Выловил у себя совершенно очаровательного таракана.
При всех моих заявлениях о том, что разницы между полами нет, при всём том, как сильно меня порой могут бесить разговоры о гендерных стереотипах и само их существование в принципе, — где-то очень глубоко в эмоционалке у меня прописана уверенность, что девочки лучше.
То есть, понятно, не абсолютно все девочки лучше абсолютно всех мальчиков. Я общаюсь с юношами, с иными — вполне замечательно, но… вот в целом, в среднем по палате. Красивее, приятнее, вообще — лучше. У меня в период юношеских графоманий абсолютно все главные герои (и почти все второстепенные) были женщины.
Это такое ощущение совершенно не от разума, на уровне эмоций, не подкреплённое ничем.
Но ведь факт — имеется.

Вологда — город, где я как нигде чувствую себя столичным снобом. Город, где я иду по улицам и вижу, что он разваливается, рассыпается, и поверх этих развалин лепят яркие вывески. И где мне постоянно кажется, что всё, что тут считается пафосной новинкой, для меня давно норма жизни. Я помню, как несколько лет назад здесь на весь город была одна точка вайфая, сейчас их уже порядочно, но это мало что меняет по ощущениям.
Я не знаю, видно ли это снаружи, но чувствуется это так, и чувство это очень какое-то глупое, и мне от него странно. И нигде больше оно меня не накрывает — только здесь.
Я не знаю, почему так, но ведь факт.
Домой мне надо. В столицу. В северную.

Внезапное осознание: насколько же я, оказывается, не идеалист.
Нет, я не циник. Просто — не идеалист, вот никаким боком, никак.
Я не верю в абсолютную истину. Я верю в отдельные вещи, которые будут правдой для отдельных людей в конкретный момент времени — не более.
Я ставлю своё и чужое счастье превыше гордости и принципов, и своё — превыше чужого.
Я верю в то, что на самом деле какое бы то ни было геройство в большинстве случаев никому не нужно. Если, конечно, ваш друг не висит на Тангородрим, прикованный за правое запястье.
Я не верю в вечную любовь. Я видела, как расстаются люди и после восьми, и после пятнадцати лет совместного существования. Более того, я не верю, что в этом мире вообще что бы то ни было может быть вечным. Может быть, где-то — но не в моей жизни.
Я не верю к тому же в то, что любовь подразумевает необходимость быть рядом. Где-нибудь в книжке или на сцене слова „я умру без тебя”, может, и смотрятся красиво, здесь же они означают, что ты огрёб себе эмоциональную зависимость от человека — поздравляю, теперь плохо будет вам обоим. Плавали, знаем.
И ещё я верю, что на самом деле в мире не так много случается того, что пережить невозможно. Всё проходит, заканчивается, рубцуется, и можно жить дальше. Это, конечно, если говорить именно об эмоциях.

И ещё — всё это меня не напрягает. Да, это такой мир, в нём нет ничего вечного и ничего абсолютного.
Но это скорее хорошо, чем плохо.

