Лет пятнадцать назад, помню, все сидели в интернете по ночам. Споры - ссоры - баталии... Полночи можно было не спать, потом ужаснуться глядя на часы и кое-как оторваться от монитора. А потом утром зайти в интернет и увидеть, что после того, как вчера ты ушёл спать, они там такое развернули! Все перессорились, чуть не передрались, половину забанили, потом померились, разбанились и теперь всё как-то по другому... И у тебя остаётся чувство, что ты пропустил всё самое интересное и сильно сожалеешь, что накануне рано ушёл спать.

А теперь по ночам все спят. Дисциплинированные стали. Это, конечно, правильно, но скучно.

Вот раньше было время!

"Сентиментальность — маргарин любви"  - фраза принадлежит на Кони, а Дорошевичу, который в своей книге "Сахалин. Каторга" описывал трепетное отношение осужденных убийц к местному коту. В воспоминаниях Кони мне снова встретилась подобная тема:

Кони А.Ф. Из казанских воспоминаний

Если бы знаменитый криминолог Ломброзо увидал некоего Нечаева, которого мне пришлось обвинять в Казани весной 1871 года, то он, конечно, нашел бы, что это яркий представитель изобретенного итальянским ученым преступного типа и прирожденный преступник-маттоид. Маленького роста, растрепанный, с низким лбом и злыми глазами, курносый, он всей своей повадкой и наружностью подходил к излюбленному болонским профессором искусственному типу. Он представлял вместе с тем и своего рода психологическую загадку по той смеси жестокости, нахальства и чувствительности, которые отражались в его действиях.

 В 1871 году Благовещение приходилось в пятницу на Страстной неделе. "Свято соблюдая обычай русской старины", старик портной Чернов решил, вместо птицы, выпустить на свободу человека. Он отправился в тюремный замок и там узнал, что есть арестант — отставной военный писарь Нечаев, обвиняемый в краже и сидящий лишь за неимением поручителя на сумму 50 рублей. Чернов обратился к начальству тюрьмы, прося отдать ему на поруки Нечаева, и, по соблюдении формальностей, получил его на свои руки и немедленно привел к себе в мастерскую, подарив ему при этом две ситцевых рубашки и рубль серебром. С ними Нечаев немедленно исчез и вернулся лишь перед самой Пасхальной заутреней, и конечно без рубашек и без рубля. Утром в день Светлого Воскресения он стал требовать еще денег, но Чернов отказал. В четыре часа дня последний оказался убитым, с кровоподтеками на виске и на лбу, причем шея его была почти совершенно перерублена топором, валявшимся тут же, а голова висела лишь на широком лоскуте кожи. Карманы платья Чернова были выворочены, и со стены исчезло его новое, только что сшитое пальто. Исчез и Нечаев. Он был обнаружен ночью в доме терпимости, причем на спине его, на рубашке, найдено было большое кровавое пятно; такое же пятно было и на подкладке пальто со стороны спинки. Нечаев ни в чем не сознавался и даже отрицал свое знакомство с Черновым и пребывание в его доме. Он держал себя чрезвычайно нагло. Когда его вели в сопровождении массы любопытствующего народа на квартиру Чернова для присутствия при осмотре места преступления, он обратился к проезжавшему мимо губернатору со словами: "Ваше превосходительство, а что бы вам меня за деньги показывать? Ведь большая бы выручка была!"

Пред осмотром и вскрытием трупа убитого в анатомическом театре университета Нечаев прислал мне заявление о непременном желании своем присутствовать при этой процедуре. Во время последней он, совершенно неожиданно, держал себя весьма прилично и внимательно вглядывался и вслушивался во все, что делал и говорил профессор судебной медицины И.М. Гвоздев. Когда последний кончил, Нечаев спросил меня: "Как объясняет он кровоподтек на лбу?" Я попросил Гвоздева повторить обвиняемому это место его visum repertum  [установленной картины преступления (лат.)] и заключения. "Этот кровоподтек должен быть признан посмертным, — сказал Гвоздев, — он, вероятно, получен уже умершим Черновым во время падения с нар, возле которых найден покойный, от удара обо что-нибудь тупое". Нечаев злобно усмехнулся и вдруг, обращаясь ко мне и к следователю, громко сказал: "Гм! После смерти?! Все врет дурак! Это я его обухом топора живого, а не мертвого; он еще после этого закричал". И затем Нечаев тут же, не без развязности, рассказал, как, затаив злобу на Чернова за отказ в деньгах, поджидал его возвращения с визитов и как Чернов вернулся под хмельком, но грустный, и жаловался ему, что у него сосет под сердцем, "точно смертный час приходит". "Тут я, — продолжал свой рассказ Нечаев, — увидел, что действительно его час пришел. Ударом кулака в висок сбросил я его с нар, на краю которых он сидел, схватил топор и ударил его обухом по лбу. Он вскрикнул: "Что ты, разбойник, делаешь?!" — а потом забормотал и, наконец, замолчал. Я стал шарить у него в карманах, но, увидя, что он еще жив, ударил его изо всей силы топором по шее. Кровь брызнула, как кислые щи, и попала на пальто, которое Чернов повесил на стену, повернув подкладкой кверху, потому что оно было новое. Я крови не заметил, когда надевая пальто; оттого у меня она и на спине оказалась. А вы, может, и поверили, что это из носу?" — насмешливо заключил он, обращаясь к следователю и напоминая свое первое объяснение этого пятна.

