Начало здесь

 

 

Праздник, который всегда со мной

 

На заводе идёт повальное сокращение — оставят всего 30%. Поэтому Давид мёртвой хваткой вцепился в это кооперативное дело. Но здесь всё пока ещё вилами на воде. С одной стороны, всё вроде идёт успешно, уже недели через две будет готов макет. Давид нашёл очень хорошего художника — он сделал красочную обложку и иллюстрации к «Охотникам за скальпами». Наняли двух машинисток, двух корректоров, переводчицу — дело закипело, книжки должны пойти косяком.
Подхлёстывает страх, что нас могут опередить: в Саратове семь издательств, одно из них, как выяснилось, тоже издаёт Майн Рида, слава богу, хоть другие романы, а с «Тварью» нас-таки опередили, получилось, мы её зря редактировали.

 

 

Мы теперь стали умнее — внедрили в конкурентные фирмы своих людей, и они выведывают для нас необходимую информацию, что у них и когда выходит. Но главная сложность не в этом.
В последнее время так поднялись цены на бумагу и полиграфические услуги, что издавать стало просто невыгодно. Львиная доля прибыли приходится на поставщика материала, полиграфистов и распространителей, издателю практически ничего не остаётся. Давид уже потратил четыре тысячи на оплату работникам, и нужно отдать ещё три, кооператор ему даёт, не глядя, говорит, что «верит как себе», а мы с ужасом думаем, что вот выйдет первая книга, а прибыли, на которую он рассчитывает, - не будет, и что тогда?!
Но Дольского мы всё равно издадим, это для нас вопрос чести и любви.

 

 

Странно сейчас вспоминать, но когда я его увидела в первый раз по ТВ, он мне совсем не понравился. Он пел что-то джазовое, и я тогда ещё подумала: какой-то неизвестный — и такой самоуверенный.

 

 

А потом мы с Давидом однажды случайно натолкнулись на его песню «Ладони на глазах» - и были одновременно потрясены. Это была сама поэзия. С тех пор мы уже его не пропускали.

 

 

 

Помню, когда он был у нас, он оставил свои цветы, подаренные ему на концерте, их было так много, вся квартира была в цветах, они целую неделю стояли и напоминали о нём.

 

 

 

Вот с того времени я им и болею. Но это так прекрасно, что совсем не хочется от этого избавляться.

 

 

У меня теперь столько богатства — его плёнки, диски, стихи, афиши — и я как скупой рыцарь над всем этим. Такое счастье их читать, слушать, проникать в суть.

 

Волшебный мёд таится в жизни сотах.
Сбирать, вбирать, покуда не умру...
Я только лишь вместилище чего-то,
чему названье и не подберу.

 

В тайгу души я отправляюсь в ссылку,
в её глубины, недра, глухомань.
Любви моей предтеча, предпосылка
проглянет сквозь мистический туман.

 

Сирень счастливо оживает в банке.
Луна нарядно обретает вид.
У изголовья тихо брезжит ангел.
Он где-то рядом, около любви.

 

Что со мной творится, когда я слушаю эти песни! Ещё только первые аккорды — а уже всё в тебе на них отзывается. Хочется плакать и целовать его голос. Это такая сокровенная радость.
Потом наступают будни, текучка, всё это отступает, но, когда что-нибудь не так, вновь приходит на выручку: «... что-то такое хорошее-хорошее было... Ах, да!» И Это всегда перевешивает. Что это, как это называется — не знаю, и не всё ли равно. Это как праздник, который всегда со мной.

 

Этот праздник нигде не отмечен,
но всегда и повсюду со мной.
Призрак счастья прозрачен и вечен,
и звенит мне гитарной струной.

 

Звёзды счастья в сиреневой влаге
опадают легко на ладонь.
И пылают в душе моей флаги,
и мерцает в сосуде огонь.

 

Я люблю Ваше вольное имя,
алой долькой манящее вдаль.
Сигаретною струйкою дыма
белоночная тает печаль.

 

О счастливое это проклятье
подступающих звуков в тиши...
Распростёртое, словно объятье,
близорукое небо души.

 

Пусть и с ним всегда будет этот самый главный праздник — праздник души, который он так щедро дарит мне и всем, кто умеет слышать.

 

 

 

Разлагаем коллектив

 

У нас сейчас страшная жара, 30 %. На пляже активизировались нудисты — это что-то новое в нашем городе. Может быть, причина в том, что купальники сейчас на базаре по 600 рублей?
По мосту идут девушки без всего. Случаются автомобильные пробки.

 

саратовский мост через Волгу

 

 

С понедельника — в отпуск. Какое счастье!
У нас жуткая тропическая жара, 40% в тени. Мы взяли путёвки на какую-то кооперативную турбазу, 700 рублей на двоих на две недели, это там же, где была наша, затопленная, на Сазанке. Нас не будет с 6-го по 19-ое, потом будем дома, с 1 августа на работу.

 

 

Отдыхали прекрасно, как никогда. Правда, у нас каждый раз проблема: не хотят селить вместе, нет штампа, но взятки сделали своё дело, и нам дали шикарный номер с балконом на северную сторону, где мы в самую жару наслаждались прохладой в тени деревьев и пили чай-кофе в креслах на балконе.
Удивительно, мы уже сто лет живём, как самые добропорядочные мещане, уже психология давно сменилась, но стоит куда-нибудь приехать — и нас воспринимают как безнравственных любовников, всякие шу-шу за спиной.

