Начало здесь

 

Борису Пастернаку

 

 

 

***

Пастернак не заехал к родителям.
Тщетно ждали они в тоске.
Лет двенадцать его не видели.
Так и умерли вдалеке.

 

«Здесь предел моего разумения», —
от Марины дошла хула.
А сама-то в каком затмении
дочь на смерть свою обрекла?

 

Гёте не попрощался с матерью —
душу «Фаусту» сберегал.
Бродский сына оставил маленьким,
устремясь к другим берегам.

 

Вы — особые, вы — отмечены.
Что вам дружество и родство?
Как же в этом нечеловеческом
уживается божество?

 

Классик щёлкнет цитатой по носу:
«Мал и мерзок не так, как мы».
Вы — стихия, вы выше кодексов,
выше совести и молвы.

 

Что мы смыслим с моралью куцею,
именуемые толпой?
Что поэту все конституции,
коль — запой или вечный бой?

 

Не стреножит поэта заповедь,
он — в полёте, певец, чудак...
Только что-то меня царапает.
Что-то в этом во всём не так...

 

О Пастернаке — в моих постах "Слагаются стихи навзрыд..." и

 "Я один, всё тонет в фарисействе..."

 

 

 

Борису Поплавскому

 

 

В любой среде казался чужестранцем он,
Сошедшим со страниц Эдгара По, –
Поэт Руси из царства эмигрантского
С прививкою Верлена и Рембо.

 

Не сноб и не эстет в перчатках лаечных –
Дикарь, повеса, словом, низший класс...
Далёкой скрипкой в хоре балалаечном
Была его поэзия для нас.

 

Стихи являлись в вещих снах не раз ему,
Они росли как волны и трава –
Не подотчётны логике и разуму,
Вернувшиеся в музыку слова.

 

Бесчувствен к шуму славы, к звону денег ли,
Себе лишь сам и раб, и господин,
Из сотен монпарнасских современников
Он слышал эту музыку один.

 

Он знал, что мир оправдан только музыкой –
Мерилом всех поступков и утех.
Она была наградой и обузою,
Преградою того, чем был успех.

 

Высокое его косноязычие
Творило пир печали и тщеты:
Ничтожества античное величие,
Поэзию роскошной нищеты.

 

Росинкой мака сыт был, с неба манною –
Бродяга, шантрапа, опиоман...
Надтреснутой мелодией шарманочной
Сочился в мир стихов его дурман.

 

Он нёсся в ночь планетой беззаконною,
Сжигая за собою все мосты,
Сходя с ума в пространство заоконное
От скорости, свободы, пустоты.

 

Фантазия бредовою заразою
Язвила мозг. Он ею был ведом,
Рождая Аполлонов Безобразовых
И чёрных ослепительных мадонн.

 

Сквозь снежный сумрак мне мерцала тень его,
Кларнета пение, лиловый дым...
Как это полагается у гениев,
Он умер своевольно молодым.

 

В двадцатом он ушёл за море с Врангелем,
А в тридцать два – шагнул в ночную тьму...
Мир флагов, снега, дев, матросов, ангелов
Навек замолк. Но вопреки всему

 

Мелодией, вобравшей всю истерику
Души, преодолев её предел,
Домой с небес к единственному берегу
Он через смерть и время долетел.

 

 

О Борисе Поплавском — в моих постах  "И писать до смерти без ответа..." и

  «Роскошь нищеты и музыка неудачи».

 

 

 

Артюру Рембо

 

 

***

Родился в захолустном Шарлевиле.
Был в преисподней. Выходил в астрал.
Его боготворили и хулили.
Артюр Рембо. Бунтарь. Оригинал. 

 

Как ненавидел он свою обитель,
лелея в мыслях ярое «долой!»
«Он будет гений, — прорицал учитель, —
да вот не знаю, добрый или злой». 

 

В молитвах и трудах не видя прока,
поэзии грядущая звезда
предался вакханалии порока,
невинность тела рано обуздав. 

 

Долой гнильё, рутину, дряхлость плоти!
Эпоха сдохла. Затхлый мир смердит.
Корабль взмыл в дрейфующем полёте.
Он обречён. Он должен победить! 

 

Свою погибель возлюбив, как Бога,
презрев огни прибрежных маяков,
летел в знамёнах гнева и восторга,
куда хотел, теченьями влеком. 