В тюрьме он себя держал спокойно и просил "почитать книжек". Но когда я однажды взошел к нему в камеру, он заявил мне какую-то совершенно нелепую жалобу на смотрителя и, не получив по ней удовлетворения, сказал мне: "Значит, теперь мне надо на вас жаловаться?" — "Да, на меня". — "А кому?" — "Прокурору судебной палаты, а еще лучше министру юстиции: он здесь будет через неделю". — "Гм, мое дело, значит, при нем пойдет?" — "Да, при нем". — "Эх-ма! В кармане-то у меня дыра, а то бы князя Урусова надо выписать. Дело мое ведь очень интересное. А кто меня будет обвинять?" — "Я". — "Вы сами?" — "Да, сам". — "То-то, я думаю, постараетесь! при министре-то?" — вызывающим тоном сказал он. "За вкус не ручаюсь, а горячо будет", — ответил я известной поговоркой. "А вы бы меня, господин прокурор, пожалели: не весело ведь на каторгу идти". — "Об этом надо было думать прежде, чем убивать для грабежа". — "А зачем он мне денег не дал? Ведь и я хочу погулять на праздниках. Я так скажу: меня не только пожалеть надо, а даже быть мне благодарным. Не будь нашего брата, вам бы и делать было нечего, жалованье не за что получать". — "Да, по человечеству мне и впрямь жаль", — сказал я. "А коли жаль, так у меня к вам и просьба: тут как меня выводили гулять или за нуждой, что ли, забралась ко мне в камеру кошка, да и окотилась; так я просил двух котяток мне отдать: с ними занятнее, чем с книжкой. Однако не дали. Прикажите дать, явите божескую милость!" Я сказал смотрителю, что прошу исполнить просьбу Нечаева.

В заседании суда, в начале июня, действительно присутствовал граф Пален, приехавший в Казань на ревизию. Нечаев держал себя очень развязно, говорил колкости свидетелям и заявил, что убийство совершилось "фоментально" (т.е. моментально). Присяжные не дали ему снисхождения, и он был приговорен к 10 годам каторги. В тот же день казанское дворянство и городское общество давали обед графу Палену в зале дворянского собрания. В середине обеда мне сказали, что приехал смотритель тюремного замка по экстренному делу. Я вышел к нему, и он объяснил, что Нечаев, привезенный из суда, начал буйствовать, вырвал у конвойного ружье и согнул штык (он обладал громадной физической силой), а затем выломал у себя в камере из печки кирпич и грозил размозжить голову всякому, кто к нему войдет. Его удалось обезоружить, но смотритель находил необходимым заковать его в ручные и ножные кандалы, не желая, однако, это сделать без моего ведома, так как на мне лежали и обязанности старого губернского прокурора. Я отнесся отрицательно к этой крайней мере и посоветовал ему подействовать на Нечаева каким-нибудь иным образом. "Что — котята еще у него?" — "У него — он возится с ними целый день и из последних грошей поит их молоком". — "Так возьмите у него в наказание котят". Смотритель, старый служака прежних времен, посмотрел на меня с недоумением, потом презрительно пожал плечами и иронически сказал: "Слушаю-с!"