 

 

А расписаться мы не можем, ибо вместе работаем — тогда кому-то из нас придётся уйти. Такие у нас законы. С прежней работы мы были вынуждены уйти из-за этого. У нас там был жуткий коллектив — постоянные склоки, грызня, кляузы — это всё считается в порядке вещей, это нормально. Но если, не дай бог, люди любят друг друга — вот этого уже нельзя, - "разлагаешь коллектив". И теперь на новой работе мы уже пятый год ломаем комедию: зовём друг друга по имени-отчеству, всё строго официально, но сплетни всё равно ходят. Я себя чувствую порой каким-то Штирлицем, но так даже интереснее.
Мы взяли с собой на базу кучу книг для редактирования, подготовили для издания несколько штук. Эротические детективы мы передумали издавать — уж больно дешёвка. Хочется всё-таки держать марку нашего издательства. Но хочется и заработать. Мы решили издать неопубликованные вещи Дюма («Последний платёж») и Майн Рида («Охотники за скальпами») - это что-то вроде золотой середины. Правда, переводы страшно корявые, пришлось над ними изрядно попотеть. Давид почти всего Дюма переписал. Там от Дюма уже мало что осталось.

 

 

Ещё хотим издать «Любовь вождей» Ю. Нагибина, «Тюремные записки» Оскара Уайльда. Тут важно сочетание имени (для элиты) и броского названия, чуть-чуть с конъюнктуринкой, чтобы клюнули остальные.

 

 

Александр Александрович Дольский

 

Дорогой Александр Александрович...Александр Александрович Дольский... Если вслушаться в звучание, по ритму это поэтическая строка. Дольник. С фамилией перекликается. Опять же зовут его, как Блока. Словно самой судьбой он обречён на поэзию.

 

 

Дорогой Александр Александрович! Вы — самый дорогой, золотой, несравненный мой поэт, и я люблю Вас так, как поэзия может и должна быть любима — так вольно, прирождённо, непомерно! Ваши стихи — как воплощение всего, что человек имеет на сердце и хочет высказать, в них открывается столько родного и великого, что слёзы текут из глаз.
Когда я Вас слышу по телефону или вижу по телевизору, я Вам так радуюсь, как Дендик, когда нас встречает. Беспричинно, как солнышку в окне, просто потому, что Вы, что Ваш голос.

 

 

И Ваше бессмертие не только в детях и песнях, но и в этом немножко тоже. Ведь сказать «люблю» - это всё равно что сказать: «ты не умрёшь никогда». (Это не я, это Габриэль Марсель сказал).
Поздним вечером я выхожу на балкон на две-три минуты, якобы подышать свежим воздухом, но это не так — мне необходим этот глоток ночного неба, потому что через него я как будто общаюсь с Вами.

 

 

И в ответ мне слышится — в свежести ветра, шелесте листвы — какое-то ответное движение души, некое Божье благословение. Экстрасенсы называют это «связью с космосом», но для меня и Космос, и Бог, и Поэзия, и Музыка, всё святое и вечное — это Вы.

 

 

Но Вы — человек из плоти и крови со своими недостатками и слабостями, подверженный, как все, неприятностям и болезням, и мне всегда тревожно за Вас и обидно, что я ничем не могу Вам помочь, что я никто в Вашей жизни.
Мне сейчас попалась на глаза «Охранная грамота» Пастернака и подумалось: пусть бы все мои письма и стихи стали Вашими охранными грамотами, хранили бы от всех бед и печалей.

 

А если у Вас что-нибудь не так — не обращайте вниманья, маэстро, не убирайте ладоней со лба. Всё пройдёт и будет мило.
Хочется верить, что хоть у Вас всё хорошо. Вы так этого стоите. Но если нет — пожалуйста, не сдавайтесь, не поддавайтесь обстоятельствам, не изменяйтесь, будьте всегда таким — нашей радостью и совестью.
Когда я Вас слышу по радио — становится светлее, как будто по душе кто погладил. Вы для меня — больше чем Вы, Вы — то, без чего не может быть Поэзии, Музыки, Мечты, Сказки, тот противовес пошлости, в которую всё глубже погружается наша жизнь. А Вы — соломинка, и пока я за неё держусь — не всё потеряно.

 

Неграмотно, неопытно живу.
Не впрок уму укор из поднебесья.
Я руки простираю в синеву
и пробавляюсь вместо хлеба песней.

 

Душе сподручней в облаках витать,
а на земле — не важно, как придётся,
ни думать не желая, ни гадать,
во что мне эта роскошь обойдётся.

 

Над кровлей полнокровная луна
омыла всё, что полночь очернила.
В душе моей покой и тишина.
Простите, что Вам нежность причинила.

 

 

 

Люди-звери

 

Странно, но этот разговор, который я постоянно мысленно с Вами веду, - почти не односторонний. Мне кажется, я знаю, чувствую, что бы Вы мне ответили, как бы отнеслись к тому или другому, я словно смотрю на всё Вашими глазами, немного с Вами вместе.
Порой себя одёргиваю — что это я, с такой чепухой — к такому человеку! Какое Вам до всего этого дело...
Но я интуитивно чувствую, что Вам не чуждо всё моё, что Вы тоже, например, любите животных. Я обожаю Вашу песню «Охота», просто до слёз благодарна Вам за неё. Мне она в сто раз милее и дороже, чем, скажем, «Охота» Высоцкого («любим мы кабанье мясо в карбонате»), дороже за Ваш взгляд на охоту, отличный от традиционного, за то, что совсем другие чувства она в Вас будит, за взгляд на животных как на детей («и в ужасе дети по полю бегут, в них целится пьяная рота», «и заяц... кричит, как ребёнок, от боли»). И дальше — такое гениальное прозрение: «с прогресса ползёт позолота». Я плачу, когда слышу её.
Почему Вы не поёте эту песню на концертах? Её никто не знает. А это великая песня. Если бы вы только её одну написали — уже остались бы в истории.