Я всегда, сколько себя помню, любила читать стихи. И всегда считала, что я к тому же умею это делать, хотя, как оказалось, это отнюдь не всегда было правдой: записанное на диктофон в 2010 году переслушивалось в 2012 с ужасом на лице и мазохистскими мыслями вроде „Сама читала? Сама! Вот теперь сама слушай!”
Я люблю читать вслух и прозу тоже. Обычно я делаю это на какую-нибудь небольшую публику, выбираю что-нибудь короткое и юмористическое. В фаворитах ходят Тэффи, Аверченко, Чапек и с недавних пор Довлатов. Мне нравится внимание. Нравится видеть, что меня слушают, и радуются, и смеются в нужных местах.
Но это не единственная причина, на самом деле. Возможно даже, что и не главная.
Потому что ещё — я люблю петь. Мне нравится петь для кого-то, мне нравится, когда меня слушают, но это бывает весьма нечасто, и уж точно это — не главное. Я люблю петь и в одиночестве, и посреди города, где никому моё пение не нужно, а кого-то может и раздражать, и я любила петь даже тогда, когда была уверена, что делать этого не умею вообще и ничего, кроме раздражения, вызвать не могу. Потому что пою я всегда в первую очередь для себя самой. Потому что мне нравится сам процесс извлечения звука. Я люблю дрожание связок — его можно почувствовать, если положить руку на горло. Я люблю ощущать свой голос, выводить рулады и распевы, и чувствовать, как выходит воздух из лёгких — выходит весь, так, что под конец строки её уже сложно выговаривать. У меня даже объём лёгких сейчас несколько выше среднего — именно из-за пения. Я никогда и ни в каком формате ему не училась (если не считать, ну, с полгода хора в районе первого-второго класса), но сейчас мне уже говорят, что меня вполне можно слушать, и это как минимум не вызывает отвращения. Да что там, мне и самой нравится мой голос в записи — ничего особенного, конечно, но он скорее приятен, чем наоборот.
В этом много самолюбования, но ещё — в этом много кинестетики. В напряжении дыхательной системы, в этих длинных выдохах — это что-то вроде дыхательной гимнастики, от которой в самом деле легче и лучше. Крик — это такая естественная анестезия, чтобы отбитый молотком палец меньше болел, а пение — это такой способ сбросить эмоции, как смех или слёзы. Эмоциям ведь, какой бы окраски они ни были, нужен какой-то выход вовне, чтобы они не пожирали изнутри.
У меня один из таких выходов — пение. И мне кажется даже, что не будь его, мои нервы были бы сейчас в куда более плачевном состоянии.

Знаете, мне сейчас кажется, что русский рок живёт противопоставлением. В смысле, противопоставлением себя всему вокруг. В первую очередь, конечно, Системе: не зря он появился и цвёл пышным цветом именно тогда, когда и концерты-то приходилось устраивать подпольно. Той самой Системе, где первые на последних похожи и не меньше последних устали, быть может.
Потом система развалилась, но в мире ведь ещё столько вещей, которым можно себя противопоставлять. Ну, попса, например. Вообще глупость человеческая.
Я сейчас понимаю, что слушала Арию и Агату Кристи как раз в тот период, когда мне это было нужно. Я противопоставляла себя в первую очередь себе же — той, которая была раньше. Раньше — это как раз примерно до четырнадцати. Нужны были силы, чтобы изменить себя и стать чем-то другим, а потом ещё удержаться в этом состоянии. И все эти Сплины и Цои мне действительно эти силы давали. И помогали верить, что вот то, что происходит — правильно.
А потом необходимость противопоставлять отпала, и я тихо перешёл на другую музыку. Всё равно продолжая слушать и рок тоже, конечно, потому что уже привыкла и любила, но всё-таки. И случилось это задолго до незнакомцев на улицах Монополиса, и до пришествия армии теней, и до эпохи соборов. Намного раньше — примерно с Тэм и Канцлера Ги.
Менестрели — это, конечно, тоже обособление от реальности. Но несколько иное. Не восстание против неё, а просто уход куда-то в себя. Потом, после расслушивания МЩ, я внезапно обнаружил, что меня совсем никак не тянет на тяжёлое. Вот сейчас уже успел отвыкнуть совсем, надо сказать; в какой-то момент я радостно снёс с компьютера папку с Арией и был счастлив.

М.: Задолбался, да.) И решил, что всё, моё сердце отдано Дракуле, ну вас нафиг.)

