Собачье сердце

            – Ты, самое главное, меня слушайся. – уже в который раз повторяла Лиса Пингвину. – Тогда всё будет как в сказке, даже лучше!

            – А там рыба точно есть? – сомневаясь, скорее для порядка, чем на самом деле, тоже, уж в который раз спрашивал Пингвин.

            Я что–то не пойму! И что тут такого, необычного?! Для не догадавшихся, объясняю: ехал цирк, из одного города в другой переезжали – гастроли, называется. Остановились по принципу: мальчики налево, девочки направо, в лесу остановились. Скорее всего, дело было не в том, чтобы на свежем воздухе по малой нужде сбегать, а в чём–то другом. В чём – правду говорю: не знаю. Если что, сами придумайте. Так вот, покуда они налево–направо ходили, или ещё там что–то, один пингвин, клетку забыли закрыть, дверцу–то открыл, спрыгнул и, хоть не торопясь, природа телосложения не позволяет быстро бегать, зато, бодро и уверенно в лес и ушлёпал.

***

            Если говорить на языке так любимом начальниками всех уровней и мастей: тут надо понимать! А если по–нашему, по–простецкий: да нехерена тут понимать! Ведь цирк, это своем не тот цирк в который мы, заплатив деньги, приходим под видом почтенной публики. Одно дело сидеть и гыгыкать, наблюдая за тем, как на арене, люди над собой и над зверями издеваются. И совсем другое дело, когда ты в этом цирке мало того, что работаешь, ты в нём ещё и живёшь.

            Вообще–то жить в цирке можно. А что, накормить, накормят. Опять же, клетка тебе предоставлена, иногда даже персональная – живи да радуйся. Ну, что там ещё? Да, за здоровьем твоим следят, потому как нужен ты. Потому как, кроме тебя, больше некому на арене фокусы показывать. Другие в цирке проживающие? На то они и другие, что свои, другие фокусы показывают. А всё вместе это называется цирковой программой на потеху и для удовольствия почтенной публики. А всё потому, что публика, потому и почтенная, что деньги заплатила, а значит, имеет полное право удовольствие за это получить.

            Но вообще–то, оно везде так происходит. Вот и жизнь цирковая, тоже состоит как бы из двух половинок: приятной и неприятной. О приятной только что написал. Если кто не понял, глаза чуть вверх поднимите, и перечитайте заново. В том–то и дело, что есть в цирковой жизни половинка, которая аж до зубной боли неприятная. Вроде бы ничего такого, и если ты в цирке проживаешь, то она, половинка эта, тебе по силам, иначе выперли бы к едреней матери. Так что, не ленись, старайся и всё будет путём. Но половинка эта, неприятная, заключается в том, что тебя заставляют делать то, чего ты просто–напросто Природой–матушкой делать не предназначен – вот в чём дело. Оно конечно, за харчи, да за жилое помещение, ну и какая разница, что помещение это – клетка? Жить можно, а значит, не вякай. Но ещё хуже того, что делать приходится, для чего ты не предназначенный, потому что, если не будешь делать, говорю же, выпрут к едреней матери, а там, куда выпрут, ты очень даже простенько и скоренько с голода подохнешь.

***

            Нет, это не Пингвин так думал, хоть и оказался на свободе, и шлёпал по опавшей листве. Это я сижу тут и его дурака жалею. А что?! Слушайте, а ведь правда. Один в один получается – тварь неразумная, хоть и птица.

            Дело в том, что попал Пингвин в цирк в очень даже молодом возрасте – любопытство, это он так думал, а на самом деле, глупость, а скорее всего, всё вместе, помогли. Уж если родился ты пингвином, то живи и радуйся, что пингвином родился, а не каким–то там кальмаром. Антарктида, холодно, пальмы не растут? А нахрена тебе пальмы? Что ты с ними будешь делать? Жрать, что ли? Уж коли родился ты пингвином, предстоят тебе просторы океанские и ловля рыбы с кальмаром с утра до вечера. И нет над тобой никакого ни начальства, ни дрессировщика, только волны океанские, да ветер солёный. Вообще–то есть один гад – морской леопард, называется. Но он у берега живёт, потому что знает, сволочь, когда пингвин в открытом океане и свободен на все четыре стороны – хрен ты его поймаешь! А когда у берега, ну, обязательствами связан, тогда, очень даже возможно.

            Вот и получается, была Пингвину уготована и предопределена, точно также, как и его предкам, и сородичам, жизнь посреди океана великого и снежных пустынь необъятных. Но, да все мы такие, всегда хочется чего–нибудь новенького, потому что, то, что есть, по нескольку раз на дню умудряется надоедать. Вот и Пингвин, ведомый жаждой нового, эту штуку ещё любопытством называют, отправился на поиски этого самого, нового, а значит, интересного.

