлите мне, умоляю,
Мёртвый глянец, чумной билет!

 

Тут не нужно большой отваги,
Чтоб однажды присесть в тиши,
И слова расцветут, как маки,
На обычном клочке бумаги,
Но свои, из своей души!

 

 

* * *

Без сучка и задоринки гладкая ложь,
Равнодушия сытый и глянцевый нолик.
Всё округло и залакированно сплошь.
Их ничем не зацепишь, ничем не возьмёшь.
Крутит жизнь без конца этот розовый ролик.

 

Так привычен, наезжен ровнёхонький путь.
Как боитесь прервать этот замкнутый круг вы!
Но откроет, прочтёт ли когда кто-нибудь
Заскорузлую нежность, щемящую суть
И любви угловатой корявые буквы?

 

* * *

Я знаю, в жизни надо лгать:
Скрывать, кроить, кривить.
Без кройки платья не сметать,
Лишь тканью стан обвить.

 

Поток материи, скользя,
Струится, устрашив.
Твердят мне модники: "Нельзя!
Прохожих не смеши!"

 

Неноскость этого всего
Здесь каждому видна.
Ну что с того, ну что с того?
Я так ношу одна.

 

Презрев гармонию вещей,
У бездны на краю
Ни жизни, ни души своей
Кроить я не даю.

 

 

* * *
Ложь навострила лыжи.
Ляжет лапша на уши.
Лажа нам ноги лижет.
Боже, избавь от чуши!

 

Ложь нашу жизнь стреножит.
Сбрось с себя эту тушу!
Ложь ничего не сложит,
Только разрушит душу.

 

 

* * *
А если чуточку совру,
Прикинусь вещею гуру,
А если я сфальшивлю раз,
Кто догадается из вас?

 

Но это видят облака,
Хотя глядят издалека.
И это чувствует луна,
Читая строчки из окна.

 

 

* * *
Только правды хочу, только вещи, какой она есть.
Не любви к оболочке пустой – понимания сути.
Не похвал фимиам благовонный – не трогает лесть.
Не Фемиды бесстрастную речь – ибо кто они, судьи?

 

Не страшусь ни молвы поношенья, ни мстительных стрел.
Есть особая степень души, где уже не виляют.
Я иду под упрёк, как солдаты идут под обстрел.
Только правды глоток, а потом пусть меня расстреляют.

 

***

Слишком много правды – это больно.
Я устала от её лица.
От её речей остроугольных,
от её тернового венца.

 

Пальцы ослабели и разжаться
могут от холодного свинца.
Хоть немного лжи – чтоб подержаться.
Чтобы продержаться до конца.

 

 

***

Я радости ращу из бед.
Я притворяюсь. Претворяюсь
в то, из чего растёт рассвет,
внушив себе на старость лет,
что кроме тьмы ещё заря есть.

 

Мне вдруг понравился овал.
Я примиряюсь. Примеряюсь
к тому, что Бог не целовал,
процеживая слов обвал,
их беззащитную корявость.

 

Я об одном судьбу молю:
не стать притворной и придворной,
в итоге низведя к нулю
всё, что любила и люблю,
смиряя жизни норов вздорный.

 

Переход на ЖЖ: http://nmkravchenko.livejournal.com/214642.html

 Часть первая.

Часть вторая.

 

                  
 ***
            А. Долинину

 

 

Своей жизни несчастной виновники
и ответчики за грехи,
мне читают стихи уголовники,
и глаза у них так тихи.

 

Пальцы треплют листок тетрадочный
и улыбка – где был оскал.
Словно лица их добрый сказочник
на мгновение расколдовал.

 

И казалось мне – в той обители,
где суров и насильствен кров,
нет мошенников и грабителей,
нет насильников и воров.

 

Мы – другие? А вы уверены,
если честно взглянуть назад?
Всем нам жизни срока отмерены,
все ответим мы за базар.

 

Всё – случайности, всё – условности...
Я их слушала, не дыша.
И к презумпции невиновности
молчаливо взывала душа.

 

 

* * *

                А если грязь и низость — только мука...

                                                                  И. Анненский

 

Мне пишет зэк, что всё находит отклик
в его душе в прочитанных стихах.
И просит он издателя: не мог ли
прислать им книг, погрязнувшим в грехах?

