В колонках играет - из соседней комнаты доносятся крики песенного талант-шоу
Настроение сейчас - неопределенноеСайт журнала "Эсквайр" любезно предоставил мне возможность с удовольствием прочесть "нижевыложенную" статью. Как же сильно я иногда скучаю по... Статьям. Не по статейкам, не по заметочкам. Настоящая статья. Такая, которая даже и не важно о чём, но, главное, выполнена искусно, талантливо, изысканно. Подобное я бы с радостью почитал на газетной бумаге, счастливо обмакивая круасан в кофе.
Так вот, предлагаю прочесть и всем желающим.
Нейропсихолог Дэвид Вайсман объясняет, как буддизм предвосхитил самые актуальные достижения науки о человеческом мозге. Фотограф Манит Сриваничпум
Неврология утверждает: то, что мы принимаем за целостный разум, — иллюзия, разум наш целостным не является, и едва ли можно говорить о том, что он вообще «существует». Наше ощущение цельности и контроля — лишь фантазия на тему причинно-следственных связей, она легко раскладывается на части.
Буддисты говорят примерно то же самое. Они верят в непостоянство и иллюзорность «я», состоящего из постоянно смещающихся частей. Они даже придумали язык, отражающий зазор между верой и восприятием мира. «Я» они обозначают словом «анатта», что переводится как «не-я». Можно ссылаться к собственному «я» сколько угодно, но само слово ловко напоминает о том, что этого «я» как такового не существует.
Если представить себе буддиста, созерцающего собственную душу, тут же поражаешься несоответствию религиозного учения и восприятия мира. Когда он медитирует в храме, то «я» — иллюзия. Когда же он отправляется, скажем, за покупками, то воспринимает себя так же, как все мы: цельным человеком, у которого реальность под контролем и сам он не меняется каждое мгновение. Это становится подозрительным. С чем-то похожим неврологам приходится иметь дело ежедневно, как например, в случае господина Логоша.
Когда у господина Логоша случился инсульт, ему было 37. Произошло это спустя месяц после операции на колене, и мы так и не обнаружили каких-либо иных причин, кроме самых тривиальных: высокого холестерина и курения. Так бывает в медицине — неприятности случаются без всякой видимой причины. В отделении скорой помощи, где я впервые осмотрел его, у него была диагностирована афазия: он прекрасно все понимал, но не мог вымолвить ни слова.
Правая часть его тела (лицо, рука и нога) были обездвижены. Мы ввели ему тканевый активатор плазминогена, единственное лекарство, используемое после инсульта, но улучшения не последовало. В палату интенсивной терапии его отправили без каких-либо изменений. Томография показала, что мертвая ткань головного мозга была залита кровью. Пока тело пыталось справиться с мертвой мозговой тканью, последующие анализы показывали, что в левом полушарии — огромная дыра.
Я уже отчаялся чем-либо ему помочь и успокаивал себя тем, что разглядывал кору головного мозга. Там повреждения были минимальны, многие нейроны уцелели. И все-таки основной моей эмоцией было отчаяние. Перспектива провести остаток жизни, страдая афазией и гемиплегией, — трагедия даже для 80-летнего старика. Для молодого же человека, которого ждут многие десятилетия безмолвной неподвижности, — трагедия еще большая. Тем не менее в случае с ранними повреждениями мозга у молодых людей не все так просто. Я запасся оптимизмом. В конце концов, он был моим пациентом. На следующий день господин Логош проснулся и заговорил. Сначала всего несколько слов вроде «да-нет». Потом: «воды», «спасибо», «конечно», «я». В какой-то момент мы отправили его в реабилитационный центр: он едва мог говорить, но понимал все, как и раньше.
Через год он обратился ко мне со странной просьбой. Он подавал заявление на трудоустройство водителем, и ему требовалось мое разрешение, что было сущей формальностью. Он едва заметно прихрамывал, чуть неуверенно наступая на правую ступню. Его речь сопровождалась легкими заминками, словно он тщательно подбирает слова.