            А тут, глядь, как по заказу, люди появились (Пингвин потом уже узнал, что они людьми называются), добрые такие, приветливые. Угостили Пингвина рыбкой, а тот, да какой дурак от рыбы откажется, принял угощение… Открыл глаза: темно вокруг, запахи какие–то чужие, незнакомое, и гудит что–то. Причём гудит не так, как гудят, вернее, шумят океанские волны, а постоянно. Пингвин подумал, что это ему приснилось, что он спит, а когда проснётся, снова у себя дома, на берегу океана окажется. Так продолжалось довольно–таки долго: Пингвин спал, просыпался, думая, что продолжает спать; приходили люди и кормили его рыбой, ну и так далее. Да, чуть не забыл: помещён бы Пингвин в клетку, выбраться из которой, никак. Ну а потом был цирк и всё, что с ним связано. А ещё потом: автомобиль и

незакрытая клетка…

***

            Сейчас же, Пингвин, переваливаясь из стороны в сторону, походка у него такая, шёл среди каких–то непонятных столбов и ещё какой–то ерунды. Он не знал, как это всё называется, но зато точно знал, когда он пройдёт через всё это, то выйдет на берег океана. А за океаном будет его родина, та самая холодная и снежная земля, которую люди называют Антарктида.

            Пингвин не знал, сколько ему предстоит идти, да он особо и не переживал по этому поводу – шёл себе и шёл. Он знал одно – закончатся эти непонятные, лохматые столбы и он увидит океан. А дальше всё очень просто: прыг, и поплыл, а плавать Пингвин умел, не извольте сомневаться как.

            Единственное, что не давало ему покоя – очень хотелось есть. Вообще–то, Пингвину хотелось есть всегда, сколько он себя помнил. Но, с тех пор, как он попал в цирк, есть ему хотелось ещё больше. Если раньше, до цирка, было как: хорошо постарался, наловил рыбы – хорошо поел. В цирке же, старайся ты, не старайся, всё одно, количество рыбы, определённой тебе на пропитание, неизменно.

            Не знаю, думал–ли о чём–нибудь Пингвин или не думал, а просто шёл к океану, только был он самым наглым образом остановлен неизвестно кем, очень похожим на собаку, только другого цвета.

            – Ты кто?! – спросило оно.

            – Я, Пингвин. – слегка удивившись встрече ответил Пингвин. – А ты кто, собака?

            – Какая такая собака?! – обиделось оно. – Думай, что говоришь! Я собак этих терпеть не могу! Лиса, я! Слыхал?!

            – Нет, не слыхал. У нас таких нету.

            – Где это у вас?

            – В цирке…

            – Где–где?!

            – В цирке. Ну, как бы тебе это сказать. – принялся объяснять Пингвин. – Это место такое, где люди и звери всякие перед другими людьми кривляются. Понимаешь?

            – А зачем кривляются?

            – Потому что люди, те, перед которыми кривляются, они деньги заплатили.

            – Кому заплатили?

            – Тем, кто кривляется.

            – И тебе?

            – Нет. Мне деньги не платили. Мне только рыбу давали.

            – А что такое деньги?

            – Не знаю. Я их ни разу не видел.

            – А лисы в твоём этом цирке есть? Ну, такие, как я?

            – Нет, нету. Ни разу не видел.

            – Это хорошо. – сказала Лиса. Видно было, с удовольствием сказала. – А волки есть?

            – Кто?

            – Ну такие же, как и собаки, только побольше и серого цвета. Есть?

            – Нет, нету. Тоже ни разу не видел.

            – Это плохо. Плохой твой цирк. – высказала Лиса своё, как она считала, самое авторитетное мнение в Лесу.

***

            – Слушай, Лиса, а где у вас тут можно чего–нибудь поесть? – Пингвин с тоской посмотрел на Лису, уж очень кушать хотелось.

            – С пропитанием у нас сложно. Тут уж каждый сам за себя, понимать должен. Бывает, дело до драки доходит. Так что, нечем мне тебя угостить, не взыщи.

            – Что? И даже рыбы нет? – ясно дело, Пингвин привык, что рыба, хоть и мало её, есть всегда.

            – Вот рыбы–то как раз навалом. – почему–то грустно ответила Лиса.

            – Как это, навалом? – не понял Пингвин.

            – Ну, много. Какой ты непонятливый. – на этот раз удивлялась Лиса, или придуривалась, кто её знает. – Только рыба, она в озере, нырять за рыбкой нужно, а желающих нету. В смысле, рыбки откушать желающих хоть отбавляй, а нырять за ней – ни одного. Я давеча Бобра попросила рыбки поймать. Говорю ему, мол, один хрен целый день в воде сидишь, налови рыбки, а я тебе за это каким нибудь добром отплачу. А он, сволочь, зубы свои кривые выставил, это он так улыбается, смотрит на меня, глазёнки наглые – сволочь, одним словом.