 

Казалось бы, что общего меж нами?
Не зарекайся – мудрость говорит.
Никто не вправе первым бросить камень.
У каждого в шкафу скелет зарыт.

 

Мир – камера огромного размера.
Подглядывает Бог в глазок луны.
Он знает: все достойны высшей меры, –
читая наши помыслы и сны.

 

"Наш коллектив и я, Иван Молочко,
пишу не столь из отдалённых мест..."
Так что в них суть и что лишь оболочка?
Душа взревёт, как поглядишь окрест.

 

"И время драгоценное досуга
мы на стихи затрачиваем все..."
"А если грязь и низость – только мука
по где-то там сияющей красе?"

 

 

Подробнее об этом — в эссе «В колонии строгого режима» (с видео).

 

 

 

Старушка

                  Евгении Фёдоровне 

 

                     

Как утром выгляну наружу -
опять я вижу ту старушку,
как с палочкой бредёт она.
Труха, почти фантом, химера,
как будто из стиха Бодлера
иль с Брейгелева полотна.

 

Я подошла не без опаски.
Одна. Читает. Пишет сказки.
Похожа чуточку сама
на сказку древнюю иль притчу
своим сухим обличьем птичьим,
старушка, милая весьма.

 

Её не ждёт ничья опека.
Приметой улицы и века,
укутана, как в холода,
и с зонтом при любой погоде,
она упорно ходит, ходит,
как ходики, туда - сюда.

 

Фигурка маленького роста
искривлена, как знак вопроса,
но нет ответа с неба ей.
Судьба чужая манит тайной.
Старушка, гость земли случайный,
прими дань нежности моей.

 

О бедные чужие бабки,
в платках, повязанных сверх шапки,
одной ногой на свете том!
Предчувствием теснит мне душу:
что, если выглянув наружу,
однажды там не обнаружу
старушки вечной под зонтом?

 

 

 

В булочной

 

Старушка шептала, купюры считала.
Совсем ей немного на хлеб не хватало.

 

Я быстро ей сунула денежку в руку,
чтоб только не видеть старушечью муку,

 

и тут же смешалась с толпой магазинной.
Но глянула мельком — и сердце пронзило:

 

так губы дрожали, и дрожь её била —
ведь я той подачкой её оскорбила!

 

Как стыд меня жёг, я себя проклинала!
И долго потом её взгляд вспоминала.

 

Промчалась зима, а за нею и лето.
Я снова иду мимо булочной этой.

 

Смотрю — у дверей притулилась старушка
в дырявом пальтишке с облезлой опушкой,

 

и жалко на хлеб у прохожих просила:
«За ради Христа... С вами крестная сила...»

 

Та самая. Встретиться взглядом не смею.
Но что же судьба за год сделала с нею?!

 

Та нищая гордость и глаз её холод —
всё съел, обглодал унижающий голод.

 

И голос смиренный в привычных моленьях
уже не умел различить оскорбленья.

 

В натруженных пальцах тщедушно, неловко
сжимала она, как цветок, сторублёвку*.

 

И, встретившись взглядом, глаза опустила.
Узнала? Прочла мои мысли? Простила?..

 

 

 

* 1995 год. Сторублёвка равнялась нынешнему рублю.

 

 

* * *

 

 

Дворник Павел Николаич
чисто по двору метёт.
Кот урчит, собака лает –
он и ухом не ведёт.

 

Поглощён своим уменьем,
вычищает всё дотла:
до песчинки, до каменьев,
догола и добела.

 

Чтобы стало всё безликим,
он метёт всё злей и злей,
не оставив ни улики,
ни былинки на земле.

 

Где ты, где ты, зелень лета?
Всё под корень, ё-моё.
Как он чисто делал это
дело чёрное своё!

 

Пот утёр рукою тучной,
сел устало на скамью...
Дворник, – я шепчу беззвучно, –
душу вымети мою!

 

Чтобы не ветвились чувства,
не клубилась пена дней,
чтобы стало чисто, пусто,
просто в памяти моей.

 

 

 

Ракушка

                  А.С.

 

Бывший мальчик одинок.
Он лежит в своей квартире,
как ракушка, пав на дно,
затерявшись в этом мире.

 

Дом его пустынн и гол.
Но прижми ракушку к уху —
и улышишь гомон волн
о счастливых тайнах духа.