Диалог от 17 ноября 2012. То есть решил-то я раньше, но всё-таки… ненадолго же меня хватило.
Блаженный был отпуск, надо сказать, но по некоторым внешним признакам кажется мне, что он подходит к концу. Ещё не совсем, но близок к тому.
И по этому случаю расскажу-ка я сегодня вот такой забавный факт.
Я раньше считала, что я и ревность — две вещи абсолютно несовместные, никак, совсем разные вселенные. Что я ревновать не умею, а меня — бессмысленно: всё равно же лебединой верности не дождётесь. Хотя вот, правда, Амели тут утверждает, что лебеди тоже шлюхи, так что…
А оказалось, есть-таки один маленький момент наподобие исключения.
Ну то есть я-то по-прежнему не способен. Ни на ревность, ни на моногамность. Зато вдруг оказывается, что я способен иногда специально провоцировать чужую ревность. Причём понимаю вроде бы, что приём нехороший, запрещённый, но…
…это добавляет яркости. Каких-то мистралийских страстей, что ли. Это нехороший приём для нехороших времён, когда хочется лишний раз убедиться в неравнодушии. Когда хочется, чтобы — „я тебя отвоюю у всех земель, у всех небес”. Отберу, оттащу за волосы, ни с кем не дам целоваться, буду целовать сама. Это как уходить медленно, чтобы убедиться, что тебя будут догонять.
У меня такое ощущение, что я дорвалась. Столько жила в режиме „я просто люблю, а уж отвечать или нет — это их дело и их выбор”, и вот внезапно этим летом понимаю, что — да, мне важно знать, что со мной лучше, чем без меня. Быть уверенной, что моё присутствие не в тягость, а вовсе даже наоборот. Что я действительно могу устать постоянно звонить и писать первой. Что мне приятно знать, что ради меня можно что-то такое сделать: ну хотя бы победить собственную лень и позвать гулять. И прийти вовремя.
И иногда мне этого не хватает, и я начинаю провоцировать.
Наверное, это не очень хорошо.

Я тут пытаюсь читать оригинальные сказки Перро и братьев Гримм. „Пытаюсь” — потому что я не знаю, насколько оригинально то, что мне попадается, но радости оно приносит много.
Ну то есть, например, я не знал раньше, что пробуждение Спящей красавицы — это только половина сказки. А ещё там встречаются совершенно замечательные отдельные фразы. Вроде этого, из той же Спящей красавицы: „…а так как все эти люди не были влюблены, то умирали от голода”.

Но.
Вот такого варианта Спящей красавицы я не знал, а вот сёстры Золушки, которые отрезали себе куски ног, чтобы влезть в туфельку, и были потом изобличены по хлещущей кровище, новостью для меня не были. Я читала про них, читала ещё в том юном возрасте, когда дети обычно читают сказки. И не раз, и в разных вариациях, хотя вот этот аргумент — „всё равно тебе не придётся ходить пешком, когда станешь королевой” — встретила впервые. И про мачеху, кажется, Белоснежки, которую позвали на бал, дали ей пару раскалённых докрасна железных туфель и заставили танцевать, пока не умерла, — тоже читала.

И, знаете… вот тогда, в детстве, ну не воспринималось оно как что-то ужасное и способное сломать нежную детскую психику. Ну, туфли. Ну, добро победило, ага. Сейчас, в ином возрасте, вроде бы понимаю, что добро так себя не ведёт, а тогда всё это читалось совершенно нормально. Подумаешь, отрезанный большой палец. Подумаешь, кусок мяса из собственной груди — покормить страшную птицу, чтобы не сбросила. Подумаешь, сердце, перетянутое железными обручами, чтобы не лопнуло от горя.
Здесь по законам композиции должен быть какой-то вывод, но я не знаю, какой.
Просто факт.