Прошло три дня. Смотритель явился ко мне вновь. "Господин прокурор, позвольте отдать котят Нечаеву". — "А что?" — "Да никак невозможно". — "Что же? буйствует?" — "Какое, помилуйте! Ничего не ест, лежит у дверей своей камеры на полу, стонет и плачет горючими слезами. "Отдайте котят, — говорит, — ради Христа, отдайте! Делайте со мной, что хотите: ни в чем перечить не буду, только котяточек моих мне!" Даже жалко его стало. Так можно отдать? Он уж будет себя вести примерно. Так и говорит: "Отдайте: Бога за вас молить буду!"

И котята были отданы убийце Чернова.

Источник.

Среднестатистический старик (или старуха) склонен идеализировать свою молодость.

Наша молодежь любит роскошь, она дурно воспитана, она насмехается над начальством и нисколько не уважает стариков. Наши нынешние дети стали тиранами; они не встают, когда в комнату входит пожилой человек, перечат своим родителям. Попросту говоря, они очень плохие.

Сократ (470—399 гг до Р. Х.)

День 1 мая - это обычно очередной всплеск подобной идеализации в интернете. Но мне время нашей молодости запомнилось по-другому.

Демонстрация

Я закончила школу при развитом социализме. У власти стоял Брежнев, вернее - ЦК КПСС. В то время явка на демонстрации дважды в год - 7 ноября и 1 мая - была строго обязательна для лиц, старше 14 лет. Мы, школьники, начиная с восьмого класса, точно так же как и наши родители, должны были в обязательном порядке являться утром означенного дня на пункт сбора. Нас всех проверяли по списку, отмечая не явившихся. Потом дети строились в колонну, и колонна стартовала, держа путь в несколько километров к площади, на которой, вознесенное трибунами над толпой, стояло наше городское партийное руководство и взирало на дисциплинированных строителей коммунизма, которые шеренгами проходили внизу перед ним. Никакой транспорт в центре города несколько часов не ходил, так как нужно было пропустить огромную массу народа - практически всех жителей города, исключая только маленьких детей, да неходячих инвалидов.

Кто ходил на демонстрации, тот помнит характерные "пробки", когда очередная колонна демонстрантов останавливалась, пропуская ту, что должна была следовать впереди неё по установленному графику. Чем ближе к вожделенному центру с партийным руководством мы подходили, тем пробки становились чаще и продолжительнее. В конце концов, толпа народа уже начинала напоминать верблюда, который пролезает в игольное ушко.

Я родилась и выросла в третьем по величине городе России - Новосибирске. Климат этой местности резко континентальный: то есть зима длинная и очень холодная, лето короткое и очень жаркое. Межсезонье чрезвычайно коротко: весна порой длится две недели и за эти четырнадцать дней умудряются растаять все сугробы и вырасти на деревьях полноценные листья. Ноябрь - это уже настоящая зима в Новосибирске, а первое мая - ещё почти зима: местами сугробы, утрамбованный лёд, оставшийся от минувших холодов.

Когда мы шли демонстрироваться, асфальт был частично закатан утоптанным льдом, частично покрыт проталинками, частично - мокр. Пойти в валенках было нельзя: и в начале ноября и в начале мая на дороге появлялись сырые участки, на которых предмет мечтания стоящих в пробках демонстрантов - валенки - непременно бы промокли, и потому идти нужно было всегда сапогах, а у людей в сапогах, при таком режиме передвижения, ноги быстро замерзали. Постоянные остановки на этом сыром льду иногда по получасу, вели к тому, что некоторые, кто послабее здоровьишком, после демонстрации простывали, заболевали, вынуждены были взять больничный и не выходить на работу. Но социалистическое государство с этим невольным простоем смирялось ради успешного идеологического воспитания.

После праздников непременно следовало собрание, где перед всем классом наша классная руководительница - "классуха" - зачитывали список неявившихся. И они должны были по очереди встать и объяснить причину своей неявки.

"Отвертеться" от демонстрации, в принципе, было можно. Нужно было заранее у себя на работе взять некое "открепление", т.е. например, заявить, что на "День седьмого ноября, красный день календаря" ты уезжаешь в деревню Гадюкино, попроведовать свою бабушку, ветерана гражданской/отечественной войны и старую партизанку, для того, чтобы наколоть ей дров, наносить воды, починить валенки и бла, бла, бла... Желательно было ещё и предъявить билет на означенное число. Кажется именно таким образом мои диссидентствующие родители и избегали дважды в год этой всеобщей "обязаловки".

Я никакого открепления не брала, а просто на демонстрации не ходила, потому что считала это для себя ненужным, тягостным и лишним, да к тому же вредным для здоровья. А когда наша "классуха" устраивала "последемонстрационные разборки" у меня всегда был один и тот же ответ на её стандартный вопрос:

- Почему не была на демонстрации?!!