 

Ничего не говори.
Слово — звук фальшивой ноты.
Только море до зари
шепчет истинное, кто ты.

 

 

***
     Что же ты гуляешь, мой сыночек,
     одинокий, одинокий?..

                                             Б. Окуджава

 

 

Чужая покойная мама
ко мне приходила во сне.
Страданья застывшая магма
опять оживала в огне.

 

Она шевелила губами...
Я слов разобрать не могла,
но сердцем, болевшим по маме,
я их понимала дотла.

 

"Я знаю, — я ей отвечала, —
у Вас тут остался сынок.
По Вам он скучает ночами,
в дому и в миру одинок.

 

Вы стали ему снегопадом,
лучом, озаряющим мглу...
Не плачьте, прошу Вас, не надо.
Я сделаю всё, что смогу".

 

Прохладою ветер повеял,
и я увидала с земли,
как шла она рядом с моею,
и след их терялся вдали...

 

 

http://nmkravchenko.livejournal.com/202739.html

 

 

 

Домик

              Лене Радовой

 
Ко дню рожденья домик мне прислали.
Спасибо, Лен, за этот щедрый дар!
Как он хорош! Ну что ж, что в виртуале.
И сразу вспыхнул памяти радар:

 
Снесённый дом. Уплывший в Лету дворик.
Я – средь давно потерянных подруг.
В панамке детской – сгинувшем уборе –
я раньше всех запрыгиваю в круг:

 
«Чур-чур я в домике!» Успела от погони!
Не страшен мне ни волк, ни тёмный лес.
Укрыли мела милые ладони...
Мне детский крик мой слышится с небес:

 
«Чур-чур я в домике!» И за чертой – напасти.
Перескочив спасительный порог,
неуязвима я для смертной пасти,
всех неприкосновенней недотрог!

 
Чур-чур меня, страна и государство!
Я мысленно очерчиваю круг,
где мне привычно расточает дар свой
домашний круг и круг любимых рук.

 
Там чёрная нас не коснётся метка –
укроет крыша, небо и листва,
грудная клетка, из окошка ветка...
Мой домик детства, радости, родства.

 

 

 

Моим слушателям

 

 

Люди с хорошими лицами,
с искренними глазами,
вы мне такими близкими
стали, не зная сами.

 

Среди сплошной безликости
не устаю дивиться:
как их судьба ни выкосит —
есть они, эти лица!

 

Вихри планеты кружатся,
от крутизны шалея.
Думаю часто с ужасом:
как же вы уцелели,

 

в этом бездушье выжженном,
среди пигмеев, гномов, —
люди с душой возвышенной,
с тягою к неземному?

 

Вечно к вам буду рваться я,
в зал, что души бездонней,
радоваться овациям
дружественных ладоней.

 

И, повлажнев ресницами,
веровать до смешного:
люди с такими лицами
не совершат дурного.

 

Я вас в толпе отыскиваю,
от узнаванья млея,
я вас в себе оттискиваю,
взращиваю, лелею.

 

Если б навеки слиться мне
с вами под небесами,
люди с хорошими лицами,
с искренними глазами...

 

 

 

Критикесса

                    И. Крайновой

 

 

                                    Люблю я критиков моих.
                                    На шее одного из них,
                                    благоуханна и гола,
                                    сияет антиголова.

                                                   А. Вознесенский

 

«Старушки смаргивали слёзы», —
строчила опус, зла как бес,
приняв высокомерья позу,
одна из местных критикесс.

 

Она клеймила рудименты
сентиментальной старины:
«Ведь не одни же сантименты
в стихах притягивать должны!»

 

Блистали перлы, как кораллы,
летели перья, прах и  пух.
О, как она их презирала,
несовременных тех старух!

 

Претила ей восторгов сцена.
Она видала их в гробу.
Она-то знала строчкам цену,
роняя их через губу.

 

Изысканна, как тубероза,
кривила губы эта мисс.
Но изо рта отнюдь не розы,
а жабы плюхались на лист.

 

О чувственники мозговые,
эстеты, снобы всех мастей!
Им всё с рожденья не впервые,
они не ведают страстей.

 

Старушки чувствовали слово,
стихи рождали в горле спазм.
А критиков антиголовых
над миром возносил маразм.