            Дабы не возводить лишнюю напраслину на Бобра – пояснение требуется. Нет, сволочь он конечно же первостатейная, а в Лесу все, кого не возьми, сволочи. Так что Бобёр, если и сволочь, то не сволочнее других. Но, если все, в Лесу проживающие, сволочи, первостатейные и второстатейные, то Лиса – такая сволочь, что ни под какую классификацию не подпадает! Исключительная и редкостная сволочь – Лиса, вот что я вам скажу! Да что там, не только все жители лесные, но и сам Лес, с полным на то правом могут даже гордиться, что в нём и рядом с ними проживает такая редкостная сволочь, как Лиса.

            – Покажи! – оживился Пингвин.

            – А тебе зачем? – непонятливая какая–то Лиса, вернее, необразованная и тёмная, про пингвинов ничего не знает.

            – Говорю же, есть хочется. – вздохнул Пингвин. – В цирке знаешь как? Поесть конечно дадут, но досыта не накормят, постоянно есть хочется. А в озере том, тем более, ты говоришь, что её много, я хоть наемся вволю. – и, немного подумав Пингвин добавил. – Ну и тебя угощу, разумеется.

            – А ты что, рыбу умеешь ловить? – недоверчиво спросила Лиса.

            – Умею. – соответственно своей фигуре важно кивнул Пингвин. – А что её ловить?

            – И воды не боишься? – боясь спугнуть нежданно свалившееся ей под ноги счастье, осторожно спросила Лиса.

            – А что её бояться?

            – Ну как же, мокрая!

            – Ну и что?!

            – Золотой ты мой! Перламутровый ты мой! – Лиса аж заплясала от радости. Такого, даже она, при всех её сволочизме и наглости, не ожидала. – Пойдём, пойдём скорее, драгоценный ты мой!

            – Какой, какой? – слово какое–то непонятное.

            – Хороший! – не стала расшифровывать Лиса. – Тебе–то какая разница? Пойдём скорее, там оно. – Лиса показала куда–то в сторону. – Ой, что же ты так медленно ходишь? Быстрее можешь?

            – Не могу. – честно признался Пингвин. – Мы, пингвины, быстро ходить не предназначены. Мы быстро плавать предназначены.

            Лиса аж заплясала вокруг Пингвина, до того ей не терпелось поскорее рыбкой полакомиться, и, от досады на то, что это, непонятно что, еле–еле ходит: «Ну за что мне такое наказание? – неизвестно кому жаловалась она».

***

            Николай Ефимович, среди народа и в Лесу – просто Ефимыч, любил свою работу не за важность служебного положения. Да какая там, ети её мать важность?! Недоделков с топорами, ружьями, да мангалами гонять?! И не за зарплату. Уж что, что, а зарплата лесника – издевательство и то, солиднее выглядит. Он любил свою работу за то, что любил Лес. Очень любил и, бывало найдёт стих на душу, даже сожалел, что родился человеком, а не зверем лесным. Сколько же простора и свободы в Лесу – красотища!

            «И что народ за города эти уцепился? – иногда размышляя на темы жизненного бытия, искренне не понимал он. – Что там хорошего? Сплошные железяки, в виде машин, и каменюки, в виде домов, вот и вся прелесть. То ли дело в Лесу! Вышел из дома раненько–раненько, только без пива с водкой, и без магналов, отмахал километров десять – вот она где красота! Такое увидишь, ни один телевизор не покажет, ни за какие деньги. Только не спеши и не торопись. Лес и красота лесная, они торопыг не любят, обижаются, потому свои красоты им и не показывают. Это как женщина...»

            Но увы, додумать, чем женщина похожа на лес и на лесные красоты у Ефимыча не получилось. Почитай, нос в нос, на него пёрли: Лиса и, Пингвин?! Ефимыч был лесником опытным и не робкого десятка – многое за свою лесническую службу повидал, но чтобы встретить на лесной тропинке пингвина – это перебор, первый раз такое с Ефимычем. Но, поскольку профессия лесника пугливых и впечатлительных не очень привечает, Ефимыч нисколько не растерялся, даже внутри себя, а строгим, подобающим лесничему тоном, подал команду:

            – А ну! Стоять!

            Полуэкзотическая парочка послушно остановилась. А попробовали бы они не остановиться! Да без разницы, что Лиса  бегает быстро, от Ефимыча не убежишь! Где угодно найдёт, а уж тогда, никакие оправдания не спасут – так всыплет, во век не забудешь. Дело в том, что Ефимыча не сколько удивило присутствие в Лесу Пингвина, сколько то, что пребывал он в компании с Лисой. Она и в одиночестве вытворяет – диву даёшься, а уж если Пингвина где–то нашла – следопытка, ети её…, даже страшно представить, что она учудить может!

