Извлёк из, так сказать, старого. Позволил себе замахнуться на самого Вильяма нашего Шекспира, понимаете ли.

________________________

Кто в «Гамлете» навалил больше всех трупов? Ненавистный принцу Клавдий? Нет. На нём лишь брат. Ну, и жена – хотя непредумышленно, по абсолютной случайности. Яд, который выпила Гертруда, предназначался Гамлету, что, конечно, Клавдия не красит, но всё же… А скольких погубил сам Гамлет? Считаем: Полоний, Розенкранц, Гильденстерн, Лаэрт, Клавдий. Можно отнести сюда и Офелию, как доведённую до самоубийства. Гамлет, конечно, этого не хотел, но и не вспомнил об Офелии и о той боли, которую ей причинил, когда убил её отца. Вместо этого он  злорадствует над убитой «крысой» – Полонием. Припомнил Офелию принц, лишь когда очутился на её похоронах. О других смертях он вообще не сожалеет. Примирение с Лаэртом в час гибели выглядит скорее этикетом, хорошим тоном.

В принципе, это не так уж и важно, но если главная «жертва» трагедии оказалась кровожаднее главного «злодея», Клавдия, то это заставляет задуматься.

Задуматься… Жертва ли Гамлет? Борец (его и хоронят, как воина)? Герой? Слабый или сильный? Победитель или проигравший? В любом случае, я хочу сказать, что, насколько Гамлет возвышенный, идеальный и праведный, настолько же он и чудовище.

Для того, чтобы реконструировать этот второй, теневой мир «чёрного принца», нужно сделать лишь одно допущение – то, что трагедия показана глазами самого Гамлета. Допущение не столь значительно, да и имеет некоторые подтверждения. Как минимум потому, что Гамлету в пьесе позволено больше всех речей (скажем, в «Короле Лире» главному герою отведено меньше места), и эти речи несут основную смысловую нагрузку, тогда как речи остальных персонажей в основном либо пародийны, либо глупы, либо нужны для сообщения фабульной информации. «Гамлет» сугубо гамлетоцентричен. Знаковой для меня является фраза главного героя: «…нет ничего ни хорошего, ни плохого; это размышление делает всё таковым». Может статься, всё содержание пьесы и есть плод размышлений Гамлета?

Очевидно, что Гамлет – одиночка, что он один противостоит всему миру, серому и безрадостному. Противников так много, что сперва кажется, будто мир подавляет главного героя. Но кто его подавляет? Гамлета все боятся. И бегают за ним, испуганно недоумевая, а то и трепеща при каждом его высказывании. Его враги бессильны, трусливы, жалки. Жалок Клавдий, пытающийся замолить свой грех и сознающий свою неискренность (т.е. своё бессилие). Жалок Полоний, крысой бегающий за принцем – и прибежавший к нелепой смерти и позорному посмертию (Гамлет спрятал его тело, оставив без погребения). Жалок Лаэрт, которого Клавдий умудрился запугать Гамлетом, хотя Лаэрт, подняв толпу, мог всех стереть в порошок. Жалка и Гертруда. Чего стоит хотя бы эпизод, когда она призывает Гамлета, чтобы отругать его за провокационное театральное представление – и скоро начинает умолять сына, чтобы он оставил её в покое! Об остальных, более мелких, крысах подгнившего королевства и говорить не приходится.

Нет, Гамлет, хоть он один против всех, никак не угнетаем «серым миром». Духовно – точно. Духовно его враги не могут ничего ему противопоставить, и Гамлет, смеясь, измывается над ними в своих речах. Но вот физически враги ему угрожают достаточно сильно. Хотя стоит заметить, что это вторичное действие – ему предшествовало поражение Клавдия в духовной войне. Он настолько струсил, что решил убить племянника. Кроме того, Гамлет сам провоцирует всю заварушку, взбаламучивая дворец своим странным поведением – тогда как на первых порах все стремятся установить с ним мирные отношения.

