Эти посвящения — стихотворные портреты поэтов, о которых я рассказываю в своих лекциях, эссе и постах, это и как бы концентраты их содержаний, и — мои объяснения им в любви. 

 

 

Начало здесь

 

Иннокентию Анненскому

 

 

***

То, что Анненский жадно любил.
То, чего не терпел Гумилёв...

                                         Г. Иванов

 

Что же так Анненский жадно любил?
Тайну поэта скрывает преданье.
То, что в ларце заповедном копил -
муку сонета и яд ожиданья.

 

Боль старой куклы, шарманки печаль,
томные тени безумного мая,
ту, кого видел во сне по ночам,
молча колени её обнимая.

 

Зыбкость, неброскость и слово «Никто»,
то, чему отклика нет и созвучья.
Ну а зато, а зато, а зато -
вознагражденье за всё, что измучит,

 

за ощущенье вселенской беды,
обожествленье тоски и досады -
бред хризантем и струю резеды
в чеховских сумерках летнего сада.

 

Что он любил? Состраданье смычка,
шарик на нитке, не кончивший пытку,
трепетность дрожи во всём новичка,
жизни бесплодную эту попытку.

 

Шёпот прощанья в осеннем дожде,
сладость «прости» на промозглом вокзале,
всё, что тонуло в любовной вражде,
всё, что друг другу они не сказали.

 

Рваные ритмы прерывистых строк,
то, чего нет, не могло быть, не может...
Скажете вы, ну какой в этом прок?
Но он любил... как любил он, о боже,

 

ту, что в мерцанье светил средь миров
всё вызывал заклинанием снова...
Всё, чего так не терпел Гумилёв.
Честное слово, мне жаль Гумилёва!

 

 

***
Нерадостный поэт. Тишайший, осторожный,
одной мечтой к звезде единственной влеком...
И было для него вовеки невозможно —
что для обычных душ бездумно и легко.

 

Как он боялся жить, давя в себе природу,
гася в себе всё то, что мучает и жжёт.
"О, если б только миг — безумья и свободы!"
"Но бросьте Ваш цветок. Я знаю, он солжёт". 

 

Безлюбая любовь. Ночные излиянья.
Всё трепетно хранил сандаловый ларец.
О, то была не связь — лучистое слиянье,
сияние теней, венчание сердец... 

 

И поглотила жизнь божественная смута.
А пасынка жена, которую любить
не смел, в письме потом признается кому-то:
"Была ль "женой"? Увы. Не смог переступить".

 

 

***
Тихие песни под ником Никто
таяли в сумраке грёз.
Их знатоки в котелках и в манто
Не принимали всерьёз.

 

Пышность словес, обаяние зла,
сплетни могли завести.
Подлинность лика немодной слыла,
скромность была не в чести.

 

Жил вдалеке от похвальных речей,
лавра не нюхал венок.
Самое главное — был он Ничей,
незащищён, одинок.

 

Статский советник был важен в гробу,
и равнодушен был свет,
что подменили, украли судьбу,
что он поэт был, поэт!

 

Об И. Анненском читайте в моём  посте  «Великий аутсайдер»

 

 

Евгению  Баратынскому

 

 

***

               Счастье на проторённых дорогах.

                                                                 А. Пушкин

 

Что, если б Пушкин сумел-таки
Наталью уговорить
отбросить тщеславье мелкое,
желанье блистать, царить, –

 

уехал к себе в деревню бы,
лелеял родную речь,
скрипя гусиными перьями,
поленья бросая в печь...

 

Какое б счастье для Родины!
Но слушает кто Сивилл?
А вот Баратынский вроде бы
мечту ту осуществил.

 

Сбежал в благодать обители,
спасая болящий дух,
и только его и видели!..
А пламень стиха – потух.

 

Вне блеска балов и раутов,
в блаженстве трудов и нег,
казалось бы, жить да радовать
себя и железный век.

 

Но мира закон – волнение,
пусть горе, страданье, гнев!
Души водопад в забвении
застынет, оледенев.