 

 

 

 

 

 

 

У нас сейчас вечер. Я пишу лекцию о Бальмонте, Давид читает рукопись Дольского, Горбачёв что-то говорит с выключенным звуком. Денди наблюдает за рыбками.
Любопытно: когда мы садимся смотреть ТВ, Денди усаживается рядом на диван, но смотрит не в телевизор — он к нему равнодушен, - а в аквариум с рыбками. Это у него как бы свой телевизор.

 

 

Сейчас я вас рассмешу: у Денди вчера было соитие. В связи с всеобщим переходом к рынку он у нас тоже перешёл на хозрасчёт и теперь вполне окупает расходы на свою кормёжку, стрижку и пр. Ведь от каждой вязки нам положено по одному щенку, а они теперь — по 200-300 рублей. Я завела на него алфавитную книжечку, куда вписываю имена, адреса и телефоны всех его подруг. Она у меня так и называется: «Невесты Денди». Вчера была девятнадцатая.

 

 

Мы предварительно созвонились с хозяином, я подготовила Денди: помыла, причесала, распушила — сидим, ждём. Приезжает «невеста» - родовитая, на последней модели «Жигулей». Но, к сожалению, мы немного не рассчитали: она оказалась раза в три больше Денди, он — карликовый пудель, а она — королевский. И вдобавок с крутым характером.
Денди, правда, это не смутило, он прямо с порога стал «ухаживать». Но пока я хвалилась хозяину его документами: дипломами, родословной, медалями, Денди обмишурился: упал с «невесты», ему стало плохо, стошнило прямо на неё. Любовь не состоялась.
Денди очень переживал: лежал ничком, уткнувшись в лапы. Я ему в утешение испекла колбасный тортик.

 

Дендик

 

За кусочек лакомый
всю учёность выкажет.
Носик чёрный, лаковый, -
чует, да не выскажет.

 

Царь в своей обители,
спит, уткнувшись в тапочек.
Вы таких не видели
бархатистых лапочек!

 

Ушки долгогривые,
хвостик как у зайчика.
Не найти игривее
и красивей мальчика.

 

 

Жизни мышья суетня

 

Дела наши плохи. Книжки скорей всего не выйдут, во всяком случае — в обозримом будущем. Они лежат в типографии, уже набранные, но бумагу, предназначенную (обещанную) для них, «друг» кооператора, как выяснилось, использовал на издание своих книжек. А кооператору продолжает вешать лапшу на уши. Тот ему верит, а что ему остаётся, своих-то материалов у него нет. У них там свои дела, коттеджи вместе строят и продают, дачи у них рядом, пьют вместе. Так что общий язык найдут всегда. А вот мы крупно пострадали. Нам он не заплатил ни копейки и уже, видимо, не заплатит. «Я, - говорит  Давиду, - не просил тебя столько книг готовить, слишком, мол, размахнулся».
Давид никак не может с этим смириться и периодически ходит туда «разбираться» на повышенных тонах, но безрезультатно. Впредь будет ему наука: нельзя никому верить в коммерческих структурах.
Две наши книжки — Майн Рид и Дюма — всё ещё лежат в типографиях. Оттуда нам периодически звонят и ругаются — где бумага? - кооператор дал всего 6 тонн на первый завод, а дальше нету. Давид до сих пор из своего кармана расплачивается с машинистками. Я знаю, что уже не один взыскивал с него по суду, а ведь у нас нет ни договора, ни мало-мальского документа. Но Давид говорит, что у нас нет другого выхода, а тут хоть какая-то надежда: а вдруг заплатит. Он достал ему бумагу с огромным трудом, дешевле, чем на бирже, но тот не хочет за неё платить, просит найти спонсора, под проценты. Давид нашёл миллионера, он хочет 40%, а тот жмётся — нет, 20. Вот они спорят сейчас. За это время, что идёт проволочка, и Майн Рида, и Дюма нашего «неопубликованного» давно издали, и Давидовы идеи насчёт «тайн» тоже кто-то уже осуществил.
Такие наши дела, фиговые. В отпуск не идём, незачем. Отдых на Волге нам не грозит, путёвки на турбазу на две недели нам бы обошлись в 5 тысяч, а где их взять.
На Сазанку ездить — 10 рублей в один конец, а на двоих и в оба — это 40 рублей в день, накладно. Остаётся одна дорога — на пляж. Туда можно по мосту пешочком.

 

 

Но и там всего уголок остался, большую часть купили финны, а середину оккупировали нудисты. «Некуда пойти человеку, - как говорил Мармеладов.  - И отсюда — питейное».

 

 

Давид целыми днями носится по городу в поисках дешёвых книжек — он знает все точки — и перепродаёт их в один кооператив, он там на должности «литконсультанта», на этом имеем 1,5 тысячи. На это и живём. Я изощряюсь в экономии. Но наше издательское дело, кажется, сдвинулось с мёртвой точки — в районе сентября-октября должны выйти наши злополучные две книги: Майн Рид и Дюма. Если всё это рассказывать — будет целая эпопея. Скажу только итог: Давид ушёл от того кооператора, через одну знакомую взял кредит в банке, сам приобрёл все необходимые материалы. Если б была ещё своя лицензия, мы бы вообще не зависели ни от кого. После всех выплат (проценты в банке, типографии, оптовым распространителям и т. д.), по нашим расчётам у нас должно остаться где-то 100-120 тысяч. Как-нибудь бы до этого времени доскрипеть. Я всё планирую, на что потрачу деньжищи, но Давид рушит мои планы, говоря, что «пустит их в дело». Живём надеждами. Может быть, у нас ещё и будет своя фирма.
Такие вот дела. «Жизни мышья суетня».