- Болела...

- А справка от врача есть?!!

- Есть...

- Давай сюда!!!

- Дома забыла...

- Когда принесёшь?!!

- Завтра...

После чего я имела право сесть на своё место за партой. На следующий день, диалог повторялся в несколько упрощённом виде: "Справку принесла?!! - Забыла. - Когда принесёшь?!! - Завтра". И так продолжалось каждый день до тех пор, пока "классухе" не надоедало.

Такое сходило с рук, конечно же, не каждому, но я была очень болезненным ребёнком. Я действительно постоянно болела по-настоящему и у меня действительно были настоящие справки от врача. До восемнадцати лет я стояла на учёте в туберкулёзном диспансере - но это, кстати, от обязанности присутствовать на демонстрациях не освобождало. Так что наша Валя-классуха вполне могла, в конце концов, махнуть на меня рукой и сосредоточить свое идеологически-дисциплинарные усилия на моих более здоровых одноклассниках, которые осмелились демонстрацию прогулять.

Помню, в восьмом классе был внутриклассовый скандал. На самой демонстрации я, как всегда, отсутствовала, но вот разборки, которые происходили после этого в классе, вынуждена была выслушать - явка на собрание была обязательна.

Суть состояла вот в чём: классу выдали флаг, чтобы его торжественно несли. Флаг, по традиции носили мальчики, ибо это довольно здоровая оглобля, а развивающееся полотнище, испытывая сопротивление треплющего её ветра, тоже норовит сделать предмет ещё менее удобоносимым. Таким образом - это дело для мальчишеских рук, а вовсе не для девчачьих. Но наши мальчики переноску флага саботировали. Поскольку все мы жили не в элитарном городе - лёгкие диссидентские настроения были обычны не только среди взрослых, но и среди школьников. В общем, когда "классуха" кому-нибудь из мальчиков протягивала флаг, тот просто молча не брал его, прятал руки за спину и отворачивался. В конце концов, с воплем "Ну, возьмите же кто-нибудь!!!", она поставила флаг древком на землю перед группой мальчишек и сама убрала руки, рассчитывая, что кто-нибудь вынужден будет подхватить падающий флаг. Но флаг спокойно упал на землю, а мальчики наши так и стояли со спрятанными за спину руками.

Одна девочка не выдержала, ей просто стало жалко смотреть на нашу убогую классуху, и она сказала: "Давайте, я понесу", и взяла этот несчастный флаг...

"Классуха" после демонстрации долго орала. Она хвалила сознательную Таню Ш., стыдила остальных, угрожала, возмущалась, и было это, как всегда в таких случаях, безрезультатно. Хотя, может быть, часть школьников и сделала вывод, что не следует всё же сильно выстёбываться на демонстрациях.

Далее жизнь школьная продвигалась как обычно: между обязаловкой и принудиловкой среди политинформаций, которые никого не информировали и комсомольских собраний, проведённых согласно графику.

И всё-таки я была на демонстрации два раза!

Первый раз - в школе. Кажется, в десятом классе. Даже не помню, май это был или ноябрь. Почему я пошла? Этому были две причины. Во-первых, мне всё-таки надоело врать, делая вид, что я забыла несуществующие справки. Во-вторых, я решила посмотреть, что из себя представляет демонстрация.

Утром мы собирались в школьном дворе, отмечались по списку, после чего нам, девочкам выдали "гвоздѝки", которые нужно было нести в руках. "Гвоздѝка" представляла собой палку, сантиметров 60-70 длинной и диаметром в два сантиметра. На конце этой палки была примотана проволокой тряпочка из красного сатина, изрезанная бахромой по краям. Бахрома свешивалась в разные стороны и должна была символизировать гвоздику "спутницу тревог" - как в песне. А многострадальным мальчикам достались, естественно, многострадальные флаги.

Сначала мы бодро взяли старт, но через несколько пройденных улиц скорость стала заметно снижаться. Частенько мы стояли, пританцовывая на обледенелых тротуарах, пытаясь подбодрить, развеселить себя и окружающих подтруниваниями друг над другом и анекдотами, иногда даже политическими, коих в застойное время было предостаточно. Но потом и нарочитая бодрость сникла. Малокровная советская юность замёрзла, уныла, примолкла и с нетерпением ждала только одного: когда же мы пройдём эту дурацкую площадь, и нас отпустят по домам?!