Я давно привыкла к тому, что я люблю весну и лето и не люблю осень и зиму, а ещё не люблю новый год — так сложилось, наигранными мне кажутся эти сентиментальные фразы про сказку и семейный праздник.
Я помню свою прошлую осень: два первые месяца просто проваливались как будто в чёрную дыру, одна большая тоска, и больше ничего. Не очень весёлое, на самом деле, существование: шесть месяцев живёшь, шесть месяцев ждёшь весны, причём у кого-то „зима, холодно, плохо, но хоть новый год спасает”, а у меня — „зима, холодно, плохо, а тут ещё этот блядский новый год”.
Mais lа, c’est assez. M'as me tenir debout, m'as pas m’laisser finir mes jours а genoux.
В смысле — ну сколько можно-то.
Этот, две тысячи двенадцатый, год переворачивает всё с ног на голову, и делает это с самого начала, хоть я и поняла это только сейчас.
Я почти не заметила весны в этом году. О, у меня была весна. О, она была прекрасна и волшебна, но я всю весну думал в основном о музыке и о собственной личной жизни, и в итоге толком не замечал ни таяния, ни цветения, которые я обычно так люблю. Мне как-то было не до того, что происходило вне моей головы.
В итоге к июню я так в этой самой личной жизни запутался, что всё лето выпутаться не мог. А Питер к тому же обделил в этом году летом, единственные жаркие дни, которые я отхватила в этом году, были в начале августа в Киеве.
И я помню, как я входила в сентябрь: с опаской, помня о том, что было в прошлом году и может случиться снова, стараясь по возможности окружать себя пледами, кофе, свечками и людьми, которые не боятся осени. Последних найти сложно, но и они, как оказалось, бывают.
И — вот уже двадцать первое октября, а ничего подобного нет. А есть полный рюкзак кленовых листьев, свечки, солнце и парки. Осенние парки волшебно красивы, и это последнее солнце — тоже, и у меня даже периодически появляется ощущение, что я сама себе не давала раньше любить осень.
Двадцать первое октября, впереди новый челлендж — полюбить зиму. Не знаю, получится или нет, но по крайней мере я вот сейчас не боюсь её.
И ещё — новый год. Он обещает быть хорошим хотя бы потому, что 27 декабря концерт Брюно, а из его уст можно слушать даже рождественские гимны (что я вот сейчас и делаю, проникаюсь заранее).
Я справлюсь.
Правда же, я справлюсь?

Всё-таки из всех социальных сетей самая подлая — это твиттер.

Мне сложно было бы отказаться от контакта: это удобный способ связи, а ещё там музыка-картиночки-видяшечки. И фангруппа Дана, которая нынче вообще нереально радует и помогает жить.
У меня есть некоторая (впрочем, кому я вру — вполне серьёзная) степень зависимости от лирушки: здесь — люди, которых хочется читать, и люди, с которыми хочется общаться, а ещё у меня периодически имеется потребность некоторые вещи записывать и обсуждать. Мыслеслив такой: вай, я придумал, хочу рассказать. Ну и плюс процесс подбирания слов, о котором я писала в прошлом постике.
Примерно с той же целью мне с недавних пор стали нужны дайри: ибо есть вещи, которых вы тут читать просто не захотите, а потребность говорить никуда не девается.

Но твиттер — это просто воплощение коварства.
Многие жалуются, что твиттер отучивает мыслить фразами длиннее 140 символов. В моём случае — ни хрена; вероятно, спасает лирушечка. Проблема в другом.
Дневники создают достаточно качественную иллюзию того, что ты интересен. Что твои мысли и тексты не уходят в пустоту, что их кто-то читает и комментирует. Но они при этом (в моём, по крайней мере, случае) учат и думать как-то о своих читателях, фильтровать темы, подбирать выражения. Твиттер же с его ста сорока символами как будто специально создан для того, чтобы писать туда всякую хуйню. Можно рассказывать, как ты сходил в душ. Можно материться (я буквально на днях заметила, что в лирушке матерюсь значительно меньше, чем в твиттере — и, кстати, чем в жизни). Можно писать что-то совсем не имеющее смысла. Я помню, как меня это пёрло чуть меньше двух лет назад, когда я только его завела: ох ни фига себе, здесь можно себя не цензурить! вообще никак не цензурить!
Твиттер — всё стерпит. И вот эта иллюзия собственной интересности здесь значительно сильнее. Привыкаешь к тому, что можно говорить о себе всё подряд, что можно поныть о любой тоске и поделиться любой радостью. И как будто даже веришь, что кому-то это интересно, что кто-то готов это слушать.
А поговорить о себе я люблю, меня на это можно купить, наверное, даже проще, чем многих. И вот поэтому твиттер, чёрт возьми, затягивает.
Год и десять месяцев ведения. 12 548 твитов.