 

Неандерталец с голубиным взглядом,
в котором отражались небеса.
О, лишь у тех, кто видел пламя ада,
бывают так невинны голоса! 

 

Как рассказать историю паденья
и забытья, алхимию словес,
ночные фантастические бденья,
трагедию несбывшихся чудес?.. 

 

Сполна оплачен Люциферов вексель.
Проиграно жестокое пари.
В глухой пустыне, в эфиопском пекле
ты к каторге себя приговорил. 

 

Неприручённым и непримирённым
ушёл, ни мир, ни Бога не простив.
Где был корабль — плывут по морю брёвна...
О, как же сам себе ты отомстил!

 

Об Артюре Рембо — в моём посте «Проклятый поэт».

 

 

 

Борису Рыжему

 

 

Мир свердловской окраины.
Подворотни, кенты.
Было сердце изранено,
несмотря на понты.

 

Иудейская нация.
Мусора, кореши...
За блатной интонацией –
беззащитность души.

 

Не тюрьма, не котельная,
не в терновом венце,
но пугала смертельная
тень на юном лице.

 

Никакой совместимости –
лучше пропасть во ржи!
И не надо красивости,
вашей фальши и лжи.

 

Нет, не словочеркание, –
грусть, берёзка, ветла, –
было самосжигание,
так по-русски, дотла!

 

Что-то жаркое, жалкое
мне уснуть не даёт.
Скверы, арки и ангелы
помнят имя твоё.

 

От накликанной гибели –
до небесных верхов...
Я не знаю пронзительней
и больнее стихов.

 

Свалки, урки плечистые,
дым ночей воровских,
а над всем этим – чистая
литургия тоски.

 

Песнь разлуки и горести,
просветления пир...
И печальнее повести
не знавал и Шекспир.

 

Алкоголик, юродивый,
ну зачем, на фига?!.
Но осталась мелодия
на века, на века.

 

 

О Борисе Рыжем — в моих постах  «Он умер, но мелодия осталась...» и

"Не живут такие в миру".

 

 

 
Владимиру Соколову

 

 

Какое блаженство читать Соколова!
Мне кажется, я поняла, как никто,
что слово бывает светло и лилово,
что в юности дождиком пахнет пальто. 

 

То в жар погружаясь, то в холод знобящий,
смакую божественных строчек нектар
о том, что пластинка должна быть хрипящей,
что школ никаких — только совесть и дар... 

 

Всё лучшее в мире даётся нам даром,
и мы принимаем бездумно, шутя,
и утро с его золотистым пожаром,
и листья, что, словно утраты, летят. 

 

В волнении пальцы ломая до хруста,
я буду читать до утра, обомлев.
Забуду ль когда твоих девочек русых
и в ботиках снежных твоих королев? 

 

И снова, как в детстве, обману поверю,
ещё ожидая чего-то в судьбе.
Ты Моцарт, маэстро, а я твой Сальери,
который отравлен любовью к тебе! 

 

В сиренях твоих и акациях мокну,
с отчаяньем слушаю плач соловьёв,
и жизни чужие, как бабочки в окна,
стучатся и ломятся в сердце моё. 

 

Тебе не пристало величье мессии,
ты просто поэт, и не скажешь полней.
Я знаю, что всё у тебя — о России,
но каждая строчка твоя — обо мне. 

 

И это родство всё горчее и глубже,
как звук разорвавшейся в сердце струны.
Мне дорого, как ты застенчиво любишь,
и в этой любви мы с тобою равны. 

 

Опять приниматься бумагу маракать,
с ночною звездой говорить до зари...
Когда заблужусь, потеряюсь во мраке —
я строки беру твои в поводыри. 

 

Какое блаженство читать Соколова!
Как с ним вечера и рассветы тихи.
Как сладостна власть оголённого слова...
Неужто же всё это — только стихи?!

 

 

О Владимире Соколове — в моих постах «Тихий как океан» и

«Я был поэтом на земле...»

 

 

 

Фёдору Сологубу

 

 

 

 

***
Он ждал её. В окошко: "скоро ль?"–
Выглядывал на дню раз пять.
К обеду ставил два прибора
И простыни велел менять.

 

Вязанье с воткнутою спицей,
Тетради, книги, – всё, как в ту
Минуту, день, когда, как птица,
Она вспорхнула в высоту.