 

«Наши истины — цветные миражи»

 

Получили вёрстку Майн Рида. Давид её спешно вычитывает. Скоро, скоро мы разбогатеем.
Наш кооператор как-то заказал вагон бумаги, заплатил 350 тысяч, но бумага оказалась негодная, обёрточная, поставщик обещал заменить на хорошую, когда будет. И вот уже два месяца — ни бумаги, ни поставщика. У кооператора даже координатов его нет. Гавкнулись денежки. Но для него это — как сейчас говорят, - «не деньги».
Давид с головой ушёл в издательство. А мне, если честно, так это всё надоело. «Наши истины — цветные миражи», как поёт Дольский. Очень люблю его «Пилигримов». Только раньше я любила их слушать, чтобы отрешиться от будней, а теперь это всё труднее. «И нехватка сострадания и денег, и всегда ещё, ещё чего-нибудь». Как эпиграф ко всей нашей жизни.

 

 

Целыми днями редактируем книги. Какая же это адская работа! Особенно вёрстка. Мы её вычитываем обычно дважды — Давид необыкновенно въедлив. Другие издают, не глядя, ошибка на ошибке, лишь бы деньги, а он прямо истязает меня (и себя, конечно) этим редактированием. Чтобы всё у него было отшлифовано.
 Вёрстку дают на два-три дня, надо вычитать в день до 200 страниц, причём в местах ошибок ставить специальные типографские знаки, а я их постоянно забываю и путаю. Мы читаем порознь два экземпляра, потом сверяем, спорим, ныряем в словари. Так у нас прошли все рождественские праздники, все последние выходные. Сидели, не разгибаясь. Болят глаза, спины. Дом запущен, ужас. Ёлка до сих пор стоит.
 В конце января должны выйти наши две книги: «Последний платёж» Дюма и «Охотники за скальпами» Майн Рида. В каждой — по два романа, около 500 страниц. К Дюма Давид написал большую статью, мне очень понравилось.

 

 

Несклоняемая «мадемуазель»

 

Недавно был такой инцидент: Давид приходит в издательство, а главный редактор там ему заявляет: «У вас масса ошибок в книге». Давид говорит: «Это исключено. Назовите хоть одну». Она ему: Ну вот хотя бы, вы пишете: «мадемуазели», а оно не склоняется». Но мы с Давидом специально смотрели у Бархударова, Ожегова — склоняется. В отличие от «мадам». Она немного смутилась, но отослала его к техническому редактору. Давид на неё: «Какие ошибки?» Оказалось, всё та же злосчастная «мадемуазель». - «Вот и корректор Вам скажет». Давид заставил их открыть словарь и «умыл» вместе с корректором. Больше ошибок они назвать не могли.
На другой день Давид приходит туда, и уже в другом отделе совсем другие люди ему говорят: «Говорят, у вас уйма ошибок в книге. «Мадемуазель» не знаете, как пишется». Давид буквально взорвался, наговорил им всякого, но сделать ничего не мог, ведь не будешь объяснять каждому, а слух уже пошёл.
Думаете, зачем им это было надо? Хотели дать подзаработать своему корректору — навесить «лапшу», что якобы много ошибок и она их в поте лица исправляла, посему, мол, платите, но не на тех напали. Мы всегда сами корректируем — и из экономии, и надёжнее в смысле грамотности.
Издаём в основном литературу приключенческую, историческую: неизданного Дюма, Майна Рида, «Марианну», «Анжелику», «Тайны Мадридского двора», Борна и т. д.
Моя книга — это был Давидов подарок мне. Мы её издали с нашей первой прибыли. У меня была дилемма: шуба или стихи. Я выбрала книгу.

 

 

Она тем не менее победила в областном конкурсе поэзии 1993 года и ТВ делало о ней передачу. Вот небольшой её фрагмент:

 

 

 

 

«Приговорённый» к любви

 

Вчера смотрели по ТВ фильм «Приговорённый», и вдруг за кадром — голос Дольского. Как он спел эту песню Алешковского — так органично, артистично, блеск! Мы с Давидом были в восторге. Правда, небольшой диссонанс с общим настроем картины — довольно трагичным и мрачным, как потом выяснилось, а песня такая искромётно-лихая, залихватски-приблатнённая, и ожидалось увидеть после неё что-то аналогичное. Но это уж не Дольского вина.
Я почему-то решила, что он будет играть в этом фильме, какого-нибудь блатаря, зэка, и в предвкушении этого, ликуя и трепеща, ждала с нетерпением его появления на экране, сопровождая каждый смутный силуэт на дальнем плане или закадровую реплику ликующими криками: «Это он!»

 

 

Но то опять был не он. Давид стал надо мной издеваться, изображая, как я откликаюсь на каждого кашлянувшего или сморкнувшегося за кадром персонажа восклицаниями: «Это он! Я узнаю его!» Я, не стерпев такого надругательства над святыми чувствами, набросилась на него с кулаками, а Денди, как всегда, начал нас разнимать — оттаскивать зубами.
Особо о Денди: он пёс суровый, но справедливый, и никогда никому из нас не даст поднять на другого руку, причём даже если с целью обнять или поцеловать, или просто воротник поправить — он таких нюансов не различает, и на поднятые на другого руки реагирует мгновенно — с бешеным лаем кидается на «обидчика» (в его понимании) и оттаскивает от «потерпевшего».