            – И куда это мы собрались, да ещё такой компанией?! – строго спросил Ефимыч.

            – Ты не бойся. Это Ефимыч, лесник здешний. – прошептала Пингвину Лиса. – Вообще–то он добрый, только строгий очень. – и тут же. – Мы, Ефимыч, ничего, не безобразничаем. Вот, знакомца встретила, экскурсию провожу, красоты наши показываю.

            – А если не врать? – строго спросил Ефимыч.

            – Лиса сказала, озеро у вас тут есть… – Пингвин поспешил объяснить Ефимычу настоящую причину прогулки, потому как где–то там, внутри закопанным чувством, опасался, что Лиса сейчас такого наговорит, что никакого озера он не увидит, а кушать хочется.

            – Ну есть озеро. Ну и что? – не меня строгости интонации опять спросил Ефимыч. – А зачем оно вам?

            – Лиса сказала, рыбы в нём много, кушать хочется. – опередил с ответом Лису Пингвин.

            – Да, есть такое дело. – задумчиво сказал Ефимыч. У него только что созрел вопрос: «А что этот пингвин делает в лесу? Вернее, как он сюда попал?» – Ты–то, как сюда попал? – спросил Пингвина.

            – Сбежал.

            – Откуда сбежал? Из Антарктиды, что ли? – усмехнулся Ефимыч.

            – Нет. – грустно вздохнул Пингвин. – Из Антарктиды не сбегают. Я из цирка сбежал.

            – Понятно. – задумчиво произнёс Ефимыч, потому что и правда, задумался.

            Нет, вы не подумайте, Ефимыч вовсе не собирался возвращать Пингвина в цирк. Он вообще считал и был уверен, что цирки, точно также, как и зоопарки – сплошное издевательство над дикими и не дикими зверями. Была б его воля, Ефимыч всех этих начальников, организаторов и владельцев цирков с зоопарками, самих бы по клеткам порассаживал и на улице выставил. Пусть народ бы посмотрел на этих, даже слова неприличного для них жалко… А они, пусть бы посидели, да подумали... Нет, вряд–ли они бы думали. Не знаю, чтобы они делали.

            Сейчас Ефимыч думал, чтобы такое ему предпринять, чтобы Пингвин этот не погиб в условиях для него не предназначенных? Оставлять его в Лесу, да ещё в компании с Лисой – для него верная погибель. Домой взять? Придётся. Ефимыч так для себя и решил: возьмёт Пингвина пока к себе домой, пусть поживёт. Сам же тем временем, позвонит, переговорит с кем надо, чтобы Пингвина на его родину, в Антарктиду, переправить. Есть у него хорошие знакомые, а у тех знакомых, тоже есть знакомые. Так что, в конце концов, человек, способный доставить Пингвина в Антарктиду, отыщется.

            – Вот что, – это Ефимыч Пингвину. – у меня пока поживёшь. Не обещаю конечно, но постараюсь тебя на родину, в Антарктиду, переправить.

            С трудом верится, но, рассказывали так, Пингвин аж прослезился в знак благодарности и тут же пообещал Ефимычу переловить всю рыбу в озере и ему подарить. Да, кстати, Лиса, которой слова не давали сказать, осталась очень недовольная обещанием Пингвина.

            – Не нужна мне рыба в таком количестве. – охладил благодарственный пыл Пингвина Ефимыч. – Мне, того что есть, хватает. Кстати, есть у меня дома рыбка, так что, поешь. А завтра, мы с тобой на мотоцикле к озеру поедем, далеко оно. Эта, – Ефимыч кивнул на Лису. – ей бы рыбки поесть… Шпана, одним словом!

            – Почему сразу шпана?! – обиженно засопела Лиса.

            – Потому что! – не стал разъяснять Ефимыыч. – Ладно, не обижайся. Приходи завтра к озеру, знаешь куда. И тебе рыбки достанется. Мы не жадные, правда? – и подмигнул Пингвину.

***

            Вот ведь удивительные чудеса! В Лесу деревьев полным–полно, а слышно даже лучше, чем в чистом поле. Почему так?

            Голоса двоих, громко разговаривающих, к Лесу непривычных, это Ефимыч сразу определил, услышали отчётливо и сразу.

            – Метров триста. – сказал Ефимыч.

            – Да. Приблизительно так. – подтвердила Лиса.

            – Вот что, – прежним, строгим тоном, сказал Ефимыч. – спрячьтесь–ка в кустах. Чужие люди идут. Незачем им вас видеть.