 

И что же ему останется?
Скучать в окруженье чад
и скромно прохожим кланяться,
кляня себя по ночам.

 

Не счастье – а только тень его
среди проторённых троп...
Нигде нет спасенья гению.
Иль телу, иль духу – гроб.

 

 

О Баратынском — моё эссе "Другим передавать в согласных звуках чувство..."

 

 

 

Андрею Белому

 

 

***
Испепепелённое лицо.
Дымятся волосы над бровью.
Взгляд по-осеннему свинцов.
Улыбки бледное бескровье.

 

Был весь, как оголённый сад...
Но в нём — взамен былого пыла,
до-человеческое, над,
сверх-человеческое было.

 

 

***
Глаза — цвета голубя и серебра -
светились улыбкой и лаской,
но чудилась там, в середине нутра,
какая-то корча и пляска.

 

Взлетали под замысловатые па
сюртуные фалды и руки,
но в кончиках губ, где змеилаь судьба,
таились несчастья и муки.

 

Был больше легенд и написанных книг,
был выше всей фальши и чуши.
Замученный ангел, очнись хоть на миг,
спаси наши грешные души.

 

Об А. Белом — в моём эссе «Чары Андрея Белого».

 

 

 

Александру Блоку

 

***

«Ночь, улица, фонарь, аптека»
всю жизнь тоску внушали веку.
Но каждый век, сроднившись с ней,
был предыдущего страшней.

 

«О, было б ведомо живущим
про мрак и холод дней грядущих», —
писал нам Блок, ещё не знав,
как он до ужаса был прав.

 

Насколько мрак грядущей бездны
«перекромешнит» век железный.
Метафизический мейнстрим —
страшилка детская пред ним.

 

Аптеки обернулись в морги
и виселицей стал фонарь.
И не помог Святой Георгий,
не спас страну от пуль и нар.

 

О, если б только знал поэт,
когда писал свой стих тоскливый,
ЧТО через пять начнётся лет —
то показалась бы счастливой

 

ему та питерская ночь,
фонарь — волшебным, а аптека
одна могла б ему помочь
смертельной морфия утехой.

 

Никто не знает, от чего
скончался Блок... И вдруг пронзило:
не от удушья своего
и не от музыки вполсилы, —

 

он вдруг при свете фонаря
увидел будущее наше,
все жизни, сгинувшие зря,
заваренную веком кашу

 

и ужаснулся этой доле:
кромешный мрак, и в нём — ни зги.
Он умер в этот миг от боли.
Он от прозрения погиб.

 

***

На улице сыро и серо,
и сердце одето в печаль.
Сквозит за решётками сквера
промозглая голая даль.

 

Остатки июльского пира
на грязном осеннем столе.
И вся подноготная мира
сиротски открыта земле.

 

Вот улица. Вот и аптека.
А где же заветный фонарь?
Разбила себе на потеху
какая-то пьяная тварь.

 

И всё холодней век от века.
И Блок принесён на алтарь.

 

***

Запиши на всякий случай
телефонный номер Блока:
шесть-двенадцать-два нуля.

                           А. Кушнер

 

Если справиться сил нет с осенью
и не впрок нам судьбы урок,
если предали или бросили -
есть заветные шифры строк.

 

Если слёз уже нету, сна ли нет,
покачнётся в бреду земля, -
повторяю, как заклинание:
шесть, двенадцать и два нуля.

 

О Блоке — в моих постах  "Мы тоже дети страшных лет России..."

и  «Эта чёрная музыка Блока...»

 

 

 

 

Иосифу Бродскому

 

 

* * *

"Жид недобитый, будь ты проклят!" –
писали Бродскому в Нью-Йорк,
когда поэту и пророку
весь мир выплёскивал восторг.

 

Увенчана наградой лира,
и смокинг для приёмов сшит,
а на двери его квартиры
шкодливо выведено: "жид".