 

 

Вообще он взял такую власть в доме, что хочется называть его по имени-отчеству — Денди Тимурович (так звали его отца - Тимур) или, как теперь принято, господин Денди. Если учесть, что и зарабатывает он на своих щенках сейчас больше нас — можно сказать, наш кормилец.

 

 

«Сбылись мечты идиота»

 

В одном из последних номеров «Книжного обозрения» заметка о нашем романе «Последний платёж», где он весьма расхвален (что приятно), но утверждается, что он впервые (!) издан госпредприятием «Слово» (?!), в смысле — только что,  совершенно не упоминается, что первыми-то издали его мы уже как полгода! Что возмутительно.
К тому же наше издание лучше: у нас два романа под твёрдой обложкой, а у них один под мягкой. Но бог с ними, мы за славой не гонимся. Кстати, на страницах «КО» как-то была статья одного дюмаведа, который доказывал, что «Последний платёж» - мистификация. И мы с Давидом были в ужасе. Но в этом номере неопровержимо утверждается, что нет, это всё-таки не кто иной, как Дюма, и мы вздохнули с облегчением.
А вообще-то на мой вкус, роман — дрянь, мне там только Давидова статья нравится.

У нас всё хорошо, сокращения пока избежали, не знаю, что будет после Нового года, книжки понемножку выходят. В декабре выйдет Майн Рид, в январе — Дюма, сдали в набор Спиллейна. Книги в твёрдом переплёте, с фольгой, с иллюстрациями.

 

 

Сбылись мечты идиота: я держу в руках сигнальный экземпляр нашей многострадальной книги. Сейчас я её опишу: на тёмно-синем фоне (часть тиража — на чёрном) белой краской вверху крупно: «АЛЕКСАНДР ДЮМА», пониже изображён красно-белый рыцарский щит средневековый, а пониже ярко-голубой: «Робин Гуд — принц отверженных. Последний платёж». Всё это — в рамке из золотой фольги, корешок: на голубом — тиснение золотом: «А. Дюма». Бумвинил, золотая фольга, бумага офсетная, всё высшего качества. И всё это заслуга Давида!

 

 

Внешний вид напоминает серию «Библиотечки приключений». Единственно — иллюстрации нам не очень нравятся (чёрно-белая графика). Зато форзац очень хорош: голубой краской — старинный родовой замок, это сразу вводит в атмосферу. Боже, как мы рады! Никак не налюбуемся на своё детище. Здесь же послесловие Давида — довольно большое, мне оно очень нравится. А в титрах и я тоже фигурирую — младший редактор.
У нас в Саратове так ещё никто не издавал. Не подумайте, что я не объективна: когда Давид показал её в самом нашем престижном и богатом издательстве — там ахнули. И уже закупили заранее чуть не весь тираж. Проблем с распространением не будет.
А скоро наши книги увидят Гамбург

 

 

и Бостон.

 

 

Не подумайте, что я с ума сошла на радостях, сейчас объясню. Один знакомый парень едет в Гамбург на морскую ярмарку, везёт туда макеты парусников, они очень дорогие — от трёх до пяти тысяч долларов (кстати, один из этих парусников заказал Руцкой в подарок для Буша. Он будет его поздравлять с 200-летием открытия Америки и подарит ему макет парусника Санта-Мария, на котором Колумб её открывал).

 

 

У них там закуплено место на ярмарке. Но продавать там можно лишь то, что имеет отношение к морю. В этом плане с Дюма нам повезло: ведь «Последний платёж» - это продолжение романа о Монте-Кристо, как сказано в аннотации, а Монте-Кристо — это остров в океане.

 

 

Он взял у нас три книги, обещал продать за марки, а если повезёт, может, кто закажет и больше. Всё-таки эти романы ещё не издавались в России. А тут ещё подвернулся случай: у Давида родственник живёт в Бостоне, но частенько приезжает в Москву, закупает здесь картины и перепродаёт их там. Одна родственница из Саратова едет к нему по вызову на месяц. Давид даёт ей несколько книг для продажи там. А если понравится — может, и там кто-нибудь закажет побольше.
Вот такие у нас наполеоновские планы.

 

 

 

Мысленные письма

 

По радио сейчас пел Окуджава. О «музыканте, соорудившем из души моей костёр».

 

 

Я очень люблю эту песню, потому что она о нём. В ней сформулировано то, что я столько раз путанно пыталась ему  и себе объяснить.

 

Счастлив дом, где звуки скрипки
наставляют нас на путь
и вселяют в нас надежды...
Остальное — как нибудь.

 

 

Пойду доживать свою жизнь. Как писал Блок в дневнике, "и в жизни, и в стихах — корень один. Он — в стихах. А жизнь — это просто кое-как".

 

Из мысленного письма  Дольскому

 

Вы позвонили, и я вспомнила фразу: «Одному счастье постучало в дверь, а другому только позвонило по телефону». Вы — моё телефонное счастье. Телефонно-телевизионно-магнитофонное. Что бы я делала без благ цивилизации!

 

 

Вчера Надя* (жена Дольского) мне сказала, что Вы ушли с детьми гулять. И у меня сразу в голове видеоряд: «Мимо Спаса, мимо Думы я бреду путём знакомым...»