 

Когда ж Нева весною вскрылась
И тело, вмёрзшее меж льдин,
Нашли, когда ему открылось,
Что он воистину один,

 

Что никогда уж не разует
И не коснется этих губ,–
Не закричал, не обезумел,
А был спокоен Сологуб.

 

Застыло, как заледенело,
Его усталое лицо,
И на руку себе надел он
С любимой снятое кольцо.

 

Выл в голос ветер, отпевая...
Она, укутанная в шёлк,
В гробу лежала, как живая,
А он за гробом мёртвый шёл.

 

В своём миру далёком, дивном
Он затаился, тих и мал.
И никуда не выходил он,
И никого не принимал.

 

Когда ж минуло тридцать суток
Под тяжким бременем потерь,
И, опасаясь за рассудок
Поэта, застучали в дверь,

 

Увидели: свеча мерцала.
И цифры, цифры – счёту нет...
"А это – дифференциалы", –
Спокойно объяснил поэт.

 

О, не невротик, не фанатик,
С ума сошедший от тоски,
Поэт – он был же математик,
Ночами заполнял листки

 

Столбцами цифр, и, торжествуя,
Всё ж вычислил, что он не миф,
Что существует, существует
Тот свет, потусторонний мир!

 

И стал он появляться в свете,
Приветлив, ровен, как всегда.
Ведь то сам Бог ему ответил:
"Соединюсь ли с нею? – да!"

 

Решив важнейшую задачу,
Он снова жил, не видя дней.
И лишь стихи читал иначе,
Чем раньше, чем тогда, при ней...

 

Она ему являлась в нимбе.
Он ждал у бездны на краю,
Когда же он её обнимет
В раю, снегурочку свою.

 

Не ведая ни сном, ни духом,
Что знала лишь она сама:
Что в пропасть чёрную шагнула,
Любя другого без ума.

 

 

О Фёдоре Сологубе — в моём посте «Мечтатель, странный миру».

 

 

 

Владиславу Ходасевичу

 

 

Счастливый домик

 

Чулкова Анна,  Анна Гренцион* -
задумчива, тиха, неприхотлива.
Ей был «Счастливый домик» посвящён.
И домик был действительно счастливым. 

 

Она варила, шила дотемна,
фурункулы лечила и ласкала,
дрова рубила... Владека она
к тяжёлому труду не допускала. 

 

Вся растворялась в этом дорогом,
поэте, муже, гении, вожатом...
Они мышей кормили пирогом -
такие были славные мышата. 

 

«Счастливый домик» - исповедь и гимн
тому, что им казалось вечным летом.
Смятение, раздвоенность, трагизм -
всё отступало перед этим светом. 

 

Он так любил, глядясь в её черты,
и профилем её любуясь чистым,
когда она с улыбкой доброты
склонялась над иглою и батистом. 

 

Очаг, уют, гармония родства.
Потребность в мирной жизни, тихом счастье...
Но вновь неприручённые слова
стучатся в грудь и рвут её на части. 

 

Оно явилось, вихрем воздымя -
богиня, Муза, новое светило...
И всё, что было связано двумя -
одна легко и просто распустила. 

 

И он бежал, как трус, не объяснясь,
презрев обитель комнатного рая,
туда, где будет падать мордой в грязь,
кричать и биться в корчах, умирая. 

 

И не Вергилий за плечами, нет, -
он в зеркале её порою видел:
усталую и бледную, как снег,
застывшую в непонятой обиде. 

 

Она глядит куда-то между строк
и рукопись его, как руку, гладит.
И всё печёт свой яблочный пирог...
А вдруг приедет ненаглядный Владик? 

 

Он в лире мировой оставит след
и в европейской ночи канет в бозе.
А Анна замерла под вспышкой лет,
навек оставшись в этой светлой позе.

 

*Анна Гренцион - вторая жена Ходасевича.

 

 

О В. Ходасевиче — в моих эссе "Прорезываться начал дух...",   «Счастливый домик»  и

«Дар тайнослышанья тяжёлый».

 

 

Марине Цветаевой

 

 

Ты была буревестной и горевестной,
Обезуме-безудержной и неуместной.
Твои песни и плачи росли не из сора –
Из вселенского хаоса, моря, простора!