Когда мы представляем себе язык, он кажется нам цельным и неделимым. Мы слышим слово, считываем его смысл и используем другие слова для ответа. Это не требует никаких усилий. Кажется, что эти действия относятся к одной и той же языковой области. Как же легко нас обмануть! Пример господина Логоша демонстрирует нам, что эта цельность языка — иллюзия. На самом деле за ней стоит работа различных частей мозга, рецептивных и экспрессивных, которые смещаются и видоизменяются со временем.
Представьте себе, с какой легкостью буддизм допускает случившееся с господином Логошем. «Анатта» — не целостное и неизменное «я». Скорее оно напоминает концерт, нескончаемую смену эмоций, ощущений и мыслей. Наши умы фрагментарны и неустойчивы. Если перемены происходят в оркестре, логичным образом меняется и музыка. Буддизм и неврология согласны в том, что наши ощущения не соответствуют тому, как обстоит дело в действительности. Не существует неизменной, постоянной души, спрятанной в глубине нас. В общем, в главном неврология и буддизм сходятся. Как же так получилось, что буддизм так многое правильно понял? Я выступаю тут как сторонний наблюдатель, но мне кажется, буддизм как раз начал с эмпиризма. Основатели буддизма, возможно, не были знакомы с наукой, но эмпирические данные определенно использовали. Они наблюдали за миром природы, за его постоянным движением, сменой ролей, непостоянством: как садится солнце, как ветер гуляет в поле, как одно насекомое ест другое. Это непостоянство, которое буддисты называют «аничча», является одной из основополагающих доктрин буддизма.
С точки зрения природы этот принцип выглядит уместным и закономерным. Буддисты не применяют его к математическим истинам или моральным устоям, но иногда, что довольно умно, распространяют его на собственные догмы. У буддизма было целое тысячелетие, чтобы разобраться с кажущимися противоречиями, и только тот, кто не знаком с учением, считает его философию странной. (Или по крайней мере страннее, чем, скажем, вера в то, что бог в буквальном смысле вдохнул душу в первого человека.)
Еще на начальном этапе буддизм осмыслил природу мирских перемен и применил ее к человеческому разуму. Ключевым моментом стало преодоление эгоцентризма и признание связи между миром и человеком. Мы — часть мира природы, и происходящие в нем процессы распространяются на скалы, деревья, насекомых и на людей. Возможно, строя свои догматы на ценностях мира природы, ранний буддизм просто-напросто не предусмотрел пространства для человеческой исключительности.
Должен отметить, что отказываюсь принять допущение, будто буддисты осознали все это по чистой случайности; это кажется мне маловероятным. Каким образом мог случай привести их к столь парадоксальным, противоречащим здравому смыслу верованиям? Правда, обнаруженная в индивидуальном религиозном экстазе, уже крайне подозрительна. Во-первых, те, кто склонны впадать в религиозный экстаз, как правило, находят в нем то, что им и так уже известно. Во-вторых, если «я» — это иллюзия, разве не столь же иллюзорны и индивидуальные озарения в процессе медитации?
У меня нет намерения замалчивать те моменты, где буддизм и неврология расходятся во мнениях. Некоторые буддистские вероучения не соответствуют тому, что нам известно про мозг. Буддизм постулирует существование некой нематериальной субстанции, что перевоплощается, переживая смерть мозга. После смерти человека его сознание переживает реинкарнацию .
Если вы верите в концепцию постоянно преобразующейся нематериальной души, то все не так мудрено и безрассудно, как кажется тем, кто не знаком с буддистским учением. На протяжении жизни сознание меняется по мере того, как умственные состояния сменяют друг друга, поэтому каждый момент можно считать реинкарнацией момента предшествующего. Волны накатывают одна на другую, пески сдвигаются. Если хорошо проживаешь жизнь, то однажды можешь оказаться на пляже получше или равнине бытия повыше. Если нет, тогда должны же чьи-то волны обеспечивать базовым сознанием насекомых, червей и других ползучих гадов.