            Лиса впереди, Пингвин за ней, скрылись в ближайших кустах, а Ефимыч, ну чтобы столбом не стоять, присел на поваленное дерево и закурил – перекур себе устроил, получается

            В нескольких метрах от того места, где перекуривал Ефимыч, тропинка делала поворот. Вот из–за этого поворота и появились два мужика, а может парня – обоим лет по тридцать. Судя по громкому дыханию – одышка называется, в Лесу они были не частными гостями, да и наверняка курили, как те паровозы. Шли довольно–таки быстро, и видно было, искали что–то. Завидев Ефимыча, обрадовались, видно было, и к нему:

            – Мужик! Ты здесь пингвина не видел?

            – Ребят, закусывать не пробовали? Говорят, помогает. – спросил Ефимыч и усмехнулся. 

http://subscribe.ru/group/na-zavalinke/12931295/

Эта удивительная история началась осенью 1952 года в начальной школе в Калифорнии.

Огромный полосатый кот вошел в класс прямо посреди урока, спокойно уселся в нем и начал приводить себя в порядок. Кот был худым и голодным, и учительница разрешила напоить его молоком. Просидев на уроках примерно полдня, кот величественно поднялся и ушел. На следующий день кот снова пришел в школу, и снова — через день…

Когда стало понятно, что он собирается приходить постоянно, ему дали имя Класс Восемь, в честь кабинета, в который он вошел первым.

С того памятного дня появление кота стало привычным… Летом школа закрылась на каникулы, и кот приходить перестал. А в следующем сентябре пришел снова, и методично каждый день посещал занятия. Потихоньку слава Класса Восемь вышла за пределы Лос Анджелеса, потом Калифорнии, а потом и всей Америки. Журналисты постоянно приезжали в Элизиан Хайтс, особенно осенью, чтобы проверить: придет ли кот в этом году или нет. Кстати, никто так и не знает, куда кот пропадал вечерами и куда уходил летом.

Класс Восемь стал легендой, а среди учеников не было более почетной должности, чем кормильщик кота. Эту должность придумали учителя, а до нее кота кормили все ученики, что привело к проблемам с лишним весом. А поскольку главным правилом школы стало «НЕ мешай коту», пришлось ввести еще одну должность: сдвигатель спящего кота. Кота двигали только в крайних случаях, если без этого невозможно было провести урок.

Если открыть старые фотоальбомы Элизиан Хайтс тех времен, но почти на всех общих фотографиях классов (примерно с 1952 по 1967) кот обязательно будет восседать на почетном месте посередине. Как официальный талисман школы, кот даже оставил на память потомкам отпечатки своих лап в мокром цементе перед зданием (в присутствии орды журналистов и не без помощи учителей :)). Через много лет гитарист Лео Коттке увидит эти отпечатки, узнает историю их появления и напишет инструментальную композицию «Room 8».

Проходило время, и кот стал стареть. в 1963 году он пострадал в драке, а в 1964 серьезно переболел пневмонией. Стало ясно, что он нуждается в уходе не только днем, и одна из учительниц, Вирджиния Накано, предложила свой дом в качестве «ночного». Днем кот все так же ходил в школу, а вечером уходил к ней — в дом через дорогу. А когда ему стало труднее ходить, сотрудники школы носили его туда и обратно.
В 1968 году Класс Восемь умер в солидном возрасте 22 лет. Он удостоился собственной могилы и трехколоночного некролога в Лос-Анджелес Таймс.
Память об этом удивительном коте живет: в 1966 году директор школы Беверли Мэйсон написала книгу «Кот по имени Класс Восемь», отрывки из которой в Элизиан Хайтс читают всем ученикам в начале их первого учебного года. А на сайте школы и сейчас есть страница, посвященная Классу Восемь.

Источник:https://pitomci.temadnya.com/

В советское время почти что на на каждом судне было свое животное. И вот история об одном из них

Появление этого котёнка на борту нашего судна было как счастливое продолжение тургеневского «Му-Му». Около часа ночи его вытащил из ледяной мартовской воды вахтенный матрос. Видимо, котят топили в море, а наш изловчился прогрызть мешок и выплыл. Спасенный оказался котом с уже раскрывшимися глазками.

Утром кот увлеченно лакал сгущенное молоко, единственный молочный продукт, найденный на судне. Первая после спасения еда видимо, навечно связалась в неокрепшей кошачьей душе с ощущением тепла и безопасности. Даже взрослым, он ел сгущёнку всегда и в любых количествах, при этом хвост у него становился «трубой». В этом состоянии хвосту можно было придать любой изгиб. Пока сгущенка не заканчивалась, животное никак не реагировало на манипуляции с его хвостом.

Вариантов имен для кота было всего два: «Диомид» — по названию места во Владивостокском порту, где его спасли и «Топик» — как ласкательное от «Утопленник». Остановились на Топике.