 

В эмпиреях парящей, палящей, природной,
Просторечьем речей – плоть от плоти народной,
Ты в отечестве, не признававшем пророка,
Обитала отшельницей, подданной рока.

 

Ты писала отчаянно и бесполезно
По любимому адресу: в прорву и бездну.
Я люблю твою душу, души в ней не чаю.
Я сквозь годы сквозь слёзы тебе отвечаю.

 

 

 

  ***
«Всю жизнь напролёт пролюбила не тех», –
Мне слышится вздох её грешный.
Что делать с тоской безутешных утех,
С сердечной зияющей брешью?

 

Что делать с расплатой по вечным счетам,
С ознобом нездешнего тела?
Любила не тех, и не так, и не там...
Иначе она не умела.

 

У гения кодекс иной и устав.
Он золото видит в отбросах.
Любить... Но кого же? – мы спросим, устав.
Пред ней не стояло вопросов.

 

Ей жар безответный в веках не избыть.
Любой Гулливер с нею – хлюпик.
О, если бы так научиться любить!
С тех пор так никто уж не любит...

 

 

О Марине Цветаевой — в моих постах "Жизнь и смерть давно беру в кавычки..." и

«Марина Цветаева и её адресаты»,  а также в поэме «Марина Цветаева и её адресаты».

 

 

 

Сергею Чудакову

 

 

Алкаш, библиотечный вор,
мошенник — поискать по свету,
наркоделец и сутенёр,
но был он гением при этом.

 

И хоть прошёл за кургом круг
этапы жизни самой скотской,
его воспел великий друг
и антипод Иосиф Бродский.

 

Знаток культуры мировой,
тусовок светских завсегдатай...
Но не осталось от него
ни фото, ни последней даты.

 

Один литературовед
собрал, что было, по крупицам:
пивнушка... в ёлочках паркет...
тюрьма... психушка... царство шприца...

 

Его бесцветное пальто,
плывущее куда-то в Лету...
Его стихов не знал никто.
И всё-таки он был Поэтом!

 

Не положительный герой?
Капризна Муза, как и слава.
В её избранниках порой
не Иисусы, а Вараввы.

 

Она не низвергает дно,
не презирает низких истин
и всё прощает за одно:
талант, когда он бескорыстен.

 

Поэт и воля — заодно,
пути их неисповедимы.
Однажды сиганул в окно
аж со скамейки подсудимых!

 

Ищи-свищи, куда исчез,
какая приютила хата...
А через годы этот бес
всплывает педагогом МХАТа!

 

Ловчил, обманывал судьбу,
но всё ж конец изведал горький:
не похоронен был в гробу,
а растворили на помойке.

 

Читаю Чудакова я
и строк постыдных не смываю...
Теперь лишь Бог ему судья.
Литература мировая.

 

 

О Сергее Чудакове — в моём посте «Неизвестный гений».

 

 

 

Марии Шкапской

 

 

***

Как писала Мария Шкапская!
И откуда взялось такое?!
Что-то плотское, чисто бабское,
изболевшееся, людское... 

 

Не узнавшая счастья женщина,
с детства мыкалась, стиснув зубы.
Дома — полная достоевщина:
мать недвижна, отец безумен... 

 

Не страшась никакого жупела, -
ни помоек, ни катафалка -
в сумасшедших домах дежурила,
собирала тряпьё на свалках. 

 

И в словесность влилась бездонную
не каким-то путём окольным -
на кресте распятой мадонною,
со своею тоской и болью. 

 

И писала о детских саванах,
колыбельках пустых, абортах -
но такими словами кровавыми -
как Господь не восстал из мёртвых?! 

 

Всех грехов земных искуплением
как измучено её сердце!
И в гробу с паровым отоплением
нипочём ему не согреться. 

 

Не боюсь о стихи пораниться.
Чем горчее строка — тем слаще.
«Я в поэзии — только странница.
И поэт я — ненастоящий». - 

 

Так писала Мария Шкапская,
но не ведала своей силы.
Вот читаю — и слёзы капают.
А душа говорит: спасибо.

 

О Марии Шкапской — в моём посте «Неживое моё дитя...»

 

Переход на ЖЖ: http://nmkravchenko.livejournal.com/214917.html