Проблема заключается в том, что нет никаких свидетельств существования той нематериальной субстанции, что перевоплощается после смерти. Более того, есть свидетельства, его опровергающие. Для реинкарнации потребовалась бы некая цельность, существующая независимо от функций мозга. Однако функции мозга столь тесно связаны с ментальными функциями (каждое проявление сознания, восприятия, эмоции, все, что свойственно конкретному «я» или «не-я»), что разорвать их и отделить одно от другого не представляется возможным. При этом реинкарнация — далеко не маловажная часть большинства разновидностей буддизма. Так, например, последователи далай-ламы избрали его, потому что верят в то, что он — реинкарнация целой династии почитаемых учителей.
Как же так вышло, что доминирующие западные религиозные традиции, постулирующие неизменность и независимость души, так ошиблись? На изменчивость обращал внимание не только буддизм. То же направление мышления встречается и в западной мысли. Еще досократик Гераклит говорил: «Все течет и движется, и ничего не пребывает». Тем не менее в западной традиции это наблюдение развития не получило. Его не позаимствовала ни одна монотеистическая религия, оно не было воспринято как некая основополагающая истина. В итоге, наоборот, победили простые платоновские эйдосы (от палийского anicca, «бренный»).
Мысль едва ли можно назвать монолитной или простой, и все-таки монотеистические религии элементарно промахнулись, когда решили не распространять понятия естественной среды на духовную сферу. И вот выдающиеся богословы и философы снова и снова называли человеческую душу исключительной и неземной по своему происхождению, ошибочно превознося наш вид над остальными. Плоды такого подхода мы пожинаем сегодня.
Противоречия, возникающие у науки с иудейско-христианскими верованиями, практически всегда связаны с ситуациями, когда наука низводит человека с мнимого пьедестала, с центрального места внутри мироздания. Наука продемонстрировала нам, что мы существуем на периферии нашей галактики, которая в свою очередь занимает далеко не самое важное место во Вселенной. Предками нашего биологического вида были обычные приматы, многие из которых, по всей вероятности, обладали мозгом, способным испытывать самые тонкие «человеческие» чувства и совершать самые благородные поступки. Наш собственный мозг производит нечто, что мы называем разумом, который не является душой. Чем дальше, тем больше человеческая исключительность кажется пустой самолюбивой фантазией. Буддизм в своем скромном отказе от подобного тщеславия обнаруживает меньше ложных убеждений и оказывается менее повинен в таком первородном грехе, как гордыня.
Сможет ли религия как таковая воспользоваться уроками неврологии и применить их к душе? Господин Логош, как любой человек, у которого мозговые повреждения привели к изменениям умственным, ставит западные религии под сомнение. Нематериальная душа — не особо внятное объяснение даже для инсульта с последующей афазией. Смогут ли монотеистические религии изменить свое представление о душе так, чтобы оно согласовалось с научными данными? Будут ли они вообще пытаться? Вряд ли. Жесткая человеческая исключительность прочно закатана в бетон религиозных догматов.
Позволят ли буддисты неврологии объявить их идею реинкарнации устаревшей? Это как если бы мы задались вопросом, могут ли далай-лама и его последователи согласиться с тем, что он — лишь символическая реинкарнация предыдущих учителей. Тоже маловероятно, и тем не менее возможно, благодаря тому, как изначально строилось учение буддизма. Безотносительно к неврологии в 1969 году далай-лама сказал: «Институт далай-ламы был создан, чтобы приносить пользу другим людям. И, возможно, в скором времени он утратит свою полезность и актуальность». Непостоянство мира и смещение его частей приводят к постоянным изменениям, поэтому неудивительно, что недавно далай-лама сообщил о том, что, возможно, назовет своего преемника до собственной смерти.
Успех буддизма состоял в распространении принципа непостоянства мира на человека и его духовную сферу. В результате религия проделала долгий и впечатляющий путь от древней античности до современности. Как же далеко пойдет буддизм, не страшащийся непостоянства верований или постоянных перемен?
(источник:
http://esquire.ru/buddhism)