Конечно, противники Гамлета – не овечки. Некоторые из них запятнаны кровью, и все они лицемеры. Но они – мелкие бесы. Их злодеяний никто не оправдывает, но сами злодеи не страшны, ибо слабы. Они есть антиидеал? Но какой же они антиидеал, если, в сущности, нет и идеала? Ведь идеал для Гамлета – это его отец. Однако сам призрак признаётся, что томится в чистилище за «гнусные преступления»! Т.е. можно предположить, что отец Гамлета мало чем отличался от тех, кто сейчас окружает принца. По большому счёту, отец – плод фантазии Гамлета. В этот образ он утаскивает всё хорошее, утаскивает из окружающего мира, как бы лишая этого хорошего мир, потому что хорошим может быть только отец. Отец – это ещё и своеобразная индульгенция. Как радостно воспринимает Гамлет рассказ призрака о злодеянии Клавдия, как рвётся Гамлет мстить!

С потери отца, фабульно, начинается депрессия Гамлета, так напугавшая обитателей Эльсинора. Но не сюжетно: другого Гамлета, кроме того, что в пьесе, мы не знаем. Да и вообще: не есть ли отец просто повод, а не причина? Гамлет относительно редко вспоминает отца. Он ненавидит Клавдия как будто априори. Дерзит, выказывает своё презрение королю он с самого начала. Не удивлюсь, если он ненавидел его даже при жизни отца, в пору своего счастья. Да и было ли счастье? Стал ли Гамлет таким после смерти родителя, или под влиянием грязного мира, или же был им изначально?

И тут же главный вопрос: а каким он стал (был)? Что есть Гамлет?

Временами он похож на мизантропа. Столкнувшись с последним вопросом человеческого бытия – с вопросом смерти, он проникся столь ядовитым презрением ко всему бренному, в том числе и человеку, что не упускает случая напомнить окружающим об их ничтожестве. Взять хотя бы диалог с Офелией, где он предлагает ей уйти в монастырь, что на сленге того времени могло также означать и публичный дом и что вполне согласуется с дальнейшим разговором о беспутстве. «…будь ты целомудренна, как лёд, чиста, как снег, ты не избегнешь клеветы» – это можно продолжить: а потому какой смысл тебе быть чистой, если ты всё равно станешь грязной в глазах общества? Впрочем, можно обойтись и без столь спорных толкований. Даже если монастырь – «обычный», то и в этих словах сквозит смертельная усталость от жизни. «К чему плодить грешников?»…

Во всяком монологе Гамлета, обращённом к другим людям, скрыто или явно есть ликование – ликование от осознания собственной силы, превосходства. Гамлет знает то, чего не знают другие, и смеётся над их жалкими потугами изображать нечто, тогда как все люди – ничто. Апофеоз этой насмешки – сцена на кладбище. «Ступай теперь в комнату к какой-нибудь даме и скажи ей, что, хотя бы она накрасилась на дюйм, она всё равно кончит таким лицом», - говорит он Горацио, держа в руках череп. И далее рассуждает, что так же вонюч и непригляден был череп Александра Македонского.

Спрятавшись под маской безумия, Гамлет безнаказанно срывает маски с других. Но вот вопрос: а было ли безумие показным или оно действительно есть безумие, хотя бы и отчасти? В любом случае, Гамлет содержит в себе роковую раздвоенность, амбивалентность. То, что делает его сильным – его острейший ум – есть и его главная слабость. Он говорит об этом неоднократно, в том числе и в своём главном монологе: «Так трусами нас делает раздумье, / И так решимости природный цвет / Хиреет под налётом мысли бледной». С язвительной беспощадностью вынося вердикты, Гамлет в то же время осознаёт всю зыбкость всяких измышлений и определений, которая не даёт ему отделить хорошее от плохого.