 

Премудрый взгляд исполнен смысла,
хранит цитаты голова.
Но дурно пахнут чем-то кислым
мёртворождённые слова.

 

Глядела критикесса косо,
строчила пасквиль иль памфлет...
А у старух мерцали слёзы,
и в лицах был пречистый свет.

 

Снова я лица ищу в толпе,
словом моим растревоженные.
Вот одна – словно вещь в себе,
руки молитвенно сложены.

Вот у другой промелькнёт слеза,
катятся, как горошины...
Дольше носите эти глаза,
люди мои хорошие!

 

 

* * *
                    Е. Мартыновой

 

 

 

Лишь два слова о том, как одна патриотка,
для которой не звание это – работка,
вдохновенно в газете меня костерила,
применяя привычное это мерило.

 

Русофобка, охальница, мол, нигилистка!
Не поставят читатели ей обелиска
за геройское рвенье защиты России,
то бишь горе-поэта, вождя и мессии.

 

Ничего не отвечу я этой газетке,
лизоблюдке усердной её, профурсетке,
и редактору с именем гордым Огрызок
не скажу, как убог его автор и низок,
оттого, что давно уже этой газете
и подобным "творениям" место в клозете.

 

 

 

***
                Н. Куракину

 

Терпеливо выдержу нападки,
если они искренни, без лжи,
как слова бы ни были несладки –
если заблужденье от души.

 

Я прощу враждебнейшие речи,
едко-саркастичные тона,
даже явной глупости отвечу,
если будет честною она.

 

Но своё безмолвное презренье
брошу я ничтожеству в лицо,
кто из жалкой зависти к горенью,
обнажив утробное гнильцо,

 

из желанья опорочить имя,
собирая компроматный бред,
прячась в оперенье псевдонима,
свой в итоге выведет портрет.

 

 

 

Завистнику

 

 

                   Завидуешь мне, зависть – это дурно…

                                                                         Б. Рыжий

 

Я на чужой удел не зарюсь,
хоть бьюсь, как волны среди скал.
Но – что же это? Зависть, зависть.
Я узнаю её оскал.

 

Чему? Рукоплесканью залов?
А ночи с лампой напролёт?
Любви, что я всю жизнь искала?
Иль первой книжке в сорок лет?

 

Держать в груди такого змея,
чтоб душу заливало тьмой...
Но вот чего я не умею –
так то завидовать самой.

 

Чего бы я ещё хотела –
спрошу себя, как на духу –
иметь бы для души и тела,
подобно тем, кто наверху?

 

Меня не тянет в эти бары,
к игорным ставкам и крупье.
Мне чужды бары-растабары
о ресторанах и тряпье.

 

Смешны салоны, где блистают,
и мне не нужно, видит Бог,
ни дач, ни шуб из горностаев,
ни сногсшибательных сапог.

 

Я никогда бы не сумела
себя под это подверстать.
Иного не хочу удела –
он мне по духу и под стать.

 

Он крест мой и моя награда:
мой дом, мой стол, мое окно…
Я одного боюсь: утраты
того, что было мне дано.

 

Порой пронзит ночами ужас:
не надо ничего взамен!
О Господи, не сделай хуже,
не дай мне, Боже, перемен.

 

Оставь мне, Господи, всё то же.
Продлись, прелюдия конца.
Грядущее, не дай мне Боже
увидеть твоего лица.

 

 

 

 

Национал-патриотам

 

 

 

А вам, друзья, я так отважусь
Сказать, поскольку здесь живу я.
Люблю Россию, но не вашу,
Сусальную и неживую.

 

Люблю не миф, не сверхдержаву.
Я, здешних улиц уроженка,
Люблю Россию Окуджавы,
Шаламова и Евтушенко.

 

Не древних сказов благолепье,
Где столько патоки и фальши,
Не только пажити и степи,
Но и проспекты, и асфальты.

 

Не терема и не усадьбы,
Люблю Россию без рисовки.
Что в нос вы тычете нам лапти,
Коль сами носите кроссовки!

 

России благостной, обильной,
С икрой, что ели до отвала,
Той, что вы чванитесь умильно,
На свете не существовало.

 

России в мирном хороводе,
Молящейся под образами, –
Такой и не было в природе,
Её вы выдумали сами.