Топик вырос в огромного пушистого красавца, полностью белого, с разными глазами. Один глаз желтый, другой — зеленый. Он абсолютно не боялся воды. Когда команда купалась в море, Топик радостно прыгал за борт к купающимся. Кот пребывал в полной уверенности, что его спасут, и полностью потерял чувство опасности. Мало того, что его морду постоянно приходилось вырезать из банок из-под сгущенки, он еще, охотясь за птицами на палубе, мог спокойно выпрыгнуть за птичкой за борт на полном ходу судна. Приходилось играть тревогу «Человек за бортом», разворачивать судно и идти спасать кота. Таких случаев было два, причем один — ночью. На кошачье счастье он пролетал за борт мимо иллюминаторов и был замечен. Этого зрелища я не забуду никогда: ночью в открытом океане навстречу судну неторопливо и невозмутимо плывет кот, сверкая глазами в свете судового прожектора.

С заходом в тропическую зону все чаще стали встречаться летучие рыбы. Борт у нашего судна был не высокий и каждое утро на палубу залетало несколько десяток рыбок. Команда их собирала для изготовления сувениров, а когда они перестали быть экзотикой любое -по тридцать-сорок штук ежедневно -перестает быть экзотикой, рыбок стали тривиально засаливать и есть. Поскольку летучие рыбы одного вида с селедкой, то и на вкус они не хуже. С появлением Топика «рыбалка» закончилась, он отгрызал головы всем рыбам. Не помогло даже то, что перед рассветом старший помощник специально отпускал вахтенного матроса на сбор рыбы- кот её находил раньше и всю портил.

Капитан не сильно жаловал Топика и терпел только из-за «трудного детства». Все изменилось в Сингапуре. Матросы договорились продать кота за 100 $. Сейчас это не много, а в семидесятые годы прошлого века для советского матроса это были очень большие деньги. За полгода в море матрос получал валютой около 75 $. В Сингапуре на эти деньги покупался автомобильный магнитофон (15$), двухкассетник (30$) и ковер (30 $). Это был «джентльменский набор», разрешенный к провозу советской таможней. От продажи всего это в Союзе получалось 2,5 – 3 тысячи рублей, за два рейса можно было купить «Жигули» — вершину материального благополучия советского человека. А презрев таможенные правила и провезя в Союз контрабандой косметики на 75$, можно было заработать целых 8 тысяч. Так, что везли товар на продажу и «спекулировали» все — это был основной заработок.

Моряк, пришедший из рейса без «товара» вызывал живейший интерес у таможни и подвергался усиленной проверке, как потенциальный контрабандист. Правда, за мою долгую «морскую» жизнь я встретился всего с одним таким случаем — наш гидрохимик (человек холостой и ничем не озабоченный принципиально) привез из рейса один зонтик, а остальные деньги потратил на экскурсию на вулкан на Канарских островах.

Так что образ лихого моряка, пьющего ром в портовых кабаках и творящего всякие «непотребства» в иностранных портах к советскому моряку никакого отношения не имел. Но, пора вернуться к нашему котику.

Поняв, что он — «объект» сделки, Топик вырвался из цепких рук китайского грузчика и стремительным броском укрылся в капитанской каюте. Все три дня стоянки в Сингапуре кот из каюты носа не показывал. Осознав необходимость заручиться капитанской поддержкой, Топик за эти три дня совершил невозможное — он научился пить воду из крана, нажимая лапой клапан подачи воды, причем клапан был размещен под носиком крана и для открытия надо было поднять его вверх и удерживать. Все свои дела котик стал делать исключительно в капитанский унитаз, после чего, поскольку сам не мог нажать на смыв, вежливо мяукал. Такое стремление к чистоте и порядку не могло не тронуть капитанского сердца, и Топик остался жить у капитана в каюте.

Повышение статуса кота на судне проявилось уже на следующий день, он торжественно уселся на капитанское кресло на мостике. Теперь кресло стало его постоянным местом, он сидел на нем один или вместе с капитаном, и никто другой в присутствии кота сесть на кресло не смел. Попытки согнать кота вызывали жуткую истерику и, как следствие, появление капитана на мостике с вопросом: «Кто Топика обижает?»
По окончании рейса капитан забрал кота домой.

Источник: http://givepaw.ru/

Сегодня кто-то продавал на перекрестке счастье.
Оно лежало средь крючков и старых ярких платьев,
Среди усталых пыльных книг, средь кисточек и мела.
Оно лежало и на всех неверяще смотрело.

Народ шел мимо, редко кто вдруг подходил к прилавку
Купить брошюрку, календарь, иголку, нить, булавку.
И равнодушный взгляд скользил по глупой мелочевке,
А счастье так просилось в дом, так робко и неловко.

Моляще поднимало взгляд, едва-едва пищало,
Но «кто-то» мимо проходил и счастье замирало.
Темнело, я брела домой. В карманах грея руки.
Торговец собирал товар, чуть напевал со скуки.