Поведение Гамлета напоминает скорее не продуманное, хитрое дуракаваляние, а выплеск всего, что копилось в нём долгие годы. Подобный разлад в душе не мог появиться в одночасье, он всегда часть личности, потому что это черта мощного ума, ставящего под сомнение всё и вся. Этот ад Гамлет носил в своей душе, а потом стал показывать его окружающим – и крысы решили, что он обезумел. Можно сказать, что Гамлет – предтеча Ивана Карамазова. Взывая в самом начале к Богу: «Иль если бы Предвечный не установил / Запрет самоубийству! Боже! Боже!» – он всю пьесу демонстрирует метафизическое отчаяние, для которого нет успокоения в Боге.

Если Гамлет и борец, то только с самим собой. Временами у него открыто проглядывает стремление к самоуничтожению – как освобождению от мук и убожества материального мира. Например, он говорит Полонию о том, что охотнее всего расстался бы с собственной жизнью. Неслучайно в этом смысле и его желание уехать в университет, приобретающий некоторые черты мифичности, иномирья. Он становится символом места, где доминирует духовное, а постылая Гамлету телесная оболочка неважна. Проясняется и фигура Горацио, который на протяжении всей трагедии больше похож на стороннего наблюдателя, нежели на участника, хотя Гамлет и называет его своим единственным другом. Также Горацио – единственная «не-крыса» среди основных персонажей. Это неудивительно, ведь он не принадлежит к этому миру (вплоть до того, что он не датчанин), и основная его задача – донести историю Гамлета до других, т.е. увековечить принца именно в духовном бытии.

Говоря о личности Гамлета, нельзя не коснуться темы мести. Эта тема не ограничивается только местью Клавдию. Мы уже говорили о той радости, с которой Гамлет согласился ему отомстить. Жажда мести становится абсолютной и самоценной. Временами он прикрывается «справедливостью», но за ней всегда стоит только одно – отмщение. В действительности, Гамлету наплевать на справедливость, как и на власть, и на королевство. Хотя народ его и любит, он даже не задумывается над тем, чтобы последовать примеру Лаэрта, организовать восстание. Для него нет ни трона, ни народа. Принц мстит королю, а не пытается занять его место. Правда, мстит он не только Клавдию, но и всему миру – видимо, так стоит воспринимать его едкое отношение к окружающим. Но за что он мстит? Возможно, за то, что мир не идеален: особенно ярко это проявляется в диалогах с Гертрудой и Офелией. Мать и возлюбленная должны быть идеалами, но Гамлет видит, что они неидеальны (причём весьма) – и начинает их мучить.

Можно также предположить, что суть мести заключается в самом Гамлете – недаром же он центр трагедии. Основная претензия Гамлета ко всем, как мне кажется, в том, что окружающие его люди принадлежат этому миру. «Раз то, с чем мы расстаёмся, принадлежит не нам, так не всё ли равно – расстаться рано?» – однако люди не желают расставаться, они цепляются за жизнь, за её реальную, материальную часть. И Гамлета это злит.

Но месть – это иррациональное стремление усмирить боль. Так может статься, Гамлет мстит людям именно за то, что он сам этому миру не принадлежит и принадлежать не может? Возможно, вся трагедия, весь её «суровый мир», населённый выродками, – это крик Гамлета, что он прав, что виноваты всякие Клавдии и Полонии, а также попытка внушить эту мысль себе и другим, тогда как его сомневающийся ум, скорее всего, прекрасно понимает, что правоты может не существовать как категории.

Смерть была центром размышлений Гамлета, к ней он и пришёл, так что его гибель – закономерный финал, а не победа или поражение: эти понятия заведомо бессмысленны в пьесе, ведь Гамлет и так осознаёт свою обречённость. Поражение существует, только если возможна победа. Для Гамлета победа над материальным миром (т.е преодоление смерти) невозможна, значит, нет и поражения. Но есть боль… «продолжай с болью дышать в этом нестройном мире», – говорит перед смертью Гамлет другу. Так и он дышал с болью, и его терзания делали его безумцем и мизантропом…

Трагедия Гамлета – это не трагедия хорошего человека среди плохих, это трагедия человека, осознавшего отсутствие истины и вывалившегося из мира – вплоть до того, что он не может определиться, стоит ли мир того, чтобы в него возвращаться. На рациональном уровне он проклинает мир, но на иррациональном стремится установить с ним связь – хотя бы через месть миру. Иррациональное вообще привлекательно для тех, кто придавлен своим «чистым разумом». И неслучайно последнее слово, произнесённое Гамлетом, – это «молчание». Молчание. Тишина. Пустота. Спасительное Ничто.