 

Люблю, не пряча слова злого,
Когда глупа она, жестока,
Русь Гоголя и Салтыкова,.
Русь Чаадаева и Блока.

 

Не тот зовётся патриотом,
Кто водку хлещет, как Есенин,
А тот, кто делает хоть что-то,
Кто мрак пытается рассеять.

 

Россию любит, кто ей служит,
Кто за неё пойдёт на плаху,
А не позёр, что бьёт баклуши
И рвёт у ворота рубаху.

 

Подобнее обо всём этом в моей статье «На просторах русского вопроса».

 

 

Саратову

 

 

Столица самозванная Поволжья,
родная грибоедовская глушь,
погрязшая в осеннем бездорожье
средь неизбывных миргородских луж,

 

где вотчина бессмертных хлестаковых,
где громоздится памятников дичь, —
ну что в тебе, замызганном, такого,
чтоб не стремиться никуда опричь?

 

Всё лето без воды. Но рядом Волга.
Зимой без света. Но была б свеча.
Нелепого, непрошенного долга
слепая тяга в сердце горяча.

 

Подруга пишет: «Нет прекрасней края,
давайте к нам! Сжигайте корабли!»
Но не влечёт меня обитель рая
уютно ностальгировать вдали.

 

Там всё стерильно: ни врага, ни друга.
Там море мёртво и душа мертва.
А здесь дворы с родимою разрухой
и круговой порукою родства.

 

И пусть ни злато, ни ума палата
не озарит помоечного дна,
но здесь душа с рождения крылата
и босоногой радостью полна.

 

Я часть твоих окраин и колдобин,
твоих оркестров уличных струна.
Ты мною утрамбован и удобрен.
Я в воздухе твоём растворена.

 

Стыжусь тебя порой, как сын стыдится
алкоголичку-мать, бомжа-отца,
но не стираю горькие страницы,
они во мне пребудут до конца.

 

И заморозки здесь, и отморозки,
за выживанье вечные бои,
но светятся застенчиво берёзки
и за руки цепляются мои.

 

 

 

Старому Саратову (песня)

 

 

 

Всё банки, фирмы да ночные клубы.
Как обновился твой простой наряд!
Там, где теснились старые халупы –
парадные подъезды встали в ряд. 

 

А мне другое видится упрямо:
не ладно скроен ты, да крепко сшит.
Там брат живой и молодая мама,
и мой отец навстречу мне спешит.

 

Излюбленное улочек безлюдье,
церквушек одиноких купола.
Аллеи Липок. Память о минуте,
где в первый раз я счастлива была.

 

Тебя ругают эмигранты-снобы,
глядящие в презрительный лорнет.
А я хочу к тебе пробиться снова,
расслышать «да» в чужом холодном «нет». 

 

И я шепчу беззвучными губами,
но ты не слышишь нежности укор.
Ты – словно близкий, потерявший память,
не узнаёшь лицо моё в упор. 

 

Мои ладони на твоих ресницах.
Ну, угадай сквозь толщу бытия!
Перелистай назад свои страницы!
Мне так страшна забывчивость твоя. 

 

Но веет бесприютностью вокзала
от новостроек, стынущих в лесах,
и высятся безликие кварталы,
где вывески – как шоры на глазах.

 

И пусть тебя давно уж нет на свете, –
ушёл, как Китеж, прошлое тая,
но все равно я за тебя в ответе.
Пусть ты не мой, но я ещё твоя. 

 

Пусть твой уход ухожен, неизбежен,
пусть разведут руками: се ля ви,
пусть станешь недоступен, зарубежен –
но ты со мною памятью любви.

 

 

П. Жуков. Старый Саратов.

 

 

Подробнее о Саратове в моём эссе «Призраки былого города».

 

Переход на ЖЖ: http://nmkravchenko.livejournal.com/214348.html

 

 

Начало здесь

         

***

Берегите свою душу.

(Из письма Н. С. Могуевой)

 

 

«Берегите же душу!..» О, я берегу,
для себя – не загробного рая.
Я её не позволю запачкать врагу
и предательством не замараю.

 

И хотя я не ангел и не эталон
и порой нарушаю зароки,
я себе запретила поклон и уклон
вправо-влево от главной дороги;

 

быть в согласии с тем, кто, собой упоён,
от любви к сверхдержаве зверея,
вожделеет о благости старых времён
и о сильной руке брадобрея.