Вообще-то я всегда считала ревность чувством не то что недостойным и неподобающим, а вообще странным и непонятным. Но я не о том.
Есть у фикрайтеров такое понятие — бета. Человек, который посмотрит свежим взглядом и поправит самые очевидные ляпы. Ещё есть такое понятие — соавторство.
А у меня совершенно замечательно получается нечто среднее. Я не только поправлю ляпы, меня ещё можно привлекать к мозговому штурму: я обосную, почему герой пошёл туда, а не сюда, разъясню, откуда он всё это знал, и даже могу предсказать, а что он будет делать, если. Но на героя при этом — не позарюсь, не объявлю своим и не буду настаивать на собственной правоте.
Я люблю это. У меня это получалось ещё давным-давно, в эпоху некой леди, которую я обозначала тремя буквами. Я действительно очень благодарный слушатель.
Когда я придумываю своих персонажей и свои сюжеты — я ни с кем ими не делюсь. Моё. Мой мир, моя атмосфера, и вообще нефиг всяким видеть недоделки и черновики. Вот допишу — тогда.
Да и нечем там делиться, честно говоря. На большие сюжеты меня не хватает, и погружение во вселенную проходит через пару дней, как с белых яблонь дым.
Зато когда кто-то рядом со мной пишет что-то большое и глобальное — о, он не отвяжется от меня! Я коварен, я втираюсь в доверие, я слушаю развесив уши и смотрю влюблённо, я становлюсь самым лучшим на свете слушателем — и трудно, трудно меня не пустить в свою красивую уютную вселенную. Кто же откажется.
И я подозреваю, что и вселенная от этого как-то становится чуток реальнее.
А я получаю — погружение. Компанию персонажей, которых я спокойно считаю — своими. Увлечённость: знаете, как прекрасны увлечённые люди? И — интимность: потому что я самый лучший слушатель, потому что я ближе всех, потому что только мне можно рассказывать всё это…
И я чувствую себя не то накхом, не то демиургом.

При чём здесь ревность? Почти ни при чём. Просто, знаете, я тут перечитываю одну милейшую книжку, и мне порой совершенно мучительно то, что ни этот король, ни паладин, ни шут, ни переселенка, ни многие-многие другие — не имеют ко мне никакого отношения.
Хоть фанфики пиши, честное слово.
Только ведь это же не то.

(под катом полнощное, наивное, высоким слогом и на английском)

 В колонках играет - Notre Dame de Paris - Dechire

Смириться пора уже с тем, что и так бывает.
Хорошо и правильно, когда любовь со временем остаётся спокойной дружбой, слегка притухают страсти, но всё равно тепло и хорошо. Слышала я, что порой она превращается в нечто вообще противоположное и неприятное.
Но тяжело почему-то было признать, что бывает - так. Что от слёз в подушку, красивых фантазий, терновника в груди, от состояния, когда никого толком в мире нет, кроме единственного человека, - может не остаться совсем ничего.
Пустота, не зудящая, не тянущая, не похожая на дыру от зуба: просто пустота, как будто ничего никогда не было. Спросить "как дела" сложнее, чем у какого-нибудь бывшего одноклассника. То есть не то чтобы сложнее: просто очевидней бессмыленность этого процесса.
Ну что ж, пустота - значит, пустота.

На самом деле, надо бы и писать, и говорить, и есть о чём даже: у меня лежит столько всякого недописанного - в днявочку, в стол, ещё куда - что уже становится страшно. Но не пишется. Не могу вот, и вообще латынь, и жизнь реальная, и прочее.
Но вот сейчас я до этого окошка всё-таки добрался, и я хочу написать немножко о чуйствах.