Я бы прошла, но вдруг задел молящий и печальный
Беспомощный несчастный взгляд, как будто вздох прощальный.
Я подошла, а за стеклом пластмассовой витрины
комочек маленький дрожал от горя и обиды.

Комок устал, хотел в тепло, замерз на этой стуже,
Но, к сожалению, комок был никому не нужен.
— И сколько стоит? — голос мой дрожал от напряжения.
— Что? Это? — Это! — Да бери, оно — одни мученья!

Я бережно взяла комок, к груди его прижала,
Закутав в складочки пальто, домой почти бежала.
Бежала греть. Скорей, скорей! В тепло с морозных улиц,
И даже блики фонарей как будто улыбнулись…

И улыбался белый снег, и небо. Мир смеялся.
Нашелся все же человек, что счастьем не кидался.
Я принесла комочек в дом, и стало вдруг понятно,
Что никому его не дам, и не верну обратно.

Автор: Лариса Рубальская

Плакали собаки на руинах.

Плакали взахлёб, не понарошку.

По-собачьи целовали руки

За глоток воды и хлеба крошку.

Выли и за старым, и за малым.

За разрушенной обстрелом хатой.

Плакали на брошенных подворьях

В Угледаре и Ясиноватой.

Где-то на бумаге перемирье,

Только здесь стреляют, словно в тире.

И пока что слабая надежда

На рассказы о грядущем мире.

Вопиёт израненный Донбасс мой.

Каждый раз прощанье - слёзок блики.

Увожу девчонок и мальчишек

Да икону Спаса с пулей в лике.

Провожают все как есть, гурьбою,

И клянусь приехать вновь слезами.

Здесь мой дом. Здесь люди с добрым сердцем

И собаки с грустными глазами...

Стихи Ирины Быковской (Вязовой)

http://subscribe.ru/group/sobaka-v-dome/12296092/

Ты ушел, ускользнул от меня на ТУ СТОРОНУ
Словно снег слезами в ладонь растаял
Я ищу тебя по бескрайнему городу
И скучаю, скучаю, скучаю, скучаю

Опустевший дом приглашает к отдыху 
Тишина отдается в стенах мурлыканьем
Я вожу руками по воздуху
И глаза вижу - солнца бликами

И сгущается воздух в ладонях шерсткою 
мокрый носик руки касается
В каждом шорохе тебя чувствую
Представляю и получается

Растянулся во весь рост, невидимый 
Лапкой с ниточкой вновь играется
И я снова тихонько «кискаю»
Не от ветра же нить качается!

А глаза его все следят за мной 
Кот мурлыкает и печалится
Ведь он рядом, он здесь, со мной
Только с ним никто не играется…

Ходит хвостиком по следам моим 
Все высматривает себя - нового
Чтобы мне не разминуться с ним
Кем вернется в мой дом снова он?

Я узнаю в миг, зацелую с охами 
Заласкаю. О Боже, как я скучала!
Ничего, что ко мне ты вернулся крохою
Мы с тобой опять все начнем сначала.

Снова будут руки с царапками 
Я усну под твое мурчание
Ты обнимешь мой пальчик лапками
….Так закончится отчаяние…. 

Автор неизвестен.

Он шёл по улице и тихо плакал,
облезлый, одноухий, и с больною лапой.
Повисший хвост, несчастные глаза,
а в них: жемчужинкой дрожит слеза.

Его никто вокруг не замечал, а если и заметил, то ворчал,
а мог ещё и палкой замахнуться, он убегал, когда мог увернуться.
Он с грустью думал:''Я такой урод, ну кто такого жить к себе
возьмёт''.

Так шёл он, шёл по краешку дороги, и вдруг перед
собой увидел ноги. Огромные такие две ноги обутые
в большие сапоги. В смертельном страхе он закрыл глаза,
а человек нагнулся и сказал:

''Красавец- то какой! А ухо! Взгляд! Пойдёшь со мной?
Я буду рад. Принцессу и дворец не обещаю, а молочком с сосиской угощаю.''
Нагнулся, протянул к нему ладошку,- он первый раз держал в
ладошках кошку. Взглянул на небо, думал, дождь закапал,
а это кот в руках от счастья плакал.

http://givepaw.ru/blog/43618154248/On-shyol-po-ulitse-i-tiho-plakal...

Грустный, тихий, мягкий поэт Александр Кочетков,  в соответствии со своей натурой,  очень любил животных - кошек особенно. И любил маленьких старушек, помогая тем, и другим всегда, если у него были деньги.

Любовь к кошкам, как мне думается, вообще отличительная черта натур поэтических, ранимых, себе на уме, закрытых, умеющих тонко чувствовать, но часто не находящих отклика в других.