 

У души я на службе и на поводу,
на подхвате и на побегушках.
Я пляшу под волшебную эту дуду,
что играет мне тихо на ушко.

 

Чтоб была в стороне от наживы и зла,
я её проверяю на деле.
Чтоб всегда пребывала чиста и бела,
белоручку держу в чёрном теле.

 

Я её не одену в броню и гранит,
не упрячу от боли и гнева.
Ну а если она кровоточит, саднит –
это значит, не закаменела.

 

 

* * *

                 Н. Могуевой

 

 

Женщина, влюблённая в природу,
В музыку, поэзию, собак.
На балконе рвутся на свободу
Ленты, заменяющие флаг,

 

Трёх цветов. И полыхает, жарок,
Поражая посторонний взор,
Резеды, петуний и фиалок
Тщательно продуманный узор.

 

Слушает она в магнитофоне
Голоса весёлых певчих птах,
Засыпает ночью на балконе,
Утопая в звёздах и цветах.

 

В дневнике записывает мысли,
Уходя в себя от суеты,
Пишет замечательные письма
И печёт чудесные торты.

 

Женщина, живущая во власти
Тайного свеченья своего,–
Как она заслуживает счастья,
Сотворив его из ничего.

 

Это очарованное сердце
Не коснулась зависть или злость.
У его огня и мне согреться,
Как, должно быть, многим, довелось.

 

 

Подробнее о Нине Сергеевне Могуевой я писала в эссе «Очарованная душа».

 

 

***

                                     А. Цоглину

 

 

Блажен, кто верит, им защитой – крест,
и ангелы хранят, и люди – братья.
А атеист во всём один, как перст,
и нет ему опоры и гарантий.

 

Уютно жить под сенью высших сил,
под сводами церквей, в тени часовен.
А еретик, что мир собой бесил,
и по сей день единый в поле воин.

 

Он – на прицеле, он открыт ветрам...
Вся паства – из недавних комсомольцев.
Ходить на партсобрания иль в храм –
без разницы для этих богомольцев.

 

Лишь только было б всё как у людей,
уж так оно заведено веками...
А кто не с нами – бес и лиходей!
Но мир всегда был жив еретиками

 

 

***

               Н. Медведевой

 

 

             А люди придут, зароют
             моё тело и голос мой.

                                    А. Ахматова

 

            Раньше был он звонкий, точно птица,
            как родник, струился и звенел...

                                             Н. Заболоцкий

 

Фраза та застряла, как осколок.
Самый воздух ею пропитался:
"Что ещё? Останется мой голос..."
Ты права, Наташа, он остался.

 

И не только на плите могильной,
где строка та выбита навеки,
где Пегаса трепетные крылья
обрамляют твоей жизни вехи.

 

Он остался в строчках вдохновенных,
из которых видно, ты какая.
И звучит светло, самозабвенно,
нас с небес безмолвно окликая.

 

 

О Наталье Медведевой я писала в эссе «За чистоту души и муки».

 

***

                    Е. Гурьяновой

 

 

Историю эту однажды в письме
прислала знакомая женщина мне.
Я бегло хотела его просмотреть,
но что-то задело и трогало впредь.
И слёзы всегда подступали к лицу,
когда то письмо подходило к концу.
Вот эти бесхитростных пара страниц:

 

«Мы с ним познакомились в мире больниц.
Впервые такой настоящий был друг,
и чувства откуда-то выросли вдруг.
Он умер в Аткарске у дальней родни.
Туда добиралась я долгие дни –
на кладбище, где не остыл его след...
Он снится мне вот уж одиннадцать лет.
То мчусь я к вагону за ним напролом,
а он остаётся один за стеклом.
То вдруг он вдали померещится мне
и тут же растает, как снег на окне...

 

Однажды иду я с работы домой.
Кругом всё бело – это было зимой.
И я на заснеженных крышах машин
ему написала слова из души.
Увидит ли с неба мой Мишка привет?
Пришлёт ли он мне хоть какой-то ответ?
И тут вдруг взревел на машине клаксон...
Я знала: то он ко мне рвётся сквозь сон!
Машина рванула в лихом вираже.
Я шла и светло было мне на душе...»