 

Вороны с профилем аршинным
из русской лужи, гады пьют,
и сионистские снежинки,
проныры, по свету снуют.

 

Кругом проникли инородцы...
О, макашовская страна!
Как ни фашиствуй, ни юродствуй,
ты всё вернёшь ему сполна.

 

Все люди – братья: Авель, Каин...
Хвалебный хор – и злобный вой.
Плохой еврей, американец,
изгой, любимец мировой.

 

***
Оставил в Питере её подмену,
двойницу, стареющую средь мужчин,
а с собой увёз, что была неизменно
весела, глумлива и без морщин.

 

Был путь его прям, от победы к победе,
и только где-то внутри продрог.
От себя ну куда же, куда уедешь?
Нету, нету таких дорог.

 

А если и есть, то в седло, поверьте,
за всадником сядет его краса.
И так скакать им до самой смерти,
у которой будут её глаза.

 

О Бродском — в моих постах  "Я родился и вырос в балтийских болотах..."  и  «Гений одиночества»

 

 

 

Франсуа Вийону

 

 

Кривился королевский двор:
оборван, несуразен, страшен.
Поэт — бандит, мошенник, вор...
Как близок он эпохе нашей!

 

Как был бы он сейчас подстать
её борделям и притонам.
Хоть вряд ли будут там читать
молитву Франсуа Вийона...

 

Среди чумных пиров и тризн -
нет лучше дружеской пирушки,
а жизнь — игра, где ставка — жизнь,
не стоящая ни полушки.

 

Не об идиллии мечтал —
о сытой жизни средь достатка.
И соловью предпочитал
зажаренную куропатку.

 

От жажды не спасал ручей,
а в голод, как ни резонёрствуй, —
не погнушаешься ничем —
ни шулерством, ни сутенёрством.

 

Утешась с толстою Марго,
блеснул сатирой на прощанье.
Как он мочил своих врагов
в том знаменитом «Завещанье»!

 

Дарил подштанники — одним,
другому — тумаки и розги,
всем, всем, кем в жизни был гоним,
сполна он по заслугам роздал!

 

За оскорблений кипяток,
за униженья — будут знать их!
О месть голодных животов
придворной челяди и знати!

 

Его притягивало дно.
Подонки общества — не сливки,
но брали всё, что не дано,
тем, что не робки и не хлипки.

 

И, душу грешную презрев,
он шёл за суетным и бренным.
Манил его богатства блеф,
как сладкогласая сирена.

 

И вот — тюрьма в Мён-сюр-Луар.
Он — жалкий узник подземелья,
и в страхе ждёт небесных кар.
Какое горькое похмелье!

 

Клянёт судьбу, звезду Сатурн...
Не плачь, школяр, смирись с судьбою.
За всё, что выстрадано тут,
оправдан будешь там Судьёю.

 

Там ты напьёшься у ручья,
наешься каплунов и уток.
Там ждёт тебя Катрин твоя,
придворный мир внимает, чуток...

 

Орфей, разбойник-соловей,
никто для Господа не лишний.
Молитву матери твоей
услышал всё-таки Всевышний.

 

Забавник, клоун, шалопай,
на всё готов за грошик медный,
но — как он там ни поступай —
вошёл в историю, в легенду.

 

Он всех просил его простить.
И, поминая время оно,
прошу вас строго не судить
беднягу доброго Вийона.

 

Я за помин его души
неспешно и благоговейно
сегодня пригублю в тиши
глоток французского глинтвейна.

 

Когда обидам несть числа,
когда тоскливо и бессонно —
пусть очищает нас от зла
молитва Франсуа Вийона.

 

 

О Франсуа Вийоне — в моём посте "Наглый школьник и ангел ворующий..."

 

 

 

Максимилиану Волошину

 

 

***

Край синих гор зовётся Коктебель.
Небесный взор. Морская колыбель.
Ламанча снов печального гидальго.
Здесь всё хранит недавние следы:
скалистый профиль, абрис бороды,
ступнями отшлифованная галька.