 

 

Вспомнила Ваших мальчишек. Они Вас так слушаются — что значит сила авторитета! Когда мы у вас были (никогда не забуду эту дату - 5 и 6 июня 1990-го, за день до Вашего дня рождения), младший Петька прибежал весь в слезах: «Я не могу доверять детям» - где-то ведь эту фразу  у взрослых подслушал, это было так смешно, что я запомнила. Что-то у него с братьями произошло, какая-то обида. Потом пришёл старший, Саша, и Вы ему сказали: «Приласкай брата», что он, ко всеобщей шумной радости и сделал. Так слушаются, когда не просто любят — обожают. Боятся огорчить.

 

 

Если мы разбогатеем, то обязательно приедем к вам в гости с кучей подарков. Как это у Вас в песне? - «Знаю я, что Вам необходимо, мне не надо долго вспоминать...» Краски, кисти, книги и много-много всего вкусного, да?

 

 

До свиданья, моё письменное счастье. Если есть на свете Бог, пусть он всегда будет с Вами, как всегда с Вами мои мысли.

 

 

Музыка дождя

 

Опять Дольский своим концертом растравил душу. Голова кружится от его музыки и стихов.
Его игра божественна, все барды какие-то топорные по сравнению с ним, да его и сравнить ни с кем нельзя просто. У них всех музыка — главным образом фон для стихов, а у него это — самостоятельное чудо.

 

 

Как я люблю его песни! Его неповторимые гитарные переборы, узнаваемые с полузвука — как будто волны набегают на берег. Что-то нежное, щемяще-родственное, сотканное из воздуха и печали. Словно ангельская ладонь гладит тебя по голове. За это я ему всё прощаю.
 Сейчас на работе приходится писать много сценариев для радиогазеты в связи с празднованием 400-летия города. Когда идёт лирический текст, его обычно сопровождает ремарка для оператора: «музыка» или «песня». И вот где-то в перерыве между ними пишу ему письмо, и после каких-то особенно лирических строк вдруг рука машинально выводит: «музыка». Смешно. Но тем не менее это так — когда я пишу ему и вообще когда о нём думаю, во мне всегда звучит тихая потаённая музыка, похожая на пастельные переборы его «сентябрьских дождей», «удивительных вальсов». Иногда мне кажется, что у меня половинка его души.

 

 

 

 

Мои стихи о дожде, навеянные этой песней:

 

Эту ночь осторожно пальпирует дождь.
Всё стучит, то порывист, то тих.
Словно там, в небесах, человечества Вождь
на машинке печатает стих.

 

Вот опять он бубнит над моей головой...
Что ты капаешь мне на мозги?
Я пытаюсь постигнуть язык дождевой
и загадку невидимой зги.

 

Продиктуй мне свои ключевые слова,
три заветные карты свои,
те, что знают деревья, песок и трава,
знают иволги и соловьи.

 

Мне откроется вещая тайна твоя
и подземные корни вещей...
Но уходит он, крадучись, в мрак бытия,
в мелкокрапчатом сером плаще.

 

 

***

Дождь неизбывно шёл четыре дня,
пронизывая стрел своих уколом.
И всех прохожих он объединял
прозрачным серебристым ореолом.

 

Род близости — промокшести людской!
Казалось, дождь идёт над целым миром —
так щедро он делился с ним тоской
и бурных слёз своих роскошным пиром.

 

Рождалась душ таинственная связь
и встречи взглядов — тайной пантомимой.
Одни сдавались, робко потупясь,
другие же скользили гордо мимо.

 

Но не решался ни к кому никто
приблизиться, и тысячи мечтаний
вдаль уплывали, скрытые зонтом,
неузнанные в дымке и тумане.

 

Дождь землю омывал в своей крови.
Людских сердец вершился поединок...
Роскошное излишество любви,
как хлеб насущный, нам необходимо.

 

 

 

Вторая книга

 

Ура, поздравьте нас: вышла вторая книга! Это, конечно, большая радость, хотя не всё так гладко, как хотелось бы. Много нервотрёпки, всяких неожиданных подводных рифов и полная неопределённость в отношении будущего. Первая партия Дюма, например, оказалась бракованной (7 тысяч из 10-ти). Ещё неостывший экземпляр они клали друг на друга, и краска предыдущего отпечаталась на тыльной стороне следующей. Все книги в жутких белых разводах. Мы были в шоке — такое, конечно, никто не возьмёт. А проверить сразу нельзя — пачки выдают уже упакованные. Давид ходил, ругался — бесполезно, говорят, - это у вас материал такой. Еле договорились, чтобы следующую партию они прокладывали прокладками, но за это требовали доплату в 4 тысячи.
Теперь все вечера сидим и оттираем эти 7 тысяч ацетоном — извели несколько флаконов, кучу ваты, а ведь это всё деньги плюс время, но только так можно эти книги спасти.

 

 

 

Наш Дюма идёт нарасхват. Его продают на лотках уже по 190, причём берут! А мы продали оптом по 145 (за исключением брака), но нам важен оборот капитала. Ожидается тотальное повышение цен, это значит, что подорожает бумага и все материалы, нужно увеличивать цены на книги, а будут ли брать люди — большой вопрос.

 

 

 

Платон или истина?

 

Давид вчера принёс из типографии макет книги Дольского, обнаружил там ошибки и, получив его «добро», - сел их исправлять. Потом решил привлечь к этому делу и меня. А мне — не то чтоб не хотелось, а — ну не могу я его исправлять, я слишком субъективно отношусь к его стихам, для меня это всё святое. Но всё это сложно было объяснять, поэтому я сказала просто, что мне неохота. Давид стал меня укорять: «Так вот она чего на деле стоит, твоя любовь! Всё Дольскому скажу!» Смешно.
Его стихи для меня — счастье. В них тепло душе и интересно уму.