«Человек скорее предпочтёт хотеть Ничто, чем ничего не хотеть» – сказал один великий человек, воспевавший иррациональное. Примечательно, что он тоже сошёл с ума.

И впрямь поток сознания, стопроцентный: бессвязный, бессмысленный и беспощадный. И немного болезненный. Но надо как-то преодолевать творческий застой, даже путём болезни.

«Человек есть мера всех вещей» – это значит лишь то, что, кроме человека, в этом мире измерять, оценивать вещи некому. Но это не значит, что человек сам становится абсолютной ценностью, эталоном для оценки. Он лишь зритель, а не режиссёр.

В действительности, сколько бы ни говорили, что высшим благом является человеческая жизнь, это не так. Вся история человечества – это история попрания человеческой жизни. Войны, насилие, террор – почему мы должны считать всё это исключением из правил человеческой природы, если данные исключения только и делают, что повторяются изо дня в день? Если посмотреть на вопрос так, то возникает подозрение, что чем бы человек ни обеспечивал свою ценность – Божественной сущностью, естественным отбором, просто аксиомой о примате человеческой жизни – сам он, про себя, бессознательно, в это не верил. И потому уничтожал и уничтожает себе подобных – и ничего не меняется. Разумеется, не все были убийцами. Но в общем это, опять-таки, ничего не меняло. Почему – другой вопрос.

Напротив, ещё в первобытности ощутив своё бессилие перед всемогущественным внешним миром, человек оказался глубоко заражён страхом, вызванным осознанием своей абсолютной ничтожности. А потом принялся компенсировать это всевозможными методами – от провозглашения себя центром бытия до банального унижения других людей.

Твоя жизнь, моя жизнь – если признаться себе, имеют ли они хоть что-то самоценное? Подумай, что изменится, если тебя не станет? Жизнь после нас… она останется прежней по существу. А что изменится, если тебя никогда бы и не было? Жизнь вместо нас – и всё останется таким же. Таким же. Солнце будет восходить и закатываться, и даже человеческое общество если и претерпит какие-то изменения, то уж точно из-за куда более глобальных процессов. Историю не вершат герои, её вообще никто не вершит, она идёт сама собой. Да и вообще это изыски нашего мышления: субъект плюс предикат – «история идёт». На самом деле, ничто никуда не идёт.

Тебе больно? Ты страдаешь? Ты ведь всего лишь индивид, ты сам себе бытие. Но кто ты такой, чтобы уделять внимание именно твоей боли? Никто. Боль испытывают в этот же миг миллионы других людей – и бесчисленное количество других живых существ. Может быть даже, сама Вселенная испытывает от чего-нибудь боль…

Это всего лишь реакция. Физическая боль – реакция на внешнее раздражение, сигнал об угрозе нормальной жизнедеятельности организма. Следовательно, она даёт нам понять, что физически, материально мы уязвимы, мы не бессмертны и не непобедимы. Так и душевная боль – это тоже сигнал, показывающий нам, что и наше внутреннее бытие нисколько не автономно. Оно есть лишь «бытие» как существование, но не «бытие» как мир – разве Вселенная может быть зависима от внешних факторов? Для неё и нет ничего внешнего. Стало быть, наше внутреннее «я» не самоценно и не вечно.

Вот говорят о всяких общечеловеческих ценностях и тому подобных гуманистических и гуманных вещах. Мне представляется это в высшей степени ошибочным. Есть ли какая-либо общая ценность у каждого человека – т.е. у всего человечества? Но человечество – тоже фикция.
Нет, разумеется, существует биологический вид, называемый человеком, и совокупность всех его особей называют человечеством. Другое дело, что как-то так повелось, что слово «человечество» несёт в себе не только количественный, но и ценностный смысл. «Человечество» часто выступает неким гарантом добра и зла. Якобы цели у «человечества» одни, одни ценности, одни смыслы, только под разными обёртками.