Надо уже что-то делать с неуёмными восторгами. Сводить их к отдельным редким вспышкам, что ли, или вообще бросать дурацкую привычку восхищаться людьми: в конце концов, для этого есть творчество и образы.
Потому что восторг - это, конечно, приятно. Как-то даже и мир становится сразу ещё прекрасней, и вообще. Но, увы: восторг - это взгляд снизу вверх. Очень серьёзно - снизу.
И когда ты со дна той пропасти, в которую себя засунул, глядишь влюблённо и видишь прекрасное, - человек обожаемый смотрит прямо перед собой, это удобно, так тушка устроена. И он тебя, вестимо, не видит. И если даже он как-нибудь случайно посмотрит под ноги и тебя там заметит, он будет видеть всего лишь чеовека на дне пропасти. Он, может, и рад бы на тебя смотреть как на равного, но ты же сам себя в эту пропасть загнал!
И вот не знаю, как у вас, а у меня не складываются такие отношения. Однажды поставив себя ниже, я уже не могу подняться обратно до уровня равной. Уже не могу стать для человека - своей, а иногда страшно хочется. Да и за собой замечаю то же самое: взгляд снизу вверх провоцирует ответный - сверху вниз.
И, в общем, надо завязывать.

По-моему, впервые я это встретила у Агаты Кристи, той, которая автор детективов, а не той, которая братья Самойловы. Чьё оно изначально - не знаю, и хрен с ним.
"В любви всегда один любит, а другой позволяет себя любить".
Я оглядываюсь назад и ужасаюсь тому, как глубоко я в это верила. До последней же, чёрт возьми, буквы.
Я же научилась тому и другому. С горем пополам, с чёрным льдом вокруг сердца, с криками "не влюбляйтесь в меня", но научилась. Я же считала всегда нормальным: ну да, это я буду тебе звонить и встречать с поездов, потому что это я тебя люблю, а не наоборот.
И ну да, было где-то глубоко понятие о том, что бывает и иначе, но как-то в теории и где-то далеко.
И вот теперь мне - привынуть бы, поверить бы в это самое "иначе". Научиться считать нормальным то, что меня могут любить люди, которых люблю я; научиться не удивляться тому, что любовь бывает взаимной.
И тогда, может быть.
Рано или поздно, так или иначе.

Иногда просто хочется подойти к кому-нибудь и попросить: любимый! вот, видишь рукоятку ножа в груди? можешь его вытащить? ну или хоть попытаться, а то у меня не получается, знаешь, а он там мешает.
Там целое кладбище металлолома, на самом деле: ржавые скрепки, лезвия, ножи разной степени ломаности, булавки английские и не очень, какие-то вовсе неопределённого характера железяки - и вроде не чувствуешь их, потому что привык уже, потому что половину разъела ржавчина и они уже не острые, - но вот так заглянешь и поймёшь: ох ты ж господи, сколько оно всё весит, вместе-то.
И вот, дёргая за рукоять очередной мешающий жить ножик, - жалуешься, просишь помочь, а потом в итоге сдаёшься и просто заталкиваешь его глубже: ничего, привыкну и с ним жить.
Никто, конечно, не поможет. Просто физически не сможет помочь, максимум, на что способны другие, - помочь залечить дырки, постфактум уже. А доставать всю эту дребедень придётся самой.
И доставать её надо уже, наконец.

Количество планирующихся в Городе концертов зашкаливает. Из того, на что нуоченьхочется пойти - Сплин, Флёр, Машина Времени, Кипелов... это неудивительно, это весной всегда сезон концертов.
Забавно другое. Ловлю себя на том, что сейчас - я выбираю, на что я пойду, а на что денег всё-таки не хватит. Вот на Сплин, например, хочу очень, хотя 1300. А в прошлом году я этот самый сезон пропустила. В смысле - даже не задумываллась о том, чтобы куда-то пойти, только вздыхала, видя афиши.

В прошлом году в это время я был нищ, как церковная мышь. У меня не было ни учёбы, ни работы, а жил я в перекошенном деревянном домике, где не было ни отопления, ни кухни, ни даже горячей воды в раковине. Спал я на войлоке, постеленном на полу. В спальнике. Обнимаясь с обогревателем. А заходя в гипермаркеты, не мог спокойно пройти мимо развесных конфет: хотя бы две-три всё равно оседали в моих карманах.
И знаете что? Я был счастлив. Несмотря на. Хотя сейчас, оглядываясь назад, вздрагиваю: как я вообще выжил там?