 

 

автограф стиха Дольского

 

 

Вчера мы с Давидом разругались из-за стихов Дольского. Вернее, у нас вышел спор, сначала теоретический, который потом чуть не перешёл в физический. Давид как редактор нашёл у него массу стилистических огрехов, или, как он говорит, «нарушения стилистических норм». Это касается некоторых его образов, которые за какою-то гранью перестают быть понятными, переходят в перепады невнятных образосочетаний. Речь шла в основном о стихах «Когда явился ты на свет» и «Райкину». Давиду не нравилось там несколько хаотичное восприятие мира, нерасчленённость ассоциаций, сам слог ему виделся кое-где вычурным, косноязычным.
Я с ним спорила. Ведь редактор всегда консервативнее поэта. Он предъявляет стихам гамбургский счёт, опираясь на привычную, рассудочную логику. От поэта нельзя требовать логических, непоэтических доказательств. Но вообще-то, если честно, если отрешиться от личного, от обаяния музыкального антуража и приложить строжайшее поэтическое мерило, - у Дольского есть неудачные строчки. Такое впечатление, что порой он торопится всё поскорее сказать, идёт на поводу у рифмы. Конечно, ни я, ни Давид — не критерии истины. Но не сказать было бы нечестно.
«Будем любить наших избранных, но не рабскою любовью», - как сказал Александр Гладков о Пастернаке, раскритиковав его «Доктора Живаго».

Давид спрашивал у Нади, раздражают ли Дольского его замечания. Она говорила, что он их ценит. Давида несколько сковывает дружеское расположение к нему и преклонение перед его талантом, когда ему хочется сказать, что он думает. Обычно он правит, как считает нужным, а тут боится обидеть, да я ещё на него всё время шикаю. Извечная борьба между истиной и Платоном. Не знаю, как тут быть. Я даже иногда жалею, что Давид вызвался быть его редактором. Трудно и быть, и не быть беспристрастным.

 

 

Письмо-рецензия

 

Дорогой Александр Александрович!
Итак, обещанное письмо-рецензия. Оно будет сугубо деловое. Жаль, что у меня нет под рукой макета (мы его уже отдали), только Ваша книжечка, но там многие стихи повторяются, об остальном — по памяти.

 

 

Сначала так, чисто спонтанно. Ваше творчество условно можно, наверное, разделить на раннее и позднее. Помните, в интервью для нашего ТВ Вас журналистка всё ностальгически пытала: «А Вы не жалеете, что уже не прежний?...  Ах, Ваш маленький принц...» И Вы сказали, что не жалеете, что теперь стали интереснее писать.

 

 

Я тоже очень люблю те Ваши прежние песни: «Исполнение желаний», «Ладони на глазах» - они так непосредственны, гармоничны, исповедальны, даже трудно поверить, что они сочинялись, писались, как будто это сама «природа снизошла порифмовать». Но потом Ваш философский замес ума перевесил, пересилил эту стихийность, в поздних стихах он всё более даёт себя знать.
В этом — и Ваша сила, и слабость одновременно. Сила в том, что Вы бесконечно далеки от шаблона (знаете, о Бродском кто-то из критиков сказал, что он - «изначально умный поэт», это можно сказать и о Вас позднем). В Ваших стихах — прочность культурной платформы, повышенный уровень интеллектуальности, духовности. Хоть они и потеряли со временем немного в обаянии, но приобрели в плотности, своеобразии, ассоциативном богатстве.
А слабость — в некоторой декларативности  философских размышлений. Интересно-то это всё интересно, но такое впечатление, что порой Вы свою поэзию сознательно «остужаете»,  тонете в «философских тенетах», а это всё мёртвая натура, натюрморт. (Вы меня простите, ради бога, если я в своём критическом раже захожу слишком далеко, где-то, может, сгущаю краски, но это, говоря Вашими словами, «чтоб тему верней обозначить»).
Теперь конкретно. Вот эти стихи я ещё раньше выписала из макета, когда мы с Давидом о нём спорили: «Когда ты явился на свет...» - неудобочитаемо, не очень грамотно, косноязычно. Вы очень верно в одном стихе сказали:

Слово возводится в царский сан -
не прикоснись, не скажи по-иному...

Я — не о нормах, поэт, безусловно, имеет право на лирическую дерзость, вольность и всё такое. Но существует такое понятие, как чувство слова, оно должно быть безошибочно, так же органично, как у музыканта чувство ритма, а Вам оно иногда изменяет.
У Вас необычайно богатый словарь, Вы владеете разными лексическими пластами, но сочетание их должно быть более лёгким, гибким, изящным. Ваши речевые конструкции порой не только сложны, но и громоздки. «Раздумья мои многосложны», - кстати, хорошо ли так о себе?
Правда, в песнях это уже, как правило, отшлифовано. Дальше читаем: «... которые пройдут тебя» (?!) - сквозь тебя? Мимо тебя? Неудачно, да и не очень грамотно. Вы всегда стремитесь добраться до сути, но какие-то мысли не додумываете до конца, не доводите до качественного состояния.
Я сейчас сознательно не касаюсь Ваших социальных, «каменных» песен. Это настолько больное про нашу жизнь, что разбирать их было бы просто кощунством. И тем не менее.
Вот прекрасные стихи о «господах-коммуноверцах» (одно слово чего стоит!). Ваши неподражаемые неологизмы — это Ваш конёк, я их ужасно люблю. Но вот читаешь: «Вы её (Россию — Н.К.) убили в сердце» - ну это ладно, Давиду не нравится, что очень уж на поверхности, в лоб, но пускай. Но дальше: «Даже имя не спросили» - вот это жаль. Сразу режет ухо, это так явно притянуто за уши, за ради рифмы — досадно!
А стихотворение «Чем больше хочется пить» - это так дёшево, настолько ниже Вашего уровня, зачем Вы его включили? После таких стихов хочется спросить: «Ну и что?» (Кстати, любопытная деталь: когда его читаешь — хочется выпить). Но как хорош бомж Аркадий!