Да и, кроме того, «человечество» не может иметь лишь биологическое толкование, ведь сам человек есть существо не только биологическое, но и социальное, к тому же, обладающее сознанием: уже поэтому человек оказывается по ту сторону животного мира. Новомодные экологические воззрения, по которым животные должны восприниматься равноценными людям, есть не более чем вымученное морализаторства и игра ума образца угасания западной цивилизации. Декаданс вообще тяготеет к изощрениям. В действительности же, человек, если он будет искренен с самим собой, никогда не признает животное равным себе, животное – это само по себе нечто чужое, другое, которое есть «не-человек». Даже древние люди, одушевляя и обожествляя животных, равно как и всю природу, на самом деле переносили человеческое на животное. Они почитали животных не как животных, а как людей в животном облике (или духов, что суть тоже люди). Тут надо тонко разграничить: это было не признание равноценности человека и животного, а эдакий шовинизм, благородно включающий чужих в число «своих». Это особенно заметно в тех случаях, когда существовали сакральные и «обычные» животные. Пиетет испытывался только к первым, но не ко вторым. Да и почитание первых не мешало подчас поедать их.

Уже здесь, на заре истории, мы сталкиваемся с лицемерной логикой, ставшей стержнем существования человека. Тут можно вспомнить и фрейдистскую теорию о том, что религия, по сути, произошла из стремления спрятаться от жестокого внешнего мира, порождавшего только фрустрацию (то, что это стремление было неосознанным, не так уж и важно). Спрятаться – т.е. закрыть глаза на происходящее. Это было лицемерие перед самим собой, самое коренное лицемерие, какое только может быть, внутреннее лицемерие; и если оно появилось уже тогда, то неудивительно, что потом оно стало и внешним и распространилось едва ли не на все аспекты человеческого бытия. Вся последующая история человека – это история развития лицемерия, подчас принимающая самые причудливые формы.

В случае с животными это лицемерие проявилось в том, что человек пожирал животных, по сути делая их не более чем ресурсом, но стремился как-то оправдать это. Оправдать перед чем или кем? Это сложный вопрос. Возможно, действительно в каждом человеке заложен универсальный нравственный закон, но если поглядеть на историю, то возникает ощущение, что, имея в себе этот закон, человек тем не менее всегда стремился его обойти или обмануть. Бог, пожалуй, был самым грандиозным лицемерным предприятием за всю человеческую историю. Я тут не касаюсь, собственно, вопроса бытия или небытия Бога. Я имею в виду именно религию как один из мощнейших институтов человеческих цивилизаций. Как бы ни кичилась современная наука своей великой пользой для человечества и ни плевалась бы на религию, если приглядеться, то станет ясно, что подавляющее большинство эпох прошло под знаменем религии. Религия была главным двигателем общественных процессов, а не наука. Что же, церковь забивала науку? (жгла всяких Джордано Бруно и далее по списку затасканных антицерковных аргументов) Но, позвольте, вы, кажется, слишком переоцениваете церковь – не была она настолько сильной. Если уж и задавать каверзные вопросы, то не стоит ли спросить себя: может быть, религия потому забивала науку, что наука была попросту не нужна самим людям? А как только она стала нужна, то тут же и стала царицей мироздания и теперь держит в загоне религию. Не надо обманываться, считая науку или религию эдакими вещами-в-себе, какими-то автономными абстракциями. Всё это – лишь плоды человеческого мышления, не больше и не меньше. И они получают развитие лишь тогда, когда человек этого хочет. Ни наука, ни религия не могут быть больше, значительнее человека, потому что человек сам придумал их, покуда не было его, не было и их. О пользе же вообще толковать не приходится. Само понятие пользы для «человечества» или «истории» – вещь сомнительная. Куда бы ни вела, скажем, религия «человечество» – к хорошему или к плохому – не так уж и важно, потому что, возможно, хорошего и плохого не существует вовсе.