Площадь была ещё далеко. Кругом на улицах только добавлялись колонны, толпы людей. Надо было не потеряться, не отстать от своих, чтобы замёрзшие демонстранты какого-нибудь хлебного комбината не оттёрли тебя от твоего класса. И тут меня осенило: а не потеряться ли мне на самом деле? До идеологической цели было ещё пара километров, скорость нашего продвижения - несколько шагов в минуту. Если так идти дальше, то понадобится часа два для того, чтобы продемонстрироваться наконец перед трибунами с партийцами. Тут уж точно простынешь, и справка от врача на этот раз будет настоящая! Во только очень уж это обидно: и на демонстрацию, как дуре, пойти, и заболеть после неё! Нет уж, нужно было что-то одно. А потому самое время было - сваливать и отогреваться дома горячим грузинским чаем (ибо другого не было). И я решила дезертировать с идеологического фронта!

Поразмыслив над техникой побега, я представила себе, как буду выглядеть со стороны: вот я с дурацкой тряпкой на дубинке - "гвоздикой" - в руках, пойду в противоположную сторону, когда все сплошным потоком идут "туда". Все точно поймут, что я сбегаю с демонстрации. Ещё, чего доброго, кто-нибудь начнёт выяснять из какой я школы и из какого класса. А мне это совсем ни к чему! Первым делом нужно было избавиться от улики. Ненавязчивым движением и отмотала проволочку, держащую сатиновую тряпочку на палке и лёгким движением кинула её на снег подтаявшего сугроба. Сзади шли школьники другого класса. "Кто потерял..." - одна из девочек, пыталась привлечь внимание к потере, но затруднилась определиться: Цветок? Но с настоящими цветами никто на демонстрацию не ходит. Тряпку? Но это как-то неэстетично звучит. Гвоздику? Но перекрученный кусок тряпки совсем не походил ни на какой цветок. "Кто потерял...?" - возвысила голос дисциплинированная школьница, но ответом ей было - молчание. Далее следовал следующий этап побега - "потеряться". Это было просто. Нужно было сделать шаг в сторону, в тот же самый недотаявший сугроб, чтобы не загораживать дорогу идущим сзади людям и сделать вид, что у тебя развязался шнурок, и ты его завязываешь. И не беда, что на моих сапогах никаких шнурков не было.

Провозившись некоторое время с несуществующим шнурком, и убедившись, что меня безнадёжно оттёрла от моей школы идущая сзади швейная фабрика, я выбралась из заснеженного газона и бодрым шагом отправилась обратно, для профилактики сохраняя на лице крайне деловое выражение, которое должно было означать что-то вроде того: "Я тороплюсь в аптеку за лекарством для моей бабушки из деревни Гадюкино!!" И не беда, что 1 мая и 7 ноября аптеки в городе не работали. В руках у меня была теперь изящная "дубинка", утратившая свое красное коммунистическое украшение. Выглядела она настолько нейтрально, что за улику сойти не могла. С "дубинкой" мне почему-то было жалко расстаться, и некоторое время она украшала у нас дома крышку старой стиральной машины "Белка-5".

Моё дезертирство прошло в классе незамеченным, и я усвоила твёрдо: "главное - стартовать, а остальное - неважно!"

Второй раз я была на демонстрации в институте на первом курсе. С Ленинградским вузом я решила не шутить и несуществующими справками не прикрываться. Я, конечно, понимала, что за прогул демонстрации не отчислят из института, но всё же решила не портить себе отношения с администрацией вуза. Это был уже Ленинград и погода там во время демонстраций гораздо теплее. Торжественно отметившись в списке своей группы, я уже прекрасно знала, что демонстрация моя продлится до первой же удобной подворотни по пути следования колонны. Но удирать одной мне было теперь неинтересно. Весело поговорив с идущими рядом ("А далеко идти? На Дворцовую площадь?? Да вы что?!! В такую даль?!!! Пешком?!!! Это ж с ума сойти!! Давайте лучше пойдём к кому-нибудь в гости пироги есть!"), мы всей компанией отправились есть пироги к одной из одногруппниц.

А потом грянула перестройка, и посещение демонстраций перестало вменяться в обязанность. Сейчас остались только воспоминания о бессмысленно мёрзнущих, подпрыгивающих от холода, людях, о потерянном времени, об унизительных собраниях, на которых требовалось объяснять "почему я не явился..." и есть ли у меня на то достаточно уважительная причина. Всё это был - позор!