 

Сюда пристал когда-то Одиссей.
Здесь Ариадной был спасён Тезей.
О Киммерия, древняя Эллада!
Здесь аргонавты завершали путь,
здесь амазонки выжигали грудь,
Орфей спускался в филиалы ада.

 

"А вдруг он в самом деле Божество?
Пан здешних мест? Природы торжество?"
в смятенье детском думала Марина.
И, кажется, доносят нам ветра
суровый голос мужественной Пра,
за мирный нрав отчитывавшей сына.

 

Не мог ни на кого поднять руки,
но жил законам века вопреки,
всему тому, что совести противно.
Глядятся в душу, трепетно тихи,
картины, как безмолвные стихи,
стихи, как говорящие картины.

 

О Волошине — в моём посте «Близкий всем, всему чужой».

 

 

Леониду Губанову

 

 

Не печатали поэта, не печатали.
Он оставлен был России на потом.
Словно шапку в рукава – в психушки прятали,
И ловил он, задыхаясь, воздух ртом.

 

Только в пику всем тычкам и поношениям,
Козням идеологических мудил,
Жизнь брожением была, самосожжением.
Он на сцену, как на плаху, выходил.

 

Кровь бурлила и шальное сердце бухало,
И, казалось, наливал ему сам Бог.
Был он братом и по крови, и по духу им –
Всем великим собутыльникам эпох.

 

Нет, недаром, видно, так пытал-испытывал
И отметил щедрой метою Господь.
Недостаточность сердечная? Избыточность!
Не вмещалось это сердце в эту плоть.

 

И, пройдя его, слова сияли заново,
И срывали с уст молчания печать.
Невозможно их читать – стихи Губанова.
Ими можно лишь молиться и кричать.

 

О Леониде Губанове — в моём посте «Умер я, сентябрь мой...»

 

 

 

Евгению Евтушенко

 

 

***

Смотрела вечер Евтушенко.
Порою ком стоял от слёз.
Нет, не понять мне отношенья
газет и желчи их желёз,

 

которой пишут о поэте,
не стоя и его ногтя.
Ну что дались вам кофты эти!
Он любит праздник, он дитя.

 

Как вы кипите жаждой мщенья!
Как ненавидите успех!
Ведь он - живое воплощенье
поэзии, живой для всех.

 

Неужто строки не задели,
вам не открывши ни аза?
Откройте книгу, в самом деле,
разуйте души и глаза!

 

А если что-то в строчке плохо
с той или с этой стороны,
поймите, он - уже эпоха,
он - часть истории страны.

 

Любовь народа вам - обида,
она вам - как команда "фас!"
Ума и сердца инвалиды,
ей-богу, я жалею вас.

 

И слёз своих, души озноба,
всего, что не стереть годам,
писаке, критикану, снобу
я не отдам.

 

О Е. Евтушенко в моём посте «Живое воплощенье поэзии, живой для всех»

 

 

Михаилу Кузмину

 

 

Тусовки "Бродячей собаки",
их чадный подвальный уют...
Тут были тужурки и фраки,
кого только не было тут!

 

Но лишь заводил он рулады -
стихали и споры, и гам.
И не отпускали с эстрады,
и розы летели к ногам.

 

Бесстрастному Богу не внемля,
о сердце шептал его стих.
Любил он и небо, и землю
сильнее, чем песни о них.

 

Эротика, поиск экстазов,
флиртов будуарный угар...
И дух ядовитых миазмов
витал в петербургских домах.

 

С лицом молодого сатира,
был падок на дьявольский глас.
Казалось, вся пагуба мира
глядела из бездн его глаз.

 

Но там, за личиной, за маской,
пустой шелухою греха
таилась наивная сказка
и сладкая нега стиха.

 

Сменяются вехи и веси,
но это осталось в крови:
"Александрийские песни",
"Вожатый", "Куранты любви".

 

О М. Кузмине — в моём посте «Певец петербургской богемы»

 

Продолжение здесь