Кошек любили Бодлер, Хэмингуэй, Буковски, Теффи, Хармс, Цветаева, Ахматова, Маршак, Верлен... Тэффи как-то  сказала: 

"… Я просто не понимаю, — как можно не любить кошек.  Для меня человек, не любящий кошек, всегда подозрителен, с изъяном, наверное. Неполноценный. Вот даже Вера Николаевна Бунина — на что, уж, кажется она добра и мила,  а что она не переносит кошек, боится их, как стена между ней и мной. Близости, дружбы настоящей между нами быть не может. Всегда чувствую ее отчужденность.

 Симпатизирую ей сдержанно, признаю все ее бесспорные качества. Но кошек ей простить не могу. Люди для меня делятся на тех, кто любит кошек и кто их не любит. Человек, не любящий кошек, никогда не станет моим другом. И наоборот, если он кошек любит, я ему много за это прощая и закрываю глаза на его недостатки."

Подписываюсь под каждым ее словом. Любовь к кошкам у меня с детства. Мои две старших сестры любили собак. А поскольку наша семья разделилась в предпочтениях, то в доме были и кошки, и собаки, но когда у каждого появился свой дом, то, соответственно, у моих сестер в доме всегда жили собаки, а в моем - кошки.

Любовь к кошкам передалась по наследству - моя дочь и внук тоже обожают кошек и одна из них живет у них уже пятнадцать лет. Такая  беспородная-беспородная, но любовь к ней - беспредельная. Дочь говорит, что она ее охраняет лучше любой собаки.

Жизнь удалась!

Подтверждаю это, поскольку и меня она кусала, я уж не говорю о соседях и прочем люде, приходящем к ним в гости.  Моя прежняя кошка - Чернышка - тоже кидалась на непршеных гостей. С этим связана  одна неприятная история: как-то она покусала маленького мальчика - братишку подруги дочери, которые зашли к нам в гости. Его мама очень долго доказывала, что наша кошка больна бешенством и ее надо усыпить. Но как-то все обошлось.

Вспомнила о кошках, потому что Александр Сергеевич Кочетков тоже писал о них стихи, сравнивая себя с ними. Так своему любимому коту он посвятил очень грустное стихотворение:

Памяти моего кота

В приветливом роду кошачьем
Ты был к злодеям сопричтён.
И жил, и умер ты иначе,
Чем божий требует закон.

Мы жили вместе. В розном теле,
Но в глухоте одной тюрьмы.
Мы оба плакать не хотели,
Мурлыкать не умели мы.

Одна сжигала нас тревога.
Бежали в немоте своей,
Поэт - от ближнего и бога,
А кот - от кошек и людей.

И, в мире не найдя опоры,
Ты пожелал молиться мне,
Как я молился той, которой
Не постигал в земном огне.

Нас разлучили. Злой обиде
Был каждый розно обречён.
И ты людей возненавидел,
Как я божественный закон.

И, выброшен рукою грубой
В безлюдье, в холод, в пустоту,
Ты влез туда, где стынут трубы,
Где звёзды страшные цветут...

И там, забившись под стропила,
Ты ждал - часы, года, века, -
Чтоб обняла, чтоб приютила
Тебя хозяйская рука.

И, непокорным телом зверя
Сгорая в медленном бреду,
Ты до конца не мог поверить,
Что я не вспомню, не приду...

Я не пришёл. Но верь мне, милый:
Такой же смертью я умру.
Я тоже спрячусь под стропила,
Забьюсь в чердачную дыру.

Узнаю ужас долгой дрожи
И ожиданья горький бред.
И смертный час мой будет тоже
Ничьей любовью не согрет.

Тина Гай

http://subscribe.ru/group/klub-zdorovya-dlya-teh-komu-za-sorok/10177979/

На асфальте так холодно лапкам, хоть привыкнуть пора бы к стужам...

Я сижу под дождем и снегом, примерзая к застывшим лужам.

Я не вышел ни шерстью, ни мастью – некрасив и совсем простужен.

В твоём доме и так много кошек, и тебе я совсем не нужен.

От тебя вкусно пахнет домом – тонким, теплым кошачьим духом,

Что ж мне сделать, чтоб ты обернулась, почесала меня за ухом?

Я не дикий,хотя весь в шрамах, подойди ко мне – я не кусачий.

Я когда-то мурлыкал красиво,я не буду тебе я в тягость – я в глазах твоих душу вижу.

Вот и всё, – ты прошла мимо, лишь мельком на меня взглянула... а я мог согревать сиденье твоего любимого стула.

А я мог лежать на подушке и стрелой носиться по дому, а покушав, на кресле валяться, но... выходит все по-другому.

Ты ведь знаешь – подвал закрыли, и в подъезд не пускают тоже. Я устал, и дрожу. умираю. а так хочется жить. всё же...

http://subscribe.ru/group/nashi-lyubimyie-koshki/9998918/