В позапрошлом годду в это время я ездила в Сосновку по воскресеньям: мои попытки махать мечом были дурацкими и бессмысленными, но они давали мне силы жить. Я тогда не знала ещё, кто со мной случится в апреле, и кроме пар и Сосновки, в моей жизни толком и не было ничего. Ах да - ещё фенечки были.

Правду говорила Ли: не бывает дневников без читателя. Кроме, может быть, тех, что пишутся в толстых тетрадочках и прячутся под подушкой, да и то - не факт ещё.
Внезапно стало интересно, как мог бы выглядеть такой дневничок в моём исполнении, возьмись я его писать сейчас. Вот только не получится ничего. Я уже слишком привыкла выбирать темы, подбирать выражения, продумывать - а кому будет интересно это всё читать. Ну, и ждать комментариев, конечно.
Я же пыталась уже. Не единожды. Но бросала всё равно, так или иначе, и только вот этой днявочке верна уже больше пяти лет. Ну - ибо куда же я от вас денусь. И, кстати, последний мой бумажный дневник, очень многословный и малочитабельный, в полтора года продолжительностью, - тоже ведь имел читателя. Ровно одного и вполне конкретного, и ради него-то я и писала. Рекорд по продолжительности среди бумажных, кстати.
Экстраверсия?..

Второй раз в жизни устраиваю себе полноценный разгрузочный день. Только вода, ну там.
Главный вывод: еда - это привычка. Отвратительного характера. Хожу и постоянно ловлю себя на мысли "что бы съесть", при том, что голода как такового нет. При этом осознаю, что такие мысли вообще обычное дело, просто обычно я их не отслеживаю. То есть вообще ем чаще по привычке, чем по необходимости.
И меня это не радует. Начать, что ли, чаще такие вещи проводить.

Последний раз, когда я была на море, я туда ездила стопом. Предпоследний раз я туда попала благодаря математике.
Эти олимпиадные вещи, которые сейчас так активно учит Асенька, - я тогда набрала достаточно рейтинга по ним, чтобы поехать на фест. В десятом классе влезла в них, в начале одиннадцатого поехала. То есть на самом деле первый раз я в них влезла летом после 8 класса, но тогда же и бросила. А жалела, конечно, уже потом - в десятом-одиннадцатом.
Там был крокодил, который более длинный, чем широкий, там были задачи на бесконечности (это такой заворот мозговых извилин, на самом деле, это такой отрыв от реальности), комбинаторика и принцип Дирихле.
На самом фесте я в тот раз так ничего и не решила. Но если б я тогда не бросила... если б я занималась всем этим серьёзнее...

В девятом классе я пошла на занятия по экономике. Знаете, принцип "потребности безграничны, ресурсы ограничены" невероятно всеобъемлющ. А уж альтернативные издержки - это же вообще. Когда ты думаешь, уступить ли бабушке место, ты выбираешь, какая полезность для тебя больше: остаться сидеть или порадовать свою совесть. И оно - на все области жизни, да. Я же поступила на менеджмент даже. Я сбежала оттуда и ни секунды не жалею. Но...

А в восьмом у нас началась химия. Никто в классе лучше меня не разбирался в кислотных остатках, аллотропных модификациях и - чуть позже - классах органических соединений. В городских олимпиадах у меня были не первые места, как по русскому-английскому, например, но в первой десятке. Когда я занималась опять же дополнительно с замечательным дядькой Лисицыным - я разбиралась в его ароматических углеводородах и пикриновых кислотах, хотя пошла к нему рано, в школе органики ещё вовсе не было. Я никогда не собиралась изучать химию после школы (ибо куда? в фармацевты?), но всяческие упоминания сейчас вызывают такую ностальгию...

Знаете, сейчас, в инязе, мне порой кажется, что я занимаюсь единственным делом, которое действительно умею. Меня же даже здесь просят подсказать, а вроде все такие и все поступили. Я, кажется, довольна местом учёбы.
Но как вспомню.