Демонстрация нашего позора.

Автор - А.М. Возлядовская

Никакой идеализации...

Наверное, я ещё недостаточно старуха.

В праздничные дни в блогосфере пошли разговоры о куличах и выпечке. Многие стали вспоминать свои собственные первые опыты в пекарском деле:

От Сиротка_Мегги:

...Моё первое знакомство с тестом произошло на заре туманный юности.
В городе Кракове , попробовав впервые пиццу, я сошла с ума от этого невероятно вкусного блюда. Выпытала рецепт и решила поразить всех в Москве
Для этого были куплены на Центральном рынке дико дорогие помидоры, и я приступила к изготовлению.
Впервые в жизни.
Я тогда вообще была очень далека от кулинарии.
И вот я насыпала в миску муку и чё там ещё было надо, и стала месить.
Но я не ожидала, что тесто поиклееца намертво к руке и ко дну миски, склеит пальцы, и отодрать его будет невозможно.
Мама сказала:"Надо месить, пока не начнёт отставать от пальцев"
Я поняла, что никогда этого момента не будет, разъярилась, и эта миска с тестом стала летать у меня по кухне, и только жена брата мужественно присутствовала при этом перфомансе.
Я орала, ругалась, проклинала все на свете, тесто не отлипало, а ведь стоило сказать - добавляй понемногу муку и оно отлипнет.
Но мне никто этого не сказал, мама считала, что это и так должно быть понятно, но я- то откуда знала?!
Не меньше часа я кидалась тестом, потом стала совать руку в муку, и дело сдвинулось.
Кривую и подгоревшую пиццу я торжественно поставила на стол.
Конечно, дрянь была страшная, но все ели, боялись, что я сейчас опять начну орать и кидацца уже готовой пиццей.
Все сказали, что очень вкусно, но добавки не просили, потому что ну очень сытное блюдо!
В итоге оставшееся я скрошила птицам, и мои отношения с кулинарией закончились...
https://www.liveinternet.ru/users/830593/post499015765/

От Trillian_McMillan:
..Я тогда затеяла испечь пирожки. Не помню, с капустой ли или с мясом. Начинка-то удалась. Но тесто... Короче, эти пирожки годились только в качестве снарядов для какого-нибудь вооружения, причем при их использовании победа явно была бы на нашей стороне. Мой бывший муж, чуть не сломав зуб, сказал, чтобы пирожки я больше не пекла)) И я не пекла. Но позже, уже при муже номер два Зубове, однажды я решила испечь пахлаву. Пахлаву, Карл! То есть вместо того, чтобы осваивать Курочку Рябу я сразу же замахнулась на Шекспира!)) Делала всё по рецепту, который казался простым. Долго описывать эту битву титана с тестом не буду, но "блять" было самое простое и вежливое из выражений, которые я употребляла при готовке. В этот момент пришел с работы Зубов, который заявил, что никогда не думал, что можно так цветасто выражаться)) Пахлава получилась так себе, мягко говоря...
https://www.liveinternet.ru/users/trillian_mcmillan/post499016433/

В юности я, наверное, очень хитрая или очень глупая, потому что я решала вопрос с тестом не задумываясь. Я много раз слышала от взрослых, что квасное тесто делать очень сложно, что это - "высший пилотаж", что нужно быть профессиональным пекарем, чтобы сделать хорошее квасное тесто, и что вообще, кучу продуктов испортишь, прежде чем научишься его делать. Потому я не колеблясь покупала в ближайшей кулинарии готовое тесто, дома делала начинку, раскатывала покупное тесто и, сформировав из этого пирог, пекла его в духовке отечественной электроплиты "Лысьва".
Никогда не скрывала, что тесто покупное. Но мои пироги всегда хвалили и ребёнок (т.е. я) был счастлив!

К сожалению, человек слишком мало обращает внимания на самых близких людей. Даже Александр Дольский говорил в своих стихах: "Меньше всего любви достаётся // нашим самым любимым людям".

И не только в любви дело: можно любить человека глубоко в душе, но при этом мало общаться с ним, мало интересоваться его взглядами, жизнью, тем, что он помнит. Больше всего это касается родителей. Маленький ребёнок воспринимает маму и папу, как некоторую данность, которая "была всегда". Как в песенке: "Пусть всегда будет мама!", ребёнку кажется, мама - неотъемлемая часть окружающего мира. Большинству не свойственно расспрашивать родителей об их прежней жизни. Получается так, что о биографиях самых близких людей человек знает гораздо меньше, чем о биографиях деятелей культуры или искусства - малознакомых или даже вовсе незнакомых людей.