 

Родная душа. Как нам мучает кровь
с движением односторонним любовь,
когда не отнять, не оттаять уже...
Но взмоет душа на лихом вираже,
и в небе сверкнёт ей, себя не тая,
бессмертная, Мишка, улыбка твоя.

 

 

 

***
               Елене Гурьяновой

 

«Что-то Вам я хотела сказать... Что-то очень хорошее…
Я молилась за Вас...» – сквозь улыбку потупленных глаз.
С каждым годом слова её, письма, звонки всё дороже мне.
В этой светлой душе за пластом открываю я пласт.

 

Ни корысти, ни злости, ни тени чего-либо плотского,
и глаза – как промыты небесной живою водой.
Некрасивая девочка, выйдя из строк Заболоцкого,
ожила для меня в этой женщине немолодой.

 

Как доверчиво сердце, открыто бесстрашно, непуганно.
Нераскрытый судьбою и временем смятый бутон...
В некрасивых чертах, искажённых с рожденья недугами,
вижу то, что пленяет на ликах пречистых мадонн.

 

 

 

 

* * *

                    Валерии Соколовой

 

 

"Меня никто не любит, только Бог", –
Она сказала, и меня пронзила
Горючих слов, запёкшихся в комок,
Слепая и бесхитростная сила.

 

"Молилась я... И Бог мне помогал.
О, если б вам могла то передать я..."
И я училась, точно по слогам,
Неведомой чудесной благодати.

 

Наука оказалась нелегка.
У каждого в миру своя дорога.
И, слава богу, на земле пока
Мне есть кого любить помимо Бога.

 

 

* * *

На небе сейчас ни облачка.
Сердечки трепещут листьев.
И я не стыжусь нисколечко
Банальности вечных истин.

 

Как будто мозги прочистило,
И ты понимаешь снова:
Вначале всего поистине
Господнее было слово.

 

Не надо тумана, мистики,
Всей этой словесной пудры.
А только б сердечки листиков
Да ясное это утро.

 

Как будто весь сор повытрясло,
И мира чиста основа.
Как после стихов бесхитростных
Валерии Соколовой.

 

 

 

* * *

                 Тамаре

 

О женщина! Не различить лица.
Как имя твоё, открой?
"Вот дура", – кто-то плюнет в сердцах.
"Святая", – вздохнёт второй.

 

Но будет для всех лучом и ручьём,
Чтоб мир не иссох, не сдох.
"Блаженная", – кто-то пожмёт плечом.
"Счастливая", – слышен вздох...

 

Мы с Тамарой Молодиченко

 

***
                      В. Орлову

 

 

Серьёзный мальчик, строгий музыкант,
насупленный и смотрит исподлобья.
Что зреет в нём? Неслыханный талант
или его лишь жалкое подобье?

 

На музыку он хочет положить
мои стихи из прошлогодней книжки.
Он только-только начинает жить,
и отчего-то жалко мне парнишки.

 

Он изучает вдумчиво стихи.
Они его волнуют, мучат, дразнят.
Неведомы ещё ему грехи
любви жестокой, казнь её и праздник.

 

Расспрашивает: «Девушка она
иль женщина?» – «Но разве это важно
для музыки?» – «Конечно». А весна
за окнами пьяна и эпатажна.

 

Так сладок воздух... «И ещё вопрос:
она его в итоге разлюбила?»
О, мальчик мой, ещё ты не дорос
до музыки, её стихийной силы,

 

коль спрашиваешь... Но придёт пора,
нахлынут с неба запахи и звуки,
уча и муча с ночи до утра
безжалостной и сладостной науке,

 

и ты напишешь пальцами в крови
то, что из сердца выплеснется в дрожи...
Ведь музыка, как Муза, без любви
к нам не приходит, мальчик мой хороший.

 

 

***
Горит заря до радостного крика,
а шум дождя имеет серый цвет.
И музыка взывает: посмотри-ка!
А краски так звучат, что спасу нет.

 

Так плавно звуки облекали слово,
так много говорящим был клавир...
Вокальный цикл Владимира Орлова
меня на эти строки вдохновил.

 

А вот и сам этот цикл на мои стихи: http://nmkravchenko.livejournal.com/93399.html

 

 

 

 

Памяти Лены Тарасовой

Мне попалась под руку
старая тетрадь.
Время! Что мне дорого —
просьба: не стирать.