 

 

Вы, наверное, из-за него и включили, в качестве иллюстрации? Но ведь у Вас есть гениальное «В вонючем подвале, на старом тряпье...», да и старенькое «Из чего сделаны пьяницы» куда значительней.

http://www.youtube.com/watch?v=wWgiLtd6dPw

 

 

Уморительная песня о проститутках, кажется, дай её по радио — и все сейчас запоют. В ней, конечно, много от Высоцкого, да Вы и в манере исполнения это не скрываете (а в «Гражданин товарищ Зверев» витает тень Галича), но сквозь хохму, стилизацию всё равно пробиваетесь Вы, Ваша «дольская» порода. Это неожиданно-одухотворённое: «помолчи со мной бесплатно» - так трогательно.
Очень трудно трезво рассуждать о стихах, которые знаешь как песни — так велика магия музыки, исполнения, что как-то их расчленять и вообще поверять алгеброй гармонию — это какое-то насилие над собой.
Мне очень нравятся Ваши стихи в макете: «Самолёт», «Балет», «Два мальчика», очаровательны «Вопросы на кладбище», потрясает «И сын мой скажет...» - просто мороз по коже, очень верно, что Вы им заканчиваете! Но я этот список продолжать не буду, а то вся бумага уйдёт на восхищения, что хорошо — Вы и сами знаете. Поговорим о Ваших  огрехах.
Кое-где — перегруженность сложными метафорами, замысловатыми ассоциациями, аллюзиями, некоторая орнаментальность. Уж не знаю, хорошо это или плохо. Такой сгущённый импрессионизм в живописи оправдан, а в поэзии...
Многие места темны для восприятия. Все мы — средние люди, «все мы немного лошади», а Ваша поэзия предъявляет большие требования к читателю, ждёт от него такого же со-гениального восприятия. А с этим у нас сложно. Люди привержены к литературным традициям, штампам. Вот какие-нибудь пустопорожние розенбаумы, малежики, кто там ещё - те да. То, что у них на поверхности — у Вас ушло вглубь, светится во внутренней жизни слова. Все эти сложные образы — это как формулы белка, из которых только и строится живое. Ваши стихи — огромный подарок для интеллектуальной аудитории, которая может оценить всё их богатство. Но ведь хочется, наверное, и более широкого признания. Быть понятным всем, а не только избранным.

 

 

Знаете, когда Пастернаку на вечерах, диспутах говорили о непонятности его стихов, он отвечал: «Вы меня не бойтесь, не бойтесь, что не поймёте каких-то слов или фраз, - моя тенденция до Вас дойдёт». Но и он потом, в конце жизни не смог не впасть, «как в ересь, в неслыханную простоту», осознав необходимость пробиваться к ясности выражения, как пробиваются к сути.
Я могу бесконечно говорить о Ваших стихах, кажется, уже могла бы диссертацию о них написать. Но Вы не очень-то тут всему верьте. Поэт, как известно, «сам свой высший суд». Я верю, чувствую, знаю, что у Вас огромное будущее. Вот увидите, интуиция меня не обманывает! «Я пророчествую Вам».

 

 

 

...У нас сейчас всё время дождливая погода.

 

 

Доколе? Хочется солнца, тепла, лета. И ещё — Ваших стихов. Старые я уже все зачитала и заслушала «до дыр». Это для меня как глоток воздуха. Пишите, не ленитесь! Всего Вам хорошего. Получили ли мой разбор? Как я Вас, а?
Но я знаю, что у Вас хватит мудрости не обижаться, ведь Вы сами говорили: «Давайте  не будем ходить на цыпочках друг перед другом».

 

P.S. Вот странно: некоторые Ваши стихи я не понимаю, когда читаю днём, а когда ночью — понимаю. «Счастье — это когда тебя понимают» - сказал мальчик из фильма. Но и для того, кто понимает другого, по-настоящему, до глубины, - это тоже счастье.

 

 

Пунктир звезды прочерчивает след,
и нимб луны над головой витает.
Который год встречаю так рассвет,
а всё никак в душе не рассветает.

 

Ожог звезды, Всевышний, притуши!
Прохладой утра будет лоб остужен.
Я высунусь из логова души
и посмотрю на этот мир снаружи.

 

Увижу, ужаснусь и снова — нырк! —
под ставни, под спасительные шторы.
Невыносим крикливой жизни цирк.
Душа моя не выдержит повтора.

 

Я снова в мироздание лечу,
лицом уткнувшись в звёздные соцветья,
и знать, как милый классик, не хочу,
какое там у вас тысячелетье.

 

Ваша поэзия — как остров со всеми его неразгаданными сокровищами. Я что-то Вам писала о непонятности Ваших стихов. Не верьте. Для кого-то они всегда будут непонятны, ибо для освоивших 4 правила арифметики до поры до времени остаётся зашифрованной высшая математика. Вот читаю сейчас у Хлебникова: «Знаю, прекрасны Вы, цветок голубого, и мне хорошо и внезапно». Или: «И моряны порыв беззаконный...» Чувствуешь, прямо дрожь пробирает: непонятно, но хорошо. А когда читаешь какие-нибудь «тысячи тонн словесной руды» - всё понятно, но нехорошо. Не слушайте никого, пишите, как пишется!

Продолжение здесь