Моя мама родилась в 1938 году. Ей было всего три года, когда началась война, вряд ли она хорошо помнила то время, но вот когда война закончилась, маме было уже 7 лет и она сохранила кое-какие воспоминания о которых говорила урывками. Всё время войны мама провела глубоко в тылу, в городе Новосибирске. Как раз эти тыловые впечатления остались в её памяти. В 1953 году умер Сталин. Маме было 15 лет - это вполне сознательный возраст, человек себя контролирует, отвечает за свои слова и действия, и помнит себя достаточно хорошо. Потом было правление Хрущёва, потом - Брежнева...

Мама умерла в 1999 году и сейчас, когда прошло много лет после её смерти, я сильно жалею, что никогда у неё не спрашивала, что она видела в окружающей себя жизни, какова была жизнь при Сталине или при Хрущёве? Мама много рассказывала о своём детстве, но это были частные рассказы о том, что у них был кот Мурзик и о приключениях с этим Мурзиком, была собака овчарка и очередные приключения с ней.

Собаку в то тяжёлое послевоенное время завели потому, что бабушка (мамина мама) жила с детьми (моей мамой и братом, который был на два года младше) одна на первом этаже двухэтажного деревянного дома близ железнодорожного вокзала "Новосибирск-Главный". Близ вокзала часто кучковались подозрительные личности, это было опасное место. Муж бабушки умер при двусмысленных обстоятельствах, сама она много времени проводила на работе, дети оставались одни и собака охраняла квартиру.

Продолжение статьи читайте а сайте "Литература и Жизнь": А.М. Возлядовская. "Меньше всего любви достаётся нашим самым любимым людям". Воспоминания о моей маме.

Сейчас часто можно услышать сожаления по поводу того, что жить стало плохо, а раньше в СССР было хорошо. Брюзжат в основном пожилые люди. Забыли что ли всё? Я не спорю, что сейчас много негативного, но как оптимист, я думаю, что со временем всё более менее наладится.

  Я с детства была счастлива, что живу в великой стране. Очень жалела людей, которые жили за рубежом. По телевизору показывали нищих, у которых не было жилья, многим приходилось жить в коробках. С годами я поняла, что нищих-бомжей много и в нашей стране.

  Когда мне было 10-12 лет, моей обязанностью была покупка хлеба и молока.

          В хлебном магазине запомнился грузчик в синем сатиновом фартуке, который таскал в магазин лотки с хлебом. Иногда хлеб, либо булки падали на пол, и рабочий грязными руками поднимал их и бросал на лоток, и никто из покупателей не возмущался. Да и ассортимент был скудный: буханки чёрного хлеба, батон к чаю, батон нарезной и городские булки, иногда ассортимент немного менялся.

          Молочный вечно был набит людьми. Идя в магазин, всегда несла пустые молочные бутылки на обмен. Очередь всегда была большая, иногда простаивала в ней около часа. Хуже всего было, когда зазевавшись, я теряла очередь. Вклиниться назад было невозможно, приходилось плестись в конец очереди и терзаться сомнениями: хватит или нет молока. Бывало так, что оно заканчивалось перед самым носом.

          Сейчас прилавки магазинов изобилуют различными фруктами практически круглый год: яблоки, груши, апельсины, мандарины, грейпфруты, бананы, экзотические фрукты, названий которых мы раньше и не знали. Если отец приезжал из Москвы, то обязательно привозил апельсины. Для меня – это было чудо. Апельсины делились всем поровну, доставалось по 3-4 штуки. А вот сейчас, когда их много, что-то есть не очень и хочется.

           В восьмидесятые годы в Воронеже стало плохо с продуктами. Многие ездили с рюкзачком в Москву за мясом, хорошим маслом, конфетами, в том числе и мой отец. Я тогда не могла понять: «А почему так? Почему в Москве есть, а в других городах – нет?». Потом узнала, что у городов были разные категории снабжения. Были города, у которых была первая категория снабжения – это Москва, Ленинград и так далее, какие-то города относились ко 2-й, 3-ей категории. А уж маленькие города, посёлки и деревушки, наверное, ни к какой.
Но даже в городах с плохим снабжением все жили по-разному. Жировали всякие работники баз, мест общественного питания, райкомовские, обкомовские, профсоюзные работники, всякие «несуны» - те, кто уносил с работы под полой все, что можно было использовать дома или с выгодой реализовать и таким образом увеличить домашний бюджет. А обычные инженеры жили на зарплату в 120-140 рублей. Взять, хотя бы нас с мужем – инженеры-геологи. Я всегда говорила, что мы со своей работы, кроме камней, ничего принести не могли.