Вернёмся, однако, к Богу. Бог – или вообще всякая сверхъестественная сущность (сущности), которой человек препоручил управление миром – с самого своего появления (как идеи) был великой индульгенцией. Человек в своём лицемерии не пожелал наказывать сам себя за собственные преступления, он пожалел сам себя – и отдал систему исполнения наказаний в руки Бога. Некоторые личности, из чисто лицемерной честности, отдали ему так же и систему исполнения поощрения. Некоторые, в своей великой гордости, даже объявили, что Бог создал человека по своему подобию. Более великой и лицемерной гордыни даже и трудно себе представить. Глядючи на какого-нибудь гопника, вообще хочется признать человека созданным по образу и подобию обезьяны – а то слишком обидно за Бога становится.

«Общечеловеческие ценности» образца либерально-капиталистического Запада конца ХХ – начала ХХI века, распространяемые по всему миру, стали ещё одной вехой в истории лицемерия. Какие такие общечеловеческие ценности? Ценность жизни? Это всего лишь инстинкт самосохранения, и существует масса примеров, когда человек сознательно этот инстинкт подавляет. Затасканный императив вроде: «Не делай другим того, чего не хочешь, чтобы сделали тебе» – превращается в бред, если допустить, что субъект действия желает, чтобы его убили, а потому убивает других – и остается абсолютно моральным. Вообще, говорить об универсальной морали, на мой взгляд, стало бессмысленно уже после Ницше, но, как оказалось, воззрение о всеобщих благодатных законах очень живуче и здравствует и поныне. Впрочем, это не будет особо удивлять, если вспомнить, что главным категорическим императивом человека всегда было лицемерие.

И всё-таки – существует ли человечество? То самое человечество, которое есть духовная общность? Нет. Нет. И ещё раз нет. Я отказываюсь признать нечто общее между Иммануилом Кантом и каким-нибудь африканским каннибалом. Я отказываюсь признать нечто общее между собой и тем китайцем, который лет через пятьдесят будет жить на территории, некогда именовавшейся «Россией». Это не расизм, просто тому китайцу так же наплевать на меня, как и каннибалу на Иммануила Канта – почему после этого я должен брататься с ним?

Да и возьмём историю. Разве было когда-нибудь, чтобы все люди планеты имели общее мировоззрение? Нет. Более того, каждая цивилизация обладала своим уникальным мировоззрением. То, что сейчас преподносится под соусом общечеловеческих ценностей, есть лишь мировоззрение Запада. Это, казалось бы, тоже можно было понять давным-давно – уже после Шпенглера – но императив лицемерия предпочёл забыть и это. Разве все люди планеты когда-либо были объединены общей целью? Нет. Более того, любое посягательство на мировую цель и мировую идеологию приводило лишь к одному – к бойне, т.к. некоторая часть мира никак не желала соглашаться с другой (другими), тем самым подчёркивая, что никакой общности между кусками «человечества» нет. Наоборот, «человечество» только того и желает, чтобы быть кусками, обособленными и независимыми. Либо один из кусков желает быть мировым гегемоном. Да, и только тогда возможно «единое человечество» – но это будет тоталитарное человечество, построенное на насилии, что немало противоречит гуманному наполнителю рассматриваемого термина. Хотя, если учесть философию лицемерия, когда-нибудь, когда наконец наступит мировое государство, его обитатели и идеологи будут абсолютно искренне (насколько позволяет лицемерная сущность человека) считать его моральным, справедливым и т.д. И плевать, что 9/10 населения будет обретаться в рабах, а предварительно, перед созданием государства, вся планета будет основательно забрызгана кровью. Такую идиллию «человечество» проходило уже не раз, только в локальных масштабах.

Впрочем, оглядываясь на собственный текст, я явственно вижу, что определённый духовный стержень «человечества» всё-таки имеется, и я сказал о нём не раз. Это лицемерие. Может быть, стоит дать «человечеству» такое определение: человечество – ответвление животного мира, склонное к перманентному и разностороннему лицемерию?..