 

Там стихи прекрасные
девушки одной.
Леночка Тарасова!
Ты всегда со мной.

 

«Исцели от голода.
Голова в дыму.
Даждь его мне, Господи,
а меня — ему».

 

Леночка Тарасова,
помолись о чуде.
Кто увидел раз её —
тот уж не забудет.

 

Рюшечки на платьице,
смотрит так смущённо...
Словно виноватится
неизвестно в чём она.

 

Заливаясь краскою,
дарит песнь свою.
Леночка Тарасова,
как тебе в раю?

 

«Прочь, рассудок студящий!
На глазах у всех
быть любимой, любящей —
или это грех?»

 

Я прошу беспомощно:
время, не карай!
Хоть соломкой тонущих
удержи за край!

 

Бог тебя отметил.
Никнет голова...
Я прочла в газете
страшные слова.

 

«Стыли хоралы строгие Баха.
Осень, опомнись, плакса-неряха.
Глупое сердце, мокрая птаха,
всё, что ты любишь, — горсточка праха».

 

Из капкана комнат —
в мир, что так хорош...
Леночка, опомнись!
Господи, не трожь!

 

Оборвав надежду —
шаг через балкон...
Боже правый, где ж твой
нравственный закон?!

 

«Жизнь — лишь арена славы и страха.
После рассудим, Пасха иль плаха.
Время — сиделка, мудрая пряха.
Что же ты плачешь, осень-неряха?»

 

По чернильным знакам
проведу рукой.
Как тут не заплакать
над чужой строкой?

 

«Не остави в горести —
кинь звезду во тьму.
Даждь его мне, господи,
а меня — ему».

 

 

 

 

Частушка

                Ассоциации саратовских писателей (АСП)

 

 

Лыком шитые писатели
по прозванью АСП
прописались в хрестоматии,
славу подарив себе.

 

И живут – не дуют в ус они,
ведь сбылись златые сны!
Ай да Пушкины-Амусины,
ай да сукины сыны!

 

 

Как поэт вступал в Союз

                            А. Амусину

 

 

 

                             Жил на свете рыцарь бедный...

                                                      А. С. Пушкин

                               У попа была собака...

                                     Народная сказка-песня

 

 

Не из ранних, а из поздних
был служитель муз.
И мечтал он не о звёздах,
а вступить в Союз.

 

Это был не рыцарь бедный,
в жизни знал искус.
Не о трубах грезил медных,
а вступить в Союз.

 

И нашёл товарец ходкий –
(не дурак, не трус!) –
он поставил ящик водки
и – вступил в Союз!

 

Но об этом написал,
написал не без запала,
и за это он попал
у писателей в опалу.

 

Били, кляли и распяли
на столбцах газет.
И писательский отняли
и него билет.

 

Он об этом написал –
всё равно уж всё пропало!
И опять-таки попал
у писателей в опалу.

 

И так дальше, на манер
«у попа была собака».
Не берите же пример
с сего рыцаря! Он бяка.

 

И вернуть его в Союз
никакой не в силах откуп.
Не связать уж прежних уз!
(Разве за багажник водки).

 

 

* * *
                       СП

 

Союз графоманов чеговамугодных,
Сплотила вас вместе бездарность бесплодных.
Содружество пьяных расплывшихся морд,
Где каждый вписался в один натюрморт:

 

На фоне своих доморощенных книжек –
А кто их читает? Да сами они же! –
Сидит среди водки, вина, огурцов
И мнит: он Высоцкий! Есенин! Рубцов!

 

 

***

               И. Васильцову

 

 

«Этот сборник никогда б не вышел
без неимоверного труда...
Дарованье, посланное свыше...
Яркая поэзии звезда...»

 

И так дальше – несколько абзацев
из статьи, перечащей уму,
знатока – где надо подлизаться,
подсюсюкнуть вовремя кому.

 

«Редкий дар! – сказать умеет громко
он о тихом шепоте дождя...» –
о стихах, выстреливавших пробкой
из глупца с замашками вождя.

 

Что же это? Сослепу иль сдуру?
Во спасенье ложь? Любви слеза?
То входной билет в литературу!
Подлизал – порядок! – пролезай!

 

Примечание: http://nmkravchenko.livejournal.com/221016.html
 

 

Продолжение здесь