          Слово «блат» было очень популярным. Всё хорошее, необычное доставалось по блату. А потом и элементарные вещи тоже стали доставать по блату, либо в бесконечных очередях, в которые записывались за год, за полгода. Дежурили в очередях ночами с номерками на руках.

У нас, блокадников, была особая потребность в улыбке ...

В июне 1941-го Алисе Фрейндлих шесть с половиной лет. 1 сентября она пошла в первый класс 239 школы на Исаакиевской площади. А 8 сентября началась блокада Ленинграда.

— В начале войны проблем с едой мы не ощущали. У немцев ведь всегда на полочках что-то припасено. Я помню, как к нам прибегала соседка с чашечкой, просила немножко, пару ложечек, манки для своего ребенка. И бабушка ей насыпала манки.

Еще не наступила зима, еще шла осень 41-го. Еще можно было безмятежно отдать кому-то столовую ложку манки. Никто же не предполагал, что блокада будет так долго длиться. А потом наступила зима, и бабушка перешла на режим строгой экономии и дисциплины. Она больше не давала нам хлеб просто так. Только строго по часам. Помню, я сидела как истукан и подолгу смотрела на часы, на то, как бежит стрелка к тому заветному моменту, когда бабушка нам что-то даст. А ведь очень многие гибли из-за того, что сразу съедали свои 125 граммов хлеба,которые выдавались на сутки в самую тяжелую зиму.

У бабушки с довоенных времен оставалась горчица. Роскошь! С ней казался вкусным даже студень из столярного клея, который тогда все в Ленинграде варили. Еще у нас оставалась сода, мы бросали ее в кипяток,и получалась шипучка.

Топили в основном — мебелью, в итоге сожгли всю, кроме того, на чем нужно было спать и сидеть. В буржуйке сгорело полное собрание сочинений Толстого, прижизненное издание. Но тут так: или смерть, или книжки в огонь…

Урок получила от врача. На протяжении сорока лет я мучилась жуткими мигренями: если начинался приступ, сутки, а то и больше не могла встать с постели. Доктора предполагали, что моя болезнь — следствие блокадной голодухи. Во время очередного приступа вызвали «скорую». И вот в комнате появляется женщина в белом халате — высоченная и мощная. Я, лёжа, причитаю:
— Господи, за что мне эти адские боли?! Никому никогда плохого не желала, зла не делала!
И вдруг врачиха упирает руки в боки и рокочет басом:
— Ах ты бесстыжая баба!
Я от неожиданности чуть с дивана не свалилась.
— Да ты скажи спасибо, что только это! Знаешь, сколько людей годами лежат, прикованные к постели, и кричат от настоящих мук?! Когда у тебя что болит, говори: «Господи, спасибо что только это!»
Сложно поверить, но боль тут же стала уходить. В течение того года у меня ещё случались приступы, но гораздо реже и не такие сильные. А потом я вообще про них забыла. С тех пор, что бы ни случилось, говорю: «Господи, спасибо что только это!»

Елена Образцова. Народная артистка СССР

Источник

Сегодня день памяти моей мамы. Она умерла 25 октября 1999 года.

Мои родители, 1975 год.

К сожалению человеку свойственно обращать слишком мало внимания на своих самых близких людей. Даже Александр Дольский говорил в своих стихах: "Меньше всего любви достаётся // нашим самым любимым людям".

И не только в любви дело: можно любить человека глубоко в душе, но при этом мало общаться с ним, мало интересоваться его взглядами, жизнью, тем, что он помнит. Больше всего это касается самых близких людей - родителей. Маленький ребёнок воспринимает своих родителей, как некоторую данность, которая "была всегда". Не только в песне поётся: "Пусть всегда будет мама!", ребёнку кажется, она есть и была всегда. Возможно, поэтому большинству не свойственно расспрашивать родителей об их прежней жизни. Получается так, что о биографии самых близких людей человек зачастую знает гораздо меньше, чем о биографии каких-то деятелей культуры или искусства - малознакомых или даже вовсе незнакомых людей.